 |
![Облака [Н. Н, Дубовской]](/img/m/mudrowa_t_a/oblachnyjchram/dubowskojoblaka.jpg)
Каждый человек сотворён из воспоминаний.
Воспоминания соприкасаются с тем,
что называют реальной действительностью.
Однако не совпадают с ней целиком и всецело.
Облака в апреле.
При этих словах за горячей лобной костью возникает целая картина: поселковая улочка упирается, как в стену тупика, в ручной сосновый лес. Тротуары из выпуклого - прямо хлебная буханка - клинкерного кирпича вытаяли едва наполовину, на рыхлом льду мостовой - глубокие прозрачные колеи, в которых плещется голубая весенняя вода. Дома и домики под железной, крашенной суриком, или черепичной замшелой крышей. И чуть вдали парят, вздымаются над лужами, над домами, над лесом, посреди густой весенней лазури блистательные громады. В точности как на полотнах художника Николая Дубовского, о котором ей пока известно лишь то, что он рисовал с натуры красивые облака. (Надо говорить "писал", только она пока о том не догадывается. И о том, как много разнообразных и куда более плотных образов вместил художник в пространства своих полотен - тоже. Пока у нее в руках лишь тощенькая стопка открыток.)
Град, грады, городки, замки и замки - всё сотворено из яркой белизны. Свинцово-серая краска - не для нас, беременные непогодой тучи вычеркнуты в этом сезоне. Девочка в войлочных ботиках поверх тонких башмаков с перекрещенной, как знаки "морского боя", шнуровкой возвращается из школы, и апрель стирает всю её беду, как ластик - помарки в тетради. Впереди горделивые стены и башни, храмы, купола и притворы воздвигаются, плывут и обрушиваются в истемна-зелёный лесной сумрак. Сфинксы и химеры небесного зверинца пухнут в боках, расползаются на лоскутья, сливаются вновь и набухают ещё более удивительной жизнью. Если всё живое - лишь помарка за короткий выморочный день, говорил незнакомый девочке поэт...
Ну нет. В детстве день нескончаемо длинен и до краёв насыщен высоким смыслом. В точности как и само детство.
Крошечную, туго запелёнутую в старый шерстяной платок девочку медсестра подносит матери, еле живой от почти двухдневных родов:
- Вот, корми давай свою крикунью. Уёма на нее нету - всех младенцев в роддоме перебудоражила! Сколько на свете живёт - столько орёт.
И тихонько:
- Жить больно уж хочет.
Одиннадцать акушерских месяцев. Четыре с половиной килограмма. Заросшие роднички и чёрный пух на головке, что крепко держится на плечах. Глаза - узкие, тёмные, заплывшие жиром щёлки. Сослуживицы матери будут позже дразнить младенца "гилячкой". Гиляками здесь зовут малый местный народ - нивхов.
- Не удивлюсь, если придется отдавать в школу для неполноценных, - говорит доктор молодому отцу. - Япония с нашим Николаевском совсем рядом, а два года назад там бомбы взорвали. Атомные.
Волосики на черепе скоро выпали, на месте их выросли другие, белокурые. Потом и эти потемнели, но не так сильно. Всё прочее тоже вроде как выправилось.
Отец хотел сына и так был уверен в исполнении своего желания, что даже колыбельную заучил мальчишескую. А переучиваться было, наверное, некогда. Клал девочку головкой на сгиб локтя, баюкал и пел:
Спи, мой сынок,
Берег далёк,
Волны качают
мой челнок.
Я погадаю
Здесь до рассвета -
Много ли рыбы
В сети пойдет.
Я погадаю,
Много ль на свете
Мой мальчик встретит
бед и забот.
Ты подрастешь,
Станешь пригож,
В море с сетями
Сам пойдешь.
Горя не зная,
будешь рыбачить,
Годы удачи
жизнь озарят.
Вот уже тают
призраки ночи:
Спи, мой сыночек,
скоро заря...
Городок Николаевск-на-Амуре 1947 года. Выше двухэтажных райкома и школы нет зданий - прочие дома находятся едва ли не на уровне земли и обнесены забором. Неспроста: где такого забора нет, там легко заблудиться. Ходит рассказ о том, как жена одного поручика выбежала в самом начале пурги бельё с веревок снять - и сильно заблукала. Отыскали через двое суток сидящей на берегу Амура, еле разогнули, чтобы в гроб покласть.
Сам Амур-батюшка - что море, в непогоду на другой берег в лодке переплыть - нешуточный подвиг, не всякий мужчина рискнёт. Вот жёнки выгребались, бывало, когда сугубая беда наставала. Суровая река, могучая волна, но и люди им под стать.
Вся жизнь в здешних местах такая: на грани. Зимним утром прокопаться до нужного места - задача не из легких, да и потом двигаешься как в траншее. Печь в крошечной халупе, где ютятся две семейных пары с младенцем, топится не переставая. На ней и готовят, и белье кипятят, и воду для мытья внучки греют: только в воде и перестает орать. Ну и тогда, когда потешают ее. Как-то явилась с визитом патронажная сестра - молодая бабушка у печи ведьмой пляшет, крышками от кастрюль гремит, дитя веселит. Удивилась...
И еще дитя молчит - когда кормят. Рот потому что при деле находится.
Летом на толстом слое парного навоза и поверх него - речной, пойменной земли китайский редис вырастает длиной в мужскую ладонь, морковка - с руку до локтя, свекла и картошки - с ребячью голову. За брусникой молодой отец ездит во Владивосток. Горький корень сами едят, сладким соком дочку и внучку Танюшку выпаивают. Любит очень. Картошку, размятую с молоком, - тоже. Первое в жизни слово - дяй! Дай, то есть.
Второе...
Семи месяцев отроду воткнула в нее мать, отпросившись с работы, сосок - как плюнет! Улыбнулась и чётко так говорит: "Тьфу!"
То есть, выходит, сама себя от груди отлучила.
Дед, по профессии воспитатель юношества, забеспокоился, что кулачки у дитяти некрепко сжимаются. Стал рефлексы тренировать: протянет игрушку - отдёрнет, протянет, а когда девчушка попробует ухватить - снова отдёрнет. Так натренировал, что однажды внучка вмиг скатерку со стола стянула, никто и глазом моргнуть не успел. Хорошо, одна солонка там была, и та пустая да деревянная.
На день кроватку приходилось ремнями пристегивать к стене: дитя в ней вставало на ножки и как на качелях раскачивалось. Совсем по доктору Споку, только тогда он своей книги еще вовсе не написал. Однажды паковались все на отъезд и позабыли про девочку. Ну и кувыркнулась же она - прямо в открытый чемодан головкой! Обернулась, села в мягкое - и смеётся как ни в чем не бывала...
Это они на родину из эвакуации собирались, однако. С трудового фронта.
На пароходе, что много дней подряд идёт вверх по Амуру, палуба скользкая и вся в угольной крошке; девочку, чтобы выглядела чистой, приходится по нескольку раз на дню переодевать - резва, непоседлива и неуклюжа. Шлёпнется - не заплачет, только "ох" скажет. Поднимется, коленку потрёт и бежит себе дальше.
В поезде семья устраивается в купейном вагоне: мобилизованный отец, уволенная с почётом мама, мамины матушка с папой. Едут прямиком в град Москву, столицу нашей Родины, которой стукнуло восемь сотен лет и где лет этак восемь назад окоренились многие приволжские родичи бабушки. Весело едут: отпускной полковник играет с ребенком, расспрашивает, нянькается вовсю. Травит остальным байки.
В поезде произошёл первый в жизни девочки непонятный случай. На остановках народ бросался за покупками, поездные двери - разумеется, не той системы, что называется "осторожно-мы-закрываемся", с внутренней пневматикой в две атмосферы, - были приоткрыты. Никто не заметил, что отважное дитя, перекинувшись через дедово плечо, зацепилось пальчиками за тяжелый стальной край. Но когда один из курильщиков зачем-то потянул створку на себя, дед мгновенно вложил в узкую щель свободную от ребенка руку.
- Ценой своего увечья девчонке пальцы спас, - ворчливо заметил отставной военфельдшер, бинтуя дедову руку. - Отрубило бы, как гильотиной, - и привет.
- Не обязательно, - ответил дед, слегка морщась. - Говорят, до двух лет конечности регенерируют почти как у ящериц. Келоидные ткани. Не слыхали ничего подобного?
Врач воззрился на деда, как на сумасшедшего. Однако сошло - списали на боль и прочие переживания.
Что сам дед хотел после гимназии выучиться на врача (семнадцатый год, попал в стык времен), да не позволили поповичу из бывших, - мало кто знал.
Московские родичи устроились в столице основательно: сначала наши дальневосточники гостят у одних, потом у других. Одна квартира напротив МИДа, другая на Плющихе; огромные коммуналки с одним небольшим семейством в придачу, похожие на купол потолки с лепниной, мусоропровод на кухне, ванна в рост человека. Буфет, похожий на знаменитый Нотр-Дам-де-Пари, с двумя башенками над резным дубовым корпусом. Один такой у смоленской тети Вали, другой, попроще, у плющихинской тети Тани. Впоследствии экскурсия к родне становится для девочки лучшим приключением: чистая, вкусно накормленная, Танюшка-меньшая сразу же садится в укромный угол с любой хозяйской книгой в руках и - не слышно, не видно. На редкость спокойный и беспроблемный ребенок...
Почти по Аспергеру.
Но так будет лет через пять. Пока семейство Мудрых-Троицких торопится вить гнездо в тех местах, где нет ограничений на прописку.
