- Я иду к Ольге Павловне! - звонко объявляет Аленка, но никто не обращает на нее внимания. Лаборатория как будто вымерла: в боксах гудят высокооборотистые центрифуги; человеческие раковые клетки кружатся в замкнутом металлическом пространстве тяжелых аппаратов, похожих на полевые кухни; горят бактерицидные лампы, и их мертвый свет обесцвечивает все цвета, оставляя только один холодный тон - фиолетово-ртутный. Все сотрудники удрали от безжалостного звука и света в маленькую комнатку без окон, что зовется "рестораном": тут пахнет кофе "арабика", в углу поблескивают пустые бутылки из-под шампанского - археологические остатки лабораторных банкетов и защит диссертаций; стены оклеены плакатами с цветными видами Эчмиадзина, церквей Суздаля и японскими календарями, с изображением гейш в кимоно. Давно всем известно, кому какая из гейш нравится, но Мажуга для большей уверенности под каждой девушкой подписал фамилии лабораторных мужчин: зимняя гейша, в кимоно цвета чайной розы, на фоне нетронутого снега Киото, собрала аж три фамилии, в том числе и самого Мажуги. В "ресторане" не слышат Аленку, так как все смеются, вспоминая, как вчера, на ученом совете, подломился стул под профессором Аркадиным: ему поручили председательствовать на заседании и от этого профессорский вес вырос втрое: он упал, нырнув с грохотом под стол президиума; в зале повисла неестественная тишина, от которой проснулись даже равнодушные ко всему институтские лодыри и сони; затаив дыхание, зал наблюдал, как после катастрофического лавинообразного обвала над темно-зеленым сукном стола постепенно возникает лысина Аркадина; смеялись в кулак только неосведомленные желторотые аспиранты, которые сидели на задних рядах; все остальные смеяться боялись, так как хорошо знали мстительный нрав Аркадина и его любовь к неприятным вопросам на конференциях.
- Я иду к Ольге Павловне! - громко повторяет Аленка, собираясь выйти из лаборатории, но в это мгновение, отворяются оцинкованные двери в конце коридора. Из комнаты с электронным микроскопом выглядывает Мажуга.
- Алена, подождите, я с вами.
На нем синий замасленный халат с оторванными пуговицами, в котором коренастый, лысеющий Мажуга сейчас похож на автомеханика, только что вылезшего из-под машины. Только тряпки не хватает - руки вытирать.
- Только побыстрее, - говорит Аленка. - Я спешу.
Она держит в руках букет тюльпанов, бутоны которых кажутся совсем маленькими, недоразвитыми. Мажуга не спеша снимает с себя халат, бросает его на спинку стула, на котором стоит телефон, не спеша надевает длинный черный плащ и они выходят во двор. После темной комнаты и поля зрения микроскопа, куда надо всматриваться часами, отслеживая слабое зеленоватое свечение раковых клеток, Мажугу ослепляет солнце. Он щурится, пытаясь привыкнуть к весне, к ее ярким краскам и звукам, заполонившим все кругом. Его поражает безответственность состояния неба и земли, неуемность весенней природы. Мажуга вспоминает какой-то детективный фильм, в котором было показано, как работает фоторобот: на экране смешивались несовместимые вещи - доверчивые глаза наивного мальчика; длинный, равнодушный нос старого человеконенавистника и жестокий сжатый рот рецидивиста, механически соединялись в портрет несуществующего человека, генетического мутанта, невозможного, с точки зрения законов эволюции. Также и этой весной: слепящее своей энергией солнце, почти майское и холодный воздух декабря, ледяные остатки зимы в провалах выстуженной, мерзлой земли, из которой лишь на пригорках пробиваются первые слабые ростки зелени. Расстроилась какая-то тонкая небесная связь, сводящая воедино все проявления и знаки весны - теплоту воздуха и пробуждение земли, цветение деревьев и очищение неба.
