Музалевский Андрей Евгеньевич : другие произведения.

Палата для Генри

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  - Ты можешь идти быстрее? Ах, дьявол, бог мой, дьявол, как же ноет, - я сидел верхом на плечах своего товарища, обхватив руками его шею.
  - Я жутко устал, - его голос отдавал хрипотой и мокротой, он прошел уже два километра с человеком на плечах, но останавливаться было рано.
  - Господи, боже мой, Господи, чтоб я сдох ещё раз в жизни терпеть такую боль.
  - Черт бы тебя побрал, будет ещё хуже.
  - Знаю, ах, туда меня, знаю, но ничего не могу поделать.
  - Будешь орать, потеряешь сознание.
  - Я его и так потеряю, надо остановиться.
  - Давай.
  Он аккуратно спустил меня на землю рядом с кустами шиповника. Он старался не задеть ногу и не поднимать пыль вокруг меня. Мы решили перевести дух, сидя под лучами палящего солнца. Было только начало лета, но нам казалось, что на дворе середина июля. Было очень жарко, и мы страшно хотели пить. Шутихин достал воду из своей сумки, но не открывал крышку. Он тяжело дышал и сплевывал на пыльную дорогу, я тоже тяжело дышал и закрывал глаза рукой. Мы просидели так около пяти минут, а потом Сергей отошел на середину дороги и осмотрелся.
  - Хорошо бы машина поехала, - сказал я.
  - Это чертова глушь.
  - Сколько до госпиталя?
  - Много.
  - Ты не дойдёшь Шутихин, богом клянусь, не дойдешь.
  - Дойду, но если ты уснешь, то будет сложно.
  - Я постараюсь не спать, боже, как же ноет, скорее даже горит.
  - Дай взгляну.
  Шутихин развернул мою ногу немного вправо, придерживаясь пальцами за лодыжку и колено, чтобы не занести инфекцию на ожог.
  - Как думаешь, мышца повреждена? - спросил Он.
  - Да, - ответил я.
  - С чего ты взял?
  - Слишком больно.
  - Я пойду на трассу, хочешь воды?
  - Очень.
  - Держи, только не пей всю.
  Шутихин вернулся через пару минут. Он дышал ещё тяжелее, потом упал в траву неподалеку от меня и снял майку.
  - Давай воду.
  Я протянул ему бутылку. Он полил майку водой и подполз ко мне.
  - Я обверну ногу, - сказал Шутихин.
  - Нельзя, говорят, что нельзя, от этого только хуже, ах, черт, как больно.
  - Зато меньше пыли, но волдыри вскочат огромные.
  - Черт с тобой, давай.
  Он аккуратно положил на мою ногу свою мокрую майку и сделал маленькие узлы рядом с коленом и стопой, так что майка теперь покрывала всю рану. Мне стало немного легче. Я отполз назад и прилег на траву.
  - Видел кого? - спросил я.
  - Кажется да.
  - Сколько их?
  - Трое, они разделились возле колонки, один рванул к старому двору, двое других по направлению к фабрике.
  - Суки, вот же последние суки, так говоришь, удрали?
  - Еще как, - Шутихин снял башмаки и стал вытряхивать камни и колючки, которые поймал пока нёс меня на спине, - но как так быстро?
  - Что быстро?
  - Как так быстро нашли нас?
  - Я сам дурак, я видел одного.
  - А чего молчал?
  - Не хотел паниковать раньше времени.
  - Я бы его прикончил.
  - Ты бы его искалечил.
  - Ну, подожди, я этих сук сам прикончу.
  - Если только не они нас.
  - Очень может быть, но я клянусь, что прикончу хоть одного из них.
  Я перевернулся на другой бок.
  - Что-то мне совсем скверно.
  - Сейчас пойдем.
  - Чем они били?
  - Баллоном.
  - Вот же суки, и ведь действительно суки.
  - Знаю, я клянусь, что их найду, наши их найдут, я только не пойму, чего они не вернулись?
  - Они хотели меня испугать.
  - Они сами сдрейфили, думают, что мы идем в полицию.
  - Идиоты.
  - Нет, они суки, и я клянусь, что прикончу их, как только выберемся.
  - Давай немного помолчим, ах ты твою душу, слишком больно, ох, сейчас бы не отключиться.
  -Ты подыши-подыши немного.
  Мы полежали на солнце, отдышались, и стали медленно подниматься. Жара понемногу спадала, но повязка всё равно высыхала, и приходилось смачивать её водой. Шутихин поднял меня на плечи, и мы продолжили путь по дороге. Мы прошли по кустам вдоль высокой бетонной стены молочного завода и вышли на небольшой перекресток. Здесь было много кустов с крапивой и диким крыжовником, который сильно колол ноги и иногда даже рвал обувь. Нам нужно было добраться до дома, и оттуда, на машине, Шутихин довез бы меня до больницы, но дорога была сложной. Пришлось спускаться через овраг, который ведет к старому болоту, где когда-то было озеро. Мне было чертовски плохо, и вонь протухшего озера очень помогала не заснуть, словно хорошая тряпка с нашатырём. Шутихин шёл очень быстро и иногда поскальзывался, и едва не падал в грязь вместе со мной на плечах. Я старался держаться изо всех сил, и когда мы спускались в овраг, я вцепился в его майку так сильно, что оставил красные следы на коже. Шутихин старался не трясти меня, но боль становилась невыносимой, и я понемногу проваливался в сон, а потом кусал себя за пальцы и просыпался. Но потом я почувствовал сильную резь, будто с каждым шагом мне в ногу вбивали по маленькому гвоздику. Я перевесился через плечо напарника, посмотрел на рану и тихо охнул. Я вспомнил, что однажды читал об ожогах, и что кровь - это очень скверно.
  Меня вдруг стало тошнить, и я попросил Шутихина остановиться. Меня стошнило в ближайший от нас куст, потом я выпил немного воды, а Шутихин выжал окровавленную майку и снова смочил её водой. Я взглянул на ногу.
  - Черт бы тебя побрал, - сказал я, - ну и месиво.
  - Ничего, всё у тебя будет в порядке.
  - А если придется отрезать?
  - Если успеем, то не понадобиться, и хватит об этом.
  - Я хочу знать, надо ли резать.
  - А я не чертов врач, -крикнул Шутихин.
  - Дьявол, дьявол, дьявольский дьявол на черте, господи.
  - Да не чертыхайся ты, - Шутихин повязал мне ногу уцелевшим куском майки, - не больно было, когда отрывал?
  - Кстати, не так сильно.
  - Это хорошо.
  - Зато выглядит она жутко.
  - Знаю, но это хорошо, что не больно отдирать.
  Он снова поднял меня на плечи, и мы продолжили путь. Дорога стала хоть немного, но лучше, правда теперь приходилось идти в гору, которая сплошь была усыпана осколками от кирпичей и мелким щебнем. Шутихин матерился как сапожник каждый раз, когда камень попадал под тонкую подошву его башмаков, но не останавливался ни на минуту. Ай да Шутихин, ай да сукин сын, подумал я. Он был вдвое крупнее мене и чуть ли не на голову выше, и если у вас есть работа, с которой нужно справиться на отлично, то вы были в полном порядке рядом с этим здоровяком. Но сегодня что-то не получилось. Оно и не могло получиться, потому что я облажался и не заметил ублюдка, который выдал нас тем сволочам с баллоном. Слава богу, что Шутихин не остановился и продолжил идти, если бы зацепило и его, то мы вряд ли смогли бы дойти до дома. Хотя к черту. Шутихин бы дошел и без ноги, и ещё притащил бы меня на своих огромных плечах. Ай да Шутихин, спасибо тебе сорвиголова. Кто бы ещё пошел с тобой, кто бы вытащил твой окровавленный зад из этого ада. Только он. Но ещё не конец, надо ехать в больницу, а прежде надо забраться на этот сволочной мост и по нему дойти до калитки, и хорошо бы сделать это тихо, и не привлечь внимания. Хотя куда там, майка снова в крови и ещё пуще прежнего.
  Шутихин дотащил меня до калитки быстрее чем я ожидал. Одной ногой он открыл дверь и занес меня во двор. Я улегся на ступеньках, радом с входом.
  - Где он держит ключи? - спросил он.
  - Видишь, в стене гаража не хватает кирпича?
  - Нет, не вижу, - Шутихин лихорадочно бегал вокруг гаража и осматривал стены.
  - Да спереди, посмотри внимательнее, смотри куда я показываю пальцем.
  - Где?
  - Вот!
  - Я ничего не вижу,
  - Да внимательнее, там половины кирпича нет.
  - Вижу.
  Шутихин подпрыгнул и дотянулся до ключа, который лежал в ложбинке в стене. Ключ был очень старый, ровно, как и замок гаража и ему понадобилось время, чтобы открыть его и выгнать машину на улицу. Он завел машину и побежал открывать ворота. Я поднялся, опираясь руками о поручни рядом со ступеньками, и сильно хромая пошёл к машине. Это была моя первая попытка пойти с тех пор, как я пробежал несколько метров после взрыва не чувствуя боли от шока. Сейчас всё было хуже. Ногу словно выкручивало изнутри, а потом что-то лопнуло, и кровь опять потекла, но уже с большей силой.
  - Какого черта ты меня не подождал? - спросил Шутихин, когда я лег на заднее сидение.
  - Всё в порядке, я могу дойти, - соврал я.
  - Ни черта не в порядке, не вздумай ходить.
  - Так точно.
  - Очень смешно, просто очень смешно, ты чего вдруг такой веселый?
  - Чтобы отвлечься.
  - Тогда ладно, - Шутихин вставил заднюю передачу, мы выехали из двора, развернулась вокруг столбов и поехали прямиком к больнице.
  Лежать на заднем сидении было очень удобно, нога впервые за всё время перестала болеть, и я даже немного повеселел. Я поднял её чуть выше головы и уперся ступнёй в окно. Лежать было даже слишком удобно, и я захотел поспать, но на этот раз не от боли, а от чувства спокойствия во всём теле. Шутихин внимательно следил за дорогой, и мы не разговаривали во время движения. Я немного поворочался, потом положил ногу в правильное положение, так чтобы на кочке она случайно не коснулась сидения и, вскоре совсем заснул.
  
  ****
  Как ты умудрился попасться? Тем более сейчас, когда всё встало на свои места. Ладно, не думай об этом, тебе вообще не нужно сейчас ни о чем думать, ты сделал всё как нужно, просто ситуация вышла из-под контроля. Главное, чтобы они оставили ногу, если у тебя будет нога, то ещё ничего не потеряно, хотя так ли она тебе важна? Да важна, потому что это моя нога, и она была со мной очень долго и, надеюсь, будет ещё. А что если это конец? Тогда всё очень грустно, ведь больше ты не выйдешь на футбольное поле, не сможешь водить машину и ходить в горы, но хуже всего то, что ты не больше не сядешь на мотоцикл, да, это обиднее всего, даже обиднее футбола. Шутихин прав, этих сволочей нужно найти, но боюсь, что и здесь всё скверно. Они явно не собирались меня убивать или просто калечить, они хотели напугать меня, и у них это получилось. Но они сами испугались, и довольно сильно испугались, и поэтому разбежались на перекрестке, они сразу подумали о полиции. Я знаю, что это была не их идея, их надоумили, а ещё вероятнее, заплатили. Это были бедняки из села или ещё откуда-то, но точно бедняки и они точно не хотели делать того, что сделали. Зря я так злюсь на них, они конечно сволочи, но всё равно зря я это. Они трусы, а на трусов тяжело обижаться, ты ведь точно такой же трус, ты ведь сейчас боишься за свою ногу.
  
