Четвёртым "О", немного помельче, было имя. Орихалко, так мальчик, рождённый в ссылке, произносил имя приёмной матери, Орихалхо. Родная матушка в своё время соединила это морянское прозвище с именем драгоценного камня из рода халцедонов.
Теперь мамы не было рядом, не было и старших сестёр, которых вывезли из клетки ещё до рождения Брана. Весь остров был в их следах и оттого не принадлежал мальчику. Наполовину сгнившие шалаши и размокшие от дождей и оттепелей кострища, те и другие - на фундаменте из серых базальтовых осколков; растрёпанные кучи прутьев в развилке могучих ветвей - гнездовье охотника; лук и стрелы, заботливо уложенные в берестяную налучь и до лучшего времени спрятанные в дупле векового ясеня; поцарапанные замочные скважины и чуть погнутые засовы. Знаки сестёр. Рожок для вскармливания в виде узкой хрустальной бутылочки. Шаль с розами, похожими на кочны капусты, с изогнутыми на конце узорчатыми каплями - мама Орри смеялась, называла рисунок "павловско-посадским огурцом" или "одой русскому огороду", - накинутая на кресло в одном из наполовину заброшенных домов. Маникюрный набор, ножнички, кусачки, пилки, - явно рассчитанный не на плотные коготки Орихалко. Пометки в учебниках - широкие поля осанистых книг были все исчерканы мягким грифелем, стереть липким латексом было можно, да не хотелось. Знаки мамы Гали.
Учебники составляли часть энциклопедического лабиринта, что возник на стеллажах другого дома. Книг своей, вертдомской работы было там немного, почти все ручного дела: выведены невыводимыми чернилами на нетленной бумаге и вдосталь разукрашены. Заморские тома из Рутена куда легче ложились на руку, когда их снимали с полки, даром что более объёмны: тончайшая, плотная бумага с втиснутым в неё бисерным текстом, с небольшими, чёткими картинками и нарядными разворотами. Рассказы в них были расположены в азбучном порядке, отсылали один к другому и к списку подсобной литературы, тоже алфавитному. Сама литература находилась тут же, рядом, в ней были похожие словарные статьи, маргиналии и библиография, в которую входили и рутенские первопечатные издания - Бран звал их "картинковыми", со временем, исправив свою детскую манеру говорить, "картиночными" за то, что они набирались с досок, отчасти резаных, отчасти наборных. Как его букварь, завлекательно нарядный, позади которого тоже были списки кое-чего более сложного и чуть менее красивого. Сделанные пером мамы Галины.
На этом малом деревце, как на отце мангровой заросли, произрастали другие, куда более крупные, их собственные ветви были отягощены иными деревьями с сильной системой корней, всё это разрасталось и отчасти возвращало к прежнему, пока весь корпус литературы не замыкался в своего рода сферу. В шар, где не было границ и пределов, через которые можно переступить.
Иначе говоря, книги составляли целый лабиринт, войти в который удавалось просто и весело, выбраться без ощутимых потерь было невозможно. Но приходилось - хотя бы ради того, чтобы спросить.
- Отчего ма Гали уехала?
- Выпустили на свободу, - отвечали ма Орри или, для разнообразия, па Рауди. - Коронация и амнистия разорвали цепь, чуть раньше молодой король потребовал ко двору твоих сестёр.
- Нет, отчего без меня?
- Мал был для странствий под парусом. А она старовата для материнства. У неё молоко хоть прибыло, да через месяц кончилось: доили для тебя мулагриц после выжеребки. Их молоко лучше сворачивается, чем кобылье, и куда целебней верблюжьего, не говоря о коровьем, - обстоятельно пояснял па Рауди.
Что именно из лошадиного и коровьего молока составляют смеси для грудных младенцев, мальчик уже знал. Из медицинского словаря.
- Нет, а почему ма Гали не подождала, пока я вырасту? Не взяла меня с собой уже большого? Говорят, это долг той, кто родила, - беречь и воспитывать.
- Это тебе Хайди в уши надула! - сердилась ма Орри. - Пустозвонка. У землянцев только так: чадо к материнскому подолу и мать к чаду на веки вечные прикипают, шевельнуться друг другу не дают. Мало того, что девчонка с суши, так вообще из франзонов-домоседов с корнем, что в самую глубь земли впивается. Самые безнадёжные из всех вертдомцев, по правде. Вестфольд живёт по типу "бесконечной сферы, центр которой везде, а окружность нигде". Где станет, там ему и сердцевина мира. Готия солью дышит и соль у неё в крови; в Сконде те же цыгане, только не водные - песчаные. Стоило бы пригласить сюда Морской Народ, только вот никому из наших неохота опереться на твердую землю. Привыкли колыхаться - плыть куда волна вынесет, а к отмели пристают редко.
На деле было не совсем так, вернее - вовсе не так: и вестфольдцев не всегда тянет прочь из родимых стен, и среди готийцев далеко не все мореходы - им ба-нэсхин для торговли с Миром за Радугами хватает, и скондцы строят великолепные города, соединяя их лучшими в этой земле дорогами. Хотя любовь к дорогам уже наводит на мысль о том, что в душе все скондцы - бродяги.
Но вот Хайди мама описала точно, хоть одним-единственным словом.