В Подмосковье семейство почти сразу купило четвертушку дома - дед подкопил длинного дальневосточного рубля столько, что и грабительский обмен по схеме "один к десяти" не вполне этот рубль подкосил. Дом стоял рядом с изумительным сосновым бором: когда десятилетия через два он оказался всего-навсего лесопарком, ореол слегка померк. На другой стороне улицы, в лесу, не было никаких строений, кроме узкой шкатулки детского туберкулёзного санатория - один этаж, широкие "венецианские" (поселковая терминология) окна, в них по вечерам рыжие огоньки ламп. Поначалу девочка завидовала этим детям, пока не объяснили.
При доме был сарай из досок, поставленных на торец, как принято у североамериканских поселенцев. Пол сарая земляной, в устилавшем его сене летом заводились абитуриенты: приезжали сдавать экзамены в московский институт. Несколько позже в закоулке между сараем и забором появилась уборная. Бегать туда зимой в двадцатиградусный мороз было рискованным предприятием. Для этого висело на вешалке одно пальто и один платок на обеих женщин, жилет из настоящей ленд-лизной обезьяны и ушанка - для мужчин. Малышку до поры до времени всаживали в помойное ведро - умывальник располагался рядом с обеденно-кухонным столом. Мылись мужчины в бане, женщины - в огромном алюминиевом тазу: одна стоит, другая поливает сверху из лейки. Для Танюшки предназначалась цинковая ванночка и в ней - по пояс тепловатой водицы.
Бабушкина младшая сестра, тетя Валя, певица хора Свешникова, и ее муж дядя Толя приехали из Германии в машине с гудком-грушей. Называется Фольксваген. Привезли дочку Соню и мне в подарок двух немецких кукол, одну на время, другую навсегда. У этой навсегдашней, глаза вращаются и накрываются веками - если снять паричок из настоящих локонов, виден противовес. Глаза сделаны на протезной фабрике, поэтому как настоящие. Тело моложе головки - младенческое, с перетяжками на целлулоидных запястьях. Каждый пальчик, каждая ямочка вытиснены в пластмассе, любой ноготок прорисован как резцом. Мою куклу зовут Маргарита, Рита. Светло-русые волосы, которые можно завивать на тряпочные бигуди, персиковый румянец на щеках, тёмно-голубые глаза под пушистыми ресницами, губки бантиком, изящный носик. Дедушка по моей просьбе шьёт ей приданое: фланелевые башмачки-пинетки взамен лакированных туфелек, простенькие платья, чтобы не трепала дорогое шелковое, и тёплое пальтишко с капором на зиму.
Дед в вечерней школе руководил кабинетом физики. Оттого под разогрев пищи использовали внешний сосуд от калориметра, сплошь эмалированный, с небольшой щербинкой: снаружи коричневый в пупырышках, внутри голубой в синюю крапинку. Думалось - колориметр, такое ощущение от цвета и шероховатости. Лет этак через десять девочка слегка удивляется, получив для опытов на руки настоящий прибор, - оказывается, эта посуда вовсе не для готовки.
Странные для малого ребенка понятия и мысли.
Вот та самая Танюшка, которую научили складывать буквы в четыре года по специальной слоговой методе (снова дедусь постарался), с куклой Ритой, взятой в охапку, лезет на чердак по новой лестнице - толстые ступени, надежные перила - и там читает вузовские учебники. Книги родительские - отец и мать оставили дочь на бабушку и сами учатся быть учителями. Преподавателями.
Хрестоматия по педагогике: Ян Амос Каменский, Макаренко. Пирогов, Бецкой, Песталоцци.
Хрестоматия по литературе и искусству. Моцарт и Мольер слегка путаются в разумной головке, оба умерли героически, на сцене или в постели - безразлично: создавая прекрасные образы и вечную музыку.
Это уже корм запойного чтеца. Первая в жизни книга тоже была не совсем детская: про рыцаря Айвенго и красавицу Ревекку. Первый вопрос по тексту: почему мы говорим не так, как написано? "Што", а не "что". "Знатнаво", а не "знатного".
Примат буквы над звуком.
Превосходство выдумки над жизнью.
Священная пара, почти одинаковая с виду: рыжий, как огонь, "Гаргантюа и Пантагрюэль" Франсуа Рабле в переводе Заболоцкого (никто не говорит девочке, что тот еще и поэт) и необузданными иллюстрациями Гюстава Доре - пиршество плоти и духа. Голубовато-синий, как вода, "Тиль Уленшпигель" Шарля де Костера (кто догадался дать такую жестокую книгу детям, убрав со страниц самое лучшее - любовь?), - первый опыт ужаса и благородства. Пепел Клааса стучит в сердце Панурга. Живая вода из источника феи Бакбюк врачует истерзанное пыткой тело Катлины. Тиль и Неле совершают паломничество в Телемскую Обитель. Потешный и уродливый внешне Сократ - мудрейший из мудрецов: это он своим варевом из цикуты наводит на влюблённых провидческие сны. Невероятное переплетение сюжетов, верное течение мысли.
Истинные книги не меняются - только становятся глубже. На родных в такой мере положиться нельзя: как-то мама явилась домой без обычных своих косиц, уложенных сзади в тугую "корзиночку", - в крутом перманенте. Еле по платью опознали - шелковое, бордовое, с обильными круглыми пуговками спереди и на обшлагах узких рукавов. То есть это, разумеется, Танюшка так начудила: стоит и говорит: "Чужая тетя пришла". Бабуся тоже бывает разная - то добрая, улыбается во все круглые щечки, покрытые сетью красноватых жилок, то, почти без перехода, - "иди жрать, сволочь". И то, и другое у нее от заражения крови: выдавила прыщик под глазом и чуть не умерла, пенициллина тогда еще не изобрели. Удивительные люди - мама, бабушка и даже папа. Сами меняются, а разговоры их - нет. Так и вертятся вокруг того, какие дрова привезли и хорошо ли уложены в поленницу, что приготовить на обед, чем стирать белье - новым куском вонючего стирального мыла или обмылками - и какие сны тебе снились во время дневного отдыха. Да никакие: Танюшка не умеет спать при свете. Лежит в кроватке и потихоньку выдергивает петельки из домодельного ковра - олень с короткими, без коленок, ногами, с черно-алым, соблазнительно ярким носом.
Зато по вечерам так страшно, что девочка не хочет ложиться: сидит в кроватке и падает туда без сил, когда заснёт. Тот, кто постоянно гоняется, - людоед из мультика про Мальчика-с-Пальчик. Чтобы он тебя не схватил, нужно быстро найти одеяло, а попадаются всё какие-то пояса и галстуки. Или вот ещё вариант: изо всех сил удариться головой о дерево или камень, а они, как на грех, будто из резины. Тогда, может быть, из одной хмари перейдешь в другую по каким-то черно-зелёным спиралям и сполохам, и новый сон будет, если повезёт, мирным...
Даже без пожара в нём. Из-за программ типа "не давайте детям играть спичками", которые постоянно показывает их телевизор "Т2-Ленинград", Танюшка панически боится зажигать любые домашние приборы: в равной степени наяву и в мечтах. (Это удержится класса до девятого и мало-помалу пройдет после грандиозного конфуза, когда на уроке физики девушка не сумела зажечь спиртовку.)
Вот еще спасение от кошмаров: в полусне вообразить, что ты ложишься в ноги дедушке с бабушкой, что спят тут же, в узкой, пеналом, каморке. Наяву это запрещено, слишком узенький и короткий у них диван, тем более что дед встает ночью - проверить, не наносит ли угаром от накормленного ввечеру печного зева.
Риту класть рядышком в постель тоже не дают: говорят, взрослеть пора.
Как-то летом она меня, по-моему, подговорила на бунт. Отомстила по-своему. Незадолго до сна и до того, как домашние кончили обедать, я потихоньку удрала ко входу на двор. Там был такой коридор, заросший малинником, в конце ворота и калитка, больше ничего. И бузинное дерево - из него получались дудки для стрельбы бузиновыми же зеленоватыми цветами или желто-красными, ядовитыми на вид плодиками. Джунгли на четыре с половиной сотки. Я почему-то думала - меня вообще не найдут, так и проживу. Ну конечно, из сарая, где была летняя кухня, керосинки там, яма в земляном полу вместо ледника, моим родичам было видно всё: и как я вцепилась в калитку, и как все мимо проходящие жители здоровались со мной и Ритой. Потом я еще удивлялась, отчего меня никто не заругал. Тут, наверное, дедусь помог. Вот он был как книги - в самом главном не менялся. Каков на той старинной фотографии, где он с красавицей мамой и пышнокосой сестрой, таков и сейчас - только лет в шестнадцать очки прибавились, в сорок - аккуратная лысинка.
Ну, укладывать меня, чтобы отбыть каторгу, больше не пробовал никто.
И жуткие сны мало-помалу смягчились, прекратились, сменившись вялотекущими кошмарами. Термин - это называется термин - очень кстати отыскался в словаре по школьной психологии.
Лет пяти-шести девочка успокаивается и начинает принимать жизнь такой, как она есть. Правда, с чего-то правый глаз косит сильнее обычного - и когда знакомый врач догадывается попросить шестилетнюю Танюшку поглядеть на действительность каждым глазиком попеременно и по отдельности, обнаруживается, что девочка наполовину слепа. Ну, почти наполовину... Небольшая близорукость, еле заметная глухота.
Странное устройство тела.
Ей необходимо почти постоянно двигаться взад-вперед - на качелях, чего боится и не допускает бабушка, в гамаке, круглый год, даже зимой, подвешенном на двух столбах для бельевой веревки. На крыльце и верхотуре чердачной лестницы, держась обеими руками за ограждение площадки. Сидя на кушетке. Бабушка утверждает, что оттого преждевременно разовьётся половое чувство, и гоняет девочку с места на место. На самом деле это с самой бабушкой может случиться истерический припадок - от одного вида раскачивающегося маятника старинных часов: поэтому в доме не держат никаких "тик-таков" помимо пружинного будильника. С Танюшкой не происходит по видимости ничего плохого: даже наоборот. Сочинения в школе будут писаться по новоизобретённому методу прекрасно: мысль концентрируется, становится прозрачной и тяжкой, будто хрустальное стекло.