  ****
  
  Шутихина не было в машине, когда я проснулся. Я поднялся с сидения, аккуратно присел на корточки, подложил под себя левую ногу, а правую выдвинул слегка вперед. Мы остановились возле входа в травм пункт, который располагался к северу от главных ворот госпиталя. Вокруг меня периодически проходили студенты-медики, спешившие на лекцию в морг, я вспомнил, что совсем рядом с травм пунктом находился морг, и мне стало немного не по себе, но потом я оглянулся назад и увидел Шутихина, который бежал к машине в сопровождении двух крепких медбратьев и каталки. Тот, что был почти лысым и ещё более здоровым чем Шутихин, открыл дверь и нагнулся ко мне.
  - Как вы? - спросил первый медбрат.
  - Не очень.
  - Попробуйте выйти из машины.
  Вперевалку я выбрался из машины и сел на каталку.
  - Возьми с другой стороны, - сказал он второму мед брату.
   Они крепко ухватились за каталку и повезли меня к открытым стальным дверям травм пункта. Шутихин старался не отставать от нас, но идти ему становилось всё тяжелее. Врачи же были как никогда бодры и толкали каталку очень быстро, так что порой я волновался за сохранность её колес.
  Мы въехали на территорию здания, и маленькие колеса застучали по разбитому и затертому больничному полу, выложенному синей плиткой. Корпус стоял на разных ярусах, и иногда врачам приходилось заезжать на пристройки по резиновым парапетам, которые построили параллельно ступеням. Мне казалось, что мы едем целую вечность. Из-за того, что положение ноги было изменено, к ране снова стала поступать кровь, и нога заболела. Я заметил, что больных сегодня не так много и мне стало намного легче. Двое парней сидели с перебинтованными руками на подоконнике и курили в форточку. Один из них посмотрел на меня, нахмурил брови и толкнул рукой товарища, который засмотрелся на медсестру. Дряхлеющий старик с окровавленной бородой стоял рядом со скамейкой и постоянно осматривался вокруг, в поисках врачей. Когда мы проезжали мимо я заметил, как к нему подошла медсестра, и он стал что-то громко ей объяснять. Мы подъехали к дверям, где оказывали первую помощь, и немного притормозили. Шутихин зашел первым и стал что-то объяснять пожилому доктору, который мыл руки с мылом, стоя возле раковины. Мою каталку протащили в дверной проем, и я увидел кабинет травм пункта. Здесь были очень высокие облупленные потолки, которые в последний раз белили ещё до распада Союза. Потертые деревянный ширмы отгораживали друг от друга три операционных стола, на которых уже кто-то лежал и негромко стонал. Я приподнял голову и увидел, что все столы заняты, а в правом углу комнаты очереди ждет ещё одна каталка. Вскоре подошел Шутихин.
  - Тебя примут прямо сейчас, хирург вызвал стажерок, они сейчас стоят курят, но будут с минуты на минуту.
  - Я тронут, - я был чертовски зол, и мне хотелось послать к черту этих стажерок, как только они подниматься в комнату.
  - Не горячись, у него четыре человека с разбитыми черепами.
  - Что с ними? - я оглянулся на бедолагу у стены.
  - Пьяная толпа.
  - Кто их так?
  - Полиция.
  - Что натворили? - я снова посмотрел на избитого, троих других закрыли ширмами.
  - Устроили дебош в ресторане.
  - Господи, время ещё только двенадцать дня.
  - Никогда не рано, для хорошей драки.
  - Но всё равно их слишком сильно.
  - Согласен, я не стал ни о чем расспрашивать хирурга, ну его к черту, у него сегодня работы хватает.
  - Тогда я подожду.
  - Как нога?
  - Если не шевелить, то терпимо.
  - Я пойду, покурю.
  - Иди.
  - Ты не испугаешься один?
  Я медленно стащил башмак со здоровой ноги и кинул им в Шутихина.
  Хирург сразу обернулся.
  - Вы совсем рехнулись?
  - Простите, я нечаянно уронил, - ответил я.
  - Идиоты безмозглые, - хирург снова зашел за ширму.
  Я посмотрел на Шутихина, который закатывался со смеху и прикрывал рот руками, и всеми силами сдержал в себе желание отправить в него и второй башмак. Хирург зашёл за первую ширму и долго стучал стальными приборами, потом вернулся за марлей, смочил её раствором, вернулся обратно и я услышал тяжелый и хриплый стон. Медбрат отогнал мою каталку в угол, где лежал четвертый участник драки. Он был совершенно лысым и кровавые рубцы рассекали почти всю его голову, он лежал молча, и дышал очень медленно, периодически отворачиваясь в сторону, чтобы сплюнуть кровь, скопившуюся во рту. Он дышал ртом, потому что его нос заложило запекшейся кровью и раздробленным хрящом. Ему было крайне тяжело плюнуть на каталку, и он плевал себе на воротник от избытка сил. Мою каталку подогнали почти вплотную к нему, и мы переглянулись. Избитый приподнял глаза, потом постарался осмотреть меня, но вместо этого лишь немного дернулся и совсем затих.
  - Ей! - я позвал медбрата, который сидел у стены и набирал чей-то номер. Мед брат увидел меня и положил трубку.
  - Чего кричишь?
  - Ему совсем худо, - ответил я и показал на избитого.
  - Это нормально.
  - Он больно медленно дышит.
  - Это нормально, он не помрет, по крайней мере, еще часа два точно.
  - А вы не оказываете помощь?
  - Я мед брат, мне говорят кого вести, я везу.
  - Вы большая скотина.
  - Но-но, полегче.
  - Идите к черту.
  Медбрат отвернулся от меня, засмеялся и снова взял трубку. Я приподнялся с каталки и крикнул хирурга, который так и не выходил из-за ширмы.
  - Доктор, прошу прощения!
   Хирург положил инструменты и выглянул из-за ширмы.
  - Вам чего?
  - Простите, но ему совсем худо, - я снова указал на избитого.
  - Иди, посмотри, - хирург повернулся к медбрату и тоже указал на моего соседа.
  Медбрат повесил трубку и лениво побрел к нашим каталкам. Потом нагнулся пониже, перевернул бедолагу на бок, и тот стал дышать более уверенно.
  - Этот не тяжелый, - сказал мед брат.
  - А что со вторым? - хирург взглянул на меня.
  - Ожег, - ответил медбрат.
  - Какая степень?
  - Похоже, третья.
  - А чем обжог?
  Медбрат повернулся ко мне.
  - Чем обжег?
  - Бензином.
  - Бензин! - крикнул медбрат.
  - Обеззаразь и положи его на кушетку в углу, я сейчас подойду.
  Медбрат достал из стеклянного шкафа несколько небольших бутылочек и марлевые бинты. Он смочил бинты стоя над раковинной, потом хорошенько выжал их и подошел ко мне.
  - Посмотрю я сейчас на твою дерзость, - он приложил бинты прямо к ране.
  - Да пошёл ты, - сказал я.
  Такой боли я ещё не чувствовал. Ногу точно разрезали на части меленькими пилами, особенно невыносимо было в местах, из которых раньше сочилась кровь. Медбрат медленно поднимал бинты, и я увидел, как куски жировой ткани и почерневшая по бокам кожа остались на них. Мне стало жутко не по себе, но я старался стонать не так сильно, чтобы не радовать эту сволочь, которая была старше меня от силы на пару лет. Он снова намочил бинты и снова приложил их к ноге. На этот раз боль распространялась чуть медленнее и была притуплена, но я всё равно не сдержался и выругался. Когда он накладывал третий раз, я уже прикусывал зубами грязную простыню и что есть мочи лупил ладонью по каталке. Он наложил четвёртый раз, и я почти ничего не почувствовал, на это раз он не стал снимать марли и сказал мне лежать так несколько минут.
  Я пролежал на кушетке почти час, пока не подошел хирург, марлю я выкинул почти сразу, как ушел медбрат, и хирург был этим недоволен. Он стал рассматривать мою ногу куда внимательнее своего молодого протеже и через несколько минут встал со стола и пошел к телефону. Он набрал номер, сел на стул, снял очки и протёр рукой пот, потом посмотрел на бланк и откинулся назад.
  - Леонид Викторович? Да, это Ершов вас снова беспокоит, вы заняты? Я просто хо...А, ну если заняты. Да тут ожоговый. Да. Да. Нет, не слишком срочный, но мне его положить тут не куда, а там пятно на четвертую переход. Просто я хочу, чтобы вы взглянули, я тут пер...я п...я пересадить здесь не смогу, но если взгляните, то тогда решите. А когда? То есть завтра уже могу отправить? До шести? Все, Виктор Аркадьевич, благодарю, сегодня тогда отпущу, завтра на машине к вам. Всё-всё, да, я понял, понял. Всего хорошего.
  Хирург положил трубку, затем внимательно посмотрел на меня.
  - Как вас зовут?
  Я ответил.
  - Местный?
  - Нет.
  - Из С*?
  - Да.
  - Завтра приезжаешь к больнице и повезем тебя в С*.
  - Ничего хорошего?
  - Пока ничего, если это и правда был бензин, то всё может быть скверно.
  - А если не бензин?
  - Боюсь, что тоже скверно.
  - А её могут отрезать? - я заикался.
  - Это вряд ли, - хирург улыбнулся и подмигнул мне.
  Хирург поднялся со своего стула, заглянул за первую ширму и помог пострадавшему перевернуться на бок. Я не видел, что происходило за ширмой, но раненый вдруг начал стонать и всхлипывать. Я попытался всмотреться в маленькие проемы между туго натянутой тканью, но различил только две тени. Хирург сменил марлю, которую накладывал на больного и вышел из-за ширмы.
  - Вы оба едете, места хватит, - врач сделал движение головой и указал на ширму, - но он лежачий.
  - Может не стоит? Я могу подождать.
  - Лучше не ждать, - хирург посмотрел на мою ногу.
  - Всё настолько скверно?
  - Да, но лучше, чем у него, - мы одновременно взглянули на ширму.
  - Что с ним?
  - Тоже сгорел.
  - Их же избили?
  - Он не с ними.
  - А сильный ожег?
  - Очень, если не соврать, то больше шестидесяти.
  - Дьявол, - меня вдруг снова затошнило, и я решил сесть удобнее и отвернулся от ширмы, - может я лучше отдельно?
  - Как хочешь, но ждать лишних часа четыре, а может и все пять.
  - Я не тороплюсь.
  - Как знаете, но я бы советовал поехать одновременно, - хирург снял перчатки и выбросил в урну рядом со своим столом, а потом прикрыл всё плотной стальной крышкой.
  - Я лучше отдельно, так обоим спокойнее.
  - Дело ваше, тогда жду завтра.
  - В любое время?
  - Приезжайте к обеду.
  - А с ногой что делать?
  - Ждите.
  - Кого?
  - Одну из идиоток стажерок.
  - А может лучше вы?
  - А может пора бы им начать учиться? - хирург оторвался от историй болезней и посмотрел на меня.
  - Дьявол, - выругался я.
  - Не волнуйтесь, там ничего сложного.
  В этот момент в комнату вошла стажерка хирургического отделения местного колледжа. Она было довольно высокая с короткими черными волосами, аккуратно спрятанными в пучок на затылке. У неё были очень резкие черты лица и большие светло-карие глаза. Она быстро обвела глазами кабинет и подошла к бойцу, который лежал на соседней кушетке рядом со мной.
  Мне нравилось наблюдать за стажеркой. Она была чертовски красива и очень холодна. Я посмотрел на неё и улыбнулся, но ей было плевать, и она стала обрабатывать рану избитому. Потом хирург окликнул её.
  - Обработай ногу соседнему, этого не трогай.
  Стажерка всё так же без эмоций взглянула на мою ногу, взяла бинты с соседнего шкафчика и стала перевязывать ногу. Она смочила раствором марлевые повязки и приложила к ноге. На этот раз мне было совсем не больно, к тому же, каждый раз, когда она наклонялась ко мне, я чувствовал запах её духов, и мне становилось лучше. Она делала всё очень медленно и чертовски профессионально. Хирург лишь изредка поглядывал за её работой и делал вид, что заполняет формуляры. Она нагнулась ко мне ещё ниже, чтобы обмотать ногу у самой щиколотки, потом посмотрела на меня, и улыбнулась. Я улыбнулся ей во второй раз и вспомнил, почему я сижу на больничной каталке только в тот момент, когда она вышла из кабинета.
  В комнату вошел Шутихин.
  - Ну как? - спросил он.
  - Отлично, помоги подняться, - сказал я.
  Шутихин быстро поднял меня на ноги, и я обхватил его шею левой рукой.
  - Сильно болит?
  - Терпимо, давай не болтай, а следи за ногами, а то я споткнусь.
  - Извини.
  Из-за стола поднялся хирург и подошел к нам.
  - На ногу никакого давления, старайтесь не наступать слишком часто. Выпейте две эти таблетки.
  Я выпил обе таблетки, поблагодарил врача и Шутихин потащил меня к машине.
  - Что делать теперь? - спросил он.
  - Завтра отвезут в С*
  - Всё так плохо?
  - Говорят, что да.
  - Болит?
  - Немного, от того, что прошелся, - я вытянулся на заднем сидении и подложил под голову рюкзак.
  - А чего такой весёлый? - спросил Шутихин и посмотрел на меня в зеркало заднего вида.
  Я молчал, улыбался и смотрел на крышу машины.
  - Я говорю: чего веселый такой?
  - Ох, Шутихин.
  - Чего? - Сергей волновался и даже повернулся в пол-оборота.
  - Какие же карие глаза, какие же духи, - сказал я.
  - Господи, да у кого?
  - У стажерки, той самой, которая прошла мимо тебя в кабинет.
  - Ах ты сволочь, - сказал Шутихин, и мы оба засмеялись. Я зафиксировал ногу ещё лучше, закурил сигарету и всю дорогу до дома рассказывал Шутихину, какая она была красивая. А он смеялся надо мной. А потом мы снова засмеялись оба, а за окном становилось все холодней, явно приближался вечер. Я бросил последний взгляд на мелькающие кроны деревьев и второй раз за день заснул, полностью лишившись сил.
  
  ****
  Я окончательно проснулся, когда понял, что один из волдырей, которые успели созреть на моей ране за ночь, лопнул. Низ кровати был залит желтоватой водянистой жидкостью, от которой пахло гарью. Я поднялся с дивана и попробовал встать. Мне удалось дойти до туалета, и я понял, что мои руки трясет. Я умылся, почистил зубы и сел на край ванной. Нога страшно разболелась, я решил вернуться на койку, но чуть было не упал от боли, когда спускался по ступенькам. Мышца была повреждена, и чтобы это понять не нужна была никакая консультация врача, все было ясно как день, и я в припрыжку добрался до койки. Дома никого не было, и я решил позвонить Шутихину. Я набрал его номер, и услышал хриплые гудки.
  - Да, слушаю.
  - Здравствуй, ты ко мне приедешь?
  - Тебе худо?
  - Очень.
  - Что случилось?
  - На ней огромные волдыри, каждый размером с хорошую сливу.
  Шутихин молчал.
  - Вот дьявол.
  - Так ты приедешь?
  - Да-да, жди.
  - Я буду ждать, а ещё я бы выпил.
  - Это не лучшая идея.
  - Но мне слишком скверно.
  - Когда тебя везут?
  - Через два часа.
  - Буду через двадцать минут, а ты пока лежи.
  - Ты возьмешь мне чего-нибудь выпить?
  - Нет.
  - Сволочь ты, Шутихин.
  - Знаю.
  Мы положили трубки одновременно.
  Мне нужно было ждать его приезда, и я решил сделать себе завтрак. Я жил у родственников, уже несколько дней. Я смутно помню наш вчерашний разговор, и смутно помню, как рассказывал им о случившемся. Единственное, что я помнил наверняка, так это то, что засыпал в соседней комнате, а значит, меня перенесли сюда уже под утро. Я не очень мешал им, но чувствовал, что теперь доставлю много хлопот, в этом я был уверен.
  Я хотел достать костыли из старого пошарпанного шкафа. Когда мы с братом были маленькими, то часто прятались там, и я запомнил, что за сиреневым пальто всегда стояли костыли.
  В шкафу ничего не было, и я добрался до кухни, прижимаясь к стене. Ногу раздирало ещё сильнее. Мне казалось, что мышца не может напрячься из-за кровяного давления, которое образовалось в ране. Каждый раз, когда я наступал на пол полной подошвой, меня начинало трясти. Я добрался до кухонного столика и налил себе чаю. Он был зеленым, и я выпил две кружки, чтобы взбодриться. За окном уже стоял настоящий летний зной, и мне стало грустно от мысли, что я ещё не скоро смогу окунуться в прохладную речную воду. Я уже допил чай, когда вошел Шутихин. Он был очень бледен и сразу взглянул на мою ногу. Я был без бинтов, и выглядела она ужасно.
  - Выглядит совсем неважно, - заметил Шутихин.
  - Да, совсем, ты купил мне выпить?
  - Нет.
  - Очень жаль.
  - Я думаю, что тебе не нужно пить сейчас.
  - Я просто расстроен.
  - Понимаю, чертовски хорошо тебя понимаю, - он придвинул свой стул ближе, - ты сообщил родителям?
  - Да.
  - И что они.
  - Не важно, почему ты не купил мне ничего выпить?
  - Тебя только это волнует?
  - Сейчас да, - я пожалел, что позвал Шутихина, и что не поехал на такси.
  - Тебя нельзя пить, будет совсем плохо.
  - Совсем плохо мне сейчас.
  - Я не буду тебя поить, иди в магазин и купи себе что хочешь.
  - Очень смешно.
  - Ладно, прости, - Шутихин потрепал меня по плечу, - но я уверен, что скоро ты будешь бегать.
  - Это вряд ли.
  - А ты думай о хорошем.
  - Я думаю, но нога болит чертовски сильно, и сегодня утром я захотел найти этих сволочей.
  - Мы их обязательно найдем, я тебе обещаю.
  - Хватит обещать, давай лучше выпьем.
  - Нет.
  - Ах, чтоб тебя, - я злился на Шутихина и хотел пойти лечь спать, нога разболелась ещё сильнее.
  - Хватит злиться, лучше собирайся.
  - Я ещё вчера сложил все вещи.
  - Тогда доедай и выходим, я позвонил Алисе, сказал где ты, и что сегодня везем тебя в Саратов.
  Я чуть было не уронил свою чашку.
  - Зачем?
  - Зачем рассказал? - Шутихин смотрел на меня удивленными глазами и не понимал, что совершил глупость.
  - Ох, и дурак же ты, господи, ох, и дурак, - я скрестил руки на затылке, откинулся на спинку стула и закрыл глаза, - ну зачем?
  - Я думал, что ей хорошо бы всё знать.
  - Хорошо бы ты заткнулся Шутихин, просто заткнулся и оставил раздумья мне.
  - Ну, не злись, - он чувствовал себя виноватым, и он знал, какую глупость совершил.
  - Я не могу не злиться, ты идиот.
  - Она бы узнала от кого угодно.
  Я со всего размаху бросил чашку о газовую плиту и сотни осколков с грохотом разлетелись по всей кухне. Шутихин едва успел закрыть лицо руками.
  - Я не сказал никому, я ни черта никому не сказал, и не написал. За этот день, мне написали трое друзей и ждали возвращения в С*, чтобы отметить конец семестра, - я уже кричал, - и я ни за что бы не сказал ничего ей, потому что это бессмыслица, и я знаю, что ей было бы плевать на меня.
  Шутихин молчал и смотрел на свои руки. Мне стало жаль его, за то, что я на него накричал, но потом я подумал, что несмотря на мое вчерашнее спасение он слишком сильно облажался со звонком Алисе. Это была серьезная глупость, одна из тех глупостей, которые совершают только потому, что некоторые завистники хотят проверить: приедет она или нет? Мне было плевать, что она почувствует, по крайней мере, я убеждал себя в этом каждую минуту. Но Шутихину было важно всё. Он любил её не меньше меня прежнего, и ему было важно всё. Несмотря на то, что она не ответила ему взаимностью, а однажды и вообще рассмеялась над его внешним видом, Шутихину всё равно не хватало её, и я это знал. Он хотел проверить, чувствует ли она ко мне что-нибудь. Думаю, что ей было уже всё равно. Он очень хотел её, каждый день и каждую ночь он хотел её. Он впервые признался мне на берегу озера в нескольких километрах от черты города. Там он и сказал, как сильно её хочет. Он был помешан. А я ещё не был влюблен. Шутихин поступил подло, потому что рассказал ей о случившемся, после того, как мы расстались. А значит, ей предстоял выбор, очень тяжелый выбор, и я не догадывался, что она решила, а грузный Шутихин сидел напротив меня и смотрел на свои руки.
  - Что она ответила? - спросил я.
  - Она была напугана, - ответил Шутихин.
  - Что ещё?
  - Больше ничего, я рассказал, что тебя транспортируют сегодня.
  - А она?
  - Спросила, в какой госпиталь.
  - Ты ответил?
  - Да, - ему снова стало стыдно.
  Я не злился на него, потому что не совсем понимал, хочу ли я видеть её после случившегося. Наверное, было бы здорово поговорить обо всём, что произошло за этот год.
  - Черт с ней, - сказал я.
  - Извини.
  - Забудь.
  - Извини, я не подумал.
  - Не нужно, я знаю, зачем ты это сделал.
  - Злишься на меня.
  - Нет, мне плевать, - соврал я.
  - Тогда мир?
  - Никакого мира, отвези меня в больницу.
  - Ещё рано.
  - Я возьму такси, - я захромал в сторону телефона, но Шутихин встал со стула, и подхватил меня за руку.
  - Ты опять злишься, зачем тебе чёртово такси, если я приехал?
  Я обхватил его за плечи.
  - Да, ты прав, я очень злюсь, а ты идиот, и мне дико сложно не злиться.
  - Извини.
  - Прекрати, наконец, извиняться, иначе я действительно уеду на такси.
  - Хорошо, извини, тьфу ты, мать твою, я нечаянно.
  Шутихин помог мне дойти до комнаты, и я собрал последние вещи. Потом мы подождали приезда моих родственников. Они очень волновались за меня и хотели договориться о транспортировке прямо из дома. Но я сказал, что из-за меня одного они вряд ли подъедут, и легче будет отправляться прямо из больницы. Все согласились со мной. Шутихин сидел на скамейке рядом с входом и по-прежнему тер свои большие избитые руки.
  Через час меня погрузили в машину. Я посмотрел на соседние дома, на две лавочки в тени деревьев, где Алиса жила со своей сестрой, посмотрел на наш старый поваленный дуб, на котором мы часами сидели, прячась от летнего зноя, я заметил собаку, которая каждый раз выбегала на улицу, когда я подъезжал на мотоцикле. Я смотрел на всё это очень внимательно, и мне стало до жути плохо. Боль в ноге усилилась, и я отвернулся от окна, потом крепко закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока не услышал голос охранника на въезде в госпиталь.
  
