Аннотация: "Нас больше, чем нелюдей, — думала она. — И если за жизнь каждого выродка заплатит своей жизнью один из нас, то рано или поздно останемся только мы. Нас будет мало. Может быть, очень мало, но — мир будет другим..."
ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА
Хрипатый заприметил ее сразу. Пышные черные ухоженные волосы даже после восьмидневной езды-пытки словно говорили: не было ни этапа, ни вагона-телятника, ни испытания на способность выживания без еды. Усталость выдавали только большие зеленые глаза. Но и усталые они привораживали, гипнотизировали, ненавидели. Поймав их взгляд на себе, он почувствовал: по спине пробежал холодок. "Посмотрела, как змея перед броском. Презирает". У Хрипатого перехватило дыхание: презрение и ненависть в такой концентрации его только возбуждали. "От презрения дольше путь к наслаждению, но слаще финал", -- процитировал себя. Еще он возбуждался, когда видел кровь, но это -- потом...
Всю ночь начальник Решотинского лагпункта НКВД Красноярского края тридцативосьмилетний Измаил Викторович Хряпин, или, как заключенные звали его между собой, -- Хрипатый, не мог уснуть. Лишь под утро обессиленный длительным воздействием алкоголя организм сдался...
Зеленоглазая была далеко, но услышав его: "Подойди!", чуть помедлив, послушалась, пошла к нему. Еще немного... и она уже рядом. Он смотрел на ее пышные волосы, пылающие глаза, слегка подрагивающие губы. Обнял. Вдохнул аромат молодого тела. Прошептал:
-- Не бойся, раздевайся, все хорошо, все будет хорошо, все будет...
Зеленые глаза прищурились, и в них он прочел ту же ненависть, что и тогда, в первый раз. Не выдержал, взорвался:
Она отвела глаза, расстегнула верхнюю пуговицу кофты. Молчала.
"Вот так-то, -- усмехнулся Хрипатый. -- Что ни говори, опыт. Опыт, как и талант, не пропьешь. Только талант дается от рождения, а за опыт нужно попотеть, понапрягаться. -- За три года службы здесь ему немало пришлось потеть и напрягаться, прежде чем научился брать свое сразу. -- Вот и эта грудастая сейчас заработает..."
Она чуть отступила, сняла кофту. Почувствовала его ощупывающий сквозь лифчик взгляд. Повернулась спиной:
-- Расстегни.
Медленно, пьянея от прилива чувств, Хрипатый шагнул к зеленоглазой...
Неожиданно заключенная размахнулась и бросила в него кофту. Кофта оказалась в липкой, как клей, слизи. Это была кожа! Через силу отодрав ее от лица, он увидел перед собой огромную черную змею. Голова змеи-гадюки двигалась. Отдалялась. "Слава Богу!", -- пронеслось у Хрипатого. Но змея замерла, потом повернула обратно. Забегало жало.
-- Ш-ш-ш-ш... -- услышал начлагеря парализующий звук. Открыл в ужасе рот.
Змея прыгнула. Впилась в его губы. Вырвала кусок нижней. Отпрянула. Выплюнула. Забрызганная кровью, прошипела:
-- Еще поцелуйчик? Хочеш-шь? Хо-очешь!
Проснулся Хрипатый от собственного крика. Первым, как всегда, увидел Феликса.
-- Измаил Викторович, -- спросил тот спокойно, будто ничего не слышал, -- чаек нести?
-- Придурок, тупица! Каждый раз одно и то же! Плохо мне, идиот...
Начлагеря не успел договорить, как Феликс исчез за дверью.
"Не жилец", -- подумал о себе Хрипатый. Нехотя поднялся, подошел к ведру с водой. Зачерпнул в ладони -- вода леденила. Растер лицо. Прохрипел:
-- У-у-х! Чтоб тебя разорвало!
Холод вернул к жизни. Он вспомнил зеленые глаза -- человеческие глаза, сверкающие на огромной змеиной голове. Приснится же такое!
Снова бесшумно появился Феликс. Он стоял с подносом на пороге и, не мигая, как преданный пес, смотрел на хозяина.
Осушив стакан, начлагеря все больше приходил в себя:
-- Ну, что там, рассказывай.
-- Новеньких распределили... -- начал было Феликс.
