Посвящается Софонисбе Ангишоле, первой из ренессансных художниц, женщине удивительной судьбы, даме одновременно кроткой и упорной.
ХЕНОВЕЗА
Это не было именем, данным при крещении. Отец нарекал сына и дочерей иначе - первенца и следующую за ним буйную шестёрку. Тоже, впрочем, не совсем по-христиански. Любовь его к античности выводила на свет всяких Амилькаров, Гасдрубалов, Европ, Минерв и Лавиний.
Знатный ломбардский род отца не мешал ему омывать кончик шпаги и край плаща золотым дождём. Его супруга, из рода не менее славного, и дети никогда ни в чём не нуждались.
Когда синьора Бьянка умерла, надорвавшись в очередных, на сей раз бесплодных родах, молодой вдовец крепко задумался над жизнью. К его чести, вводить в дом мачеху не пришло ему на ум. Отвлекая сирот от печальной реальности и одновременно привлекая к познанию наук, он заметил, что грифели и мелки служат мальчику, чтобы испещрять доску странным подобием математических знаков, девочки же малюют ими каракули на всех клочках и ровных поверхностях, до которых могут дотянуться. Нет, не на обоях: в те времена они отвечали своему названию, а на скользкой парче и узловатом гобелене не очень-то порисуешь.
Вот именно: то, что делали все шесть юных дев возрастом от пяти до десяти, было, если присмотреться, настоящими рисунками. Вернее - набросками.
Для юного Амилькара уже давно были наняты учителя, впрочем, как и для его сестёр, долженствующих в будущем приобрести разностороннюю учёность и сделать честь своим будущим мужьям. Таково было требование времени.
Но было и кое-что ещё.
Старинное присловье: "Стальной клинок нередко одевают в бархат, драгоценное оружие прячут в потёртые ножны".
Сказки о крёстных феях и их дарах.
Модная идея о предопределении и предначертании.
В идею отец не верил. Ломбардцы чаще повторяют иное: "Ты сам кузнец своего счастья". Присловье учитывал: сам не особо щеголял нарядами и отпрысков держал в чистоте и простоте.
А вот феи...
После рождения первенца донна Бьянка поведала супругу, что в радостном помутнении чувств якобы видела крошечную женщину в одеянии из крыльев. Та протянула родильнице ожерелье из шести золотых колечек, таких маленьких, что едва годятся на пальчик новорожденного, и сказала голоском, звонким, как биение крови в ушах: "Шесть дочек родится у тебя. Каждой тотчас наденешь по кольцу. Это их талант, который не годится зарывать в землю, и талант редкостный. Если какая-нибудь из сестёр откажется - ибо нелёгкая предстоит ей судьба, - талант перейдёт к другой и умножит её собственный. Но избежать его вовсе нельзя: кощунство это. Затем что Божий это дар".
Колечки были невидимы, однако донна Бьянка уверяла, что всякий раз, когда появлялась на свет очередная дочка, с шеи матери соскальзывало сияющее кольцо и приникало к нежному пальчику, внедряясь в плоть. И снова исчезало из глаз людей - лишь в очах младенца появлялось сияние как бы чёрного алмаза.
По этой самой причине все шесть дочерей, помимо знания латыни, знакомства с историей, сочинения стихов и игры на музыкальных инструментах обучались у одного из лучших художников города. Назовём его Беноццо из Палермо - потому что истинным именам лучше стереться из памяти.
Способности девочек, потом девушек были разными. Старшая, самая даровитая, умерла, будучи двадцати лет от роду. Ещё одна постриглась в монахини, словно чего-то испугавшись. Впрочем, безусловное дарование открылось и в ней - на портрете, который сделала её младшая сестра-погодок (тогда ещё не Хеновеза), прежняя, фамильная грань смотрит на зрителя из отверстых зениц, а белоснежные руки держат Евангелие, словно малого ребёнка.
Три самых младших дочери вышли замуж по любви: они предпочли настоящих детей вымечтанным.
