Первый день отпуска: Маруся держит над ним зонтик; идет холодный дождь, Гавриленко сначала снимает белые кроссовки, гордо именуемые "адидасами", хотя на этих стоптанных спортивных туфлях не три белые полоски, как положено настоящим изделиям фирмы "Adidas", а только две; потом на скользкие камни падают джинсы, он остается в плаще, из-под которого комично выглядывают тонкие голые ноги человека, который давно не загорал; наконец отваживается скинуть плащ и свитер. "Бр-р, - передергивает его, - ну и собачья погода". Идет, балансируя как циркач, на ржавых рельсах, предназначенных для спуска шлюпок в воду. Маруся, смеясь, бежит за ним, пытаясь прикрыть его зонтиком. Наконец, он заходит по колено в воду и останавливается. Море - темное, начисто лишенное своей зеркальной способности, никакой голубизны в нем нет, только туманная серость, вода холодная; преодолевая замирание сердца, Гавриленко бросается в воду; начинает энергично грести руками и ногами. Раскрывает глаза - вода полупрозрачная, такого цвета, как будто кто-то прополоскал в ней кисточки из-под акварельных красок - зеленой и белой. Навстречу ему плывут десятки, нет, сотни, медуз больших, как детская тарелка, и совсем маленьких медуз-малышек, размером с пуговицу. Он плывет, разгребая медуз руками и проклиная все на свете: погоду, свой отпуск, свое упрямство и желание доказать свою правоту (только кому доказывать? Маруся и так знает его характер, дочка пошла в дельфинарий - поглядеть, как кормят дельфинов, а кроме него и Маруси, на пляже нет ни одной живой души): это была его идиотская идея - приехать сюда осенью, в конце сентября, когда все нормальные отдыхающие уже поразъехались по домам, а местные, в такое время на море не показываются - оно их не интересует. И вот, теперь, он пытается доказать, что не боится холода и непогоды, что все хорошо и что не для того он приехал сюда, чтобы провести весь отпуск на веранде. Да здравствует море! Ему кажется, что он попал в пересоленный суп с клецками, только суп этот не одну ночь простоял в холодильнике, да и клецек в нем слишком много. Маруся сидит на рельсах, терпеливо ожидая его, спрятавшись под зонтом, держит его свитер и джинсы на коленях, чтобы не вымокли, но голову свою она подняла вверх, глаза закрыла, будто подставляя лицо под невидимые солнечные лучи. Дождь мелко и методично барабанит по поверхности моря. Пропал отпуск, думает Гавриленко, ощущая знакомую боль в пальцах: это сигнал, что пора выходить, кончики пальцев побелели, первый знак будущей болезни старости, она, эта болезнь, первый раз проявилась два года тому назад, незаметно, зимой, когда он клал руки на холодный автомобильный руль. Он подплывает вплотную к берегу, почти до бурлящей границы, что омывает камни нежной пеной. Сбрасывает с себя плавки и растирается темно-красным махровым полотенцем ощущая, как тело наполняется теплом; наконец тепло заполняет почти весь объем тела, только кончики большого и указательного пальцев на руке онемели до бесчувствия. Теперь они даже не белые, а синевато-безжизненные - вот такие пальцы у мертвых, говорит он, и Маруся испуганно начинает растирать ему пальцы и дышать на них; она стоит совсем близко, наклонив голову, и он видит ее волосы - седую белизну корней: серебристая полоска в проборе черных, крашеных волос. Ему начинает казаться, что он сделал что-то нехорошее, подглядев этот секрет своей жены, он отводит глаза и начинает смотреть на горы: острыми, неестественно-сказочными зубцами вздымаются они над заливом; в реальность гор тяжело поверить после двенадцатичасовой духоты старого купейного вагона. Каменные пепельно-коричневатые вершины взирают на Гавриленко безликостью лиц - наибольшая загадка, меняющаяся с каждым шагом и с каждым взглядом. В вулканических разрушенных нагромождениях он легко отыскивает мудрое лицо Старца, покрытое глубокими, вертикальными морщинами, оставленными снегом и талой водой, а может и слезами. Все может быть.
