'- Никак беспорядок, ваше благородие!.. - говорит городовой.
Очумелов, делает полуоборот налево и шагает к сборищу.
- По какому это случаю тут? - спрашивает Очумелов,
врезываясь в толпу. - Почему тут? Это ты зачем палец?..
- Иду я, ваше благородие, никого не трогаю... - начинает
Хрюкин, кашляя в кулак. - Этого, ваше благородие, и в законе
нет, чтобы от твари терпеть...
- Гм!.. Хорошо... - говорит Очумелов строго, кашляя и шевеля
бровями. - Чья собака? Я покажу вам, как собак распускать!
- Это, кажись, генерала Жигалова! - говорит кто-то из толпы.
- Сними-ка, Елдырин, с меня пальто... Ужас, как жарко! Одного
я только не понимаю, как она могла тебя укусить? -
обращается Очумелов к Хрюкину - Ты ведь... известный народ!
- Нет, это не генеральская... - глубокомысленно замечает
городовой. - У него всё больше легавые.
- Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, породистые,
а эта - черт знает что.
- А может быть, и генеральская... - думает вслух городовой. -
Намедни во дворе у него такую видел.
- Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то
ветром подуло... Собака - нежная тварь... А ты, болван,
опусти руку. Сам виноват.
- Повар генеральский идет... Эй, Прохор! Погляди на собаку... Ваша?
- Выдумал! Этаких у нас отродясь небывало.
- И спрашивать тут долго нечего, - говорит Очумелов. -
Истребить, вот и все.
- Это не наша, - продолжает Прохор. - Это генералова брата.
- Так это ихняя собачка?.. Шустрая такая.
Прохор зовет собаку и идет с ней... Толпа хохочет над Хрюкиным
- Я еще подберусь к тебе! - грозит ему Очумелов'.
(Выжимка из рассказа классика. Вместо эпиграфа).
ПРОЛОГ
Задули невесть откуда ветры перемен, загуляли меж сопок уральских, закружили-завихрили болотные кикиморы, заухали подскальные демоны, запрыгала-заскакала в хороводе нечисть разная.
Народец, хмуро и с опаской глядучи на весь этот шабаш, подрастерялся и впал в некоторое уныние: путей-дорожек теперь пред ним великое множество, а какую выбрать - не знает. Глядит, сидя в пыли, поднятой теми ветрами перемен, на перекрестке и хнычет: помогите, мол, люди православные, сделать осознанный выбор; подскажите или подмигните, дескать, чья дорожка глаже и приведет ли оная в замечательное будущее?
Покуда народец наш сидел и чесал, пребывая в глубочайших раздумьях, 'репу' свою неуродившуюся, отдельные молодцы-удальцы, будто из волшебных сундучков повыпрыгивали наверх и, ну, давай бойчиться:
- Мы, - говорят, - знаем, который путь ведет к счастью, знаем, - говорят, - также, как счастье то добыть. Айда, - говорят, - за нами!
И народец, значит, послушав сладкозвучные речи ухарей, встал и двинул во след, признав как-то сразу в них вождей.
Забурлило море народное. Заволновалось. Вздыбилось. И с каждым резким порывом перестроечных ветров на поверхности все больше образовывалось 'пены', что естественно и неизбежно. В 'пене' той многие увидели то, что хотели очень увидеть, а именно: своих кумиров, в которых надо верить, на плечи которых следует опереться.
А ухари-то, оказавшиеся по воле волн наверху, один другого ловчее. Умельцами сказки сказывать оказались.
Народец, хоть и повидал уже многого и понаслышался всякой всячины, прекрасно знает по опыту, какова цена обещаний - грош в базарный день, однако ж, новеньким не отказывает в вере, обеими рученьками заголосовал.
Ну, и навыбирал народец себе управителей - ни в сказке сказать, ни пером описать. Мало того, что жадны и сильно охочи до бабла всякого, в особенности, зелёненького, но скандальничать стали: локоточками толкаться и всяко разно обзываться.
Что тут началось между молодцами-удальцами!? Просто жесть! Один тащит из госкармашка телячью ляжку, а другой, не собираясь уступать сопернику, хватает уже целого теленка. Причем, что весьма характерно, оба на всю державу вопят, что есть мочи: 'Держи вора, держи, окаянного!'