Так будущая Хеновеза стала обладательницей всех шести незримых - наш современник сказал бы "виртуальных" - колец. И стала жить отдельно от отца, в окружении многочисленных картин, где изображала свою семью: далеко не святое семейство. Женщина не могла получить в натурщики нагого апостола и тем более Христа, распятого в одной набедренной повязке. Вместо анатомии тела, которую проповедовал великий Микеланджело Буонаротти, художница вынуждена была изучать строение внешних покровов: складки, кружева, изысканно ниспадающие ткани. Вместо игры мускулов - тончайшую мимику лиц, отражающую душевные движения, жестикуляцию рук. Тогда же она приучилась изображать саму себя - чего-чего, а стёкол в их богатом доме хватало.
К тому времени девушка превзошла своего учителя, который нисколько не ревновал её к своей славе. По-видимому, он был влюблён в милую генуэзку: на автопортрете, где Беноццо изображён с портретом Хеновезы собственной работы, его правая рука, как принято, держит кисть, но левая целомудренно касается груди ученицы самыми кончиками пальцев. Такая возвышенная романтика.
Ученица работала много жёстче и не боялась показать на полотне характер. В городе проездом побывал некий герцог, усмиритель мятежных Приморских Штатов, и с чего-то удумал заказать у неё парадный портрет. Женщина у мольберта - редкое до невозможности и весьма лакомое блюдо...
Мужчина в пышном и одновременно траурном одеянии. Рука в охотничьей перчатке с раструбом хищно сжимает рукоять толедской шпаги. Выражение лица - не столько злое и гневное, сколько усталое. Но есть и первое, и второе, и многое из того, что человек склонен прятать от самого себя.
Нет, герцог не вскричал, как позже Папа Иннокентий о своём изображении кисти Веласкеса: "Слишком правдиво!" Поблагодарил, заплатил и рекомендовал художницу своему патрону. Патроном же был сам король, живущий по ту сторону Средиземья.
На автопортрете, писанном накануне отъезда в Испанию, Хеновезе двадцать семь лет, но выглядит она увлечённой девочкой: кудри вместо привычного пучка на затылке, чёрный бархат платья, сшитого в имперском стиле, оттеняется кружевным "жёрновом" вокруг шеи, оттеняет нежную кожу и увлечённый блеск невероятно тёмных глаз. Почти камеристка Рубенса, но писана десятилетиями раньше - и, осмелимся сказать, лучше.
Фрейлина и наперсница юной королевы Изабеллы - райской птицы из более жарких и пылких краёв. Доверенное лицо стареющего короля. Модный придворный живописец, которому не платят денег за ремесло, - только не женщине, только не в Испании! За иные обязанности - можно, и со всей щедростью.
Но Генуэзка, Хеновеза (так теперь зовут её все, сделав происхождение прозвищем и превратив изначальное мягкое "дж" в горловое, страстное испанское "х") не обращает никакого внимания ни на ущемление в правах, ни на досужие толки, ни на громкую славу. Своих персонажей наряжает как нельзя богато и искусно. Однако себя...
Благородному придворному кавалеру приличествует чёрное - благородная дама принимает это на свой счёт. Свободная блуза из шерсти и такая же юбка цвета ворона: хоть сейчас берись за палитру, не испортишь одежды краской. Коса, свёрнутая узлом, слегка оттягивает голову назад - отменная осанка. Гордость без гордыни: взгляд, притушенный опущенными веками, как-то особенно прост, на округлом лице играет спокойная улыбка человека, что ценен сам по себе и давно знает об этом.
Что удивительно, героиню автопортретов можно без малейшего ущерба для восприятия перенести в девятнадцатый век. В двадцатый. Во Францию. В Германию. В Россию.
Что ещё более удивительно - "старую деву" с милым, но почти крестьянским лицом усердно обхаживают. И не из-за богатства семьи и её собственного - бескорыстно. Она знает толк в противоположном поле и не торопится с выбором пары. То есть считает, что торопиться некуда вообще. Хеновеза потому лишь и показывает жизнь лиц с таким искусством, что проникла в запрятанные за масками души - весьма, надо сказать, глубоко. В свои тридцать семь это философ, отлично знающий цену человечеству.
Внезапно умирает королева. Так же, как мать художницы, - обессилев. Слишком много беременностей, а в результате ни одного мальчика, наследника отцовской короны. Но девочки талантливы и жизнеспособны: хорошие советницы отцу, умные соправительницы. Это Хеновеза понимает, изображая обеих своих питомиц на очередном парадном полотне. И долгожданного наследника от австриячки - тоже. Забавно, что инфанта рядят в такую же точно оболочку, как его сестёр, - жёсткую, как коробка с новогодним деревцем. Женственную.