На Аленке - зеленый вельветовый плащ, чистого цвета молодой травки. Холодный ветер перебирает ее светлые, тонкие, почти детские волосы. Мажуга зябко прячет руки в карманы плаща. "Почему именно сегодня я решил пойти к Ольге Павловне? - раздумывает он. - И почему именно с Аленкой?"
- А почему вы пошли со мной? - спрашивает Аленка, оглядываясь.
- Я сам не найду.
- Как не найдете? Вы же тоже были тогда ...
- Забыл все. После этого я больше не был.
Идти совсем недалеко: перейти шоссе, которое сбегает с горы в Протасов яр, пройти сквозь ржавые, раз и навсегда открытые ворота и войти в старый лес, раскинувшийся напротив института. Тут стоит запах прошлогодней листвы. По обеим сторонам дорожки, грудами свалены старые, еще прошлогодние венки, за зиму превратившиеся в ржавые и серые обшарпанные проволочные каркасы; черные ленточки с серебряными надписями утратили свой торжественно-жалобный смысл, превратившись в будничные поблекшие тряпки, начисто лишенные какой-либо символики; теперь этот мусор, над которым так естественно звучат веселые песенки синиц, требует лишь одного: очищающего огня, перевоплощения в сизую кучку пепла и горький майский дым.
Мажуга и Аленка молча поворачивают влево, туда, где все берут воду. Над квадратным забетонированным бассейном наклонилась пожилая женщина - набирает воду в пластиковую детскую лейку. На ногах у старухи - стоптанные мужские ботинки, покрашенные серебрянкой. Женщина наклоняет лейку, но вода, не смотря на все ее старания, не льется; тогда она начинает изо всех сил дуть в ее дырчатый носик, как будто в телефонную трубку.
- В нашем дворе жил футбольный тренер, - говорит Мачуга, поднимая полы плаща, - так он почему-то всегда красил мячи серебрянкой. Мячи были похожи на памятники.
Аленка неожиданно останавливается.
- Погодите... Я что-то заблудилась... Всегда нахожу легко, а сегодня... Может, в этой аллее?
- Как же так? Вы же часто сюда ходите...
- Все время лежал снег, а сейчас все иначе. Надо найти на памятнике армянскую фамилию. Ольга Павловна недалеко.
Они начинают оглядываться по сторонам, читая золотые, серебряные и черные надписи. На боковой аллее затишно и почти тепло, как будто они попали в другую климатическую зону. На одном из памятников он видит овальную фаянсовую фотографию: улыбающиеся мужчина и женщина с любовью наклонили головы друг к другу; эти люди - из какой-то давней, почти забытой эпохи, когда мужчины носили пенсне и полувоенные френчи, а женщины коротко стригли волосы и делали горячую завивку с помощью специальных щипцов. Мажуга решительно идет вперед, его ведет какое-то еле уловимое, но упрямое предчувствие.
- Шах-Паронян, - почти радостно читает он. - Это здесь! Глядите - тут целая семья: дед, бабушка, а это, наверное, их сын. А это - внук. Все Шах-Пароняны. Вшестером.
- Семьдесят три, отнять пятьдесят три - сколько же будет? - совсем по школьному, вслух считает Аленка и ужасается: - Ему было двадцать лет... Представляете? На два года моложе меня...
Они протискиваются между оград и крестов напрямик, все еще точно не зная, куда идти, заплутав в лабиринте могил, среди старых каменных оград и тропинок, которые никуда не ведут. Аленка направляется к опиленной старой груше с ободранной корой.
- Вот тут, - говорит она.
Блестит алюминием новая ограда: декоративные виноградные кисти, увитые виноградными листьями. Столбики из нержавеющей стали. Старательно утрамбованный могильный холмик, выглаженная лопатами глина, земля вокруг посыпана белым речным песком, свежие цветы стоят в консервных банках из-под апельсинового сока. Рядом с оградой - свежеокрашенная лавочка со специальным ящичком для садового инвентаря. На серой кладбищенской табличке надпись:
Ольга Павловна Савицкая
Трагически погибла на 40-м году жизни
- Хорошая оградка, - говорит Мачуга. - И лавочка тоже. Очень удобно.