И вот уже о них слава идет: молодцы-то, мол, с коррупцией вышли на бой.
Поди и пойми тут, где злодей, а где праведник? Народец и не понимает. Окончательно запутался. Чует, что ему пудрят мозги, а выпутаться из тенет не может. Понимает, что его разводят, а поделать ничего не получается. Сил уж нет никаких у народца.
Много пред очами народца прошло удальцов-молодцов, но один - наособицу. Молодец из молодцов! Удалец из удальцов!
Ему-то и посвящаю сии хроники.
1
Славный 1990-й. Власть советская еще, но явно оную покачивает из стороны в сторону, лихорадит. Теряет, да, утрачивает помаленьку свою незыблемость, хотя главный идеолог перестройки, который в главной державной столице, полон сил и энергии, чтобы удержать на плаву потихоньку тонущий корабль, то есть жаждет подлечить-подлатать местами сильно обветшавшие фасад, бока и подгнившее днище. Не все получается у прораба, но, не теряя надежд, старательно придумывает всё новые и новые лекарственные препараты для избавления от многочисленных недугов, коими хронически страдает власть.
Один из таких препаратов - расширение демократии, в частности, - повсеместные выборы на альтернативной основе, ну, то есть, по западному варианту. Главный прораб (он же и главный идеолог перестройки), считает, что при наличии альтернативы борьба за мандат народного слуги обострится, что от этого будет выгода всем: ведь в бою побеждает самый умелый, самый отчаянный.
Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
Первые же выборы что показали? Борьбу, да, отважную, но это была борьба не интеллектов, а силы и ловкости.
Вынырнули, короче, на поверхность бурливого моря-океана одни ловкачи. Один из таких ловкачей - Стессель Эдгар Эдуардович. Выборщиков, участвовавших в голосовании ничто в кандидате сём не смутило. Не насторожило даже то обстоятельство, что претендент на звание слуги народа носит непривычное для земли уральской имя, а уж фамилию - и просто иноземную. Впрочем, мои земляки, отличающиеся глубокими интернациональными чувствами, всегда демонстрировали национальную терпимость, в том числе встречали хлебом-солью иноземцев.
Эдгар Эдуардович подкупил, скорее всего, ухарством.
Однако выборщикам следовало бы обратить внимание на вечно хитренький прищур Стесселя. Впрочем, и сей характерный прищур также мог очаровать выборщиков. Они, наверняка, глядя, говорили: а мужик-то того... себе на уме...
Итак, пройдя через горнило региональных альтернативных выборов, ловкие из ловких собрались на свое заседание и стали судить-рядить, кого сделать вожаком? После бурных дебатов порешили: ловчее, чем Стессель, среди них нет никого.
Из небытия и сразу в лидеры? Счастливая звезда взошла на его горизонте, и в мерцающем свете ее Стессель увидел замечательно радужные перспективы.
Почти на вершине милый наш Эдгарчик! Мало кто догадывался, что именно это 'почти' лишает сна Стесселя. Он видел, что есть все-таки тот, который, обладая большей властью, чем мандат народа, может турнуть с Олимпа и полетит Стессель в бездну вверх тормашками. Получается, что крылышки-то у птички слегка подрезаны. Тягостно на душе, но дело делать все равно надо. Он и действует в перерывах между грустью. Руки - в работе. И в какой работе?! Народ глядит, и нарадоваться не может. Кое-кто даже готов сказать, что региональный прораб перестройки поумнее будет державного, ну, то есть того, который там, в столице.
Все бы ничего, однако кое-что мешает, можно сказать, смущает Стесселя. Это - провозглашённая гласность. Лезут отдельные щелкопёры туда, куда их не просят. Возомнили о себе невесть что. Ползают по здоровому телу, будто вши, да покусывают за бока. К ногтю бы их, к ногтю! Да пока у Стесселя руки коротки, мускулатура еще не накачанная.
