Айша : другие произведения.

Испытуемая...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы о женщинах,по воле Всевышнего ищущих и находящих свои пути. Поиски необходимы.
  Содержание:
   Рассказы:
  1. Испытуемая........................................................2-63
  I. Сёстры...............................................................2
  II. Семь дней...........................................................37
  III. Какого цвета твои глаза?..........................................58
  2. Падала звезда...................................................64-80
  
  
  
  
  
  
  ﺒﺴﻢ ﺍﷲ ﺁﻠﺮﱠﺨﻤﻦ ﺁﻠﺮﱠﺤﻢ
  
  "ИСПЫТУЕМАЯ"
  
  I. "Сёстры"
  
   ...не испытывали сомнений и сражались
   на пути Аллаха своим имуществом и
   своими душами (сура 49:15)
  
  
   1.
  
  
   Небо было густое, тёплое и удивительно звёздное. "Прямо как там, на родине Пророка, да благословит его Аллах и приветствует", - подумала Медина и осторожно закрыла на щеколду окно. В ту же минуту в сонном коридоре затрещал паркетный пол, и послышались сильные уверенные шаги; это, наверное, отец проснулся. Он не любил, когда кто-либо из домашних нарушал установленные им правила, а крепко спать ночью было в его доме нерушимым правилом. Медина быстро юркнула в постель, успевшую уже избавиться от тепла её тела, и закрыла глаза. Но громкие шаги становились всё тише, стукнула входная дверь, зарычал звук мотора - отец уехал на работу. И, значит, ей можно снова распахнуть окно, снова любоваться манящим, далёким, звёздным небом!
   Медине исполнился недавно двадцать один год, но она искренне верила, что действительно явилась в этот мир лишь три года назад, когда впервые осознала, что неслучайно имя ей дано в честь прекрасного древнего города, многие столетия назад принявшего Пророка Мухаммеда под свой надёжный кров, давшего ему, последнему из посланников, надежду однажды донести слова Всевышнего Аллаха до всех народов, до всех людей, всех возрастов и цветов кожи, мужчин и женщин.
   Время это стало для Медины самым счастливым, и неудивительно, ведь она впустила истинный свет в свое ищущее истину сердце, чистый свежий воздух вдохнула в свои легкие; впервые триста шестьдесят пять дней в году она прожила с именем Аллаха на устах. А разве это не великое счастье?
   "...поистине, человек находится в убытке, кроме тех, которые уверовали и творили добрые дела, и заповедали друг другу истину и заповедали друг другу терпение",- много раз Медина повторяла родителям эти слова из Священной Книги, особенно часто в тот день, когда они впервые застали её совершающей намаз и настойчиво просили объясниться. Мать тогда плакала, отец молчал, а потом грозился запереть дочь в доме, обещал не давать ей денег, не покупать новую одежду и новые безделушки - то, отчего она могла отказаться не дрогнув, не сожалея. Самое главное уже навсегда неразделимо было с ней: присутствовало в её крови, в её дыхании, в коже, в запахе волос, в движении тела, это - вера в единственность Аллаха, непобедимое желание увидеть Рай собственными глазами, сохранить мир в только что цветком распустившейся душе, - и лишить её этого не мог ни человек, ни джин; она знала об этом и потому была спокойна.
  
  
   Её тихую задумчивость нарушил резкий звонок телефона; на дисплее мобильного высветилось имя - Хабиба. "Аллаху Акбар! Она наконец-то появилась", - с глубоким вздохом, облегченно прошептала Медина и взяла трубку. А там, в трубке, медленно капали слезы, и тихий голос говорил: "Сестра, я знаю, твоего отца нет дома, впусти меня к себе. Прошу...Сестра моя..."
   Когда Медина подошла, чтобы открыть дверь, на пороге уже стояла светлоликая девушка, вся в черном и с черными выстраданными кругами под глазницами, под цвет её одежды. Она не плакала, только судорожно сжимала ладонью рот. Медина ласково обняла девушку и, взяв её за руку, холод которой заставил Медину вздрогнуть, осторожно провела к себе в комнату; закрыла дверь на ключ, вновь затворила окно.
  - Хабиба, милая сестренка! Он ударил тебя?
  - Нет.
  - Запер в доме, и ты сбежала?
  - Нет.
  - Тогда что? Твои слезы меня очень напугали, а слово "нет" пугает еще сильнее. Что произошло?
  - Он умер.
   Комнату мгновенно сковало молчание, долгое страшное молчание, то, которое, посетив дом однажды, годами не выветривается из стен и мебели, а главное - из памяти людей, однажды его услышавших.
  - Медина, он умер... Он умер навсегда и для этой жизни, и для последующей. Он остался неверным до последнего своего вдоха. Мой родной отец остался кафиром , а я ни в чем ему не помогла!
  - Это Всевышний не захотел вести его по верному пути. Умоляю, не мучай себя.
   Медина встала, вымыла руки до локтей, отёрла лицо и волосы и аккуратно, лёгким движением взяла со стола единственно лежавшую на нём книгу.
  - Вот, возьми Коран , прочти отмеченное.
   ...Но слова Ибрахима , обращённые к отцу: "Я непременно буду просить для тебя прощения; я не властен избавить тебя от чего-либо из наказания Аллаха", - не должны служить примером для подражания, поскольку он сказал эти слова, не зная, что отец упорен в своей вражде к Аллаху. Но убедившись, что отец - враг Аллаха, Ибрахим отрёкся от него. Скажите, о верующие: "Господи наш! На Тебя мы положились, к Тебе мы вернулись, раскаявшись, и к Тебе возвращение в будущей жизни!"...
  - Не плачь и не вини себя, сестра, не запускай шайтана к себе в сердце. Нет ни капли твоей вины в том, что отец выбрал жизнь, полную заблуждений. Ну подними же глаза, я вытру твои слезы.
  
  
   Наступил седьмой день, прошедший с того вечера. Теперь Хабиба свободно могла совершать ежедневную молитву, не боясь грубых слов. Она больше не прятала драгоценный Коран, не переносила его со страхом с места на место. Она больше не боялась быть мусульманкой в стенах своего родного дома. Но её глаза оставались влажными и горячими от переживаний, ибо в тех же стенах не было человека, который прежде, когда от них ушла её мать, заплетал дочери косички своей неловкой мужской рукой, и они всегда потом расплетались; водил её в походы в горы и за руку в школу; дарил ей игрушки, почему-то кукол с голубыми волосами.
   Хотя нужно признать, что именно этого человека уже давно не было среди живых, он без вести пропал в тот самый момент, когда дочь призналась ему в своем желании принять ислам. Теперь он смотрел на неё иначе, говорил с ней иначе, как будто уже не дочь, а кто-то чужой, неизвестный, случайно зашедший с улицы стоял перед ним, запачкав грязными подошвами ботинок недавно вымытый пол, и просил понимания. Он исчез уже тогда, когда, сидя перед телевизором и слушая об очередном теракте, звал дочь и, указывая на беспорядочно пестрящий картинками экран, кричал: "Смотри вот, смотри! Это всё твои, как ты их называешь, братья сделали! И ты такой судьбы хочешь, да? Для этого себя всякими тряпками обвязываешь, да? Знай, ты не только меня предала, ты себе изменила. Кому сказать, не поверят: воспитывал дочь, растил, а она в лицо взяла и плюнула. Может, не только веру новую, но и отца нового себе найдёшь? Настя, ну что молчишь?" И ещё говорил: "Хочешь, в сторону мою потом не смотри, но послушай. Жизни здесь тебе не будет никакой. Ты ж, как ворона белая в стае чёрных, заклюют тебя, заклюют и меня с тобою заодно. Говоришь, всё равно тебе, кто что скажет и как посмотрят на тебя, ну да, лицо своё замотаешь и пойдёшь непроницаемая, это твой выбор, а мне не всё равно, я спокойно и гордо по улице нашей идти хочу. Посмотрим же, где хлеб себе будешь находить, когда отвернуться все от тебя как от зачумлённой. Говоришь, Аллах и растениям, и птицам пропитание даёт изо дня в день. Может, Аллах ваш и такой, но не в нашей стране, здесь вера никому не нужна, особенно такая вера, чужеродная. Настя, опять молчишь?" А Настя, или уже Хабиба, просто молчала и плакала без слез, одним сердцем плакала. А так хотелось вместо этих слез познать другие слезы - юные слезы радости...
   Она часто потом с нежностью вспоминала ночи, когда выходила на улицу с одной единственной целью - выдохнуть из себя комнатный тяжёлый воздух и прислушаться к звукам уснувшего города, проникнуться ими. И, если ей удавалось перед рассветом различить в этом сплошном ночном беззвучии доносящийся издали призыв к молитве, день этот казался прожитым поистине не зря. Соседи, просыпаясь и выходя в полусне на балкон, не раз удивлялись, видя стройный силуэт девушки в длинных одеждах, которая стояла неподвижной мраморной статуей и смотрела, словно зачарованная, на кроны шелестящих деревьев. Что видела она за ними? Почему не спала? Наблюдавшие за нею люди могли прочесть причины этого на её молодом лице, и, если бы прочли, вряд ли бы уже свои глаза сомкнули в эту ночь - столько тоски, и боли, и стремления к звёздным далям билось в груди параллельно с её сердцем. Она устала от конвульсий страха перед гневом отца, устала от шёпотов за спиною, от невозможности быть наконец-то понятой и услышанной, теперь она понимала состояние птицы-невольницы, посаженной в тесную клетку, размеры которой не позволяют расправить крылья. Она ждала свободы.
  
  
  
   Медина соединила кисти рук перед собой, подула на них, прочитав шёпотом несколько сур . Затем медленно провела ладонями по всему телу. В своем светлом, оттенка топлёного молока платке она была прекрасна, особенно шла её смуглому лицу улыбка тёмных бархатных глаз, из которых на щёки падал неуловимый лёгкий свет - нур, как его называют, он подобен свету полной луны и есть символ женской чистоты, льющейся потоком из души, навсегда обращённой к небу.
  - Теперь можно спать. Это так хорошо, что мне разрешили здесь остаться на ночь. Мой отец, кажется, стал немного добрее. И если не понимает, то хотя бы принимает меня такой, какая я есть. Хвала Аллаху! Эй, вы меня слышите?
  - Слышим, слышим, - донеслось из соседней комнаты.
   Это был голос другой девушки. Её звали Хава, это она несколько лет назад помогла Хабибе окончательно прийти в ислам - религию мира, добра, милосердия, справедливости и духовного совершенства, - стала ей старшей сестрой и помощницей. Но теперь Хава приехала к сестре издалека, чтобы проститься с нею.
   Когда-то Хабибу знал родной брат Хавы, он погиб, по своей воле, а последними его словами перед смертью были "иншаАллах , сады нас ждут" и ещё, что он был бы очень рад встретить однажды любимую девушку в райских кущах, там на неё вдоволь насмотреться, там с ней наговориться. Вот Хава и осуществила мечту брата, стала свидетельницей Хабибы при чтении ею шахады - "ля иляха илля Ллах".
   Говорят, когда Всевышний приказал ангелам поднять Свой Трон, они не смогли сделать этого, и тогда Он прибавил к ним ещё несколько тысяч ангелов, но и те оказались бессильны. Много раз добавлял Он к ним тысячи ангелов, и ещё, и ещё, но Трон оставался на месте. Тогда Всевышний приказал им поднимать Трон со словами "нет Бога, кроме Аллаха", не замолкая при этом ни на мгновенье. Когда Трон был поднять, ангелы все от тяжести великой провалились ногами до седьмой земли. Они страшно боялись унестись в неизвестность, но всё равно продолжали повторять данные Всевышним слова, ибо могущество этих слов держало Трон, держало их самих - и держит до сего дня.
   "Нет Бога, кроме Аллаха" - милые незабвенные слова, в них счастье и спасение для всех, их произносящих. Это не только первый столп ислама, это незыблемая основа, фундамент всего бытия, окружающего нас. Если прислушаться, то можно услышать, как воды рек шепчут именно эти слова; и пожелтевшие листья, срываясь с веток на землю, в лёгком полёте трепетно произносят клятву единобожия; и птицы поют своему Творцу на разные лады, точно соревнуясь друг с другом в искусстве восхваления Его имени, чему нет пределов и совершенства; и капли дождя, ударяясь о крыши домов, об их стены, о камни и листву, не плачут от боли, а, не прекращая, славят Его; и несметные количества ангелов на всех семи небесах, находясь всегда кто в земном поклоне, кто в поясном, кто в позе стояния, повторяют не замолкая: "Ля иляха илля Ллах, ля иляха илля Ллах...". Такова совершенная мелодия природы. Лишь одно существо не стремится подпевать этому великому хору, один голос потерян - голос человечества. Одолеваемое своим губительным нафсом , оно либо бежит куда-то вслепую, либо топчется на месте, создаёт новые религии, идеи и системы, а, упрямо протащив их через века, уже величает своей великой культурой, культурой от плоти и от крови. Вот только к какому краю Геены эта самая культура приведёт, пока не знают. Отступающего же от заветов заблудившихся предков побивают и ненавидят, вычёркивают его из своих списков, ломают ему хребет и выгоняют. Но пусть он, избитый и обруганный, поскорее примкнёт к другой стае, идущей верными, прямыми тропами, и пропоёт вместе с ними хвалу Единому.
  
  
  
  - Меня не держат эти стены... Я от них могу легко освободиться, - и, говоря это, Хабиба говорила правду.
  - А я уже давно свободна. Помнишь аят : "Воистину, всё, что есть на земле, Мы превратим в безжизненный песок". Сестра, как грустно мне ходить среди людей, сердце, глаза и руки которых предпочли красоту земного песка. Они окружили себя им, не зная, что песок всегда останется только песком, пепел только пеплом, пыль только пылью. Я трогаю свою одежду и ощущаю бренность, смотрю в зеркало по вечерам и знаю, что на рассвете могу не раскрыть глаза. И боль, эта постоянная боль от ударов и потерь, в каждой частице моих души и тела. Его, расцвеченного тусклыми огнями, - улыбнувшаяся Хава провела ладонью по холодному оконному стеклу, за миллиметрами которого болезненно светился мир суеты и страхов, - лучше вернуть сразу, не тратясь на него. А там нас ждёт священный город, там ждут те, которые примут нас, там спасение и вечная жизнь... Я уже сказала тебе, поедем вместе. Но это только если ты сама хочешь, если такое намерение у тебя есть.
   Всегда рассудительная, молчаливая Хава говорила в ту минуту очень быстро, спешила. Она уже будто видела себя там, у мечети аль-Аксы , жаркое солнце уже жгло её лицо и кисти рук, сердце уже горело.
  - Хабиба, ты молчишь? - та и вправду даже не дышала. - Молчишь. Ну тогда не смей отговаривать меня. Пойдём в ту комнату, Медина нас звала.
   Но Медина уже спала, по-детски сложив ладони под щекою. Она была также красива, даже милее, чем до сна.
  - Ты думаешь, она лучшая из нас? - спросила вдруг Хабиба, не отводя взгляда от спящей подруги.
  - Не знаю. Это не нам решать. Аллах нас всех призовет и всех по справедливости рассудит.
  - Поистине, будет так...
  - Она всегда спокойна, всегда мудра и готова помочь, на лице её всегда светится улыбка. Думаю ли я?..- продолжала Хава свою внутреннюю мысль. - Медина станет заботливой матерью и хорошей женой, будет вспоминать имя Аллаха шестьдесят одну секунду в минуту, а жизнь её на земле будет долгой, потому что такие, как она, нужны здесь, - Хава взглянула на Медину и одними глазами улыбнулась, - да, очень нужны. Но другим, другим из нас уже надо спешить. Тот путь, на который встала я, короткий.
  - У нас один путь - ислам. О чём ты, Хава?
  - Я тебе позже скажу. Как говорится в сказке, утро вечера мудренее. Так?
  
  
  
   Ранним утром, ещё до времени первого намаза, Медина проснулась и никак не могла заснуть. Что-то сильно волновало её, мешало забыться облегчающим сном, рисовало в воображении размытые образы, подобные теням на полуосвещённых стенах, приводило воспоминания из давно прошедших дней, вновь и вновь заполняя сознание бессмысленным тревожащим хаосом.
  - Прибегаю к совершенным словам Аллаха от гнева Его, и от зла рабов Его, и от наущений шайтанов и от того, чтобы они являлись ко мне, - читала она мольбу вполголоса.
   Состояние беспокойства было для неё редкостным. И почему сейчас её сердце билось учащеннее обычного, она не понимала. Сразу возникла мысль о родителях, о здоровье маленького брата, вчера очень бледного и много кашлявшего.
   Чтобы не будить подруг, Медина написала для них записку и тихонько ушла. Был зелёно-голубой июнь. Восток постепенно светлел, и Медине надо было спешить, чтобы успеть омыть лицо и тело и предстать перед своим Господом с распахнутою душой и открытым юным сердцем. Чтобы поскорее избавиться от тоскующей тревоги - во имя Аллаха Милостивого, Милосердного прогнать её прочь. Потом весь день - наступила пятница - Медина будет читать Коран и просить Всевышнего, чтобы Он позволил ей и дальше следовать по начертанному для неё пути молитвы и поклонения Ему, не оставил её беспомощной и одинокой в мире равнодушия и царящего кругом неверия, возвёл бы вокруг неё ограду, и внутри этой ограды она сохранит свою душу нетронутой.
   Ещё Медина хотела просить мира для двух близких ей людей - Хабибы и Хавы. Такие похожие, на первый взгляд, и такие разные - они приняли этот мир, желая сделать его лучше и чище, для начала хотя бы только на уровне своих душ. Зелёное знамя ислама уже развевается над их головами, и, хотя ни от одной из сторон не прозвучало открытое объявление войны, военные действия уже начались, невидимые пули ревут каждый раз, когда девушки выходят на улицу и окунаются с головой в непонимание и осуждающие взгляды прохожих, охотно оголивших друг для друга свои тела, но забывших обнажить сердца для взора Всевышнего. Не думавшие стать воинами, девушки ими становятся.
   Сколько всего их, воительниц мира и чистоты с покрытыми головами, идёт по улицам пыльных российских городов? И каждая несёт внутри себя терпение, знание. И ещё более драгоценно оно, если найдено и пронесено ею по этим улицам без сомнений и одновременно без грубого показного вызова, брошенного неподобным ей - те и так уже наказаны незнанием и постоянной боязнью мало прожить, бедно прожить, умереть и не растратить деньги на желаемые удовольствия, предлагаемые на каждом углу, отстать от брата и соседа в накоплении греха. Эти наказанные могут поклоняться нарисованным изображениям и придавать Господу сотоварищей, но могут и носить традиционное мусульманское имя, считать себя членами уммы Пророка, на самом же деле впав в глубокое, бездонное неверие, и, чтобы выбраться из него, нужно немало сил потратить.
  
  
  
   В городе, где находились девушки, стояла небольшая мечеть на окраине, но зов муэдзина не доходил до их окон, пение его заглушали грубые звуки моторов и стук переполненных, спешащих по рельсам вверх-вниз трамваев - земное и этим пыталось доказать здесь свою временную власть.
  - Сестра, закрой, пожалуйста, окно, шумно очень.
   Хава собирала свои вещи.
  - Я у тебя всегда забываю спросить, почему ты из множества имён выбрала именно это - Хабиба?
  - Оно значит "любимая". Такой я и хотела быть для мужа и детей, братьев и сестёр по вере. Мне его ещё та сестра из вашего селения подсказала.
  - Ах, да...
  - Хорошая она, эта Малика.
  - Была хорошею...
  - Прости, она тебе дорога, а я напомнила.
  - Ты знаешь, она - это почти я, с незначительной разницей в линии наших судеб. Мы росли вместе, держались за руки, играли одними куклами, сидели за одною партой, а теперь куклы разорваны, и мы полностью разорваны...
   Мускулы на лицах обеих девушек незаметно дрогнули.
  - О Аллах Милостивый, и себе я напомнила. Хава, ты любила когда-либо? - неожиданно спросила Хабиба сестру.
  - Мужчину? Нет, не успела. Хотя, знаешь, мне очень нравился один американский актёр - Киану Ривз его зовут. Если бы я встретила точно такого же красавца, с таким же лицом, с такими же сильными, строгими глазами, и обязательно чтобы он был непробиваем свинцом пуль, как в "Матрице" - это самое главное в нынешнюю эпоху войн, то голову непременно от возвышенных чувств потеряла бы. Только фильмы - альтернатива сказкам, а мы все смертны и очень слабы, когда знаем, что боль от потери из сердца не выветривается. Я могу задать тебе вопрос, личный?
  - Конечно, спрашивай, никаких тайн от тебя у меня не может быть.
  - Скажи, ты любила моего брата?
   Хабиба побледнела и ответила так, как будто с силой выкрикнула:
  - Да!
  - И он тебя любил.
  - Но почему тогда ушёл и не захотел проститься? Я с ним куда угодно бы пошла. Хоть на край света, хоть "в глубину сибирских руд", как в одной поэме сказано. Звучит совсем наивно, но это так...
  - Нет, мой брат был прав, что не взял тебя с собой, даже если б ты была к тому времени внутренне готова. Ведь, идя на смерть, любимых за собой не тащат.
  - А как же мечты - умереть в один день, в один час!
  - И с одной молитвой, - добавила Хава и с грустью искривила в слабой улыбке губы.
   Девушки обнялись и сидели долго, не проронив на колени ни единой слезы. Казалось, в этот миг на всей многомиллиардной планете Земля не было людей, которые были бы ближе и роднее друг другу, чем эти две девушки, не связанные между собой кровным родством, но связанные более крепким и ценным средством - верой. Они погрузились в воспоминания, ушли в потаённые глубины своих сердец, пытаясь оживить в них прежние чувства ко всем тем, кто ушёл поздним вечером или по утру, с улыбкой или со слезами, попрощавшись или не успев произнести прощальных слов, обещая вернуться или без дающих надежду обещаний.
   ...О каждом из нас обязательно вспомнит кто-то, о каждом, даже если имя и возраст, подобно пыльце весеннего цветка, сотрутся с бумаги, а лицо на фото пожелтеет от времени и от касаний пальцев. Это такой неписаный закон - остаться в памяти земной хотя бы на непродолжительное время.
  
  
  
   Хабиба вспомнила один дождливый сентябрьский вечер, весь серый и мокрый, она ещё была тогда Настей. Именно в тот осенний вечер ей не приходилось ждать чьей-либо милости, но потому Всевышний и Милостивейший, ибо милость его даётся в тот самый миг, когда мы почти ничего не ждём.
   Настя вышла из подъезда своего дома и быстро застучала каблуками по мокрому асфальту. Это отмеривались её убегающие шаги в никуда, но оставаться дома казалось ещё невыносимей, ещё страшнее. Ей нравился мелкий моросящий дождь, как и она, безразлично летящий по направлению полёта ветра, уносимый им к недосягаемому плоскому горизонту, позволявший не ощущать тёплых слёз на щеках и подбородке.
   Войдя в узкий переулок между соседними домами, Настя заметила группу молодых людей, громко говоривших на незнакомом ей языке. Заметив девушку, они все почему-то замолчали. А та только ускорила свой шаг, сердце бешено заколотилось. Город научил её опасаться людей.
   Потом она запомнила покосившуюся лестницу, страшную боль в ноге, от вывиха - и ещё чужую руку, которая помогла ей подняться с земли.
  - С вами всё в порядке? - тёмные глаза посмотрели на неё пристально, или, может, вовсе не на неё, ибо таким взглядом можно смотреть только на небо. Эти глаза, точно, привыкли к небу.
  - Да, спасибо вам, - она благодарила и за руку помощи, и ещё за что-то, пока ей самой неведомое. Всё происходило словно во сне, в туманной дымке, словно, стоит ущипнуть себя, и сон рассеется - снова увидишь свою спальню, неровный выбеленный потолок, множество детских фотографий и журнальных вырезок, прилепленных жидким клеем к обоям в цветочек, снова с сожалением вздохнёшь, что по утру детали и мелочи сна сотрутся из памяти и сохранится внутри лишь терпкая усталая горечь пробуждения. Но человек со странным взглядом не исчезал, и взволнованной побледневшей девушке тоже не хотелось никуда исчезать, хотелось простоять здесь вечно, не выпускать свою жизнь за пределы метра, разделяющего её и его.
  - Уже поздно, и нога ваша повреждена. Я вас провожу. Вы где-то здесь живёте?
   Он не спросил её имени, не назвал своего. Довёл её до подъезда и повернул обратно. Да она и не могла после подробно описать его лица, лишь удивительные глаза остались в памяти - глаза уходящего навсегда человека, перешагнувшего через порог. Он уже тогда шёл навстречу к своему Господу, видел своего Творца...
   Через несколько дней он вновь появился у её дома, окликнул её и спросил почему-то о погоде. В тот день светило по-летнему жёлтое, воспалённо яркое, прощальное солнце. Это был последний солнечный день той их серо-свинцовой осени.
  
