Аннотация: Толик понимал, что на такой скорости в непроглядной темени ему не вписаться ни в один поворот, но ветер, ворвавшийся в кабину после того, как пуля второго выстрела разбила заднее стекло, заставлял его по-прежнему давить на педаль...
СВОИ И ЧУЖИЕ
Федор прошел в конец вагона, где еще раньше заметил заключенное в багетную рамку, словно картина, расписание: "Та-ак, скорый "Дортмунд -- Базель" прибывает в его город ночью. Хорошо. Ночная мгла не раз спасала ему жизнь, -- уже развернувшись, добавил: -- Хотя ночь -- лучшее время и для тех, кто охотится в этой мгле".
Зайдя в купе, Федор снова оказался напротив пожилой немецкой пары. Поглядывая на улыбающихся жизнерадостных пенсионеров, он испытывал сложное чувство. Прошло всего три года, как закончилась война, а для этих двоих ее словно и не было. Словно она не коснулась их судеб, судеб их детей, родных, близких, всей страны. Просто, но опрятно одетые, подтянутые, моложавые, радостные, они сидели, держась за руки, и нежно ворковали. Счастливые. Молодожены да и только.
Федору вспомнились родители. Где-то в лесах Беларуси доживала-вымирала его маленькая деревушка. О чем-то задумавшись, у окна стоит мать. С охапкой дров шумно входит в хату отец, обивает у порога ноги от снега.
-- Ух, ну и холод, -- вырывается у него. -- Бр-р-р!
Он с грохотом опускает дрова у печи, но в огонь не бросает. Знает: мать любит делать это сама.
Почему мама в пятьдесят выглядела на все семьдесят, а этим двоим -- судя по обрывкам фраз -- в их семьдесят не дать и пятидесяти? Почему мама за всю свою жизнь ни разу не видела даже холодного вагона-телятника (и слава Богу!), а эти бодренькие немецкие старички катят себе в купе класса люкс, не замечая ни велюровых кресел, ни хромированных ручек, ни дорогого дерева двери, ни узорных зеркал, ни периодически мелькающего с заискивающими глазами официанта? Окажись мама сейчас здесь, вряд ли кто смог бы переубедить ее, что она не в раю.
Официант снова мелькнул где-то справа и в очередной раз кинул взгляд в его сторону. Федор давно чувствовал себя неуютно рядом с аккуратно и медленно -- по науке -- жующей парочкой и чуть заметно махнул официанту. Тот, как и ожидалось, скупое движение пассажира заметил сразу:
-- Jawohl, mein Herr.
"Бутылку водки и огурчиков, -- пронеслось у Федора в голове. -- Вот бы удивился вышколенный "бой", а благополучная парочка онемела!" -- Улыбнувшись, сказал:
-- Zwei belegte Brote und Tee mit Zitrone.
За окном мелькали ухоженные пригородные особняки, вытянувшиеся в ряд вдоль дороги. Глядя на них, снова вспомнил свою деревушку, тот день. Он обнимает маму, прижимает к себе, держит -- боится за нее. Энкаведисты закончили обыск и выводят из дома отца. Отец уходил молча. Знал: если скажет хоть слово на прощание, мать вырвется из объятий сына и бросится на этих, в кожанках. И тогда они заберут и ее. Дети останутся на мальчишку Федора. И отец молчал.
Когда энкаведисты ушли, мать высвободилась из ослабших объятийсына и выбежала на улицу. Слава Богу, "воронок" отъехал довольно далеко и они не услышали ее проклятий.
Голосить мать перестала только под утро: связки не выдержали, голос пропал, она хрипела. Хрипела, шептала, проклинала...
Федор очнулся от вкрадчивого, но настойчивого голоса официанта:
-- Mein Herr, Ihre Stullen und Tee.
"Спасибо, -- чуть не сказал Федор на родном языке, но вслух, к счастью, вырвалось только "с-с..." И он выкрутился:
-- S-s-sehr schЖn. Alles so schnell!
Накинув на чай, заставил себя улыбнуться.
Поезд летел и летел в ночи, и с такой же стремительностью неслись-набегали воспоминания...