Ну, скажем, впилась в Стесселя молодежная газетенка и, ну, трепать его имя, полоскать на всю уральскую губернию. Ладно бы что-то серьезное за ним тянулось, а то ведь так себе - мелочишка всякая разная. Все так: построил небольшой особнячок в пригороде. И не особнячок, если честно, а крохотную халупу. Уложил асфальтишко на дорогу, подтянул трубы - водопроводные и отопительные. Чуть-чуть этим самым облагородил место отдохновения. Экая, право, невидаль! Он - не первооткрыватель в сём деянии. Не он первый, не он и последним будет. Стыдно! Как можно быть при кормушке и чуть-чуть не поклевать?! Однопартийцы бы и не поняли его. Приняли бы за 'белую ворону' и шуганули бы из стаи-то.
Стессель всякий раз отмахивается от газетенки, как от назойливой мухи, противно жужжащей под ухом. Пробует не обращать внимания на шавок, тявкающих из-под подворотни. Он по-партийному правильно поступает.
Но на его несчастье за публикации зацепился один из коллег по служению народу. Взошел он как-то на трибуну губернского законодательного собрания и вопрошает (черт, а в зале-то телекамеры, ведущие прямую трансляцию; будь проклята эта гласность!):
- Откуда, - спрашивает, - милейший Эдгар Эдуардович, бабки? На какие, - спрашивает, - шиши построил особнячок?
Что делать? Приходится отвечать.
- Накопил, - говорит, - за долголетний труд на ниве, - говорит, - строительства светлого будущего.
А слуга-то народа не отступает.
- Где, - спрашивает, - добыл дефицит, то есть стройматериалы? В губернии, - поясняет, - важные народнохозяйственные стройки замерли по случаю, - поясняет, - полного отсутствия Ж/Б и прочего разного.
Допрашиваемый стоит, прищурившись, глядит на коллег по цеху, будто говорит тем самым: балбесы вы все, истинно балбесы!
- Для одного, - говорит, - дефицит, а для другого, - говорит глава региональной советской власти, - нет.
По залу законодательного собрания прошелестел смешок: юмор оценен, все восхищаются находчивостью своего лидера; готовы даже 'закрыть' тему. Но тот, который на трибуне, не готов сдавать позиции. На него уже коллеги пошикивают: долой, мол, с трибуны; регламент, мол, надлежит блюсти. А тот? Ни в какую! Не сходит с трибуны и все. Бубнит и бубнит свое.
- Скажите, милейший Эдгар Эдуардович, - говорит, - газета клевещет, напраслину на вас возводит?
Стессель хватается за брошенную в его сторону соломинку
- Истинно, - говорит, - так, истинно!
- Врет, значит, газетенка?
- Да-да! Лживо поносит меня, лживо!
- А факты?..
- Напридумывал, - говорит, - журналист, из пальца, - говорит, - навысасывал.
- Почему, - пытается пытать дальше, - не идете в суд?
Глава советской власти смущенно опускает глаза вниз.
- Собираюсь,- говорит.
- Собираетесь, - уточняет привереда-депутат, - или пойдете в суд?
Все чувствуют подначку.
Губернское законодательное собрание утратило терпение и турнуло коллегу с трибуны. Ну, в самом деле, сколько же можно?!
На том и закончилась история. А что, спросите вы, с тем злополучным особнячком в полтыщи квадратных метров? Все в порядке с особнячком. Стоит по-прежнему: еще больше расширен, еще лучше обустроен. Особнячок, как бельмо на глазу, стоит средь лугов уральских, вызывая у советского народа разноречивые чувства: у одних - восхищение, у других - зависть, у третьих - что-нибудь и похуже.
2
Знаменательный 1991-й. Глава региональной советской власти, покопавшись на грядках, что окружают его пригородный особнячок, то есть замечательно отдохнув на природе, возвращается из отпуска и приступает, засучив рукава, к служению народу.
Август, знаете ли, оказался очень, можно сказать, тревожным. Даже горячим можно смело обозвать. Особенно в державной столице. Разодрались меж собой представители советской власти. Все тянут одеяло на себя. Всем хочется жить и жить хорошо. А хорошо жить можно лишь в том случае, если оказался на самом верху. Всем хочется на самый верх. А как быть, если место уже занято? Один путь: спихнуть конкурента; сам-то он никогда не уйдет; не дурак, знаете ли.