Её обширное семейство на правах первых колонистов заняло собой добрую треть озёрного берега: вода почти несолёная, ибо по пути в лагуну проходит через натуральный фильтр, а ещё и родники вокруг. Можно развести стеклянного карпа величиной с блюдо, а не только ряпушку с барабулькой: благо мальки на том же "купце" приплыли, что и люди. И посеять зерновые, не одну рутенскую газонную травку, что покрыла собой все обитаемые места. Пересадить и унавозить хурму, абрикос и вишню, каких в Готии век ищи - не встретишь. И овец, что приплыли на корабле, на лугу выпасать да стричь. А дом и службы возвести заново, и вовсе не из старья, пропитанного чумным духом. С росчистей приволочь и заострить брёвна: все равно ведь рубим-пилим-корчуем. Даром, что ли, мужики наши сильны-могучи, а бабы рожать мужиков горазды?
Бран вначале наведывался к родичам Хайди каждый день - буквально впитывал в себя их инакость, восторгался любой немудрёной шутке, старался отвечать вежливостью на откровенное панибратство. Удивлялся их ретивому обращению с "матушкой-землицей", изо всех сил стараясь не выдать разочарования: как они не понимают, что земля живая и ей тоже не следует перетруждаться. Не всё ей людей кормить, и для себя одной покрасоваться охота в диких цветах да ягодах. Играл с ребятнёй младше его самого, изо всех сил пытаясь не верховодить, только показывая, как когда-то ему самому папа Рауди, что забаву можно сотворить из любого сучка, листа и пары шишек. Пока не понял, что всё напрасно: ибо каждая жилка в нём выдает чужого и к тому же высшего по рангу, а в его робких советах да самодельных игрушках и вовсе не нуждаются. Сами с усами и своего навезли аж на все прежние заработки.
- Ты, молодой сьёр, - сказал однажды Жерме, отец Хайди и дед кое-кого их "малых сих", - не дури нашим соплюхам головы, к безделью не приучай. Дел по хозяйству у нас кошница с верхом, пускай с юных ногтей подпрягаются.
Сначала Бран возмутился тому, что его обозвали господином, хотел поправить и заодно объяснить, что игра - дело самое что ни на есть важное и серьёзное: не для одной малышни, для таких, как он и Хайдин папа - тоже. Вон строят они по наводке Брана дом из щепы колодцем, чтобы крепко держался, выводят сруб под решётчатую кровлю из долгих хвоинок - а потом и настоящее "жило" сотворят не на их дикарский манер, когда по старинке вбивают частокол прямо в землю и увязывают поверху бревно с бревном, чтобы снопов из соломы поверху набросать.
А дня через два до мальчика дошло, чем отличается сеньор от вассала. Первый без особой натуги живёт тем, что дают его владения: ткёт дикий лён и морской биссус, прядёт волну и очёски мулагров - их всё равно обихаживать надо, - охотится на грибы и коренья, собирает на берегу моллюски и куски янтаря, в холмах - горшечную глину, кремень и агаты. Ну и прочее в том же духе. А второй с великим старанием меняет свой труд на чужие вещи. Мало людям Жерме, что полон корабль пригнали да на упомянутых "кошницах" - волокушах из чернотала - два дня подряд добро своё возили. Так и ещё два раза "юного господинчика" просили через тёмных морских коников весточку передать. В обмен на зерно, вяленые фрукты и пушнину хотели ткани "в трубах", оловянную и латунную посуду, ножи, ножницы, нитки и иголки для рукоделья, "бабьи и дитячьи цацки" - всего не перечислишь.
Бран исполнил требуемое - и дивился: что же сразу не догадались, не запасли такого инструмента, чтобы делать все прочие орудия. И не подживили своей кровью, как па Рауди - молотки и клещи, ма Орри - гончарный круг и ткацкий стан.
Снова приплыл корабль с раздавшимися бортами, снова грузили-разгружали на плоты и шлюпки, снова дивилось господское семейство, сколько же простолюдинам для житья надо. Сами господа, едва укрепились на ногах, покупали одно лишь знание в роскошной упаковке - это пока мамы-Галины роскошные платья не кончились.
Вволю полюбовавшись на суматоху, мама Орихалко чётко решила:
- Больше никого на девственные земли не приглашаем. Во всяком случае, пока. Остров - королевский дар, всего нам хватало, хоть троим, хоть пятерым. А эти труженики ненасытны. Дерут землю, как козу некоего легендарного Сидора.
- Сразу видно, что ты к одной водной ниве привыкла, - съехидничал папа Рауди.
А Бран ничего не сказал. Не потому что ещё маленький. Потому что все равно тех внутренних мест не любил. Вода в озере была тяжёлая, плохо держала: один нос наружу, когда плаваешь. То ли дело в море - лёгкая, сама выталкивает.
- Тяжёлая вода - это не то, - поправлял его Рауди. - Всего лишь часть обычной, которую рутены используют для изоляции смертельных зарядов, чтобы не взрывались раньше времени. И лёгкая вода - не то. Она с тяжёлой смешивается, что в океане, что в лагуне. Мало тебя химии с физикой учили: всё больше альбомы с картинками. География, история, физиология и вольные искусства.
Немногим позже мальчик понял, что озеро - это Хайди и более никто. Все от него отошли, Хайди осталась.
Она была немногим его старше, русоволоса, только у корней прядки темнели: зато на солнце выгорали вмиг и становились немного белокурыми. Глаза огромные, бледно-голубые, носик пряменький, в переносице чуть вдавлен, к ноздрям расплющен: единственное, что вызывало у приятеля нежность, напоминая о маме. Даже обеих, наверное. Ма Гали была из склавов, ма Орри с виду - курносая дравидка из Индии.