- Скоро памятник привезут.
- Памятник - еще рано. Земля должна осесть.
"Что я такое несу? - думает он. - Про землю, памятник и ограду. Как можно говорить об этом? Что бы подумала Оля, если бы знала..."
Он оглядывается вокруг. Где он стоял тогда, в феврале. Рядом с какой оградой? Может за это дерево со скрученными ветками цеплялся он, чтобы не упасть, потому что хотел видеть все, должен был видеть все. С земли он ничего бы не увидел, потому что пришло столько людей, заполонивших это место, что невозможно было что-либо увидеть. Может быть здесь, за два шага от него, проплыло мимо лицо Ольги Павловны, ее улыбка, когда несли ее парни из лаборатории, - шатаясь, застревая в снегу, цепляясь за ветки, толкаясь и тяжело дыша? Даже мертвая, она не могла не улыбаться. В тот день было такое же яркое солнце, как сегодня, только все было укрыто снегом и стояла тишина, даже самолеты не заходили на посадку над горой, как всегда. А может - никто и ничего не замечал. Нет, я все замечал: ее улыбку, груды глины и веревки. Лопаты сияли отполированными боками, как плуги, во время пахоты. Под ногтями остался охристый след глины. Мажуга посмотрел на свои пальцы.
- Я вот тут стоял, - показал он на погнутую ограду.
- А я ничего не помню, от слез ничего не видела.
Аленка разворачивает хрустящий целлофан и начинает колдовать над тюльпанами. Мажуга удивленно следит за ней: с каждого цветка Аленка снимает почти незаметное резиновое колечко; вот почему бутоны тюльпанов казались такими маленькими.
Аленка освобождает цветы быстро и уверенно, не смяв ни одного лепестка. Да, это настоящая лаборантка, которой можно поручить самую сложную работу. Шведский микротом, который нарезает кусочки опухолей на неимоверно тонкие, прозрачные пленки для электронного микроскопа. Жаль, что Аленка не работает с ним, думает Мажуга. У этого лодыря Крупчинского руки не годятся для такой работы. Аленка приседает перед могилой и, почти наполовину укоротив стебли тюльпанов, ставит цветы в банку вместе с белыми нарциссами. Отломанные стебли она выбрасывает под дерево.
Потом они долго молча стоят перед могилой. Мажуга закрывает глаза и как-будто проваливается в сон, в котором только звонко разносится смех Ольги Павловны. Раскрывает глаза, но кругом все незнакомое, однообразное: ничто тут не напоминает Ольгу Павловну, ничего с ней не связано, никакого отношения не имеет к ней этот огороженный клочок земли, эта желтая жирная глина, эти самодовольно, самоварно сияющие столбики, эта казенная, цементного цвета табличка, это обвисшее, опиленное дерево. Ему приходит в голову, что если подняться на пятый этаж института, в зал заседаний ученой рады, оттуда можно будет увидеть могилу Ольги Павловны, тут, напрямую, метров триста, не более; но эта мысль никак не связывает Ольгу Павловну с этой землей, аккуратно посыпанной речным песком. Голос и улыбка Ольги Павловны существуют отдельно от того, что произошло в феврале; они никогда уже не состарятся и останутся во мне навсегда, неизменно, пока я жив. А потом...
- Я все время слышу ее голос, вижу ее улыбку. - Аленка говорит тихо и сосредоточенно, не глядя на него. Он видит, как дрожат ее светлые ресницы. - Я никогда не забуду ее смех... Я могла кого угодно в нашей лаборатории представить себе мертвым... Себя... Зою Петровну... Простите - вас могла... Только не Ольгу Павловну... Это несправедливо...
- Вы ждете от смерти справедливости? - горько усмехается Мажуга.