Странный, будто инопланетный, выговор.
Труднейшее "Р" выговаривается с первого же раза, а твердое "Л" остаётся искажённым до конца жизни: плохой слух не даёт возможности скорректировать произношение. То же самое происходит и со всеми прочими согласными - взрослые вежливо именуют это "акцентом", мальчишки дразнятся шепелявой уродкой.
Странные занятия.
В середине января наряжать отслужившую свой срок и выставленную на двор ёлку в разноцветные ледяные игрушки, которые так хорошо умеет делать дед: подкрашивает воду в формочках для песка и вмораживает туда петельку из ниток.
В ясные дни февраля восседать посреди двора на сплоченных из горбыля щитах - соседка, та самая, со свиньями и еще с коровой, которую то и дело запускает во двор через калитку, проела домашним все печёнки. Оттого домашними решено заменить штакетник сплошным забором: хоть матом ругаться перестанет, едва завидя ребенка. Воображать себя мореплавателем, открывателем обеих Индий и Австралии в придачу.
В марте, когда солнце колесом играет в небе, а снег оплывает и течёт, пробивать ломиком и железной лопатой каналы для спуска воды, с бульком капающей из-под сосулек. Воды сладкой и невероятно чистой, которая длинным винтом крутится в узких канавках, унося сделанные из корья и щепок лодки. Как лоцман весны.
В апреле - граблями чистить двор от сухого листа, травы и мусора, что набился в бывшую клумбу с астрами - взрослые опорожняют туда ведро с помоями и кожурой. Потом отец поджигает костёр, и сладкий весенний дым плывёт над чистой, еще не одетой в новую шкуру землей, забивается в ноздри и волосы.
Странные вопросы.
В мае, по дороге из поликлиники домой - выверенный ритм шагов, позволяющий как следует думать, слегка отсутствующий взгляд - Танюшка внезапно спрашивает маму, успешную студентку пединститута: "Зачем мы все живём?" Малость ошалевшая родительница отвечает впопыхах: "Ну не кончать же нам самоубийством, если уж на свет родились".
Июнь, созревание зелёного цвета. Я не двигаюсь, но нам с Ритой кажется, что площадка чердачной лестницы, с двух сторон огороженная перильцами, плывёт в тёплом томном воздухе надо всем моим миром. Потому что когда я здесь и слегка раскачиваю верхнюю часть тела, взявшись обеими руками за поручни, земля принадлежит мне, я останавливаю ее на вдохе и делаю живой и видимой, когда выдыхаю вместе с воздухом. Только нельзя, чтобы кто-нибудь из взрослых подглядел: им никак не приходит в голову, что всё вокруг живет как лампочка в море переменного тока - потухая и загораясь. Про лампочку сказал дедусь: когда показывал мне самодельные диафильмы на бумажной ленте. Весь фокус в том, что ленту надо каким-то хитрым образом приложить к рыжему абажуру, а это получается только у него одного, потому что он знает про переменство и постоянство электричества и всего... ой, надо говорить переменчивость, наверное? А еще он рисует подвижные фигурки прямо на остатках отрывного календаря - такой пачечке, крепко замкнутой в железную скобку. А вот мои корабельные сосны - они в каком ритме живут? Два огромных дерева, они словно сошли с репродукции Шишкина? Когда меня выпускают на улицу, я первым делом бегу к ним, касаюсь ствола одной, ствола другой сосны руками, будто хочу соединить. А потом сажусь ровно посередине - играть с травой в колоски. Это называется "петушок или курочка" - смотря как удастся собрать семена со стебля ведя по нему снизу вверх: плоской метелкой или хохолком. Хохолок, петушок почетнее, но у меня постоянно выходит курица. Мокрая...
Мокрый луг, на котором ребятишки, мои уличные приятели, пробуют перевернуться через голову. У меня никак не выходит, но это потому. что я знаю: если перекинешься ловко и правильно, попадешь в совсем другой мир. Такой, где будет всё как здесь, но по-настоящему отмытое от грязи. Но мне такого не дано, а другие и вовсе не пробуют и не умеют...Вращаются в одном и том же.
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Смерть великого вождя народов.
Тогда меня два раза в неделю возили к ото-ларин-гологу в дом рядом с Красной Площадью, такой большущий и в виде вытянутого кольца, спринцовкой дули в уши, отчего становилось неприятно, и кололи в попу витамином алоэ, чтобы поправить слух. Отчего-то день похорон я помню как сплошное путешествие по крышам в сторону Красной Площади, а слуховая поликлиника, конечно, не работала. Не понимаю - этого ведь не могло случиться с такой дошколяшкой?
В пятьдесят четвертом году поезд с паровозом впервые везёт семейство на Кавказ, по дороге девочка не отлипает от окна - так чудесно бьёт в лицо ветер с привкусом угля и дыма. Только через туннели проезжаешь - сразу надо захлопывать откидную створку, чтобы не дышать чистой копотью. Еда дешёвая и вкусная: бабушка впервые покупает на станции варёную курицу, одну на всех. Танюшке достаётся верхняя часть окорочка. Отец шутит по-украински: "Прокляты нижки повыше колинца". В поговорке должно быть наоборот, пониже коленца - оттого, что кура грязь разгребала, первому Адаму глаза застила, но это ведь шутка. Девочка убеждается, что дорога куда лучше ее окончания, хотя Чёрное море - это чудо. Здесь так легко выучиться плавать, хотя до этого она чуть не утонула, во всяком случае - едва не нахлебалась воды по ноздри: хотела на четвереньках доползти до папы, что стоял в воде по пояс и с кем-то разговаривал. Сюрприз сделать. Ну, подхватили её, конечно, подняли из волны, что перевернула навзничь. Зато стала вовсе без страха и с той поры плавала в море как пробка. Куда и как угодно - отдыхать можно на спине, только знай следи, чтобы тебя шибко не сносило в сторону от берега. И будь очень спокойной.
А в следующем за августом сентябре - школа.
Коричневые платьица и белые фартучки с оборками на плечах. Серые штаны и гимнастерки с ремнем китовой кожи и гербовые фуражки. Чёрные с бежевым парты, липкие от свежей краски, - на сидении каждой расстелена газета, чтобы не выпачкаться. Крышки хлопают всякий раз, как встаёшь. Перед первым уроком - линейка, и Татьяна инстинктивно сторонится прикосновений чужого локтя: вторжение в личную сферу. Но учительница, Зинаида Ивановна, - очень красивая: чёрные кудри, круглые карие глаза. Когда девочка пытается передать свои чувства родителям, на язык приходит одно слово: "благоговение".
Через полгода от благоговения остаются сплошные ошмётки. Первая ссора: когда "вид скворешника сбоку" Татьяна изображает прямыми линиями, а учительница настаивает на том, чтобы отразить изгиб на месте просверленной дырки. Потом девочке не прощают ни одной кляксы, на которые так скора перьевая ручка, умокнутая в чернильницу с фиолетовыми мухами; ни одного разрыва между буквами - сказывается привычка к "печатному" письму; и ни одного рационального решения по арифметике. Да и читает она вслух прямо-таки позорно, спотыкаясь на каждом слоге: язык никак не поспевает за глазом, который в две секунды ухватывает всю набранную крупным шрифтом страницу.
Тихая пикировка продолжается ровно три года, перемежаясь иными занятиями. Физкультурный зал - туда постоянно наносит пряные ароматы из туалета на семь очков (кабинка для учителей отдельная, с дверцей и куда чище). В глубине дырок копошатся червяки - Мишка, сосед по парте, называет их опарышами и говорит, что Татьяна Мудрая с ее надетым на нос велосипедом на них похожа. Учитель рисования во втором классе - зануда и педант, но насчет прямой перспективы и трёх проекций соображает туго, а именно в этом Мудрая на коне: природный ущерб компенсируется щедрым пространственным воображением. Вот перья у воробья может нарисовать широкой частью вперед, но все равно получает "отлично": чтобы сдать учителю нарисованное за урочные сорок пять минут, надо подняться с места, к которому ученица будто прикипела. И когда она кладет своего храброго воробышка на стол и возвращается, весь класс и сам получатель видят сзади на форме зловещее желтоватое пятно, а на сиденье - такую же лужицу: в прошлый урок, которые вела та самая Зинаида, третьеклассницу не пустили в туалет.
Но все-таки после первых двоек и троек, после конфузов и оголтелой бабушкиной ругани и невзирая ни на что Татьяна (аккуратные косицы и очочки на минус три с половиной диоптрии, стиранное в холодном сарае и протёртое от запаха нашатырным спиртом платье) держится в круглых отличницах. Но - ценой сильнейшего нервного надрыва, из-за чего папа с мамой сменяют гнев на милость и переводят ее в параллельный четвертый класс. Который она и заканчивает с полнейшим успехом. "Иначе быть не может, это ведь твоя работа", - говорит ей мама, а отец подтверждает глубоким кивком.
После четвёртого класса всем выпускникам устраивают "наградную" экскурсию на Кучинский кирпичный завод - это рядом с Танюшкиным домом. Все прочие ребята на спор ныряют в одну из арок круглой печи для обжига и, обойдя ее по стенке, спешно выныривают в другую - она так не сумела, тотчас выскочила наружу, как из ада. И здесь ещё работают по восемь часов в день, надо же!
Много позже, когда она читала про храмы парсов, это приключение шло на ум. Но у поклонников Зороастра огонь хоть и заключён среди дуг, вольный. И "Вис и Рамин" Гургани - тоже вольная и светлая книга: "А что меня пьянит - не все ль равно: твои глаза, иль губы, иль вино!" Прекрасно. Чисто. Радостно.
Но всё это будет потом. Много позже...