  ****
   Я очнулся уже в приемном покое. В дороге мне стало совсем плохо и мне дали обезболивающее, потом произошел конфликт препаратов и меня стошнило, а когда мы подъезжали к С* мне дали снотворное. Дорогу я помнил очень редкими отрывками. Я видел родителей и знал, что их обо всем оповестили, сейчас они заполняли бланки на прием в госпиталь.
  Вокруг было очень тихо, я уже не спал, но действие снотворного ещё не закончилось, и я проснулся от боли, которую не воспринимал физически. Сложно описать это состояние. Мне казалось, что старый корпус больницы превратился в съёмочную площадку, потом я стал чувствовать боль, и понял, что лекарство перестало действовать. Меня везли по длинному белому коридору, с точно такими же резиновыми парапетами, как и в госпитале К*. Но пол здесь был в разы лучше. Мы ехали по мягкому линолеуму, и я впервые перестал слышать грохот расшатанных колес каталки. Каталка была очень легкая, и везти её, наверное, было чертовски просто. Я заметил, что меня везла девушка, я не мог поднять головы, чтобы посмотреть на её лицо, но я заметил длинные волосы, когда она открывала двери в лифт.
  И только теперь я понял, где нахожусь. Это было одно из тех мест, которые запоминаются ещё с раннего детства. Областная больница Љ2 стала для меня таким местом. Когда меня поднимали на третий этаж, я заметил, что здесь сделали первоклассный ремонт. Я не был здесь шесть лет, и всё вокруг стало немного чужим, а всё, что было большим, вдруг стало крошечным. Я очень плохо помнил, как оказался в палате. Я думал о том, как попал сюда впервые, конечно я не мог этого помнить, меня оперировали при рождении в перинатальном центре, и потом ещё раз в детской больнице. У меня была тяжелая болезнь. Одна из тех мерзких болезней, при которых тебе удаляют небольшую часть пищеварительного тракта из-за неправильного расположения органов. Такие болезни убивают младенцев, но меня она не убила. Меня везли на новенькой каталке по мягкому и светлому полу, и я думал о том, что всё-таки хорошо, что эта чертова болезнь меня не убила. Я постарался заговорить, но не смог вымолвить ни слова и провалился в глубокий сон. Я думал, что буду видеть странные сны из-за лекарств, но ничего не происходило. Меня стало тошнить ещё сильнее. Я крепко спал, но всё равно чувствовал, как сильно болит нога, и как сильно меня тошнит.
  За окном была страшная жара, и все окна в палате были открыты.
  Я проснулся, когда услышал голос человека, с соседней кровати. Он был невысоко роста, со смуглым прямым лицом и слишком белыми зрачками глаз. Одну ногу он положил на край моей кровати, а вторую подпер под себя. Его плечо было крепко забинтовано, и я заметил, что бинт немного отошел под мышкой, где он чесал рану.
  - Долго спишь, - сказал незнакомец.
  Я протер глаза и осмотрелся. Это была довольно большая палата на девять мест. Кровати стояли расправленными, а на тумбочках, которые расположились рядом с ними, лежали вещи пациентов. Кроме нас двоих никого вокруг не было, и я видел, что много кроватей не занято. В палате сильно пахло кварцем, но меня больше не мутило, я чувствовал себя неплохо и даже приподнялся и облокотился на спинку кровати.
  - Долго спишь, говорю, - повторил незнакомец.
  - Да, долго...- я тупо осматривал комнату и не смотрел на него.
  - Ты в больнице, - заметил незнакомец.
  - Да, я понял, - я посмотрел на него и улыбнулся.
  Он хотел было что-то сказать, но в палату вошли две медсестры и врач. Медсестер я видел впервые, а с врачом был знаком очень давно. Именно он оперировал меня в младенчестве. Он был невысокого роста, возрастом чуть больше пятидесяти, его глаза прятались за толстыми линзами очков для зрения, а маленький острый нос скрывался за медицинской маской. Он был детским хирургом, и его вызвали только потому, что мои родители были в хороших отношениях с ним и его семьей.
  - Привет-привет, бедолага, ну рассказывай, - хирург облокотился на край моей кровати и улыбнулся немного осуждающей улыбкой.
  - Здравствуйте, я немного подгорел.
  - Это я вижу, а как же тебя угораздило?
  - Бензином, на автобазе, - соврал я.
  - Ой-ой-ой, ть-ть-ть, - хирург сел рядом со мной и немного приподнял перебинтованную ногу.
  - Я ещё не смотрел, на перевязке скажу, но мне сообщили, что у тебя третья степень.
  - Это плохо?
  - Когда как.
  - А в моём случае?
  - В твоем даже хорошо, потому что бензин обычно горит куда сильнее.
  Врач улыбнулся, но мне было ни черта не до веселья, и я начинал волноваться.
  - Почему меня не отправили в ожоговый центр?
  - Потому что твои родители позвонили мне.
  - Я просто подумал, что случай слишком серьезный.
  - Да, случай серьезный, но я тоже кое-что понимаю в ожогах, - он снова улыбнулся мне. Это была очень добрая улыбка, и я вспомнил её. Так уже улыбался мне ещё молодой детский хирург, когда мне было всего четыре года и меня привезли на очередное обследование.
  - Я не это имел в виду.
  - Я знаю, ты не волнуйся, мне сказали, что пока ничего страшного не происходит, сегодня на перевязке скажут больше.
  - Хорошо, а во сколько перевязка?
  - Каждый день в семь, - хирург поднялся с моей койки и указал на стену, на которой висело расписание кварцевая, и перевязок. Ещё на нем писали заметки сами врачи, чтобы не забывать о назначенных для больных препаратах. Это было куда быстрее, чем идти за журналом, и они часто писали на стенде. Хирург отошел к другой кровати, но кроме нас двоих пациентов больше не было. Врач подмигнул мне своими маленькими глазками и вышел из палаты вместе с остальными. Незнакомец перевел свой взгляд на меня и ещё немного поправил положение своей руки.
  - И ты раненый боец, - он улыбался всем своим смуглым лицом.
  - Да, и я, - мне тоже захотелось улыбнуться.
  - У тебя ожег.
  - Да, здоровый ожег.
  - Прям очень здоровый?
  - Ну, - я повертел ногу, - не то чтобы очень, но серьезный.
  - Дерьмово.
  - Согласен, - мы на мгновение замолчали и отвернулись друг от друга.
  - А с тобой что? - спросил я.
  - Футбол, любимый футбол. Хотя на деле, ничего интересного, просто одна большая свинья играла некрасиво.
  - И это он тебя так?
  - Да, - незнакомец развернулся ко мне всем корпусом, дотянулся рукой до подушки и положил её в спинку кровати так, что мы сидели теперь друг напротив друга, - меня Шамиль зовут, - он протянул руку.
  - Андрей, - я тоже протянул руку.
  - Так вот, эта свинья играла очень некрасиво, так некрасиво, что я разбил ему челюсть.
  - Иди ты.
  - Нет, правда, это было уже после матча.
  - Подожди, руку тебе поломали уже потом.
  - Порезали.
  - Жестоко у вас играют.
  - Не то слово, - мы засмеялись.
  - А где порезали?
  - В раздевалке.
  - Ну, дела.
  - Бывает, рад, что хоть так, - мы переглянулись и снова засмеялись.
  Мне нравилось говорить с Шамилем. У него был страшно звучный акцент, который он пытался хоть немного приглушить, и пытался он так заметно, что порой ошибался в ударениях или смягчал звуки не там, где надо. Вскоре он перестал это делать, и мы стали говорить о футболе, точнее о том, как обстоят дела в мировых чемпионатах. Он был хороший знаток футбола, поэтому, временами, меня сильно смущали мои знания.
  - Ну, а с тобой что? - спросил Шамиль.
  - В меня попали баллоном, - я решил, что не хочу врать ему.
  - То есть?
  - В меня кинули баллоном, он попал в камень и взорвался.
  - Вот же черт.
  - Да.
  - И кто тебя так?
  - Не знаю, но их было трое, и вряд ли у них всё пошло по плану.
  - Что за план? - Шамиль слушал меня внимательно и свесил ноги с кровати.
  - Они хотели меня напугать.
  - Именно тебя?
  - Я был там с товарищем, но думаю, что напугать хотели меня.
  - Вот же шакалы.
  - И не говори.
  - Что будешь делать?
  - С ними? Да ничего, думаю.
  - Подожди, - Шамиль сел на край свой кровати и придвинулся ближе ко мне, - такие шакалы должны получать по голове, иначе совсем будет плохо, они хоть и мелкие черти, но должны получать. А кому ты насолил?
  - Не знаю, и не очень хочу думать об этом, а насчет них: это дурачки из села, которые никому зла не хотели, просто я был там, и поэтому всё произошло. Говорю же, я уверен, что они хотели меня напугать.
  - Напугали?
  - Не то слово, правда, они и сами испугались.
  - Всё равно их надо найти, вот ты рассуждаешь как одиночник, говоришь, что они сами испугались, а такой вот шакал пойдет завтра и кинет ещё один баллон в другого.
  - Нет, не кинет.
  - Чушь, - Шамиль махнул на меня рукой, очевидно, думая, что мы оба слишком упрямы для споров и отвернулся к окну, снова облокотившись на спинку кровати, - я знаю таких, для них всё сначала страшно, а потом приходит "дядя" и говорит им, что они всё сделали правильно, и потом они идут и убивают людей, ну, когда подрастут конечно.
  - Загнул же ты.
  - Я правду говорю.
  - Я верю, честно, верю, но это не всегда так, думаю в моём случае, всё будет иначе.
  - Черт знает.
  - Да, он знает.
  - Черт знает всё очень хорошо, те шакалы, что кидают баллоны, это его детишки.
  - Ладно, хватит об этом.
  Я оглянулся и заметил, что в комнату вошли ещё два человека. Одной была низенькая белокурая девушка с ребенком на руках. Ребенку было года три четыре, и он спал. Она держала его на руках так, чтобы не повредить маленькую перевязанную руку. Ребенок выглядел очень измученным и бледным, в палате запахло белыми бинтами, когда мать дошла до своей койки и стала снимать с ребенка его теплую рубашку. Белыми бинтами называли свежий бинт, которым обматывали раны сразу после перевязки. Я хорошо знал этот запах и смотрел на то, как мать укладывает своего маленького раненого ребенка в кровать. Она выглядела очень плохо, даже хуже прооперированного малыша. Вряд ли её лицо было красивым вне стен этой больницы, но здесь оно выглядело ужасно. В глаза бросались её опухшие от бессонных ночей веки, худые руки и немытые волосы. Она была одной из тех матерей, которые остаются лежать в больницах со своими маленькими детьми. Кожа её лица давно выцвела от отсутствия цвета и была серовато-мутной, она не часто выбиралась гулять на улицу. Хотя там было солнечно и тепло, но судя по её лицу, она часто оставалась в палате с ребенком. Ей было около сорока, и это действительно был её ребенок. Каждый вечер она ложилась спиной к выходу из палаты, а малыш спал между ней и стеной, которую она обложила подушками. Все видели, что она выглядит ужасно, потому что практически не спит и ни на минуту не отходит от ребенка. За всё время, пока она была в больнице, никто не посетил её. Она была одинока дома, но хуже то, что она была одинока в этом месте.
  Шамиль раскладывал свои вещи и стал шуршать пакетами с едой, которые стояли у него в шкафчике.
  - Давай поедим, - он посмотрел на меня и указал на шкафчик.
  - Я не голоден, - не знаю, зачем я это сказал, потому что на деле я чертовски проголодался.
  - Хватит тебе, давай ешь, - Шамиль протянул мне пакет, в котором был аккуратно сложен лаваш и колбаса.
  - Спасибо.
  - Это твои родители сидели здесь пока ты спал?
  - Да.
  - Не помнишь ничего?
  - Нет, - я понял, что, правда, ничего не помню.
  - Сестра говорит, - он быстро проглотил кусок и запил, - что ты от боли отключился.
  - Тьфу ты, до последнего надеялся, что всё было не так.
  - Именно так, говорит, тебе было слишком больно.
  - Тут она не врала.
  - Не помнишь?
  - Ничего не помню, долго я спал?
  - Часа два не меньше, твои уехали недавно, не хотели тебя будить.
  - Меня из-за препаратов не будили?
  - Сестра тебе что-то колола.
  - Промедол.
  - Черт знает, но что-то колола, ты потом сразу заснул.
  - Не мудрено.
  Я привстал с кровати, и оперся обеими ногами о пол. Мне было уже не так больно, но теперь я постоянно чувствовал давление крови в мышце, потому что сестра слишком сильно перевязала ногу у колена и пережала вены. Я поднялся с кровати и прошел несколько метров. Шамиль перестал есть и посмотрел на меня. И тут меня скрутило, ногу словно облили горящим маслом, я быстро схватился за спинку соседней кровати и облокотился на неё, чтобы снять напряжение.
  - Тупая идея, - сказал Шамиль и продолжил, есть, и смотреть на меня.
  - Идея ходить?
  - С твоей больной кочергой, да.
  - Ну, спасибо.
  - А чего не так, ты знаешь, что это кочерга, и ей надо заживать, тебе рано ходить.
  - Я бы хотел сходить в туалет.
  - Тебе помочь?
  - Нет, а то я тебя доконаю.
  - Не дури, давай доведу.
  - Нет, я сам, спасибо, а то совсем расслаблюсь.
  - Как знаешь.
  - Да, я очень странный, а теперь скажи, где у вас туалет?
  - Сразу налево и увидишь, он рядом, - Шамиль показал мне рукой в сторону другого крыла.
  Наверное, за всё время пребывания в госпитале, единственное чему я был искренне рад, так это расположению нашей уборной. Это была соседняя от палаты комната и мои первые самостоятельные передвижения, обычно, не превышали её пределов. Я дошел до уборной и чуть было не упал на пол от боли, но потом быстро пришел в себя и успешно выполнил все свои дела.
  Вечер наступил очень быстро, и прохладный ветер сменил стабильную жару, которая весь день нагревала алюминиевые карнизы окон. Я сидел на подоконнике и смотрел на огромную реку, которая отделяла С* от Э* своей непомерной шириной. Если бы я сел чуть ближе к окну, то мог бы увидеть мост, который соединяет города. Но мне было приятно сидеть именно так и смотреть на маленькие желтые огни на причале. Я знал, что мост никуда не денется и будет стоять здесь сколько угодно. Сегодня я хотел смотреть на причал. Я едва мог различать людей, их было совсем мало и все они были рыбаками. Они приходили рыбачить на пристать либо рано утром, либо к поздней ночи. Я долго смотрел на рыбаков, пока не понял, что скоро наступит время моей перевязки. Я хотел отогнать этот момент чуть дальше, потому что дико боялся снимать бинты. Все, кто хоть раз получал ожоги, знают, что такое снимать бинты. А я сгорел довольно сильно, и от того, трусил ещё сильнее обычного. Ну и трус же ты, подумал я. А потом, подумал, что бояться в подобной ситуации нормально. На часах было уже семь-десять, и я знал, что если врач не дождется пациента в перевязочной, то обязательно пошлет за ним сестру. Я был в мужской уборной и верил в то, что она не станет искать меня здесь. Я поглядывал на часы и думал о том, как сильно я хочу курить. Я не курил с тех пор, как прогуливался с Шутихиным и теперь страстно мечтам хотя бы об одной сигарете. Но сейчас не до этого, на часах пятнадцать минут восьмого, и я был уверен, что слышу шаги к туалету.
  Дверь открыл Шамиль.
  - Он здесь.
  Сестра быстро засеменила к двери и посмотрела в проем.
  - Андрей, вы последний на сегодня, пройдемте?
  - Да, конечно, я не смотрел на время.
  Мы вышли из уборной и направились к перевязочной. Вскоре Шамиль хлопнул меня по плечу, подмигнул и зашёл в палату. В перевязочной было прохладно и сухо. Здесь приятно пахло средствами для дезинфекции и свежими бинтами. Сестра попросила меня лечь на стол и разуться. Стол был очень холодный, и я чувствовал себя неуютно. Под головой у меня лежала прорезиненная фиксация, от которой очень быстро затекала шея. Я молча лежал и ждал, когда она начнет снимать бинты. Я понял, что она начала, как только почувствовал резкие толчки в ноге. Кровь, жировая ткань и подкожная жидкость пропитали несколько слоев бинтов, я не смотрел на ногу, но чувствовал, что она вот-вот снимет последний безболезненный слой.
  Когда засохший окровавленный бинт начал слоиться, я понял, что сейчас уже поздно чертыхаться и стонать. Было чертовски больно, и я запоминал каждый момент моей перевязки. Я чувствовал, как тяжело пошел бинт, и чувствовал, как отмершая ткань остается на марле, когда сестра сдирает её с ноги. Мне пришлось взглянуть на ногу. Она выглядела неважно, и на ней было ещё много слоёв бинта. Сестра снимала его уже двадцать минут, потом она решила смочить рану, чтобы ткань отходила легче. Она положила под мою ногу стальную медицинскую емкость и стала поливать рану неизвестной жидкостью, которая сильно холодила всё тело. Я лежал не шевелясь и опомнился от боли в ногтях. Я схватил простынь операционного стола так крепко, что чуть было не сломал себе костяшки пальцев. Лучше всего было думать о чем-нибудь приятном, или лучше о ком-нибудь приятном, о том, перед кем ты бы стеснялся корчиться от боли, подумал я.
  Тебе стыдно сейчас перед сестрой, которая обрабатывает рану? Нет, тебе ни черта не стыдно, потому что ты видишь её впервые, и потому что она видела уже сотни таких как ты. Посмотри, какое у неё морщинистое лицо, посмотри внимательнее идиот несчастный, она видела тысячи таких как ты. Думай о том, перед кем бы тебе действительно стало стыдно. Да, это очень легко, очень легко и глупо.
  Мне стало немного лучше, когда жидкость достаточно пропитала ткань. Сестра продолжала снимать повязку, и я не почувствовал ничего, кроме приятной свободы в мышцах. Сестра сказала мне лежать так несколько минут, чтобы нога подольше побыла на воздухе, потом она сняла перчатки и быстро вышла из перевязочной. Дышать нужно было медленно и спокойно, чтобы кровь циркулировала ещё лучше. Я закрыл глаза и перестал думать о ноге. Я перестал думать обо всём, а потом подумал о том, что она наверное не слишком за меня волновалось. Ну да к черту всё, подумал я. У тебя ещё будет время думать о ней и о том, правильно ли поступил Шутихин. Ты знаешь, зачем он позвонил ей и зачем рассказал обо всём. Я лежал на холодном операционном столе, который ни на градус не нагрелся от моего тела. Сейчас тебе нужно отдохнуть, слишком много людей вокруг, слишком больно. У тебя ещё будет время на страх, и на боль, и на людей, которые рядом с тобой. Я лежал уже несколько минут, прежде чем сестра вернулась.
  ґ Как самочувствие? - спросила она
  - Паршиво.
  - Понимаю, у вас очень серьезный ожег, - она приподняла ногу и стала наматывать новый бинт.
  - Вы такие много раз видели? - спросил я.
  - Да, к сожалению, да, очень много, и большинство из них было у совсем маленьких детишек.
  - Скверно.
  - Да, - сестра немного провела по лбу тыльной стороной ладони и вытерла подступающие капли пота, - особенно их жаль, когда отрываешь бинты, и родителей нельзя позвать, здесь всё должно быть стерильно, кроме того, лично я бы не выдержала, если бы увидела, что моему ребенку так плохо.
  - И они жду в коридорах?
  - Они всегда ждут в коридорах, - сестра подняла мою ногу и крепко зафиксировала бинт возле лодыжки.
  - А вы случайно не знаете, что с малышом из седьмой палаты?
  - Трехгодовалый?
  - Думаю да, он лежит вместе с матерью на койке сразу возле входа.
  - Поняла-поняла, - сестра на мгновение прекратила бинтовать на меня, взглянула в окно и немного прищурила глаза, будто вспоминала диагноз, - у него новообразование в плечевом суставе.
  - У такого маленького?
  - Да, да, у такого маленько, всё дерьмо этого мира обычно случается с такими маленькими, ты уж извини.
  - Нет, ничего, я понимаю. Я очень хорошо понимаю, конечно, это невозможно было запомнить, но я тоже перенес операцию при рождении.
  - Какую?
  - Свенсона, по болезни Гершпрунга.
  - Дрянная болезнь, а когда продиагностировали?
  - В полтора года, в это же время и удалили.
  - Это хорошо, что заметили так рано, обычно такая дрянь происходит чуть позже, и последствия от неё в разы хуже.
  - Да, я наслышан.
  - Готово, - она аккуратно вытащила судно из-под ноги, и я слез со стола.
  - Спасибо.
  - Пожалуйста, завтра в это же время, и не заставляй меня искать тебя.
  - Хорошо, я постараюсь.
  - Это сказали тебе передать.
  Сестра указала на стальную медицинскую трость у стены.
  - Спасибо, то, что нужно.
  - Она твоя, но за территорию больницы не уноси.
  - Я здесь надолго.
  - Да, это ты верно подметил.
  Я вышел из перевязочной и попробовал идти с тростью. Давление на ногу упало в несколько раз, но из-за того, что свежий бинт сдавливал мышцу, было по-прежнему больно. Моих усилий и выдержки хватило только чтобы добраться до своей койки и никуда больше, я поставил трость возле шкафчика и стал разговаривать с Шамилем о том, что, по его мнению, подадут сегодня на ужин. Он послал к черту, вечерний прием пиши, и посоветовал мне сходить в буфет и запастись едой там. Я согласился с ним, и решил пересчитать деньги. Потом я подумал, что хорошо было бы получить зарплату за этот месяц, лежа в койке с подвешенной к потолку ногой. А потом я понял, что это чушь и мы с Шамилем спустились в больничный буфет, пока врачи начинали обход.
  Буфетом здесь называли маленькую, переоборудованную под продуктовый магазин комнату на первом этаже западного крыла. Кормили в госпитале отвратно, поэтому здесь всегда была большая очередь за продуктами. Цену заламывали в три дорого, но это мало кого волновало, особенно привередливых стариков, которое лежали здесь одни. Мы купили всё необходимое и поднялись обратно в палату. Время было уже около девяти, и обход давно закончился. Солнце скрылось за черной гладью реки за окном и некоторые из постояльцев больницы готовились ко сну.
  Я звонил домой, говорил, рассказал, что чувствую себя неважно. Шамиль читал потрепанную книгу о Моби Дике, которую нашел в соседнем шкафчике. Меня очень сильно клонило сон, я решил поесть, чтобы не спать, но ничего не помогло. Я чувствовал, что потерял уйму сил и ничего не мог с собой сделать. Чтобы не спасть, я повернулся на другой бок и стал смотреть на мать с ребенком, которые уже крепко спали. Они пролежат так ещё очень долго, подумал я. Что если у мальчика всё совсем плохо? Тебе сейчас тоже не весело, но ему чертовски плохо, надеюсь, что он не запомнит, как лежал в больнице. По крайней мере, ты ничего не помнил. Тебе говорили, что это была очень опасная операция, но ты ничего не помнил, потому что был в точно таком же возрасте, как и тот малыш. Хорошо бы он не запомнил ни этих стен, ни перевязок, никого.
  Я перевернулся на другой бок. Шамиль всё ещё читал книгу и посмотрел на меня.
  - Сколько уже лежишь? - спросил я.
  - Неделю.
  - Страшная тоска?
  Шамиль положил книгу на койку.
  - Да, здесь был один парень, но потом его перевели отсюда к раковым.
  - В онкологию?
  - Да, он лежал здесь неделю, больше я его не видел.
  - Мерзко.
  - От чего?
  - От тоски.
  - Знаю, ты здесь на долго.
  - Ужасная тоска, катастрофическая тоска.
  - И всё летом.
  - Да, и всё чертовым летом.
  Мы больше не говорили, я пошел посидеть в коридор, потом прошелся до туалета и снова сел у окна. Луна едва освещала подоконник, и мне стало ещё тоскливее. Я страшно хотел курить, а еще лучше бежать отсюда, так быстро, как только можно. Но я был здесь, и мне было чертовски больно от того, что я прошел лишние десять метров.
  