Большевики приближались к Минску. Сильно рискуя, Федор все же приехал к матери. Он должен был проститься. Что будет с ним, как повернется его судьба -- не знал и не представлял. Для матери же он уходил навсегда. Младшие дети плакали. Разрыдалась и четырнадцатилетняя Ольга. Она оставалась за старшую...
Пара напротив поднялась, попросила у него прощения за беспокойство и захлопотала над чемоданами. Они были такие же, как и хозяева: чистенькие, сияющие, без единой царапины.
Поезд постепенно замедлял ход. Откуда-то сверху прозвучало:
-- Frankfurt am Main. NДchste Station Darmstadt .
Соседи вышли, и Федор поспешил к окну. Пару встречал улыбающийся молодой человек. Сын, понял Федор, услышав даже через стекло веселое: "Ich dachte, die Eltern hatten mich ganz vergessen".
Один рукав пиджака у молодого человека был пуст и вложен в боковой карман. Федор вдруг подумал: пусть бы и у него не было руки, только бы оказаться вместе с отцом, матерью, семьей. Вздохнул: железный занавес не признает и такой платы. И Федор отошел от окна, чтобы не сглазить, не помешать чужому счастью.
Почему для него нет покоя? Война закончилась, для всех наступил мир. А он все воюет. Собственно не он. Воюют с ним, хотят убить -- мол, отказался умирать за Родину. Нет! За Родину он отдал бы все! Но -- за свою Родину! А за эту, которая убила его отца? Убила миллионы своих сыновей? За такую родину он не хотел воевать и не будет! Вот его и преследуют. Он хочет ходить по родной земле свободным человеком, а не ползать по ней рабом. И он сражается за Родину! За свою Родину. Свободную, независимую, вольную! А сражаться он умеет только пером. И, видимо, неплохо умеет, коль на него ведется охота. Несколько последних месяцев чувствовал за собой хвост: "товарищи" нашли, кого искали.
Приближалась станция. Федор взял саквояж и направился в хвост поезда. Из своего третьего вагона он должен пройти до последнего, а потом назад. И главное -- запомнить встретившиеся на пути лица.
Возвращаясь, в четвертом вагоне Федор увидел того, кого искал, -- почти столкнулся с ним. Федор не знал его в лицо, но почувствовал: это -- "свой", товарищ. Свой, что хуже чужих, хуже самых заклятых врагов. "За мной пришла смерть", -- подумал, побледнев, однако нашел в себе силы улыбнуться. По всему, не растерялся и товарищ:
-- Kommen Sie durch... Bitte, -- бодро сказал на хорошем немецком.
Разминулись, сохраняя на лицах улыбки. Федор -- от нервного напряжения: "Профессионал, трудно будет уходить". Товарищ -- и впрямь прикрывая ею растерянность от внезапного сюрприза: "Вот сволочь, еще и проверки устраивает!"
Федор пошел в свой вагон, а товарищ в нерешительности замешкался. Он должен был сблизиться с объектом вплотную, чтобы не упустить его в вокзальной толчее. Теперь карты спутаны: остается проследить, как он выйдет из вагона, а дальше действовать по обстоятельствам. Не самый надежный вариант, но это лучше, чем еще раз столкнуться с редактором и уж точно засветиться. Он подошел к окну и припал лицом к стеклу: поезд притормаживал.
Федор знал, что его будут встречать на выходе из вокзала, но как туда пройти, минуя четвертый вагон? Вдруг спохватился: "Плащ!" "В этот пронизывающий ноябрьский холод в столь легкой одежке садился в поезд я один, -- мелькнула мысль. -- Они будут высматривать прежде всего мой плащ". Прощупал карманы: пусто. Королевским жестом бросил плащ, служивший ему еще и талисманом (поэтому и не хотел расставаться с ним даже глубокой осенью), на кресло. Вспомнив официанта и такого же липуче-вежливого проводника: "Ja, ja, Sie haben ganz Recht", сунул небезопасную теперь вещь под сиденье. Вынув из саквояжа бумаги, отправил вслед за плащом и его. "Немцы могут догнать: "Mein Herr, Sie haben etwas vergessen!". У этих педантов, если что и захочешь забыть, -- не забудешь. Не дадут! Вот страна! Стоящую вещь просто так оставить нельзя".