Маргарита означает жемчуг и цветок маргаритку - из тех, что так любит бабушка. Еще она каждую весну сажает под деревьями анютины глазки, а по бокам картофельного поля - георгины. И те и другие клубни зимой хранятся в подполье, куда дедусь лазит раз в неделю - обрывать ростки с картошки. Бабушка жалуется, что он там всё перебутырил: еще одно домашнее словцо. А меня она зовет "оморок". И ругается, что до сих пор играю в игрушки. Оттого у Риты даже подходящей кроватки на ночь нет - спит, сидя на стуле у моей кушетки. Хорошо еще, что это самое тёплое место в доме - рядом печная стенка, к ней прислоняют большой кусок картона, чтобы мне упереться зябкими ногами. Ритуал ночного обертывания: сначала ложишься на одну полу ватного одеяла, потом перекатываешься, чтобы подобрать под себя и другую, внутри получившегося рулета сгибаешься креветкой и затаскиваешь внутрь одеяльный хвост - это развлечение минут на десять, потому что - приходится переделывать, зато потом внутри кокона тепло. Трудно вылупляться оттуда утром в нетопленую квартиру - нижние одёжки, майку, панталоны и лифчик с пристегнутыми чулками затягиваешь внутрь и встаёшь уже наполовину одетой. Бабуля выдает сменку раз в неделю и ворчит, если запачкаешь так, что приходится подстирывать раньше этого срока. Рита от такого не страдает, ей вроде бы даже и не холодно - она так же не меняется в лице, как дедусь, и просить для нее, как и для него, приходится мне самой. Это когда он меня водил на выставку народного хозяйства и я в кафе-мороженом заказывала себе клубничное, ему - сливочный пломбир на наши общие детские деньги. я хорошо знаю. что он любит, мой дедусь Еще футбол смотреть по телевизору. Этот телевизор он скопировал, когда в школе потребовали принести игрушки на елку, сотворенные нами самими. Вышло замечательно. Потом он не однажды меня выручал, когда всем ученикам в срочном порядке заказывали учебные пособия: набор семян (таскали из разных круп), рыбьи кишки в разрезе, действующая копия майского жука, колодезный сруб или избушка на курьих ногах. Школа ведь была бедная, пособий на все парты не хватало.
А дорогой набор мебели за пять рублей мне потом всё-таки купили, только он годился для маленьких куколок, не настоящих. И к нему - целый фарфоровый сервиз за пятьдесят копеек. До них была мебель дедушкиной работы, бумажная, склеенная в три слоя, и только одна чашечка без блюдца. Ею можно было заполнить обувную коробку, а для новой обстановки потребовался кусок настоящего ковра и место между славянским шкафом и книжной полкой.
Решено. Я выбираю Риту - нежный жемчуг, Маргарита, так поют испанцы в песнях, - своим рыцарем и защитником. Хотя она девушка. Так она сама предложила. Не словами - иначе, прямо в мозг. Стихи о ней - это упадочный поэт Бальмонт, отыскался в растрёпанных книжках, которые ездили с дедом и бабушкой в огромном сундуке-корзине по всему свету. Из Саратова в приволжский Ершов, из Ершова в Бухару, оттуда на Алдан, в Маго, и в Николаевск. А потом обратно.
Конечно, Пушкин лучше. "Гавриилиада" и "Евгений Онегин" с силуэтами, точно вырезанными из черной бумаги. Но он ничего не писал ни о каких Маргаритах.
Лето тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
Снова поезд и опять Кавказ.
Ахали-Афон, Новый Афон. (Её любимый мушкетер Атос - имя какой-то горы. Этой самой. Первоисточника здешней.) На горе даже один живой монах остался. Можно подняться в гору по серпантину и поговорить - у него там травное хозяйство и пчёлы.
Татьяну, правда, не пускают. Она сидит и в ожидании тех, кто осмелился на приключение, впервые в жизни читает "Каменного Гостя":
- Что, если б Дон Гуана
Вы встретили?
- Тогда бы я злодею
Кинжал вонзила в сердце.
- Дона Анна,
Где твой кинжал? вот грудь моя.
Почему-то эти строки с их нарочито фальшивым романтизмом звучат для девочки откровением. И такими остаются всю жизнь.
В доме с решетками на окнах - весёлая коммуна дикарей. Всеобщий девиз - "Грязь убивает бактерию". На дворе по самые ступицы врос в землю и пустил корни трофейный "Фольксваген" хозяина, без стекол и одной двери. Ребячья отрада: залазят внутрь и пихаются локтями и коленками, Иногда хозяин выкапывает "мотор", ставит на колёса и укатывает по странным своим делам. Ешё в саду растут кизиловые и мандариновые деревья. Кизил - на пастилу, что разливают на подносы и подсушив, доводят до кондиции на раскаленной крыше. Получается тонкая пластиночка, которую можно свернуть в рулет, приятно-кислая. Мандарины пока совсем крошечные, с орех, но как настоящие. Половина из них опадёт - какая жалость! За садом, не отделенное даже забором, море.
Все съёмщики пьют вечерний чай на огромной веранде. Всем, а Танюшке особенно, хозяйский мальчишка приносят витые ракушки из моря, ещё зеленоватые, в чём-то вроде мха. Они со старшим братом ныряют за ними с надутых автомобильных камер - торговать с отдыхающими.
Полежав в укромном месте, ракушки и мандаринки начинают сильно пахнуть: приходится первые варить и чистить, вторые выкидывать.
Много друзей. Сын маминой подруги сломал руку, попал в гипс. Чтобы утешить, ему подарили лук со стрелами - почти настоящий. Татьяна завидует белой завистью: ей, разумеется, дают пострелять, но из-за правого глаза она постоянно бьёт мимо цели. Совсем не то, что из пугача с пороховыми пистонами - квадратики с коричневым пятнышком подкладываешь под боёк, нажимаешь - получается едко и вкусно пахнущий грохот.
Семья возвращается с югов на каторгу. Снова поезд, снова покупная курица - одна на пятерых. Роскошь и разврат...
Ибо все в семье, кроме Танюшки, года этак до пятьдесят пятого ели столовый маргарин вместо масла - как-то девочка по нечаянности схватила дедов бутерброд и чуть не стошнила от брезгливости. Деньги в семью приносил, кстати, он один: бабушка на хозяйстве, родители "образовываются", чтобы потом зарабатывать уже как следует. Это уж потом стало полегче, когда родители по очереди получали "ленинскую" стипендию, целых шестьдесят рублей против дедовых семидесяти.
Дед - постоянный и непременный участник главного ежегодного торжества Танюшки под названием "выборы правительства". Как к этому ритуалу относится урожденный попович - непонятно: радуется, что не лишили прав, или ему, философу по жизни, всё равно?
Церемония проходит в будущей - а потом и настоящей - Танюшкиной школе: рано утром идут, пробиваются через утренние сугробы двое, чтобы сразу занять очередь в буфет. Громкая бравурная музыка, яркий праздничный свет, сдобные булочки, редкое в те времена мороженое с удивительным названием "пломбир", но самое лакомое и интересное - трехслойный мармелад, который несут домой в кульке из пахнущей хлором оберточной бумаги и по дороге тихонько запускают туда носы и пальцы. Дезинфекции в те времена нимало не стеснялись - новогодние подарки в целлофане с напечатанным рисунком тоже пахли внушительно. Чем-то едким, резиновым - и всё-таки маняще. Что прекрасно сочеталось с единственным в своем роде праздником: ведь каждый советский праздник был в своём роде единственным и нелегко повторимым.
Вот еще. Иногда рядом с походным буфетом продавали и книги, такие же нарядные и так же едко пахнущие типографией: каждая - событие. Югов об Александре Невском, Мирей Матье о маленьком египетском мальчике. Что-то было тогда, что-то - много позже. Не так важно, читаешь ты детскую книжку вперед взрослой или наоборот.
Когда Танюшке было лет восемь, отец кончил институт и аспирантуру, защитился, на совокупные получки первого своего доцентского года купил дефицитную "Победу", бежевую, с никелированными зубами радиатора.
Летом пятьдесят шестого семейство едет в Саратов к родне и потом на Кавказ, по дороге целуясь со всеми фонарными столбами и буксуя на грунтовых просёлках. Но тем не менее остаётся в живых.
Саратов - сказочное место. Оттуда в Салтыковку регулярно идут посылки с совершенно каменными пряниками и старинными научно-популярными брошюрами. Дом маминых предков, обитель бабушкиных матери, незамужних сестер и брата. Останки большой семьи. Впрочем, тетя Катя, самая красивая и бесталанная, как раз замужем побывала, теперь живет во флигеле (простая изба, белёная, крытая соломой) с удойной коровой - всё, что осталось от брака. Тетя Маня и дядя Петя - бывшие учителя, чудаки и редкие умницы. Тетя дарит Татьянке книжку "В древнем царстве Урарту", потому что год назад девочка донимала ее разговорами об истории Армении. Дядя Петя разводит кроликов и кактусы величиной в человеческий рост, очень уродливые: на лето их выставляют в огород. Туалет тоже в огороде - шалашик и внутри ямка. Время от времени шалаш переносят на другое место. В доме, тем не менее, стоит странный запах: экскременты - не экскременты, мыши - не мыши, а что-то такое завелось. Старый граммофон с медным раструбом, заигранные пластинки клоунов: Пат, Паташон и еще кто-то. Поеденное древоточцем пианино - дядя Петя на нем играет в часы отдыха. В сарайчике - настоящая маслобойка, узкая кадушка с поршнем. Таня просится поработать, но мигом выдыхается, и остальные сливки тетя Катя сбивает просто в длинной бутыли с заткнутой горловиной. Это называется "пахтать". Масло в доме своё, как и молоко со сметаной. Желтоватые глыбы неопределённой формы, с капельками росы, тягучий аромат, незыблемая - ложка стоит! - белизна.
