То лето Коля помнил. Вроде, ничего особенного. Светило солнце, подсыхала утренняя роса, что на лавочке у подъезда. Шумная детвора вываливала во двор и затихала лишь с наступлением темноты. Он тоже выходил, но не мог играть. Впрочем, играть мог, и даже очень. Но ждал маму и был одет во все чистое. Они шли на остановку через дворы, садились в троллейбус. Долго ехали, чуть ли не до самого конца. Потом ждали автобус и еще несколько остановок. Он не помнил, какой номер - зачем, и где они в этом огромном городе. Приезжали на другой конец. Шли по дорожке, через поселок - деревянные дома с крутого склона - крыши, запах сгорающего дерева - он любил этот запах, будто костер, много деревьев и единственная асфальтированная дорожка, что вела к кожвендиспансеру. Название-то, какое неприятное, думал Коля. Особенно смущало - венерологический. Он знал, что слово нехорошее, взрослое. Мальчишки во дворе рассказывали - тогда прыщи на письке, она гниет и отваливается. Держись, брат, веселились они. Хлопали по плечу. Но больше пугали слова доктора. Тот светил синей лампой и говорил:
- Мажьте тем, что прописал. Менять лечение не стоит. Главное, чтобы лишай не пошел под кожу. Придете через неделю.
А Коля думал - опять через неделю проделывать весь этот путь и ждать - пошел ли тот под кожу или нет. И если пошел, что тогда. Вот, что тогда? И как это? А главное, чтобы не на голове. Доктор каждый раз запускал руку в волосы. Жестко поднимал их резиновыми перчатками, до боли. Он терпел. Лишь бы не там. Постричься наголо - дело невозможное. Он и наголо. И это при Ленке со второго этажа.
Язвы разрослись, потрескались. Постоянный йод и мазь создали марсианские кратеры. Самый большой на руке. Он его рассматривал постоянно - выступающая кайма, болезненные разрывы. Чтобы не пугать друзей приходилось носить повязку. Они все знали, и героически отстаивали перед своими родителями право на дружбу с "заразным". Лишай поменьше был на боку и один на бедре. Те - незаметные.
Обычно он выходил рано. Не понимал, как можно спать летом, в каникулы. Жизнь удивительная, особенно сейчас, когда нет школы, домашних заданий, когда друзья и игры целый день. А еще он любил рассуждать и мечтать, особенно когда солнце холодное, но обещающее, когда день только зарождается и тишина. Вот, взрослые ходят на работу. Так положено. Зато могут покупать конфеты, мороженное, крендельки с корицей, кукурузные хлопья. Каждый день могут. Странно, что этого не делают. Уставшие какие-то. Папа с газетой. Что там интересного. Коля часто пролистывал их, останавливался на карикатурах, где изображены худые дядьки с бородкой клинышком, в американской шляпе или толстые с безобразно раздувшимися губами и куча ракет, смотрящих в их сторону. Было смешно и непонятно. Война, что по телевизору, казалась нереальной, из прошлой жизни. Далекой. Зачем воевать? Разве уже не понятно, что война очень плохо. Зачем эти карикатуры, думал он, и рожи дурацкие. А мама вечно в очереди. То ковер притащит, то торшер, то полную сетку дефицитов. И дома скандал. Так, небольшой. Папа бурчит:
- Что это? К чему? Лишь бы деньги тратить?
А мама в ответ:
- Ты бы всю жизнь прожил в одних штанах и тапочках.
- И прожил бы, - говорит папа.
А в выходной мойка окон или уборка, как будто эти окна только и делают, что пачкаются.
- Смотри, разводы, - говорит мама, - И грязь. Больше средства в воду.
И газета скрипит противно, становится мокрой. И стекла просто огромные и много их - раз, два, три. Хорошо еще, что папа на лето вторые рамы снимает. Вот, осенью или весной еще хуже. Там все вдвойне и грязь, что пальцем слова писать можно.
Папе тоже находится работа, то есть всем руководит мама. Табуретку подбить, утюг починить. Сходить на почту или в сберкассу. Папа это любит, ходить.
- Может не хватить, - говорит он.
- Хватит, - говорит мама.
- А если не хватит, второй раз идти. И сигареты еще.
- Отравил всех уже своим дымом, - причитает мама и добавляет пару рублей.