Андрею становится стыдно за взрыв раздражения и злости еще час тому назад, когда они только что приехали сюда. Он накричал на жену, потому что проклятые вязальные спицы, которые она небрежно бросила в спортивную сумку, прокололи кожаный бок, вылезли наружу и порвали ему джинсы, во время поездки с автобусной остановки в горы, сумка была тяжеленная, набито в нее было множество банок с консервами, сало, колбаса и супы-концентраты: они с Марусей решили часть продуктов взять с собой, чтобы поменьше бегать по магазинам. Он кричал, что не для того заплатил сто пятьдесят рублей за джинсы, чтобы потом, через месяц, выбросить их благодаря врожденному полоумию жены, что он не такой уж богатый, чтобы ежемесячно покупать новые джинсы, черт возьми, что трагедии можно было бы избежать, если бы Маруся додумалась положить спицы на дно сумки. Теперь ему казалось, что все это произошло с кем-то другим, что не мог он настолько придавать значение такой ерунде, что это просто какое-то недоразумение. Стоит очищенный, умиротворенный, сильный и легкий, как двадцать лет тому назад, когда выходил после тренировки в бассейне, и жизнь возвращается в кончики пальцев, отогретые Марусиным дыханием, возвращается вместе с болью.
Они садятся на большой черный камень в двух метрах от моря, прячутся от дождя под черным блестящим небом зонта, Гавриленко отыскивает рядом с собой плоские и округлые, как медали, камешки и запускает их в море, пытаясь побить собственный рекорд, установленный несколько лет тому назад - пять подскоков от поверхности воды. Только ничего не выходит - рука утратила точность замаха и меру броска, камешки, один за другим, ныряют в воду, ни разу не отскочив от нее. Что поделаешь, философски размышляет Гавриленко, вот так, незаметно, с маленьких, ничего не значащих ошибок и неудач, с этих, едва заметных симптомов начинается старость, и с этим приходится мириться, иначе можно сойти с ума. Он со злостью, не разбирая, хватает первый попавшийся под руку камень, сразу же наощупь понимая, что камень совершенно не подходящий, что он совершенно лишен каких-либо аэродинамических качеств и похож на кучку засохшей глины, бросает его и, совершенно неожиданно, камень отскакивает от поверхности моря четыре раза. Гавриленко радостно подскакивает, как на стадионе, когда его команда забивает гол, бегает по берегу, размахивая руками и пританцовывая.
- Слушай, - говорит он Марусе, - ты слышала такую песенку: "Я слишком стар для рок-н-рола, я слишком молодой для смерти"?
- Не бойся, тебе не угрожает старость, - усмехается она. - Это я постарею, буду ходить седая и с клюкой, с внуками буду нянчится. А ты всегда будешь молодой и красивый.
- Хочешь, сделаю стойку?
- Нет, нет, - пугается Маруся, - не надо экспериментов. Снова поломаешь ребра, как тогда, на футболе, в Одессе.
- Что. Не веришь что смогу, - вздыхает он, но на стойку не отваживается. Давно это было, когда он ходил на руках, приминая ладонями песок на пляже.
Далеко слева, на границе дождя, скал и моря, около подножья Старца, появляются две фигуры. Они не спеша идут по пляжу, описывая вместе с береговой линией большую дугу; подходят к канатам, на которых развешаны рыбачьи сети, - теперь видно, что это женщина и девочка, - девочка тут же встает на канат и начинает подпрыгивать, пробуждая в нем пружинистую энергию отдачи. Женщина палкой ворошит мокрую гальку, тщательно всматриваясь, иногда наклоняется, поднимает камень, изучая его с помощью лупы.
- А вот и первые кладоискатели, - говорит Гавриленко. - Пойдем отсюда, не люблю я этого. Людям всего мало. Мало им моря, гор, им еще и сердолики подавай.
Маруся недовольно отвечает, что она не собирается обращать внимание на всех сердоликоискателей и геологов-самоучек, что она приехала отдыхать и ничто другое ее не интересует, она неохотно собирает вещи в сумку, но женщина с девочкой уже подходят к ним. Женщина - маленькая, в очках на остром носу, вся промокшая, на голове смешными папильотками топорщится носовой платок, за плечами старый рюкзак, толстые старые носки выглядывают из-под закатанных до колен черных спортивных штанов, на ногах - кеды, из которых с каждым шагом выдавливается вода. Девочка, в накинутой на голову материнской куртке: то, что это ее мать, не имеет никакого сомнения - тот же острый нос, такие же очки с толстыми стеклами и точно такие же черные волосы.
- Скажите пожалуйста, который час? - обращается женщина к Гавриленко.
- Десять.
- В двенадцать - прогулка по морю на катере. Вы не собираетесь?
- Погода плохая.
- Погода наладится, вот увидите. Тут всегда так с утра.
- Мамочка, мамочка, - окликает девочка, вытаскивая из под ног Гавриленко зеленый камешек. - Смотри, какой красивый.