- Мы, вдвоем с Зоей Петровной, пробыли рядом с Ольгой Павловной всю ночь... До этого, я боялась мертвых, а ее не боялась... Я гладила ее волосы... А на рассвете Зоя Петровна говорит: Аленка, говорит, надо чтобы Ольга Павловна была красавица, как и в жизни. Это же ее последний выход в люди. И мы сделали ей макияж... У Зои Петровны была такая красивая финская помада, пахнущая клубникой... Румянец на щеки положили... Тени голубые на веки. Брови черным подвели.
Аленка не сводит с могилы глаз, как будто ведет разговор с умершей и ожидает ответа от нее.
- У меня такое впечатление, - говорит она, что вместе с Ольгой Павловной умерла вся наша лаборатория. Была лаборатория - и нет. Есть люди, есть приборы, а души нет... Потому что нет больше любви. Она всех любила, ко всем хорошо относилась, не то, что Зоя Петровна. И это всех объединяло... Но больше все она любила вас. Вы это знаете?
Мажуга молчит.
- Я когда пришла в лабораторию, сразу это поняла... Да что там понимать... Все это знают. Весь институт. Когда она о вас говорила, у нее глаза сияли, она вся светилась от любви... Ее тоже все любили. И вы, и вся лаборатория... Я даже ей позавидовала... потому что меня не любят, я знаю... Только и слышишь: Аленка, принеси пробирки, Аленка, напечатай побыстрее статью, Аленка, сбегай в библиотеку. Я - лабораторное оборудование, только не такое дорогое, как американская центрифуга.
- Это неправда, - говорит Мажуга. - К вам хорошо относятся.
- Нет, это правда. Да и за что ко мне хорошо относиться? Любят тех, кто свое сердце для других не жалеет... я это теперь поняла. А я не умею любить. Влюбляться - умею, а любить - нет.
Голос ее срывается и она начинает плакать.
- Успокойтесь Аленка. Что с вами?
- Вы главного не знаете. Только вам одному скажу. Не могу в себе носить, сил моих больше нет... Ведь это я виновата в ее смерти, я...
- Что вы такое говорите? - Мажуга обескуражено оглядывается, достает из кармана носовой платок, но, почему-то сразу его прячет, хотя Аленкины глаза уже покраснели от слез. - При чем же тут вы? Что вы такое придумываете?
- Я не придумываю... Мы тогда задерживались, работы было много, а я спешила на свидание и попросила ее закрыть лабораторию, хотя должна была сама это сделать. Ольга Павловна, конечно, согласилась. Еще пошутила, спросила - когда свадьба. Я ушла... А она пока все проверила, пока сдала ключи... И тогда уже пошла вниз. Все институтские уже прошли, на дороге никого не было. И вот тогда, в это самое мгновение, с горы понесло эту проклятую машину - ни секундой раньше, ни секундой позже. Тот поворот - каких-то пять метров... На несколько секунд раньше проскочила бы - и все...Это я ее подставила... А может, эта машина была предназначена для меня? А?
- Да что вы, Аленка... Там же все время машины ездят. Несчастный случай, - успокоительно говорит Мажуга, однако, не чувствуя никакой уверенности в своих словах.
- Ездят, правильно. Но гололед не всегда бывает, и на том повороте не всегда машины заносит, и не всегда там люди ходят. Сколько лет не было несчастных случаев? Не было?
- Не было, - соглашается он.
- Вот видите. Неужели это - случайность? Это какая-то дьявольская запрограммированность... И вот теперь - как я могу смотреть в глаза ее дочке? Мы с ней часто встречаемся, она бывает здесь каждый день, называет меня тетей Леной... не знает, что я...