Сальские степи. Высохшие, пыльные, изредка полосы тополей и редкой тенью. Жирные кузнечики бьются о лобовое стекло, отцу с дедом то и дело приходится останавливаться и оттирать следы. Когда на горизонте появляется низкая поросль - это сигнал, что можно сбегать в кустики по нужде, которая кстати накопилась.
Кубанские станицы с ручными абрикосами и дикой жердёлой. Клопы в домах, тарантулы в общественных уборных. Бессмертная дорога из железобетонных плит, которую сложили немцы в сорок втором году - ни шва. ни выщербинки. Танк по имени "Победа" гудит по нему по скоростью 100 км в час, с тугим ветром, что захлёстывает внутрь через приспущенные окошки: дранг нах Краснодар. Дранг нах Новороссийск.
Новороссийск. Анапа. Лазаревское. Здесь, на море, самый страшный зверь - норд-ост. Ветер, который дует на морскую воду, останавливает волну и выстуживает ее. Он не усиливается и не уменьшается, не падает навзничь и не поворачивает назад. Или три дня без перерыва, или неделю, или ты сходишь с ума. А чтобы спастись от него в Абхазии, нужно пройти два перевала по гравийному серпантину - Михайловский и Пшадский. По дороге, на остановке между перевалами, Татьянку непременно рвёт, а за границей хоть и рай, но есть почти нечего. И время отстаёт почему-то сразу на целый час.
Наконец, Лоо. Почти деревенька под боком у цветущего и высококалорийного града Сочи, куда ездят по зеленым горам как на праздник. Комната в доме - две кровати, на стене гитара с бантом. Для экономии средств дедусь и бабушка спят внутри машины, выставленной прямо на малолюдную улицу, задёрнув шторки и завесив тряпицей ветровое стекло. По пути к морю и столовой надо проходить железнодорожную станцию, где вечно маневрируют, гудя, чёрные паровозы. С трубным рёвом выпускают пар в небо. Это очень страшно - и не столько сам звук, сколько ожидание.
Дома снова дождь и мокрая обильная трава с поникшими цветами - флоксы, георгины, золотарник, "подсолнушки". Сколько времени подряд семья уезжает в непогоду и возвращается в неё - но для Татьяны это радость: соскучилась по влажному изобилию. Травы на югах почти что и нет - одни колючки. Рита всё это время спала в глубине шкафа - ее поднимают на руках, синие глаза нехотя открываются...
- Здравствуй. Не скучала тут без меня?
И снова ненасытная школа. К чёрно-коричневой броне записной смолянки приписывается вначале пятиугольная октябрятская звёздочка с младенцем Володей, потом - красный пионерский галстук, частица знамени. От скаутского он отличается цветом и тем, что его чертовски трудно завязывать на узел, большинство учеников так и не достигает в этом нужного совершенства. Осенью просыпаешься в обложные дожди, зимой - в тридцатиградусный мороз, ради которого никто и не думает отменять занятия. В полнейшей темноте, которая съедает контуры вещей: дед с отцом сколотили щиты из неструганых, с корьём, досок, их надевают на окна что ни вечер и закладывают поперёк обрезком трубы, продевая в петли. От всего этого возникает полнейшее впечатление, что просыпаешься в очередной сон из тех, что вставлены друг в друга, как один костяной китайский шарик - в другой, хитроумно вырезанный сквозь дырки в третьем. С тяжёлым, как булыжник, портфелем Татьяна двигается на боевые учения - туда два километра, обратно два. Шесть дней в неделю. Придешь домой - уроки, на вольный воздух только вечером. Ну конечно, еще и музыка два дня из шести: всякий раз готовь новую красненькую десятку. Когда это было рядом со школой и под началом женщины, было еще легко, даже весело, а в соседнем Кучине да с ее мужем - слишком тяготит. Александра Филаретовна и Рудольф Германович, пришлецы из Семипалатинска. Слишком профессионально - в новой квартире рояли в каждой комнате, иначе им нельзя. Слишком закрыто: спросишь у них - ну, пережили как-то, город как город, пыль сплошная и ветер.
Рудольф Германович слишком галантен. Татьяна пожаловалась родителям в надежде, что ей вернут прежнюю учительницу, - нет, нельзя. Она ничего уже не может тебе дать в смысле образования, а мужу строго накажет, чтобы перестал трогать за коленки и иные места.
Особых способностей к музыке у Тани не замечено: учитель попросту натаскивает ее на всё более и более сложные вещи вплоть до совершенно неоперабельного Рахманинова. Однако - принято в хороших интеллигентных семьях. Респектабельно, как чугунное ядро на ноге. Одно хорошо - долгие лесные прогулки, по вечерам за девочкой приходит дедусь. Вечный нянь.
Дед считает своим долгом развлекать Таню разговорами даже на самом тяжёлом морозе - приходится просить, чтобы перестал, не то оба холоду наглотаются и заболеют. А бабушка такого не любит - считает, что раз у нее хрупкое здоровье, что все прочие должны быть в этом смысле безупречны. Но уж если Татьяна, холера вечная, лежит в температуре, дед автоматически становится ее личным чтецом и затейником. Глаза от жара и мелкого шрифта ведь портятся, так?
Изредка бесконечные и, в общем-то, приятные беседы о прочитанном заводят обоих не совсем туда.
Татьяне как раз подарили на Новый год книгу Юрия Соловьева о Ходже Насреддине, прекрасную - то смеешься, то плачешь, а то всё вместе - однако не во всём понятную. И вот как-то во время зимней прогулки она спрашивает, слегка перевирая слово:
- Дедусь, а что такое "окопстить"?
Тот алеет так, что видать и под тусклым фонарным светом, но поправляет произношение и в точности объясняет суть дела.
Ну понятно. Всякий раз, как отец брал маленькую Танюшку на колени, она чувствовала кардинальное различие полов: чем дальше, тем больше, пока он ее не прогонял. Теперь садятся исключительно рядом, в обнимку.
Книги всё больше пускают корни в девочкину жизнь. Оторвав от "Графа Монте-Кристо", ее с трудом принайтовывают к тарелке с ужином. Да разве так можно? Дантеса как раз бросили со скалы замка Иф, он ведь утонет в крепко зашитом мешке - а этого никак нельзя допустить на середине первого тома.
Запоминаются фразы: "Коль скоро моя честь поругана"... "Хоть Атос был прекрасен телом и душой, у него никогда не было женщины". "Я, король Шико Первый".
Обильные слёзы проливаются над судьбой Ла Моля и Коконна: советская историческая наука не снисходит до описания отдельных человеческих судеб, иначе бы смерть обоих под мечом благодарного и благородного мэтра Кабоша не была бы неожиданной. Но зато какими вескими словами заклеймена дружба... Как благороден Анри Наваррский и прекрасна его королева...
Название книги Дюма: "Королева Марго".
Имя талисману не только дано - подтверждено указом.
Поздняя осень, холодная и многоснежная. Вместо санок у девочки теперь, и уже давно, лыжи, вместо горки во дворе - иные скаты, почти такие же пологие. Идут в лес по воскресеньям непременно втроём - папа, мама, дочка. У всех неуклюжие лыжные костюмы из байки с начёсом, похожие на медведя, высокие носки и узкие вязаные шапочки, подшитые изнутри по ушам тёплой тряпкой. Если упадешь на тропе, одна можешь и не выпутаться из креплений, поэтому самые первые Танюшкины лыжи имеют сзади лишь петлю из толстой круглой резинки. И не дай бог, писать захочешь: ни высвободиться сразу, ни с тропы сойти...
Дед ходит отдельно от прочих - в его вечерней школе как раз занятия. Бабушка тоже, хотя иногда берет внучку с собой: покупные дрова экономят, поэтому обрубки и хлысты, оставшиеся от работы лесника, - желанная и тяжкая добыча. Лыж, однако, тогда не берут вообще.
Разделывают все дрова гибкой двуручной пилой на самодельных козлах оба мужчины, иногда и дочку-внучку к этому делу подпускают. Вот колоть - нет, колоть - дело опасное. Добро бы топором или двумя, обухом в обух, а то тяжеленным тупым колуном, который норовит соскочить с ручки и усвистнуть куда подальше.
Во время одной из таких полезных прогулок - непонятное происшествие. Две женщины, старая и юная, из последних сил волокут за собою гибкие хлысты срубленных молодых елей (лесник запрещает брать, но за исполнением запретов не следит) Татьянка видит невдалеке такой же овражек на опушке, такие же корабельные сосны, как перед родным домом на Рабочей улице, в точности такую же островерхую старинную дачу, как по соседству и, главное, сам дом. Только ворота и калитка выкрашены ярко-зеленым, а крыша - свежим суриком.
- Баба Шура, мы почему туда не идём? Я устала.
- Это же не наш дом, дурища. Рабочая улица в другой стороне.
- Баб, там дедушка на крыльце стоит. Зовёт нас, печку истопил, наверное.
- Не ври. Никого я не вижу.
- Правда, баб.
- Тогда иди туда, сама убедишься. Но настоящий дом ищи тогда одна, я ухожу.
Татьяна хотела было пробиваться через сугробы, бросив топливо, но постеснялась. Или попросту испугалась остаться в одиночестве. Показалось насчет деда, наверное...
Дома отец объяснил, придя из своего института:
- Читала "Коменданта снежной крепости", как из снега копию батареи соорудили для маскировки настоящей? И про фанерные особняки блокадного Ленинграда? Вот и это маскировочный посёлок. В войну сделали, чтобы отвлечь немца от нашего Нового. И овраги наши - это ведь старые окопы.
Ну ладно, отцу Татьяна всегда верила. Только что за стратегический пункт был здесь, в поселке, или там, в лесу? Не понять...