Женщина разглядывает камень в лупу и сразу же отбрасывает в сторону.
- Это стекло, Леночка. Обыкновенное стекло от бутылки, - объясняет она тоном учителя по природоведению. - Пойдем, время обеда.
- Но оно красивое, мамочка, - сердится девочка. - Зачем ты его выкинула?
- Потому что оно искусственное. Когда же ты научишься отличать настоящее от искусственного?
Женщина с девочкой поднимаются по лестнице вверх. Дождь усиливается и Гавриленко кажется, что он снова начинает замерзать. Они с Марусей идут по тропинке ведущей к дельфинарию: это большое сооружение из стекла и бетона, похожее на автовокзал или Дом культуры. Внутри его - бассейны, в которых неспокойно колышется вода; кажется что вода тут другая - темнее и тяжелее морской. На борту бассейна стоит аппаратура - осциллографы, какие-то приборы с контрольными лампочками и множеством тумблеров, пучки проводов, черные цилиндры самописцев, в которых дрожат чувствительные стрелки. Внимание Гавриленко и Маруси привлекает что-то темное, большое, висящее на подъемнике в конце зала, рядом с этим, раскрыв рот, стоит Талочка. Это большое - дельфин, в бока которого двое людей, в темно-коричневых халатах, втирают щетками какую-то рыжую мазь, воняющую то ли ихтиолом, то ли дегтем - черт его знает чем.
- Дельфина лечат, - поясняет Талочка. - Не хочет есть, болеет.
Люди в халатах работают сосредоточенно, как маляры или штукатуры, не обращая внимание на посетителей.
- Пойдем, - Маруся берет за руку Талочку, которая не может оторвать удивленного взгляда от дельфина, подвешенного на брезентовых лямках.
- А он не умрет? - спрашивает Талочка.
На улице, к шуму моря и шелесту дождя примешивается какой-то звук; пройдя несколько шагов, становится ясно, что это такое: над бетонным ложем ручья перекинут мосток, под которым бурлит дождевая вода, сбегающая с гор. Старая листва и ветки образуют запруды, сквозь них, вскипая пеной, прорывается вода, унося в море призрачное продолжение ручья - длинную, размытую ленту желто-глинистого цвета.
- Слушай, - останавливается Гавриленко, - знаешь, какой сегодня день?
- Пятница, - говорит Талочка. - У меня сегодня контроша по матехе.
- Что за дикий жаргон, - ужасается Маруся. - Не "контроша", а контрольная, не "матеха", а математика. Надо было тебя оставить в Киеве. Все учатся, а ты тут...
- Нет, ты просто забыла, что сегодня за день. Двадцать пять лет тому назад я должен был тебя встретить на вокзале... и проспал. Помнишь?
- Был страшный дождь, ливень, ночью не ходили трамваи, на такси у меня не было денег, и я пошла в общежитие пешком. Промокла, как Бобик. Пошла...
- Проклиная меня...
- Что ты... Я просто не знала, что ты придешь на вокзал. Я вообще тебя почти не знала.
- Мама, а разве было так, что ты папу не знала? - удивляется Талочка.
- Был дождь, я писал ночью какие-то стихи, а твой поезд приходил в третьем часу...
- Да, из Бреста...
- Я устал, и решил чуть подремать. Был первый час ночи. Проснулся на рассвете... и побежал, чтобы увидеть тебя.
- Я спала.
- Меня не пустили в общежитие. А дождь все не утихал и я весь вымок.
- И сегодня дождь.
- Смотрите, смотрите! - вскрикивает Талочка. - Что это?
Сзади котельной они поднимаются вверх, на плато, над которым возвышается громада Старца. На площадке, засыпанной щебнем, стоит странная фигура без головы: в военном мундире XIX века, с эполетами, с нарочито выставленной вперед грудью, с рукой, по-наполеоновски заложенной за борт сюртука, с крестами и орденами, со шпагой на боку.
- А почему он босой? - Талочка уже подбежала к статуе, и ее маленькая ладонь шлепает по большой, подагрической ступне безголового великана. - Папа, разве бывают босые генералы?
- Черт его знает, ничего не понимаю, - бормочет Гавриленко. - Ерунда какая-то. Откуда это?
- Где твое кинематографическое мышление? Стыдно, стыдно... Детская киностудия снимает сказку... Случайно - не по твоему сценарию? - подкалывает Маруся.
- Папа, ты написал сценарий? - сразу верит всему Талочка.