Мажуга молчит, не зная, что сказать, как успокоить эту худенькую девочку, которая рукавом зеленого плаща вытирает себе глаза, совсем так, как это делает дочка Мажуги, когда приходит со двора взмокшая и расхристанная, а он ругается на нее, так как она совсем недавно переболела воспалением легких. Он подносит руку, как будто хочет погладить Аленку по голове, но вдруг быстро и испуганно забирает руку, так как перед ним не маленький ребенок, а молодая женщина, которой звонят какие-то парни, и вся лаборатория уже знает их голоса, а один почти каждый день звонит по межгороду - у него ломаный язык и странный акцент, Мажуге по секрету сказали, что он сириец, и учится в Одессе.
- Смотрите! - удивленно выдыхает Мажуга. - Вы только посмотрите!
На сером гранитном кресте, сидит желтый мотылек. Его нежные крылья, похожие на лепестки тропического цветка, слегка дрожат, улавливая чуть-слышные движения нагретого воздуха, давление солнечного света, весенние крики птиц, всю смертельную опасность и оглушительную радость огромного, непознанного мира, что окружает мотылька. Как будто почувствовав их взгляды на себе, мотылек легко взлетает вверх, неподвижно висит над ними, затем ныряет вниз, на цветы; Мажуга и Аленка молча, как зачарованные, наблюдают за мотыльком, который кружит над могилой Ольги Павловны, долго порхает над цветами, как будто выбирая для себя наилучшую посадочную площадку: темно-красные ямы тюльпанов его пугают - тут можно разбить золотистый фюзеляж и повредить навигационную аппаратуру, и мотылек садится на ослепительно-белые аэродромные плиты нарциссов.
- У меня есть один знакомый, который назначал свидание мотыльку, - тихо говорит Мажуга.
- Он сумасшедший?
- Нет, просто он не хочет быть таким, как все.
Отдохнув на цветах, мотылек резко ныряет в сторону и летит низко над землей, петляя среди надгробий.
- Он пропадет, - говорит Мажуга. - Он первый и поэтому сразу пропадет. Он не замаскированный, его видно издали.
До них долетают звуки духового оркестра. Кажется, играют на сломанном проигрывателе, который звучит замедленно и искаженно. Они выходят на перекресток дорожек, но, вместо того, чтобы повернуть к институту, идут в противоположном направлении. Дорога ведет вниз к центральной части кладбища; она напоминает Мажуге сельский, разбитый, распаханный глубокими колеями проселок где-то на Подолье, среди оврагов, холмов и зарослей кустарника. Перед выходом на широкую, заасфальтированную аллею стоит почерневшая маленькая елочка с новогодними игрушками, щемяще - бесполезная среди обновления земли; Новый Год сегодня кажется таким далеким, несуществующим.
- Страшно тут, - говорит Аленка.
- Страшно, когда никого из близких у вас тут нет. А потом ходишь сюда, как в гости. К Ольги Павловне мы пришли в гости... Посмотрите - это мой профессор анатомии. Профессор Спиров. Видите, как он весело улыбается. Как в жизни, очень похоже. В сорок первом году, рассказывают, он пешком пошел в Харьков, только захватил с собой какие-то анатомические препараты. Всю войну, говорят, возил их с собой. У него ничего и никого не было, только анатомия. А это художник Лазаренко. Знаете, как он умер? От радости. Киевские динамовцы у кого-то выиграли со счетом пять-ноль, он перед телевизором и умер. А рядом с ним - вот, видите, - мяч гранитный - это один из киевских динамовцев. Из довоенной команды. А мяч ему поставили современный. Таким он не играл. Тогда мячи шили не из пятигранников, а из полосок... А это - профессор Морозов, выдающийся терапевт. Ему было около шестидесяти лет, он полюбил молодую женщину, аспирантку, они шли вместе, утром, когда ехали на работу. Рядом со станцией метро "Крещатик" ему стало плохо, а эта женщина испугалась - что скажут про нее? - хоть о ней и Морозове знали все, знали про их любовь. И она сбежала, оставив его одного, он сел на снег и умер...
- Сбежала? - Аленка кутается в кружевной шарфик, ее лицо становится некрасивым, нос краснеет.
