Некий человек, который был неизлечимо болен этой жизнью, порешил, что насильственно оборвет свои дни, когда с того плюща, что обильно увил стену противоположного здания, выложенную диким известковым камнем, слетит последний лист. А задумал он такое в самый разгар летней засухи.
В конце лета зарядили ливни. Тяжелые капли били оземь, и струи их были так густы и тяжелы, что ветер отворачивал их, как занавес. Оттого с лозы слетела часть листвы, но совсем небольшая: ведь плющ был совсем зеленый и прочен, как то бывает с молодым и полным жизни растением. Хотя на самом деле он был почти так же стар, как дом.
-- Понапрасну я брал такой зарок и надеялся, - вздохнул тот человек. - Ладно, впереди еще целая осень.
Ну и чего он ждал, коли уж не терпелось? Впрочем, как говорится, разные бывают погребальные церемонии: одна моя знакомая решила "до того самого" накопить полную коробку мелкой разменной монеты, крайне дефицитной для телефонных разговоров. Это я так, к слову.
Осенью листья плюща чуть тронуло желтизной по жилкам, жизненная их сила и связь с лозой ослабели, и легкого дуновения воздуха казалось достаточно, чтобы сбить их вниз, закувыркать и пустить по ветру шелестящую лавину. Однако этого не происходило: фактура листа была не такая, да и много было листьев - почти как звезд на небе. Ветер с трудом расправлялся с ними поодиночке.
-- Подожду долгих черных дождей, - сказал себе человек. - Они будут настойчивее ветра.
Наступило и такое время: слякотное, гнилое, моросящее. Но в нем не было ни упорства, ни силы: дожди могли вымотать слабого, однако превосходящему их упорством только докучали. Остатки листьев мокли в морось, в утренние заморозки доходили до жестяного хруста, но оттого держались еще более стойко, будто прижухли намертво. Видимо, то были плющевые триарии - медлительный отряд старых и испытавших на себе все сражения бойцов.
-- Ну ладно, посмотрим, как эти упрямцы перенесут снег, - сказал человек.
И снег выпал - жесткий, точно град, острый, как сечка, крупный, будто старинный жемчуг. Он оседал на скрюченных листьях, что потеряли форму, но не дух, и из последних сил защищавших то место на лозе, где зародилась юная почка. Всё-таки тяжести они не вынесли, пали - и остался один-единственный лист, самый упрямый.
Тогда наш безумец стал просить Бога, в которого не верил, о буре!
И вот она пришла в ночи, страшная в своем безвременье, швыряя комки льда и смерзшегося снега. Сотрясла лозу и сбила наземь последний лист. А потом засыпала свои следы снегом.
Утром человек устало выглянул в окно. Посреди непроглядной белизны, под пухлой от снега крышей того самого особняка, на его стене, сияющей - по контрасту - теперь бледно-золотым теплом, был прочерчен тонкий, разветвленный узор лозы. Узор этот походил на заветный орнамент, что бывает скрыт в потаенном углу вещи, но управляет ею и обновляет ее, на рисунок, который наносят на стены Дома Молитвы, дабы подчинить стихию красок и камня их ритму и узору священного слова. То были жилы и нервы одухотворенной плоти, путь, который, начинаясь в одной точке, тысячью рук поднимается к небу.
-- Смотри-ка! Листья преходящи, а сам плющ - он вечен, - подумал вслух человек. - Надо же: такое вынести и не сломаться. Пари держу, что и почки все живехоньки, этакие пасхальные яйца. Им бы только тепла дождаться.
И сказав так, он первый раз в жизни рассмеялся, отбросил пузырек с ядом в одну сторону, опасную бритву - в другую и сбежал вниз по лестнице вон из своей домашней тюрьмы прямо на чистую, как девушка, зимнюю улицу. И пошел прямо по той дороге, коя была начертана плющом на белой стене.