   А Хава отчётливо, как на расстоянии вытянутой перед собой руки, видела в те минуты отца, мать, братьев, их общий дом и голубую светлую скатерть небес. О, как бы ей хотелось видеть своих близких всегда счастливыми и улыбающимися, чтобы мать не рыдала в отчаянии над телом погибшего отца и маленький братишка не выковыривал пальчиком пули из старого забора, чтобы старший брат жил! О, как ей иногда хотелось лишиться этих своих глаз, высохших от длинных, бессонных ночей и ужасов смерти; лишиться этих своих ушей, не способных во сне отогнать пролетающий по воздуху плач; лишиться этих своих рук, вовремя родной дом не обнявших!
   Она знала, что весь человеческий мир давно разделился на две неравные части - тёмную и светлую. И первая несоизмеримо больше и шире. Она, подобно грозовой туче, накрыла её дом, её саму, её мысли и чувства, и потому только побег на светлую территорию веры мог избавить от гнетущего страха быть поглощённой и слившейся с этой чёрной жизненной тьмой. Туда ушли уже многие из тех, кого она знала и любила: одни - невольно, другие - сознательно.
   Однажды к Хаве пришла та самая Малика и молча больше часа глядела в окно, не отрываясь. Потом взяла тарелку с едой и кружку чая со стола, поставленные для неё, и сказала Хаве: "Сестра! И ты можешь это спокойно есть? И ты можешь это спокойно пить? И ты можешь смотреть на всё то через окно? - и показала пальцем в его сторону. - И быть спокойной, равнодушной, ложась в кровать под звуки разрывающихся снарядов? И можешь носить светлую одежду? И можешь молиться только в дневные часы? Ты можешь это в то время, когда наши любимые сёстры "сражаются на Его пути рядами, словно они - прочное строение"? Не потеряйся же в четырёх стенах, не найдёшься в них..." Хава, действительно, боялась этих пустых стен, усеянных отпечатками бесчисленных воспоминаний. Порою стены умеют говорить чистую правду... Ту правду, которая бьёт больнее натренированного кулака и жжёт сильнее раскалённого железа. Ей стены говорили, что нельзя найти в потерянном непотерянное и не повернуть время вспять, нельзя заставить чёрное стать белым и взрывы войны, пронёсшиеся разрушительным шумным вихрем по строениям тысячей жизней, не заменить мирной тишиной - в веках никому из смертных это не было под силу.
  
  
  
   Первой молчание нарушила Хабиба.
  - Знаешь, сестра, я в честь той девушки стихотворение тогда написала. Могу показать.
   Хабиба вынула из тумбочки толстую кожаную папку, раскрыла в самом конце и протянула Хаве. На белом листе бумаги карандашом было написано:
  
   Ж. - М.
  Что заставило её к краю подойти
  Так близко, что камни посыпались вдруг?
  Не нашлось для неё иного пути.
  Почему ж не помог какой-нибудь брат или друг?
  
  Говорят, от неё отреклись ещё прежде,
  И в местах тех тропа лишь одна.
  Там хотят найти гибель в надежде,
  Что смоется этим виновных вина.
  
  А она б улыбаться могла и жить
  И под сердцем ребёнка носить, а не пояс шахидки.
  И была бы счастливою, может быть,
  В подвенечной прозрачной накидке.
  
  Но сыпятся камни, и падают, болью
  Ударов напомнив о ней её строгой отчизне.
  Не справилась девушка с ролью
  Повелительницы своей и ещё десятков жизней.
  
  Но прощает Всевышний любого, кто колени
  Преклонит в молитве, в прошенье чудес.
  Она перед смертью просила всех тенью
  Своей не загораживать ей небес...
   200* год
  
  - Почему Ж.-М.?
  - До того её звали Малика, а после она стала Жабраил-Малика. Ведь на вашем языке это значит "ангел смерти". Сейчас она видит пред собою райские реки...
   Хава резко обернулась лицом к сидящей рядом подруге, светлые глаза обеих горели каким-то странным сухим светом.
  - О, райские реки и сады...Им осталось недолго меня ожидать...
   И тут Хабиба в одно мгновение поняла, зачем её сестра так спешила уехать в далёкую, возмущённую ожесточённой войной Палестину - она не ехала туристом, не ехала просто равнодушным наблюдателем.
  - И я с тобой, сестра, - были слова Хабибы. - И я увижу...
  
  
  
   Некоторые стихи из дневника Хабибы:
  
   "Почему?"
  Лопнуло стекло во всех окошках мира -
  Это ребёнок быстроногий упал,
  Тишину равнодушья слезою своей, как секирой,
  Перерезать как будто хотел, хоть наивен и мал.
  
  Он вчера у дороги цветы все сорвал,
  Их пытался от солнца сберечь и оставить в тени.
  Но когда их тела нежно-нежно сжимал,
  То мертвы уже были секунду целую они...
  
  Тебе и мне цветы не оживить, но рану
  Улыбкой в силах мы забинтовать ребёнку.
  Так почему ж с открытыми глазами тянет
  Скорей свернуть куда-нибудь в сторонку?
  
   ***
  Ни минуты, ни мгновенья не осталось
  Оглядеть себя со стороны.
  Помню, знаю - улыбалась,
  Но рубцы улыбок не видны.
  
  Помню, знаю - плакала, рыдала.
  И того, что было, не забыть.
  Но тогда - безумная - не знала,
  Что собой захочется побыть
  
  В мире человеческой печали,
  Холода, и зноя, и тревог,
  Ведь иногда лишь хочется, чтоб знали:
  Я есть, как есть на небе Бог...
  
   ***
  Бог, видишь меня, наверное,
  Слышишь меня и ждёшь,
  Чтоб для меня самое первое
  Было убить ненасытную ложь.
  Бог, мой Единственный, Ты не гневись,
  Что мне холодно и не знойно,
  И не надо - не мне улыбнись:
  Я ещё не достойна.
  
   ***
  - Который год, который день? Скажи, который час?
  - Зачем ты время цифрами считаешь?
  Ведь день Его один - столетие для нас.
  Он счёт ведёт иной, о том тогда узнаешь,
  
  Когда глаза твои обнимут темноту
  И пальцами нащупаешь земли суровой одеянье,
  Когда пройдёшь по тонкому, по острому Мосту,
  Когда тебе не дастся ни мгновения для с близким на прощанье.
  
  Когда из Горна, как из сотен тысяч труб,
  Польются звуки страшные - всё по Его великой воле, -
  Когда губами ты, которыми в ответ касалась губ,
  Коснёшься пламени, безумного и жадного до боли.
  
  Когда не будешь знать, ты с теми или с теми
  Останешься удел свой искренне делить...
  - Молчи! Во мне раскаяньем застыло время,
  К молитве я должна скорее поспешить.
  
  
   ***
  Вьётся медленно узкая улица,
  Камни также разбросаны здесь,
  Также люди от холода щурятся...
  Я несу вам хорошую весть!
  
  Я такое придумала - кажется,
  Кто-то хочет со мной идти рядом.
  Но не знаю, душа ли отважится
  Вам сказать, как тому я не рада.
  
  Ведь есть мир, и есть тот,
  Кто судьбой и бедой моей станет.
  Он уж скоро меня позовёт
  По имени утром ранним.
  
  Я несу вам хорошую весть!
  Я готова сокрыться навеки
  Средь камней, что разбросаны здесь,
  И не вспомнить о том человеке.
  
  Но хочу ли забыть я о дрожи,
  Что пульсирует счастьем в висках?
  Ведь над пропастью шаг мой возможен,
  Как в повторяющихся с детства снах.
  
  Меж огней не упасть нету сил.
  Зарыдать? - всё равно слёзы вмиг испаряться.
  Я - ему, а он - мне уж простил,
  Что миры наши слишком разнятся.
  
  Я несу вам хорошую весть,
  Хоть покажется всем предурною!
  Камни также разбросаны здесь,
  Но и их смоет время водою...
  
  
   ***
  Твоя ли я заложница? Почти что год
  Не замечают моего исчезновенья.
  Войти ты просишь в ваш народ -
  Верни меня уж лучше в заточенье.
  
  Если запрёшь в высокой башне у обрыва
  И вздумаешь от глаз чужих сокрыть,
  Тогда ещё сложней свободные порывы
  Нехваткой воздуха во мне убить!
  
  Ты сам рассказывал, что сотни башен
  Средь гор седых стоят напоминаньем
  Того, как дух сих мест могуч и страшен
  Неповиновением мятежности в изгнанье.
  
  Мои запястия верёвкою возможно
  Связать и подарить мои мечты себе.
  Но ты по сторонам смотри и будь ты осторожен
  В такой неравной двух сердец борьбе.
  
  И помни ты, что отдана уже навечно
  Душа моя Всевышнему, Который Вечен,
  Который звёзды сотворил, Путь Млечный
  И нам с тобою на земле устроил эту встречу.
  
   ***
  Каждый день принимать как особый,
  Ставить стулья без спинок по кругу,
  Чтобы, сидя на них, мы оба
  Могли видеть всегда друг друга!
  
  Просыпаться и трогать ладони
  Дыханием, которое прервано долгим сном!
  И на подоконнике, как на маленьком троне,
  Быть непризнанными королевою и королём!
  
  Перед сном, как перед расставаньем,
  Мне неслышно плакать оттого,
  Что во сне молитвенным дыханьем
  Не сможем восславить Господа своего!
  
  И огромные майские лужи
  Обходить с одной стороны,
  Взявшись за руки! И забыть про ужин,
  Если вечером горы с балкона видны!
  
  И верить в Аллаха, и вместе
  О знаменьях великих читать в Коране.
  И верить, что это всё не просто мечта,
  А случиться обязательно с нами!..
  
  
   ***
  Не жду, но окна я открыла -
  Пусть дуют в них ветра,
  Ведь жёсткость ласк их полюбила
  Моя осенняя пора.
  
  Я, как листва в янтарном дыме,
  Касаюсь пальцами ветвей,
  Спешу за взглядами твоими
  Средь шумных улиц-пустырей.
  
  И кажется, мне кажется, что вот
  Уж скоро догоню тебя и крикну:
  "Здесь солнце больше не встаёт -
  К тому, наверное, привыкну.
  
  Здесь дождь царапает мечты
  Своей холодной грустью
  Не потому, что здесь был ты -
  То просто жить без глаз твоих учусь я..."
  
  И, зарыдав, я б рассмеялась
  Беззвучно, жарко, от души -
  Лишь только это мне осталось
  Средь душной комнатной тиши,
  
  Где вновь я эту темноту,
  И ночи тающие лики,
  И сердца злую немоту -
  Сквозь губ беспомощные крики
  
  Дарю тебе, мой милый. Что же
  Отдать ещё? Скажи, ответь!
  Иль, может быть, тебе дороже
  Таких подарков не иметь?..
  
  
   ***
  Я впущу, я смогу отворить!
  Только надо подняться с коленей.
  Я смогу это утро продлить,
  Вырвусь из собственной тени!
  
  Но и тень та ко мне приросла,
  И колени к полу прижались.
  Не погубила весна, не спасла,
  А слёзы в ладонях остались.
  
  И тихо тревожу я плачем
  Чуткий слух, в ночи оледенелый.
  О том моё сердце неделями плачет,
  Что раньше Аллаха впустить не сумело.
  
  
   ***
  С востока ветер мне принёс песок
  Из аравийской раскалённой огненной пустыни.
  Когда-то по нему ступал своей ногой Пророк,
  И ходят до сих пор рабы Аллаха и рабыни.
  
  Восточный ветер небывалой силы
  Сдул с сердца моего незнанья чёрный дым,
  Чтоб в это сердце я слова впустила:
  "Довольна я Аллахом - как Господом своим,
  
  Исламом - как религией, пророком - Мухаммадом!"
  Уж близок День Суда, о чём нам ангел возвестит.
  И радуйтесь, сегодня ведь над вашим садом
  Диск солнечный с востока по утру блестит.
  
  
   ***
  К Пророку ангел смерти постучался
  И разрешения спросил, чтобы войти.
  Пророк, наверно, в миг тот улыбался -
  Он выполнил уж назначенье своего пути.
  
  Был долгим разговор. До этого Джибрил
  Последний раз в ту комнату входил.
  А люди за стенами дома плачем
  Тревожили покой - нет, не могли они иначе.
  
  В той комнате с Пророком госпожа Аиша
  Конечные часы его делила с ним.
  Сердца свои в День Судный мы не утаим -
  Мольбы ж Посланника за нас Всевышний да услышит!
  
   ***
  Ты должен был идти туда,
  Где братьев зов тогда раздался,
  Ведь воином своей земли всегда
  Сын горных троп от матери рождался.
  
  Ты шёл и верил, что увидишь рай,
  Врага убив, как делают то волки.
  А там, где всё ещё цвёл май,
  Она смеялась, поправляла чёлку,
  
  Мечтая, что как раньше вместе
  Вы в парке будете считать цветы.
  Но ты с глубоким осознаньем мести
  Взрывал все под неверными мосты.
  
  Когда ты каждый день в глаза
  Войне безликой всматривался жадно,
  Опять её горячая солёная слеза
  Смешивалась на устах с губной помадой.
  
  Ты должен был спешить туда,
  Где пали за свободу твои братья,
  Где души прочно, навсегда
  Запомнят смерти страшное объятье.
  
  Но ты запомнишь навсегда другое:
  Как слушал, к ней вернувшись в дом,
  Что её нашли уж неживою
  После боёв в селении одном.
  
  Война ушла... Вон верят, ждут
  Весны все те, которые сейчас прошли,
  Все те, кто любят так и так живут,
  Как вы бы с ней могли, могли...
  
  
  
   "Ливан"
  Слетаются на зов пороховой вороны,
  Слетаются - черны - из всех земель и стран.
  Летят они, подобные израильским патронам
  В покинутый пророками и мужеством Ливан.
  
  Давно зовут эту войну ближневосточной,
  И горе горем с древних называют лет.
  Так хорошо, что не предсказано нам точно,
  Сколько всего начертано живущим бед.
  
  Когда ж в канавы сточные будет стекать
  Вода, а не слёзы женщин иступлённых?
  И власть зачем к своим ногам бросать
  И страшный пир устраивать вороний?
  
  Опять кто-то терять свой должен дом.
  Ливан, кто за тобой стоит
  На очереди, чтобы вытаскивать потом
  Детей своих из-под бетонных плит?
  
  Ливан, не ведают они, что здесь творят.
  Сыны Израиля, хотя бы не топчите
  Земли скорбящей траурный наряд -
  Молитвы всё ж поются на иврите.
  
  
   ***
  Не устала, но тяжело
  Смотреть, как взвевается дым
  Над тем, что ушло,
  В одночасие стало чужим.
  
  Оттого и больнее, и хуже,
  И в жизнь вонзились глаза,
  Оттого без мороза и стужи
  Примерзают к губам голоса.
  
  И кажется Обетованным
  Кусок истоптанной земли.
  Так чудно и так странно,
  Что чередой по ней пророки шли.
  
   ***
  И той уж нет теперь в дому,
  Её я там пережила.
  Неслучайно в предрассветном дыму
  Молитву впервые с познаньем прочла.
  Уйду, и без возвращенья.
  Уйду, признав лишь Всевышнего власть.
  Я на этой земле без суда и прощенья
  Не стремилась ли низко упасть?
  О Аллах, и ещё суждено ли в Судный
  Улыбнуться в надпропастный час,
  Когда пусто, безмолвно, безлюдно
  И в окружении тысячей глаз?..
  
   ***
  Слеза одна способна душу исцелить,
  Одна улыбка небеса собой откроет.
  Мне лики павших на пути Аллаха не забыть,
  Они мне снятся по ночам порою.
  Их слышу голоса в тени прекрасных кущ,
  Они меня зовут познать тот путь великий.
  Уж сделан первый шаг. Господь, Ты Всемогущ,
  Позволь и моему лицу явиться средь тех ликов!..
  
  
  
  
   Из Палестины вестей о Хабибе и Хаве не было никаких. Не приходили письма, не было звонков и сообщений. Святые земли с радостью приняли их, но не готовы были отпустить. Сёстры точно растворились там, как соль и сахар растворяются в горячей воде.
   Медина молилась о них и, хотя догадывалась об их судьбах, никогда не оплакивала. Девушки сообщили ей о своей поездке слишком поздно - по телефону, перед отлётом из аэропорта в Москве. Их непростой путь лежал в Бейрут, а оттуда они, наняв проводников из местных жителей, собирались добраться до границы с Палестиной и пересечь её.
  - Прости нас, - говорила в трубку Хабиба. - Но сказать тебе раньше значило отказаться от своего пути. Мы стали очень разными, сестра. И ты бы нас не поняла.
  - Нет, ошибаешься... Я бы вас крепко обняла и отпустила.
  - Так ты не обижена, сестра?
  - ...Да не покинет вас Аллах! - и Медина положила трубку. Говорить дальше не было сил. Растворился пол, растворились стены, и она в реальном времени, не сходя с того же места, ощутила невыносимый жар палящего солнца, потянула носом воздух вперемешку с повисшим в нём грубым песком, услышала громкие сильные голоса и ощутила очень необычный сладко-приторный запах - так пахнет земля лишь в двух случаях: после небольшого летнего дождя, окропившего влагой свежие зелёные листья и спелые фруктовые плоды, и после тяжёлого кровопролитного боя - пропитанная смертью. Но какова была природа запаха, неоткуда возникшего в стенами отгороженной от мира квартире? Медину со всех сторон охватила вдруг страшная пустота, с силою зажала в объятия и не отпускала долго, до самой молитвы.
   Дни шли один за другим, сменялись времена года. Иногда, особенно в вечерние часы, оставаясь наедине с собой и с мыслями, Медине безумно хотелось взять подруг за руки и раскрыть им своё сердце, рассказать о том, что она твёрдо решила совершить свой предписанный Кораном джихад длиною в жизнь, отправившись по отличному от их, по иному пути. Она мечтала до старости и глубоких седин ходить по Земле Всевышнего, по прекрасной удивительной Земле, созданной Им, дышать Его воздухом, пить Его воду, трогать Его цветы. Она мечтала родить будущему мужу детей и воспитать их так, чтобы иман , укрепившись в их маленьких чистых душах, укрепился потом в их потомках, во всех будущих поколениях верующих. Она чувствовала, что даже одно маленькое доброе дело, которое Аллах позволит ей совершить, незначительное на первый взгляд, но значительное для его испытавшего, для нуждающегося в нём, поможет этому существу уверовать в могущество Творца и восхвалить Его, увлечь за собой ещё одного, и тот за собой увлечёт третьего, и тот третий в свою очередь пополнит ряды уверовавших и благодарящих. Медина желала мира и добра своим детям, своим внукам, детям внуков, а также всем тем, кого видела в своём окне. И ворота Рая уже почти открылись ей...
   "Им будет возвещено: "Вот Рай, который вы унаследовали за то, что совершали"(7:43)
  
  
  
  
   2.
  
  
   Дневниковая запись сделана мною в мае 200* года. Кто скажет мне, был ли тот сон явью, или явь - сном?
  
   ...Впереди меня, и по бокам, и за спиной было так темно, что я шла на ощупь, совершенно не разбирая дороги, на шум. От бурлящей поблизости реки, от её крутых берегов, от омытых стремительными водами валунов и камней, веяло прохладой и чудесным освобождением, которого в те минуты я жаждала больше, чем заблудившийся в знойной пустыне одинокий странник жаждет единственного глотка воды из холодного пресного источника.
   Я также заблудилась. Я нечаянно родилась не в то время, не в том доме, не с тем именем. А когда захотела всё исправить и наконец-то широко распахнуть глаза, меня больно ударили по сердцу, так что оно не прекратит кровоточить долгие годы.
   О Аллах, Всевышний, Единый, Вечно Существующий, Ты видишь, как я слаба и безумна, если позволяю себе желать другой судьбы, не той, которую Ты для меня избрал земной проверкой истинности веры. Я должна бы благодарить Тебя не вставая с колен и не поднимая головы с земного поклона за эти испытания, Ты ведь трудности даруешь только тем, кого Ты любишь и кто способен выдержать их. Но я, недостойная, не могу оставить то, что уже имею, и тех, кого считала близкими людьми, и уйти прочь, как отшельник, в молчаливое ущелье, в пещеры.
   Я недостойная, я слабая. Я иду по мокрой дороге, грязными босыми ногами отмеривая свои последние шаги до встречи с Тобой, Создатель. А Ты спрятал луну и звёзды за чёрными тучами, чтобы они не пролили ни капли чистого света на меня, на отступившую, на отказавшуюся от Твоих истин в присутствии Твоих же созданий. Мне каждая пылинка, поднятая в воздух, говорит: "Ты недостойная, ступай же скорее к реке, она тебя примет".
   А река, переполненная до краёв после сильного проливного дождя, бурлила, пенилась, звала и давала страшные обещания лёгкой быстрой смерти. В детстве в её водах я впервые училась держаться на поверхности воды, в них омывала выпачканные илом ноги и растворяла свой детский смех. Так неужели в этих же водах оставлю я своё тело и тела своих нерождённых детей?
  - Да простит меня Аллах, да простит меня Аллах, да простит меня Аллах...
   Я крепко держалась рукою за скользкую стальную решётку, отделявшую твердь моста под босыми ногами от холодной, зовущей пустоты внизу - это последнее, за что цеплялась я в своей подходящей к концу земной жизни. Конец виделся во всём. Впереди меня зияла чёрная пустота, по бокам и за спиной застыл ночной воздух и иногда нервно подрагивал, эта дрожь, казалось мне, походила на дребезжание стёкол от пролетающего самолёта. Дойдя до середины моста, я, один раз обернувшись, слабо улыбнулась. За спиной уже виделось суровое лицо ангела смерти, приходящего всегда без спроса и без предупреждений. "Здравствуй, ты пришёл за мной?" И вдруг телом я ощутила резкое падение на землю и сильный удар головою обо что-то очень твёрдое и залитое грязью. Вмиг я потеряла сознание.
  
  
  
  
  
   Тёплая рука нежно распутывала мои волосы. Мягкий воздух окутал меня всю с головы до ног теплом, спокойствием и мирной тишиной, словно одеялом.
  - Тебя зовут Хабиба?
  - Да, я Хабиба.
  - Не бойся нас, сестра. Всевышний знает, где ты и что мы с тобой. Можешь открыть глаза.
   И я открыла. Рядом кружком сидели три очень похожие друг на друга девушки в светлых одеждах, и каждая смотрела на меня с грустной приветливой улыбкой в уголках рта.
  - Я умерла? - был мой вопрос.
  - Нет, ты жива, сроки твои пока не подошли. Взгляни на грудь, она поднимается, значит, дышит сейчас.
   И я, правда, дышала.
  - Мы твои сёстры. Каждая из нас, - заговорила другая девушка, - шла своим путём, своей тропой в разные столетия, но конечная цель нам всем виднелась одна - это жизнь Последняя, лишённая позора Геены и ужасов мучений. И ты шла верно, но оступилась, ты приняла встреченную трудность за конечность дороги, непонимание и жестокость близких за непреодолимую бездну между тобой и верой, тогда как вера должна быть ближе к тебе, чем сердце к груди. Мы поведаем тебе рассказы наших жизней, и, если сможешь, найди в них поддержку для себя. И, найдя, молись Аллаху денно и нощно, и проси Его о прощении, не жалея ни колен, ни лба.
  - Я родилась многобожницей тысячу и триста лет назад в бедуинском шатре посреди песка и солнца, - продолжила она. - Родители назвали меня глупым языческим именем, его я после постаралась забыть.
   На земле в те годы стояло чудное время увещеваний нашего Пророка Мухаммеда, последнего из посланных пророков, время жизни его ансаров и мухаджиров , время свечения в душах веры в Единого Господа. То были души, отмеченные праведным светом небывалой силы, таких средь вас уж мало.
   Наше племя было одним из приветствовавших Пророка, а муж мой пал во время памятного похода в Мекку. Поначалу я печалилась о нём, не спала ночами, сохла от тоски, но, когда печаль улеглась, я стала завидовать своему погибшему супругу, ибо знала, что в Последней вечной жизни, согласно рассказам знающих, он будет на семь ступеней выше меня, а расстояние между двумя из них, как расстояние между небом и землёй.
   В те бессонные печальные ночи мне неведомо было, какую милость величайшую Всевышний окажет мне, рождённой безбожнице, когда, умирая в мучениях тела, единственными словами, сорвавшимися с моих губ, будут ни сожаления, ни раскаяния, ни жалкий ропот, а восхваления Его прекрасного имени.
   Поначалу безбожники, после одного из боёв взявшие в плен меня и многих других молодых женщин с детьми, били нас ногами и палками, морили голодом, поджигали на нас одежду, рвали кожу стальными острыми крючками, привязывали нас к ногам лошадей и гнали их что есть сил, затем нас, обессилевших, оставляли под огненным полуденным солнцем, надеясь, что под этими ничтожными пытками, выдуманными слабым людским разумом, мы откажемся от святого единобожия. Как же ничтожны те муки пред муками Ада! Мухи и оводы летали над нами сотнями, жаля лица, бывшие красивыми и светлыми, и хищники, учаяв запах крови и страданий, стаями кружили в ожидании, когда наши изуродованные кровавые трупы сбросят в мусорные канавы. Даже мучители к закату уставали избивать нас, а мы всё никак не умирали и не сдавались.
   Тогда те бессердечные и бездушные грешники придумали нечто другое, более страшное и мерзкое. Они по очереди выводили к нам маленьких детей и издевались над ними на наших же глазах, на глазах несчастных обезумевших матерей. И многие из нас не выдерживали младенческих криков и стонов, в плаче и рыданиях сходили с ума, отрекались от Аллаха, только бы страдания детей своих прекратить...
  
