Аннотация: "Смотри, все еще жив, — удивился, ощутив себя на нарах. Не знал, радоваться этому или нет. За долгие годы заключения ему не раз доводилось быть свидетелем, как живые завидовали мертвым..."
ЯБЛОНЯ
Вот он и дома! Хорошо, что у них был свой дом. И слава Богу, после его ареста не забрали мать и жену старшего брата с сыном. Семья контрреволюционера! Арестовав "преступника", энкаведисты, как правило, высылали и всю его родню. Но в этот раз семью не тронули. Иногда они щадили детей, которых глумливо называли цветами жизни.
-- Хай растуць, можа, камсамольцами стануць, -- сказал их главный, кое-как справляясь с трудностями не родного для него языка.
Так и остался дом за ними. И ему было куда вернуться. И вот он снова здесь.
Их сад! Дышать воздухом родного сада! Не об этом ли мечтал все эти бесконечно долгие годы?! Когда-то сад заложил на пустыре его отец. Сказочный, как оказалось, сад. Он жил, рос вместе с ними. Радовался и грустил, спасал от жары и участвовал в играх.
Отец первым поставил здесь дом, рядом с которым начали селиться-строиться его друзья-моряки, однополчане по русско-японской. Улицу так и назвали -- Морская. Потом она вытянулась, раздалась вширь, стала Великоморской.
Но вначале был сад!
Большой яблоневый сад. Была в нем и любимая яблоня. Ранетка. Самая зеленая и стройная, опередившая подружек в гонке к небу. За долгие годы, пока он ходил под дулом карабина, она разрослась, стала красивее, но -- и постарела. Сдал и он. Глубокие морщины суровили лицо, грубые следы напоминали о лагерном хирурге, вживую вырезавшем гнойники на его теле. И шрамы, оставшиеся после того избиения, когда их, троих руководителей восстания в Норильском концлагере, отдали в руки садистов. Те били их смертным боем. До собственного изнеможения. Когда уставшим убийцам показалось, что зеки отошли, кончились, они не потащили жертвы к лагерной яме-могильнику -- бросили там, где убивали, за бараком. Стояла зима, и за ночь все засыпало снегом. Выкапывать замерзшие тела никто не собирался.
Придя в сознание, не сразу понял, где он: на том или на этом свете. На том не могло быть холодно, там всегда лето, всегда тепло. Значит, он еще здесь, живой, и его придут добивать. Он не боялся смерти, но при мысли, что перебитые кости снова будут ломать, сознание вновь покинуло его.
Когда очнулся вдругорядь, первое, что услышал, был стук собственного сердца. "Я слышу, я дышу, я жив", -- но радоваться не спешил: он ничего не видел. "Снег! -- догадался. -- Меня засыпало снегом". Попытался сжать в кулак пальцы правой руки -- на левую, изувеченную еще в "американке", не надеялся. Пальцы не слушались, но рука шевельнулась. Подтянул ее к груди и, собравшись с силами (скорее, это были и не силы даже, а нечто иное, что приходит, когда сил уже нет), толкнул вверх. Рука с неожиданной легкостью преодолела сопротивление. Вот почему он может дышать! Снег лишь припорошил его. Теперь опустить руку, убрать остатки снега с лица. "Свет! -- обрадовался. -- Живой!" Прислушался -- тишина. Попытался приподняться, но -- раздались голоса, и он замер.
-- Товарищ лейтенант! Тут кто-то из этих... Ну-у, вчерашних... Кажись, шевелится.
-- А что, Чезаев не всех добил?
-- У него вроде штык сломался...
Он вспомнил: ему должны были сделать контрольный укол -- проткнуть грудь. Значит, штык сломался прежде, чем очередь дошла до него.
-- Товарищ лейтенант, добить гада?
-- Стой! Посмотрю, что за умелец такой по части выживания объявился. Не тот ли, кого вы последним кончали? Да-а, молодцы... Ладно, чего стоишь, как присох, неси лопату, может, и под ним кто дышит.
Он подумал: "Сейчас добьют. Не повезло -- день! Дважды так везти не может: и чтобы выжил, и чтобы ночь".
Его подважили лопатой, оторвали от мерзлой земли и поволокли к бараку. Боль сдавила, и он вновь забылся.
"Смотри, все еще жив, -- удивился, ощутив себя на нарах. Не знал, радоваться этому или нет. За долгие годы заключения ему не раз доводилось быть свидетелем, как живые завидовали мертвым. -- Но почему не добили? Может, -- такое уже бывало, -- лагерный врач во имя советской науки попросил, чтобы ему отдали живой труп?"
-- Ну, дружок, руку спасу, а пальцы -- уж прости, поздно обратился, -- заговаривал доктор невыносимую боль. -- Да что там пальцы! Скажи спасибо, что живой остался. -- И, осмотревшись по сторонам, добавил тише: -- А как там, у Бога? Есть он, Бог, или нет? Я в последнее время что-то усомнился...