- Я не пишу о генералах. Я не пишу о художниках. Я не пишу о врачах. Сейчас я пишу только о людях, - почти серьезно поясняет Гавриленко. - Понимаешь, девочка моя?
Неподалеку они видят фургон со спущенными колесами, с желтой надписью: "КИНОСЪЕМОЧНАЯ". Рядом с босоногим генералом стоит его голова - длинные усы грозно закручены вверх, глубоко спрятанные глаза под массивным низким лбом, острая бородка клином уперлась в мокрый шлак - этой бородкой, при желании, можно было бы пахать землю. Гавриленко щелкает по голове, она отзывается гулким звуком алебастровой пустоты. Талочка садится на голову, Маруся кричит, чтобы не сидела на мокром, а то простудится. Гавриленко бегает вокруг статуи, бьет кулаком по генеральскому заду - статуя сильно потерта, наверное достаточно ее отснимали киношники, и теперь на генерале осыпается краска, как от плохо оштукатуренной стенки. Неожиданно кто-то резко, как ножом, разрезает тучи, слепящее солнце заливает своим светом все кругом, мокрая фигура генерала сияет, как будто сделана не из алебастра, а из драгоценного камня. Талочка смеется и, схватив Марусю за руку, начинает танцевать, вместе с ними танцует Гавриленко. "Бей барабан!" - кричит он, ударяя ногой по статуе. "Солнце, солнце!" - выкрикивает Талочка, и только Маруся танцует молча, счастливо улыбаясь. Гавриленко сбрасывает плащ, потому что сразу становится жарко, а Маруся никак не может сложить зонтик - черные мокрые крылья зонта трепещут, то упруго натягиваясь, то снова бессильно опадая, как жабры какого-то морского чудища, выброшенного на берег.
- Пойдем на катер! Хочу на морскую прогулку! - выпрашивает Талочка, и Гавриленко думает о том, что через несколько дней, дочкино лицо покроется нежным загаром, потому как она унаследовала от Маруси цвет кожи, такой, как клавиши старинного пианино, и хоть волосы у дочки светлые, тем не менее, она настоящая смуглянка - всегда носит на себе, даже зимой, этот теплый цвет полдня.
- Ну так что? Может, на самом деле пойдем на катер? - спрашивает Гавриленко. - Все равно делать больше нечего.
- Только давай сначала позвоним домой, - соглашается Маруся.
Кабина междугородного телефона-автомата находится на веранде почты - в позапрошлом году, в августе, тут стояла длинная очередь, на перилах сидели страдальцы информационной эпохи, дети со скуки играли в футбол пустыми бумажными пирамидками из-под кефира, а сейчас пустота и тишина встречает семью Гавриленко. Он думает, что в кабине никого нет, хочет открыть дверь, но сквозь круглое дверное окошко узнает женщину с девочкой, что подходили к ним на пляже. Двери кабинки плотно не закрываются и Гавиленко слышит тонкий, с московским "аканьем" голосок женщины:
- Алло, алло... Это ты, Коля? Это я ..., я..., неужели не узнал? Конечно. Как ты там? Не голодный? Нет? А кто же тебя кормит? Сам? Тарелки моешь? Не может быть... Не обижайся, я шучу.. Нет, нет, Коля, перестань, не заводись. Я страшно соскучилась за тобой... Слышишь? Ты понимаешь? Что? Не скучаешь? А я просто не могу без тебя. Я уже решила: мы приедем раньше, чем планировали? Билеты сейчас можно купить свободно. Что? Нет, даже не говори. Хочешь ты, или не хочешь, а через два дня мы выезжаем. Что? При чем ту Ленка? За нее - не волнуйся. С ней - все хорошо. Лучше обо мне подумай... Хорошо, хорошо, заканчиваю. Готовься, скоро будем. Я очень за тобой... Алло, алло! Ты меня слышишь? Коля! Слышишь? Алло...
Женщина с девочкой выходят из кабины, обе виновато поправляют пальцем очки на носу, делая это так одинаково, что кажется, они долго вместе репетировали этот жест. Телефонная трубка еще сохраняет тепло этой маленькой женщины, горечь ее беззащитных тайн - Гавриленко сначала даже не отваживается приложить трубку к уху. Киев набирается сразу, и Гавриленко слышит в трубке молодой басок сына.
- Сергей? Ты почему не в школе? - удивляется Гавриленко.
- Ты что, забыл? Мне же сегодня в военкомат.
- Как вы там? Как бабушка?
- Нормально.