   Казалось, картины прошедшего вновь предстали перед девушкой и заставили её замолчать.
  - Как же твои дети? - спросила я голосом, сдавленным от сковавших меня ужаса и боли.
  - Их замучили, как и остальных. Их страшно мучили. А они кричали и глазами искали в толпе меня, свою мать, которая в то время зубами грызла сухую землю, чтобы наказать себя за их боль, за то, что не сумела защитить. Я не смогла ни обнять своих малышей, ни поцеловать, ни погладить по головкам, а так хотелось... Но, знаешь, внутри я тихо, даже незаметно для самой себя радовалась, так как верила, что мы встретимся непременно в обещанном райском пристанище, и я крепко-крепко, уже навсегда прижму детей к груди... Нас увидит их отец и будет гордиться нами. Ах, бедная девочка, ты загрустила из-за нас? Не нужно, мы счастливы теперь, нам хорошо. Силы свои ты прибереги, они ещё не раз пригодятся.
  
  
  
   Рассказ другой девушки заставил бы меня рыдать несколько часов подряд, не останавливаясь, если бы при первом я ни выплакала всё. Мук, пережитых ею во имя Аллаха, хватило бы на тысячу сильных, здоровых людей, и все они от перенесённой боли умерли бы.
   В конце со мною заговорила та, которая распутывала мои волосы и грела мои холодные пальцы. Её звали Асия - та самая Асия, узревшая в мудрых знамениях мира - в смене жизни и смерти, дня и ночи, засухи и сезона дождей - существование Единого Бога, хоть и провела она свои годы в окружении статуй безжизненных золотых идолов, та самая Асия - жена египетского фараона, безжалостно придавшего её невыносимым агониям пыток в наказание за отступление от ложной веры предков, та самая Асия, имя которой в Раю будет почитаемо наравне с именами других трёх женщин: Хадиджи, жены Пророка Мухаммеда, первой услышавшей данные ему откровения и уверовавшей в них, Фатимы, дочери его, и Марьям, матери пророка Исы.
  - Лишь в той жизни, данной тебе в испытание, ты можешь заслужить своё спасение, - сказала она мне голосом, в котором слышались тысячи голосов наших сестёр, претерпевших и несломленных. - Когда очнёшься и различишь проблески рассвета, встань и иди, смело иди, помни, что только страх перед Аллахом есть истинный страх, что никто не заберёт то, что дал Он, и никто не даст того, чего Он не желает дать. А, встретив мучителей своих, уводящих тебя от религии и намаза, не убегай от них, не прячь лицо от пощёчин и сердце от ударов, уши от оскорблений, но, найдя меч, воспользуйся против врагов своим мечом. Исполни это, сестра, и мы обязательно встретимся в самом прекрасном и светлом из миров...
  
   Прийдя в себя, я, действительно, увидела пробуждающуюся на горизонте зарю, светлую, будто помыслы новорождённого. Если бы я искала счастливых предзнаменований, то выбрала бы именно эту зарю указанием на начало новых дел и новых направлений. Я поднялась на ноги, вытерла низом платья грязь с лица, рук и ног и направилась к тем, от кого вчера бежала. А в ушах, сливаясь с шумом реки и стуком крови в висках, звучали слова из Священного Корана: "О вы, неверные! Я не поклоняюсь тому, чему поклоняетесь вы, и вы не поклоняетесь тому, чему поклоняюсь я, и не буду я поклоняться тому, чему вы поклоняетесь, и не будете вы поклоняться тому, чему я поклоняюсь. У вас - ваша вера, и у меня - моя вера" .
  
   Битва моя началась, иншаАллах...
  
   3.
  
  
  
  
  
   Взгляды пассажиров в битком набитом людьми трамвае неотрывно следили за маленькой девушкой в платке, скромно стоявшей в самом углу вагона, подмечали каждое её движение, каждый поворот её головы. "Ещё вчера, - думали они, - стараниями такой же тихой и скромной моджахедки взлетел на воздух вагон междугородной электрички всего в нескольких километрах от нашего города, есть раненые и погибшие. И кто может обещать нам, что через минуту и эта мракобеска не отправит нас на тот свет одним движением своей проклятой руки, включившей взрывной механизм на теле?"
  - Ну что вы молчите все! - закричала вдруг пожилая женщина, вскочив в бешенстве со своего сиденья. - Она вон стоит и радуется, что нас и взрывать можно, и стрелять в нас можно, а мы только молчим и молчим, молчим и молчим, как воды в рот набрали. Пора управу найти на таких! Гнать их из города надо, подальше гнать!
  - Правильно, правильно! - раздавалось со всех сторон. - Мы для них не пушечное мясо! Правильно! И что мы такое плохое им сделали? Что? Правильно! Гнать надо!
   "А что же я вам плохого сделала, если всего лишь жить хочу не как вы, по-другому? Неужели я в ответе за ту, которая с одним чувством повязавшись и платком, и взрывчаткой, вышла к вам, неся смерть, тогда как я еду к себе на работу, в больницу, чтобы там жизни спасать, и спасу каждому из вас, если понадобится!"
  - Медина, вы слышите меня? - послышался знакомый голос. - Медина, вам лучше сейчас на этой остановке сойти.
  - Да, вы правы, профессор. Да.
   Медина под крики и шум, облепленная со всех сторон, словно пылью, осуждающими любопытными взглядами и замечаниями в свой адрес, вышла из трамвая и дальше пешком отправилась по направлению больницы, где работала медсестрой уже несколько месяцев. Она старалась не думать ни о чём, смотрела на солнце и на играющих в парке детей, которые, хоть и смотрели на неё с немного большим интересом, чем на других, но не собирались, как их родители, с криками гнать её за пределы города, что в прежние времена совершалось со злостными ворами и убийцами. Дети были заняты своей потаённой жизнью и пока ещё не разучились смотреть не на одежду человека, а ему в лицо.
   В коридоре больницы Медину окликнул тот же голос, что и там, в трамвае.
  - Здравствуйте, профессор.
  - Здравствуй, дочь востока, здравствуй. Скажи, и всегда ты совершаешь такие небезопасные для себя поездки? Потому, наверно, в Аравии вас и держат за семью замками, чтоб на плохих трамваях не ездили, - профессору было на вид около пятидесяти пяти лет, но весёлые маленькие глаза выглядели старше.
  - Под напором внимания часто, но так впервые. Это из-за вчерашнего. Люди обозлились.
  - Люди... Собаки, знаешь ли, тоже злятся, и тоже кусают, и в дом не пускают. Таких собак обычно усыпляют. А вот о вчерашнем я как раз и думал с тобой поговорить.
   Глаза профессора тут же заметно потускнели.
  - Ты знаешь, что смертница, совершившая вчерашний взрыв, сразу скончалась. Пока не установлено ни имя её, ни возраст. Но, я думаю, молодая она была, взрослым женщинам ведь есть уже, чем заняться, - домом, детьми или мужем на худой конец. Они не ищут идеалов.
  - Идеалы? О каких идеалах вы говорите, профессор? Может быть, об идеалах ислама? Тогда вы ошибаетесь. Мусульманам не предписано убивать детей, а вчера погибли дети. - Медина вдруг представила перед собой детей, которых встретила сегодня утром, мёртвыми, с застывшим в глазах, потерянным будущим, и по спине её мгновенно пробежала ледяная дрожь.
  - Хм, каким-то идеалам она всё же следовала и цели достигла. Я не говорю о подлинных идеалах твоей веры, дочь востока, я вообще мало с какой верой знаком. И речь не о том. Там в вагоне ещё одна смертница была, но устройство её не сработало. К счастью, конечно.
  - АльхамдулиЛлях , - выдохнула Медина.
  - Да, именно так, как ты сказала, присоединяюсь. Эта вторая несчастная лежит в нашей больнице, ранение у неё очень серьёзное, и крови слишком много потеряла. Но, когда медсёстры наши о ней узнали, сразу отказались за ней ухаживать, и увольнения не испугались. Я и подумал о тебе, что не откажешься. Ты же не откажешься?
  - В какой она палате?
  - В 102-й, иди.
  
  
  
   Медина, подходя к 102-й палате, вспомнила почему-то строчку из песни чеченского поэта и певца Тимура Муцураева : "...рай под тенью сабель! Ты на священной войне, ты мусульманин!" В какой войне участвовала она, Медина, и участвовала ли, и какую войну, а главное - против кого, вела та, за больничной белой дверью? А они ведь сёстры друг другу. И если не сестра тебе протянет руку, то кто же тогда её протянет?
   Девушка со спокойным восковым лицом лежала на кровати и хрипло дышала остатками своих повреждённых металлом лёгких. Но было ли её сердце поражено в ту минуту раскаянием, сожалением о таком ужасном конце, или, родившись заново, в то злосчастное утро она бы также уверенно вошла в вагон во второй раз, снова не смотрела вокруг, во второй раз подняла свою саблю?
   "Джихад меча обязателен для нас, - будто говорило её лицо с закрытыми глазами и опалёнными огнём ресницами. - Я жалею лишь об одном, что предо мною в этой жизни не предстал освобождённый от неверных Иерусалим... Но, может, он однажды предстанет перед тобой или пред кем-то из твоих сестёр видом на мечеть аль-Акса. Счастливы будут те".
   "Но ведь Пророком предписан для нас и "большой джихад": руки, языка, сердца, чтобы мы могли говорить, объяснять и показывать заблудившимся, как им встать на верную дорогу, как победить свой губительный нафс, как очиститься молитвою и поклонением от скверны", - словно отвечало ей сердце Медины.
  - Вы уже очень долго смотрите на меня, - с трудом произнесли сухие окровавленные губы смертницы.
  - Извините. Меня зовут Медина, я медсестра. Если что-то вам будет нужно, скажите мне.
  - Мне нужно пить и больше ничего.
   Медина вышла, чтобы налить в стакан воды. А когда вернулась, увидела в глазах девушки остановившиеся, окаменевшие слёзы, та не выпускала их из себя, останавливала мучительным, одной ей известным усилием воли.
  - Почему я не погибла? - шептали её губы. - Я должна была, должна. Почему я здесь, Всевышний? Я не могу быть здесь. У меня огонь в животе, огонь в голове, и холод в ногах. Я умираю слишком медленно, прошу, ускорь мою смерть, но избавь от мучений могилы и от мучений Геены. - И, закрыв глаза, она продолжила свою мольбу, обращённую к Тому, Кто один способен увидеть огонь в нашем сердце, разжечь его сильнее или потушить.
   Вечером у девушки начался сильный жар. Речи её путались, она слабо дышала, кашляла кровью, и, казалось, смерть, о которой просила она и которую несла другим, приближалась к её изголовью всё ближе и ближе. Медина не отходила от её постели ни на шаг, вытирала ей пот со лба, прикладывала к иссохшим губам мокрую губку и тоже молилась об её скорой кончине. Она узнала, что девушку зовут Малика и что они ровесницы - им обеим было по девятнадцать.
   Ближе к рассвету девушка неожиданно для всех пришла в сознание и попыталась подняться с постели, а на вопрос "куда", ответила: "Пустите. Мне нужно встать на намаз..."
  
  
  
  - Посмотри, Медина, какие красивые цветы. Такие же когда-то цвели в моём дворе.
   За окном палаты за одну ночь расцвёл куст белой сирени. Издали казалось, что это белые пушистые облака, слетев с небес, упали на зелёные ветви и приросли к ним.
  - Всевышний всё создал совершенным. Не многие видят в том знаменья, - сказала Медина, но смотрела она не на сирень, а на слабое умирающее тело в метре от себя, на обожжённые впалые щёки, на разбросанные по мокрой подушке рыжеватые волосы, прилипшие к жарким вискам и к белому лбу, на тонкие руки и ноги, точно чугунными цепями прикованные к измятой больничной простыне.
  - Медина, у тебя очень грустное лицо, когда ты смотришь на меня. Не грусти, я ведь отправляюсь к нашему Творцу, скоро пред Ним предстану. Ты даже представить себе не можешь, как долго я мечтаю об этой встрече. Одно только тревожит, что здесь меня не похоронят как подобает, что предстану пред Ним без омовения, без совершённой надо мной молитвы...
  - Разве у тебя нет родных, которые бы хотели забрать твоё тело? Где находится твой дом, Малика?
   А разыгравшийся ветер в те минуты безжалостно колыхал куст сирени, и белые сладкие цветы медленно, стайками осыпались. Малика не сводила с них глаз.
  - Спрашиваешь, где мой дом? Он разрушен. А родные? Родные покоятся под тем разрушенным домом. И каждую ночь зовут меня к себе.
  - Прости.
  - Нет, это совсем другие должны просить прощения за мой разрушенный дом, за наши разрушенные судьбы! Да, да... Я шла и не знала, как иначе заставить их это сделать...
  - Значит, ты, сестра, пошла на это также и ради отмщения? - Медина тяжело выдохнула и, больно сжав пальцами горло, направилась к двери.
  - Ты, наверное, осуждаешь меня, как и все остальные здесь, - шептала Малика ей вслед. - Поверь, позже ты сама поймёшь, что лишь оружием возможно сделать погрязший мир чище, только саблей можно достучаться до их душ.
  - Саблей? И до души ребёнка? Нет, это не так, совершенно не так, - Медина выскочила из палаты и, глотая слёзы, побрела по длинному тёмному коридору.
   За окном также осыпались цветы, медленно и тихо... Как стаи белых птиц, подхваченные ветром, они кружили у окна и, разбиваясь, засыпали собою равнодушную землю.
  - О Аллах, как красиво! Как красиво!
   В тот же день Малика умерла.
  
  
   Солнце, медленно подвигаясь к зениту, безжалостно покрывало нижний мир под собою жаркими болезненными прикосновениями. Больше всего, казалось, страдали люди на перроне железнодорожного вокзала, измученные временем и совсем не весенней, а уже какой-то августовской печной жарой, отдалённо напоминавшей иной, ещё не испытанный ими жар. Они старались как можно глубже погрузиться в спасительную тень, падающую на землю от высокого здания вокзала, пили воду, обмахивались руками и тупо всматривались в движение тяжёлой стрелки круглых привокзальных часов. Электричка сильно запаздывала, и они нервничали, хотя для многих её отсутствие было бы чудесным спасением. Найдя вдруг объединяющую их в данный момент тему для разговора, стоящие там женщины оглядывались, замечали друг друга, и потоки негодующих пустых слов в адрес администрации вокзала и машинистов поезда вылетали наружу. Упорно молчали лишь две, сидевшие на скамейке в самом конце толпы. Одна очень часто смотрела на свои наручные часы, вторая разглядывала прохожих.
  - Смотри, какой милый ребёнок, - она наклоном головы указала на танцующую невдалеке трёхлетнюю девочку со смешными голубыми бантами на белокурых косах. - А вон мальчик какой хороший, и такие у него пухлые щёки, он ладони постоянно тянет к солнечным лучам, а мамаша всё одёргивает его. И зачем одёргивает. Глупая, если ей безразлично солнце, то хотя бы ему не мешала.
   Первая девушка неодобрительно взглянула на подругу из-под длинных бровей.
  - Ты не о том думаешь, Малика. Я тебя совсем не узнаю. Проверь лучше время на своих часах, на моих - ровно без четверти одиннадцать.
  - И на моих. О чём же в эту минуту думаешь ты?
  - О Рае и его обитателях, об ушедших туда друзьях, о скорой встрече, - лицо её просияло и побледнело.
  - А о живых думаешь?
  - Думаю о родителях, они будут долго меня оплакивать... Об остальных - ни о ком. Но ты же, я надеюсь, не сомневаешься в себе сейчас, понимаешь, что так надо? Мы должны! Ворота открываются...
  - Да, мы должны. "Сражаются на Его пути рядами, словно они прочное строение..." И это мы... Только жаль, никто меня не оплачет.
   Больше, до самого последнего момента, они не разговаривали между собой. В оставшееся время каждая говорила только со своим сердцем. Одна говорила с ним спокойно и уверенно, твёрдо, другая шёпотом, нет - её не отвлекали все эти идущие, стоявшие, сидевшие вокруг люди, их улыбки, их возгласы, её отвлекали их жизни, вдруг чётко проступившие на фоне освещённого солнцем перрона двумя голубыми бантами и маленькой протянутой в даль жизни ладошкой.
   Подъехала электричка. Девушки вошли в соседние вагоны и остановились. Отъехали. Малика стояла под прямыми жалящими лучами, не замечая их, в шею дул сухой резкий ветер из открытой настежь, сломанной форточки. Она оглянулась и подставила ему своё разгорячённое светлое лицо, закрыла глаза. Запиликали часы. Ей осталось только единожды нажать на кнопку у себя на теле. "Ещё последнее, последнее дуновенье, ещё последнее!.."
   ...Потом были невыносимые крики и боль, стоны и боль, женский плач и боль, едкий горький дым и боль, тёплая живая кровь и боль, просьбы о помощи и боль - всё зримое и незримое смешалось в единый обезличенный ком с непереносимой человеческой болью. Мёртвые лежали в позах своего последнего падения - с неестественно широко открытыми глазами, вобравшими страх и ужас. Оставшиеся в живых, раненные неистово взывали о помощи, направляя свои мольбы к Богу. К нашему общему Богу. "О Всевышний, что же это? Где я?", - Малика в охватившей её разум горячке не замечала ни помятых кусков расплавленного металла, ни искалеченных тел - будто их совсем не было вокруг, не ощущала страха, она в беспамятстве вертела головой, пытаясь за окнами различить приближающиеся дали Рая, чтобы вмиг встать на ноги и со смехом вбежать в долгожданные райские сады, но они точно прятались от неё за стеною подступающего со всех сторон огня...
  
  
   4.
  
  
   Куст сирени у здания больницы зацветал уже вторую весну подряд с того времени, как на него через мутное двойное стекло любовались опалённые жизнью женские глаза. Но такого же прекрасного белоснежного цветения он больше себе не позволял, словно и его успело обжечь не только солнце.
   Медина поступила в университет и уволилась с должности медсестры, но иногда ещё заходила в знакомые двери, поднималась по знакомой лестнице, чтобы навестить профессора. В этот год к нему на обучение приехала небольшая группа студентов-медиков из Ирана, и с одной из студенток Медина очень подружилась. Они обе помогали друг другу не чувствовать одиночество в городской обезличенной толпе и наедине с немыми уличными стенами.
   Самира, так звали девушку, очень хорошо говорила по-русски, любила огромные, расшитые золотой нитью шали, заваривала необыкновенно вкусный чай каркаде и читала стихи.
  - До революции аятоллы Хомейни моя бабушка преподавала в тегеранском университете курсы русской литературы. Как сейчас помню томик стихов у неё на журнальном столике и то, как она вслух, нараспев читала что-нибудь из персидских мотивов вашего Есенина. Ну, например, такое:
   В Хороссане есть такие двери,
   Где обсыпан розами порог.
   Там живёт задумчивая пери.
   В Хороссане ест такие двери,
   Но открыть те двери я не мог...
  - Или ещё помню:
   Свет вечерний шафранного края,
   Тихо розы бегут по полям.
   Спой мне песню, моя дорогая,
   Ту, которую пел Хайям...
   Лунным светом Шираз осиянен,
   Кружит звёзд мотыльковый рой.
   Мне не нравится, что персияне
   Держат женщин и дев под чадрой...
   Самира читала со смехом и под звук своего голоса в пленительном тёплом вихре танца кружила гибким восточным станом по комнате до тех пор, пока усталость вконец её ни одолевала. Удивительно, когда же наступал час молитвы, она сразу бросала любое, даже очень срочное, неотложное дело, которым была занята, и, строго соблюдая время намаза, вставала на молитвенный коврик. После молитвы на Самиру часто находило неописуемое на бумаге, полупечальное, полурадостное состояние, которое сама она с улыбкой называла "робкой влюблённостью во Всевышнего".
   Иногда она могла всю ночь, до самого рассвета, лить ручьём слёзы, и потом рукою тщательно обтирала ими лицо и шею. "У нас, - рассказывала она, - верят, что огонь Геены не коснётся той части тела человека, на которую пали слёзы раскаяния о совершённых грехах. Знаешь, я очень боюсь этого огня..." Тот безумный огонь и вправду страшен. Говорят, что часть его, прежде чем быть данной на землю, была несколько раз омыта водою, но если и этот омытый, земной огонь сжигает и испепеляет всё на своём пути, то каков же тогда огонь Ада...
  
  
   Самира как заворожённая стояла у занавешенного окна и очень пристально смотрела на шёлковые занавеси, как будто видела за ними что-то, одной ей известное, хотя сквозь плотную ткань даже уличный свет пробивался в комнату с трудом. Сегодня утром Самира получила телеграмму из дома, и послание явно её не обрадовало.
  - Медина, ты помнишь слова Пророка о том, что большинство обитателей Ада - женщины? Я весь день думаю об этих его словах.
  - Из-за этого ты расстроена?
  - Да.
   В одном из хадисов сказано, что женщины попадут в Геену из-за двух вещей жёлтого цвета, это: золото и охра - краска, используемая для покраски их одежды. Другие же окажутся там за "поедание человеческого мяса", т.е. за сплетню, которая по сути своей тому подобна. "О Аллах, так пусть же те презренные не назовутся в День Суда моими сёстрами", - молила Всевышнего Медина.
   Оказалось, что несколько дней назад несовершеннолетнюю сестру Самиры прямо на улице города, поздним вечером арестовали воины-басиджи, тамошние смотрители за исполнением норм нравственности, причиной этого явилось слишком большое, по их мнению, количество косметики на лице девушки.
  - Ужасно, ужасно! Она всю ночь, до того как её забрали родители, провела в вонючей тюремной камере, рядом с убийцами и проститутками. И теперь её каждый день будут водить на проповеди в мечеть как сбившуюся с пути. У нас много сейчас сбившихся - утром одну из них видишь набожной и благонравной за чтением Корана, а ночью она уже переодета в западные тряпки и пьяная выплясывает на какой-нибудь домашней вечеринке. Видно, это своеобразная историческая память, Тегеран ведь когда-то считался Парижем Востока. Но от сестры я подобного не ждала. Не так нужно бороться за признание женских прав в нашей стране, не таким подбором западной грязи!
   Медине странно было это слышать. "Как могут почти рядом находиться земли, - думала она, - где царствуют две противоположности? Здесь мы изо дня в день и утром, и вечером боремся за право носить на своей голове платок, а там, где, благодаря столетиям поклонения, на лбу каждой женщины, даже если она ещё находится в утробе матери, должны быть выжжены звезда с полумесяцем, некоторые это право с радостью бы отбросили. Не может же быть на земле двух солнц!"
  - И как, по-твоему, Самира, нужно вести такую борьбу, если она вообще нужна?
  - Поверь, нужна. Я не говорю о том диком якобы равноправии, которое превратило ранее бесправных женщин Запада в мужчин, а мужчин в женщин, нарушив тем самым всякое жизненное равновесие, хотя женщина на деле так и не стала по-настоящему защищённой. Я говорю об уважении к женщине вообще, об отношении к ней как к человеку, умеющему не только растить детей и смотреть за домом, но способному, прежде всего, думать и понимать, стремиться к высоким целям, к самореализации. Мы хотим оторвать женщину от кухонной клетки и привести туда, где её ум и способности оказались бы полезны: в больницу, в науку, в политику, куда бы ею были привнесены ранее изгнанные мужчинами мир и человечность, и чтобы вслед ей не кричали презрительным тоном: "Эй, женщина!"
  - Хорошо, но такими вот благими намерениями и выстлана дорога в Ад. Возникает огромное количество вопросов, по крайней мере, у меня возникло. Первый из них - как не перешагнуть грань, за которой можно лишь навредить себе и пошатнуть устои религии? Второй даже задавать не стоит, тебе нужно всего лишь выйти на улицу этого городка и посмотреть внимательно по сторонам. Есть и третий, и четвёртый, и пятый.
  - Я отвечу очень кратко на первый. Нужно всего лишь избрать "золотую середину"...
  - Всего лишь! Интересно, и что же это за середина?
  - Ну например. Живёт девочка и хочет стать талантливым врачом, чтобы лечить людей и приносить тем самым великую пользу. И это вполне возможно, она могла бы лечить только женщин, даже не сталкиваться по работе с мужчинами. Девочка эта с детства живёт своей лелеемой мечтой и не подозревает, что родители и будущий муж выбрали для неё иной удел - домохозяйство, не спросив даже, чего желает она...
  - Если ты имеешь в виду отсутствие свободы выбора у детей, - перебила, не стерпев, Медина, - то это непреложный закон, все родители всех цивилизаций стремятся решать не только за себя, но и за своих чад. Как сказал маленький принц Антуана де Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого мы приручили". А я добавлю: и кого родили, в том числе.
  - Да, но будь она мужчиной, голос её был бы наверняка услышан.
  - Возможно. Ты вот упоминала об огромной пользе, которую такая мечтательная и деятельная девушка может принести своим трудом людям. Но неужели польза, принесённая внутри семьи, меньше и незначительнее?
   Самира долго не отвечала.
  - Ты не подумай, я отнюдь не мечтаю стать первой освобождённой женщиной Востока, ею уже стала однажды Индира Ганди и поплатилась за это собственной судьбой, судьбами своих погибших сыновей. Пойми, чтобы почувствовать, по размеру ли одежда, человек должен ту одежду примерить на себя. Разные общества, вырастившие нас, по-своему категоричны, заражены болезненными крайностями и заставляют несколько иначе смотреть на одни и те же вопросы, на которые, казалось бы, смотреть с разных точек зрения невозможно, так как одна из них должна была бы оказаться правильной, а вторая - ложной. И виной всему тот иммунитет, который мы вырабатываем против крайностей окружающего мира для того, чтобы, прежде всего, жить в ладу со своим сердцем.
  