В тамбуре Федор оказался рядом с моложавой, как и недавняя соседка, старушкой. Любезно подставив руку, помог ей выйти из вагона. Несколько комплиментов -- и Федор получил согласие проводить ее до такси. Пока он со старушкой, к нему, пожалуй, не полезут.
"Профессионал" не обратил внимания на пожилую даму с сыном: ему нужен был "плащ". А тот не появлялся.
Вскоре мимо четвертого вагона прошли последние пассажиры, а "плаща" все не было. Ночной охотник заволновался, сорвался и побежал. Не было редактора и в шестом купе третьего вагона. По привычке обшарил укромные места. Под одним из сидений нашел плащ и саквояж.
-- Вот сука, сделал! -- прошипел, раскрыв саквояж. -- Но просто так не смоется: наши подстраховались -- встречают и на вокзале. Там маскарад не пройдет, они знают писаку в лицо.
Подстраховщики -- их было двое -- и впрямь засекли Федора на выходе из вокзала. Выхватил из массы встречающих и он их цепкие взгляды. Посадив старушку в такси, нагнулся к ней, чтобы пожелать "Gute Fahrt!", и в боковом зеркале автомобиля увидел то, что должен был увидеть: его ведут. Слежку Федор чуял за версту. Ни себе, ни кому-нибудь другому он бы не объяснил, каким таким шестым чувством обладал, что почти со стопроцентной точностью мог сказать, есть вблизи ищейки или нет.
Вот и сейчас. Увидел двоих в зеркале и определил: "свои!". Как и на Родине, "свои" здесь делились на два лагеря: на тех, кто убивает, и тех, кто убегает от убийц.
Федор был из последних, и он побежал. На Родине бежать было бы некуда. Здесь, слава Богу, не Родина.
Ожидавший Федора Толик уже несколько минут наблюдал за спектаклем со старушкой. Заметил он и двух товарищей. Приоткрыв правую дверцу "Мерседеса", Толик снял пистолет с предохранителя, но все никак не мог решить: следовать до конца указанию Федора или рискнуть и действовать по обстановке? Нет, редактор приказал оставаться в машине, что бы ни случилось. И он останется. При любом повороте событий будет ждать, пока Федор не подойдет сам. И вот тогда... Тогда у него и появится шанс доказать, что из лагеря для ДП шеф забрал его не зря.
Федор подбежал к нетерпеливо тронувшейся с места машине и нырнул в открытую дверцу. Как только очутился рядом с Толиком, придавивший было страх отпустил: он -- не один, рядом друг, уже легче.
-- Давай, жми! Уходим!
Больше ничего не успел сказать -- перехватило дыхание: Толик вжал педаль газа в пол и заставил "Мерседес" развернуться почти на месте. Через секунду машина вылетела на дорогу. Да так резко, что редактора снова вдавило в сидение.
Они уже изрядно удалились от вокзала, когда Федор обернулся и увидел, как к тем двоим подбежал полицейский. Жестикулируя и показывая на "Мерседес", тот что-то кричал.
"Не нужно было так лихо рвать с места", -- вздохнул Толик.
В следующую секунду те втроем уже бежали к припаркованному за стоянкой такси "Фольксвагену".
-- Толик, ныряй в первый же переулок! Хоть в этот, слева! -- приказал Федор.
-- Налево нельзя -- одностороннее движение и не в нашу сторону. Налево пойдем за городом. Тут недалеко... -- прокричал Толик.
"Недалеко -- это верно, -- подумал Федор. -- Да здесь и не разгонишься. Впрочем, на такой улочке не очень-то рванут и дружки родимые с полицейским".
Но он ошибся. К тому времени, когда они с Толиком пересекли городскую черту и перестроились в левый ряд, "Фольксваген" почти догнал их.
За городом полицейский товарищам стал не нужен. Им был нужен редактор, желательно -- со списками и адресами сотрудников и авторов, ставшего им, как кость в горле антисоветского журнала. И один из товарищей выстрелил полицейскому в голову.
Федор не видел этого, но услышал. Понял -- выстрел не последний, и крикнул:
-- Гони!