- Скажи ей, что мы доехали хорошо, устроились у старых хозяев, все хорошо, - быстро говорит Гавриленко, отдавая трубку нетерпеливой Талочке, выходя из нагретой, душной кабины на веранду. Женщина с девочкой удаляются по аллейке в сторону моря, девочка прижалась к матери, положив руку ей на плечо, они идут как подруги, или сестры, постепенно исчезая за белоснежной стеной летнего кинотеатра.
- Жаль, что Сергея не взяли с собой, - говорит Маруся, выходя из кабины, - Ему, бедному, там скучно.
- Ничего, ничего. В десятом классе некогда скучать, - автоматически отвечает Гавриленко, думая о чем-то другом, вспоминая, или придумывая отрывки каких-то сцен из кинофильмов, еще не снятых, тех, которые еще предстоит снять, - кому? где? когда?
Из громкоговорителя, установленного на капитанской рубке катера, звучат бодрые призывы решиться на прогулку по морю и обещания незабываемых эстетических впечатлений, но берег и бетонный пирс, к которому пришвартован катер, пустынны, по небу снова бегут тучи - при желании можно даже вычислить скорость их движения - тучи разорваны морским ветром на куски, какие-то серые клочья, от чего море постепенно принимает зимний вид, цвета декабрьского асфальта, и все это никак не способствует желанию отдыхающих из соседнего санатория отправиться на разглядывание красот природы. В фанерном домике кассы мерзнет женщина - кассир; Гавриленко обращает внимание на ее темно-фиолетовые ногти, которые символизируют осеннее понижение температуры воздуха, покупает билеты и надевает плащ. Ему нравится, что у трапа стоит матрос - загорелый, сверх всякой нормы, худой, от которого слегка отдает вином; каждого, кто ступает на качающиеся доски, матрос поддерживает заботливо и сильно - что ни говори, а есть в этом что-то приятное: вспоминаются не правила безопасности при пользовании морскими судами, а старое, позабытое гостеприимство. На катере нет закрытых от ветра кают, тут все рассчитано на солнце и жару. Приходится идти на нос судна, они садятся рядом с капитанской рубкой, чтобы хоть в спину не дуло. Гавриленко укрывает плащом Талочку, Маруся прочитывает проповедь на тему, как надо беречь уши, Талочка ест виноград, глотая косточки, и Гавриленко начинает нудную лекцию о вреде для пищеварения, которая возникает из-за этого факта. На катере никого нет, репродуктор гремит музыкой, ветер гуляет по палубе между пустых лавок, покрашенных в белый цвет, и оранжевых железных ящиков, в которых хранятся пробковые спасательные жилеты. Заходят женщина с девочкой, они опять одновременно поправляют очки и идут вперед, на нос катера, туда, где переднюю лавку, прикрывает щиток из плексигласа.
Потом внимание Гавриленко привлекает парочка, что садится слева, на соседней лавке: молодая женщина в стиле "ретро" - светло-салатные брюки, зеленые, на высоком каблуке туфли с узким ремешком на подъеме: когда-то такие туфли, в двадцатые года, носила мать Гавриленко; светлый широкий плащ, короткие рыжие волосы, зеленая шляпа с широкими полями, которой не хватает только вуали ("Интересно, бывает ли зеленая вуаль?" - думает Гавриленко), светлые, внимательные глаза небесной птицы; ее спутник в кожаном пиджаке и кожаной шоферской кепке эпохи первых "фордов" с тонкими колесами, обгорелое на солнце лицо с молодыми рыжими усами щеточкой, круглые очки. Неожиданно Гавриленко начинает казаться, что все, что происходит на этом катере, нереально, что все, и он тоже, принимают участие в съемках какого-то удивительного кинофильма, со сценарием которого, актеров знакомят постепенно, небольшими кусочками, и неизвестно - чем кончится этот фильм. Откуда, из какой эпохи эти люди? Где он видел эту рыжую "ретро" - женщину, которая посматривает на него так, как будто он с ней когда-то целовался? Когда свела его судьба с этим кожаным парнем - на киностудии, в издательстве, в Комитете кинематографии? Нет, кажется в Берлине, да-да, именно там он встречал такие светло-рыжие жесткие прусские лица студентов-филологов, которые пишут курсовые работы о Томасе Манне и Рильке. "Где я встречал эту маленькую женщину в баскетбольных кедах? - думает он. - Почему мне кажется, что я все о них знаю: и то, что у супругов "ретро" нет детей, а они страшно хотят иметь ребенка, ходят по врачам, консультируются; и то, как играла маленькая чернявая Леночка в "жмурки" - честно закрывая глаза, так сильно, что аж дрожали веки; ее отца - московского инженера Колю. Ясно видится: станция метро "Юго-Западная", потом пересадка на станции "Парк культуры" на кольцевую линию, утренние газеты в метро - отчет о вчерашнем хоккейном матче (это все неправда, обрывает он сам себя, все это посредственные фантазии, автора посредственных сценариев и рассказов, на самом деле - люди не такие, они значительно глубже, таинственней, они.."). Его мысли прерывает энергичный голос капитана:
- Товарищи отдыхающие, поторопитесь! До отхода катера остается пять минут!