Папа надевает туфли и исчезает. На улице закуривает. Коля видит его из противного окна, на котором никак не исчезают разводы. И завидует. Тот на улице.
А друзья прямо под окном гоняют банку, сбивают, а потом опять на кирпич ставят, и поднимаются в званиях - капитан, полковник, генерал. Генерал ближе всего к банке, там попадать нечего. Раз плюнуть.
- Скоро, - отвечает Коля и к мытью окон добавляется личная трагедия.
Бросает жесткие взгляды на дверь, что ведет в кухню, скрипит зубами. Пусть бы вышла и увидела, какой он, что сделала с сыном, как издевается. Разве можно так распоряжаться детством. Вот, взрослым, все равно. А детей, за что?
А мама готовит. Это ее. Звенят кастрюльки. Запах противного супа расплывается по квартире. А еще мясо. Главное, чтобы без жил, не говядина. Лучше отбивная, чтобы съесть быстро, а не жевать полчаса. Все равно, заставит есть сквозь слезы. Для нее это главное, чтобы поел. И плевать, что на улице все закончится, та игра с банкой. А еще ноги не мокрые - это зимой, и - ой! спина сырая, и шарф сбился. И еще всякая ерунда. А еще он любит смотреть, как папа обсасывает кость или заглатывает отварное сало. Просто всасывает в себя со звуком. Для Коли это запредельная картина. А папа, так себе, все нормально.
- Как ты это ешь, - спрашивает он и кривится.
- Вполне, - говорит папа, - Не выбрасывать же.
Зачем покупать такое, думает Коля, чтобы потом страдать. Он бы под страхом смерти такое не съел. И мама сетует:
- Жирная попалась. Другой не было.
- Ничего, - успокаивает папа.
Коле кусочек без жил и других примесей, главное, чтобы съел. И он внимательно изучает его, перед тем, как отправить в рот. Маме тоже ничего, чуть похуже. Папе, как всегда, кость и трясущееся сало. И Коля смотрит на это с нескрываемым ужасом.
А сейчас этот лишай, пошел второй месяц. И скоро в школу. А как тогда? Врач так и сказал: Если не пройдет, быть в коллективе нельзя.
Нельзя быть в коллективе. И эта кличка, что обязательно приклеится - лишайный. И наверстать упущенное. Как это? Ходить после уроков к учителям, и каждый день учить, чтобы не в лотерею - вызовет - не вызовет и постоянные учебники. И все на улице, а ты учишь. И вообще, болезнь странная. Вот, грипп - температура, насморк, как в тумане. Лежишь неделю, все оправдано и понятно. А здесь. Полное сознание. Все в школу, а на тебе осадок некой вины, как туман - вот, можешь, а не надо. Что пропускаешь то, что пропускать не стоит. И догонять гораздо хуже, чем идти в ногу со всеми, пусть и не четко, не в первых рядах. Но со всеми. Что, вот, целый день, свобода, но во дворе тишина, пусто. И кому нужна такая болезнь?
И проходит неделя, и они снова садятся в троллейбус и долго трясутся, делая повороты и остановки. И салон наполняется людьми, потом свободнее и голос водителя звучит из динамиков. И можно заснуть или смотреть в окно. И мама что-то думает, иногда вздыхает. И тогда Коля смотрит на нее, и она:
- Ты чего.
- Ничего, - говорит он, - Так просто.
И потом приходит вечер, и Коля уже в постели обязательно мечтает о чем-то хорошем. Как станет взрослым и совершит что-то особенное.
Те котята стали приходить к нему позже. Он вспоминал глаза, крики. Остервенение, что ожило в нем после первого посещения вендиспансера. Первобытное чувство, охватившее, безусловно и полностью. И согласие взрослых на акт возмездия. Были палки с металлическими наконечниками, что хранились в сарае. Ими обрабатывали пол. Вдохновителем стала соседка, Надежда Семеновна - завуч в соседней школе. Тогда он очень удивился и даже обрадовался.
Полутемный подвал с разлапистой пылью. Она наблюдала со стороны и руководила:
- Перегораживай, уходят. Правее.
Трупы сложили в пакет и сожгли на пустыре, в огромном костре.
- Моя Верочка тоже играла с ними, - говорила Надежда Семеновна, - Бог уберег.