-- Да я не об этом, -- перебил его Хрипатый.
-- А-а... -- соображал слуга. Понял, чего от него хотят, добавил: -- Чернявую на кухню оформил. Чтоб не застудила свои прелести. В тайге сейчас, сами знаете...
Когда Феликс вышел, Хрипатый налил еще, хукнул, выпил, посмотрел на еду, но закусывать не стал: после такого сна кусок в горло не лез. Перед глазами стояла чернявая. "Надо навестить", -- решил и, опрокинув третий стакан, снял с крючка китель.
Окунувшись в обжигающе-морозное утро, начлагеря прошел вахту и оказался перед плацем, на котором тренировал некоторых "особо умных". Позавчера один такой грамотей, зaпадник, Язепом звали, тут и загнулся.
-- Ублюдок! -- вспомнив, выругался Хрипатый. -- Упрямая тварь попалась! Чуть сам из-за него не околел: битый час на такой холодине.
Проклиная грамотея, начлагеря пересек плац, обошел столовую и оказался перед дверью на кухню. Войдя в подсобку, наткнулся на зеленоглазую, которая прямо у двери чистила днище огромной кастрюли. Краем глаза она заметила начлага, но головы не подняла, продолжала выскребать пригарки. Хрипатый не привык оставаться незамеченным: отфутболил кастрюлю, завопил:
-- Глазенки подними! -- Не увидев глазенок и не услышав ответа, добавил: -- Встать, стерва!
Глазастая не вытянулась, как полагалось в струнку, а медленно поднялась и начала по уставу:
-- Заключенная...
-- Отставить! -- перебил Хрипатый, видя обычную реакцию на свои слова. -- Работай, не суетись. -- Но неожиданно шагнул к ней, схватил за подбородок, прошипел: -- В девять -- ко мне. Ясно? В девять. Девять ноль пять буду считать опозданием. Ты ведь знаешь, что опоздание у нас -- как неповиновение, как шаг влево или вправо. Знаешь? Хорошо, работай. И помни -- в девять.
Вчера, когда зеленоглазой рассказали о смерти Язепа, она поняла: рухнула последняя надежда! Надежда быть рядом с мужем. Поняла и -- перестала осмысленно воспринимать происходящее. Боязливо склоняющие головы зечки и зеки, злые, орущие вертухаи -- все было, как сон. И лишь услышав хрип начлагеря: "Встать, стерва!" -- очнулась. Этим мерзким словом ее никто никогда не называл. Даже в "американке". Теперь все ее мысли были о Хрипатом: она отомстит. И за Язепа, и за себя. Она убьет его! Как? Пока не знает, но убьет. Обязана убить!
Вернувшись из столовой в барак, в разговоре зечек уловила игривое замечание, что начлагеря вечером трезвым не бывает, и неожиданно успокоилась: может быть, именно это ей и поможет. Она не упустит такой шанс. Теперь она, кажется, знает, что делать.
Вертухай привел зеленоглазую аккурат в девять. Встретивший их в сенях главный холуй начлагеря Феликс, ехидно улыбаясь, дохнул на нее убийственной смесью махорки и самогона:
-- Сильно не усердствуй, для меня что-нибудь оставь. Я ведь... -- приглушил голос, -- не начальник -- рассчитаюсь.
Закрыв за нею дверь, он щелкнул пальцами и, обращаясь к стрелку, добавил: -- Глазищи-то, а? Так бы и вырезал на память!
"Да-а, -- почесал тот затылок, -- за тобой станет".
Когда зеленоглазая вошла, начлагеря лежал на кровати. "Храпит, боров", -- обрадовалась. Волнение схлынуло, и она почти с улыбкой повторила про себя услышанную в лагере присказку: "Любит буква "ха" храпящего, хрипатого, похожего на хряка, начхрена Хряпина". Ничего, -- сказала себе, -- сегодня ты храпишь в последний раз".
-- Скоты! -- пробормотал во сне начлагеря и затих.
Зеленоглазая прислушалась. Шаги? Кажется, сюда идут! Бросилась в кровать, прижалась к Хрипатому.
И вовремя. Феликс вернулся проверить, как дела у хозяина. Достанется ли что-нибудь на его долю? Осторожно приоткрыв дверь, увидел идиллическую картину: парочка словно слилась в объятиях. Пробурчал:
-- Да, этот оставит. Ладно, пройдусь по баракам, какую из новеньких вытащу.