  
  
  
  
  
  
  Три недели спустя.
  
  Когда он открыл дверь в очередной раз, старенькие расшатанные петли заскрипели чуть громче обычного. Это был длинный коридор, который вел к белым пластиковым стенам операционного блока. Первую комнату занимала санитарная зона, где хирурги готовились к операции. Во второй находилась сама операционная. Ему снова сказали, что операция вот-вот начнется, и он должен сидеть здесь. Он знал, что это очень старая больница, которой лишь едва-едва придали современный вид. В советских больницах было не так много смотровых комнат рядом с операционными, и он снова разочаровался и снова рухнул в рядные деревянные кресла, опустил голову вниз и стал потирать затылок. Врачи забрали её около часа назад, потому что, из-за глубокого ранения, в кровь попала инфекция, и икроножная мышца начинала отмирать. Врачам нужно было удалить мягкие ткани и узнать, насколько широк участок поражения, и он верил, что в комнате сейчас собрались лучшие умы детской хирургии. Он верил в это, потому что ей было всего пять лет, и она была его дочерью.
  Когда всё произошло, он был не так уж и далеко, и потому винил себя ещё сильнее. Она прыгала с маленькой пристани вместе с другими детьми. Он не возил её на большой городской пляж, потому что маленький, усыпанный песком, откос от пароходного причала, был виден как на ладони из окна их квартиры. Они ходили туда ещё тогда, когда с ними была мама, они ходили туда ещё тогда, когда с ним была его жена. Но теперь их было двое, и они всё равно ходили на свой маленький пляж, потому что прошло уже достаточно времени с тех пор, как он остался совсем один с двухлетним ребенком, и они оба могли снова стать хоть немного счастливее. Он никогда не задумывался о том, вспомнит ли она свою мать, потому что был уверен, что вспомнит. Он смотрел, как она ныряет с маленькой пристани вместе с другими детьми и ничего внутри не вызывало у него чувства страха и тревоги, потому что он сам прыгал с этой пристани и знал, что она довольно глубокая и что у неё очень хорошее песчаное дно. Но сегодня он ошибся, приводить её сюда было большой ошибкой, и он понял это, когда услышал крик своей дочери, а потом и крики других детей, которые разглядели медленно расстилающееся по водной глади кровавое пятно. Девочка кричала так громко, что он был готов потерять сознание в любой момент. Он не помнил, как прыгал в воду. Обычно, этого никто не помнит, он быстро вытащил её на берег и побежал за телефоном. Ему повезло, потому что скорая помощь приехала настолько быстро, насколько смогла. Это были хорошие врачи, и они стали перевязывать рану с такой скоростью, что окровавленная нога девочки быстро превратилась в маленькую забинтованную скульптуру. Ей дали очень сильное обезболивающее и она перестала кричать и вместо того, чтобы смотреть на свою ногу она закрыла глаза и как будто заснула. Это была рваная рана икроножной мышцы вместе с разрывом большей части сухожилий голеностопа. Девочка потеряла много крови и едва-едва держалась в сознании, даже несмотря на то количество препаратов, которые ей вкололи. Он был рядом с ней всё время, пока они ехали в госпиталь. А теперь он сидел в своем рядном деревянном кресле и крепко сжимал свой затылок широкой ладонью.
  Он увидел двух молодых парней в халатах, которые сели в точно такие же кресла напротив него и стали рассматривать содержимое своих пакетов. Они были чертовски счастливы, потому что получили посылки из дома. Бедолаги, подумал он. Неверное, лежат здесь уже целую вечность. Смуглый сидит и смеётся и что-то говорит второму. У второго нога перевязана, кажется, так сильно, что он еле может идти. Они отдыхают, точнее второй отдыхает, бедолага, господи, как же мне не думать обо всем этом, господи, как же не думать о том, что все может быть очень плохо. А что, если и правда всё будет плохо? Это может произойти, и ты это знаешь, и от этого тебе так страшно, что ты готов потерять сознание.
  Он сидел в своем рядном деревянном кресле и смотрел на двух молодых людей, которые рассматривали содержимое своих пакетов.
  
  ****
  
  
  - Странный какой, - сказал Шамиль и указал мне головой на мужчину напротив.
  - Это не пациент, - тихо сказал я.
  - А кто?
  - Что у нас в конце блока?
  - Операционная? - Шамиль тоже старался говорить тише.
  - Да, операционная.
  - Думаешь его родственник?
  - Нет, Шамиль, он так трясется, потому что оперируют какого-нибудь бомжа с улицы.
  - Да ну тебя, просто странно, что его не пускают.
  Я посмотрел на мужчину, который сжимал свой затылок двумя руками и тоже подумал о том, почему родственника не пускают в блок.
  - Потому что случай экстренный.
  - Думаешь?
  - Да, пойдем, узнаем, кого привезли.
  - У него?
  - Нет, пойдем в палату, я думаю, что наши уже в курсе.
  Мы взяли свои отяжеленные едой пакеты, и зашли в своё крыло. Шамиль резко остановился и уставился на содержимое своей сумки, потом быстро схватил меня за локоть и завел в сторону кабинета приема крови. Я посмотрел на него вопросительно, и мы оба выглянули из-за угла, чтобы проверить, не видят ли нас медсестры. Они не заметили нас и продолжили что-то громко обсуждать. Шамиль медленно засунул руку в пакет и достал оттуда полулитровую стальную фляжку.
  - Ты серьезно? - я был в таком восторге, что чуть было не закричал на всё крыло, но Шамиль вовремя меня остановил.
  - Мать твою, да тише! - он аккуратно открыл крышку и понюхал, потом дал понюхать мне. Это был коньяк, прекрасный домашний коньяк, который готовил его отец.
   - Но кто?
   - Сестра, - он выглядел ещё счастливее меня и снова понюхал горлышко фляги.
  - А если отец узнает?
  - У него слишком глубокая бочка, тем более она не прозрачная, он не заметит.
  - Черт, опасно, но, тем не менее, это отлично.
  - Это лучше чем отлично, - Шамиль улыбнулся и потрепал меня по плечу.
  - Когда пьем?
  - Послезавтра.
  - Дьявол, я совсем забыл.
  - Во сколько операция?
  - Сегодня в два, - я взглянул на часы, - по идее, я следующий, после родственника того мужчины.
  - Может этого его сын?
  - Вполне.
  - А есть тебя тоже нельзя?
  - Да.
  - Совсем ничего?
  - Совсем.
  - Хреново быть тобой, - сказал Шамиль, потряхивая у меня перед носом своим пакетом.
  - Вот же свинья.
  - Сегодня буду есть до отвала, и, кстати, есть буду, действительно, как свинья.
  - Да ну тебя к черту.
  - Не злись, зато знаешь, как приятно будет выпить потом?
  - Я только этого и жду.
  - А я без тебе не буду пить.
  - Ещё бы стал пить без меня, ты же не полная свинья?
  - Я вот смотрю на флягу и начинаю сомневаться в себе, может я и правда свинья?
  - Ели хочешь, пей, мне плевать.
  - Дурак ты, чего это мне одному пить.
  - Предложи новым.
  - К дьяволу их обоих, ещё рассказывать, здесь самим мало.
  - Да, в это ты прав, тут хватит от силы на рюмки четыре на человека.
  - Здесь хватит только губы помазать.
  Так началась моя третья неделя в больнице. Это был тот самый день, когда врачами, наблюдавшими меня, было принято решение о проведении операции, по очистке поврежденной области ноги и удалении с неё отмерших тканей. Операция эта не представляла собой ничего сложного, разве только была довольно долгой и утомительной. К слову, моя рана заживала не так хорошо, как все рассчитывали и периодически меня возили на прием к главному врачу ожогового центра в городе С*. Это был довольно высокий лысый мужчина с маленькими глазами, большими выступающими бровями, которые придавали его и без того величавому виду ещё большую суровость. Он всегда очень быстро смотрел на мою ногу и передавал свои рекомендации моему хирургу через медбрата, который сопровождал меня во время транспортировок.
  Прошли долгие и порой невероятно скучные три недели, но я всё ещё не был способен ходить самостоятельно. Несколько раз я выбирался на улицу в сопровождении Шамиля, но там, обычно, было невыносимо жарко и мы старались как можно скорее покинуть освещенный солнцем двор и вернуться в прохладные коридоры больницы. Нам обоим всё ещё делали перевязки. Шамиль показывался в перевязочной два или три раза в неделю, и почти всегда снятие старых бинтов проходило для него безболезненно. Его плечо было разрезано от подмышки, до ключицы. Тот, кто сделал это с ним в раздевалке футбольной команды задел хороший кусок мышцы, и Шамиль так и не смог спокойно спать на левом боку. Но время давало о себе знать, и его рана постепенно зарастала и превращалась в огрубевший и уродливый рубец, на первый взгляд, сшитый совсем неумелыми врачами. К счастью, это было не так, потому что над его рукой работали одни из лучших хирургов больницы. Он боялся, что заживление пойдет не по плану и врачам снова придется разрезать ему и без того поврежденное плечо. Шамиль уже прошел свою операцию, и ему очень повезло попасть к моему хирургу, потому что он сделал всё максимально точно и аккуратно. Сложно было представить, что могло стать с рукой, оперируй её кто-нибудь хотя бы немного уступающий ему в квалификации. Моего хирурга звали Леонид Викторович Прокофьев. Через несколько лет он должен был с чистой совестью отойти на заслуженный отдых и заняться более расслабленной и вальяжной частной врачебной практикой. За годы своей работы он принимал тысячи пациентов, и то, что Шамиль попал к нему на стол, ещё раз доказало, что мой новый друг был чертовски везучим сукиным сыном. Я часто говорил ему перед операцией, что волноваться нет никакого смысла, показывал свой шрам на животе и повторял, что перед ним живой пример того насколько хорош был это врач.
  Теперь была моя очередь отправляться на операцию, и я сразу понял, что никакие подбадривания друзей не стоят ни черта, когда через несколько часов тебе придется ложиться на операционный стол. Но до той поры было ещё несколько часов, и мы решили вернуться в палату. Здесь теперь было куда больше пациентов, и это обстоятельство не могло не радовать нас с Шамилем. Главным образом потому, что в нашу палату положили двух парней, с одним из которых мы стазу нашли общий язык. Его звали Владимир Кузьмин, и он учился на втором курсе в аграрном университете. Как оказалось, их с Шамилем роднила преданность одной и той же футбольной команде. Мне он не слишком нравился, потому что был довольно туповат и примитивен абсолютно во всех своих проявлениях. Но с ним было весело, и он помогал нам придумывать всё новые и новые розыгрыши для второго новобранца. Подобно первому он имел красивое княжеское имя Ярослав, но при этом довольно банальную фамилию Ильинский. Он был самым необщительным и зажатым человеком, из всех, кого я когда-либо видел. Он терпеть не мог Шамиля, который без конца подтрунивал над ним и не давал спать по ночам, задавая очень глупые вопросы.
  В целом, наша палата не претерпела таких уж сильных изменений. Во многом, потому, что никто из её постояльцев всё ещё не был выписан. Каждое утро я видел одну и ту же картину, как уже изрядно похудевшая женщина ведет на перевязку своего больного малыша. Я боялся думать о том, как долго она лежит здесь, и она очевидно, как и все остальные боялась подумать о том, сколько ещё ей предстоит пролежать. Я видел, что у неё уже нет сил выносить не только свою боль, но и боль за своего ребенка. Но ещё сложнее было выносить эти однообразные желтые стены, которые оставались неизменными и постоянным тяжелым грузом давили на неё. Лишь однажды я видел, как она молча плакала и тряслась над малышом. Она оказалось куда сильнее, чем думали все вокруг, и плакала только раз и, думаю, она изо всех сил верила, что никто из постояльцев нашей палаты не заметит её слез и часто-часто вздрагивающих худых плеч.
  Я знал, что был единственным свидетелем её мимолетной слабости, и поэтому, когда мы вернулись в палату, я стеснительно отвел свой взгляд в сторону. Я расположился на своей кровати и спрятал пакет в комод, некоторые продукты я сразу убрал под подушку, чтобы сестры во время обхода не изъяли у меня ничего запрещенного. И каждый раз, когда я доставал из пакета очередную упаковку с продуктами мне становилось ещё тоскливее, сначала от осознания того, что до операции я не смогу притронуться к еде. Потом от того, что еды мне передали много, практически на неделю, а это наверняка означало, что я пробуду здесь еще довольно долго. Когда с распределением пайков было покончено, я по удобнее лег на свою койку и решил, что буду читать до тех пор, пока меня не позовут в операционную. Шамиль и Кузьмин сдвинули свои тумбочки вплотную друг к другу и стали играть в карты. Деньги здесь были не так важны, поэтому играли на шоколадные конфеты или сигареты, в нашей палате в ходу была только первая система платежа, к сожалению, из-за банального отсутствия второй. Они звали меня, но я отказался, потому что был уверен, что проиграю всё, потому что думал в этот момент только об операции. Это видели все постояльцы нашей палаты, и я это понимал, и потому хотел, чтобы операция началась как можно быстрее. Но, судя по всему, что-то пошло не так, и время моей очереди было перенесено ещё на один час.
  - Как думаешь, кого оперируют? - спросил Шамиль.
  - Ребёнка, - сказал Кузьмин, не отрываясь от своих карт.
  - Хорошо бы ты ошибался.
  - Хорошо будет, когда закончится операция, - сказал я и тоже не отводил глаз от книги.
  - А ты как думаешь Ярик?
  - Я просил не называть меня так.
  - А меня это мало волнует, ты лучше скажи, кого, по-твоему, режут?
  - К сожалению, не тебя - Ильинский отвернулся к стене, он хотел показать Шамилю, что не будет поддаваться на его провокации, и отвернулся так быстро, что старые ножки кровати нервно заскрипели.
  Шамиль подмигнул нам с Кузьминым и продолжил.
  - А ты смешной Ярик.
  - А ты достал меня.
  - Я хотел разговор поддержать.
  - Ты играешь в карты, вот сиди и играй.
  - А я могу делать два дела сразу, я мультизадачен.
  - Какие слова знаешь, - тихо пробормотал Ильинский, но так и не отвернулся от стены.
  Шамиль был в отличном настроении и грубые ответы Ильинского его очень радовали. Он старался говорить как можно спокойнее, потому что знал, что такого закомплексованного человека только разозлит его внешнее спокойствие.
  - Так всё же, на кого ставишь?
  - Ты совсем рехнулся?
  - Я спросил, на кого ставишь.
  - Это срочная операция, человек, может быть, с жизнью расстаётся, а ты как последняя скотина говоришь про ставки.
  - И тем не менее, - Шамиль был в восторге от того как начал злиться Ильинский и сам понемногу раззадоривался.
  - Да пошел бы ты к дьяволу.
  - Ооооо... - громким эхом прошло по палате, и даже я отложил книгу в сторону.
  - Ярослав, а тебя учили мыть свой грязный рот с мылом?
  - Заткнись, я тебя по-хорошему прошу, заткнись, - Ильинский поднялся с кровати и крепко сжал свои маленькие кулаки. И теперь кулачки его по сравнению с раздутыми и разбитыми кулаками Шамиля казались ему крохотными и бесполезными.
  - И что ты будешь сейчас делать?
  - Дам тебе в морду.
  - Очень грубо.
  - Ты мне надоел.
  - А ты мне нет, с тобой весело, ты так смешно злишься, как будто ты маленькая девочка.
  Ильинский побелел от злости и сделал пару шагов от своей койки.
  - Воооооу! - в один голос пропели Шамиль и Кузьмин.
  Я бросил в них своей второй подушкой.
  - Заканчивай, ты же видишь, как он беситься, - сказал я.
  - Да что он сделает? - Шамиль смотрел на Ильинского и улыбался своей широкой белозубой улыбкой, которая ещё ярче обычного выделялась на фоне его смуглого лица.
  - Заканчивай, не хватало только драки.
  - Какая ещё драка, здесь разговор об одном ударе, не больше.
  - Вот и остановись, пока он не надрал тебе зад.
  Шамиль засмеялся и тоже кинул в меня подушку.
  - Везет тебе, что у меня рука больная, - он уже хохотал, и хотел было кинуть в меня второй подушкой.
  - Говори себе это по чаще, - ответил я.
  - Вот ведь сукин сын, думает, что бессмертный, - Шамиль говорил это Кузьмину и указывал на меня подушкой.
  - Иди, покури.
  - Очень смешно, сам же знаешь всё.
  - Да, к сожалению, знаю.
  С сигаретами в больнице всё было очень плохо. Курить было строго запрещено, и порой охранники часами могли следить за выходившими на дневную прогулку пациентами. Ситуацию не сглаживало и то, что сестры так строго следили за нами, что мы с Шамилем даже думать забыли о том, чтобы покурить хоть один раз. Кроме того, меня почти не посещали друзья, которые могли бы передать сигареты, но даже в те дни, когда мне приходили посылки сестры умудрялись вскрывать туго завязанные пакеты и изымать так надежно спрятанные сигареты. Я зря поднял эту тему, и это поняли все, кто находился в комнате. Шамиль и Ильинский прекратили перепалку, но теперь все мы думали только о том, что без сигарет будет сложно протянуть ещё хотя бы один день. И день этот, действительно, был тяжелый и скучный. Мы мало говорили и больше бродили по бесконечным коридорам и спали в неотведенные для этого часы. Впервые за три недели мне стало в полной мере тоскливо и в полной мере страшно от осознания того, что прошли уже долгие три недели, а мне было всё так же больно и тяжело передвигаться из одной комнаты в другую. Я не смотрел в окна по утрам только потому, что слишком хорошо знал, что я там увижу. Я был здесь ни один, и многие из нас были не одни, но всем нам было одинаково плохо и одинаково тоскливо. Но хуже было то, что у Шамиля всё шло прекрасно. Я вовсе не жалел, что ему лучше. Я только понимал, что он слишком быстро идет на поправку, а значит, не задержится здесь надолго. Чего конечно нельзя было сказать обо мне. Мне было всё так же больно и так же тоскливо. А хуже становилось только от того, что я просыпался по утрам и смотрел на календарь, числа которого медленного подводили итог первому летнему месяцу.
  Меня забрали через два часа от назначенного ранее времени. Я дочитал книгу и уже успел заснуть, но потом почувствовал маленькую нежную руку медсестры, которая осторожно будила меня, потряхивая по плечу. Оказалось, что операционную так и не освободили, поэтому мне прооперируют ногу сразу в перевязочной. Сестра сказала, что так даже лучше, потому что мне будет спокойнее, да и операция моя была не такой уж и серьезной. Шамиль и другие постояльцы пожелали мне удачи, но я лишь невнятно побормотал слова благодарности и вышел из палаты. Когда я зашел в перевязочную, то увидел новенький стол, на котором были постелены свежие медицинские простыни. Здесь было всё так же холодно из-за системы вентиляции воздуха. Четыре врача, окружившие стол, заканчивали последние приготовления к операции и надевали марлевые повязки. Они посмотрели на меня, а потом высокий седой хирург, который иногда заходил во время перевязок, пригласил меня лечь на стол.
  Стол был таким же холодным. Я чувствовал, что мне становится страшно, но старался не думать об операции. Я снова старался думать о чем-то далеком и ком-то, перед кем мне было бы стыдно показать свой страх. Но ничего не получалось, потому что это была не простая перевязка, и я знал это, а ещё это знали все врачи, которые выглядели очень серьёзными и даже не думали шутить. Они всегда шутили так глупо и плоско во время моих дневных сеансов, что порой я хотел выйти из процедурной с разбинтованной наполовину ногой. И сейчас, лежа на холодном операционном столе, я мог только мечтать, чтобы глупенькая медсестра снова рассказала свой надоевший всем пошлый анекдот, а седой хирург стал бы поносить цены на бензин и говорить со мной о футболе. Господи, как же я хотел услышать хоть что-то. Но врачи молчали и молча готовились к операции, а я лежал на своем холодном столе и смотрел на аппарат "Диана-Д1", который подвезли вплотную к столу. Он почти не издавал звуков, когда его включили в сеть электропитания, и мне стало хуже даже от его нелепого молчания. Сестра подошла еще ближе ко мне и положила под голову уже знакомый резиновый круг. Я закрыл глаза и почувствовал, как холодный пластиковый респиратор опустился на моё лицо.
  - Считайте до десяти, - сказал седой хирург.
  - Понял.
  - Считайте вслух, чтобы я слышал.
  - Один, два, три, четыре, - я почувствовал, что потерял зрение.
  Я попробовал резко встать, но в этот момент в ушах раздался пронзительный звон, и я схватил голову рукой. Несколько крепких рук прижали меня к столу, и только потом я услышал знакомый голос моего врача.
  - Всё нормально, считай дальше.
  - Что за черт, - я не слышал своего голоса и снова повторил вопрос.
  - Считай дальше.
  - Пять, шесть.
  