Тем более что вечером, после уроков, прогулки, - у Татьяны назначена встреча с поэтом Жуковским. Тончайшая бумага, пожелтевшая от времени, выдерживает многое: Людмилу и Светлану, призраков и ундин, Шиллера и Вальтера Скотта, Гомерову "Одиссею", "Рустема и Зохраба" Фирдуси, "Наля и Дамаянти", начертания с ятями, фитами и ерами. Это не впервые - тоже лет с семи входит Татьяна в непрестанно меняющуюся реку старинного письма. Для того чтобы принять в себя необычайную и многозвучную вселенную, нужен ум совершенно особого склада: акробатически гибкий? Безразличный к мельтешению понятий и откровенным в них несоответствиям? Просто - детский?
Вот именно.
Матильда - на слух почти Маргарита - де ла Моль. Соединенье двух имен - скрещение двух шпаг. Светловолосая гордячка. Нет, нельзя сказать, чтобы она мне нравилась: но уже то, что я не понимаю ни ее, ни - особенно - кроткой предательницы де Реналь, ни гордеца Жюльена, притягивает как магнит. Как всё незавершенное, чужеродное, не имеющее чётких форм - растекающееся по древу.
Это из "Слова о Полку Игореве" - древо. Пятый класс. И вдобавок то ли мысь, мышка, то ли мысль. Много учительниц куда лучше одной-единственной уже тем, что все они непохожи друг на друга. Литераторша садится на крышку пустой передней парты, опускает ноги на сиденье и морщит нос, когда смеётся. Истории вымышленные затейливо соединяются в ее речи с утверждёнными в летописях, противоположные мнения сталкиваются и детонируют, как заряды - или снаряды? Крошечная пожилая химичка воюет с колбами и препаратами с таким же азартом, с каким отпускает подзатыльники лодырям. Учительница физики знает куда меньше дедуся и объясняет хуже. Если бы он меня не подтягивал - ни одной лабораторной бы не сдала и ни одной формулы не заучила. Но какая красивая! У математички больное сердце и одышка: ее нужно беречь от грудной жабы, которая то и дело распухает и грозится задушить, и я очень стараюсь. Учительница истории воспитывает в нас умение мгновенно ориентироваться в скоплении цифр и дат. Как-то незаметно мы учимся от нее видеть своими глазами "жар холодных числ" - чувствовать внутри себя сердцебиение, что порождает взлёты и спады истории. Ботаничка развела тропическую оранжерею в тупике коридора - я так люблю прятаться там на перемене от неизбежных прогулок под ручку и девчоночьей болтовни. На уроках у нее чудесней всего: Мичурин, Бербанк, Вильямс, вегетативное размножение, воспитание полезных признаков. Метаморфозы растительного мира, год спустя - и животного. Слово "метаморфозы" родилось из книжки Куна о мифах, которую я читаю вместо того, чтобы зубрить историю Древней Греции.
А география и чуть позже астрономия - наука об изменчивости и непостоянстве всего мира вообще...
Вот наша англичанка - неиссякаемый пример того, как можно из куколки стать существом, имеющим разноцветные крылья: ездила в Англию на языковую стажировку и, как говорят, вернулась такой, что ее не узнают соплеменники. У меня с ее предметом не заладилось, в отличие от всех прочих. Никак не выходят межзубные: ни глухой, ни звонкий. Зато "Л" полумягкое получается без труда: оно у меня само по себе такое. Над мной с первого класса смеются еще из-за моей неисправимой "прибалтийскости" произношения. И всё равно ловлю четверки - но не обижаюсь нисколько. У нее даже читать нотации - и то выходит изящно.
Всё пройдёт - прошло и это...
В один прекрасный миг кончик языка устанавливается между зубов верно - и раз навсегда. "У тебя инстинктивное лингвистическое чутьё", - с похвалой говорит учительница Татьяне, от нечего делать показывая, как в английской речи отличить германизмы от галлицизмов. И как следует читать готический шрифт, который, оказывается, употреблялся при наборе простонародных и фольклорных текстов. Роберта Бернса, например. И даже называет это явление по-немецки: sprachgefule". Оказывается, она и немецкий учила?
В годы Татьянина детства, в отличие от последующих, обучение иностранным языкам шло по натуральным, хоть и слегка адаптированным текстам: Диккенс, Теккерей, Лонгфелло. Текстам, упорно сохранявшим аромат чужеземья, - так ручная мельничка дышит имбирем и мускусным орехом и через десятки лет после того, как они кончились в доме. Это много позже, в старших классах, перейдут на "Москоу Ньюс" и Чингиза Айтматова в дубовом переложении для иностранцев.
На следующее лето и несколько последующих - Кавказ, Кабардинка. Снова "Победа" на улице, в плодовом саду - голубой домик в окружении цветущих розовым олеандров. В лучшей комнате, куда поселяют родителей и дочку, - вышитый крестиком зимний пейзаж на стене и две картины на клеёнках: красавицы и красавцы, лебеди на озере, розы величиной с кочан капусты. Безвкусица, как говорила девочкам учительница домоводства. Признак необразованности.
Но молодые хозяйка и хозяин...
Это первый в жизни Татьяны опыт чужого душевного благородства и щедрости, никак не зависящих от формального образования. Семьи как-то вдруг находят множество точек соприкосновения, тем для разговоров, неоткрытых и теми, и другими земель. Об этом Татьяна думает, сидя в тени на широком краю бетонного колодца - прохладная вода стоит высоко, в неё плюхают арбузы, чтобы захолодить, и опускают ведро с банками сметаны и простокваши. Думает по дороге на пляж - это далеко, а тропа засыпана гравием, но ходить в определённом, чётком ритме шагов для девочки никогда не было в тягость. Тем более что года через два поверх гравия кладут бетонные плитки.
На следующие годы с семьи уже почти не берут денег и держат наготове парадную комнату. Основная плата - книги, которые привозят на подоконнике машины для того, чтобы Татьяне было что читать (томик в день, иначе тоска заест), а потом оставляют хозяйским мальчишкам которые день ото дня все любопытнее до заёмной книжной учёности.
Неизгладимое воспоминание.
В саду хозяин обирает с виноградной лозы огромных зеленых гусениц с голубыми пупырышками. Мальчики и Татьяна пробуют вырастить из одной бабочку, укладывают спать в коробку, где та мигом становится почти пурпурной. На следующее лето Татьяне показывают размах хрупких чёрных крыльев - эфемерида вывелась, но век ее был недолог. Печально.
Новое прозвище куклы - новый порог в жизни. Первая дюжина земных лет завершается подспудным взрывом. Чердак с некоторых пор был объявлен мансардой - широченное окно, отделанный фанерой потолок и удушающая жара с самого восхода до позднего вечера, когда поднимается ветерок. Там находят пристанище не только дряхлые и ненужные книги, но и самые что ни на есть новейшие, которым пока нет места на стеллажах: дефицит, купленный по блату родственника. Нимало, кстати, этим не опороченный. Стендаль, Бальзак, Мопассан, Голсуорси. Иная пища не только и не столько для ума, сколько для зреющего тела. "Златоокая девушка", понятая с пятого на десятое, будоражит кровь и навевает непонятные, но чарующие сны, в которых у возлюбленной пепельного цвета волосы, гибкая стать и глаза рыси с вертикальными зрачками. Цвет яблони осыпается на гробницу Теодориха и могилы тех пленённых готов, которые, смеясь над своими палачами и своей казнью, держали пари, далеко ли покатится их голова. Священная пантагрюэлианская грубость приправлена резкой галльской солью. Невиданное чудо, сравнимое лишь с открытием обеих Индий.
Три цвета времени, две союзных пары: красное и белое, красное и черное. Татьяна впитывает эти цвета днем и ночью, унося домой из пекла или устраиваясь с ними прямо в кровати - перед тем, как улечься спать на чердачных просторах.
Этим летом впервые приоткрывается иной "железный занавес": первая в Союзе выставка США, на которую отец получил два билета в парткоме: для себя и дочки.
И прямо накануне поездки разверзаются хляби.
Нет, Татьянка вовсе не удивлена и не испугана: школьная медсестра успела предупредить всех девочек в классе на таком особенном занятии. Нечто похожее объяснили и мальчикам - тайна, но не так чтобы совсем жгучая. И боли почти совсем нет, и на трусиках - лишь продолговатое бурое пятнышко, которое она покажет папе, когда он поднимется к ней пожелать спокойной ночи.
Зачем отец тут же вешает эту интимность на горячий абажур потолочной лампы - неясно. Из тех побуждений, что заставляют сваху размахивать в дикой пляске простынёй первой ночи, запечатлевшей в двух разных красках непорочность невесты и изобильную силу жениха? Или попросту желая просушить? Утром мама ругается, что теперь пятно не отпарить никакими силами, выдаёт дочери новое белье и ватную подкладку - поход за границу никто не желает отменить.
Кстати. Это была та самая даровая напиточная вакханалия, из-за которой Пелевин обозвал нас поколением пепси-колы. Очередь к питьевым автоматам тянулась через всю ВДНХ, в журнале "Крокодил" стихами бичевали порок, папа схватил дочь за руку железной хваткой и потащил в сторону мебели для молодых семей. ("Вот смотри, как они плохо живут - на порядочную средств стопудово не хватает") Там юная девушка поражается столику с откидными полукруглыми крышками и складным стульям для взрослых: на Кавказ папа с мамой возят детские, которые так и норовят впечатать свою решётку в заднюю часть, защищенную одним купальником.
Потому что в Крыму, куда они отправляются на сей раз, Татьяне приходится носить уже набор из двух предметов, бережно пошитый из ситца дедушкой, - он шьет бюстгальтеры и плавки всем женщинам дома, сам же надевает другую униформу - чёрные семейные трусы, что полощутся на ветру в сухом виде и юбочкой прилипают к телу в мокром.