- Потом об этом узнали все. И возненавидели ее так, что пришлось уйти из клиники. Сколько лет прошло, а эту историю все никак не могут забыть.
Они поворачивают назад, но возвращаются другим путем - мимо тихой террасы, образованной полуразрушенными склепами; тут никого из посетителей нет, только на солнышке греются несколько сонных, облезлых собак; кладбищенские бродяги нехотя расступаются, освобождая дорогу людям. Над террасой, над всеми могилами возвышается величественный памятник: тяжелая голова на постаменте, рука печально обхватила высокий, хмурый лоб, лицо застыло в тяжелой трагической думе.
- Это кто? - спрашивает Аленка. - На Бетховена похож.
- Скульптор Лысак. Он был сухонький и горбатый, совсем незаметный. Говорят - это лучший его памятник. Сам себя лепил всю жизнь.
Теперь Мажуга и Аленка легко находят могилу Ольги Павловны, зайдя с другой стороны. Они садятся на лавочку и молча греются на солнце. Мажуга сидит, наклонив голову, опершись локтями в колени. Неподалеку разрослась лещина: с ее серых веток свисают нежные желтоватые сережки, похожие на куколок, из которых появляются мотыльки, в легком покачивании сережек есть что-то беззащитное и детское.
- Вы говорите, что в ее смерти виноваты вы, - Мажуга говорит эти слова, думая о мотыльке, о его рискованном полете навстречу весне. - Это всегда случается в таких ситуациях. Это хорошо знают те, кто был на фронте. Нас гипнотизирует случайность и избирательность смерти, ее проявления, мы во всем ищем логику, как же - мы ведь живем в эпоху научно-технической революции и хотим, чтобы все было по науке. Ищем причины и следствия, а их нет. Есть тайна... Успокойтесь, Аленка. Никакой вашей вины в этом нет, она бы не держала на вас зла ... И если говорить правду до конца - виноваты мы все - вся лаборатория, все мы до одного. Ей было сорок лет, а кем она была? Вы задумывались над этим? Младшим научным сотрудником. Сто пятьдесят рублей в месяц. А у нее двое детей. И все ее однокурсники очень хорошо устроились: несколько докторов наук, куча кандидатов, какие-то там заведующие чем-то... Она на встречу выпускников курса постыдилась пойти. Потому как, если честно - это ярмарка мелкого честолюбия. А ты кто? А ты? Так вот, два года тому назад - вас в лаборатории еще не было - пригласили ее в другой институт на должность старшего. Двести пятьдесят руб давали. Наши, как узнали, началась паника. Как же так? Ольга Павловна от нас уйдет? Это же ужас, скандал! Шеф забегал, как таракан по сковородке, Зоя Петровна, все переполошились. У нее же руки гениальные, душа золотая, она всем нужна, безотказная - как же без нее обойтись? И я бегал - Оля, Олечка, не бросай нас, бедных! Наобещали ей золотые горы - Ольга Павловна, только останьтесь, сразу, как только освободится должность, сделаем вас старшим научным. На Доску почета безотлагательно повесили, грамоту дали. Окружили со всех концов вниманием. А старшим научным так и не сделали. Потому что знали - она добрая, она подождет. Она не пойдет к директору и не упадет в обморок при всех, как Лапина. Вот она и ждала. А, между прочим, тот институт, куда ее звали - в центре города. И горы там нет, и машины не летят на людей. Но больше всех перед ней виноват я.
Мажуга смолкает, абсурдная и болезненная мысль преследует его: вернется ли желтый мотылек? Живой ли он? Аленка прячет узкие ладони в рукава плаща.