  ****
  
  Комната кружилась слишком быстро, и я положил на голову ещё одну подушку. Я знал, что Шамиль говорит шепотом, но всё равно не мог выносить его голоса. Мне казалось, что он шепчет мне что-то прямо на ухо, но это было не так, он сидел на кровати Кузьмина и шепотом звал Ильинского, который умывался рядом с раковинной. Ильинский был бестолковой скотиной и поэтому стал громко орать на Шамиля. Я хотел заткнуть их обоих, но чувствовал, что слишком пьян, чтобы соединять слова в предложения и из последних сил прижал подушку как можно плотнее к уху. Шамиль увидел это и стал говорить ещё тише. Кузьмин сдерживал смех и смотрел на Ильинского, тупость которого в этот момент набирала всё новые обороты. Он стоят у спинки моей кровати, и махал зубной щёткой.
  - Ярослав, спой нам так, как ты пел своему парню во сне, - шепотом проговорил Шамиль.
  - Какая же ты сволочь, - не успокаивался Ильинский, - ты прекрасно знаешь, что я говорю во сне, ты наглая сволочь, подслушивал?
  - Трудно было не услышать, - ещё тише проговорил Кузьмин.
  - Ах, и ты сволочь, вы оба сволочи, но ладно он, - Ильинский указал на Шамиля, который готов был свалиться с кровати от очередного приступа смеха, - но ты то, ты же мой друг, ты же сам говорил, что друг.
  - Я, правда, твой друг, поэтому хочу знать, как далеко у вас зашло с тем парнем.
  - Каким ещё парнем?
  - Которому ты пел во сне.
  - Вот же ты сволочь, господи, какая же ты сволочь Кузьмин.
  - Он просто любитель хорошей оперы, как и я, - сквозь слезы проговорил Шамиль.
  - Ты любитель очень тупых шуток.
  - Не злись на нас красавчик, я слышал, что в Голландии у вас даже есть особые права.
  - У кого нас? - Ильинский побелел.
  - У гомосексуалистов.
  - Я не чертов гей!
  - Никто не говорит, что ты чертов гей, мы лишь хотим понять: он тебе хотя бы позвонил?
  - Ох, ох, ну вы и скоты, - Ильинский кинул пакет со своей зубной щёткой и мылом в Кузьмина, и быстрым галопом покинул пределы палаты.
   Они оба смеялись над ним, ещё несколько минут. Я знал, зачем они делают это. Они хотят, чтобы я лично убил Ильинского, как только приду в себя, потому что нет в больнице ничего хуже, чем выносить крики человека, вовремя того, как последние пары наркоза покидают твоё тело. Они поняли, что мне совсем скверно и прекратили смеяться. В палату зашла медсестра и предупредила всех о времени кварцевания. Шамиль посмотрел на меня, и попросил сестру перенести "чистку" хотя бы на один час. Он указал на меня и объяснил, что мне ещё рано вставать с кровати и что меня только что привезли из операционной.
  Я отчетливо слышал их разговор, но не мог повернуться на другой бок. Всё мое тело зудело от того, что кровь слишком быстро шла по венам, мне казалось, что я слышу, как давление пульсирует в артерии рядом с ухом. Лежа не спине звон немного утихал, а потом возвращался снова и был ещё назойливее. Я медленно поворачивался с боку на бок и не открывал глаз. Иногда комната начинала уходить из-под ног, и я боялся потерять сознание, открыв глаза. Потом в палату вошел Ильинский и стал громко говорить с кем-то у стены. Это была наша новая соседка по палате. Судя по голосу наша ровесница. Но мне было глубоко плевать, я лишь хотел, чтобы Ильинский заткнулся и вышел вон из палаты. Он не замолчал, он старался говорить как можно громче, потому что хотел позлить меня. Он был странный малый. Из всего окружения, с которым ему приходилось уживаться в нашей палате, я был к нему наиболее лоялен и даже пытался, иногда, поддержать разговор. Но Ильинский был свиньей и страшно не любил меня, порой даже сильнее чем Шамиля. Мне это казалось странным, но, зато, я, наконец, понял, что он был простой свиньей. Простой закомплексованной свиньей, которая о чем-то громко говорила стоя в нескольких метрах от моей койки. Действие наркоза немного прошло, и я стал засыпать.
   Когда я проснулся напротив меня сидел Шамиль. Он выглядел очень напуганным и больше не шутил. Кузьмина не было в комнате, а Ильинский медленно упаковывал свои вещи. Я почти полностью пришел в себя и был рад тому, что впервые за этот месяц нога перестала болеть. Я прекрасно понимал, что это лишь временный эффект, потому что стоит мне пройтись до умывальника и назад, как сотни гвоздей разом заскребут по моим оголенным мышцам, и я упаду на пол сотрясаясь всем телом от этой невыносимо боли. Я прекрасно понимал, что меня ждет, поэтому решил немного отлежаться перед тем, как попробовать пройтись с разрезанной ногой.
  - Как ты? - очень тихо спросил Шамиль.
  - Неплохо.
  - Серьезно?
  - Да, даже странно.
  - Выглядишь свежее.
  - Я и чувствую себя свежее, потому что нога не болит.
  - Ты пока не ходи ни куда, ты ведь никуда не хочешь?
  - Нет, я бы ещё отдохнул.
   Шамиль выглядел напуганными и держал руки скрещенными.
  - В чем дело?
  - А? - он сделал вид, будто ничего не происходит, но я понял, что в данный момент происходило что-то страшное.
  - Шамиль?
  Он посмотрел на вход в палату, потом опустил голову вниз.
  - Это была маленькая девочка.
  - Мать твою, ты о чем?
  - В приемном покое сидел её отец, это была маленькая девочка.
  - Так меня и так, - я хлопнул себя ладонями по лицу и привстал с кровати.
  - Да, - Шамиль был совсем бледный, и было ясно видно, как смуглость его восточной кожи медленно спадала и становилась едва заметной.
  - Что с ней?
  - Операция ещё идет.
  - Так долго?
  - Да.
  - Ах, мать твою, что за дьявол, - я рухнул обратно на подушки, - Сколько лет?
  - Пять, не больше, да, думаю пять, но говорят, что она совсем маленькая.
  - Как это произошло?
  Шамиль рассказал мне всё.
  - Суки, суки, тупые суки, господи, вот же сука, сука, тварь, - я сильно ударил кулаком по столу и стакан с водой рухнул и вдребезги разбился о кафельный пол.
  - Да кто?
  - Да всё, нет, ни кто, а именно всё. Господи, да кто угодно. Чертовы скоты, что изуродовали меня, чертова случайность, чертово всё. Всё в этом мире, о чем мы никогда не думаем.
  - Всего знать нельзя.
  - Ты прав, ничего нельзя знать. Ты же веришь в бога?
  Лицо Шамиля сильно изменилось. Он стал даже слишком серьезным и посмотрел на меня со злобой.
  - Да, верю.
  - И я верь, и я верю. У них только имена разные, пойми, ты же тоже так считаешь?
  - Да, - он говорил искренне, и я хорошо узнавал это в его лице.
  - Вот об этом я и говорю, у них имена разные, а на деле он один и он один для всех предстал в своём обличии, понимаешь? Да, ты меня понимаешь, я знаю. Мне просто гадко. Гадко от осознания того, что даже в том, что маленькая девочка попала в такое дерьмо, есть высокий смысл.
  - Я верю, что есть.
  - И я верю, что есть, но только вот тебе не гадко? Ну, вот какой смысл в том, чтобы она стала калекой.
  - Не знаю, но смысл есть, мы только со временем его поймем, - Шамиль больше не злился и смотрел в пол.
  -Да, поймем, обязательно поймем и через день и через два, мы обязательно поймем, только вот всё уже случилось и этого не изменить, и поэтому маленькие девочки становятся калеками.
  - Но это может случиться с кем угодно.
  - Да, может, ещё как может, но не происходит, это произошло с ней и ни с кем больше.
  Я не успел закончить разговор, и мы с Шамилем быстро обернулись в сторону входа в палату. Там стоял весь запыхавшийся и напуганный Ильинский и быстрыми движениями руки подзывал нас подойти к нему. Шамиль помог мне подняться, и мы подошли к дверям. Нога совсем не болела, но я знал, что это лишь остаточный эффект наркоза, и потому не очень радовался.
  - Заканчивают, - Ильинский сказал это быстро и очень тихо, как будто он не хотел, чтобы его кто-то услышал.
   Белые пластиковые двери операционного блока открылись, и коренастый медбрат с широкими плечами быстрыми шагами засеменил по коридору. На его лбу проступали капли пота и жидкие черные волосы облепили его широкий лоб. Он не старался бежать, но шел очень быстро. В его руках был небольшой сверток обмотанный медицинским покрывалом. Он быстро свернул за угол и скрылся из вида. Мы ещё долго смотрели на вход в операционную и не сразу осознали, что коренастый медбрат, который пулей промчался мимо нас, нес в своих руках маленькую ампутированную ногу нашей пятилетней девочки. Мы стояли в проходе ещё минуту, а потом разошлись в разные стороны и до наступления вечера перебросились лишь парой фраз. Я больше не видел отца девочки, который всё ещё сидел в коридоре, я лишь видел, как её увезли на каталке в сторону выхода. Больше я не знал ничего, и никто из постояльцев больницы не знал ничего.
  