И вот девятнадцатое августа. Образовывается инициативная группа, которая обращается с воззванием к советскому народу, объявляет, что вождь нынешний ослаб сильно от болезней разных, а посему не в состоянии далее управлять великой державой; что его 'уходят' со всех постов, что на всей территории провозглашается режим чрезвычайного положения.
Уральская столица (по примеру державной столицы) забузила. Причем, не благодаря указаниям власти, а вопреки им, потому как власти призывали к порядку и спокойствию. Начались митинги и демонстрации в знак протеста против одних и в знак поддержки других.
Обком партии, собравшись на чрезвычайное заседание, поддержал действия новой власти, которая сбросила автора перестройки и гласности с пьедестала истории, заверив центр, что уральские коммунисты окажут любую помощь в восстановлении дисциплины и порядка в державе, что они, коммунисты, давно ждали решительных мер.
Если оценивать формально, то и Стессель, глава региональной советской власти, одобрил и поддержал, потому что он - член главного партийного выборного органа, то есть резолюция принималась и от его имени. На деле же...
Девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого августа, то есть в главные критические дни, Стессель не появляется на экранах телевизоров, помалкивает, глядит на события со стороны и ждет, чей будет верх в этой драчке титанов. Соблюдает, значит, нейтралитет. Пусть, считает он, перегрызут друг другу глотки и тогда он...
И дождался-таки! Авторы чрезвычайки повержены, в державную столицу вернулся с юга тот, которого попробовали свергнуть. Показали державе. Увидев узника чрезвычайки, народ не узнал своего кумира.
- Нет-нет, - сказал народ, - вождя подменили. Этот, - говорит народ, - какой-то блёклый, потерянный и никакой стороной не походит на главного прораба перестройки.
Народ, брезгливо поморщившись, отвернулся от вождя.
22 августа. Народ празднует победу над 'темными силами'. Тут-то и появляется наш Стессель во всей своей красе. И заявляет перед телекамерами, что именно он стал инициатором протестных настроений в губернии. Говорит и сам радуется. Договаривается в пылу страсти до того, что благодаря лично ему и его мужеству одержана победа, что это он спас державу (не только свою губернию) от самозванцев и даже, дескать, подготовил почву для приема правительства в изгнании. Ну, то есть, если что там не выгорит.
Так это или нет - история как-то странно о сём умалчивает. Остается, значит, одно, главе региональной советской власти надлежит верить на слово. И родился красивый миф...
Правда, и тут без казуса не обошлось.
На трибуну губернского законодательного собрания впёрся один из скептиков и публично стал сомневаться, то есть принялся трепать имя главы советской власти.
- Вы, - строго спрашивает Стесселя, - на чьей стороне были в дни путча?
Стессель - воробей стреляный и его на мякине не проведешь. Он реагирует мгновенно, отбросив всякое стеснение.
- На стороне, - рапортует, - возмущенного народа, - и, прищурившись, глядит в объективы телекамер.
На то и скептик, чтобы во всяком слове видеть подвох.
- Почему тогда, - сурово вопрошает, - все три дня помалкивали в тряпицу?
- Высочайшие интересы, - отвечает Стессель, - того требовали.
Скептик гнет и гнет своё.
- Если так, то почему, - гневается скептик, - когда обком его партии встал на сторону путчистов, то он в молчанку стал играть, вместо того, чтобы отмежеваться.
- Так я... Это... Так сказать... - мямлит глава советской власти.
Видя слабость позиции, скептик своим вопросом наносит еще один удар по главе советской власти.
- Почему, - спрашивает, - вы до сих пор не вышли не только из партии, но и не покинули ряды членов главного партийного органа?
Вот это удар так удар! Прямо под дых!
Глава советской власти теряется и начинает бубнить что-то нечленораздельное. Вертится, одним словом. Как карась на раскаленной сковородке.
И ведь, в конце концов, вывернулся-таки! Ловок, черт! Не только не потерял ничего в результате, а даже приобрел новый имидж.
С членством в бюро обкома партии, правда, пришлось все-таки расстаться. И не потому, что ему этого сильно захотелось, а потому, что державная власть распустила те самые органы.
Это - минус. А плюс? Так ведь теперь Стессель, на самом деле, первое лицо губернии и никакой первый секретарь ему не указ. Державная власть? Ну, до нее далеко... Где ей оттуда-то углядеть за столь ловким нашим правителем?!
