Трава перестала стелиться по склону мягкими медленными волнами, и последние дуновения ветра умирали в глубокой тишине приближающегося вечера. Потускневшие лучи солнца ложились на редкие стволы деревьев и с блеском отражались на стальных пуговицах двух потрепанных армейских курток.
Нашивки на плечах у обоих рядовых были давно оторваны, и теперь они переводили дыхание. Один из них лежал на краю небольшого оврага и вытирал лоб запыленным рукавом. Рядовой Марано. Он все лежал и улыбался, а через секунду он уже хохотал, а потом снова вытер лицо и, перевернувшись на живот, уткнулся в локоть большим окровавленным лицом.
На сером валуне, обточенном непрерывными дождями, сидел, облокотившись на свои колени, другой рядовой. Он нервно дышал, но не поднимал головы, только его спина истерично вздымалась в воздух, и капли пота падали на сухую землю. Лоренцо Удини не мог поднять рук. Он так и сидел без движения целых десять минут. Десять минут, за которые не было сказано ни одного слова. Десять минут успокаивающего дыхания.
Как далеко они были теперь от лагеря.
Теперь какой-нибудь рядовой вспомнит, что видел их двоих возле колодца внизу ущелья, а может быть, этот самый рядовой видел, как вниз по реке, в чащу леса, удирал Андреа Марано. Что интересно он мог подумать? О чем теперь думать двум рядовым, которые сидят в десяти метрах друг от друга и не могут пошевелиться от дикой усталости, которая сковала их тела?
Еще чуть-чуть и солнце потухнет. На сером валуне, где сидел Лоренцо, ярко красными лучами высвечивались маленькие солнечные зайчики. В кустах, чуть выше оврага, лежала разбитая бутылка и отражала в себе весь красный свет неба.
Лоренцо не мог больше сидеть и сполз по камню вниз, прямо на мокрую траву. Он поскользнулся, но успел зацепиться за выступ и теперь стоял на колене все еще не в силах поднять голову.
Андреа Марано тоже поднялся и подошел к выступу на самом краю высокого оврага. Теперь они сидели друг против друга, а лучи красного солнца готовы были вспыхнуть в последний раз, озаряя их уставшие лица. Никто не двигался: Лоренцо все сидел на одном колене, а Андреа теперь облокотился на толстую и сухую ветку высокой сосны.
- Военный трибунал. Если убьешь меня - рядовой Марано так давно не произносил ни слова, что эти слова вырвались из него с диким хрипом и кашлем. Он проглотил слюну, прикрыл на секунду глаза и снова повторил их.
Лоренцо Удини, не поднимая головы, тоже прокашлялся.
- У меня нет ничего. Я им и пары слов сказать не смогу.
- А я признаюсь.
- Ложь - Лоренцо повернулся на спину и положил больную ногу на бревно. Его локоть теперь упирался в скалу и рядовой Удини готов был готов в любой момент выдернуть пистолет из кобуры. Он стал незаметно тереться боком об камни, чтобы нащупать расположение кобуры, но ничего не получалось. Она съехала ближе к бедру, и теперь нужно было резко выпрямить ногу с выбитым коленом, что быстро достать оружие.
Марано все еще обнимал руками ствол дерева и теперь снова стал улыбаться словно идиот.
- Нет-нет-нет, куда угодно, я скажу. Что угодно.
- Я тебе не верю Андреа.
- Я не всегда хотел этого, ты же видел, как ребят покромсало в Трентино, а ведь сами могли там лежать, - рядовой Марано усмехнулся и крепко сжал свою шею левой рукой, - ты бы так не говорил. Чертов патриотизм.
- Ложь - Лоренцо, наконец, нащупал кобуру и теперь готов был выстрелить в первый удобнейший для этого момент.
- Ты просто молодой дурак! - Андреа Марано оторвался от дерева и сделал быстрый шаг в сторону рядового Лоренцо. Вся его усталость от семи километров непрерывного бега по горным ущельям вдруг полностью испарилась, только его синие глаза стали блестеть чуть ярче обычного.
Лоренцо тем временем уже точно знал, где сейчас пистолет, но боялся выдать это своим взглядом.
- Я понял это еще после Трентино,- сказал Лоренцо - Берн был жив, я узнал о его переводе в соседний полк от Фаджо. Именно тогда ты и послал нам Силати. Счастливчика Силати, который только чудом смог проползти через этот ад. Но он прополз.
Лицо рядового Марано застыло без движения, он стоял, не моргая напротив Лоренцо Удини, и старался не проронить ни слова раньше времени.