Стрелка спидометра легла на ограничитель шкалы и застыла. "Фольксваген" вроде немного поотстал.
Толик понимал, что на такой скорости в непроглядной темени ему не вписаться ни в один поворот, но ветер, ворвавшийся в кабину после того, как пуля второго выстрела разбила заднее стекло, заставлял его по-прежнему давить на педаль.
Спустя какое-то время фары "Фольксвагена" перестали слепить Толика через боковые зеркала: погоня отстала. Скоро дорога, по которой они мчались, выведет на автобан, а там -- ищи ветра в поле.
И они бы, пожалуй, ушли, если бы...
Гонявшие мяч неподалеку от дороги подростки бегать за день подустали. Но несмотря на усталость и на прохладную погоду, домой им идти не хотелось. Решили поработать еще над точностью удара. Не в ворота, а по мишени. Ее долго искать не пришлось: поблизости светился знак "Уступи дорогу" и он явно претендовал на роль "девятки". Правда, толстяк Карстен, по кличке "Маменькин сынок", пробурчал что-то насчет родителей и возможных нехороших последствий, но в запале его не услышали.
...Хельмут подходил к мячу последним. Предыдущие снайперы меткостью не блеснули -- казалось, знак кто-то заколдовал.
Хельмут, самый старший, главная надежда команды, обязан попасть в цель. Он понимал это и потому не спешил. Подошел к мячу, поправил его, посмотрел на знак, тяжело выдохнул, пробурчал что-то -- видно заклинание -- себе под нос и только после этого разбежался и -- ударил. Силы были вложены до остатка, Хельмут даже на ногах не устоял. Он упал и не увидел, как мяч врезался в верхнюю часть железного треугольника, снес его, отрикошетил и разбил освещавший знак фонарь.
Все кинулись к Хельмуту. Обнимали, поздравляли, восхищались: вот это ударчик! В тот момент Хельмут, конечно же, и думать не смел, что спустя шесть лет на него вот так же после убийственного (как потом напишут газеты) удара навалится почти вся сборная Германии в финале чемпионата мира.
На радостях о принесенном в жертву футболу знаке забыли. Шли домой, смеялись, болтали -- до знака ли было? И родителям о нем никто не сказал. Хельмут, правда, спохватился, но тоже промолчал. "Зачем? Сегодня поздно уже, а завтра воскресенье, выходной, сами все и поправим".
...Толик, потеряв преследователей из виду, наконец, позволил себе отпустить педаль газа, перевести дух, но лишь на мгновение. Он вряд ли понял, что произошло. Он еще не успел расслабиться, потому даже и не дернулся.
Федор увидел летящую на них машину, но успел лишь закрыть лицо руками.
В "BMW", врезавшийся в "Мерседес", возвращалась по автобану домой семья: отец, мать и сын. Все трое, как и два пассажира другой машины, домой не попали -- остались на месте аварии. Удар при столкновении был неимоверной силы, и все пятеро погибли почти мгновенно.
Двое прежде других подоспевших к месту аварии товарищей смотрели на сцепившиеся в смертельных объятиях машины и гадали: их опередили или это простая случайность? Если первое, то теперь и они стали теми, кто убегает, однако, в отличие от редактора, им придется убегать -- и от своих, и от чужих.
В морге после тщательного просмотра документов погибших в автокатастрофе молодой следователь, не веря своим глазам, удивленно развел руками:
-- Невероятно! Пассажир из "Мерседеса"-нарушителя и двое из "BMW" еще за пару часов до аварии ехали в одном поезде, даже в одном вагоне...
Да, господин (нем.)
Пару сандвичей и чай с лимоном (нем.)
Господин, Ваши сандвичи и чай (Нем.)
Большое спасибо. Все так быстро! (Нем.)
Франкфурт. Следующая станция Дармштадт (нем.).
Думал, что старики совсем меня забыли (нем.).
Проходите... Пожалуйста (нем.).
Да, да, вы абсолютно правы... (Нем.).
Господин, вы забыли! (Нем.).
Счастливого пути! (нем.).
ДП -- от английского DisplacedPerson ("перемещенное лицо") -- изгнанник, беглец, эмигрант.