А так - в самом деле Хайди чисто ботало звонящее: лезет в холодную воду ещё достойно, полным голышом и без писка, но вот потом, когда рядом с откоса нырнёшь в таком же точно виде - без шума и брызг, словно тонкий нож вошёл в мякоть, - визжит, будто резаный кабанчик, да ладошками заслоняется. И напрасно: ладошек только две, а мест для прикрытия отчего-то много. Вот ма Орри честно всё показывает: и что похоже на Браново, и что не похоже. И па Рауди не смущается своей мужской снасти, хоть она немногим больше маминой, не говоря уж о том, что на вольном выпасе развилось у десятилетнего отрока.
Только делают все трое это в Океане - не в тинистой и тенистой луже.
Океан - вот это было настоящее. В любое время года мутные валы с шумом и плеском накатывали на берег, дразнились, распускали пенный язык, потом с шипеньем его втягивали. Щиколотки тоже втягивало в песок, галечная щётка норовила пройтись по выступающим на них косточкам, озорная волна била по коленям, спине и животу, брызгала в физиономию, но стоило войти по шейку или даже по пояс - и качайся на подступающей волне сколько влезет. Самый шик - стать задом и угадывать: вот-вот подмоет, опрокинет на себя и потащит в глубину. Жуть - но на мелководье даже страшней, чем в глубине, потому что сторожат большие ба-фархи, не дадут уйти на дно, мигом вытолкнут. Оцепенеть от холода он не боялся: внутри вода была заметно теплей, чем снаружи.
Бран пытался затащить в своё царство и Хайди, но ей хватило одного раза. И осень стояла тёплая, и бури-то стоящей не было, а все равно пищит: йодом несёт, весь пляж в водорослях и медузах и в воде они же болтаются: хуже всякой донной зазелени. А выйдешь - под плавками сплошная грязюка. И опасно: медуза обожжёт или гигантский угорь на дно утащит. Почему морские лошади не могут подойти ближе, едва нас увидят?
- Им самим опасно, - объяснил Бран. - Такую тушу на берег выбросит - непонятно чем в море стаскивать. Кое-что папа с мамой соорудили, вроде лебёдки с длинным тросом. Трос кидают в море, и туда подпрягаются остальные товарищи. Но не всегда успевают.
Так что купался он только с папой и мамой Орри, которая плавала и ныряла, будто в солёной воде родилась - кажется, даже без "будто", а чуть подрос - и один.
- И почему бы всем озёрным не нарожать мне настоящих приятелей, - вздыхал мальчик.
- Родить-то родят, не заржавеет за ними, - ворчала мама. - Снохи со старшими сыновьями, дочери от примаков, да и само хозяйкино пузо не вовсе неплодно. А что проку? Люди суши. Люди Палого Листа.
- Вот погоди, - добавлял па Рауди. - Твои племянники оперятся - Олли и Барб привезут нам на показ и на суд. С голубями весточки шлют, что лихие парни уродились, а теперь и девки за ними поспевают.
- Мелкота, - Бран выразительно сморкнулся в пальцы и вытер о набедренную повязку. Орри отвесила ему смачный подзатыльник:
- Царское эльфячье отродье, не иначе. Соплей порядком не накопил, а туда же - выпендривается. Старшенький сын Олавирхо от тебя только на пять месяцев и отстаёт.
- Сердолик мой, не исходи гневом, - усмехнулся па Рауди. - Могло быть и хуже. Помнишь, как девицы в его возрасте оружейную мастерскую раскурочили? И всех мулагров обули в железные башмаки собственной работы - вместо подков?
- У этих взломщиц манеры были куда как изящней. Особенно у Барбары. Можно было ожидать...
Оба помолчали. Бран знал, о чём: настоящий отец его был тот же, что у младшей из сестёр, и оттого всякую мальчишечью, мужскую грубость неродные родители принимали с завидным облегчением. Словно ожидали худшего. Почему?
Иногда он гляделся в зеркало: гладкие - как ты их ни взлохмачивай - чёрные волосы, ярко-синие глаза, а загар нежный и ровный-ровный, хоть и не валялся до одури на купальной простыне, как кое-кто из знакомых. Кукла точёная, деревянная. Буратинка из сказки.
- Гран-мессер твой отец - лучший ум Вертдома, - иногда замечала ма Орри. - Великий дипломат, актор, игрок в "Сто фигур". Познакомились мы, когда оба занимались похожими комбинациями, только он для своего ордена, я - для держателя готийской столицы. И оба упёрлись тупым рогом в твою родную мамочку.
Интерес ко всему, что касалось легендарной ма Гали, у Брана не ослабевал:
- А какая она была в то время?
- Слыхал ведь не раз. Очень юной, по рутенским критериям - без совершенных лет. Очень нездешней и наивной - как ни пыталась усвоить главные наши понятия и стать плоть от плоти нашей, только и делала, что фальшивые шаги к нереальным целям. Такая и до сей поры, ручаюсь. Но в конечном счёте все метательные ножички буквально чудом попадали в центр мишени, а хорошо заточенная стрелка могла с лёгкостью рассечь как угодно спутанный узел.
- Гордиев? - спросил Бран.
- Снова рутенская евроантичность, - вмешался па Рауди. - Больно круто мы пошли на сближение с миром исхода, вот и диктует нам модели и образцы для понимания наших исконных реалий. Так ведь в Верте своих особенных путанок и кошкиных колыбелей - аж до горла достаёт.