Это обращение адресовано группе людей из санатория, беззаботных веселых мужчин и женщин, одетых в синие спортивные костюмы, свитера, нейлоновые плащи; эти люди не спеша, подходят к кассе. Потом веселая компания (для поддержания веселого настроения на надлежащем уровне, в сумке припасен крымский портвейн) садится впереди, и катер отчаливает. Капитан, берет на себя, по совместительству, обязанности гида и начинает расписывать красоты здешнего берега, хотя берег этого и не требует: Старец, Спящая Красавица, Три Брата, Лысый Холостяк и другие горы, названий которых Гавриленко еще не слышал, одиноко высятся над морем, и никакие человеческие усилия - никакие дельфинарии, телевизионные антенны, рекламные щиты с планами экскурсионных маршрутов, сказочные киносъемочные декорации - все эти бетонные, фанерные, алебастровые, алюминиевые, пластиковые новоделы - ничего, никакие современные штрихи цивилизации не в состоянии отнять у скал первобытное, дикое, мрачное величие. Каменная вулканическая громада гор покоится на желтых от высохшей травы холмах, в которых есть что-то женственное: нежные выпуклости, освещенные робким, изменчивым солнечным светом, между верхушками - темно-зеленые, с красными и темно-коричневыми подпалинами провалы с зарослями шиповника и молодого дуба. Голос из репродуктора рассказывает что-то про ТАВРОВ - Гавриленко почему-то видятся загорелые, покрытые шерстью полукони-полулюди - КЕНТАВРЫ, а капитан уже призывает полюбоваться гротами и пещерами: Талочка с Марусей переходят на левый борт катера: тент загораживает горы, а Гавриленко остается на своем месте - перед ним простирается бесконечность открытого моря: какая-то бессмысленная, упрямая привычка - во время посещения музея не слушать экскурсовода, не смотреть туда, куда он показывает, а самому осматривать пустой угол зала, где, возможно и экспонаты-то малоинтересные, зато к ним можно легко подойти. Гроты и пещеры он поглядит на обратном пути, когда катер повернется к ним своим правым бортом. А потом, и отсюда все видно: стена скал, ограниченная краем тента, кострище, какие-то дикари в пещере, мокрые плавки сушатся на веревке, натянутой между скалами, кажется даже видно, как прищепки торчат, не хватает только стиральной машины, или телевизора с программой "Время", думает с раздражением Гавриленко. Море чистое, цвета зеленого стекла, белое на изломах; летит в воду пустая бутылка из-под вина - кентавры, которые жили в этих скалах и скакали по склонам этих гор, были намного культурнее: не выбрасывали нейлон, консервные банки и пустые бутылки. Поднимается холодный ветер; катер, круто развернувшись перед каменными вратами, оставляет за собой посередине круга зону гладкой воды. Капитан извиняется перед пассажирами - в такую погоду он не решается провести катер под скальной аркой. Жаль, потому как через эти ворота проходили аргонавты в поисках золотого руна.
Да, да, эти вечные скалы видели аргонавтов.