3
Тревожный 1993-й. В главной державной столице опять затевается грандиозная буза. Бузотёрят вчерашние, то есть красные, с завтрашними, то есть белыми. В октябре аж до смертоубийства меж ними дошло.
Стессель не изменяет своим принципам: сидит себе в резиденции да хитровато поглядывает на столичные дела, опять же помалкивает, не спешит занять чью-либо сторону, выжидает, хочет определенно знать, чья возьмет верх.
Верх взяли завтрашние, то есть белые. Однако пришли к победе изрядно потрёпанными. Сие обстоятельство порадовало нашего Стесселя: чем слабее державная власть, тем ему проще и легче править губернией. Став уже первым всенародно избранным губернатором, он не хотел упускать свой шанс. История посчитала бы великим грехом, ежели бы Стессель не воспользовался замечательным фактом ослабления позиций тогдашнего Верховного Правителя, перенесшего только что великую трёпку.
Стессель заактивничал. Он, выйдя из тени, заговорил. И как?! Смело, отважно, нахраписто! У народа уральского от его речей мурашки по коже суетливо зашныряли.
Вот губернатор опять на трибуне, на него нацелены все телекамеры. Он, купаясь в таком внимании, тает от умиления. Выглядит этаким бодрячком. Не иначе, как могучий горный орел. И слова, соответственно, смахивают на орлиный клёкот. Слушатели и зрители просто помирают от счастья, слушая его, глядя на него.
- Верховная власть, - говорит, - неумела и неповоротлива, - говорит, - до такой степени немощна, что хоть сейчас ее в гроб клади. Всё, - говорит, - в державе идет само собой. Мы, - говорит, имея в виду себя и прочих удельных князей, - не можем мириться с подобным. За державу, - говорит, - обидно. Нам, - говорит, - самим пора брать власть в свои руки. Нечего, - говорит, - доле оглядываться на центр. Мы, - говорит, - сами с усами и не хуже, - говорит, - центра знаем, что надобно народцу нашему, а ему, - говорит, - надобна сильная рука, способная, - говорит, - взять и вести свой народец в даль светлую.
Какой тут, право слово, ор начался!
- Давай, - кричит хор слушателей, - веди нас! Мы - согласны! Будь нам, - повизгивая, орет толпа, - за место 'ума, чести и совести'.
Тут Верховный Правитель подливает маслица в огонь.
- Берите, - говорит он, - столько суверенитета, сколько, - говорит, - сумеете проглотить.
Верховный Правитель, ясное дело, имел в виду не губернаторский полк, а ханов национальных республик.
Однако наш Стессель понял по-своему. Он понял так, что теперь можно все, что только взбредет ему в голову.
И взбрело-таки!
В очередной раз, явившись народцу, стал удивлять пуще прежнего.
- Я, - говорит, а сам смотрит на всех сверху вниз и с неизменным прищуром, - решил мою губернию модернизировать, преобразовать, значит, в республику.
Робкий вопрос из зала:
- А зачем?
- Чтобы, - говорит, - статус свой возвысить, возможности, - говорит, - расширить, потенциал, - говорит, - утроить. Чем, - говорит и перст простирает в сторону соседнего ханства, - хуже его? Тот, - говорит, - может всё и плюет на державную власть, а я, - говорит, - нет. Даже по малой нужде лечу в державную столицу и там в ногах валяюсь. Не быть, - и бьет кулаком по трибуне, - такому впредь! Будет у меня, - говорит, - 'Уральская республика'. Мы, уральцы, не народ, что ли? Чем мы хуже тех же татар? Моя республика, - кричит и вновь ударяет кулаком по трибуне, - еще покажет им Кузькину мать!
Далее следуют привычные аплодисменты, переходящие в овацию. Любит наш народец отчаянных парней, ну, просто обожает!
Прошло время.
Стессель (покуда еще не Президент Уральской республики, а всего лишь губернатор), речь держа перед своими сторонниками, слышит жалобы, почти слёзные мольбы.
- Дефицит, - говорит первый, - наличности.
- Нечем, - вторит второй, - расплачиваться с трудящимися.