- Снова парадокс, - хихикнул Бран.
Рауди нахмурился и сказал жене:
- Вот смотрю на эти дела и думаю: самое время отлучать юнца от соски. Как бы не вырос в духе Вольтерова Простодушного. Сочетание малой искушённости сынка с хитростью его отца-созидателя.
- Не торопись. Сам знаешь, какое нынче время на самом деле, - ответила ма Орри.
А что не Рауди и не Орихалко - их Бран знал о времени?
Только то, что это Время Океанов.
Снова и снова. Пыхтя и царапая кожу, взобраться на скалу, нависшую над стеклистой, еле плещущей вечерней водой. Вытянуться в струнку, повертеть руками, словно двойным пропеллером летуна. Набрать скорость, вообразить себя ласточкой (головой вниз) или солдатом (вперед ногами) - и прыгнуть в едкий, обжигающий, солёный холод. Вынырнуть со вмиг замершим сердцем, отфыркиваясь, как - ну конечно, как ба-фарх. А эти гхфро уже летят навстречу, режут плугом, вздыбливают воду по бокам. Рождают себе крылья.
Поистине горы мутно-серого льда на покое, сказочные парусники в полёте. Вскарабкаться на скользко подающееся под ногами и руками сначала не удавалось. Два сторожевых самца показали, как вязать опояску и цеплять к ней "серьгу" из мягкого луба - один держит в зубах полосу выделанной коры и на скорости перелетает через другого, Брану оставалось только связать покрепче концы - и понеслись. Куда там мулаграм и лошадям, на спину которых он уже не раз карабкался.
Сторожевых? Слово повторялось всякий раз, но кого и от кого сторожили великаны гфро? В прежнее время, знал Бран, это был кордон от островной заразы, не всякому паруснику позволялось стать в виду берега и тем более спустить мелкий транспорт. Ослушников таранили рылом, окованным сталью, переворачивали или, собравшись по трое-четверо, поднимали кверху с тем же результатом. Броню гигантским ба-фархам ковали и облачали в неё морянские воины - их дома-мозаики, состоящие из пригнанных друг к другу плотов, дрейфовали ближе к горизонту и Радугам. Ба-нэсхин - руки ба-фархов, ходило в их кругу присловье.
- У нас Радуги стоят дальше, чем в иных местах. В Готии они прямо с берега видны, - говорила ма Орихалко. Раз в месяц она плавала к родичам - все ба-нэсхин, где ни появились на свет, родичи между собой - и получала небольшие свёртки с проходящих мимо флейтов, карр и драконов. Прошло время, когда товар отшельникам прибывал большими тюками: Остров всё изготовлял для себя сам, кроме книг и дорогой бумаги. Книги и так заполнили собой целую кладовую, бумага получалась из толчёной коры и полотняного тряпья, полотно - из водорослей. Кремнёвый и нефритовый инструмент был ещё и острее металлического, только что не так прочен. Бран и ножи выучился оббивать, и перья затачивать, и сучить тетиву, и ткать постилки из тряпок и камыша, и кухарить, и многое в том же роде: времени на Острове избыток.
Насчёт кораблей Бран немного погорячился: на чём же ещё приехали землянцы и на чём доставляли заказы? Вели громоздкие судна два гхфро, зажав с обеих сторон. Остановили на мелководье, немногим не заведя в Бухту Первоприбытия, и ушли в глубину. Люди выгружались на плоты хлипче морянских и уже их пригоняли на место.
- У мамы с Орри был корабль? - спросил мальчик в тот день отца.
- Лодка с выдвижным килем и каютой, примерно как снейк, "змей" для морского разбоя, - ответил Рауди. - Не очень большая, но надёжная, если учесть присутствие рядом моего народа. Помнишь картинки из быта викингов? Оттого мы и въехали прямо в песок, не опасаясь застрять.
Бран помнил. С неких пор помнил всё, что хоть разок увидел или прочитал. Закреплялось и проявлялось, стоило ему чуть поплескаться в море. Шар внутри разбухал, пускал корни, изливался, цеплял из влажной соли некие ответные дары. Делался похож на рутенскую ёлочную игрушку - в каждом из осколков, налепленных на бока, отражалось твоё лицо в непонятном окружении. К чему мальчику, вздыхала ма Орри, такая зеркальная память?
Зеркало. Зерцало вод. Наряду со всем остальным Океан был и этим. Черно-белые - ночь и день - ба-фархи часто вели Брана: днём по солнечной, ночью - по лунной тропе. Лоскутья растворённого в воде небесного металла плескались вокруг них, струя или струна света касалась волос и кожи, соль проникала в плоть до самого Бранова сердца. Наша кровь сродни воде морской, шептала соль, наши предки выплыли на сушу и остались на ней, говорило солнце. Да, кроме Морского Народа, который вернулся назад, можно было прочесть в лунных бликах. Знание об этом приходило с тремя: со светом, водой и жидким металлом, - оно было тем, что в книге, и одновременно иным, - пело мальчику и оставалось навсегда. Но открыть эту тайну родителям было никак невозможно: слова огрубляли и упрощали, делали неправдоподобным.