Вот именно. Ради этого мальчика король спешно женился. В какой по счёту раз? В четвёртый? Новая королева не жалует фаворитку старой, хотя и позирует: замороженная плоть, ледяная статуя, одетая в мрачность.
Король чувствует обязанность возместить любимице протори. Не деньгами и почестями - их и так в избытке.
Какой самый очевидный способ?
Да. Но пока властная рука перебирает знатных и знатнейших женихов, саму Хеновезу вновь накрывает судьба.
Её зовут Франсиско де Модена.
Наполовину итальянец, из славного рода д`Эсте: отец его держит Сицилию от имени владыки Испании. Худенький, невзрачный отрок с мягкими чертами лица, небрежно одетый в гибкие ткани, - это когда в моде у мужчин форменный воинский доспех, подбитый ватой. Умей Хеновеза писать на мифологические темы, быть бы ему Ганимедом или, на крайний случай, одним из его сверстников, ошеломлённо следящих за полётом орла с пленённым отроком в когтях.
И - робкий до бессловесности. Но однажды подстерёг её и заговорил красноречиво и со страстью:
- Сеньора соотечественница. Не сочтите, молю, за дерзость. Вас неволит король. Меня - мой батюшка герцог. Я как старший в роду, обязан взять за себя чистоту и знатность и родить с ней потомство. Ко всему этому у меня не лежит душа - куда охотнее бы я постригся вместо младшего брата, мой же Федерико смотрит на своё грядущее монашество как на жупел. Он прирождённый владыка.
- А сами по себе вы хотели бы тонзуры, синьоре Франсиско? - спросила Хеновеза по-итальянски. - Если отважитесь выйти из-под воли отца и действовать по личному усмотрению. Скажите мне от чистого сердца.
Тот покачал головой:
- Полагаю, старик меня не проклянёт - он отходчив. Однако я люблю суетный мир и ищу ныне третий выход из положения.
Женщина рассмеялась в душе: истый гранд, ходит вокруг да около вместо того, чтобы от души поучаствовать в корриде.
- Как я понимаю, вы предлагаете мне сделку? - спросила в ответ. - Если я возьму... если вы соблаговолите отдать мне руку, добрый герцог получит в лице невесты примерно то же, что желал. Знатность, условное девство, надёжную ширму для неких экзотических наклонностей сына...
Потому что Хеновеза давно уяснила себе, что бесплодна. Плата за одарённость и возможность без помех предаваться любимому делу. При её сдержанно вольнолюбивой натуре - не такая уж большая.
При дворе об этом были наслышаны если не все, то многие.
- Его величество не любит, когда идут против его воли, - добавила она. - Он приискивает мне, старушке, блестящую партию в лице какого-нибудь родовитого Мафусаила.
- Но такой тонкий ценитель искусств должен ведь понимать... - юноша замолк.
- Да, - кивнула художница. - Обеспечив моё будущее таким вот замечательным образом, король впредь лишается моих малеваний - в замужестве находятся заботы куда более пристойные. Но это никак не заградит руку дающую и благотворящую.
- Ваши полотна - ваши дети, - ответил дон Фернандо. - Настоящие и будущие. Я нимало не покушаюсь на них. Живите свободно!
И, чуть помявшись:
- Я ведь и не мужеложец, что бы там ни думали остальные. Но не всем же из нас быть густобородыми самцами в вечной жажде самки...
... Они обвенчались, и это было чудесно. Король без большой натуги принял изменившиеся обстоятельства - человек, рождённый ко власти, в отличие от приобретшего её с большим трудом, не держится за мелочи. И оттого умеет обратить проигрыш в выигрыш, малое поражение - в большую победу.
Настоял, чтобы респектабельная дама продолжала, хоть понемногу, играть в любимые игрушки. Осыпал дарами на свадьбу и положил солидную пожизненную пенсию, выплата коей возлагалась на испанскую корону: чтобы не прекратилась и после его смерти.