  ****
  
  Вечер наступил слишком стремительно и словно песчаная буря смыл последние следы дневной больничной суеты. В нашей палате было тихо и прохладно, сестры немного приглушили свет, и всех пациентов сильно клонило в сон. Я познакомился с девушкой по имени Люба, которую положили к нам с обострившемся аппендицитом. Она была не особо разговорчива, но мы быстро нашли общий язык. В первые минуты знакомства она даже показалась мне красивой, но потом я понял, что просто слишком истосковался по женскому обществу и только поэтому воспринимал её как симпатичную девушку. Она была на год старше всех нас и училась на третьем курсе. Мы мало говорили о себе и обсуждали сегодняшний день. Я рассказал ей, что произошло на самом деле, и заметил, как её настроение ухудшилось. Шамиль и Кузьмин услышали нас разговоры, и тоже поникли и бросили свои карты. Ильинского не было в комнате, я не видел его уже несколько часов и даже спрашивал сестер, не видели ли они его. Но Ильинский словно спрятался между узкими больничными коридорами и не собирался возвращаться в палату.
  - Хватит заниматься этой шелухой, - сказа я.
  Шамиль поднял на меня голову и нахмурил брови.
  - Хватит играть ни на что.
  - Предлагаешь на деньги?
  - Подойди ко мне.
  Он подошёл и сел на край кровати.
  - Ну?
  - Ты бережешь коньяк?
  Шамиль выпрямил спину, окинул комнату взглядом, а потом наклонился совсем низко ко мне.
  - Естественно, ты, что сейчас хочешь?
  - Да, то есть, нет, я тебе хочу предложить достать сигарет.
  - Это как?
  - Помнишь богатенького скота Борисова?
  - Из одиночки?
  - Да, он ещё ходит к друзьям в эндокринологию.
  - Помню, ну и что?
  - Он достал оттуда три пачки сигарет.
  - Иди ты.
  - Я видел, как он курил ночью в окошко в своей палате.
  - Как ты увидел?
  - Я шел в туалет, а он не запер дверь до конца, сестры уже ушли, а я почуял дым.
  - Ладно, - Шамиль сел по удобнее, - и что ты мне хочешь предложить?
  - Он хорошо играет в покер, но ты играешь в разы лучше, точнее, ты врешь в разы лучше.
  Я не мог не заметить самодовольную улыбку на лице своего друга.
  - Уже не так хорошо.
  - Черт возьми, да ты отличный игрок, и ты мог бы поставить половину фляжки коньяка на пачку сигарет.
  - Он на это не пойдет.
  - Пойдет, ещё как пойдет, алкоголь никто не может достать кроме нас.
  - Да, нам повезло, повезло, что я вовремя заглянул в пакет и пронёс его на поясе, если бы не посмотрел, то на досмотре бы провалились.
  - Но не провалились же.
  - Я не хочу рисковать коньяком, черт бы тебя побрал, Андрей, разве тебе не охота выпить?
  - Ещё как охота, и хорошо бы при этом покурить.
  - А если проиграем?
  - А ты не думай об этом, и ври так, как никогда ещё не врал.
  - Ах, забери меня черт, не верю, что соглашаюсь.
  - Вот и славно, тогда я пойду договариваться.
  Шамилю явно не импонировала идея поставить на кон все наши запасы алкоголя. Он даже не пытался скрыть своего недовольства, и целый день ходил с понурой головой и перепутанными мыслями о правильности своего решения. Уже к обеду я забежал к Борисову и предложил ему наши ставки. Он долго упирался и сказал, что готов поднять общий банк до трех пачек сигарет. В этой ситуации мы были бы вынуждены ставить всю флягу коньяку. Я знал, что Шамиль пошлет меня к такой-то матери, как только услышит новые условия ставок, и решил торговаться до последнего. После сорока минут словестной перепалки Борисов согласился играть на прежних условиях, и я удалился в нашу палату, чтобы ещё раз, как следует, объяснить Шамилю некоторые нюансы будущей партии.
  
  ****
  
  В палате Борисова стоял сильный запах прокуренных больничных простыней и алкоголя. Сестры знали о том, что он курил по ночам, и что однажды ему удалось пронести алкоголь через пост проверки. Шамилю провернул операцию намного проще, потому что был куда профессиональнее и врал в десять, а может, и в двадцать раз лучше. И только благодаря этому я решил играть, и только благодаря этому доверил Шамилю вести партию так, как он считает нужным. Я не хотел давать ему никаких указаний, хотя бы потому, что он всё равно бы не послушал меня, а послушав, мог наоборот всё испортить.
   Мы сели за стол сразу после вечернего обхода. Вход в палату был забаррикадирован пустой койкой и шкафчиком, в результате чего, мы были застрахованы от вмешательства врачей и сестер в ход нашей партии. Было условлено играть три сета и только с двумя-тремя ставками. После очередных перепалок с Борисовым мы пришли к выводу, что мне можно доверить роль крупье, и игра началась. Каждая рюмка коньяку оценивалась в пять сигарет и каждый из игроков был обязан уравнять ставку другого тем, что принес в палату.
  Я тасовал карты очень быстро и поднял голову к потолку, чтобы отвести от себя подозрения. Я знал, что они оба пристально следят за моими руками и бояться, а может и желают стать первыми в рукаве. Я раздал им по две карты, раскрыл три другие на столе, а ещё две положил рубашками вверх.
  На столе лежали две семерки и король. Я посмотрел на лицо Шамиля, которое не выражало ничего кроме ленного безучастия, и вернулся к Борисову, который хорошо блефовал, сначала немного поведя губой, а потом бросив легкий и непринужденный взгляд на ближнюю ко мне карту. Шамиль ставил половину батона колбасы, Борисов уравнял банк четырьмя сигаретами. Я развернул одну из карт. Это была третья семерка. Теперь на столе лежал сет из семерок во главе с крестовым королем. Шамиль был всё так же хорош и предложил ставить все уже сейчас. Борисов пытался выглядеть всё таким же безразличным, но я заметил, как на мгновение белки его желтоватых глаз метнулись к шкафчику с сигаретами. Шамиль и не думал смотреть по сторонам, он вообще никогда не смотрел на свои карты дважды, ему это было не нужно, потому что он хорошо знал себя и свои возможности, а ещё имел настолько неординарную память, что мог бы похвастаться ей со многими выпускниками элитных университетов. Борисов согласился и положил на середину стола наши заветные три пачки красного "Мальборо". Он посмотрел на них раз семь за эту минуту, не меньше, и с каждым разом, страх всё больше и больше проявлялся на его худом лице. Чертов сукин сын Шамиль был настолько хорош, что даже беглого взгляда не бросил на банк и решил впервые за всё время посмотреть на свои карты. Он был спокоен, словно никакого коньяка не существовало и мы играли на обычные пластиковые фишки. И это спокойствие пугало Борисова.
  Они дали мне знак и я обнажил последнюю карту. Ей оказалась восьмерка.
  - Ты первый, - всё так же безразлично прошептал Шамиль.
  Борисов, казалось, был готов послать всё к черту и отменить ставку, но было уже поздно. Он раскрыл свои карты, и та скорость, с которой его испуганное больное лицо превратилось в самодовольную гримасу, не могло не испугать меня. Это был фулл-хаус, да, причем, такой хороший фул, что почти ни одна другая комбинация не смогла бы покрыть всю силу карт Борисова. Шамиль не изменился в лице ни на миг и бросил на стол восьмерку, а вслед за ней и семерку.
  Мы одновременно вскрикнули, забыв обо всём на свете. На столе лежало наше непобедимое и сверкающее каре на семерках. Мы были чертовски счастливы и ещё долго вспоминали убитое лицо Борисова, который ещё несколько минут не мог поверить в то, что это правда, и что он проиграл почти все свои сигареты и теперь сидел один в своей прокуренной и темной палате. Мне было жаль его, но он знал на что шел, ровно, как и мы знали, и могли остаться без нашего прекрасного домашнего коньяка.
  