Зерцало солёной воды. Зерцалами, говорил папа Рауди, называли сборники, в которых знание излагалось вкратце и доступным образом: иногда в виде занимательной истории, чаще - свода притч и изречений. Изредка то и другое сливалось воедино: то были повести о человеке, который родился на необитаемом острове или был выброшен на него, должен был постигать жизнь сам или с помощью тех, кто следовал за ним и вызволял его. Или не вызволял.
- Мы немного похожи на Робинзона, да? - спрашивал мальчик. - Как Живой, сын Бодрствующего, с его другом Абсалем. Или как сын и отец Андренио и Критило.
- Как все их наследники, - папа Рауди кивал, перелистывал пухлые, чуть покорёженные листы, откладывал фолиант в сторону и брал что-нибудь другое. - Как любые труды о несуществующих землях и блаженных островах, по-латыни их название звучит как "утопия". Этим книгам и этим островам, страннейшим образом выделенным из привычного мира, несть числа, потому что каждый из нас создаёт некую инсулу или капсулу, в которой хотел бы существовать. Первописатель Филипп в своё время создал описание места, в котором хотел бы находиться и где - встретить свой конец. Втиснул в типографскую обложку почти всё, чем восхищался на своей большой родине, предоставив этой дикой смеси разбираться сама с собой и с внешним окружением. Но, в отличие от всех прочих создателей идеала, переместил в книгу многие вещи, которые в Рутене стремились уничтожить или хотя бы вытеснить. Смертную казнь преступников и эвтаназию безнадёжных больных. Наказания, которые впечатывают в плоть свой иероглиф, но зато стирают вину начисто. Право человека распоряжаться своим телом и своей собственной жизнью. Любовь, не имеющую размножение даже самой отдалённой целью, но поднимающую ввысь. Природу не как верховное божество или дефективного ребёнка, нуждающегося в опёке, не как данное на потребу человеку, а как полноправного участника диалога.
- А что, на большой Земле таких вещей не принимают? - спросил мальчик.
- Там много разнообразных культур, - ответил отец. - Многие исчезли, ныне исчезло вообще почти всё, но культура, брат, это такая штука: где-нигде, да сохранится. Вместе с обескураживающими свойствами. Учёные Рутена именовали такое "повергнуть в культуршок". Идеал Филиппа был обращён в далёкое прошлое - Средние века, Тёмные века, Золотая осень средневековья. Оттого мы здесь, а не где-нибудь ещё.
- Я знаю, - кивнул Бран. - Богатое время, ужасное и чарующее. Не такое, как наш собственный мир, - слишком всего в нём много и пёстро. Вот бы почитать саму книгу.
- Да и ты, и я уже её читаем - своими собственными телами. Написана, говорят, так себе, если брать с бумаги. И не удивительно: все чистые утопии друг на друга похожи. Просто диалог между тем, кто впервые здесь побывал, и тем, кто его слушает. Хотя тот первый вообще был "маркиз Никто" и "господин Сифр". Что-то вроде дьявола-искусителя. Но, знаешь ли, Бран, когда рутенец выплеснул всё это на бумагу, оно ожило и стало Вертдомом. Малой Землёй за Морем, невидимой и недосягаемой для тех, кого не принимает в себя Главная Книга Странствий.
- А что это за книга? Я её здесь не видел.
- Что ей здесь делать? Те, кто проходят по ней, вроде твоей матушки Галины и её отца Алексея, оставляют текст за порогом. И так будет, пока стоит на той стороне Большой Рутен и испускает из себя туманную завесу. И пока Верт поднимает на границе многие радуги.
Так, между прочим, мальчик узнал о Запечатлённой Легенде, что создала его мир.
Мир - но не Морской Народ, который парадоксальным образом существовал извечно. Так говорила мама Орри, когда ещё считала нужным показывать Брана соплеменникам. Тогда он был совсем маленький, и увиденное впечатлило его не очень. Плавучие дома показались точь-в-точь похожими на его собственный, разве что крыша не двойная, а односкатная, с низкой стороны повисает над водой. Это чтобы дождь не захлёстывал, волна, как ни хитри, везде достанет, поэтому всё ценное привязывали или иначе крепили к брёвнам. Людей не привязывали, даже самых маленьких и некрепко стоящих на своих двоих: держаться на плаву любой из них умел куда лучше, чем ходить. Причём, как говорила ма Орри, с самого рождения.
- Дети земли тоже все такие, - смеялась она. - У них даже в ушах серные заглушки, чтобы вода не налилась.
А ещё здешние морские люди показались Брану все на одно лицо - мамино. Не той, что была далеко, - ближней. И сверстники, в общем, понравились, только что за мамины штаны больно держатся. Сами мамаши не отличали одно чадо от другого и светлокожего пришельца от своих угольков и сухариков, что надоедало. Те же ребята, что отделились, хирургическим путём удалили от себя родню, составили весёлую и изобретательную компанию, но слегка напугали "сухопутного малька" своим шумным покровительством. Больно взрослые сделались в единый миг.
Нет, конечно, посмотреть было на что: нарядные плетёнки и низанья, одежда и постилки, утварь из раковин и распяленные на обручах кожи - подарок от иных Живущих, объясняли ему, вроде как оправдываясь.
Только никаких светлых хэархов не было и в помине, а он, Бран, уже настроился. Хотя, по правде, никто ему не обещал, ни мама, ни папа Рауди.
- Океан ведь всегда был общий для всех земель, - объясняла потом Орихалко. - Без границ, разве что стояли высокие радуги из воды, в которой играл лосось и иная царская рыба. И старший народ ходил по Великой Соли невозбранно. А когда появился Вертдом, стал опекать его, потому что Рутен не принимал их разума. Но сейчас в Большой Земле сотворилась беда, и надо заселять её.