Молодожёны отправились в длительное путешествие по морю - и по Италии. Сроком на семь блаженных лет. Объехали всех родичей с его и её стороны. Отец уехал из родных мест и укоренился в соседней Кремоне: патриарх посреди разросшегося, словно душистый терновый куст, семейства. Брат стал учёным, как и желалось ему. Сёстры постарели, меньше прочих - монахиня. И всё же - сколько новых впечатлений и трогательных воспоминаний, сколько лиц! Кисть Хеновезы не знала отдыха. Вазари, автор "Пятисот жизнеописаний знаменитых художников" писал о ней: "Но если женщины так хорошо умеют делать живых людей, следует ли удивляться тому, что те из них, которые пожелают, сумеют сделать их так же хорошо и на портрете?"
Которые пожелают. Стало быть, Хеновеза в тайной сокровищнице свой души желала второго, истинного, так страстно, что оно пересилило первое, бывшее для неё скорее данью всеобщей привычке? Данью скорее тягостной, чем желанной?
"Что же, так тому и быть, - сказала себе она. - Никогда я не плыла в стрежне общего потока. Моё русло узко, течение в нём не бурное, но это мой источник жизненной влаги".
Палермо, где супруги решили осесть под твёрдой рукой вице-короля, - портовый город в Сицилии, весёлый, грязноватый и шумный.
На одном из заморских кораблей туда явилась "Чёрная смерть". В те времена это было ужасом повседневным и почти что бытовым: кто мог - пережидал на месте, кто умел - отплывал на первом же судне или в надежде спастись уходил за стены. Потом возвращались, кто сумел сохранить себя, и рождали новое поколение обречённых жизни.
Фернандо заразился и сгорел в три дня: хрупкий мальчик. Хеновеза выстояла. Наверное, удержавшись за подрамник.
Кажется, старый герцог остался благодарен бывшей снохе, да и деверь, теперь безусловный наследник майората, - также. Оделили щедро.
На первом же судне, что прорвалось в порт после ослабления чумных кордонов и привезло контрабандный съестной припас, вдова отправилась на родину.
Управлял кораблём не тот капитан, что раньше: владелец не одобрил эскапады. Орацио Ломеллино плыл домой в статусе пассажира, как и сама Хеновеза.
Когда знатная дама в окружении портовых грузчиков и багажа несколько странного вида и объёма поднималась по сходням и почти достигла огромных кормовых вёсел, башмак соскользнул вниз. Некто в яркой, свободной одежде, с растрёпанной шевелюрой цвета спелого каштана и безудержно бородатый, крепко ухватил даму поперёк талии и водрузил на палубу со словами:
- Обопрись на мою руку, красотка. Она ни разу не подводила Орацио, а сам он - ни женщин, ни мужчин.
И от своей вольной похвальбы не отрёкся, даже когда понял, что Хеновезе хорошо под пятьдесят и титулов на ней повисло больше, чем блох на портовой собаке.
Сам не был особо родовит и славен, но настоящий генуэзец всегда если моряк, то и немного пират, а пират ловит удачу на всех ветрах и сторонах света. Они крепко подружились: бывший капитан был неожиданно сведущ в искусстве и повидал немало всяких красот за свою довольно короткую жизнь. Много времени проводили в обществе друг друга: Хеновезе тоже было о чём порассказать, и никогда прежде не имела она такого умного и чуткого слушателя.
Невидимые кольца, о которых художница не вспоминала уже долгое время, делались буквально раскалёнными, стоило ей завидеть капитана. Жар пыхал прямо в лицо. Судьба...
"Довольно с меня, - думала она. - Послужила фантому - пора думать о себе. Принести жертву, положить зарок - не дотрагиваться до кисти, угля и свинцового карандаша. Стать, наконец, женщиной. Хватай богиню Фортуну за чуб, когда пролетает мимо, как говорят. Потому что я его хочу всеми силами души и тела..."
Они поженились прямо на борту, без помпы - на корабле был, как водится, священник. Сойдя на берег, Хеновеза обналичила векселя у семейного банкира и тотчас же вручила супругу золото. Орацио был в восторге:
- Знаешь, на эту сумму можно купить аж два судна, и не наших прибрежных каботажных торговца, а таких, что ловят парусом вольный океанский ветер. Я уже присмотрел похожие: назову "Исабель" и "Софонисба". Девочек изрядно потрепало штормом, но если найти умелых мастеров, ремонт обойдётся в сущие гроши.
- Ты ведь не собираешься торговать с Новой Индией? - обеспокоенно спросила новобрачная.