  
   В один из пасмурных вечеров начала мая, уже пропитанного влагой первых грозовых ливней, Медина и Самира приняли решение подняться поближе к солнцу и уехали на неделю в горы.
   Гостиница, в которой они поселились, находилась вблизи небольшой горной речки - та, столетиями ниспадая с камней и выступов, создавала в округе никогда непрекращающийся воинственный шум, походивший на звон ударяющегося оружия; и у горы, по форме походившей на папаху. По утрам в этих местах следовало просыпаться на рассвете хотя бы для того, чтобы увидеть гору-папаху, с вершины и до подножия залитую чистым золотистым светом отражённого солнца. При одном только взгляде на эту красоту все затаивали дыхание, и только река, не останавливаясь ни на миг, настойчиво продолжала нести свои шумные ледяные воды к пленительным южным морям.
   С первого дня приезда, оказавшись после душной городской суеты в крае величия, силы и свежего воздуха, обе девушки стали очень задумчивыми. С утра Самира уходила к реке и возвращалась лишь к обеду, а Медина часами могла стоять на балконе и смотреть на зелёно-сизые вершины царственных, притягивающих её душу гор. Она не могла дотянуться до них кончиками пальцев, да и не хотела этого, она мечтала об ином - осторожно прикоснуться к их таинственному величию и красоте своим сердцем.
  - О чём ты думаешь, сестра? - спрашивала Самира.
   Та отвечала ей:
  - О многом. О совершенстве Его творений, обо всех знаменьях, данных нам в доказательство и назидание, но преднамеренно или по глупой ошибке не замечаемых, о скоротечности своих дней. Думаю о тех, кто так же, как мы, родился на этот свет, любил, мечтал и ненавидел, проливал свою кровь и слёзы на землю, которая однажды обязательно будет свидетельствовать обо всех делах, совершённых нами на её поверхности, будет заступаться за нас или проклинать. И понимаю всё сильнее и явственнее, что и я, и ты, и они - мы не хозяева жизни, мы - её пассажиры... И у каждого своя станция выхода.
  
  
   Комната наполнилась стуком дождевых капель, бешено стремящихся к скорейшему падению, шёпотом струй, стоном небес. Уже несколько часов лил дождь.
   О чём он плачет, о чём жалеет, или, может о ком?
   Самира внимательно, словно нечто научно-философское, читала небольшую книгу с яркими цветными иллюстрациями, которую вместе с Кораном повсюду возила с собой, это была книга сказок. Потом неожиданно отложила её на край стола и попросила Медину рассказать ей какую-нибудь местную сказку. Медина рассмеялась от такого предложения, но начала рассказ:
  - Недалеко от этих мест, в нескольких часах езды, под рёв такой же безумной реки, какая течёт у нас за окном, родился мальчик. В день его рождения над их домом грозно парила большая хищная птица, широко расправив огромные сильные крылья, а, заслышав детский крик, улетела. Мальчику дали имя, которое с их языка переводится как "сокол". Он рос странным, задумчивым ребёнком, надолго уходил в горы и бродил по узким звериным тропам, наблюдал за движением облаков, за ростом трав; в древние времена, наверное, именно такие становились посланниками и увещевателями от Всевышнего Аллаха. Уходя, он часами мучил себя тем, что пытался понять знамения, с рождения окружавшие его. Но началась на его земле война. И с востока пришли многочисленные люди с оружием, чтобы бороться с такими же многочисленными и вооружёнными, пришедшими с севера, и первые стали разъяснять ему то, чего он не понимал. Юноша поверил им. Он принял их истину за свою истину. Однажды они протянули ему меч и сказали, что, только крепко держа его в руках, он может заслужить у Всевышнего нечто большее, чем эти земные горы и это синее небо, чем зелёная трава под его ногами и голос родной матери. Он им поверил. Он часто бывал в других городах, полных нечистот и зла, и это заставляло его ещё крепче сжимать свой обнажённый меч. Однажды, как и всегда бывает в сказках, в одном из дальних городов под покровами осеннего вечера он встретил прекрасную светлоликую девушку, имя которой значило "любимая", протянул ей свою руку и всем сердцем полюбил незнакомку. Но, к сожалению, это случилось с ним почти в тот самый час, когда он должен был отправиться на встречу к обещанным райским садам и сладкоголосым птицам...
  - И он поехал и забрал её с собой в те края? - не вытерпела Самира.
  - Нет, она не могла поехать с ним. Прежде он должен был разъяснить ей великие истины, сделать её похожей на него и на других жителей той прекрасной манящей страны, иначе там бы её не приняли за свою и выгнали с позором за охраняемые ворота. Обычно влюблённые юноши дарят девушкам цветы и кольца, но он в их редкие счастливые мгновенья дарил ей иное - рассказы о тех необыкновенных местах, о Всемогущем Царе тех мест, Милостивом и Милосердном, о том, как ей возможно добраться туда. И это, поверь, было лучшее, что он мог подарить этой светлоликой девушке. Ещё он дал ей в сопроводители свою сестру. Понимаешь, он должен был спешить, не медля, чтобы не опоздать, а ей напротив, чтобы попасть в тот дивный край прохладной вечности и нескончаемого неземного блага, необходимо было время. Расставаясь, они дали обещанья жить ожиданием друг друга: он будет ждать её в тех прекрасных землях, а она - момента, когда также сможет оседлать своего коня и мечом прорубить себе путь для встречи с ним... Вот...
  - Так он её дождался или нет?
  - Не знаю. Она уже уехала прочь из этих земель в один из тёплых весенних дней. И пока ещё, наверное, где-то в пути. Хотя, возможно, они уже навечно вместе.
  - Красивая сказка...
   Медина едва заметно, грустно улыбнулась:
  - Но это не сказка...
   В ушах у неё негромко звучал до боли знакомый женский голос:
   ...Перебираю бисер пальцами, уставшими чувствовать время, и зову по имени, смотрящих в окно его птиц. Я спросить их хочу: "Что видели в полумраке комнат изученных?" И себя спрошу: "Помнить надо ли минуту каждую из жизни?" Мои волосы пахнут ветреной, о прекрасном жадной мечтой, и мне нужно понять, что небессмысленно любуюсь её красотой. В небе прежде я не отражалась, его света, увы, мне не собрать. Но долго буду - и нравится - его самой себе обещать.
   ...Сестра, он появился так же неожиданно, как и неожиданно исчез три месяца назад. Позвонил мне и сказал, где будет ждать. Такие исчезновенья случались с ним часто, но я никогда не задавала вопросов, на которые бы он не хотел отвечать...
   Он изменился немного, стал как-то задумчивее и как будто старше и постоянно смотрел мне в лицо, сказав, "не отворачивайся часто, я должен смотреть на тебя, родная, пока я ещё здесь" и молчал. Под его взглядом я всегда ощущала себя небом - странное чувство, но это так... О Аллах, если бы я только знала, что эта встреча будет для нас последней, я бы тоже ни на миг не отвела взора от него, не смеялась бы столько и не разглядывала пустые солнечные блики под ногами и на старых парковых деревьях - всё то словно заслоняло нас друг от друга. И он тогда меня не предупредил, а я не догадалась, почему слова "ещё здесь" заставили моё сердце беспомощно сжаться...
  - Я прочла все твои книги. Невероятно, но я раньше именно так и думала, просто немного сомневалась.
  - А теперь?
  - Теперь не сомневаюсь. И больше не усомнюсь! Правда!
  - Ты умница, Хабиба. Почему я раньше не нашёл тебя...
  - Но нашёл ведь, а я нашла тебя. На всё воля Аллаха.
  - Да, только Его. Я безумно рад, что теперь ты это понимаешь. Главное - у тебя есть время понять ещё большее, это время - твоя жизнь. У некоторых такого времени почти не осталось. Не трать его напрасно...пожалуйста.
   Спустя время я поняла, что настоящим его признанием были не слова о моей красоте, о бьющихся в такт сердцах, а это негромкое "пожалуйста", идущее откровением из его уст, из сердца, из необыкновенных глаз, ищущих вечность и для себя, и уже для меня.
   Я нашла Аллаха, которого искала. И нашла человека, которого искала. И пусть мы вновь увидимся лишь через неделю, через год, через полвека, через долгую тысячу нескончаемых световых лет, я всё равно счастливая!
  
   И каждому, кто родился в этот мир, в минуту самых первых его вдоха и выдоха, стоя у изголовья его матери, под звонкий младенческий крик нужно пожелать добрых поисков в познании Создателя, ибо отмеренное для нас полотно жизни - это одинаковое для всех газетное объявление с коротким заголовком: "я ищу...", ибо "мы убегаем от одного, определённого Всевышним, к другому, определённому Им же [реализуя право свободы выбора]", - сказал сподвижник Пророка Умар ибн аль-Хаттаб..." И хочется, чтобы выбор вёл не к ошибкам, впоследствии никем и ничем не исправимым, а к прямым, правильным путям в достижении любви и довольства нашего Всемогущего Творца.
  
  
  
  
  
  
   II. "Семь дней"
  
   Милость Моя объемлет всякую вещь
   (сура 7:156)
  
  
   Почему все считают юность лучшим, прекраснейшим временем в жизни, жалеют о нём, невозвратимом, и, вновь чудом забравшись под небо своих семнадцати-восемнадцати лет, безумно хотели бы остановить непослушные стрелки на всех земных часах всех обитаемых материков? И почему в то же самое время они начинают грубо противоречить себе, называя юность годами крупнейших непреднамеренных ошибок, и усмехаются - мол, не понимали, что совершали? Я же уверилась в обратном. Именно в юности я сделала свой самый верный выбор, нашла на это силы и разум, но сил удержать уже имеющееся, невероятно ценное, отвоевать его у самой себя и у наделённых фальшивой мудростью взрослых уже не нашлось. А жаль...
   И вот теперь я вижу в зеркале себя - грустную одинокую женщину, вроде бы красивую и вроде бы неглупую, посреди огромной богато обставленной залы с высокими потолками, заваленной старинными картинами талантливых итальянских мастеров, дорогой мебелью красного дерева, персидскими коврами замысловатых узоров. И зеркало моё - в позолоченной оправе, и я не лишена позолот роскошных украшений. Через десять минут в эту освещённую утренним солнцем и зажжёнными лампами комнату вбегут толпою люди, будут разглядывать меня подобно диковинному породистому животному, журналисты вспышкой фотокамер облучат моё тело, и я буду с ними мила и обходительна, не потому что рада им, а потому что такова привычка. Когда они наконец-то уйдут и мои помощники торопливо закроют за ними двери, я сяду в своё любимое голубое кресло и захочу отдаться отдыху и необъяснимо откуда в мою голову приходящим каждый день неясным мечтам, попрошу чаю, но потом вспомню о чём-то - даже неважно о чём - и побегу переодеваться из лёгкого шёлкового платья в строгий деловой костюм, захвачу под мышки бумаги и - на работу. Я не люблю свою работу, подсознательно не люблю, и, если бы могла, то стряхнула бы её со своей жизни, как отряхивают репей, приставший к одежде. Вечером я поздно вернусь домой, уставшая и смертельно раненная каждой прожитой секундой этого дня, увижу в своём голубом кресле, в которое безумно хотела бы сесть и уснуть, человека с помятою газетой, вмиг возненавижу его за это, но тут же вспомню, что должна его любить и подставлю щёку для поцелуя. Я увижу чашку давно остывшего чая, поставленную для меня ещё утром, не тронутой - её забыли убрать со стола, притронусь к ней губами и тихо заплачу - мы так похожи.
   "Интересно, - подумаю я, глядя на настенные часы с маятником, когда приготовлюсь ко сну, - если остановить их механизм сегодня, а завтра починить, то остатки сегодняшнего дня окажутся для них потерянными, и часы начнут жить новым завтрашним днём? Везучие! Но моей жизни, в отличие от них, уже не дать нового отсчёта..."
  
   Я не помнила в тот миг, что Земле, по которой ступает каждый её человеческий гость, на которую Всевышним поставлены горы, пролиты реки, высыпаны семена растений, отсчёт жизни был дан всего за семь дней.
  
  
  
   Я проснулась на час раньше обычного. Такое со мной случалось нечасто. Я вновь закрыла глаза, надеясь провести оставшийся мне час в полном забытье сна, крепко сомкнула веки, закрыла лицо ладонями. Но усилия сопротивляющегося организма были напрасны, поэтому пришлось встать и одеться. Ещё лёжа в постели, я почувствовала какую-то необъяснимую странность вокруг, как будто заснула в своей родной комнате, а проснулась в совершенно чужой и к тому же нежилой, хотя прошлая картинка ещё не успела исчезнуть из моих глаз. Сейчас же, почти окончательно проснувшись и одевшись, я стала медленно осматривать свою комнату, стараясь понять, почему этот утренний воздух больше не мой воздух, эти стены не мои стены, старое пианино в углу, доставшееся моему детству от музыкальной тёти, больше не моё. Но только безголосое молчание могло мне ответить, а его языком я не владею.
   Нужно было как-то скоротать время до завтрака, который в этом доме подавался по моему распоряжению ровно в семь часов пятнадцать минут, даже по выходным дням и по праздникам. Раньше мне нравилось быть оригинальной, загадочной, удивляющей, именно этим я покоряла сердца людей, которых любила, и этим охлаждала их, когда сама переставала любить.
   Пока я гуляла по дому, мне попалась на глаза потрёпанная маленькая записка, повешенная в золочёной рамке над камином. Там было написано: "Amor ut lacrima oculus, oritur in pictus cadit" . Так я дала согласие на брак человеку, которого пыталась потом полюбить - эту записку прислала ему по почте, хотя мы жили с ним в соседних квартирах на одной площадке. Сейчас всё по-прежнему: пожив немного на расстоянии очень близких людей, мы разбежались и живём, конечно, не в разных квартирах, но в разных концах одного большого частного дома, подписав негласный контракт взаимного спокойствия. Раз в месяц он дарит мне цветы, точнее, одну длинную белую розу, и говорит при этом всегда одну и ту же пышную фразу: "Подари женщине миллион алых роз, а она скажет, что ей нужна одна белая. Надеюсь, дорогая, это та желаемая тобою белая роза?" - и смеётся. Я беру эту розу с благодарностью, ставлю её в вазу, насыпаю туда сахара, и так она стоит потом целую вечность, никем не замечаемая, в гостиной, рассыпая лепестки по пыльному столу и сама постепенно превращаясь в мелкую пыль.
   Завтракала я в гордом одиночестве, наедине с собой и со странным чувством гостя в собственном доме, которое испытала ещё в спальне и которое всё никак не могла перебороть в своей душе. Почему-то в то утро, уходя на работу, я не выбежала из дома, как обычно это делала, а медленно прошлась по песочной дорожке, ведущей от входной двери к калитке, и с удивлением заметила, что садовые розы уже расцвели и благоухали, источая тонкий нежный аромат, а песок, оказывается, хрустит под ногами. "Что со мной?", - подумала я, и тут же точно молния в меня ударила, сбежав с неба - я вскрикнула и побежала к себе в спальню. Остановившись в комнате у часов с маятником, я расхохоталась, а затем по-дружески их обняла. В эту ночь они вдруг перестали жить, их огромные бронзовые стрелки беспомощно стояли на одном месте.
   По пути на работу я попала в жуткую пробку. Взволнованные прохожие и водители вокруг кричали, что где-то недалеко произошла авария, и въезд в центр города ненадолго перекрыт. Никогда мой ум не отличался пустым любопытством, но тогда будто какая-то невидимая сила начала выталкивать меня из машины, вытолкнула и повела к тому перекрёстку, на котором и столкнулись со страшной силой два легковых автомобиля. Я стояла и смотрела на них около десяти минут или больше, видела, как вытаскивали из-под скорченных кусков металла помятые красные тела, как уцелевшая девушка, закутанная врачами в толстый плед, судорожно вздрагивая, стеклянными глазами рассматривала тех, кто рассматривал её. Кого-то она сегодня навсегда потеряла. А мы на неё сострадательно смотрели, и одновременно предательски теплело у нас на потревоженных сердцах, ведь если кто-то сегодня погиб, а кто-то другой познал смертельную мощь потери, значит, ты и я - мы можем в этот день спокойно нести свои тела по земле, мы на сегодня уже отгорожены от своих потерь чужой потерей - по строгому закону поддержания земного равновесия...
   Не помню, как пошла обратно к своей машине. Показалось даже, что меня окликнули. Верно, показалось...
   И тут чья-то рука легла ко мне на плечо. "Марьям, это ты?" - явственно послышалось за спиной.
   Не может быть! Сколько лет никто не называл меня этим именем...целую вечность. Мне даже страшно было повернуться и окончательно убедиться, кому именно принадлежит этот хриплый мужской голос, эхом доносящийся из "прекрасного далёка" моей юности.
  - Кто вы?
  - А ты обернись и узнаешь.
   Я обернулась. И узнала... Магомед!
   Он сильно изменился за то непреодолимое, безжалостное время, которое широкой сплошной полосой отделяло нас нынешних от нас прошлых. Говорил, стоял и смотрел как-то иначе - взгляд и голос ломились под тяжестью прожитого, стараясь это очевидное сокрыть от самого себя прямой спиной и лёгким прищуром. Но глаза его остались прежними - очень гордыми и очень нежными, много раз прежде они пытались без оглядки увести меня за собой, но они же всегда и останавливали - останавливала их глубина, их уверенность в избранной стезе, их прямота, чего они, не замечая, требовали и от меня, но на это и не хватало моих сил.
  - Двенадцать лет прошло, - он смотрел поверх моей головы, поверх моих готовых расплакаться глаз, поверх моей улыбки. - Ты улыбаешься? Чему?
  - Прошло двенадцать лет и шестьдесят три дня...
  - Так ты этому улыбаешься?
  - Нет. Я не ожидала встретить тебя здесь и вообще...
  - И я не ожидал. Как ты, Марьям?
   Что я могла рассказать ему о той пустоте, в которой с трудом засыпала и также с трудом просыпалась? Конечно, я могла показать ему свой огромный особняк и дорогую машину, но среди всего блестящего и сверкающего мусора он бы наверняка заметил недавно остановившиеся часы в углу спальни и рядом с ними давно остановившуюся - меня.
  - Почти хорошо, - иногда я умела лгать. - А ты как живёшь?
  - Преславен Аллах! Дела в порядке.
   "Магомед! И это всё, что ты мог мне сказать после стольких дней и ночей нашего общего отсутствия друг для друга?" - мне, как двенадцать лет назад, захотелось убежать, спрятаться, не вспоминать его! И он словно прочёл мои мысли.
  - Знаешь, я ждал тебя весь вечер, - он больно усмехнулся, - двенадцать лет и шестьдесят три дня назад. Потом уехал, не дождался. Кстати, и давно ты сняла платок? Жаль, он тебе был к лицу.
   Мы оба чувствовали, что начинаем говорить не о том, о чём должны говорить люди, не видевшиеся в течение длительных лет и случаем судьбы сведённые на перекрёстке городских дорог. Да и что могли мы сказать - описать каждый миг жизни значило раскрыть свою душу и души тех, кто окружал нас все эти годы, на что ни у одного из нас не было права, это означало также обоюдное вхождение в сердца, но страх войти в своё или в чужое сердце и не обнаружить там ни намёка на то чувство или воспоминание, которое ещё хотелось бы найти, был сильнее любопытства. И выход виделся один - задать друг другу короткие дежурные вопросы и потом разойтись в разных направлениях: кто-то на юг, а кто-то на север, или на запад, или на восток. Вечером же за кружкой чая, наблюдая закат, мне - проронить слезу, ему - с лёгкой болью усмехнуться.
  - Ты здесь давно? Какие-то дела? - я первой сделала шаг назад. Так лучше, некого потом винить, кроме себя одной.
  - Около недели. Да, есть тут одно дело. И, думаю, не вернусь, пока его не решу. Ты почти не изменилась...
   "Зачем ты так со мной! Ты должен меня ненавидеть за тот последний вечер в парке, куда я так и не пришла, за мои вечные мечты и вечные побеги от них, даже тогда, когда рука мечты мне протянута и нужно только за неё посильнее ухватиться. Ты не должен был сегодня узнать меня и назвать по имени, мною почти забытом! Если хочешь бросить меня в болото раскаяний и бессонных ночей сожалений, то усилия твои напрасны, потому что меня уже по уши затянуло в него, я барахтаюсь, пытаюсь выбраться, но чем больше прилагаю усилий, тем изо дня в день глубже проваливаюсь в жидкую трясину. Зачем ты так!"
  - Извини, но мне пора на работу. Тебя тоже, наверное, ждут. Вот возьми мой номер. Будет свободная минута, позвони, поговорим о настоящем, - я написала на блокнотном листе номер своего мобильного и протянула ему. - Была безумно рада вновь тебя увидеть.
  - Я позвоню тебе сегодня вечером. Марьям, ты слышала - вечером.
   Конечно, Магомед, ты позвонишь. А в телефонной трубке тебе ответят: "Абонент временно недоступен. Пожалуйста, позвоните позднее". И потом по-английски: "The number is not available at the moment. Please try again later". Sim-карту с этим номером я где-то потеряла, и она до сих пор не найдена.
   Опять вечер будет во всём виноват...
   Домой я вернулась около полуночи. Во второй половине дома негромко играла музыка. Кто-то постучался ко мне в дверь и осторожно вошёл, разулся у порога, чтобы не будить меня шарканьем домашних тапочек и присел на край кровати. Я не видела этого человека, потому что лежала, закрыв глаза в лёгком полусне, навеянном приятным музыкальным мотивом, а открывать их ради непрошенного гостя, не хотелось.
  - Мариночка, ты спишь... Я не могу тебя будить, но и не могу с тобой не попрощаться.
   "Это он - мужчина, дарящий мне белые розы. Неужели мы с ним ещё не попрощались? Или я просто выдумала прошлый момент расставанья?"
  - Я не сплю. Вспомни, мы уже простились, милый друг.
  - На время, - он подвинулся ближе и говорил также шёпотом. - Сейчас же навсегда. Завтра утром я уезжаю в Европу, собираюсь поселиться в каком-нибудь маленьком итальянском городишке на побережье. Накуплю кучу холстов, красок, буду писать картины, пить старое пенистое вино, есть оливки и купаться в море. И обязательно куплю лошадей, стану их разводить, устраивать скачки. Так сказать, исполнение заветных мечтаний! Я уезжаю, - повторил он, как будто я этого ещё не поняла.
  - Счастливого тебе пути, милый друг. Будешь сейчас уходить, пожалуйста, не закрывай за собой дверь плотно, хочу, чтобы музыка была слышна.
  - Но Марина!.. Даже не откроешь свои глаза?
   Не дождавшись ответа, он вскочил и вышел.
   Сегодня утром я одним движением закрыла эти самые глаза, стоя лицом перед человеком, который всех лучше и ближе был для меня, так стоит ли открывать теперь перед другими. Мне неожиданно вспомнилось одно старое забытое стихотворение, написанное мною ещё в годы юности:
  
  В конце тоннеля свет прозрачный не погас,
  И небо вниз к земле не опустилось.
  Но день один без вечных твоих глаз
  Мне говорит, что жизнь моя всего лишь мне приснилась.
  