- Ты знал, что я тебя подозреваю, и Фаджо знал, и даже Малинни костерил тебя за Трентино. Он видел, что половина вашего отряда кинулась наутек через полчаса обстрела, а ты просто дурак. Ты думал, что Силати не дойдет. Ты верил, что не дойдет - дуло пистолета теперь крепко упиралась Лоренцо в бедро, и он стал медленно выпрямлять ногу, но только так, чтобы этого не заметил Марано. Чертов Марано, который все еще сверлил его взглядом сверху вниз и словно прирос к острому стволу ели, которая слегка покачивалась на вечернем ветру.
Вот и последние блики. Совсем скоро оно сядет за горбатую шапку хребта, и тогда очертания их уставших лиц станут меркнуть в вечерней тишине. Совсем померкнут, и только слабый зеркальный свет неба станет освещать им дорогу и блестеть в высоких шпилях деревьев.
Рядовой Марано прикрыл на мгновение глаза и прислонил голову к ветке.
"Вот бы сейчас, еще чуть-чуть. Нет. Сейчас. Прямо сейчас!? - Лоренцо, наконец, выпрямил ногу и был готов в любой момент выстрелить в темную фигуру рядом с сосной, но остановился.
"А что если стрелять через кобуру? Нужно слегка прижать её, чтобы кожух развернулся и тогда можно всадить все до единого. Дьявол. Забыл отодвинуть затвор!?.
Лоренцо изобразил на своем лице гримасу боли, сильно прищурившись и схватившись за больное колено. Он медленно провел по нему рукой и успел оттянуть назад маленький молоточек затвора.
Рядовой Марано резко открыл глаза, и, по-прежнему не шевелясь, положил на ветку обе руки.
- И жить с этим до смерти? - он явно услышал щелчок затвора - или до конца войны? - он даже собственный голос слышал издалека.
- Я и не смогу больше.
- Тогда зачем?
- Зачем что?
- Зачем ты гнался за мной по этим хребтам? Ты предателей уничтожаешь?
Лоренцо Удини убрал руку от кобуры.
- Ты ведь ублюдок Марано, а ублюдков надо расстреливать.
- Ну а ты сейчас убьешь рядового итальянской армии.
- Если бы только мог тебя отпустить, то ты бы уже ушел.
Рядовой Марано не смотрел на него. Он, молча, встал возле края обрыва и засунул руки в карманы. Его глаза были закрыты, а голова была откинута назад. Он и не думал их открывать. Он смотрел вверх с закрытыми глазами и дышал вечерним воздухом. Андреа Марано дышал слишком медленно, но потом вдруг заговорил тихим и тонким голосом, таким голосом, которого никто и никогда не мог от него услышать.
- Ты ведь помнишь обстрел восемнадцатого? Я, например, помню. Вот вроде и жив остался. Да и сейчас жив. Вот только сплю плохо, и, ты знаешь, вижу только это небо. Просто сегодня оно такое же красное, как и в тот день. А может быть и я что-то забыл. Забыл, как австрийцы ошиблись в расчетах и слишком близко расположили свои орудия. Стволы пришлось нагнуть горизонтально, а снаряды все равно летели дальше наших окопов, и попали в лагерь, в котором сидел я. И когда наша палатка рухнула, мы бросились наутек в ближайший блиндаж, я упал. Осколок пробил мне плечо, и я боялся пошевелить пальцами. Боялся их больше не почувствовать, а все равно не смотрел на руку. Просто верил, что она еще на месте. И в этот момент началась вторая волна. И вся высокая трава вокруг меня вдруг вспыхнула словно костер. И мне показалось, что сейчас его длинные языки достанут до неба. Я боялся, что они сейчас сожгут его. Честное слово. Как дурак я лежал и боялся, что больше никогда не увижу этой неповторимой синевы. И я сгорел бы в тот день вместе с этим небом.
Проснулся в палатке, далеко за полночь, мы потеряли половину старшего состава, кучу наших орудий. А я все боялся. Боялся, что небо сгорело.
Так я и просидел в тот день до самого рассвета, и на утро все вокруг заполнилось красными бликами облаков, прямо, как и сейчас. И тогда я стал злится. Злиться на тех, кто подписал мне эту жизнь. Злиться на тех, кто еще мог спать по ночам. Злиться на тех, кто еще мог держать в своих ссохшихся руках винтовку. Злиться на самого себя?.
Рядовой Андреа Марано вытащил руки из карманов брюк. Глаза его все еще были закрыты.
Солнце зашло за хребет горы и вокруг стало совсем тихо, только четыре глухих выстрела заставили птиц вихрем взлететь с зеленых макушек столетних елей и испариться в ярко красных облаках.