- Что ты, милая. Но моряк нечасто ночует под домашним кровом. Привыкай.
Она привыкала. Его старики жили чуть получше простых горожан, дом был тесноват, лишён милых безделок и художеств, но безупречно опрятен, и в житейских разговорах таилась для Хеновезы немалая сладость. Свекровь оказалась умелой кухаркой и с охотой учила этому "молодую". Как-то само собой получилось, что в ожидании, пока муж вернётся с моря, Хеновеза выучилась прихорашиваться. В зеркало глядеться, однако, побаивалась: сидела внутри сытая, холёная кошка в атласе и улыбалась ехидно прищуренными глазками.
Однажды её рука сама собой схватила с земли мягкий камушек и начала чертить на стене дома что попало, как в раннем детстве. Штрихи и линии были еле видны на светлом фоне, но сомнений не оставалось: то снова был портрет. Беспощадный портрет старухи с тусклым взором. Плечи её обхватывала загрубевшая мужская рука...
И плечи Хеновезы - тоже. Рука в щегольской перчатке из тонкой лайки, от которой чуть тянуло водорослью, пряностями и морской солью. Она обернулась...
- Ой, да что ты с собой творишь, глупая? - муж снова, как прежде, ухватил её так крепко, что земля дрогнула и ушла из-под ног. - От чего отреклась? Ведь это вон сама ты и всё твоё. Ты живая слава Генуи.
Хеновеза хотела объяснить, что всё было как при постриге - или платой за исполнение желаний. Только Орацио не дал раскрыть рта:
- Ты прости, что я не прямо из гавани - сюда к вам. Торговля с островами была чертовски удачной, солнце моё. У нас теперь столько звонкой монеты, что я договорился о покупке особняка. Давно его облюбовал и боялся упустить. Роскошный: два этажа, по фасаду облицован мрамором, большие комнаты, широченные окна. Внутри не заходит солнце, почти как в Испанском Королевстве. Ну и... это для наших отца с матушкой, конечно. Но по-настоящему для тебя. Что захочешь: мастерская-студио, зала для приёма гостей и заказчиков, каморки учеников и подмастерьев, краскотёров и грунтовщиков всяких. Я специально подсмотрел, как это делается у важных персон, всяких там Херонимусов Босхов и Теотокопулосов. Примешь?
А поскольку она ошеломлённо молчала, стал на колени прямо на улице, немилосердно пачкая дорогой костюм, и прижался лбом к рукам жены.
Они прожили в счастье и согласии ещё сорок четыре года. Хеновеза держала открытый дом и некое подобие салона, выполняла многочисленные заказы и подавала советы молодым живописцам. Вся Генуя и весь мир в лицах ожили на её рисованных досках. Наглая кошка исчезла из зеркал бесследно - собственно, и зеркала были все иные, драгоценного венецианского стекла, в полный человеческий рост. Каждый год из долгой череды художница знаменовала изображением самой себя: почтенная дама за спинетом и перед начатой картиной, властная старуха с искрящимся юностью взглядом и руками на подлокотниках тронного кресла. Та же старуха чуть свысока взирает на себя юную и чуть бледноватую - автопортрет в двух лицах. Из красок постепенно уходят пестрота и цветистость, приходят благородная сдержанность тонов, лаконичность мазка. Плоть обтягивает лицевые кости древним пергаментом, нездешнее сияние меркнет, но пальцы по-прежнему цепко держат инструмент.
Пока не угасает зрение и в руках не появляются чётки-розарий. Такой изобразил Хеновезу юноша Ван Дейк. "Мне время тлеть, тебе цвести".
Это было бы печально, как любая смерть, если бы не сроки. Художница, овеянная всемирной славой, умерла девяноста шести лет от роду, в окружении сотен и сотен своих детей, которые разлетелись по всей Европе и - по крайней мере, некоторые - дожили до настоящего времени. На памятнике, который сеньор Орацио водрузил над могилой жены через несколько лет, высечены слова:
"Моей супруге, причисляемой к знаменитейшим женщинам мира, непревзойдённой в создании портретов, Орацио Ломеллино, исполненный горя от потери своей великой любви, посвящает сию скромную дань".
![Автопортрет [Софонисба Ангиссола]](/img/m/mudrowa_t_a/henoveza/sofonisbaangissola.jpg)