Стремительно прорезаются груди, округляются бедра, тело раздается вширь, а не в длину. Хотя Татьяна - никакая не карлица, на линейке стоит посередине ряда. В двенадцать лет пышечка, в тринадцать ее без паспорта пускают на фильмы с надписью "детям до шестнадцати запрещено". Усатые грузины и абхазцы восторженно цокают вслед языками, а тетка в южной очереди за абрикосами говорит: "Ну ты, чи барышня, чи дамочка, подвынься, бо никакого товару за тобою нэ выдно".
Отцу поручено всей семьей приобщить скороспелку к интимным женским тайнам, что и происходит в полупустом вагоне электрички, что мчит обоих в Москву. Единственное, что запомнилось Татьяне, - как ловчей поддать насильнику коленкой между ног, если задумает покуситься. Способ провальный, как показал дальнейший социальный опыт, но необходимости в нем всё равно не будет: любая мужская попытка завязать разговор на скользкую тему встретится с холодными, практически пустыми глазами собеседницы. А от ножа в бок - избавил Бог.
Если дед Татьяне вместо приятеля игр, в какой-то мере вместо отца, то отец с некоторых пор воплощает идеального любовника. Только он дарит дочери мелкие. чисто дамские пустячки: флакон с духами "Кармен", слишком пряными для подростка, круглую коробочку для рассыпной пудры - китайская перегородчатая эмаль. За такие неуместные траты отца дружно ругают обе взрослые женщины, но Татьяна не уступает позиций: тем более что в шкатулке так удобно хранить коллекцию монет и стреляных гильз (дарит один сосед), а духами - протирать замызганные переплеты покупаемых в большом количестве букинистических книжек.
Впоследствии отец с дочкой сойдутся еще более коротко - годам к шестнадцати она будет знать по имени всех женщин соломенного холостяка и сочувствовать куда больше ему, чем матери. Ему необходимо, ей - духовная каторга. Она добилась своего. Так за чем дело стало?
К тому времени гигиена тела переходит на новый этап: семья строит баньку. так называется сарайчик из двойной вагонки, взамен фундамента поставленный на слой отработанной породы. Для набивки стен женщины мешками таскают из лесу сосновые иглы. Внутри стены обиваются голубым пластиком, который сильно потеет, когда на двух керогазах греют воду, чтобы хоть на четверть наполнить ванну из чёрного железа, которую сотворил поселковый жестянщик. Потом дедусь окрасил ее внутри белой масляной краской, снаружи - кровельным суриком. Даже слив в баньке есть - чтобы не выплескивать из дверей воду, в которой вымылись по очереди все. Сначала Татьянка, потом мама, потом бабушка (тут уже приходится подливать воду, потом отец и лишь под самый конец - тот, кто грел: дедусь. Мама возмущается такой несправедливостью, но дед лишь отмахивается: пусть их.
Японскую сказку о Хатикадзуки, принцессе с горшком на голове, Татьяна знает к тому времени наизусть. Она тоже баню топила и мылась в кадке самой последней, когда к ней посватался хозяйский сын.
Много лет спустя, когда взрослая Татьяна сжигала останки вконец разрушенного сарая, голубой пластик шёл на растопку - горел не хуже смолы.
На какой тонкой нитке держится человеческая жизнь, думает она. Загорись тогда в баньке от керогазов стены - через тугую, специально утеплённую дверь никто бы не выскочил.
Спасительный знак Маргариты действует, хотя сама целлулоидная красавица давно ушла на покой. Ей, наконец, справили настоящую кровать - с никелированными спинками, сеткой и матрасиком. И толстое одеяло на вате - такое же, как у всех в доме: с белым пододеяльником, для экономии материала поставленным на пришитые к самому краю стёганого атласа пуговицы. В шестом классе происходит неожиданное и вполне ожидаемое. Татьяна из-за слуха уже прочно укоренилась на вторых и первых партах - место всеми нелюбимое, сидеть под носом училки не хочется никому. Тем более сюда вытаскивают особо злостных "старожилов Камчатки" - двоечников, второгодников, записных хулиганов.
Одного такого в шестом классе насильственно водружают рядом с ней: Серёжку Степанова никто не зовет иначе как Стёпой. Даже классный руководитель, та самая феерическая жительница Великобритании, по временам оговаривается, до того пристало прозвище пареньку с соломенной шевелюрой, хитрыми глазами и конопатым носом, вечно задранным кверху. Смешно: это ведь сосед по двору, они с Татьяной иногда перебрасываются словом-другим через гнилой штакетник.
Вот они и начинают ходить домой вместе - для безопасности. Мало ли что - вон прошлый год на поле рядом со школой коров пасли и даже вроде быка выпускали. Чтобы его не обвинили в ухажёрстве, Сергей не просто несёт Татьянин портфель, туго набитый учебниками и перекошенный набок обувной "сменкой" в мешке, а выдает ей взамен свой - тощий, со впалыми боками. Чисто драный помоечный кот, необидно смеется девочка. Не беда: какой тебе смысл носить два комплекта учебников - хватит с нас и по одному на парту, а большего никто из училок не требует.
И делать уроки, когда можно списать: впрочем, подруга дотошно объясняет, что к чему. А сунуть глаза на контрольной и сочинении - и вообще норма поведения. Вариант никогда не совпадает, но идей поднаберешься, однако.
Учителя смотрят на сотрудничество двоих сквозь пальцы: Сергею только бы до конца седьмого класса дотянуть, а там прямая дорога в техникум. А что весь класс, даже отличники, потихоньку суёт готовые сочинения на первую от окна парту, чтобы Мудрая проверила с карандашиком в руках, так это для них вообще в порядке вещей. Обоюдная выгода, однако...
Но с Сергеем - и кое-что большее выгоды. Не любовь, разумеется. Не дружба - какая может быть дружба между девочкой из интеллигентной преподавательской семьи и сынком двух горьких пьянчужек?
- Жизни ты не понимаешь, Мудрая, - говорит однажды Стёпа, потирая свежий синяк под глазом. - Вот если твой папка будет твою мамку кулаками бить, что ты сделаешь?
Татьяна выразительно пожимает плечами:
- У них другие способы.
Однажды мама среди ночи громко и горько расплакалась на весь дом - дверей ведь нет, одни занавески в проёмах. Отец тихо ругнулся и потом долго выяснял отношения с бабушкой. Тогда впервые прозвучало слово "простатит". Баба Шура на следующее утро завела со внучкой странный разговор: о том, что женщина... м-м... рано или поздно устаёт быть женой и вообще - муж должен относиться к ней бережно по причине сугубой хрупкости телосложения. Не настаивать на личных супружеских правах. Через несколько десятилетий Татьяна Толстая просвещает свою усердную читательницу насчет медицинского - еще дореволюционного - источника этих мыслей.
Бабушка с годами становится всё более непереваримой. Единовластная хозяйка - всегда дома, когда другие зарабатывают деньги, чтобы ей было что тратить. Возвращение из школы - единственное, что может от школы исцелить, потому что в доме, в последнем укрытии, слишком многое зависит от того, с какой ноги сегодня встала хозяйка. Однажды она даже попыталась выпороть внучку-первоклассницу из-за обыденного по сравнению со многим пустяка - ноги промочила, бегая по сугробам. Однако после первого же удара - рёв, полный такой боли и ненависти, что капитулировала сама бабушка. Правда, когда слова "я тебя тогда ненавидела" вылупляются из смиренных уст, происходит новый припадок. Во время них бабушка выбегает на двор, чтобы почти нагишом изваляться в сугробах, грозится самоубийством, нередко совершает побеги, дождавшись момента, когда есть кому всё это заметить. Иногда проходит дня два-три, прежде чем милиция сообщает домашним о местонахождении беглянки.
За всё в ответе дед - унимает, ездит, разговаривает, уговаривает. Однажды его дочь и Танина мама спросила у него:
- Вот ты о ней думаешь. А о нас, ваших детях?
Ответ Татьяна запомнила на всю жизнь:
- Разве ты не знаешь, что супругу любят больше всех в мире, какая бы она ни была - больше детей и внуков, больше родины, больше самой жизни?
И сознание того, что она оказалась у своего обожаемого пестуна на втором месте, нисколько не обижает девочку и не меняет ничего в ее малой вселенной, так тщательно создаваемой.
Всё речи и события откладываются в памяти. Но не как аксиома, вовсе нет. Как очередное свидетельство зыбкости, тонкости и ненастоящести мира.
А совместные с "ухажёром" походы домой продолжаются - всё более открыто и без малейшего стеснения обоих. Классная руководительница начинает ставить в пример - вот смех-то!
Из особой галантности Стёпа всякий раз берёт из раздевалки оба пальто и ловко втряхивает Татьяну в рукава старой кротовой шубки, еще маминой. По дороге они учат стихи с ее голоса, русские и английские - Лермонтова, Тютчева, Лонгфелло. Осенью Сергей забирается на рябину запасать ягоды для птиц, хотя лучше было бы хлебных крошек и сала. За окном комнаты, где Татьяна делает уроки, уже висит кормушка: воробьи, проныры этакие, щеголеватые фрачные синицы с черным галстучком поверх желтой рубахи, снегири, круглые, с алым бочком, будто спелое яблоко. Однажды прилетел розовый свиристель в короне из перьев и был с радостью опознан по рисунку в школьном учебнике.
Зимой подростки в отсутствие родителей забираются в Стёпкин дом: странное сооружение из маленьких комнатушек, выходящих дверьми в узкий коридор. Похоже на любимое Татьяной путешествие в железнодорожном вагоне, только что не трясёт.
В комнате Сергея - книжки, гантели, горстка чего-то мелкого на листке бумаги.
- Это что, Стёп?
- Порох. Бездымный. Видала, как горит? А то покажу.
- Не взорвётся?
- Что ты! Он же свободно насыпан.
Сергей подносит спичку - порох вспыхивает мгновенным, ясным пламенем, без копоти и остатка.
- У меня еще и строительные патроны есть. Ими заклёпки забивают или большие гвозди.
Они долго изучают патроны - длинные, совсем простые с виду.