Был жаркий майский день, штиль, и парус "Арго" безвольно повис, как сложенный Марусин зонт. Около больного рулевого Линкея стоял капитан Ясон и последними словами материл измученных гребцов, которые уже не могли шевелиться и не хотели больше грести, им было уже совершенно наплевать на эти невиданные скалы-врата. На носу их корабля торчала балка из священного дуба - иногда она служила им радиостанцией и локатором; но в этот день - молчала; насупившись, сидел чемпион Олимпийских игр по боксу Полидевк, который тремя мощными "хуками" отправил в нокдаун царя Амика, а потом убил его; но и самому Полидевку Амик успел раскроить физиономию и выбить с полдесятка зубов, и теперь Полидевк сидел с распухшими шеками, голодный и проклинал ту минуту, когда он согласился на предложение Ясона отправиться в это сумасшедшее путешествие. И только Орфей бренчал что-то на потертой кифаре, напевая хриплым, как у Высоцкого голосом непристойные куплеты, пытаясь хоть как-то подбодрить своих товарищей. Может вот здесь, перед этими каменными воротами, думает Гавриленко, на корабль аргонавтов напали тысячи птиц, сбросившие на гребцов медные перья. Первая бомбардировка в истории человечества. Измученные птицы возвращались после зимовки из Малой Азии на берега Волги и хотели немного отдохнуть на маленьком корабле, но аргонавты отогнали их громкими криками и грохотом мечей о щиты. Белые чайки срываются с каменных ворот и летят за катером. Женщина в баскетбольных кедах стоит на носу катера, не обращая внимание на холодный ветер, а девочка, сжавшись, сидит на лавке, завернутая в материнскую куртку. Встречный ветер предвещает штормовую осень. Не выдержав холода, парочка "ретро" ретируется на корму, вслед за ними Гавриленко забирает Талочку и Марусю, в поисках тепла они находят пустую лавку на корме, за машинным отделением; укрывшись плащами и прижавшись друг к другу, они сидят оглушенные грохотом двигателя; воняет горелой соляркой, мужской голос из громкоговорителя поет песню про "самое лучшее в мире, Черное море мое", Гавриленко подпевает, вставляя вместо слова "Черное" слово "Азовское", совсем рядом с ними твердо распластался в воздухе кормовой флаг, распрямленный сильными струями встречного ветра; за катером, не отставая, летят чайки, их криков не слышно в грохоте мотора и звуках песни, они летят и летят, как будто просят или ждут чего-то, перья у них не медные, я мягкие - такие не ранят. В этом настырном чайкином сопровождении есть что-то беззащитно-грустное: так, слабые и чистые существа, покорно следуют за существами жестокими и неразумными; черный дым рваными хлопьями улетает от катера и постепенно превращается в грязную дымку, в которой кружат чайки. Неужели их это не остановит? Неужели они не боятся этой чадящей, гремящей груды железа? Может быть, также они летели и за кораблем аргонавтов несколько тысяч лет тому назад, в поисках какой-нибудь поживы. Вот о чем надо делать фильм, сценарий которого ты должен был написать: не глупую сказочку о смелых, беззаботных аргонавтах, не пустой треп об авантюрных приключениях этих легендарных удальцов-молодцов, а горькую правду о цене, которую приходится платить за золотое руно; не красивую легенду о силе любви, неожиданной и всеобъемлющей, как лесной пожар, а горькую правду о несчастной Медее, которая предала своего отца, свой народ, убила своего брата ради любви к Ясону; расскажи о несчастной, мстительной, брошенной Медее, в конце концов, оставленной предательским Ясоном; о трагедии стареющей женщины, которая видит, как уходит от нее к молодой любовнице Ясон; не про победы Ясона над бутафорским войском должен быть этот фильм, а о трагедии героя, который потерял свою землю, любовь и своих детей, и, забытый всеми, погиб под обломками своего трухлявого корабля "Арго". Тут, мимо этих скал, везли они вонючую баранью шкуру, золотую, залитую человеческой кровью, и у каждого, кто касался руна, руки были в крови, и ничего, кроме несчастья, эта шкура не приносила - вот о чем должен быть твой фильм, если уж тебе так приспичило писать сценарий. Гавриленко кажется, что он приоткрыл край завесы, с нарисованным осенним морем, пепельными горами и чайками и за ней увидел темноту, от которой стало дурно: судорожно задергивает яркую, декоративную завесу, заставляя себя не думать об аргонавтах - ведь совершенно ясно, что никаких аргонавтов, никаких Медей и Ясонов на самом деле не было, все это вранье, выдумки греческих ярмарочных скоморохов (Андрей поймал себя на том, что мысленно, он пародирует доклады членов художественного совета киностудии), никому не нужен, этот тяжелый, кровавый фильм о каре, которая ждет каждого, кто преступает запретную черту. Состряпайте лучше, Андрей Петрович, хороший фильм про морскую прогулку - легкий, веселый и приятный, напишите какую-нибудь незатейливую историю, простую жизненную ситуацию, приправьте все юмором, добавьте немного сентиментальной влюбленности, покажите в меру симпатичных людей со своими маленькими слабостями и никогда, слышите - никогда не касайтесь темных запретных глубин и звериных страстей, спрятанных в глубине человеческого подсознания.