- Это было десять лет тому назад, - продолжает он. - Мы поехали вместе с Ольгой Павловной в Черновцы, на конференцию... Я был тогда влюблен в одну женщину и постоянно названивал ей... После конференции, как водится, начался банкет, ученые оставили условности, танцы - шманцы разные. Я танцевал с Ольгой Павловной - она все время тащила меня танцевать... Сам я танцевать не любил и танцевал плохо. Маялся я маялся и пошел на первый этаж. Там стоял междугородний телефон. Я позвонил этой женщине, что-то ей сказал, потом вернулся в ресторан, счастливый, возбужденный, и снова кружил с Ольгой Павловной. "Что это с тобой сегодня?" - спросила она. "Олечка, - сказал я, - ничего особенного, просто я страшно влюбленный. Умираю от любви." Говорил я ей это так легко, на ушко, такой себе - Бельмондо с Бессарабки. Она счастливо засмеялась и ничего не сказала, мы танцевали весь вечер, потом я провел ее до номера, чмокнул пару раз в щечку, - мы же друзья, на одном курсе учились, все такое... Только потом, через несколько лет, я понял, что она, наверное, подумала тогда что я в НЕЕ влюблен. Понимаете, какой ужас? Но ведь я не мог ей сказать - Оля, прости, я люблю не тебя, а другую, произошла небольшая техническая ошибка. Тем более, что как-то раз она мне призналась, что эта конференция в Черновцах - лучшее, что было в ее жизни... Не мог же я лезть к ней со своими объяснениями... Мне кажется - и тогда она осталась в нашем институте из-за меня, а не из-за наших обещаний... Поверьте, это не моя самоуверенность... Просто я внутренне чувствую, что это так... И теперь мне стыдно, Аленка, как будто я ее обманул в чем-то очень большом, очень настоящем... Такими вещами не шутят. Если бы она ушла из нашего института - была бы жива... Только теперь, после ее смерти, я понял, кого потерял... Знаете, иногда ее внимание ко мне даже раздражало, ее комплименты в мой адрес казались неуместными, слишком уж хвалила, слишком... Не любил я этого. А сегодня... Мне так этого не хватает... Сейчас выходит моя монография, в принципе никому не нужная... Ну, может, кроме нескольких узких специалистов. Проблемы рака она не решает, ничего не решает... Все поздравляют меня с ее выходом, но всем, это глубоко безразлично. С большей охотой отметят этот повод, наш "ресторан" прибавит пару бутылок из-под шампанского, но никакой радости не будет. Я тоже не рад этому. Только Ольга Павловна обрадовалась бы по-настоящему, душой, показывала бы книжку всем знакомым, гордилась бы ею, говорила бы, что это - мировое открытие, Нобелевская премия... А я... когда вышла ее последняя статья, я начал смеяться, иронизировать, что там десять соавторов, а она стоит в алфавитном списке восьмой. Я ей говорю: Олечка, не занимайся наукой, сделай лучше кулебяку, потому что кулебяка - твое жизненное предназначение, твой вклад в мировую цивилизацию, а она смеялась вместе со мной, соглашалась... Она нас любила, а мы ее - нет. Может, поэтому она так рано... ведь она не могла жить без любви. Не в смысле легкого флирта, а настоящей, человеческой... Если бы вы знали, Аленка, как тяжело ей давалась эта легкость, этот смех, чувство юмора, весь этот идиотизм, которым мы так гордимся. Видите, какие мы сильные, мы можем смеяться даже на собственных похоронах... Она мне один раз призналась, что после наших шуток и нашего равнодушия плачет по ночам и страдает бессонницей, а утром - делает макияж и с беззаботной улыбкой идет на работу.
Желтый мотылек не возвращается, солнце прячется за тучами и сережки на лещине кажутся Мажуге приговоренными к неминуемой смерти.
- А что с той женщиной?
- С какой? - удивленно поворачивается он к Аленке.
- С той... в которую вы были влюблены...
- Она полюбила другого. Так бывает.