  Всё также дует ветер с гор - на море,
  Роняет волны равнодушно на пески.
  Я с ветром этим, с морем, с небом в ссоре
  За то, что с ними, не с тобою мы близки.
  
  Что видишь ты сквозь долы, дали,
  Сквозь бесконечность, необъятность их?
  Ты опустил глаза, они уже устали
  Смотреть на направления дорог пустых.
  
  Стремятся к морю, к океану реки,
  И горы, скалы им, безумным, не страшны,
  А я спокойно закрываю веки,
  Чтобы забыл ты, как глаза мои тебе нужны...
  
  
  
  
   С девяти часов утра до шести вечера я увлечённо и на редкость с удовольствием занималась рабочими делами, как заведённый механизм с потерянной инструкцией для его остановки: подписывала бумаги, ходила на совещания, наполнила офисный стол кучей бумаг и папок, сделала миллион важных и неважных звонков, потратила уйму чернил на составление срочных планов и проектов. С шести до девяти пила алкогольные коктейли с коллегами в баре и без отдыха танцевала танго с кучерявым блондином, сидевшим за соседним столиком. И слишком много смеялась. Он называл меня прелестной нимфой, богиней, ангелом, сошедшим с небес, чтобы забрать его душу - обычно и даже пошло. Кружа в танце, он приглашал провести эту и остальные отмеренные нам ночи только вдвоём, обнимал намного крепче, чем просто танцоры обнимают просто своих партнёрш по танцу, а я не сопротивлялась. Даже радовалась. Из бара мы ушли вместе по направлению мне неизвестному. Пятый этаж, вторая квартира налево от визжащего лифта, скрип неповоротливой железной двери, ключ, застрявший в замке, сладкое шампанское в хрустальных звенящих бокалах, розовый свет ночника, окутанного тонкой розовой тканью моей накидки от шифоновой блузы, брошенной на него, прохладное колыханье занавески у открытого настежь окна...
   Я была пьяна, когда садилась за руль, но ехать домой на такси категорически отказалась, как отказалась и от его предложения самому довести меня. Было до боли мерзко всю дорогу чувствовать в своих волосах невыветривающееся чужое дыхание, тихий шёпот застрял в ушах, казалось, навечно, и противный розовый цвет, пропитав зрачки глаз и сознание, мерещился повсюду.
   Уже подъезжая к дачному посёлку, в котором жила, на повороте я заметила что-то живое, быстро перебегающее мне дорогу. Это был большой лохматый белый пёс, я хорошо запомнила его удивлённую детскую морду, освещённую светом включенных фар, она не раз до этого мне снилась - добрая и по-собачьи смешная, с любопытством смотревшая на меня. Такой же пёс жил у меня в детстве дома несколько лет, пришёл к нашему порогу неоткуда и также неожиданно и неизвестно куда ушёл. Казалось, что я вовремя успела нажать на тормоз, но резкий собачий визг, совсем человеческий, заставил меня всем телом вздрогнуть. Я выбежала на обочину. Мёртвый пёс лежал на объезженной сухой траве, подогнув под себя окровавленные лапы, завитки шерсти лениво колыхал ветер, морда уткнулась в землю. Поражённая, я села в машину, завела её и поехала, слепо глядя куда-то в черноту ночи. Но на лобовом стекле продолжала видеть тонкие белые завитки, обдуваемые ветром... Как легко может зародиться жизнь внутри такого же живого организма и как легко может она прекратиться по чьей-то вине! Мимо на скорости пронеслись две пожарные машины с мигалками и сиренами. Свет и звук как-то необычно на меня подействовали, голова закружилась, как на карусели...
   Руки и ноги страшно болели, голова отяжелела и казалась мокрой, точно её облили тёплой водой. Я попыталась приподняться, но упала на бок и испугалась собственного истошного крика. Неужели я попала в аварию? Может, вовсе умерла? Но это не был день моей смерти, к сожалению, полученные мною лёгкие ушибы и раны смертельными не стали. Следующую ночь я провела в больничной палате.
   Это был мой второй, так сказать, "больничный" раз. Впервые мне пришлось попасть в больницу примерно двенадцать лет назад. На дворе тогда стоял конец января. Помню яркое белое солнце на фоне низкого неба и голубой бисерный иней на несчастных промёрзших стёклах, на которые я дула до сумасшествия, стараясь их отогреть. Помню, что сама замерзала от тоски. Я почти месяц ждала приезда одного дорогого мне человека, но он не приезжал, были неотложные дела. И этот ужасный месяц стал состоять не из тридцати одного дня, как другие январи, а из вечности, тысячу раз помноженной на ещё одну нескончаемую вечность. И вот тридцать первого января вечером, о чудо, он позвонил мне и сказал, что через два часа будет уже у моего дома, у моего подъезда, у моей двери и наконец-то рядом с моим сердцем. Стало так тепло! Счастливая, я в нетерпении убежала из университета и принялась ходить около своего дома, накинув на себя тонкую курточку и наспех перевязав шею вязаным шарфом. Потом присела на заснеженную скамейку и нечаянно уснула, проснулась же под капельницей, не ощущая ни ног, ни рук. Кто-то тихо дышал у моего изголовья.
  - Это ты, Мага?
  - Да, это я. Прошу, не двигайся, - он сел так, чтобы и я могла видеть его. - Как ты?
  - Тебя ждала. Что со мной случилось?
  - У тебя обморожение, моя снежная королева. Я нашёл тебя спящей на холодной скамейке и привёз сюда. Ты не приходила в себя.
  - А как же моё лицо? Что с лицом?
  - Успокойся. Оно такое же хорошенькое, как и раньше. Глаза такие же красивые и светлые, как раньше. Сердце такое же чистое, храброе и сумасшедшее. Лоб такой же упрямый, - он убрал с него упавшую прядь волос. - У меня будет самая красивая, самая смелая, самая упрямая и самая любимая жена. Скажу тебе одну мудрость своего народа: "Красота не вечна, она - до вечера, а любовь и светлые чувства - это навсегда".
   Магомед взял в свои руки мою холодную ладонь. Он очень волновался, но боялся это показать. А глаза его горели так, что, казалось, от одного такого взгляда, брошенного на ящик пороха, можно этот ящик взорвать.
  - Там, вдали, я молюсь за тебя. И неустанно благодарю Всевышнего за нашу встречу тем весенним днём. И, поверь, никогда не устану молиться за тебя Аллаху. Не проходит дня, когда бы я не вспомнил о тебе, не проходит ночи, когда бы ты во сне не явилась ко мне во всей своей светлой красоте. Ты помнишь, Шахерезаде понадобилась тысяча и одна ночь, чтобы растопить сердце султана, мне же нужна вся жизнь, чтобы познать твоё сердце. Марьям, ты выйдешь за меня?
   Всё счастье Вселенной по волшебному велению собралось в тот миг вокруг меня, в пространстве моей маленькой замёрзшей души...
  
  
  
   Воспоминание подобно сну: также нужно с усилием потереть глаза, чтобы прошёл его обман, и вновь предстала реальность, какою бы ненавистной и запачканной она ни была.
   Наутро, самовольно выйдя из больницы, покрытая и снаружи, и изнутри ссадинами и ушибами, я оказалась посреди бушующего океана людей, но ни одна из их волн не докатывалась до меня, ни одна моя волна не докатывалась до них. Ссадины на моём теле появились только вчера, но ссадины на душе, оказывается, уже не первый день всё сильнее и сильнее кровоточили, я же в упор не замечала их. Интересно, это от невнимания, или я сама того хотела - таким образом наказать себя? Если первое, то остаётся смиренно наглотаться снотворного - пачек пять для уверенности - и не забыть перед самоказнью написать короткое завещание, в котором почти искренне испросить прощения у всех родственников и друзей. Ну, а если второе, то, значит, мне повезло, я не успела окончательно погибнуть и способна ещё обеими ногами ступить на другую тропу - бросить работу, продать дом, забрать сбережения и сейчас же уехать прочь отсюда. Прочь!.. К пескам и к морю! А лучше вернуться в свой родной солнечный городок у подножия царственных гор, на стыке двух частей света - я так давно там не была!
   Дул ветер, и нежно припекало солнце. Такси везло меня домой. Но привезло почему-то к незнакомому обгоревшему пустырю с покосившимся домом без крыши и стёкол, покрытым снизу доверху угольно-чёрной гарью. Сначала я хотела накричать на поражённого увиденным водителя, сказать, что он совершенно не по адресу меня привёз и пусть немедленно поворачивает обратно, но когда разглядела сквозь мелкую сетку забора вытащенные во двор полусгоревшие пианино, часы с маятником и ещё кое-что из моих вещей, то слова сами собою застряли в горле, вырвался только беззащитный стон. Вот куда ехали вчера вечером пожарные машины - гасить огонь в моей спальне, в гостиной, в шкафах, в коробках для обуви! Я молча расплатилась с таксистом и села здесь же, на дороге. Измятое, рваное платье, спутанные волосы, порезы на руках, ногах и шее, наверное, неплохо смотрелись на фоне недавнего пожарища, даже несколько поэтично и будоражаще для воображения. Я представила себя в окне горящего дома, на втором этаже. На глазах - слёзы отчаяния... Языки пламени уже захватили комнату и быстро приближались ко мне, чтобы поглотить несчастное человеческое создание в своей раскалённой огненной бездне. Внизу столпились люди, они тоже плачут и ломают себе руки от ужаса. И вдруг я вскрикиваю и картинно падаю вниз, как в каком-нибудь голливудском фильме тридцатых годов. И за кадром мелодичный женский голос поёт: "А была ль молодой и красивой она, и умела ли верить? - спросят. Её жажда любви так наивно смешна, душ таких, что упрятана в ней, уже больше не носят". Я громко рассмеялась этой глупой случайной шутке воображения.
   Во дворе, куда я вошла, повсюду валялись обгоревшие доски и балки, одна из таких упала прямо на палисадник с розами и прижала их, тонких и слабых, с ужасной силой к земле. Они медленно погибали от боли и от запаха смрадного горького дыма, пропитавшего своей отвратительной горечью их опалённые бутоны и листья... Казалось, они кричали, взывали о помощи. Я схватила эту балку обеими руками и попыталась поднять, напрягла все свои силы, но она оказалась слишком тяжёлой, а я - слишком слабой. Тогда я принялась оттаскивать её подальше от помятых цветов, в каком-то упоённом остервенении тащила по земле, и от тяжести влага выступала на глазах. Но неужели я не могла заметить, что мну и раздираю, ломаю их ещё больше... А они всё продолжали невыносимо кричать!
   Я в бессилии повалилась на грязную пепельную землю и покрепче закрыла уши, чтобы не слышать цветочного плача. Но от этого он стал ещё громче и резче, ещё слышнее - всё потому, что был не снаружи, не в палисаднике, а внутри одной меня.
   Не помню, сколько времени я провела в полном забытье, возможно, целый день, а когда пришла в себя, моя голова лежала на чём-то мягком, и мне брызгали в лицо холодной водой. Моё сердце с сумасшествием забилось о грудную клетку.
  - Это ты, Мага?
  - Нет.
   Мне ответил милый женский голос. Больше я ничего не спрашивала, мне достаточно было отрицательного ответа на свой вопрос, чтобы захотеть молчать всё оставшееся время.
  - Я - Медина. А вы?
  - Марина.
  - Очень приятно познакомиться, Марина. Я ваша новая соседка. Можете не волноваться, вы сейчас находитесь у меня дома.
  - А я даже и не заметила, что в чьём-то, не в своём... Как я оказалась здесь?
  - Мой муж вечером возвращался с работы и услышал крик во вчера сгоревшем доме, вошёл во двор и обнаружил вас. Не беспокойтесь, мы вызывали доктора, он сказал, что вам нужно несколько дней провести в тишине и покое, хорошо питаться, чтобы восстановить силы. У вас ничего страшного, просто шок и сильное переутомление.
  - Спасибо вам...
  - Что вы, не стоит. Это долг любого - помочь нуждающемуся. Я работала когда-то медсестрой, а сейчас учусь в мединституте, поэтому сама могу за вами поухаживать.
   Эта девушка всё время улыбалась. Какая чудная открытая улыбка освещала её лицо! Я давно не видела таких светлых лунных лиц.
  - Но я не хочу беспокоить добрых соседей своим дальнейшим присутствием. К тому же я собиралась уехать к себе в *** как можно быстрее.
  - Не может быть! Это Аллах привёл вас в мой дом! Мы ведь с мужем тоже из ***, сюда переехали всего несколько недель назад, через месяц после свадьбы, горный воздух ещё не успел выветриться из нашей одежды. Главное, наберитесь сил, а наш далёкий город вас подождёт, - и она опять улыбнулась чудесно. - Кстати, возможно, нужно кому-нибудь сообщить, где вы сейчас находитесь?
  - Да!..
  - Принести вам телефон?
  - Но я не знаю его номер. Я не знаю, где он живёт. Я не знаю, чем и как он живёт. Не знаю ничего...
   Девушка посмотрела на меня очень пристально, без недоумения и без сожаления, без пустой механической жалости, а с какой-то особенной серьёзной грустью.
  - Если мы не знаем, - сказала она, - то, должно быть, те люди, не оставившие адресов и номеров, о нас знают больше, чем мы, и сами к нам найдут дорогу. А мы широко откроем глаза, чтобы вовремя распознать их в толпе и помахать рукой, зовя к себе. Всевышний укажет правильный путь им и нам, иншаАллах.
   Если будет на то воля Аллаха... Как давно я не произносила этих слов! Улыбка этой девушки подсказывала, что лишь они теперь могли бы до краёв заполнить пустоту, разверзшуюся вокруг меня.
  - ИншаАллах... - произнесла я вслух. Стоголосым эхом произнесённое раздалось в моей голове, в ушах, затем в глубинах сердца. Так неужели вера во Всевышнего ещё сохранилась маленькой нетронутой каплей в моей отравленной грехом, скверной и ненавистью крови? Неужели надежда на великие перемены не миражом обмана мерещится мне? Неужели любовь чистая и светлая - к миру, меня окружающему, к людям, к единственному, проснувшаяся после грубого продолжительного сна, способна поднять меня с постели, на которой я лежала, той девочкой, какой я была двенадцать лет назад?
   Медина продолжала очень пристально на меня смотреть.
  - Значит, вы, Марина, мусульманка?
   Мне нужно было ей ответить и ответить правду. Но проблемой для меня было то, что я и сама забыла, кем и для чего я послана на этот свет. Частицу ответа я потеряла в сгоревшем вчера доме, ещё частицу давно, когда не пришла к человеку, ожидавшему меня под деревом в парке, чтобы вместе создать храм своего счастья, а на следующее утро, смирившаяся, я уже ехала в вагоне поезда в большой город навстречу, нет, не к своей мечте - к мечте родителей сделать меня самостоятельной и богатой женщиной; когда вместе с молитвенным ковриком и религиозными книгами родителями же, воспитанниками слепого неверия, была выкинута в мусорку я сама, а они и не заметили, как взяли и выкинули дочь в мусорный бак; остальные части я день ото дня постепенно оставляла в многочисленных других местах, куда ступала моя нога.
  - Когда-то, Медина, я стала ею, но также когда-то, в какой-то непрочувствованный до конца момент я надломилась, а после окончательно сломалась. Окончательно... Мне тридцать один год, но я ощущаю себя на сто один, причём каждый год из них прожит как будто не мной.
   Медина смотрела на меня, и губы её тихо тряслись. Я не многое ей рассказала, но было видно, что несказанное она прочла по лицу своей непрошенной гости сама и ужаснулась.
  - Вы полны самым страшным несчастьем - зря прожитым временем. Но, поверьте, даже если бы вам, оказавшейся на самом деле беспомощной столетней старухой, дан был последний день жизни, то, вовремя осознав всё, вы бы могли этот один день сделать своей новой жизнью и заслужить у Всевышнего прощение.
  - И Он простит? - я чувствовала себя неразумным пятилетним ребёнком, задающим вопросы, ответы на которые должны быть известны каждому, например, что трава весною зелёная, а по осени листья с деревьев опадают, что огонь горячий, птицы умеют летать, а рыбы живут в воде. И ответ на мой короткий вопрос подразумевал лишь один неоспоримый короткий ответ - да, Он ведь Милостивый и Милосердный!
  - Имаму аш-Шафии, - Медина улыбнулась,- принадлежат следующие мудрые слова: "Если ты с раннего утра стоек и полон намерения не грешить, и в тебе есть страх пред наказанием, что постигнет грешников в Судный день, то будь уверен, что от Попечителя своего ты получил прощение, и блага, которые Он тебе даст, будут литься через край. Не отчаивайся в доброте Господа твоего, даже когда тебе трудно дышать! Ты ведь был в утробе матери беззащитным куском, а затем - новорождённым. Если бы Всевышний пожелал, чтобы ты был навечно в Аду, то Он не внушил бы сердцу твоему единственность Свою". Пойдёмте, - она взяла меня за руку и помогла подняться с кровати. Мы прошли в просторную соседнюю комнату, плотно зашторенную. Сквозь узкие щелки между занавесями пробивался мягкий предзакатный свет, разделяя пространство на две части: освещённую и неосвещённую. Медина протянула мне одежду и коврик, без слов. Также без слов я приняла это из её рук.
   Мы начали свой намаз, как и полагается, словами: "Аллаху Акбар"...
   Для мусульман намаз стал обязателен после того, как пророк Мухаммед совершил ночное путешествие в небеса. Намаз - это нерукотворное чудо: и молитва, и поклонение, и задушевный тайный разговор с Создателем, и то испытание, за исполнение которого с искренностью и прилежанием мы можем получить неоценимую земными мерками награду, очистить душу добела, удержать себя от сотворения зла, и за которое будем обязаны отчитаться перед самым строгим Судиёй.
   Никогда раньше, даже в голубые годы юности, я не произносила слов восхваления, обращённых к Творцу, с таким упоением и несоизмеримой, трепетной, бьющей широким потоком радостью, как в тот предзакатный вечер в слабо освещённой зале - меня, голодную, одолеваемую жаждой, точно допустили до еды и питья, усадили за праздничный стол и сказали: "Ешь и пей, сколько пожелаешь, сколько душе твоей угодно"; никогда я не рыдала и не молила о прощении так, как тогда - до судорог в теле, до хрипоты в горле, до потери зрения от слёз, скопившихся внутри. И мне всё казалось мало, потому что я не знала, дошёл ли мой глас до Всевышнего, и вообще захотел ли Он меня слушать после такого огромного количества чёрных дней моего малодушного предательства и бегства. Оставалось, верить...
   Я не заметила, как уснула прямо на полу.
  
  
  
   Весь день я рассказывала Медине о своих прошлых мечтах. Она слушала со вниманием и интересом. Но было заметно по её скрытым реакциям, что она до конца не могла принять моей слабости в совершении отступления от выбранного пути. Оно и понятно, и не осуждаемо мной - у неё ведь в восемнадцатилетнем возрасте не было родителей, подобных моим, которые бы сводили разговор о её вере только к постоянным глупым усмешкам, да и саму веру представляли неким рудиментом на теле повседневной человеческой "нормальной" жизни; её не заставляли выслушивать с утра до вечера умные поучения о необходимости выживать иным путём - силой и большими деньгами, приспосабливаясь таким образом к выживанию во враждебной среде; её не запирали в доме, как запирали меня, когда узнали о моих отношениях с небритым, странным, по их мнению, опасным "ваххабитом", вина которого состояла лишь в его постоянных посещениях мечети и в проживании в не совсем спокойной части нашего региона. Не забуду никогда выражение их лиц, когда взволнованная дочь представляла им его как своего будущего мужа, а они уже жили планами её якобы спасения и удаления подальше от опять-таки враждебной среды. Медина не могла знать, что значит прятать внутрь своё настоящее лицо, а на его прежнем месте каждое утро неумело, с отвращением рисовать другое, которое бы не стали одаривать унизительными пощёчинами самые близкие люди. Возможно, будь во мне больше смелости и отчаянности, я бы оказала достойное сопротивление всем им, но Медина не знала, каково это бороться с теми, кто родил тебя в этот мир. И откуда ей знать, какие муки терзают душу, когда понимаешь, что гильотину для будущего душевного самоубийства на эшафоте собираешь по деталям сама, пусть даже под прицелом оружия, но всё равно - сама для себя, прекрасно понимая, что самоубийство - смертный грех наряду с многобожием и ложной клятвой. Медина рассказала мне о некой Хабибе, своей хорошей подруге, девушке, принявшей ислам и много за это претерпевшей, но не снявшей ни на минуту с головы платок и веру с сердца, осознанно уехавшей два года назад в Палестину, и провела невидимую параллель между ею и мной. Мы с Хабибой и вправду оказались очень похожими в движении наших судеб, но это только до поворотного камня. Медина, говоря о ней, о её выборе, будто ставила эту незнакомую девушку мне в пример. Хотя, наверное, это не было целью Медины, я так неверно расценила.
   Как-то, зайдя в гостиную, я прилегла на диван и нечаянно, засунув руку под бархатную подушечку, украшавшую диван, обнаружила под ней примятый листок тетрадной бумаги. Это оказалось письмо. Адресатом была Медина, адресантом, как я потом поняла, Хабиба. Вот это письмо:
  
   "Салам алейкум, дорогая сестрёнка.
   Когда тебе лично в руки передадут моё короткое письмо и ты его прочтёшь, узнаешь мой почерк, будь уверена, что к этому времени я уже найду свой конечный приют так же, как полгода назад его нашла для себя милая Хава. Незадолго до её ухода мы виделись и долго разговаривали - она уходила счастливой и бесстрашной. Ты не одобрила когда-то поступок Малики, не одобришь и наши, но выбор сделан окончательный, назад не повернуть.
   Мне очень не хватает тебя и вместе проведённых вечеров, когда твои слова и улыбки превращались в спасательные круги, брошенные на воду для меня, утопающей. Знаешь, порою безумно не хватает нашего снежного январского ветра - вот если бы поместить его в здешнюю сорокаградусную жару, и ещё не привычно жить без знакомой речи и без железного грохота трамваев. Описывать суровые реалии войны в этих краях, мне, думаю, не стоит. Ты можешь увидеть их собственными глазами, без скупых бумажных описаний, включив программу новостей на любом телевизионном канале.
   К тому же я не для того пишу. Сегодня мне вдруг вспомнилось, что за всё твоё добро, за всю безграничную поддержку, за каждый день, который мне пришлось провести у тебя в доме, прячась от отцовского гнева и от собственных сомнений, я отплатила тебе лишь тайным побегом и упорным молчанием, и мне стыдно. И вот сегодня поутру, с именем Аллаха пережив очередную израильскую бомбардировку и оставшись живой и невредимой, я написала небольшой стишок, и в голове сразу просветлело: он напомнил о тебе.
   "Цветок"
  Пророс цветок из ледяного снега,
  Оживив сердца непрошенным цветеньем.
  Но мне не виден он - я планами побега
  Тревожу времени спокойное теченье.
  
  Не каждый день лучи рассвета
  Впускаю в комнату бетонную свою.
  Необходимости ведь нет для этого, обеты
  Священные день изо дня даю.
  