- Прости, - говорит Гавриленко. Маруся удивленно смотрит на него, ничего не слыша. - Прости меня за все...
Маруся не понимая, показывает на уши, улыбается.
- Двадцать пять лет. Сегодня. Я поцеловал тебя впервые. Вечером. Недалеко от общежития. Прости мне все черное, что было за эти годы.
Маруся что-то весело кричит ему, показывая рукой на берег, но он не слышит ее голоса.
- Были дни, когда я ненавидел тебя, - продолжает он, - когда я не хотел жить, да, да, было и такое. Я слишком старый для рок-н-рола, но не такой уже и молодой для смерти. Что-то черное, бессмысленное наваливалось на меня в такие дни, какая-то тоска охватывала меня, может - это был страх увядания, или страх исчезнуть в безвестности, это было похоже на рождение молнии, темной, болезненной, и молния, чаще всего ударяла в тебя, но всегда эту призрачную причину можно было отыскать, мизерный, до смешного банальный повод, такой же, как эти несчастные спицы и джинсы. Прости мне мою слабость, мой мелкий деспотизм, мою злость, прости за такие дни, родная, ты много вытерпела за двадцать пять лет. Прости!
Талочка прощально машет чайкам, которые, поднимаясь вверх, начинают отставать от катера. Лишь одна чайка упрямо летит за ними, зависая на неподвижных крыльях прямо над флагом.
- Были дни, когда я влюблялся в других, когда я забывал о тебе... когда, лежа рядом с тобой, я думал о других... Они казались мне лучше чем ты только потому, что я их не знал... Когда же я узнавал их поближе, я разочаровывался в них, и любил тебя еще сильнее. Было время, когда я хотел уйти от тебя, но меня спас рассказ. Да, да, в это тяжело поверить, но так оно и было. Я написал его очень давно, вскоре после того, как родился Сережка. Не знаю, поведал ли рассказ что-то новое читателям, но мне он дал многое: в этом рассказе я просто представил, как я бросил тебя с Сережкой, как бродите вы, одинокие, вызывая у других чувство жалости, так, как бродила сегодня эта женщина в очках. И этого было достаточно, чтобы устыдится... Прости меня.
Маруся утвердительно кивает и делает руками такие движения, как будто плывет, потому что катер как раз проходит мимо их пляжа, над которым стройно белеет дельфинарий. Дочка тоже что-то кричит, стуча кулачком по отцовскому колену.
- Ты знаешь, какую твою главную черту характера я ценю больше всего? Нет, не красоту, не нежность, не заботу обо мне, хотя и это, конечно, не маленькие достоинства, нет, главное в тебе то, что ты поверила в меня, понимаешь? Ведь ты выходила замуж за другого Гавриленко, за мальчишку, у которого за душой не было ничего, кроме нескольких, сомнительного качества стишков и невыразительных планов на будущее. Ты поверила в меня, даже в ту минуту, когда я сам утратил всякую веру, что смогу и буду писать, ты верила и возвращала мне мою веру, заставляя писать по ночам, в ванной комнате, на кухне - где угодно, работать, работать, не смотря ни на что. Это ты постоянно повторяла мысль о том, что легкость всегда подозрительна, благодаря тебе я стал бояться легко написанных рассказов и сценариев, легких денег, легкого успеха, в котором есть что-то аморальное. Я стал писать тяжело и мало, и денег у нас немного, но бывают дни, когда я чувствую себя счастливым, и в эти дни, когда ты, Сережка и Талочка стоите рядом со мной я вас люблю - ты даже представить себе не можешь, как я люблю вас в такие дни, и тебя люблю, и понимаю, что двадцать пять лет прожиты не зря, и если бы мне предложили, я бы все повторил сначала. Вместе с тобой. Спасибо тебе за эти годы, любимая.
Эти слова звучат в полной тишине, которую нарушает лишь плеск волн, зажатых между катером и пирсом. Катер вздрагивает от мягкого удара - правым бортом он ударяется в старые покрышки, что мокнут на причале. Гавриленко удивляется: почему не слышно его голоса? И лишь потом понимает, что говорил он эти слова молча, про себя.
Загорелый матрос уже спрыгнул на причал и теперь деловито затягивает вокруг двух чугунных тумб толстый канат. Тумбы, отполированные канатом, туфли матроса ходят вверх-вниз на уровне лица Гавриленко, совсем рядом - канат можно потрогать рукой. Гавриленко берет Талочку за руку, другую кладет на плечо жене.
- Приехали, - говорит он, наконец услышав свой голос, который кажется ему чужим и далеким.