- Хочешь послушать, как стреляет?
- Это громко?
- Да, нет, я в подвал зайду. А ты здесь останься.
Через минуту под ногами Татьяны раздаётся хлопок - такой тугой и плотный, что весь дом сотрясается до основания. Довольный Сергей вылезает наружу с охотничьим ружьём в одной руке и банкой солёных огурцов в другой.
- Ага.
- Страшно?
- Не успела.
- Тут самое главное - прислонить стволы к стенке без зазора. А то убьёт отдачей. Не такое оружие, какое для этого надо, понимаешь?
Татьяна понимающе кивает: отец рассказывал ей, что из безотказного пистолета "ТТ" нужно стрелять с вытянутой руки. Именно по той самой причине. Однажды военная медичка перебирала, чистила своё табельное оружие и решила испытать, хорошо ли стреляет. Досмерти напробовалась, однако.
Потом оба приятеля уплетают домашнюю заготовку с покупным чёрным хлебом и учатся стрелять из мелкокалиберки в снежную бабу - цель как раз по Танюшкиному зрению, да и пульки не сплюснутся. Летом ей покупали в каждом пляжном тире по выстрелу, заранее зная, что уйдет "в молоко", а сейчас она приспособилась: прислоняет приклад к левому плечу, жмет на спуск правой. И еще догадывается рассчитать поправку.
Очередное приобщение к книгам об исторической любви состоялось, когда Татьяне резали застарелые гланды в больнице для взрослых. Когда от боли, тоски и ничегонеделания читалось всё подряд из того, что было в тюремной... простите, больничной библиотеке. "Испанская баллада" Фейхтвангера. "Звёзды над Самаркандом" Бородина. И очень много французского натуралиста и дрейфусара. Зола Эмиля Золя.
Странно - девушка только с подачи знаменитого иудейского писателя начинает понимать разницу между законным наследником и бастардом. Впервые соединяет имя Алиеноры Аквитанской с именами ее сыновей, знакомых еще по "Айвенго". История еще только начинает восставать из перемешанной мозаики, тогда как собственная страна, некий неучтенный остров или даже континент в Тихом Океане уже давно поднялся из солёных вод. И героиня сих мест похожа не только и не столько на Татьяну, сколько на ее уставшую от героических свершений деву-рыцаря...
Волосы из золотой пряжи, двойная дуга тёмных бровей, синие глаза, неправдоподобно белая кожа - как к Эдмону Дантесу и примерно по той же причине (была в тюремном "замке") загар к ней не пристаёт. Нос с легкой горбинкой и округлыми, трепетными ноздрями. Осанка, прямая и гибкая, как ее собственная шпага.
Всеми чаемыми для себя качествами награждает Татьяна эту возвышенное воплощение Маргариты. Красотой (лет до шестнадцати девушка даже не подозревает, насколько хороша собой, потому что нет того, кто бы ей это сказал). Зоркостью орлицы и неутомимостью ветра. Прекрасным голосом - певучим и полётным. Виртуозным владением всеми видами оружия и талантом всадника. Проницательным, резким, ироничным умом, едва ли не самоубийственной тягой к справедливости и высочайшим чувством собственного достоинства.
С тех пор, как "Победа" утвердилась на своих четырех скатах, семейство окончательно погрязло в летнем дикарстве. Куплена двухместная туристическая палатка (гэдээровская, розовая, внутри даже пасмурный день кажется солнечным), в нее кладут три надувных матраса для спанья дедушки, бабушки и внучки. Кавказ теперь носит имя "Рынок на Пицунде". Здесь, в тени реликтовых сосновых стволов, куда без зазрения совести забиваются гвозди для натягивания тентов, и под боком у столовского домика, в тени которого почти всякий день собираются аборигены со своими овощами и фруктами, мирно сосуществуют люди, дикари, свиньи, куры, собаки и ишаки. Ишак - существо нежное и привязанное к матери: вьючить его до двух лет нельзя, так и бегает за работящей мамашей. А по утрам будит всю округу рёвом на два тона: пронзительно тянущееся вверх - "И-и" плавно опускается к широко отверстому утробному"А-а".
По пути к общественному туалету в пять утра девочка Таня всякий раз видит на камнях кровавую лужицу - повара зарезали очередного агнца на шашлык.
Других приключений тоже хватает: как-то утром огромный петух забрался на столик перед ошеломлённой таким нахальством молодой семьёй и неторопливо склевал всю яичницу с огромной сковороды. Должно быть, утверждался в правах собственности: яйца на готовку пошли его собственные.
Также как-то глубокой ночью другие супруги, что ночевали в крошечном "Запорожце", разложив сиденья и скрючившись внутри в три погибели, в испуге проснулись от сугубого трясения земли. Оказалось, что они опрометчиво запихнули кастрюлю с объедками под кузов - чтобы нахальные собачьи бродяги не растащили. Теперь туда прорывалась огромная бокастая хавронья.
А что такое "Запорожец", если кто не знает: спереди рыльце, сзади рыльце, этакий зверь Тянитолкай. Мотор у него в багажнике, запчасти и хозяйские шмотки под капотом. Оттого и прозвали первый выпуск этого чуда "Жопорожцем", а второй. модифицированный (двойная полоска вдоль кузова и оттопыренные раковинки воздухозаборов сзади) - "Байдаркой" и "Чебурашкой". Повышение в статусе, однако.
Еще одно прекрасное имя: "Совхоз имени Чкалова под Адлером". Здесь, на полосе отчуждения, отчасти засаженной частновладельческим инжиром, растёт сочная зеленая, трава, пасётся хозяйский (так и тянет сказать "гилянский") игривый бычок и привольно живут автодикари. Грохот поездов на линии "Сочи - Адлер - Кудепста - Хоста" перестаёт мешать сну на вторые сутки, зато море - только рельсы перейти, до Кудепсты или даже до Хосты можно добраться пешком по шпалам, а в самом совхозе есть знаменитая кипарисовая аллея, посаженная по прямому указанию детской писательницы Чарской.
Точно такие же четыре кипариса чуть позже будут посвящены деду Зине.
И снова встреча с сакральным именем. В одном из кавказских путешествий по слёзной просьбе Татьяны покупается двухтомный "Фауст" Гёте в переводе Холодковского, с рисунками Доре. Стихи и рисунки гигантов. Снова белокурая Маргарита, Гретхен, соблазнённая и преданная, поруганная и величественная. Образ Вечной Женственности, стоящей между дьяволом и мудрецом, держа обоих за руки.
Иллюстрации Доре - перешеек, переходной мост между великим французом и великим немцем, Рабле и Гёте, Гёте... и снова французом. Оноре де Бальзаком. Его "Озорными рассказами". Кипение жизненных страстей: смех граничит с рыданием, жестокость с чувствительностью, любовь с местью, фривольные сцены чередуются с эпизодами кристальной чистоты и силы. Человеческие чувства, очищенные от всего преходящего. Впрочем, Татьяна впервые пользуется у одноклассниц некоей популярностью, потому что может выкладывать по дороге домой витиеватые пикантности, почерпнутые у мэтра французской литературы. Языковых красот и трагических финалов девочки, впрочем, дружно не принимают.
А где верный Стёпа? В железнодорожном техникуме и страшно этим гордится. К Восьмому Марта подарил букетик подснежников - впервые Татьяне дарят цветы - и выточенную на станке игрушку: белый грибок, на котором, если будет желание, можно и носки поштопать. И мало-помалу все чувства уходят в песок: так бывает со всем земным, сбывшимся и несбывшимся одинаково...
Из этой школы, уютной, теперь, когда все детки повзрослели, почти домашней, приходится уходить: преобразовали в восьмилетку. Одно утешение: снова необычная дружба. С той самой литераторшей, которая ставила ноги на сиденье парты перед Татьяной или вообще рядом, давала две совершенно противоположные характеристики Маше Дубровского (думайте сами, решайте сами!), и очень уважала свою лучшую ученицу за умение лихо разделываться с запутанными синтаксическими конструкциями. Теперь она даёт Татьяне почитать Цвейга, "Нетерпение сердца", со специально отчеркнутой понизу строк эротической сценой.
С этого только начинается. Абсолютно на равных две женщины ходят друг другу в гости, хотя по причине бабушки чаще делает это Татьяна. И - погружается в новый книжный архипелаг. Разрозненные островки - Кальдерон и Тирсо де Молина, Оскар Уайльд, тот же Цвейг. Сплоченные тома собраний: Анатоль Франс и Лопе де Вега, Фенимор Купер сверх его Натти-Бамповского пятикнижия, разговоры о любви как счастье и смысле жизни, о симфонии эроса с двумя ведущими темами. У Екатерины в доме - двое прекрасных юношей: муж и сын.
А уж каков сам дом - собственно, две комнатки с верандой и отдельным выходом на улицу, с холодной уборной, общей на всех, но зато с водопроводом! Что вода не греется сама, а мыться здешние обитатели ходят в баню, - это как раз норма. Необходимость каждый день приносить зимой четыре ведра для готовки и умывания, а летом зачастую - двадцать ведер под каждый древесный ствол делает Татьяну особо чувствительной к сему благу цивилизации. Это еще хорошо, что их домашний колодец выкопан на углу, метрах от силы в пятидесяти, и вода в нем самая вкусная в посёлке.
А еще в этом семейном гнезде обитает старинный фарфоровый сервиз "с памятью". И кресло-качалка с наброшенным поверх него текинским ковриком. И какое-то необыкновенное пальто висит в шкафу: полы разлетаются, на плечах - чернобурка, про которую Тане говорят: "Тебе очень идёт, только рано девочке такое носить". (Не рано - вообще никогда не придется: четыре студенческих года в драпе с каракулевой смушкой, три аспирантских - в таком же каракуле, но редкого цвета "сур", в тощеньких норках, а потом и вообще без мехов. Нечто внутри запрещает "убоину".)
|