  О, время, полное мгновенных слёз,
  О, ветер, жизнь и смерть в себе носящий!
  Этот цветок заснеженный пророс
  Для чьей души, его действительно просящей?
   Этот цветок - твоё сердце, сестра! Он пророс когда-то для меня. И знаешь, я даже больше, чем просто уверена, что его цветение приведёт в чувства ещё не одного встреченного тобою человека.
   Ты же никогда, слышишь, никогда не отказывайся от предписаний религии как от своего главного сопроводителя по дунйе !
   Салам алейкум, дорогая"
  
   Мне до сих пор неловко, что я осмелилась прочесть это письмо, что вообще такая мысль пришла в голову, но именно после прочтения его я поняла, какая большая роль в моей жизни принадлежит теперь девушке, в доме которой я жила.
   В постели, не вставая, мне пришлось провести несколько дней, но силы вернулись очень быстро, и вскорости мой личный врач Медина уже сопровождала меня на утренней прогулке по близлежащему зелёному парку.
   Во время прогулки в нашем с ней разговоре я попыталась связать в одну цепь все события, произошедшие со мной за последние несколько дней, и первым звеном цепи, началом начал, поставила случайную - хотя была ли она в действительности случайной, а не предписанной? - встречу с Магомедом. Мне вдруг захотелось, чтобы он до сих пор ждал меня под деревом в парке, даже если то дерево срублено под корень, а парк до основания разрушен!
  - Вы думаете, что если вновь воочию увидите Магомеда, то ваша жизнь наладится?
  - Да, я стараюсь думать так.
  - Но как же вы будете его искать здесь, в большом многомиллионном городе? И, может быть, там, куда вы когда-то не нашли сил уехать, живут сейчас его жена и дети, они ждут мужа и отца? Это ещё сильнее расстроит вас.
   Слушая Медину, я вдруг представила, что я - в её доме, стою у окна, выходившего прямо на обожжённую кучу кирпичей и досок, в прошлом бывших моим роскошным жилищем. Скоро оно зарастёт высокой сочной травой, покроется мхом, а однажды рухнет и погребёт под обломками остатки моих сросшихся со стенами воспоминаний, затем сравняется с землёй и войдёт в него находкой для будущих поколений, наивно заинтересованных судьбою предков.
  - Я не хочу рушить чужое, наверное, больше, чем мною, заслуженное счастье. Не зря же дом сгорел, Медина! Сгорев, он стал мне намного ближе и роднее, чем, если бы я до сих пор находилась под его позолоченной непроницаемой крышей. Узнав, что у Магомеда есть семья, напротив, я буду безумно рада, поняв, что счастливы они. Ведь, получается, их взаимное счастье стало возможным, благодаря мне и моим невозвратимым потерям, значит, всё под небесами не напрасно!
  - А вы захотите ли после этого построить новый дом, на новом месте? Уже без старых сомнений и потерь, - Медина смотрела на меня так, словно мой ответ мог повлиять и на её собственную жизнь.
   Захочу ли? Тогда я не дала ей ответа, потому что не знала пока, чем буду жить, кого любить, через какие окна махать рукой, завидев друзей или отправляя их в дальний путь. Не знала, каким именем себя окликать - Марьям или Марина? Вторым назвали меня при рождении, первым назвала себя я. И всё же выбор должен был стать очевидным.
   Старый парк, в котором мы гуляли, был в тот день очень многолюдным и на удивление оживлённым. Солнечная безветренная погода загнала людей под тень стареющих лип, желая хорошего отдыха и односекундности незамысловатых радостей, заперла душные квартиры на замки. Мимо проходили пожилые супружеские пары, тихо беседуя о чём-то своём, неугомонные дети с дикими криками и со смехом катались на велосипедах и роликах, падали, поднимались, смахивая с коленок пыль, и снова седлали своих железных скакунов. Из маленьких подбрезентовых кафешек доносилась музыка и в такт ей обычная человеческая болтовня. Каждый здесь был собой, не играл, не выдумывал. Я всегда любила притаиться где-нибудь в городе, притихнуть, стоять никем не замеченной и внимательно наблюдать... Такое наблюдение часто полностью заменяло мне поход в кинотеатр и чтение книг. Зачем было жить выдумкой, когда реальные истории радости и страданий выплывают из-под земли на каждом шагу? Возможно, кто-то из прогуливающихся по парку также сейчас подмечал каждый мой жест, взгляд, каждую улыбку и методом дедукции от частного постепенно переходил к общему, пытаясь составить из мелочей поведения мой полный образ.
   И, на самом деле, один человек за мной и за Мединой наблюдал. Это была высокая немолодая цыганка. Она сидела на бордюре на противоположной стороне аллеи, грызла семечки и ни на секунду не сводила с наших лиц своих маленьких звериных глаз.
  - Ручку позолоти, погадаю, жизнь расскажу, - мы даже не заметили, как она по-звериному неслышно подкралась сзади. - Ух, много интересного скажу и тебе, красавица, и тебе, красавица. Много интересного...
  - Уйдите отсюда, пожалуйста. Нам ваши рассказы не нужны.
  - Не беспокойся, я тебе недорого погадаю - сколько дашь, столько и возьму.
  - Я ничего вам не дам, безбожница. Идите дальше, куда шли, - я ещё никогда за эти дни, проведённые вдвоём, не видела Медину рассерженной, было удивительно видеть, как хмурились её брови, вздувались тоненькие прожилки на лбу, когда она отвечала гадалке.
   Цыганка громко, по-мужски расхохоталась и села рядом с Мединой на край скамейки.
  - А тебе денег жалко? Или ты Бога боишься, красавица? Прости, не знаю, как правильно твой Бог называется, - смеющиеся звериные глазки точно впились Медине в лицо.
  - Он - Бог Единственный! И Он строго запрещает обращаться к гадалкам и к колдунам, к таким вот, как вы. Обращайтесь к другим, кто огня Геены не боится, а нас оставьте в покое.
  - Строгая ты, - цыганка встала и собралась уйти, - но всё равно скажу, хоть и не дала ты мне ничего, хоть и гонишь прочь. Жарко подругам твоим было, очень жарко. Одну из них ты не увидишь, знай. Но вторую в гости жди, да... Приедет она назад. Можешь уже постель ей стелить. Многочисленными будут её оправдания.
   Так неужели Хабиба жива и вернётся? Когда же, скоро ли? Нет, нет, нельзя слушать эту грешницу, нельзя! Воздух зашатался... На мгновенье мне показалось, что Медина рухнется без чувств на скамейку.
  - Зачем вы говорите это! - закричала я на гадалку.
  - А почему не могу сказать?
   Она, хохоча и размахивая складками юбки, отошла от нас, нашла себе клиентов на другой скамейке, те охотно протянули ей свои ладони.
  - Какая наглая. Эти способности у неё точно от проклятого шайтана.
   Но Медина напряжённо молчала. Лишь вернувшись домой, она немного повеселела, даже пыталась шутить.
   Ночью, последовавшей за тем днём, я проснулась около двух часов и прошла по коридору на кухню, чтобы выпить воды. Дверь в зал изнутри была плотно прикрыта, а сквозь щелки внизу и через замочную скважину было видно, что в комнате горит неяркий свет от настольной лампы. Это Медина всю ночь простояла в молитве.
  
  
   Под утро прошёл небольшой дождь, и взошедшее солнце нежно, любовно осветило его следы - тепло повсюду соседствовало с прохладой. Как порою погода способна действовать на нервы, успокаивать или, наоборот, натягивать их, подобно гитарным струнам, собираясь сыграть грустную длинную песню! Проснувшись, я ещё не знала, какая песня сегодня будет сыграна на них, но хотя бы ради этого стоило подняться с постели и сладко зевнуть.
   Нечаянно бросив взгляд в незашторенное окно, я заметила, что среди обломков моего дома промелькнула мужская фигура. Наверное, случайная тень, фантом. Но фигура промелькнула второй раз, затем третий. Следовательно, там ходит человек, и, возможно, он мне знаком. Возможно, кто-то из руководства или из подчинённых приехал с работы, чтобы повидать меня и спросить о причинах внезапного исчезновения - странно, что в такой ранний час. Или человек, дарящий белые розы, вернулся в дом и нашёл пепелище. А, может быть, мелкие воры решили поживиться и найти среди сгоревших вещей хоть что-нибудь ещё подлежащее продаже. Я выбежала со двора на улицу. В другой раз никогда бы я не выбежала по утру без обуви и макияжа, но тогда босая спокойно хлюпала по лужам. Мой незваный гость успел выйти на дорогу и быстрыми отчаянными шагами подходил к машине, стоявшей неподалёку. Трудно спорить со своими глазами - я уже встречала такую же походку, и этот затылок, и резкий профиль.
  - Мага!
   Вспомнились слова из дневника Микеланджело: "Если чистая любовь, если безграничное уважение, если общая судьба объединяют два любящих сердца; если злой рок, преследуя одного, ранит другого; если один ум, одна воля управляет двумя сердцами (...) если любовь золотой своей стрелой разом пронзила и жжёт грудь обоим; если один любит другого и ни один из двух не люби себя; если высшее счастье и радость для них - стремиться к одной цели; если вся любовь на свете не составила бы и сотой доли той любви, той веры, что их связует, - неужто же мгновение досады может разрушить и развязать такие узы?"
   "Но меж нами не мгновение, а двенадцать лет", - скажу я. "Глупая ты", - услышу в ответ.
   Магомед остановился, и я остановилась посреди тихой безлюдной улицы. Нас разделяли всего десять не пройденных шагов: раз - два - три - четыре - пять - шесть - семь - восемь - девять - десять... по прямой непрочерченной линии. Такая малость по сравнению с километрами и годами, но именно эти десять шагов сложнее всего было преодолеть обоим. Внезапно с затянутого облаками утреннего неба на нас и на землю стали срываться крупные прозрачные капли, зашумели, ускорили свой полёт...
  - Почему ты решила сбежать во второй раз? - кричал он мне сквозь дождь.
  - Почему ты появился сейчас? - кричала я ему.
  - Потому что нас прежних уже нет! У каждого теперь своя череда радостей и горя! Прошу, не перебивай меня, дай сказать! Я перестала быть той, которую ты любил! И ты, наверное, изменился хоть в чём-то! Упущен момент решающей встречи! Ты ожидал, что я пойду за тобой даже на край света, но я слабая, понимаешь, слабая! Ты был сильнее, но не разыскал меня, когда было ещё не поздно найти! Не схватил за край рукава! Ты не победил моё глупое женское бессилие! - ответила я.
  - Глупая ты, никогда не бывает поздно любить! Я ещё стою в том парке, понимаешь!..
   Этот разговор принёс с собою дождь. На самом же деле я и Магомед - мы просто стояли, и каждый вглядывался своими изменившимися глазами в другие родные изменившиеся глаза.
   Я оказалась в его машине, он сел рядом на заднем сиденье, накинул мне на плечи свой пиджак.
  - Тебе холодно?
  - Немного.
   Магомед хотел взять мои ладони, но я засунула их в карманы пиджака. Странно может показаться. Несколько дней назад я очень многое над собой позволила сделать совершенно незнакомому человеку, которого и видела-то впервые, а здесь руки прятала от любимого. Но мне нестранно, мне ведь позавчера снова исполнилось восемнадцать лет, и я снова носила платок, и мечтала однажды прочесть Коран на арабском языке, и, как раньше, никогда не перейду дорогу на красный свет.
  - Марьям, если бы тогда ты пришла, я бы мог, сидя сейчас вот так близко и видя, как холод нагло обнимает тебя, врезать ему посильнее и самому обнять твои плечи, подышать на твои пальцы, на щёки, но не могу. И с ума от этого схожу.
  - Хочешь, я выйду из машины? - если бы он сказал "да", я бы прямо там же умерла.
  - Не выходи. Хотя бы пока дождь не закончится.
  - А потом могу уйти?
  - Можешь... Всё можешь. И остаться можешь тоже. Только в обоих случаях, пообещай, - навсегда.
   Мне не хотелось быстро отвечать, но одновременно и мучить его не хотелось - я не верила ни своим глазам, ни ушам, ни потерявшему реальность сердцу.
  - Столько всего пришло и ушло - невозможно подсчитать на пальцах. Чем ты жил эти годы, Мага?
  - Тобой...
  - А если честно?
  - Честно, очень честно, - как и раньше, его любимая фраза.
  - Хорошо. Чем ещё?
  - Хочешь услышать о моей жизни? Слушай. Я долго жил в Саудовской Аравии, уехал туда почти сразу же после твоего отъезда. Не хотелось мне, Марьям, вернуться к себе в дом без тебя.
   Неужели у него голос дрогнул?
  - К тому же в моей земле началась война, настоящая бойня, и вернуться туда значило начать убивать, как это делали многие мои друзья и братья, не спрашивая, хочет враг умереть или нет. Среди врагов, не зная того, спокойно спускаясь в метро или засыпая в своей квартире, отправляясь в театр, могла однажды оказаться и ты. А в Аравии в то время я постигал знание, которое иному меня учило. Недавно я вернулся домой, женился на прекрасной светлоглазой девушке, она мила и умна, верна мне и любима, у нас дом в *** и куча маленьких красивых детей, лепечущих своим непонятным языком наизусть молитвы и суры, которым мы их обучаем. Знаешь, мы счастливы.
  - Не продолжай дальше! - я закрыла уши - Открой дверь, выйду!
   Они счастливы... Я лучше попытаюсь порадоваться этому факту попозже, когда буду вдали от одного из них, счастливых. И ясно одно - не прошла я проверку чужим счастьем, хотя думала, что это будет легко.
  - Нет! Там же дождь, ты простудишься, - он с силой схватил меня за локоть и успел нажать кнопку на двери, но явно не от простуды хотел уберечь. Что это? Он приехал мне отомстить, рассказав о своём безоблачном счастье, которое я не способна представить на собственном примере, и готов даже бросить лицом в грязь на дороге, если станет возможным? Кто он, этот новый человек? Мне было страшно взглянуть в его нежно-суровые глаза и увидеть в них свою и его боль, разочарование, прерванность мечтаний, затаённую обиду, злость - наше общее. Поэтому я упрямо пялилась на свои босые ноги, даже не просила его отпустить меня и объясниться.
  - Нет, слушай. Марьям, хочешь, я несколькими предложениями расскажу, чем жила ты в это время? У тебя есть гражданский муж, большие деньги, заработанные в пылу рабочих будней и интриг. Умница. Твои статьи печатают в журналах, они приносят известность и славу. Стихи же, наверное, заброшены на пыльный чердак после очередного ремонта. Умница. Твой дом сгорел, сгорела в нём и ты. Вроде бы живёшь на полную катушку, вроде бы и мертва - почти бессмертие. Умница. Поздравляю, всё удалось!
   Дождь, упрямый, не переставал бесцеремонно стучать в окна машины, заглушая звуки слов.
   Не помню минуты, когда бы так
   Себе бестелесной казалась,
   Когда бы запрятать осенний сквозняк
   Внутрь, под сердце, пыталась...- написала я когда-то в одном из своих стихотворений, и та минута наступила именно сейчас.
   Я повалилась лицом на сиденье и не плача начала лихорадочно дрожать. Теперь мне, действительно, было жаль, что в ночь пожара я не спала в своём полыхающем доме, выпив перед сном большую дозу снотворного, что огонь меня не коснулся и не поглотил всю, с головы до ног. Почему Магомед, ты забыл, что я иное когда-то для себя придумала!
   Окутанное дрожью и сплошной, непрекращающейся болью, моё сознание чуть ли не упустило мгновение, когда Магомед внезапно наклонился надо мной и прямо в правое ухо, сдерживая дыхание, сказал:
  - Ты не так восприняла мои слова. Та светлоокая жена - это ты, когда простишь меня, простишь себя, простишь окружающий мир и согласишься стать тою, которая была моей мечтой. Те дети - наши общие с тобою дети. Марьям, я тебя люблю. Поэтому я здесь, поэтому ты здесь. Много других чувств к моей любви примешено, но всё равно тебя люблю.
   Слёзы потекли сами собою. Не хотелось сдерживать их, они лились и лились. А Магомед, растерянный и смущённый их видом, начал успокаивать меня, встав рядом на колени. Но я просила его подняться скорее, ибо только Всевышний достоин видеть пред собою коленопреклонённых.
   Мы поженились через месяц.
   И сразу после свадьбы поезд "Москва-***", на огромной скорости проносясь мимо больших каменных городов и малых бревенчатых сёл, слепыми окнами выходящих на полотно железной дороги, уже мчал нас домой на Кавказ.
  
  
   С гор в ущелье медленно сходил молочно-белый липкий туман, накрывая собою деревья и крыши.
   Окна в доме были заколочены досками. Жильцы заколачивали их наспех и уезжали наспех, быстро забрав с собою всё самое необходимое. Но, уехав, больше сюда не вернулись.
  - Пришли уже, - седовласый мужчина поставил сумки на землю и закурил. - Замок с двери для вас сняли. Со всем остальным, Магомед, сам разберёшься.
  - Дядя, ещё раз благодарю тебя, что дом в целости сохранил, что цел родной порог, за который можно переступить.
  - Хватит благодарить, знаешь же, я не мог иначе. Как никак дом моего родного брата, а он после смерти оставил его тебе. Я пойду, уже время молитвы скоро, а завтра прямо с утра приходите в гости. Все родственники приедут. Тебя, Магомед, хотят увидеть наконец-то и твою жену.
   Он похлопал племянника по спине, улыбнулся мне и ушёл вверх по окутанной туманом дороге. У соседского забора игрались дети, весело нас разглядывали, копаясь в сыром песке.
  - Большой дом, красивый, - высоко подняв голову, я внимательно рассматривала резные окна второго этажа.
  - Да, но слишком долго в нём никто не жил.
  - Ты скучал?
  - Стоя здесь, думаю, что не так, как следовало бы. Домом для меня долгие годы были улицы и дома Медины, других городов, а не дом родителей. Хотя о нём я часто думал. Когда-то отец сказал мне, что у глупого нет родины, а у умного нет чужбины. Только сейчас, видя знакомые кирпичи, я понимаю настоящий смысл отцовских слов. Помнишь:
   Хочу насытиться нашим домом,
   Хочу вобрать его запах в тело...
   Я, к несчастью, уже знаю очень
   Хорошо тайны одной исход -
   Как прибегу домой по опечаленности обочин,
   Пересеку рек буйство вброд...
  - Чьё стихотворение?
  - Твоё, твоё!
  - Представь, я забыла. От волнения, наверное. Ты считаешь, эти стены спокойно примут меня? - я, действительно, сильно волновалась и испытывала странное, предательски затаившееся внутри сомнение по поводу всего происходящего. Подобно ребёнку, только что явившемуся в земной мир и ослеплённому непривычным дневным светом, мне хотелось кричать. Кричать!
  - Конечно, примут и уже не отпустят.
   Мы вошли в дом вместе, с правой ноги. И наконец-то освободили все окна, двери, стены и пол от многолетнего нежилого плена! Мы держались за руки, переплетя в прикосновении пальцы и сквозь тонкую кожу запястий передавая друг другу нежный голос своих сердцебиений.
   Из двух прежних миров нам совместными усилиями предстояло построить один единый мир. И я клятвенно себе обещала, что никогда, даже случайно, по ошибке, не оглянусь назад, подобно ностальгирующей жене Лута , на сгоревшие, погибшие строения и не стану подбирать с земли старые куски, обломки былого. Всё будет в нашем мире иным и новым, подчинённым воле Всевышнего, ведь на каждом кирпичике и на самом малом камешке, помещённом в бетон, замешенный для будущего фундамента, напишем собственноручно
   ﺍﷲ
  
  
  
  
   III. Какого цвета твои глаза?
  
  - Какого цвета твои глаза?
  - Голубого.
  - Цвета воды и неба?
  - Да, такие.
   Кто-то крикнул из переполненного зала:
  - Она солгала, у неё зелёные глаза, прямо как у ядовитых змей и когтистых кошек!
  - Это правда?
   Она ответила:
  - Нет. Мои глаза - цвета родной южной земли, обильно смоченной дождевой водой.
  - Значит, чёрные?
  - Иногда бывают такими.
  - А какого цвета твои волосы?
  - Рыжие.
  - В средневековой Европе тебя бы на костре сожгли и с удовольствием бы смотрели, как пламя постепенно съедает твои ноги, затем туловище, обтянутое узким платьем, нежные руки и лицо.
  - Можете не пугать меня, я бывала там не раз и знаю вкус огня. Именно поэтому перекрасила свои волосы басмой.
   На девушке был капюшон из плотной грубой ткани, напоминавшей на ощупь обычную мешковину.
  - Скинь его с головы.
   Она послушно скинула. По её плечам рассыпались волны светлых, пшенично-золотистых волос, похожих на здоровое июльское солнце.
  - Где же тёмные локоны, которыми твои рыжие волосы должны были стать после покраски их басмой?
  - Женщина, она только и умеет лгать да извиваться, когда за тонкое горло её возьмёшь, с самого своего рождения к обману приучена! - истошно кричал неизвестный голос.
  - Ответь мне, - просил спрашивающий девушку.
   Она опустила вниз глаза, схватилась обеими руками за волосы и без боли стащила их с головы, обнажив на обозренье ровный, гладкий череп.
  - Это дешёвый театральный парик, как видите. Тёмные локоны мои сострижены. Я потом долго оплакивала их.
  - Но ты забыла, что твой Шариат запрещает ношение парика, как и других фальшивых, неестественных элементов. Жестокость по отношению к себе нынче редка. Зачем же ты состригла, если после оплакивала, как родных людей? Убийцы не плачут над неподвижными телами своих бездыханных жертв. Ты очень редкий убийца.
  - Нет, я не по собственной воле взяла в руки ножницы и бритву.
  - Объясни.
  - Таким способом я пыталась преодолеть данный мне запрет на ношение платка, согласно предписанию Господа прикрывающего женские волосы и шеи. Разумнее и легче нам расплатиться в земном измерении своими волосами, способными вновь отрасти, какого бы цвета они не были, чем единственною душою в Последней жизни.
  - Ты религиозна и весьма умна.
  - Ха! Это точно! Но только не для благих целей они умны - не унимался голос из зала. - Вспомните весьма умную Марию Складовскую-Кюри. Чем закончились её опыты? Вспоминайте, вспоминайте. Расщеплением атомного ядра и по цепочке - сбросом атомной бомбы над двумя японскими городами, кошмарной аварией на Чернобыльской АЭС, угрозой начала страшнейшей третьей мировой войны...
   Было заметно, что у неизвестного голоса много имелось, что вслух рассказать.
  - Те женщины не из её рода. Десятиминутный перерыв, - внезапно объявил спрашивающий. - После перерыва допросим другую ответчицу.
   Первое, что сказала новая допрашиваемая, когда ступила своей крошечной ногой тридцать пятого размера, словно ногой сказочной Золушки, на дощатое место правдивых ответов, были слова писателя Ромена Ролана, помещенные им в одну из его книг: "До чего одинока женщина!.."
   Никто этой фразы не захотел услышать и понять.
  - Твоё имя?
  - Поэтесса.
  - Твоя фамилия?
  - Художница.
  - Род занятий?
  - Танцовщица.
  - Ты неверно отвечаешь на поставленные мною вопросы.
  - Вам так кажется. Если вы христианин, то советовала бы вам перекреститься.
  - Не указывай, что именно я должен делать. Мне не кажется - уши мои то слышали. Если не согласна, то, будь добра, поясни свои слова.
  - Имя мне, как вы услышали, - поэтесса, потому что если нет у кого-либо из homo sapiens имени - значит, нет и не было этого человека, а, не напиши я стихов, не было бы здесь меня, стоящей перед вами на всеобщем обозренье. Фамилия передалась мне по наследству от отца-художника, а вместе с нею я получила кучу изрисованных дешевыми красками полотен. Род занятий - танец по раскалённым углям своих личных и чужих, повторённых по спирали ошибок. Я достаточно объяснила?
  - Для обвинительного приговора - да, для оправдательного не сказала абсолютно ничего.
   Почему-то голос из зала упрямо молчал. Похоже, его устраивали её ответы.
  - Тогда скажу, что я любила. Этого будет достаточно?
  - Все думают, что любят, а, на самом деле, себе же и лгут нещадно. Сейчас мы испытаем твою любовь, её силу, безграничность, если, конечно, таковые значатся в твоих характеристиках. Вызови любимого на бой.
   Она повернулась лицом к залу, к подслеповатой аудитории, с томлением и радостью ждущей незабываемых зрелищ, хлеб уже заранее был дан им бесплатно и издавал запах сырого зерна в их потных от напряжения руках. Она пыталась глазами найти, рассмотреть среди тысяч, миллионов этих ждущих, жующих лиц одно единственное лицо. И нашла, позвала по имени.
   Он неохотно вышел к ней.
   Она недолго сочиняла вызов. Её звонкий девичий голос полился из горла будто заранее приготовленным стихом.
  - Выходя на круглую песчаную арену
   Идущие на смерть приветствуют других.
   Через мгновенье я свой шлем надену.
   Вот открывают дверь, вот гул затих.
  
   Мой меч тяжёл, его клонит к земле,
   В сандалии песок сухой набился.
   И страх рисуется морщинкой на челе,
   Но вышла всё же я. Ты убедился?
  
   К зениту, к солнцу ветер катит облака,
   А к лицам нашим прикоснулась тьма.
   Меч опустившая, рука свободою легка,
   Его поднявшая - уж не опустится сама.
  
   Но вот и ты напротив приостановился.
   В тебе ни чувства не прочесть, ни жеста.
   Поверь, мой меч сейчас же притупился,
   Я не сойду с протоптанного места.
  