Речь её звучала чуть загадочно. Кого называли старшим народом? Всех морян вообще? Как это - не принимать разума: советов от него не брать или не признавать, что он вообще имеется? И чем могут помочь людям те, кого они не признали? Бран не вникал в это по малолетству.
Много позже отец с матерью навели его на сборник древних сказаний, где было ясно сказано: Морские Кони и Морские Люди - единая кровь. У них могли быть дети, подобно тому как у рутенца по имени Кодран и девы-тюленихи, сбросившей шкуру родился Фергус Мак-Кодран Тюлений. "Тотемы, - объяснял папа Рауди. - Люди Рутена всегда думали, что их предком был зверь. Чтобы хоть так перенять его силу. Но миф, легенда, сказка в стране, которой управляет вымысел, легко одеваются истинной плотью".
Так мальчик и не понял сути дела. Однако запомнил и запомнив - впустил в себя новое. А море закрепило и утвердило своей солью.
Тем временем прошло двенадцать лет с того дня, когда матушка Брана взяла за себя прекраснейшего мужчину Вертдома и стала исполнять вместо него суровые приговоры. Даже не его именем, ибо Мейнхарт Рыжекудрый не стал проходить надлежащую инициацию, так и оставшись подмастерьем у мейсти - своей жены.
По истечении этого срока Бран вырос, а дерзкий юный мир вторгся на обветшавшую Землю. Если бы Галина по-прежнему интересовалась, зачем граду Ромалину и Вольному Дому пятнадцать лет назад понадобился Бьёрнстерн, теперь она бы узнала: в качестве путешественника в иной мир, где она, при ином раскладе, стала бы его спутницей и в какой-то мере проводником из аборигенов.
И, может статься, будь она рядом с потомком живых клинков, не сократился бы тогда путь в Рутен до одной-единственной туманной лазейки рядом с древней обителью палачей. А доступ из Рутена не расширился бы до размеров окоёма, мирового Океана, где неразрывной чередой стояли на страже Верта крутые многоцветные дуги.
Мало кто из жителей Земли мог - да и хотел - во время сплошных радуг проникнуть в Блаженную Страну, коей мнился им Вертдом полтора-два столетия назад по земному, пятнадцать-двадцать лет назад по местному исчислению.
Но кое-кто вышел из Великого Рутена легче лёгкого, сам того не заметив.
К Острову в последние годы тянулись морские лошадки более мелкого вида, чем привычные Брану. Яркие, двуцветные мсфиэдхи, лукавцы и игруны: они, в отличие от гфро, неплохо овладевали человеческой речью, хотя их свист приходилось расшифровывать, а усидеть на них получалось и без седла - торчащий вверх плавник поддерживал спину немногим хуже кресла, если обходиться без обоюдного озорства. Разгонялись легче, делали курбеты куда более рискованные, чем их гигантские сородичи, и одновременно без умолку болтали с мальчиком, еле удерживающимся на спине.
- Хочешь нырнуть с нами, мальчик Бфрагн? Внизу, меж тёмных деревьев, что колышет волна, сами собой растут узорчатые дворцы, и нарядные рыбки сквозят в проемах, расцвечивая белизну, - предлагал самец по имени Шоси.
- А я не умру без воздуха? - спросил он в первый раз.
- А мы как же?
Это могло означать "мы не умираем", и "мы рядом и поможем" с тем же успехом, что "не годится тебе отставать от приятелей".
- Нам воздух нужен в той же мере, что и твоей маме Орхихалхо, - продолжал Шоси. - Разве ты не достойный её потомок?
В самом деле, Бран с самого начала умел обходиться без дыхания, пока пульс ударял триста раз, со временем это число увеличилось до тысячи: больше не могли ни ба-нэсхин, ни самые выносливые из ба-фархов.
И они с Шоси ныряли ещё и ещё, входя в воду с лёгким изгибом, как пара самурайских клинков: большой и малый. Внизу от их полёта клубились водоросли, мерцали в струях и пузырьках многоцветные сады океанского владыки, колыхались щупальца хищных цветов, словно на глазах вырастали крутые скалы будущих атоллов и царских резиденций. Восхитительная бесполезность истинной красоты - ну, разве что коралловые башни ждали постояльца в некоем мало обозримом будущем.
- Ты ведь человек моря, Бфрахн? - спрашивала подружка Шоси, самочка по имени Блейр.
- Нет, я не морянин и, по преданию, даже не землянец, - ответил он на её собственном наречии. Оно пришло к нему как бы само и казалось на губах чем-то подобным невидимой свирели. - Отец говорит, мои предки явились из-за Радуг. Почему ты решила?
- У мужчин-землянцев их пфенх свисает снаружи, поднимается и растёт, если готов выстрелить. С того им приходится укрощать его тугими повязками. У тебя, как у любого из морян, пфенх от стужи и когда сам желает, забирается в складку. Почти такую, как у меня. Ты видел?
И с готовностью поворачивалась кверху брюхом, как бы невзначай стряхивая всадника в воду. Ближе к хвосту живот прорезал как бы тонкий прямой шрам, кожа вокруг призывно розовела.
- Вложи руку, мальчуган. Дочь или сын Шоси выйдут в воду из средней вмятины, а из пары тех выпуклых бугорков, что прячутся в складках рядом с ней, я буду кормить его или её.