-- А я не сомневался в тебе, моя любимая яблоня. Ты -- мой Бог. И я снова с тобой, -- говорил человек, стоя в тени большого ветвистого дерева. -- Но помнишь ли ты меня? Помнишь ли мальца, всегда норовившего залезть на самую верхушку? Как будто там яблоки самые вкусные. Отец говорил, у тебя -- особые плоды, их вкус -- это вкус Родины. Он был прав. Я помню его слова до сих пор. Это они заряжали нас с детства чувством свободы, будили мечту, укрепляли веру.
Вера... В тот раз, когда их убивали, думал -- все, она покидает его. Жалел, что не нажил детей: было бы кому продолжить начатое, но не завершенное им. Теперь он спокоен: у него есть племянник -- родная кровь! -- которого давно зовет сыном. Есть яблоня, есть ее необычайно сладкие, с каким-то особенным смаком плоды,наполняющие желанием жить в свободном, счастливом мире. И значит, есть шанс, что их дело будет продолжено.
Он вспомнил, как жутко кричал его однокурсник Сергей Беланович. Сергей боялся боли. Еще в детстве он неудачно спрыгнул с дерева, и врачи без анестезии зашивали рану у него на ноге.
В ту ночь, когда их убивали, Сергей просил палачей пристрелить его. А умер под ним, под своим другом, захлебнувшись собственной кровью.
Сегодня двадцать девятое. Перед восстанием они поклялись: кто останется в живых и вырвется первым, сделает это в течение недели. Выжил один он. И осталось два дня. Точнее, тридцать пять часов. Уже меньше.
Все эти годы он представлял, как подходит к тому, онемевшему, с выпученными от страха глазами, знающему, кто пришел. Подходит, говорит: "Иуда, вспомни Сергея", -- и всаживает нож в его чисто выбритую -- аккуратист! -- шею.
Теперь он понял: мстит не за отца, настоятеля городской церкви, осужденного на тринадцать лет лагерей по приговору иуды. Не за братьев, расстрелянных по его же указке в 1937-м. На допросах, пытаясь заставить братьев избивать друг друга, палачи сделали их инвалидами. Но они выдержали все. Не осталось сил только для одного -- идти на расстрел. Обессиленные тела палачи тащили волоком.
Он пришел мстить не за себя, не за друга Сергея -- пришел мстить за всех с того света.
Он, конечно же, слаб. В лагере отняли здоровье. Однако нож, отточенный зеком еще царской закваски, его рука удержит.
Оставалось три вопроса: когда? где? как?
"Когда?" -- решили давно, назначили вот этот необъяснимо жесткий срок: семь дней после обретения свободы. У него осталось чуть больше суток. "Где?" Хорошо бы в том самом здании, в котором иуда их когда-то судил. Не сразу, а постепенно, на протяжении десяти лет пересадил всю семью, вырезал под корень. "Как?" Это он знал.
*
Утром, перед тем как уйти, он постоял у своей яблони. Та за ночь расцвела, словно помолодела, и ему на миг показалось, будто она улыбается. Он понял: яблоня прощается с ним, она все знает. Скоро он сделает то, что должен сделать, и платой будет его жизнь. Что ж, он согласен. Жизнь немощного инвалида -- за жизнь убийцы сотен и сотен. Он к этому готов. Прощай, яблоня. Прощай, жизнь...
Вошел, увидел и поразился: судья за прошедшие годы почти не постарел. Неужели жизненные силы жертв и впрямь переходят к убийце? Сколько же он собирался прожить, если стольких уничтожил?
В первое мгновение судья его не узнал. И лишь присмотревшись, понял: пришел тот, кто не должен был прийти, не должен был выжить. Ведь он сделал все, чтобы этого не случилось. Видимо, сделал недостаточно.
"Время! Главное -- потянуть время", -- решил судья и начал говорить, объяснять, клясться. Потом стал кричать. Надеялся: может, услышат.
-- Вспомни Сергея, -- было последним, что он услышал.
Мститель посмотрел на застывшего в кресле судью, перекрестился: "Если бы все, кого ты отправил в ГУЛАГ, и те, кому удалось вырваться из страны-клетки, узнали, что иуда сдох, -- тысячи огней-салютов зажглись бы сейчас по всему миру".
*
Ночью он спал на удивление спокойно и проснулся не по-лагерному поздно -- около восьми. Мать стояла у постели. Плакала.
-- Володя, тут пришли, -- сказала чуть слышно.
Он не испугался. Он давно перестал бояться. Маленькая, белая, теплая от ладони таблетка ожидала его.
-- Аминь! -- прошептал Владимир и, взглянув на яблоню в окне, поднес покалеченную правую руку к губам.