Он низко наклоняет лицо, носком ботинка утрамбовывая дорожку. Аленка кладет ему руку на голову; ее ладошка тепла и легка; в этом жесте сквозит что-то родное, полузабытое, что-то из той эпохи, в которой остались мужчина во френче и женщина с короткой прической, фото которых, висит на памятнике. Мажуга замирает, боясь шелохнутся; его неожиданно пронзает воспоминание - точно так же, в детстве, мама клала ладонь на его светлую мальчишечью голову, когда он в чем то провинился, и это был знак прощения и сочувствия: откуда же взялся этот вечный материнский жест у худенькой, болезненной девчонки, вдвое моложе его?
Мажуга сидит недвижимо, не поднимая головы, и это касание, легкое и мимолетное, как тень мотылька, приносит ему облегчение, кажется бесконечно долгим, и Мажуга чувствует, как горечь отступает от сердца, как будто это не Аленка, а Ольга Павловна наконец простила ему все его прегрешения; он представляет, как эти полудетские пальцы касаются лица и волос мертвой Ольги Павловны, но даже эта мысль не причиняет ему боль; в Аленкином жесте, таком естественном и неосмысленном, ему открывается вечная мудрость материнства, мудрость, которую не изучают в научно-исследовательских институтах, которую невозможно изучить, так как ее невозможно разрезать на тонкие пластинки и поместить в электронный микроскоп для выявления ультратонкой структуры сочувствия.
Теперь, земля, рядом с ними, больше не кажется Мажуге чужой; восстановилась какая-то таинственная связь между ним и Ольгой Павловной - и песок, и ограда, и цветы - все становится близким, куда надо приходить иногда самому, не ожидая приглашения Аленки.
Они молча встают, он поправляет на могиле елочные ветви, лежащие вокруг красной, поклеванной птицами калины, и они направляются в сторону института. Мажуга подходит к бассейну, у которого стояла старая женщина в посеребренных ботинках. Теперь тут никого нет, вода спокойна, зеленоватого цвета на поверхности и тревожно-черного в глубине. Мажуга, задумчиво опускает руку в воду, ощущая ее пронизывающий зимний холод. Вытащив руку, он смотрит, как с ладони стекает вода, которая кажется ему нереально тяжелой, как будто эта вода - мертвая.
Они идут с Аленкой вдоль забора рядом стоящей больницы, за которым больные играют в волейбол. В зеленых халатах - после операции на сердце, в темно-синих - больные из отделения пульмонологии. Волейболисты весело смеются, когда мяч перелетает через забор. Мажуга на лету ловит мяч, с одного края которого, разошлись швы, и пальцем осторожно касается резиновой камеры, которая мягким горбом выступает из-под покрышки. Отдает мяч Аленке, та неумело, по-девчоночьи, двумя руками отбрасывает мяч от себя, перекидывая его через ограду.
Они вплотную подходят к выходу, и в это мгновение, в старых кладбищенских воротах появляется Ольга Павловна. Она не спеша идет им навстречу, неся в руках букет пурпурных тюльпанов - только их бутоны, не связаны резиновыми колечками, они легко, как дыхание, раскрыты навстречу солнцу. Уже никакого сомнения нет, что это Ольга Павловна: темные волосы, ямочки на щеках, веселая, беззаботная улыбка на губах; только за это время, пока они не виделись, Ольга Павловна, почему-то помолодела: такой, Мажуга помнит ее на первом курсе, когда она была еще Олечкой, а не Ольгой Павловной. Она, помнится, тогда еще носила косы. Мажуга видит белые банты на голове у Ольги Павловны - но улыбки на ее лице нет. Он ошибся. Та, которую он принял за Ольгу Павловну, идет, углубившись в свои мысли. На ней школьная форма, которую видно из-под расстегнутого пальто. Увидев их, она останавливается.
- Тетя Лена, - говорит она, - у вас можно будет взять колбочку и несколько пробирок? Химичка наша просила. Я к вам зайду на обратном пути, ладно?
Она идет дальше, мимо ограды, за которой звучат смех и выкрики волейболистов, так как мяч снова перелетел через забор.