И крепко зажимала пальцы внутри - до самого локтя: чтобы ослабить хватку, Бран пощипывал сосцы пальцами другой руки и губами - изображал, что кормится. Блейр нежно свистела и мяукала от удовольствия.
Но когда, с усилием вытянув руку из упругого объятья, мальчик слёту коснулся чего-то пониже и между сосков, она вздрогнула всем длинным веретенообразным телом, так что заколыхалась вода, и чуть отстранилась от него. Нельзя. Это для Шоси. Не для человека.
Несколько позже Блейр смеялась:
- Твой пфенх, когда он распелёнут и набух, куда меньше моего клейта. И стреляет не так далеко, как сосцы наших матерей. Разве можно так жить?
Сам Бран нисколько не удивлялся совместным играм обоих - да и других мсфиэдхи. Не то было у гфро - утехи гигантов напоминали столкновение рушащихся в пене ледяных глыб. И они совсем не умели делать курбеты, "свечить" и выпрыгивать из воды на вышину своего роста. Нырнуть слишком глубоко - и то явно побаивались: подводная охота - дело зрячее, любовный пыл - слепое, недолго в нём и забыться, причём навсегда. Так в глубине и остаться.
А вот зрелище танцующих в воздухе, как в воде, и в воде как в воздухе мсфиэдхи было чище и прекраснее всего, что могло прийти в голову.
В голову же Брану могло прийти очень многое.
Он, разумеется, давно уже не был невинен в том смысле, в каком бывают грудные младенцы. И картинки ему нарочно подсовывали особенного разбора, и когда впервые после нескольких лет проснулся влажный и во влажной постели - растолковали, что в том нет никакой беды: он взрослеет, и "пфенх" растёт и мужает вместе с ним. Может быть, и пятнадцатилетняя Хайди домогалась его в последнее время по молчаливому согласию родителей - с кем же ещё окрутить девчонку?
В самом деле. Повадилась являться на берег приодетая: поверх белой рубахи со сквозными прошвами - бархатный корсаж и атласная юбка того же очаровательно вишнёвого оттенка, полусапожки на стройных ножках, высокая жемчужная лента коробом на белокурой голове. Садиться прямо на песок брезговала: мало ли что под кружево наползёт. Расстилала на гальке длинный, свёрнутый вдвое рушник и дожидалась, пока Бран вволю наплещется в море и выйдет к своей полотняной рубахе и парусиновым штанам до колен. А он влезал в одёжки, даже не просохнув путём: так от неё торопился.
- А ты стал большой, сьёр Бран. И приглядный.
- Какой я тебе сьёр, Хайд. И до настоящей красоты не дорос. Подлизываешься всё.
- Нет, пра-авда, - тянула она, украдкой посматривая на его бедренную перевязь.
Однажды Бран снахалил - изловчился, и тряпка будто сама собой размоталась, скользнув наземь.
- Ой, - пискнула девочка. И ещё раз:
- Ой, так у тебя же ничего из трёх нету.
- Неправда, - возразил он. - Просто оно не для всякого глазу и сглазу. Как у ба-нэсхин. Алый коралл и двойная ракушка окутаны зарослью донной травы.
- Так ты ж не морянец.
- Так вода ж холодная. И то, что между ног, по-любому мешает быстро плавать.
Впрочем, мальчик так и не выпустил свой тройник на волю: втянул мышцы живота и удержал. Может статься, сам пфенх заупрямился.
- А можно - я проверю? - заговорила девочка после паузы.
- Других дел нету? - ответил сурово. - То не для людей.
Кажется, он всего-навсего ляпнул наудачу. Тупо перевёл мысленный ответ Блейр. И лишь много позже задумался о смысле беседы - когда Хайди посадили на случайный корабль, во время зимнего шторма нашедший приют в их гавани. Отдали на попечение шкиперу, какому-то дальнему родичу - мол, дыра созрела, невеста заневестилась, а в пару ей подобрать на острове некого.
- Строг ты больно, - попенял тогда Рауди сыну.
- Па, но не жениться ведь на такой?
- Сойтись-разойтись в здешних эмпиреях не проблема, - вздохнул тот. - Видно, и впрямь иная судьба тебе. Эх, что за битва у слона с комаром...
Бран понял лишь наполовину - мсфиэдхи были всемеро, если не больше, тяжелей мальчика, - но уточнить посовестился.
А ма Орри лишь развела руками:
- Был бы ты, сынок, из Морского Народа, мигом бы девства лишился. Там за посвящением совет старших следит. А так - жди, что нагрянет, а нагрянет в своё время - уж тогда не пеняй и не уворачивайся.
Особое нынче время, вспомнил он её же слова. Необычная доля для самого Брана? Что-то витало в воздухе между ними тремя. И ждало, когда окрепнет Браново мужество: в переносном или вообще в прямом смысле...
В тот день, ложась спать, он в свете масляной лампадки разглядывал выпущенного на волю "зверя": глянцевито набрякшую мошонку, жёсткие кудри, изящно поникший клюв. Последний у Шоси впечатлял куда больше: длинный соразмерно росту, изогнутый крючком, чуть сужающийся к концу, по-змеиному гибкий. Доставал до скрытных мест Блейр он буквально играючи, а когда подворачивался Бран, мог оплести запястье и притянуть к себе: чеши, мол, пузо, старайся.