  ****
  
  Мы открыли фляжку этой же ночью. Было около трех часов, и на посту сестер сидела только одна престарелая женщина и уже несколько раз подряд проверяла журнал назначений. Как бы сильно мы не смеялись, и как бы много не курили в ту ночь, она всё равно не услышала, да и не успела бы поймать нас в стенах мужской уборной. Мы не рассказали остальным о выигрыше, потому что никто из них не курил, кроме того, им совершенно не стоило знать о том, что сестра Шамиля заплатила врачам за то, чтобы мы могли пронести алкоголь в свою палату. Я сразу подумал, что это было слишком легко, и когда она позвонила Шамилю и рассказала всю предысторию, всё встало на свои места. Но нам было всё равно, потому что коньяк действительно был хорошо, и мы пили его, медленно выцеживая в маленькие мерные стаканчики, в которых нам приносили дневные таблетки. У нас была ароматная копченая колбаса и немного сыра и зелени. Мы разложили всё на середине подоконника, а сами сели рядом, по краям от окна, и смотрели на медленно проплывающие ночные пароходы. Мне было приятно сидеть в тишине и смотреть на то, как широкие борта теплоходов разрезают засыпающую речную гладь и заставляют десятки маленьких волн разбредаться в разные стороны. Вода освещалась разноцветными огнями с палубы, на которой отдыхали пассажиры.
  Шамиль тоже смотрел на теплоходы и тоже пил очень медленно и выдувал кольца дыма в открытое окно. Мы молчали и смотрели на волгу и думали о том, что к концу подходила очередная неделя нашего пребывания здесь. Шамиль знал, что его скоро выпишут и знал, что мне придется остаться здесь одному, потому что Ильинскому уже сняли швы, да и Кузьмин заметно повеселел и оживился за последние несколько дней. А теплоходы уже скрывались в мутной темноте ночного неба, и я снова наполнил наши мерные чашечки коньяком. Коньяк приятно согревал горло, и мы быстро пьянели, потому что были истощены лекарствами, скудной едой и ранами с которыми нас привезли.
  - Я однажды видел, как на пятой палубе оприходовали танцовщиц, - Шамиль был очень пьян и едва мог говорить.
  - Чушь, - сказал я и закурил.
  - Сам ты чушь, я точно видел, так хорошо видел, как тебя сейчас.
  - Ты бы ничего не различил.
  - Я различал всё и различал в таких подробностях, что тебе и не слилось.
  - Болтун.
  - Это ты болтун, ты должен мне верить.
  - Ты хитрая свинья, которая оставила бедного Борисова без сигарет, просишь тебе верить, - я улыбался, хоть и действительно жалел проигравшего.
  - Он знал, на что шёл, а ты знал, что я хорошо вру.
  - Ты хорошо врешь, только когда играешь.
  - Я всегда хорошо вру.
  - Ты просто напился.
  - Я сложно напился, ох, я напился очень сложно, - он облокотился на стекло и стал тереть лицо руками.
  - Я тоже, я тоже напился и мне даже неплохо.
  - А мне лучше, чем неплохо, и даже не болит.
  - Рука?
  - Да, совсем не болит, а у тебя болит?
  - Да, и чертовски.
  - Но тебе же хорошо?
  - Ей плевать, она будет болеть ещё долго.
  - Да, у тебя неважно все...- Шамиль не успел договорить и ударился головой об окно. Удар был довольно сильный и хоть на мгновение, но мой друг протрезвел и даже постарался сидеть прямо и не раскачиваться.
  - Ты же тоже свободный плватель? - Шамиль вдруг стал куда серьезнее и внимательно посмотрел на меня.
  - Чего-чего?
  - Ну, я просто не видел у твоей постели никакой взволнованной красотки.
  - Иди к черту.
  - Нет, правда, ты никогда не говорил.
  - Слишком рано ты перешел к этим разговорам.
  - Ты никогда не говорил, - настаивал Шамиль.
  - Ты тоже ничего не говорил.
  - Там всё слишком плохо, - он снова тер лицо широкими ладонями и ругался, я видел, что он хотел рассказать что-то, но боялся начинать первым.
  - У меня не лучше.
  - Расскажи мне.
  - Мне не о чем говорить.
  - Говори, чего тебе стоит?
  - Того же, что и тебе, - я отвернулся и налил себе остатки коньяку.
  - А мне ничего не стоит.
  - Тогда говори ты.
  Но Шамиль молчал, и его молчание говорило куда больше, потому что оно всегда говорит больше и говорит правдиво в отличие от того, что на самом деле хотели сказать люди.
  - Я ушел за месяц до ранения, - сказал я.
  - Почему?
  - Не знаю, хоть убей Шамиль, но не знаю.
  - А любил?
  - Вряд ли.
  - А сильно жалеешь?
  - Нет.
  - Я понял теперь, - он виновато улыбнулся и допил свою порцию коньяку, - ты ждал, что она придет?
  - Это было глупо, но да, я ждал, и жду сейчас, я не хочу тебе врать, потому что врал слишком многим.
  - Да у тебя всё на лице написано.
  - Я знаю, я чертовски хорошо это знаю, а ещё я тебе доверяю, хотя, какая тут тайна.
  - Она может прийти, - я видел, что Шамиль считает меня другом и искренне хочет верить в свои слова.
  - Нет, это вряд ли.
  - Ты не можешь знать.
  - Хотел бы не знать, но это не так и, и никогда не было так.
  - Ну, если вы чего-то да стоили друг для друга.
  - Нет, нет, слушай, - я встал с подоконника и облокотился на него руками, потом взглянул в окно и снова увидел теплоходы, - у всего есть срок годности.
  - А твой истек?
  - Наш с ней срок истек, потому что мы знали друг друга с ранних лет, и, потому что мы были ещё совсем сопливыми дураками.
  - Вы перегорели, это происходит.
  - Нет, всё было хуже.
  - Ты ушел?
  - Да, я же говорил.
  - Должна же быть причина.
  - Она всегда одна, просто поверил другой, поверил, что не так безразличен для неё.
  - А что оказалось?
  - Оказалось, что ей на меня плевать, а я уже ушел.
  - Да, ты дурак.
  - Я знаю, я этого не скрываю, правда всю эту историю знает от силы пара человек.
  - Расскажи мне, - Шамиль выглядел совсем поникшим. Возможно, потому что был слишком пьян, а может быть, невольно ушел в свои старые воспоминания, или просто увидел в таком бездарном дураке как я нечто похожее, что заставляло его задавать мне все эти вопросы.
  - О ней?
  - Это будет долго, а я слишком устал, расскажи о самом счастливом дне.
  - Я вспоминаю, были ли они вообще.
  - Господи, ну ты и сукин сын, - он изменился в лице и отвернулся от меня, - всегда есть что-то хорошее.
  - Может, ты и прав. Я хорошо запомнил поездку на озеро.
  - Это было в К*?
  - Да, в черте города есть небольшой поселок, а за ним огромное озеро, на которое летом приезжают сотни рыбаков.
  - И вы поехали туда вдвоем?
  - Нет, нет, далеко не вдвоем. В К* нас подобрал отец её сестры, с которым я был знаком ещё с раннего возраста. Он держал несколько магазинов в городе и когда накопил достаточно средств, купил себе небольшой домик вблизи скалистого перевала рядом с озером. Как сейчас помню, берега там были песчаные, с небольшими скалистыми откосами. Стены обрывов было сплошь из известняка и часто обваливались. Это было опасное место, но при этом чертовски красивое. Мы там провели несколько дней, и если отложить в сторону мой цинизм и ложь, которую я возвел в ранг добродетели, то можно смело сказать, что это было прекрасно.
  - И от чего?
  - От чего всё вокруг было прекрасно?
  - От неё?
  - Да, от неё, от осознания того, что вы можете убежать куда угодно, но по большей части от неё.
  - И что делали?
  - То же, что и все дураки, - я посмотрел на входную дверь и прислушался.
  - Слышал? - настороженно спросил Шамиль.
  - Да, но это не к нам, - мы отвернулись от двери и снова стали разглядывать удаляющиеся пароходы.
  - Ладно, о чем мы говорили?
  - О доме у озера.
  - Продолжай.
  - Мы приехали туда рано утром, и вода была ещё холодная, поэтому мы решили выпить вина и разжечь костер во дворе, пока погода не станет теплее. Это было начала августа, и за неделю до поездки на К* обрушился шквал проливных дождей, которые как следует размыли городские дороги и значительно охладили воду. Мы страшно хотели отдохнуть на пляже, но вода было ещё слишком холодная и мы приготовили себе обед и пошли к развалинам старой церкви. Её никто не реставрировал уже с десяток лет, и все стены внутри были расписаны баллончиками с краской. Это было дело рук проезжих дигеров, которые искали новые мета для прогулок, но не натыкались ни на что, кроме этой уродливой церкви. Мы гуляли там несколько часов, пока нам не стало слишком жарко, тогда то мы и решили, что вода прогрелась до нужной температуры, и можно было идти домой готовить ланч. Нас было трое. Её сестру звали Наташа, и она была одной из тех сволочных и закомплексованных девиц, которые страшно завидовали успеху своей более умной и привлекательной сестры. Алиса была добра с ней и редко злилась на все глупости и подколки, которые периодически выскакивали из её детского ротика. Она была достаточно умна и добра, чтобы прощать свою недальновидную сестру. Я же таким не был. Даже не смотря на то, что я отдавал себе отчет в том, что нахожусь на даче её отца, я всё равно не мог не ненавидеть Наташу. Во многом, потому что она почти не позволяла нам быть наедине столько, сколько мы захотим. А будь у этой бестолковой дуры хоть один даже самый непривлекательной ухажер, это бы отвлекло её от нас хотя бы на несколько минут. Но у неё не было ухажера, всё, что они имела при себе в этот день, так это страх и ненависть, которые она искусно скрывала под покровом своей зависти. Ей было жаль себя, потому что она была не так красива, как Алиса, и, будем честны, она была и не так умна. И здесь, наверное, я должен сказать, что в ней оставалось что-то особенное, но это было не так, и это знали мы, и это знала она. Но Алиса любила свою сестру и делала это честно, потому что до того, как я появился в их жизни, они были лучшими подругами и самыми искренними людьми друг для друга. Не знаю, почему, она решила пригласить меня. Возможно, чтобы рассорить нас, или же застать меня пьяным и выведать что угодно. В любом случае, у неё это не вышло, и она стала злиться, правда, это случилось куда позже.
  Мы пришли на пляж ближе к обеду. Алиса надела свой черный купальник и выглядела восхитительно. Быть может, Наташа тоже выглядела неплохо, но мне было плевать, потому что я не мог отвести взгляда от своей девушки, а она не могла не смущаться, раз за разом, отводя свои кудрявые коричневые локоны за ухо.
  Вода была отличная, и я плавал почти час и прерывался только чтобы покурить и налить себе холодного пива. Я пил тогда очень мало, потому уже был достаточно пьян Алисой и не хотел терять ни секунды реальности. Когда я уходил плавать за известняковый откос, она садилась рядом с Наташей и начинала самый примитивный и скучный разговор, который можно было придумать, но когда я возвращался назад, они всегда смеялись, и делали это так звонко, что я начинал верить в искренность их отношений. Иногда, я говорил с Наташей наедине, и когда она забывала, что ненавидит меня, мы могли сойти за пару старых друзей, которые спонтанно решили отдохнуть на берегу озера в самом начале августа.
  Когда мы вернулись домой, дневной зной заметно спал, и мы чувствовали себя отдохнувшими и довольными. Девушки принимали душ в небольшой деревянной кабине рядом с домом, а я собирал мелкие дровяные щепки для будущего костра. Я бы соврал, если бы сказал, что не хотел принять душ вместе с Алисой. Вряд ли бы кто-то принял мою душу в обмен на такое желание, но всё равно был готов продать её, как и последние остатки свой совести. Она была так красива, что я даже поверил в наше будущее. Конечно, потом я прекращал пить и уходил рыбачить на утес, и тогда все мечты казались уже не дороже кучи дерьма, но всё равно было приятно вспоминать эти моменты, и особенно то, как красива она была в своем черном купальнике.
  - Очень была красивая? ќ- спросил Шамиль и сел поудобнее. Он был сильно пьян, но не хотел спать.
  - Она и сейчас красивая, думаю, по красивее многих.
  - Ты жалеешь, можешь не говорить, ты жалеешь.
  - К сожалению, нет.
  - Человек такой существо, он сначала делает, а потом жалеет.
  - Пора идти дальше, тем более, не так уж она и важна, по крайней мере сейчас.
  - Ты ещё этого не понял.
  - Будешь философствовать в загаженной уборной?
  - Да, и буду прав, - Шамиль хлопнул ладонью по стеклу, и глупая пьяная улыбка растеклась по его лицу.
  - Ты просто пьяный дурак.
  - А ты умнее меня?
  - Сейчас, да.
  - Очень умно было уходить от такой красавицы.
  - У тебя язык заплетается, да и ни черта ты не знаешь, какая она была.
  - У меня хорошая фантазия.
  - У тебя дерьмовая печень.
  - Очень может быть, но фантазия у меня что надо, - он снова хлопнул по стеклу, а потом наклонил ко мне голову и постучал по лбу указательным пальцем.
  - Тогда к черту.
  - Нет уж, говори.
  - Это бессмысленно.
  - Хватит с меня на сегодня, - я свернул фляжку и остатки еды в просаленную газету.
  - Говори, ты же начал говорить, - он был уже не так пьян, каким хотел бы казаться, я и заметил это.
  - Зачем тебе?
  - Интересно.
  - Нет, ни черта это не интересно.
  - Хватит, раз начал, то говори, или иди отсюда, а я посижу один.
  Шамиль поднял ноги на подоконник, достал ещё одну сигарету и подвинулся ближе к окну. Он снова показался мне слишком пьяным, но я знал, что он притворяется и делает только потому что я не оставил бы его здесь одного.
  - Я не помню, на чем остановился.
  - На купальнике.
  - Вот же свинья несчастная, это он запомнил.
  - Ещё бы не запомнить, я уже и представил, - он улыбнулся, но отвернулся к окну, чтобы я не заметил.
  - Дьявол с тобой, я и правда был от неё в восторге, но это было тогда и было так давно, что это уже никому не важно. Да это и мне не важно. Ты спрашивал, было ли хорошее? Было, ах, мать твою, да было столько хорошего, что и не рассказать. А если рассказывать, то оно уже не будет моим, не будет таким личным, не будет особенным. Ты меня спрашивал, а что хорошего было в тот день? День был обычным, он был скучным и размеренным, потому что мы были ленивы и хотели спать от жары и усталости после воды. Но когда мы вернулись, я принял душ и теплый вечерний ветер заставил меня проснуться, и я проснулся и снова увидел её и мне стало лучше, мне стало настолько лучше, что забыл о том дерьме, которое происходило в моей жизни за сотни километров отсюда, потому что ничто уже было неважно. Мы ждали весь день, и даже когда солнце зашло за купол маленькой заброшенной церкви, мы ждали. Наташа сильно устала и ближе к полуночи пошла спать. Она не могла оставить нас наедине и держалась столько, сколько могла, пока я не стал подливать ей в вино более крепкий алкоголь. Мы просидели возле костра еще пару часов, а потом отнесли Наташу домой, и закрыли все двери. Она спала как младенец и её уже не могли волновать ни мы, ни кто другой в этом мире.
  Алиса хорошо знала местность, и я не спрашивал, куда мы идем, потому что мне было глубоко плевать, лишь бы она вела меня туда и снова поворачивала свою голову, пока я иду позади, и снова улыбалась, и снова убирала за ухо пряди своих кудрявых от воды волос.
   Когда мы обошли старый амбар, из которого пахло сырой соломой и грязью, лунный свет упал на проселочную дорогу и осветил широкие разбитые колеи. Грузовик был всего один и двигался очень медленно, чтобы не задеть затвердевшую землю днищем. Водитель заметил нас не сразу и только потом остановился и дал пройти. Я поблагодарил его и собирался пройти мимо, но он окликнул меня. Я подошел к открытому окошку грузовика.
  - Будет сигарета? - спросил водитель.
  - Держите, - я дал ему две, одну он положил за ухо, а вторую прикурил, потом наклонился совсем низко ко мне, чтобы Алиса нас не услышала.
  - Знаешь, где находится "башня"?
  - Развалины? - спросил я.
  - Да, но только не они, а коровник чуть дальше к озеру.
  - Ещё бы.
  - Вот там сейчас совсем пусто, как раз для вас двоих, - он улыбнулся и подмигнул мне.
  - Вот же вы старый черт, - я тоже улыбнулся, но не хотел, чтобы Алиса это заметила.
  Водитель переключил передачу, и грузовик продолжил скрести кривую дорожную колею. Он ехал всё так же медленно, и я могу поклясться, что он улыбался все время, пока смотрел в боковое зеркало.
  - Вы знакомы? - Алиса посмотрела в сторону грузовика.
  - Нет, он хотел покурить.
  - А почему смеялся?
  - Он шутник.
  - Пошлый? - Алиса улыбнулась, и я понял, что она всё знает.
  - Нет, он очень хороший шутник.
  - Ты ещё пьяный?
  - Уже почти нет, но хотел бы ещё выпить.
  - Зря мы не взяли ничего.
  - Черт с ней с выпивкой, куда мы идем дальше?
  - Ты хочешь на "башню".
  - Нет, пусть сам туда едет на своем грузовике, мы пойдем туда, куда ты хотела.
  - Тогда уже близко.
  Мы действительно были близко, и я понял, куда так долго шел. На краю небольшого обрыва совсем рядом с полем было небрежно сложены крепко завернутые тюки сена. Лунный свет почти не попадал на них из-за высокого здания ангара, который должны были снести ещё несколько лет назад. Но я рад, что ржавый ангар стоял на своем месте, потому что он закрывал нас от ночного света и мы могли делать всё, что захотим. И мы делали всё, что захотим и луна в тот день горела чуть ярче обычного. И мы лежали молча, а потом говорили, а потом снова молчали, и молчали, молчали долгие минуты, но это молчание стоило того, потому что мы были счастливы, или просто думали, что счастливы. В любом случае, нам было хорошо, и мы любили друг друга. А когда пришло время уходить, мы услышали, а потом и увидели, как на частном катере кто-то запустил сразу несколько зарядов с фейерверками. Это был день рождения владельца одного трехэтажного коттеджа на окраине К*. Все были сильно пьяны и мы могли слышать крики людей находясь за сотню метров от катера. Они поджигали всё новые и новые заряды, а мы смотрели на черное небо и прыгали, словно маленькие дети. Когда последние звуки пьянки затихли, а звук двигателя катера заглушил удары бьющихся о круглые камни маленьких волн, мы решили вернуться в дом перекусить, а потом ещё немного посидеть возле костра, и может быть там и заснуть. Это всё, что я помню о том дне. Он не был незабываемым, он просто был и я благодарен всем за этот день, и ей, и водителю грузовика, и пьяным друзьям хозяина причала, и луне, и ржавому ангару, и даже Наташе, которая всё это время крепко спала в своей кровати.
  Я надеялся, что мои истории утомят Шамиля, но он слушал меня, не отрывая глаз, и уже полностью протрезвел.
  -Ты пьян? - спросил я у Шамиля.
  - Нет, уже почти нет, я тебя слушал.
  - Убедился, что нет здесь ничего интересного?
  - Да какой интерес, - он поднялся и размял спину, - это было здорово, это было чертовски здорово, потому что ты отличный рассказчик.
  - Никогда не замечал.
  - Нет, правда, отличный, я не вру.
  - Тогда, пожалуй, хватит.
  - Да, на сегодня хватит.
  Мы спрыгнули с подоконника на плиточный пол, и я смел пепел с батареи и своего халата. Шамиль остановился и облокотился на стену.
  - Порядок? - спросил я.
  - Нет.
  - А подробнее?
  - Да я всё про себя.
  - Ты порывался что-то сказать, всё время пока я говорил.
  - К черту тебя такого умного, - он снова закурил и вернулся на подоконник.
  - Я-то здесь при чем?
  - Врал я тебе, да всем я врал.
  Шамиль курил очень быстро. Вот и все, подумал я. Ты был уверен, что каждый человек должен врать кому-то, чтобы сохранить правду. Ты знаешь, что правда, иногда, недостаточна хороша, и он знает, что правда не хороша, поэтому не хотел говорить тебе того, что вот-вот скажет и будет жалеть, потому что вы вовсе не близкие люди, и вы забудете друг друга очень быстро, настолько быстро, что ты не успеешь почувствовать себя одиноким в этих стенах, когда его выпишут. Шамиль молчал и курил, а я смотрел на него и не хотел ничего спрашивать.
  - Пойдем в палату, - сказал я.
  - Я всех знаю, я всех вокруг знаю на этом чертовом футболе. Меня бы никто не тронул, никогда не тронул, - он смотрел в окно и со злостью кинул сигарету на пол.
  - Тогда кто?
  - Брат.
  - Твой брат?
  - Нет. Я уже на второй день был в С*. Сестра хорошо наврала матери с отцом почему я здесь. Они поверили сразу, и я сказал, что упал не серьезно и приезжать не нужно. Я и сейчас не знаю, что скажу, когда вернусь домой, я даже не знаю, вернусь ли теперь. Ну, всё к черту.
  - Чей брат?
  - Амина. Её звали Амина. Мы учились вместе, а потом разошлись по университетам. Я её с четвертого класса знаю. К нам в четвертом классе привели шесть человек, они все были из села, как и я. Ты не знаешь какие мы, тем, кто из села. А мы на самом деле простые, грубые, но простые. Но она была умной. Не знаю, какого дьявола богу понадобилось посадить её к таким идиотам, как я, потому что она была лучше всех нас вместе взятых. Мы общались не так уж и много, потому что она была слишком религиозной, а я таким не был, ох, твою душу, ну я и свинья, я даже сейчас не религиозен, да и вряд ли стану таким. А она была. Она верила в бога и молилась по пять раз в день, но когда у нас было слишком много, занятий и она пропускала хоть одну молитву, то потом молилась и по восемь, а то и девять раз в день. Она меня пугала, и удивляла. Но самое главное, - Шамиль посмотрел на меня так, что я понял всё, - видел бы ты, какая она красивая. Можно я не буду описывать? Всё равно не поймешь, никто не поймет.
  - Как скажешь, так что там с братом?
  - Это было уже ближе к ночи. Он был ревнив до чертиков, и никуда её не выпускал, следил за ней, запрещал ей заводить почту, а когда она всё-таки её завела, прочитывал все её сообщения. Он не был фанатиком и психом, он просто очень любил сестру и пытался защитить её от всего дерьма, которое творилось в школьных туалетах и за старыми ржавыми гаражами. Ты такой же, как я, и ты меня понимаешь, ты знаешь, что там происходило и происходит. Ведь знаешь?
  - Знаю, при чем тут брат?
  - Он её уберегал, а я иногда забирался к ним в летний дворик, когда он с отцом уезжал на ферму. Там был очень маленький забор, и я мог просто перешагнуть его. Каждый понедельник я перешагивал через забор, а потом мы шли в её комнату и разговаривали до тех пор, пока я не слышал звона калитки. Её мать знала, что я прихожу к Амине, но не была против, иногда мы даже сидели втроем и разговаривали до поздней ночи, особенно, когда отец с братом уезжали на заработки. Её мать была несправедливо добра ко мне, а я не заслуживал ни черта. Я снова и снова перешагивал через забор, и снова и снова слышал шум калитки, и был уверен, что всегда успею уйти, и был уверен, что он никогда нас не увидит и никогда о нас не узнает. Тогда-то я и облажался. Пока её отец ставил машину в гараж, брат успел подняться на кухню и увидел под промокшей газетой мою спрятанную обувь. Мы с ней сидели на верху, и я помню, что обнимал её крепче обычного и смотрел в глаза, как тупой дурак, смотрел в глаза. Когда он открыл дверь я всё ещё обнимал её, и только истошный женский крик смог меня разбудить, я будто спал. Ты может и хороший рассказчик, а вот я не очень, потому что ни черта я не помню, что произошло потом. Я видел только то, как она упала к его ногам, но он оттолкнул её и достал нож. Он смотрел мне в глаза и не двигался ещё пару секунд, а я всё сидел на её кровати и думал, что обнимаю её. Не знаю, почему я решил прыгать в окно, но я прыгнул, а пока я открывал ставни, он успел достать нож и засадить его в моё плечо так глубоко, что надежды на спасение у меня уже не было. Я плохо помню, как упал на обледеневший газон, а ещё хуже помню, как шел до ближайшей остановки и набирал номер сестры. Она приехала быстро и ничего не спросила у меня, только посильнее перевязала плечо и повезла сюда. Я жалел, что он тогда меня не прикончил, потому что большего позора я ещё не испытывал, да и вряд ли испытаю.
  Мы молчали, потому что нам нечего было сказать, и потому что мы слишком сильно устали и хотели лечь спать. Когда Шамиль докуривал последнюю сигарету, уже светало. Я больше не мог курить и просто сидел рядом с ним. Потом я встал и обвел взглядом уборную. Солнце уже освещало верхние ряды синей плитки над кабинками.
  - Хватит на сегодня, - сказал я.
  - Ты прав, я виноват, я раскис как последняя сволочь.
  - Ты устал.
  - Я ни черта не устал, - Шамиль усмехнулся, - да на мне пахать можно.
  - Прекращай, я тебя не узнаю.
  - Я тоже.
  - Хватит этого с меня.
  - Иди тогда к черту, - он не злился, но я был ему неприятен.
  - Не надо только делать меня виноватым, этот разговор начал ты.
  - И уже жалею.
  - Какого черта ты так раскис?
  - Потому что вспомнил, какой я дурак.
  - Все мы дураки, и ты, подобно мне все испортил сам, потому что ты тоже струсил.
  - Иди отсюда, по-хорошему прошу.
  - А иначе?
  - Я тебя сам выкину.
  - С твоей то рукой?
  - Я тебя и без руки выкину, ни черта ты не понимаешь.
  - Куда уж мне. Вот только ты ведешь себя как дурак, потому что не можешь ей позвонить или не можешь пойти в полицию.
  - Ты совсем идиот, а я то думал.
  - Ну, спасибо.
  - Сам-то не пошел в полицию.
  - Потому что я не знаю, кто это был.
  - Я не трусливая тварь, чтобы как ты думать о походе в участок.
  - Какая гордость.
  - Да, гордость, вам не понять.
  Ты просто послушай себя, - я демонстративно засмеялся, чтобы ещё немного позлить его, - теперь уже мы?
  - Я не это хотел сказать.
  - Хватит об этом, ты несешь чушь.
  - Ты несёшь чушь с самого начала.
  - Зато как ты слушал, было интересно, но сейчас ты ведешь себя как скотина.
  - Ты ничего обо мне не знаешь, ты совершенно другой, - Шамиль порывался меня ударить.
  - Пускай, но хотя бы не такой гордый как ты.
  - Я сломаю тебе челюсть, - он привстал с подоконника и сделал шаг в мою сторону.
  - Иди к черту.
  Я вышел из уборной и вернулся в палату. Мама с ребенком уже проснулись, и малыш сидел на краю кровати с прозрачной бутылочной. Я пожелал им доброго утра и заметил, что мама заметно повеселела. Мне было приятно смотреть на них и думать, что я не такая уж скотина. Кузьмин и Ильинский ещё спали. Я хотел разбудить одного из них и поболтать, но потом подумал, что они тоже пошлют меня к черту. Они мирно спали, и я не мог им мешать. Я лег в постель и постарался заснуть, но ничего не получалось. Если я не засыпаю до четырех утра, то потом так или иначе попадаю в "точку Хадсона", после которой уже невозможно сомкнуть глаз. Но мне было плевать, и я хотел заснуть как можно скорее. Я уже думал о том, как проснусь и пойду обедать, может быть ко мне кто-нибудь приедет. Я не помню, может приедут друзья, они обещали, но пока заняты. Черт с ними, подумал я. Ты правда устал от этой больницы, ты устал от людей и потому срываешься на них. Хотя, он сам виноват. Раскис, нечего сказать, и причем по своей же тупости, не такой уж он и весельчак, каким хочет казаться. Он трус, не потому что кого-то боится. Он гордая сволочь, а такие не бояться никого. Он трус, потому что не сделал за эти месяцы, пока был с ней рядом, ничего дельного и так и не сказал самого главного. Так за каким же дьяволом человеку нужна вся смелость мира, если он не может признаться девушке в любви?
  Я перевернулся на другой бок и чувствовал, что меня клонит в сон.
  Так ему и надо, пусть знает, что такое правда, ему-то никто её не скажет, его, наверное, бояться, да и окружают одни дураки, хотя сам-то он смышленый и мог быть хорошим другом, почти таким, как Шутихин. Да уж, ну ты и осел, Андрей. Уже и забыл, что Шутихин тебя подставил, потому что был без ума от твоей бывшей девушки. Господи, как же страшно, когда дураки влюбляются. Они же не видят ничего, кроме того, что сами себе придумали. Ты ведь не такой? Нет, ты не такой и никогда им не был. Ты всегда знал, когда нужно остановиться, ты всегда знал, когда девушка чего-то стоит. Много ли ты любил? Да никого ты не любил, и не понимал, когда тебя любили. Так тебе и надо, ты ни чем не лучше других. Уж ни чем не лучше его, это точно.
  Я улыбнулся сквозь сон.
  Хватит с меня этой чуши, и зачем только я треплюсь про свою жизнь? Надо с этим заканчивать.
  