   Поверь ж, взгляни. Твои приму я наконец-то взоры,
   Пока мечи опущены, покровы тела не губя.
   Ведь прокричу я очень скоро:
   "Идущая на смерть приветствует тебя!"
   Бой тот не состоялся. Она хладнокровно сама порубила себя на куски, чтобы он мог невредимым вернуться в пёструю толпу и сесть там на такое-то место на таком-то ряду рука об руку со своей нелюбимой женщиной, выбранной им для "лишь бы прохождения" по жизненному пути надоевшей работы, примелькавшихся светофоров и неоновых реклам, кухни, вечно пропитанной запахом жареной рыбы, и спальни холодных объятий, безрадостной, унылой и потому совершенно не пригодной для зачатия счастливых детей. Увы, не единичный случай многочисленных домов и квартир.
   Части тела порубленной девушки были собраны в корзину и спешно унесены. Её любимый не видел ужасной картины сборов - уходя, он был к ней спиной, впрочем, как обычно. Хотя один раз он всё-таки обернулся - на её голос, который забыли положить в корзину. Голос пел.
   Вышла третья ответчица. Самая младшая из сидящих в тёмной потайной комнате, совсем ещё девочка, первоклассница.
  - Как ты могла сюда попасть? Ты не поэтесса, не пьяная художница, не соблазнительница, не танцовщица и не жестокая воительница - просто девочка с неиспорченными душой и телом, - спрашивающий надел очки и внимательно прочёл, изучил поданные ему списки.
   Девочка в них не значилась. Он должен был её отпустить.
  - Уходи с миром, но прежде скажи, ты хочешь стать взрослой?
  - Хочу.
  - Даже теперь, после случайного пребывания в тёмной комнате, без окон, без электрического света?
  - Да, - бескомпромиссный ответ ребёнка.
  - И напрасно, глупенькая, - вновь раздался голос из зала, но сразу умолк, увидев недовольный взгляд спрашивающего, направленный на него.
  - Кем ты станешь в будущем, девочка?
  - Ещё не знаю.
  - А какие у тебя мечты?
  - Хорошие мечты.
  - Расскажи мне о них.
   Девочка отвела в сторону глаза и вздохнула. Кем она представляла себя в тот момент, героиней какой взрослой драмы?
  - Я мечтала о розовых слониках, о платьицах с кружевом, о том, чтобы сладкий сироп лился из кранов сутками, и лето не кончалось никогда. Мечтала о сестричке и о братике. Мечты эти - соответственно моим годам и детскому уму. Но в тёмной комнате мечтают совершенно о другом, и я по собственному желанию взяла себе их мечты.
  - Какие они, мечты темнокомнатников?
   Все затаили дыхание. Перестали жевать, ждали ответа девочки. Ей незачем было лгать им.
  - Первая моя мечта, что не придётся срезать свои волосы, - девочка недолго держала зал в напряжении, - не придётся выкраивать душу на куски с неровными краями, не придётся однажды послушно четвертовать себя только потому, что так захочется какому-то человеку, безразличному по отношению ко мне. Вторая моя мечта: как это ни странно прозвучит, всё же срезать волосы с головы, изрубить себя мелко-мелко - но всё это как проверка, посланная свыше. Третья мечта: поскорей проснуться ото сна, в котором сейчас пребываю, одеться, обуться, съесть свой завтрак, приготовленный мамой, быстрее повзрослеть, решительно выйти за ограду дома и пойти по извилинам дорог в поисках своего главного испытанья.
  - Тебе о нём уже известно?
  - Что вы! Даже четырём главным ангелам Всевышнего: Джабраилу, Микаилу, Азраилу и Исрафилу - неизвестна их завтрашняя судьба, так откуда же я могу о своей достоверно знать. Прощайте, ухожу с миром.
   Спрашивающий в горячем порыве вскочил со своего дубового кресла, вбитого в прочную скальную породу.
  - Девочка, какого цвета твои глаза? - был его неожиданный вопрос. - Я запомню...
   Но девочка уже проснулась и кулачком потирала веки, увидела рядом с собою милое лицо своей молодой матери и улыбнулась.
  - Мама, какая я у тебя по счёту?
  - Моя первая дочь, - сказала сидевшая у постели проснувшейся дочери женщина, наливая в алюминиевую столовую ложку мекстуру из стеклянной аптечной бутылочки. - Выпей лекарство.
  - Мама, это ты мне в испытание даёшь?
  - Да, ты же у меня храбрая девочка и не хочешь болеть.
   Женщина влила девочке в рот горькую жидкость.
  - Мама, а какая я у Аллаха по счёту?
  - Не знаю, милая. Только Ему известно.
  - А Он даст мне испытания, чтобы я была храброй и не болела? - не унималась та.
  - Даст, обязательно даст, иншаАллах.
   Женщина поцеловала дочь в обе щеки и подоткнула ей по бокам одеяло, чтобы теплее девочке было. Женщина знала многое из того, о чём её дочь даже догадаться не могла.
   ...Испытуемость к нам по материнской линии переходит, формируется в девочке-зародыше, когда она ещё находится в утробе матери, так же поэтапно, клетка за клеткой, мембрана за мембраной, как и её будущее тело. Обличённая в безграничную любовь, в жертвенность, не знающую разумного предела, в самоотдачу, в верность своим порою слишком наивным мечтам и идеалам, в трогательную бережность при поливке комнатных фиалок, украшающих собою подоконники, когда каждый листик нужно аккуратно двумя пальцами приподнять, она единственна в своём роде. Одетая в способность женщины носить старое платье за неимением лучшего и быть при этом совершенно счастливой, если здоровы и накормлены дети, выполнена молитва; в способность отказаться от королевской короны ради колечка, смастерённого из металлической проволоки рукой любимого; в способность простоять на молитвенном коврике всю ночь напролёт - с четверга на пятницу, испытуемость эта, как и способность родить, вскормить грудным молоком, нежно погладить своих и соседских чад по головкам мягкой ладонью, некоторым женщинам на всю жизнь даётся. Счастье их - это быть испытанной и взаимно испытавшей. Так они живут... Эти слова напишет через много лет в завершении своей книги девятнадцатилетняя начинающая писательница, увидевшая в шестилетнем возрасте очень странный недетский сон.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ﺒﺴﻢ ﺍﷲ ﺁﻠﺮﱠﺨﻤﻦ ﺁﻠﺮﱠﺤﻢ
  
  
  "Падала звезда..."
  
   Самой характерной, отличительной чертой мусульманской женщины является её глубокая вера в Аллаха, убежденность в том, что все происходящее в мироздании, касающееся судеб лю?дей, предопределено Аллахом. Деятельность Его слуг осуще?ствляется в соответствии с их выбором. Они выбирают, но не принуждаются. То, что выпало на долю человека, не предостав?лялось для ошибки. Если же в чем-то совершил ошибочное дей?ствие, то это не предопределялось ему Всевышним, В этой жиз?ни человек должен лишь стремиться следовать по пути добра, делать доброе дело, благо как в своей культовой практике, так и в мирской жизни, всецело уповая на Аллаха - покоряясь Его во?ле, будучи убежденным, в том, что всегда будет нуждаться в по?мощи, благожелательности с Его стороны, в том, чтобы Он на?правлял на правильный путь...
   Мухаммад Али Аль-Хашими
  
   Лайла медленно вылила мутную жидкость с растворённой в ней землёй из двух больших цинковых вёдер, тщательно подолом платья протёрла днища их и, чтобы вновь набрать в вёдра воды, направилась к шумящему невдалеке подземному источнику, упрямо бьющему из-под твёрдой каменной глыбы. Спокойная и с выпрямленной спиной, с прямым взором глубоких чёрных глаз, она шла к нему так, как падала бы с неба одинокая звезда - стремительно и ровно, яркая и одновременно совершенно неприметная для тех, кто голову не захотел поднять.
   Не одна я за нею наблюдала, из окон и сквозь узкие щели в заборах глядели с неистовой злобой на эту красивую молодую женщину и другие глаза, едкий смех порою доносился, а иногда укоры и недовольные людские шипенья камнями ударялись о её прямую спину. В нашем селе Лайлу не любили, и не только потому что была она нездешней, чужой, появившейся однажды из облака серой дорожной пыли с младенцем на руках, точно убежище в этих местах нашедшей, но главное - за необыкновенную красоту её, за скромность, за тихую, скрытую жизнь, проводимую в молитве и в домашних делах вдали от любопытных взглядов и пустых разговоров, не любили за всегда покрытую голову и длинную неместную одежду, то есть за манеру одеваться как подобает всякой истинной мусульманке, чтоб только лицо и кисти рук подставлялись солнцу и ветрам, за это же и неистово мучили, сплетни разводили о её прошлом, якобы очень тёмном, о её бесследно пропавшем муже-муджахиде, приписывая ему много чёрных незаконных дел - несложно обидеть и осудить одинокую мать, с годовалым ребёнком оставленную на растерзанье многоликому миру. Односельчане устраивали ей гадости мелкие, как вот сейчас было: пока первые вёдра с водой уносила она домой, в другие два кто-то насыпал по горсти сухой земли. Так, для грубого развлечения. Нельзя сказать, что были они очень злыми людьми или хотели прогнать её подальше из этих мест, нет - скорее, от простого и глупого человеческого непонимания, помноженного на косность разума и темноту сердец, изо дня в день страдала она. Но, не смотря никогда по сторонам, Лайла шла и шла, словно падала звезда...
  
   Всякий раз, случайно встретив Лайлу на улице, я, из родительских вечерних разговоров много слышавшая о новой странной соседке, только одному Аллаху известно "почему" сбежавшей в такую глухомань, как наше село, и успевшей прихватить впопыхах только своего новорожденного ребёнка, с безобидным любопытством, свойственным лишь детям и влюблённым, долго глядела ей вслед, зачарованно наблюдая, как дивно по ветру развиваются складки её длинной плотной юбки и концы всегда иссиня-чёрного хиджаба, как спокойный профиль вырисовывается на фоне тёмного дождевого неба, готового разразиться сильнейшим ливнем... Часто, проходя мимо меня, играющей с младшими братьями и сёстрами, Лайла широко улыбалась нам, и тогда две чудесные ямочки вырисовывались на её тёплых щеках, но мне всегда как-то необъяснимо страшно было взглянуть ей прямо в лицо - казалось почему-то, что нечто особенное должно просвечиваться сквозь роговую оболочку её чёрных добрых глаз. Иной мир, иное измерение... Жизнь её казалась необыкновенной, как и её мысли, как и её дела, думалось почему-то, что на нашем обычном языке она не умеет говорить. Позже сама Лайла объяснила мне, что так возвеличивать человека, так возводить его в недосягаемый ранг идеала и кумира, за которым с содроганием сердца наблюдаешь, за которым готов ходить неотрывно по пятам, целовать истоптанную им землю, именем которого произносишь клятву, грешно. Ибо только Аллах Единственен и Неповторим для нас! Ему только мы поклоняемся и Его только просим помочь! Аллаhу Акбар!..
  
   Познакомились мы с нею неожиданно. Как-то летом я собирала чебрец на склоне пологого холма, тут в селе все из этого растения, предварительно высушенного, заваривали зимой чай, вспоминая потом жаркое солнечное лето. Аромат цветущего растения теплом и негой пробирался в моё детское сердце, закат притягивал своей пурпурной роскошью... Уже почти стемнело, а пакет мой всё никак не заполнялся, плакать оттого хотелось, сёстры-то, наверно, домой уже вернулись, опять не мне должны были достаться родительская похвала и добрые ласковые слова.
  - Эй, девушка! Сюда иди!- вдруг весело окликнул меня кто-то.
   Это Лайла кричала, стоя невдалеке с таким же тонким полиэтиленовым пакетиком в одной руке, другой она крепко прижимала к груди симпатичного смуглого мальчика, который, безумно похожий на мать, тоже на меня смотрел в тот момент с интересом не меньшим, чем я на них обоих.
   - Иди, иди сюда. Тут чебреца много, нам с тобой хватит.
   Впервые я слышала её прозрачный голос. Таким голосом разговаривают только очень добрые, ласковые матери со своими детьми. Так и познакомились мы с Лайлой, за что Всевышнего благодарю. Многих звёзд в их медленном паденье довелось мне увидеть после, но лишь одна так осветила мою жизнь, так её озарила, что до сих пор, по истеченью лет, светом её живу.
  
   К окнам приближался тихий вечер, прижимался к стенам, за которыми дышали люди, но не решался в дом войти. Лайла совершала последний ракат саляту ль-магриб , и тут же по коврику вокруг молящейся женщины кругами привычно ползал её крошечный радостный сын, медленно семеня по полу голенькими пухлыми ножками, неосознанно ещё по примеру матери с усильем опуская и поднимая своё хрупкое розовое тельце, подражательно лапоча что-то, ему одному известное, уверенно и совсем по-взрослому на младенческом чистом языке. Она с пелёнок приучала его к намазу, говоря: "Ребёнок же ведь омовенья моего не нарушает, пусть он ползает, пусть видит и слышит, пусть привыкает. Он не будет в убытке...", ежедневно включала ему записи с азаном и нашидами, а мальчик качал маленькой кудрявой головкой и радостно подпевал Сами Юсуфу, Сами Исламу, группе "Райхан". И глазами он смотрел такими серьёзными, полными совершенного осознания глубинной сути жизни, таким недетским взглядом рассматривал окружающие его предметы, когда Лайла вслух читала суры из Корана, что дрожь иной раз пробегала по телу и хотелось спросить его: "Неужели, ребёнок, ты понимаешь Всевышнего слова? Истинно, каждый из людей мусульманином рождён!" Не в пример мне, девочке-подростку, сидящей тут же в комнате, только ещё опасливо наблюдавшей и зрительно к поклонению приучавшей себя, малыш уже Всевышнего восхвалял и восславлял. Счастливый!
  
  - Ты, правда, не хочешь на коврик встать?
   Я, не глядя Лайле в глаза, отрицательно покачала головой и почувствовала, что этим отказом сердце как будто тисками себе сжала, огромный ком слёз к горлу поднесла, и не только себе, с ней тоже самое сделалось. Но я отказалась, одновременно всё же веря в скорую возможность совершения того, от чего по-заячьи убежала в то мгновенье; всё же надеясь собрать силы, намеренье и с полной уверенностью поднять руки при такбире, если уже не на следующей день, то хотя бы через месяц, через год. И со мной, да-да, чудо очищенья верой должно было случиться! Но при этом я жутко боялась, что не смогу, однажды идя по улице рядом с Лайлой в таком же точно, как у неё, закрытом одеянье и в спину удар, порцию осужденья получив, не закричать и не заплакать, я бы не выдержала внешне причиняемой мне боли так, как её выдерживала, всякий раз выйдя за ворота своего дома, она. Думала, что не выдержу.
  
  ...Да сгинут собравшиеся у рва огненного, поддерживаемого растопкой,
  Вот они уселись возле него, будучи свидетелями того, что творят с верующими. Они вымещали им только за то, что те уверовали в Аллаха Могущественного, Достохвального, Которому принадлежит власть над небесами и землей. Аллах - Cвидетель всякой вещи!
  ( сура 85: 4-9)
  
   О, Лайла, сестрёнка... Я часто вспоминаю её по вечерам, когда не спится теперь моим собственным детям, вспоминаю, напевая тихо под нос, те колыбельные, которые она пела своему грудному сыну. С нежностью, легонько Лайла покачивала маленькую старинную колыбельку, в которой сонно посапывал румяный малыш, или прямо на коленях убаюкивала его, так осторожно прижимая к груди дышащее крохотное тельце, словно хрустальный сосуд, наполненный до краёв какой-то бесценной жидкостью, держала в руках, боясь нечаянно совершённым, хотя бы одним неловким движением расплескать её. А я, незаметно притаившись в углу, внимательно вслушивалась в слишком живые слова мелодичных строк. Вот только никак не могу решиться и своим непоседам напеть услышанные мною печальные песни, написанные этой маленькой худой женщиной, песни, в былые дни жестоко рвущие её сердце с одним лишь спасительным намерением: чтобы хоть на одно короткое мгновенье выпустить из сердца дикую женскую боль.
   Боль души... Где та проклятая дверь, в которую ты внезапно входишь? Почему эта дверь никогда не заперта при входе, но на выходе заперта на все имеющиеся засовы и замки, так что не сбежать никуда?.. Эта боль неизлечима, негасима, она засыпает в тот самый момент, когда засыпаем мы, обняв теплоту подушки, и просыпается сразу, как только размыкаются наши веки, хотя, наверное, и вовсе не спит. Её приносят жизнь, смерть, любовь, разочарованье, потери, разлука, несправедливость, обида... Но ничто земное не способно унести её с собой...
   Лайла специально для сына писала стихи и потом исполняла их, чудным звонким голосом пела. Имею ли я право на воспроизведение тех песен для своих сыновей? Хотя Лайла бы, думаю, наверняка разрешила. Такие в них были слова... О Аллах, дай верно вспомнить!
  
  Живут сыны, не вверх, а вниз молясь,
  Надев на душу нафса шоры,
  А чёрная жизни грязь
  Пророчит этим смертным приговоры.
  
  Я так боюсь, мой сын, что также ты,
  Явившись в мир, телами населённый,
  Пойдёшь сжигать небесные мосты,
  Забыв ислама вечные законы.
  
  Я так боюсь, что дни и ночи
  Ты не в молитве будешь проводить,
  И, имя доброе своё пороча,
  На зов муэдзина не захочешь идти.
  
  Я так боюсь погибнуть, умереть,
  Не успев объяснить тебе, как коротки
  И тягостны минуты жизни, ведь
  Истинно не их мгновения сладки.
  
  Я буду петь тебе ещё до появленья,
  Что должен будешь в кровь свою
  Вобрать всех мусульман стремленья
  Однажды встретиться в раю.
  
  И отнятый в два года от моей груди,
  И ставший взрослым, храбрым, сильным,
  Не забывай, что будут впереди
  Аллаха милости и испытания обильными.
  
  Мой милый сын, я так боюсь
  Предстать пред Богом слабодушной.
  Но я ж пример твой...я стойко продержусь
  В мире земном - одиноком и душном...
  
  Ведь есть в Коране Священном одна строка
  Мною очень любимая,
  Что "терпеливым будет верно воздана
  Награда неисчислимая".
  
  Вот дождь по стёклам и по крыше
  Отсчитывает стуком нашей встречи дни...
  Ты этого пока ещё не слышишь,
  Я ж внимательно слушаю вечерние дожди.
  
  Из капли тебя сотворит Аллах,
  Вдохнёт в неё жизнь на день сороковой.
  И родит в тот день волчица детёныша в горах,
  Впустив его в свет дневной.
  
  Ты не бойся поэтому волчьего воя,
  Приносимого ветром в метель зимой.
  Ты слушай с гордой осанкой его и стоя,
  Как будто рождён той волчицей самой.
  
  Мой милый сын, чтоб тебе дать дышать,
  Готова хоть сейчас я дыханье себе перекрыть...
  Говорит это всё твоя будущая мать,
  Не смеющая слёз возможной радости скрыть,
  
  Тихой радости, мне одной известной -
  Что пройдёшь однажды в райские двери
  Правоверным муслимом, бесстрашным и честным,
  Всей крепостью сердца во Всевышнего веря!
  
  И вспомнишь, проходя в те врата,
  Смотря на садов очертанья, деревьев фигуры,
  Как мать твоя, положив ладонь поверх живота,
  Впервые тебе, ещё не рождённому, читала суры...
  
  Так зачем же дрожу я душою и телом?
  Чего до безумья боюсь среди белого дня?
  Того, наверное, что, светлый мой и самый смелый,
  Ты в садах тех не найдёшь меня...
  
   А другую песню почему-то особенно Лайла не любила, но оттого и пела чаще всего, а после убегала в самую дальнюю комнату своего старого дома, бессильно бросалась на кровать, с головою накрывалась толстым шерстяным одеялом и плакала совсем не слышно, чтобы ребёнка не разбудить, долго плакала, как-то даже по-мужски, лишь одним телом лихорадочно дрожа. В такие моменты я старалась не тревожить её, тихо уходила. Жизнь её была связана с той песней ещё более тесно, чем связаны между собой миллиметры одной нити в единой катушке... Но Лайла не объясняла своих слёз... И правильно, ведь жизнь в оплакиваемой сложности своей необъяснима... Только однажды она сказала, вытирая тонкими пальцами влагу с щёк:
  - Мне так бывает страшно. Аъузу биЛляхи, аъузу биЛляхи ...Когда-нибудь мой сын вырастет и станет задумываться, почему у него, в отличие от ровесников-друзей, есть только мать. Он станет спрашивать об отце, каким он был, добрым или злым, весёлым или грустным, храбрым или нет, какого цвета были его глаза, как он жил. Его расспросы будут всё настойчивее и настойчивее. Я не смогу долго молчать и расскажу... Тогда он спросит, почему этого хорошего человека с нами сейчас нет, почему он оставил нас одних. И я должна буду рассказать о том, что согласно странным законам люди, точно звери, убивают друг друга, потому что одни из них любят Всевышнего, всем разумом и сердцем стремятся к нему даже в последнем своём жизненном прыжке и попадают в Райские Сады, а другие - одними заблуждениями живут и как итог попадают во власть грозного Малика. Мой мальчик, точно, захочет первым из названных стать, как и отец его, таким, иншаАллах, я воспитаю его... Но мне страшно бывает, что сын покинет меня не по той причине, что Всевышнего возлюбит больше всего на свете и захочет идти Его верною стезёй, чтобы биться с Его злостными врагами, а потому, что захочет за убитого отца и за одинокое детство бесконечно мстить, мстить, мстить, - слёзы лились по бледным щекам Лайлы, - На всё Всевышнего единственная воля! Аллаhу Акбар, Аллаhу Акбар! - тут же шептала она.
   Мне не виделось тогда особой разницы между первою причиной - во имя Всевышнего, и второй - во имя собственного отца, раз всё равно нужно умереть. Но теперь прекрасно понимаю переживанья матери. Ведь в наградах рая, о которых она мечтала для сына своего, и в наказании, постигающем ослушавшихся Всевышнего, разница меж теми причинами так велика! Ибо каждый шаг правоверного, каждый вздох правоверного, каждая мысль правоверного, каждая капля пролитой неприкосновенной крови его, каждая буква, написанная им на тонком листе бумаге... и так до бесконечности совершённого и совершаемого - всё во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!..
  
   А вот та нелюбимая Лайлина песня...
  
  Сынок, меч кладу к тебе на кроватку,
  Возьмись крепко за его рукоять,
  Не в одной грядущей за святыни схватке
  Тебе его с силой сжимать.
  
  Этот меч твой отец тебе завещал,
  Аккуратно пред уходом положив его в ножны.
  Хотя тогда ещё и не знал,
  Что у него именно сын родиться должен.
  
  Опять скатилась с ресниц слеза,
  Крупная и очень солёная.
  Смахну поскорее - нельзя,
  Чтоб ты видел её, с моих глаз обронённую...
  
  Подумать можешь ведь, что плакать
  Разрешено и даже нужно.
  От слёз в мире бренном - лишь слякоть
  И глубокие серые лужи,
  
  В которых без особого труда
  Захлебнуться возможно в два счёта.
  Поэтому ты не плачь никогда,
  Отдай все слёзы в мои заботы.
  
  Я тебе расскажу вместо сказки
  О городе священном одном.
  Скорее закрыв свои ясные глазки,
  Представь себя стражем и воином в нём...
  
  Предчувствую, тебе и братьям твоим верным
  Иерусалим идти освобождать.
  Но то, как я тебя люблю безмерно,
  Там будешь ли хоть редко вспоминать?..
  
  Хотя тебя, не знаю, нужно ли
  Как отца твоего, легко туда отпустить.
  Одни уже навечно с флагом таухида ушли...
  Оставив других в глухом одиночестве жить.
  
  Опять скатилась с ресниц слеза,
  Крупная и очень солёная.
  Смахну поскорее - нельзя,
  Чтоб ты видел её, с моих глаз обронённую...
  