Нет, у людей всё подобное было лишь потной работой или намекало на неё. Даже изысканные композиции старых мастеров, все эти дамы, горделиво выставляющие прелестную плоть на утеху мужам, и куда более редкие мускулистые торсы двуногих зверей, где самое важное таилось в тени или складках драпировок, и даже стройные, ещё незрелые тела, подобные его собственному. А уж тем более неловкие и чуть вымученные заигрывания последовательниц Хайди - дальних родственниц, сестёр-скороспелок, что возмущали его, Брана, чувство прекрасного.
В особенно смутные дни он старался приходить к Океану и вступать в его воды как можно чаще - поглощали тоску, дарили ощущение мириада любовных пируэтов и касаний, бесчисленного множества родов, когда хвостатое ребячье тельце выскальзывает из растянутых губ и с содроганием рвёт тонкую нить пуповины. Когда Бран представлял, как новый ба-фарх дотрагивается ещё беззубым рыльцем до тугого соска и солоноватое молоко прыскает ему на язык, сам он тоже добавлял в воду малую толику белесоватого секрета. Океан же запоминал.
- Мы одной крови с тобой, Великий Отец и Брат, - шептал Бран, скользя на спине, отдаваясь пологим волнам как мечте о некоей невозможной любви.
Возможно, тем мальчик и приманил из-за Радуг нечто ожидаемое. Нечто давно стремящееся оттуда прийти.
Ибо проснувшись однажды ранним утром и вбежав в необычно тихую весеннюю воду, он увидел в стаде Новых.
Сначала ему показалось, что это сами мсфиэдхи привели с собой детёнышей - те, как он уже знал, рождались куда более бледными, чем оба родителя. Вперемежку с крупными, лоснящимися телами, в их необычно смирном окружении сквозили как бы тонкие, вытянутые тени, еле видные из-под тонкого слоя бирюзовой воды. Подплыв, Бран увидел, что новые ба-фархи обладают иным сложением, чем их спутники: пожалуй, вовсе не детским, несмотря на то, что ростом они лишь немного превышали его самого. Узкое тело морской гончей обладало гибкостью хлыста в мельчайших своих движениях, ласты были относительно крупнее, спинной плавник короче и толще, сквозь верхний слой кожи, чуть розовый в свете зари, просвечивало тёмное, как у той масти лошадей, которую называют светло-серой. Лоб выступал над носом словно покатый булыжник, глаза были круглые, как у филина, но большей частью сонно прятались в набрякших веках.
- Раздольного моря всем вам, - произнёс Бран на подсвистывающем морянском наречии, которым иногда пользовался в разговоре с мамой Орихалко и всегда - со здешними ба-фархами.
И повторил на языке морской цевницы, добавив:
- Могу ли узнать род и племя тех, кого раньше не видел?
- Это хэархи, брат, - ответил Шоси. - Наше племя, но в придачу к нему иной род. Те, кому безразлично, где плавать: по ту или эту сторону семицветных арок. Часть его вернулась домой. И ведёт их всех белорожденная дева по имени Фхиахло.
"Фиал. Фиалка. Фиальта, - вспыхнуло в мозгу Брана. - Было что-то о лете и Лолите, и озере с башней".
Тотчас же мсфиэдхи разомкнули дугу со стороны, обращённой вширь и вдаль, и Белые ринулись в восходящее солнце.
Впечатление некоей лени и томности оказалось ложным. Словно сотня изогнутых иголок прошила шёлк Океана вплоть до горизонта торопливыми стежками, узор на миг замер сложнейшей вышивкой. И не успев распасться - возник вновь, летя обратно, заплетая в себя подростка.
"Ты воистину прекрасен, Младший", сказал рисунок.
Хэарх, плеща и смеясь, выпрыгнул из воды прямо перед лицом Брана, звучно шлёпнулся назад, обогнул, выставив плавник:
- С-с. Х -хочешь с-слетать с нами в восход, с-сидххи?
Выговор был непривычный мальчику: не так загромождён свистящими, как у средних ба-фархов, звуки шли не так из вибрирующего дыхала, сколько из пасти. Уже смыкаясь непроницаемым замком, два ряда острых зубов успевали пропустить между собой мелодичный как бы храп и жужжание.
- Кто ты и почему называешь меня древним эльфом?
- Кто я? Только что ты дал мне земное имя. Фиалло, тихий призвук в конце означает женщину. А сам ты знаешь кто? Твой дед и женщина-сидхе - чужаки, пришли к берегам Верта от земель богини Дану, испив тамошней влаги. Твои родные отец и матушка - тоже не отсюда, хотя вручили себя этой земле согласно обряду. Но Великий Океан давно это в тебе исправил, ведь вы оба любите и прозрачны друг для друга. Он умеет настоять на своём и выявить запечатлённое в крови и семени, которые ты в него влил. А сам ты отроду легко превращаешься в кого угодно и овладеваешь всеми наречиями. Разве не правда?
- Думаешь, я стал теперь вроде оборотня?
- Это так зовётся у людей? Ты - Истинный Народ. Могущий становиться всем живым, принимать любую плоть и господствовать в ней. И был таким с самого рождения.
Народ. Весь, а не один из многих. Фиалло сказала так нарочно?
Но не было смысла в вопросах, когда всё было предрешено. Мальчик подплыл ближе, перекинул ногу через хребет хэарха, и от одного этого движения вся плоть его дрогнула и поплыла. И поплыли следом все хэархи, полетели по морю и дальше ввысь, погружаясь в солнце.