  
  ****
  
  Кузьмин читал книгу, когда я проснулся. В палате не было никого кроме нас двоих, и он не повел глазом, когда увидел, что я поднимаюсь с постели и иду умываться.
  - Доброе, Кузьмин.
  - Доброе, - ответил он, но не оторвался от книги.
  Я умывался холодной водой, потому что спал слишком долго, и палата успела прогреться. Я пил холодную воду из-под крана, а потом закрыл умывальник крышкой, набрал воды до самого края и окунул в него голову. Это было прекрасно, и я пил воду без остановки. Голова немного отходила, и я чувствовал, что трезвею. Кузьмин убрал книгу и стал готовить себе чай. Он всегда предлагал мне кружку, когда шел готовить, но в этот раз он молчал и не смотрел на меня.
  - В чем дело? - спросил я.
  - В Шамиле, - я не ожидал, что он ответит сразу и не станет изображать из себя идиота.
  - Ох, как, и чего он наплёл?
  - Здесь плетёшь только ты.
  - Вы будто с ума по сходили с ним, - я налил себе кофе и дошел до кровати.
  - Ты ему много чего наговорил, он все рассказал, зачем ты так? - Кузьмин впервые посмотрел на меня.
  - Я сказ ему, что он раскис как сопляк, и что он трусил сделать не такой уж и страшный жест.
  - Он передал иначе.
  - Мне плевать, что он тебе передал, а ты теперь тоже обиженный?
  - А я здесь при чем?
  - При том, что ведешь себя не лучше.
  - Теперь понимаю, почему он не хотел тебя будить, когда пошел прощаться со всем блоком.
  Я не сказал ему ни слова, допил кофе, переоделся и вышел на лестницу. Я спустился на первый этаж, а потом свернул в сторону больничного дворика и высмотрел себе лавочку рядом с мамой и ребенком, который лежал в нашей плате. Малыш сидел в песочнице и перебирал в руках игрушечные формы для лепки. Мать смотрела не него и улыбалась так, словно видела своего собственного ребенка в первый раз. Я спросил можно ли мне сесть рядом, и мы оба стали наблюдать за малышом. Я спросил хорошо ли идут дела. Она немного помолчала, потом ответила, что уже лучше и, быть может, им разрешать поехать домой на выходные. Я сказал, что это здорово, и что я рад за неё, она поблагодарила меня, и мы снова стали наблюдать за малышом. Он смотрел на нас и улыбался, он улыбался впервые за долгие два месяца, возможно, потому что его мама выглядела куда лучше сидя под солнцем на своей синей лавочке, а может, потому что он сам чувствовал себя куда лучше. Но он пролежал здесь два месяца, во время которых перенёс десятки уколов перевязок и бессонных ночей. Он был совсем маленьким, и выглядел сильно больным, потому что кожа на его лице отдавала желтизной, а руки были такими худыми, что на него иногда было страшно смотреть. Я смотрел на него, а он смотрел на меня и улыбался, своей простой детской улыбкой. Его глаза были тяжелыми, и он словно спал на ходу, но всё равно улыбался. Я хорошо запомнил этого ребёнка, потому что ещё ни разу в жизни я не видел такого искреннего счастья, которое запечатлелось на его крохотном лице. Все дети прекрасны в этом возрасте и все без исключения радуются всякой чуши, которую мы уже не можем понять. Кому-то купили новую, игрушку, а другой пошел в кафе-мороженное и ему принесли целую гору прохладного эскимо.
   Они все радуются искренне, подумал я. И когда родители смотрят на своих счастливых детей, они понимают, что делают свою работу на совесть и понимают, что из их маленьких чад в будущем вырастут прекрасные люди, которые будут рассказывать о своем детстве уже другим поколениям. Но что чувствует мать, когда видит улыбку ребенка, перенесшего всё дерьмо, которое только моет свалиться на человека, едва-едва научившись ходить? Наверное, ей страшно, от того, что её ребенок серьезно болен, и врачи сказали ей, что раз в год ему нужно будет проходить обследование, потому что та дрянь, которая выпала на его детские плечи убивает всех, и убивает каждый день. Врачи сделали пункцию и пронаблюдали за ростом костной ткани, а потом пришли к выводу, что мальчику повезло и его дрянь оказалась доброкачественной, а это значит, что ещё несколько месяцев он снова может стать беззаботным ребенком, до тех пор, пока всё не станет хуже и его снова повезут в эту больницу. Если ему повезет, то его снова положат в хирургическое отделение, если нет, то его ждут белые и пустые одиночные палаты в отделении напротив. Здесь не любят говорить о нём, но все знают, что, пожалуй, это одно из самых скверных мест в которые может занести больного. Сегодня утром ты прошел мимо широких деревянных стен с потертыми окнами, на которых было написано "отделение искусственной почки". А знаешь ли ты, что там происходит? К сожалению, знаешь, и понимаешь, что это место ещё хуже предыдущего, и как бы жутко это не звучало, но нашему малышу повезло куда больше, чем другим маленьким пациентам этого отделения. Просто потому что он был в больнице со своей мамой, и ему не нужно было сутками лежать в одной и той же позе под покровом десяти капельник и аппаратов, день ото дня ожидая своей очереди на пересадку.
  Я смотрел на ребенка и радовался, что он идет на поправку, я старался не думать о плохом и улыбался ему в ответ.
  - Значит, вашего друга вписали? - спросила женщина.
  - Да, - сказал я.
  - Жалко, то есть, я рада, что у него всё хорошо, но вы тут остаётесь один, я слышала, что мальчиков выписывают уже завтра.
  - Кто вам сказал?
  - Сестра, она удивилась, что у всех выписки были назначены на завтра, они им сегодня скажет на обходе.
  - Интересно, а Шамиль узнал сегодня?
  Она отвернулась от меня, а потом подняла голову с каким-то смущенным и сильно провинившемся выражением лица.
  - Ему же сказали? - спросил я.
  - Да, ещё когда вы были на операции.
  - Дьявол.
  - Не грустите, я знаю, что вы поругались, но прошу вас, не грустите, давайте не будем сегодня грустить? Вы стали хорошими друзьями, поверьте.
  - Нет, не стали, мы просто напились, а когда ты пьян, то тебе кажется, что тебя понимают.
  - Когда вы пили?
  - Ночью, долгая история.
  - Хорошо, как скажите, - она улыбалась ещё ярче и полностью повернулась ко мне, - а почему поругались?
  - Потому что напились и несли чушь.
  - Это забывается, это очень быстро забывается, поверьте.
  - Спасибо, конечно, но я не переживаю по этому поводу, - соврал я.
  - Ещё как переживаете.
  - Нет.
  - Вы встретили здесь хорошего человека и хорошего друга, что ещё вы будете вспоминать о больнице.
  - Ничего, разве что разговор с вами.
  - Да, но мы говорили о многом и вы это тоже вспомните, - она слабо засмеялась и я улыбнулся.
  - Моих друзей можно пересчитать по пальцам, и все они не здесь.
  - Вы слишком молоды, чтобы так серьезно говорить.
  - А разве можно быть молодым для серьёзных разговоров?
  - Можно, вы как раз такой.
  - Никогда не думал.
  - А вы подумайте.
  - Хорошо, я приподнялся со скамейки и расправил плечи.
  - Я сегодня видела девушку.
  Я присел обратно.
  - О чем вы?
  - Вы, как я вижу, только проснулись, но я-то на ногах с утра. Сначала мы пошли мыться, - она нежным кивком указала на малыша, который лепил куличики, - а потом, я попросила Володю посидеть с ребенком и пошла в буфет. Возле нашего блока стояла девушка и разговаривала с медбратом, который объяснял ей, что для посещения больных есть специальные часы, и ещё так сердито тыкал пальцем в настенное объявление. Она ему объяснила, что может только в это время, но он её не пустил, они никогда не пускают. Да, с ней был такой полный молодой человек, довольно высокий.
  - Как она выглядела?
  Женщина описала мне весь портрет.
  - Это ваши друзья?
  - Можно и так сказать, - ответил я.
  - Жаль, ну ничего, придут завтра.
  - Нет, не придут.
  - Ну, зачем вы так, ещё как придут, теперь они знают, когда к вам можно заглянуть.
  - И, тем не менее, - я наигранно улыбнулся и снова привстал со скамейки
  - Вы мне напоминаете Фредерика Генри из романа "Прощай оружие", вы как будто не хотите, чтобы к вам приходили, как будто от чего-то убежали.
  - Я не убегал.
  - Как скажите, значит, мне показалось, - улыбка спала с её лица, и она снова взглянула на ребёнка.
  - Ладно, может и убегал, но Генри был рад увидеть Кэтрин Баркли, а я нет.
  - А вы не рады?
  - Нет.
  - Странно.
  - Ничего странного, ну их к черту, я знаю их достаточно хорошо.
  - Хорошо для чего?
  - Чтобы просчитать всю ситуацию и послать их к черту.
  - Но они же беспокоятся.
  - Нет, им стыдно, и они здесь только из-за стыда, а не потому что беспокоятся или ещё чего-нибудь.
  - А им есть за что стыдиться?
  - Думаю да. Ей стыдно, что не пришла раньше, хотя могла бы и не делать этого, но ей было бы приятно, показать мне, что она смогла устроить свою жизнь и без меня, а ему стыдно, потому что он пришел сюда только из-за неё, так что к дьяволу их обоих.
  - Так нельзя, не может же человек без друзей.
  - Вы удивитесь, когда узнаете, без чего человек может жить.
  - Как скажите, - она не злилась на меня и была всё так же мила, и так же мило смотрела на меня, - но вам ещё станет грустно, когда вы останетесь совсем один.
  - Я знаю, до свидания.
  - Да свидания, ещё увидимся.
  
  
  ****
  
  
   Кузьмин собрал вещи, когда я вернулся в палату и упал на кровать. Я подложил одну руку под голову и взял книгу с бывшего шкафчика Шамиля. Он так и не дочитал "Моби Дика", и я решил, что продолжу с места, на котором лежит закладка. Я не хотел читать, но нужно было отвлечься от Кузмина, который время от времени, поглядывал в мою сторону, но так и не начинал разговор. Мне пришлось лежать так до тех пор, пока он не вышел из палаты, тогда я повернулся к Ильинскому.
  - Во сколько уехал Шамиль? ќ- спросил я.
  - Не знаю.
  - Ты не выходил из палаты?
  Ильинский зашивал носок и не смотрел на меня.
  -Выходил, вернулся, его уже не было.
  - И он не попрощался.
  - Чего? - он поднял голову и вопросительно взглянул на меня.
  - Он не попрощался с тобой?
  - С какого черта нам друг с другом прощаться?
  - Забудь, - я бросил книжку на соседнюю кровать и отвернулся от Ильинского.
  - Да чего ты?
  - Говорю, забудь.
  - Что ты сказал этой скотине, что он так разозлился? - Ильинскому нравилось издеваться надо мной.
  - Иди к черту, я сказал тебе не лезть.
  - Ты начал разговор.
  - Потому что хотел узнать, во сколько он уехал, а ты ни черта не знаешь.
  - Часов в девять утра, он вернулся в восемь и стал собирать вещи. А где вы были всё это время?
  - Это уже точно не твое дело.
  - От вас разило спитом, - Ильинский произнес это словно школьник, который вот-вот донесёт директору на двух своих товарищей.
  - Потому что мы пили.
  - И не поделились.
  - С тобой?
  - Да хоть с Кузьминым.
  - А, ну его к такой-то матери, и тебя туда же.
  - Ещё меня называют психом, - Ильинский, вдруг, захохотал как ненормальный и тоже вышел из палаты.
  Шли бы вы все, подумал я. Вот так, знакомишься с этими скотами, некоторых даже защищаешь, а на деле, все они свиньи. Тебе невыносимо сложно терять людей, поэтому ты не захотел сближаться ни с кем из них. Здесь только один дурак, и это ты. Ты просчитался и попал в больницу, потому что был не внимателен и потому что слепо верил всем и вся. К черту всё, еще раз ты только попадись на это. А нет, к черту всё, ты слишком долго доверял всем подряд, а на деле, даже самые смелые из них становятся трусами. Ты думал, что смелый и думал, что справишься, но ты никогда не был смелым и ты лежишь в этой больнице целый месяц. Ты лежишь один, а завтра все разбредутся по домам, и ты будешь один. Рядом с тобой будет лежать женщина с маленьким прооперированным ребенком, но ты всё равно будешь один, и она будет права, потому что человек не может ни черта, когда он один. Полежи ещё немного, а потом иди и покури, потом почитай, ещё немного почитай и ложись спать, плевать, что ты уже и так проспал целый день, ложись спать и надейся, что время пролетит незаметно, и твоей ноге станет лучше, и ты выйдешь отсюда уже через неделю. Господи, как же это долго. Как же ты хочешь увидеть её. Она может прийти завтра, потому что теперь знает, когда здесь разрешено посещать больных. Она точно придет завтра, не могла же она просто так навестить тебя. Она хотела поговорить с тобой, она хотела сесть рядом с кроватью и сказать, что у тебя все будет хорошо, и ты поверил бы ей, потому что она важна тебе, а ты важен ей. Вы бы долго-долго говорили, и ты бы не заметил, как пролетел день, а потом второй, а потом третий, и жизнь бы снова имела смысл, потому что ты понял бы, зачем на тебя свалили всю эту дрянь. Этот месяц выкинул тебя из жизни, этот месяц оторвал тебя от людей, которых ты видел каждый день. Ты думал, что ты сильный, потому что можешь быть один, но это не так, потому что тебя страшно за свою ногу, и ты чувствуешь себя как последний сопляк. Ты сорвался на Шамиля только потому, что вы с ним одинаковые. Ты сорвался на него, потому что ты трус и лицемер, потому что тебе тоже не хватало смелости сказать ей правду. Ты думал, что правда будет не достаточно хороша, но это не так, она всегда недостаточно хороша, и ты это знаешь. Ты понял это давно, ещё, когда решил идти на стройку с Шутихиным, ты понял это, когда увидел невысокого испуганного мальчишку, который преследовал вас до перекрёстка и подал сигнал тем сволочам в засаде. Ты знал всё, и потому ты трус, и потому ты отвратителен даже себе. Ты мечтаешь увидеть её и простить Шутихина, но ты злишься на них, только потому, что ты трус. И это месяц доказал, что это правда. Ты любил её, и испортил все, потому что испугался, ты верил своим друзьям, но сорвался на них, потому что испугался узнать правду, правду о себе и том, как на самом деле ты жалок. Теперь ты знаешь всё, ты здесь уже четыре недели и у тебя было время подумать о многом, но, к сожалению, ты понял всё слишком поздно. Наверное, для этого тебя послали сюда, чтобы ты подумал, чтобы ты вырвался из своей повседневной жизни, лег на проржавевшую больничную койку и подумал о себе и о том, как важны были люди, которых ты встретил в своей жизни.
  Сестра вошла в палату и сказала, что через десять минут начнется кварцевание, и что мне нужно уйти. Я забрал сигареты, спрятанные на нижней полке своего шкафчика, вышел в коридор отделения и направился прямиком к выходу.
  
  
  Неделю спустя
  Всё случилось точно так, как и предсказывала женщина с ребенком. Ильинский и Кузьмин уехали ровно через день после нашего последнего разговора. Они не злились на меня, но попрощались довольно сухо и я ни в коем случае их не винил. Люба, перенесшая операцию по удалению аппендикса, была переведена из своей одиночной палаты обратно к нам.
  Она чувствовала себя отлично, и мы много разговаривали, о том, как проведем свой первый день, выбравшись в город. Она рассказала, что хочет увидеть своих друзей и уехать за город, подальше от домов и назойливого шума машин. Она хотела бы плавать в озере целыми днями и не думать ни о чем. Я сказал, что из-за швов ей придется воздержаться от купания ещё как минимум две недели, но она не расстроилась. Мы говорили часами, и время шло очень быстро. Конечно, иногда я поглядывал на часы, когда не хотел читать, а к Любе приезжали знакомые, но это было очень редко, потому что я шел на поправку и я знал, что рано или поздно меня выпишут из больницы, и я попробую пройтись по улице без трости.
  Так прошла моя последняя неделя в госпитале. Иногда я выходил в коридор и наблюдал за входными дверьми, в надежде, что они снова придут навестить меня, но за целую неделю бесконечно ожидания ни один из них не заглянул и на минуту. В один дождливый день ко мне зашел Леонид Викторович и сказал, что меня можно выписывать уже сегодня, и что я должен спуститься в приемный покой и заполнить бланк выписки. Я смутно помню, как заполнял формуляр или как переодевался в свою обычную одежду, или даже как выходил из больницы. Я запомнил всех до единого, с кем провел этот месяц, и мне стало не по себе от глухого чувства тоски, которое посетило меня, когда я увидел маленькую грустную женщину со своим маленьким больным малышом, которые так и остались лежать в нашей палате вместе с Любой, которая смотрела на меня, как-то особенно странно в мой последний день. Она предложила мне прогуляться вдвоем в нашем городском парке, когда её выпишут, и я согласился почти сразу. Не знаю, зачем я это сделал, но мне было приятно увидеть легкую улыбку, которая появилась на её лице. Я знал, что она не нравится мне, но мне было приятно, от мысли, что мы проведем вдвоем целый день. Она написала свой номер на маленькой бумажке и передала его мне, когда я выходил из больницы.
  Я сидел на остановке, но ни один автобус так и не приехал. Порывы ветра забрасывали редкие дождевые капли под козырек моего навеса на остановке, но мне было приятно. Я сел на промокшую лавочку, закурил сигарету, но так и не вдохнул дым. Я сидел на промокшей скамейке и улыбался. Рядом со мной не было никого, только офисный рабочий, который прикрывая голову разорванным от влаги журналом, пытался открыть свою машину. Я сидел на промокшей скамейке и только в последний момент заметил, что неподалеку от меня остановилось такси и водитель, высунув руку из окна, поманил меня к машине. Я потушил сигарету, аккуратно сложил номер Любы в бумажный квадратик, вставил его в трещину в скамейке, потом последний раз посмотрел на корпус больницы и сел в машину.
  - День добрый, - сказал водитель. Ему было слегка за пятьдесят, и он был очень толстый, - куда подбросить?
   Я сказал ему адрес.
  - Гулять едем, молодежь? - водитель улыбнулся, и я ответил ему взаимностью.
  - Нет, лучше домой. Я уже чертову уйму лет не был дома.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"