Раз-другой потрогав Хрипатого за плечо и убедившись, что тот в глубокой пьяной коме, зеленоглазая в мыслях поблагодарила Бога: первая часть задачи разрешалась сама собой. Осторожно, стараясь не тревожить, начала стаскивать с него гимнастерку.
-- С женщиной лучше иметь дело раздетым, -- повторяла на случай, если тот очнется.
Начлагеря храпел и голый. Зеленоглазая вытянула из галифе ремень и связала ему руки. Прошлась взглядом по стенам, нашла бельевую, что ли, веревку и обмотала ею ноги. Подумала, что для такого бугая этого будет мало, и привязала его еще и к кровати.
Хрипатый застонал, очнулся. Дождавшись его недоуменного "Где-э?", зеленоглазая заткнула ему рот его же рукавицей. Начлагеря, не понимая, что происходит, выпучил глаза. С помощью кружки студеной воды из ведра привела его в чувство.
Он сразу усек: связан. Рванулся, но, словно придавленный чем-то тяжелым, едва оторвал голову от подушек. Снова напрягся, силясь разорвать путы, замычал.
"Стерва! Связала так, что ни рукой, ни ногой... Тихо, тихо, спокойно, -- трезвел Хрипатый. -- Вырваться! Главное -- вырваться, спастись. Задобрить суку. Просить, умолять, обещать... Только бы вырваться! -- Он крутил головой, стонал. -- Где же Феликс? Где этот урод? А стерве я лоханку выверну..."
-- Слушай, нелюдь! -- пальцы зеленоглазой оплели горло Хрипатого. -- Когда, изнасилованная в "американке", я почувствовала, что ношу ребенка, то поклялась: убью себя. Убью. Но непременно захвачу с собой такую, как ты, гадину. Когда же появился шанс увидеть мужа, я приказала себе: ждать! Терпеть и ждать. Любой ценой дождаться встречи. Я опоздала всего на день...
Хрипатый увидел у нее в руке нож. "Феликс, недоносок, не убрал", -- пронеслось в голове. Он с ужасом понял, что задумала глазастая. Снова забился, захрипел, изо рта, из-под рукавицы, засочилась пена, но путы держали, сковали намертво.
Она оттянула его отросток и полоснула ножом.
Рукавица, как пыж из ружья, вылетела из перекосившегося от боли рта, и нечеловеческий вой оглушил зеленоглазую. Окровавленными руками она схватила Хрипатого за горло. Не для того, чтобы оборвать этот вой или задушить ублюдка, -- хотела видеть его глаза.
-- Теперь, нелюдь, ты уже никому ничего не прикажешь. Жил скотиной, скотиной и подохнешь, -- прошептала, не замечая, что Хрипатый уже не хрипит.
В коридоре послышались шаги, голоса. Кто-то приближался. "Не спится шакалу, -- узнала она голос главного холуя. -- И эта гнида зарилась на меня: "Я -- не он, я рассчитаюсь". Подбежала к двери, притихла: "Не ты -- я рассчитаюсь!" В комнату ввалился Феликс, и она бросилась на него. Нож едва коснулся откормленной шеи -- вбежавший следом вертухай отшвырнул ее в сторону. Налетев на угол стола, зеленоглазая потеряла сознание.
Она знала, на что шла, и теперь, когда ее вели к лагерной яме-могильнику, была спокойна: ведь она идет к нему, к своему, как у них говорят, человеку -- к мужу. Как две маленькие далекие звездочки, светили ей в ночи его родные глаза.
"Нас больше, чем нелюдей, -- думала она. -- И если за жизнь каждого выродка заплатит своей жизнью один из нас, то рано или поздно останемся только мы. Нас будет мало. Может быть, очень мало, но -- мир будет другим".
Следственная бригада, направленная на станцию Решоты для выяснения обстоятельств убийства начальника лагерного пункта, к месту назначения прибыла только через неделю: пурга задержала.
Сидевший за столом Хрипатого старший следователь оперчекистского отдела смотрел через окно на проволочное ограждение, постукивал пальцами по личному делу зечки, убившей начлагеря и думал: а ведь она добилась своего -- осталась рядом с мужем навсегда.