  - Тебе трудно жить, сестра? - я видела, как всякий вечер, она, оглушённая многочисленными дневными заботами, выполнявшая одновременно роли и хранительницы домашнего очага, и кормильца своей маленькой семьи, тяжело вздыхая, без сил опускалась на кровать и сидела, плотно зажмурив веки. Весёлый кудрявый мальчик, носившийся, как стрекоза, по дому, тут же пулей подбегал к матери, усаживался поближе рядом с нею. Он складывал, как она, руки на коленях, сворачивал розовые пухлые губки в смешную трубочку и с усилием всей детской грудью вздыхал, при этом хитро поглядывая на мать.
  - Ах, ты безобразник мой маленький! Маму копируешь, да? Хочешь сказать, мама у тебя иногда смешная, да?- и Лайла, уже совсем другая, не та уставшая, измождённая Лайла, какою она была минуту назад, а удивительно преображённая, принималась крепко обнимать и неистово зацеловывать своего румяного хохочущего малыша. Лица обоих светились, словно китайские фонарики.
  - Ну сделай ещё так, пожалуйста! Ну-ка, как мама делает? Как мама вздыхает?
  - Уф-уф-уф, - говорил мальчик, радостно садясь на то же место на диване.
   Смех счастливого ребёнка и его молодой матери двухголосым эхом отражался тогда от всех стен, от земли, от неба!
  - Скажи, тебе трудно жить, сестра? - во второй раз спрашивала я Лайлу.
   Она смотрела на меня пару секунд очень пристально, потом быстро опускала глаза.
  - "Поистине, земная жизнь - только обманчивое наслаждение..." - отвечала она словами Всевышнего, - Трудно, но я довольна...
   Было ясно, что отвечала она искренне, не желая большего ни на сотую часть подвешенной в воздухе пылинки. Она научилась довольствоваться тем, чем наградил её Господь в этом мире. Лайла копила, собирала в душе огромные сокровища для мира иного, описанного в Священной Книге, в тысячи раз превосходящего по красоте и щедрости самые прекраснейшие уголки на земле. Готовила к тому чудесному миру и своего сына, мечтала по воле Всевышнего вырастить мальчика настоящим мусульманином, всем сердцем и протяжённостью души принадлежащим к ахль ас-Сунна ва-ль-Джамаат .
   Когда-то Лайла, действительно, познала призрачное земное счастье во всей его обманчивой радужной полноте, познала земную любовь и нежность, была замужем за любимым человеком... Она знала, как именно смотрят любимые глаза, знала, как бьётся чужое, но уже вдруг такое родное сердце рядом с твоим собственным, знала, каково просыпаться счастливой и такою же пробуждаться, знала дыхание оживляющей весны, пришедшей вдруг незвано-негаданно, вдруг, посреди дождливых осенних или снежных зимних месяцев... "Для меня, девочки, только начинавшей постепенно выходить в мир, всё это казалось заветным, манящим - настоящим воплощением девичьей мечты, казалось, только ради таких безоблачных вёсен и стоит на свете жить. И лишь Аллах Единый знал, как скоро моё обманчивое земное наслаждение должно было безвозвратно уйти... Точнее, было вольным и даже обязанным уйти, повернуться и уйти прочь навстречу желанной вечности, не оглядываясь на меня, полупогибшую вместе с ним, и всё же немного, наполовину, полуживой оставшуюся в одинокой мрачной пустоте жизненных тревог и мелочной бесконечной суеты. Оно смогло уйти... Без меня... Ненадолго оставив мне для утешенья самое дорогое и ценное, сына" - кудрявый мальчик, ползая по полу, широко улыбался матери, грустно глядевшей на него. И не понимал, почему в ответ на его светлую, счастливую улыбку мать дарит ему туманно грустный взгляд красивых больших глаз и узкие морщинки боли, полосками выступившие на лбу - он очень не любил видеть их на лице матери, и, ловя её взгляд на себе, словно хотел спросить: "Мамочка, из-за чего ты так грустна? Я же здесь...пока ещё здесь, с тобой..." Но из-за детской бессильной немоты не мог ещё сформулировать и произнести своего вопроса, поэтому молча глядел и улыбался, решив обязательно оставить этот вопрос на потом, на будущее, когда так же, как взрослые, сможет не только покорно слушать их, внимать и запоминать, но и говорить с ними.
  
   ...Был вечер субботы. Лайла с глазами дикой раненной кошки бегала по улицам села и расспрашивала всех встречных, не видели ли они где-нибудь её сына. Уже несколько часов она нигде не могла его найти, мальчик пропал, исчез. Словно маленькая беззаботная птичка легко взмахнул тонкими крыльями и также легко улетел... Каждый двор, каждый переулок были проверены, но поиски никаких результатов не принесли. Самые страшные бессвязные мысли толпой полезли в голову: он мог быть украден неизвестными, утащен и загрызен бездомными собаками, мог упасть в тёмную бездну кем-то неосторожно открытого сельского колодца, прямо в ледяную воду.
   ...Бессонные ночи, проведённые у изголовья детской кроватки, первый младенческий крик, гордо заявивший, что ещё один маленький человек пришёл в этот мир, счастье увиденной первой улыбки его, первого слова, первых несмелых шагов, трепетные мечты увидеть его повзрослевшим - всё это накинулось вмиг на её раздираемое горем сердцем, говоря: "Мы - твоё воспоминание, мы - в прошлом! Понимаешь, в прошлом!"...
  - Нет! Нет! - закричала Лайла, до боли сжимая пальцами виски. - Нет!
   Но вдруг, замерев, как будто уловив внутри что-то незаметно колыхнувшееся, боясь упустить это возникшее приятное чувство за границы своих сердца и мозга, она присмирела и, наконец, вовсе затихла. В глазах засиял покой. Она посмотрела на небо... И все люди, до того дня равнодушно кидавшие ей вслед невидимые камни, а теперь стоявшие плотным кругом и сочувствовавшие, не знавшие, чем могут помочь её горю, по непонятному подражательному рефлексу все до одного тоже посмотрели туда ввысь. Небо говорило им всем о бесконечности, о покое, о нерукотворной притягивающей красоте, казалось таким близким и родным... Кто смог сотворить его таким прекрасным?..
  
  "Господи, на Тебя уповаю я, Господи, на Тебя уповаю..."
  
   Мальчик нашёлся на следующий день, когда светало, сидел на берегу местной бурной речки и кидал в неё камушки. Неизвестно, где и с кем он бродил столько времени, что именно видел, но на теле ребёнка не было ни одной царапины, ни одного синяка или ссадины. Он много лепетал в тот день, может быть, об увиденном рассказывал, подбегал бесчисленное количество раз к отворённой двери и с ожиданием во все глаза глядел в неё, точно ждал чьего-то прихода.
  - Что там, сынок? - спрашивала Лайла. - Кто там?
  - Там...там! - ему не хватало обычных человеческих слов. Мальчик прижимался к её груди и чудесно улыбался. Так продолжалось немногим больше недели, а потом мальчик стал постепенно отвлекаться и сам забыл, наверное, о том, кого желал увидеть в дверях, или просто понял, что ожидаемый им добрый гость не хочет пока прийти к нему и к его матери. Или, напротив, всегда был с ними...
  
  - Как ты не потеряла рассудок от ужаса потерять единственного сына? - был главный вопрос, задаваемый Лайле ещё в течение долгих и долгих дней после того случая.
  - Он же ведь был не один. Всевышний, создав нас и вдохнув в нас душу, ни на секунду не покидает свои создания. Мы вот сейчас разговариваем, а Он - третий в нашей беседе. Главное, раз и навсегда усвоить это.
   "Ненормальная! Опять со своей проповедью" - думали люди и поскорее отходили. Их занимали другие разговоры. Зачем думать о Боге, когда увлекают иные более интересные мысли, дела, приносящие успех, более воспринимаемые на ощупь, на вкус и цвет, представленные в обозримых формах. Ведь можно задуматься о Нём значительно позже, достигнув определённого преклонного возраста, украшенного сединой и усталостью, и тогда же испросить за всё совершённое дурное прощения. Но мало кто задумывается, что сердце внутри может перестать биться раньше, чем наступит тот отодвигаемый подальше в будущее момент раскаянья. Кто же из них на самом деле окажется в убытке?
  
   Саид принёс шторм в её тихую размеренную жизнь. Шторм был недолгим, но сильным. Такие бури обычно не оставляют в живых ни единого корабля, застигнутого в открытом море. И только громкий женский плач слышен после на песчаном берегу, на который море выносит изувеченные корабельные обломки.
   Лайла, не думая о новом замужестве как о чём-то возможном для себя, никогда пристально не смотрела на мужчин; прикрывая лицо концами платка, поскорее спешила уйти оттуда, где они собирались, провожаемая чуть ли не самого своего порога их пристальными взглядами и разговорами. Почти каждый из живших там мужчин, даже если открыто не мог признать, втайне желал изо дня в день видеть эту красивую и религиозную женщину рядом с собой. Но для всех подобные мечты оставались только мечтами.
   Саид же не любил мечтать.
   Он приехал в село ненадолго погостить у родственников, на три летних месяца. Задумчивый и серьёзный, Саид, по всеобщему мнению, обладал истинной мужской красотой, вобравшей в себя силу, мужество, доброту, так что, лишь увидев его издалека, любая девушка могла с сердцем сказать: "Аллаху и ему я доверяю свою жизнь...".
   Лайлу он заметил в первый же день своего приезда. Только вот она, почти на скорости света бегущая домой, чтоб успеть прочесть предвечернюю молитву, занятая какими-то внутренними размышлениями, не услышала, как он прокричал ей вслед "Ассаламу алейкум ва рахматуЛлях ва баракятух, сестра!", и промолчала. Саид, сам не понимая, что делает в тот момент, подбежал к ней и с силой схватился за край её длинного просторного рукава:
  - Девушка, почему молчите? Я ведь пожелал Вам мира, милосердия и благословения Аллаха? Как мусульманка может не поприветствовать в ответ!
   Лайла в испуге обернулась. Она не знала, как отреагировать на подобный неожиданный жест, вдруг разжегший в ней бешеный гнев, чего она всячески боялась и что при любых обстоятельствах старалась душить в себе, энергично выхватила руку и, сказав ответное приветствие, быстро убежала.
   От увиденных глаз повернувшегося к нему женского лица Саид готов был на куски разорвать собственное сердце, так оно дико заныло.
  - О Всевышний, какие глаза ты ей дал...какие у неё красивые израненные глаза... Не может быть столько ран в одном человеке... О Всевышний, не может...
  
  - Неужели я дождался счастья? - думал Саид, наблюдая, как сквозь неясную вечернюю мглу по дороге прямо ему навстречу медленно шла невысокая женщина, ведя за руку мальчика полутора лет. Он разузнал о ней всё, что могло быть известно другим людям. И чувствовал себя человеком, которому в ладони неожиданно упала звезда, ещё не остывшая от долгого стремительного полёта...
  
  - Моё имя Саид. Простите, что тогда так некрасиво повёл себя.
  - Аллах простит...
   Она не остановилась, чтобы говорить с ним. Рядом друг с другом они оба параллельно ощущали себя парализованными.
  - ИншаАллах! А вы прощаете?.. Я хочу умереть, не оставив долгов и обиженных мною, понимаете...
  - Понимаю, Саид, и потому знайте, что я не обижена на Вас. Идите с миром.
   Она отвечала, не повернув головы. А он так хотел снова хотя бы мельком взглянуть в её глаза...Всего один раз, мельком...
  - Куда мне идти? Скажите.
  - Куда идёте сейчас, туда и идите.
  - А я сейчас с Вами иду по одной дороге... Мы идём вместе, и так, словно нам больше не суждено по отдельности...
  - Да, по одной, но не к одному и тому же концу этой дороги мы придём.
  - Почему же? Все мы в итоге к Нему Одному придём.
   Саид почувствовал, как Лайла улыбнулась чему-то невидимому из своего прошлого. Или кому-то, но не ему...
  - Оставьте меня, Саид, не идите следом, прошу...
   Он с перехваченным дыханьем остановился на обочине дороги, давая ей дальше спокойно одной уйти. Но взглядом ещё долго ловил все её отдаляющиеся шаги, притягивая их к себе, притягивая...
   "Как побороть чужое прошлое? Как заставить вновь заговорить когда-то по-настоящему любившее сердце женщины?" - думал Саид на обратном пути. - Руками не сделать этого. А сердцем, словами?.. Как?"
  
   Лайла совершила омовение и открыла Коран. Сура Румы, аят 21...
  
  "Из Его знамений - что Он создал для вас из вас самих жен, чтобы вы жили с ними, устроил между вами любовь и милость. Поистине, в этом - знамение для людей, которые размышляют!"
  
   Она закрыла Священную Книгу, открыла её во второй раз. Сура Корова, аят 187...
  
  "...Они (жены) - одеяние для вас, а вы одеяние - для них..."
  
   Лайла бессильно легла на жёсткую кровать, положила лицо на ладони. Мысли о прошлом, о настоящем, о будущем, если по воле Всевышнего суждено было наступить завтрашнему утру, заполнили её сознание. Кем она видела себя? Ответ - матерью, которая должна посвятить себя воспитанию сына, которая без остатка мечтает дарить себя этому маленькому дорогому существу. Кем она чувствовала себя? Опять-таки матерью. А ещё? Ещё молодой вдовой, под чёрным цветом одежд схоронившей свою молодость, до невыносимой боли в теле знавшей, каково это трогать руки, когда-то сильные и горячие, а теперь холодные и окровавленные, ещё день назад убиравшие локоны волос, упавшие ей на лоб, а теперь вдруг неподвижные... А где же красивая женщина двадцати трёх лет, тонкой линией молодости отражаемая в зеркалах, почти не жившая ещё на этом свете? Куда она ушла, где спряталась? А ведь ей, как и другим женщинам, пусть она и с настойчивостью отвергала подобные мысли, невыразимо хотелось любви, мечталось получить от близкого человека хотя бы каплю чистого тепла и нежности, внимательное ласковое слово... Нельзя жить одними воспоминаниями, не зря же у них есть свойство постепенно стираться из памяти, давая место новым впечатлениям и чаяниям. А этот парень, Саид, был так похож на её мужа... Лайла старалась не думать о Саиде, не представлять его лица, молила Аллаха спасти её от искушенья, вернуть покой душе... "Аъузу биЛлях мина ш-шайтани р-раджим, аъузу биЛлях!" - беспомощно шептали её губы. Но образ мужественного лица стоял перед нею до самого того мгновенья, как она, одолеваемая сном, ни ушла под его освобождающую от тревог приятную сень.
   Вечерами она всё чаще силилась прибегать воображеньем к прошедшим дням своего светлого счастья, вспоминала, как забавно муж держал на руках маленькую диванную подушку, завёрнутую в детское покрывало, и, представляя, что это уже их рожденный малыш, учился, как нужно правильно его держать, чтобы головка не падала. И тут же вспоминала запах оружия, хранимого мужем в шкафу под коробками с одеждой... Поначалу она не одобряла его жизни, пронизанной остриём борьбы. Но позже сама привыкла к ней, точнее, приучила себя, не мысля жизни иначе, переезжая с ним из города в город, убегая от властей как от стаи гончих.
   А теперь ей нравилось жить в молитве и в скромных повседневных делах, не испытывая уже запаха тревоги, не оглядываясь в страхе по сторонам, не вздрагивая при внезапном стуке в дверь.
   Лайла не знала, что именно мог принести с собою Саид в её нынешнюю жизнь и в жизнь её сына. Она безумно боялась того, что человек, к которому она однажды войдёт в дом, до руин разрушит хрупкий мир, хранимый ею столько дней в покое и в хрустальной чистоте.
  
   Как всё изменчиво вокруг, как неожиданно! Я росла очень романтичной девочкой. Лайла часто говорила, что есть люди, рождённые для войны, есть те, кто появился в лунно-солнечный мир, чтобы по воле Всевышнего создать нечто прекрасное и полезное: построить мечеть, дворец или написать хорошую умную книгу, а есть рождённые для любви и для её прикрас, способные обнять ею, растворить в ней, но не всегда осчастливленные в ответ. К последним Лайла относила меня, потому что, как она говорила, мои зрачки уж слишком широкие, сотворены отдавать тепло наружу...
   Во время предыдущего приезда Саида мне было девять лет, а теперь исполнилось шестнадцать. Всякий раз, увидев меня на улице, даже на большом расстоянии, он оживлённо махал рукой и улыбался. Но видел-то не меня, а ту соседскую розовощёкую девочку, которой раньше срывал яблоки с деревьев, потому что она из-за малого роста ещё не дотягивалась до ветвей. Но девочка уже выросла и была красива. Я чувствовала, что не могу больше считать Саида братом, ибо моё сердце при виде его, приближающегося, при звуке его голоса, по-другому начинало биться, становилось слишком ощутимым.
   Как я ни пыталась избегать Саида, однажды мы случайно встретились на том же холме, где впервые со мной заговорила Лайла. Опять был вечер, только ещё красивее и бархатистее сиял закат... Я сидела на земле и, сняв косынку, заплетала косу.
  - Привет, девица-краса, длинная коса, - Саид присел рядом.
  - Ассаламу алейкум...- я поскорее накинула платок на голову.
  - Хм...ваалейкум ассалам, - казалось, он был удивлён и немного смущён. Может быть, услышал волнение в моём голосе?..
  - Давно ты здесь сидишь, сестрёнка?
   "Нет, он не услышал...", - поняла я и успокоилась, с лёгким сожалением успокоилась.
  - Давно.
  - Да, тут красиво, закат виден как на ладони... Думаю, нигде на земле больше нет такого красивого места, как у вас здесь. Очень красиво, даже мурашки по рукам. МашаАллах!.. А ты пришла сюда погрустить? Или тебя кто-нибудь обидел, быстроногая антилопа? - так, антилопой, он меня всегда называл на индейский манер, с детства, потому что я бегала очень быстро. Милый Саид...не забыл...
  - Никто.
  - Понятно, значит, это я тебе мешаю, - Саид резко встал, отряхнул пыль с джинсов и уже повернулся, чтобы уйти.
  - Нет, останься, пожалуйста.
   Он опять присел рядом, неожиданно долго молчал, смотря вперёд на догорающее полотно заката, а потом, когда солнце совершенно скрылось, также неожиданно повернулся ко мне лицом. Хотя он по своей привычке очень пристально смотрел на окружающие предметы, казалось, сейчас он не замечал их. Как будто глаза его залили солёной морской водой, и теперь они стали временно слепы.
  - На сегодня солнце умерло, антилопа! И я уже месяц умираю...
   После последних услышанных слов в моей голове всплыла одна старинная арабская пословица.
  ...ﻋﺶ ﻴﺎ ﺤﺒﻴﺒﻲ ﻮ ﻻ ﺘﺒﮑﻴﺬﻲ ﻔﺼﻮﺘﻚ ﻓﻲ ﺍﻠﺪﱡﻨﻴﺎ ﻴﮑﻔﻴﺬﻲ
   Что переводится дословно: живи, любимый, не заставляй меня плакать, ведь в этом мире твой голос достаточен мне...
  - Иш йа хабиби уа ля... - со страхом застыло на моих губах.
  - Ты же знакома с Лайлой? Все говорят, вы дружите с ней.
   Закат, ещё светлое небо, чистый воздух... А мне было так душно и темно, так темно и душно! Лучше бы мои уши были несколько раз запечатаны сургучом, чем услышать слова Саида:
  - Я Лайлу полюбил, жениться на ней хочу и увезти отсюда насовсем...иншаАллах! Но она такая затворница. Помоги мне, сестрёнка. Вы же подруги. Антилопа, что с тобой?..
   Только теперь он заметил, как дрожат мои плечи. А как дрожало моё бедное сердце! Как оно дрожало...
  
   Лайла только что совершила молитву и, стоя в профиль ко мне, неловко задержавшейся в дверном проходе, складывала коврик вдвое. Её лицо дышало такой умиротворенной красотой, излучало такую нетронутую безмятежность, что нельзя было не залюбоваться на неё, вмиг заставив замолчать собственное дыханье, дабы не потревожить мировую тишину, тоже любующуюся этою красотою. Словно на тихую, не волнуемую весенним ветром поверхность озера, на такое лицо можно вечно смотреть и наслаждаться.
  - Ты уже вставала на намаз?
  - Да.
  - Жаль, что ты чуть раньше не зашла, прочли бы вдвоём... О Всевышний! Девочка, держись за меня! Держись!
   Я упала без чувств прямо на руки Лайле. Уже несколько дней я не заходила к Лайле, всё это время совершенно ничего не ела, сама не знаю, как вообще могла держаться на ногах и передвигаться. И ещё, как ни старалась, не могла глядеть ей в глаза, боялась, что по ним она вмиг прочтёт всю меня и разглядит в них горячую внутреннюю боль, не испытанную до того, а теперь незвано ко мне пришедшую и занявшую полностью сердце, казалось, не оставив в нём места для меня самой.
  - Что случилось, девочка?
  - Я, кажется, люблю...
   Разговаривали мы почти весь вечер, плакали, обнявшись, а потом смеялись, и ни одна не хотела таить внутри себя обиду. Я простила Лайле любовь Саида, а она простила мне мой глупый девичий романтизм... Она, чистая благородная душа, сказала тогда, что равнодушна к нему, она не могла позволить себе разрубить своим счастьем, словно одним взмахом топора, мою душу. Но каково же было её измученному сердцу отказаться от человека, который тоже в него запал, возможно, являлся в сновиденьях?.. Только Аллаху Одному известно, каково это было...
   Уже за полночь я, успокоенная, заснула на коленях у Лайлы. А она всю ночь ни разу не сомкнула веки, глядела на противоположную стену, на которой сиротливо висела маленькая картинка с изображеньем меча Али, принадлежащая когда-то родному для неё человеку.
  
   ...Называли странным то, что Саид уехал слишком поспешно, не дождавшись окончанья лета. Говорят, что в ночь перед отъездом он несколько часов, прислонившись спиною и затылком к фонарному столбу, стоял напротив небольшого старого дома, в котором в уединенье жили молодая мать и её сын. В том доме всю ночь ни на минуту не гаснул свет, спрятавшись за ветвями сирени, в окне маячила тонкая тень. Говорят, видели, как Саид без стесненья плакал. Другие же, хорошо знавшие его, до хрипоты спорили с первыми очевидцами, утверждая, что он и слёзы - две вещи несовместные. Я верю первым. Ведь за этими слезами стояли жестокие, но искренние слова, сказанные ему накануне при последней встрече любимой женщиной, не захотевшей встать по левую сторону от него: "Поверь, Саид, ты никогда не сможешь сделать меня счастливой, как и я никогда не смогу сделать тебя таковым. Во мне слишком много пережитой боли, поверь, она окажется не под силу тебе. Ведь даже для меня она тяжкая ноша. Выбери счастье, которое окажется поистине твоим - чистым, светлым, новым, выбери женщину которая сможет стать твоей верной отдушиной. Она близко, рядом. Обидно, если она останется незамеченной, и потому несчастной. Пожалуйста, внимательно присмотрись!".
   Саид последовал совету Лайлы, присмотрелся. И теперь уже несколько лет я его жена. И теперь мои зрачки стали ещё шире! И мы оба одинаково не любим видеть падающие звёзды - слишком ничтожен их бледный негреющий свет по сравненью со светом одной земной звезды, встреченной нами в одно и то же время, приковавшей к себе наши взгляды и души, завёрнутой не в небесный, подобный дыму молочный шлейф сгорающей атмосферы, а в обычную, скромную человеческую одежду...
  
   На большом потёртом чемодане посреди безлюдного вокзала, отгремевшего металлом последнего на сегодня прибывшего поезда, сидела женщина в длинном широком платье, а перед нею стоял кудрявый мальчик лет шести-семи. Он был точно её искусно нарисованный портрет. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. Большие чёрные глаза мальчика были отраженьем глаз женщины, и наоборот.
  - Сынок, у тебя есть всего лишь одна единственная слеза. Запомни, одна единственная слеза, поэтому вложи в неё всего себя целиком. Другой возможности не будет потом, не будет никогда, только эта слеза есть у тебя, только одна...
   По его пухлой розовой щеке медленно скатилась маленькая прозрачная капля и неуверенно повисла на подбородке. Мать осторожно стёрла её краем рукава.
  - Ну всё, сынок, теперь с именем Аллаха пойдём вперёд! Знакомься, это твой город!
  - Тут жил мой отец?
  - Да...
  - Он всегда здесь жил?
  - Да.
  - Здесь темно. Мне не нравится, - мальчик сильно зажмурился.
  - Не пугайся, скоро зажгутся фонари.
  - Я совсем не пугаюсь и не боюсь, мамочка. Мы же с тобой боимся Бога Одного, правда? - мальчик поднял вверх указательный пальчик правой руки и прочёл на одном дыхании, смиренно опустив глаза:
  - Он Аллах, Единый, Вечно Существующий, не родил Он и не был рождён, и нет равного Ему!
   Женщина, услышав последние слова сына, сказанные им не по-детски серьёзно и особенно гордо, утвердительно качнула головой и засияла во сто крат сильнее и ярче всех городских фонарей всех городов вместе взятых. Только для этого внутреннего света не требовалось высоковольтных проводов и электричества. Тот факт, что она постаралась сохранить в сердце сына зёрна веры во Всевышнего и видела сейчас их всходы в его тёплых светящихся глазах, было её долгожданным заслуженным счастьем...поистине её счастьем, и больше ничьим!..
  
   А вслед им, спешащим к горизонту, на котором маячила автобусная остановка, доносился приятный женский голос, смешавшийся с откуда-то издалека прилетевшим тёплым порывом свежего южного ветра, за тысячелетия вобравшим в себя несмолкаемый шум многих и многих самостоятельно бьющихся сердец:
  ... Ведь есть в Коране Священном одна строка
  Мною очень любимая,
  Что "терпеливым будет верно воздана
  Награда неисчислимая"...
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"