Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Гинандр

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не столько логически-сюжетное, сколько бесформенно философское...

  ГИНАНДР
  
  Ноябрь в средней полосе России сладко и печально пахнет прелой листвой и вяло зеленеющим газоном сплошь в морозном крахмале. Эльфийское золото октября пало наземь тусклой бронзой, ветви обнажили свой замшелый скелет, прыткая вода стынет в жилах земли медленно текущей кровью, и страшно подумать о том, чтобы окунуться туда: затянет в недра, растворит в крепко забытом лете. В середине октября я ещё рискую погружаться в бегучую воду, в конце - уже нет. Даже если сверху моросит, осыпая капюшон моего плаща каплями той же унылой влаги.
  Унылая пора, очей очарованье...
  Когда в столице начинается дождь, приезжий открывает зонтик, абориген - жабры. Ему так легче дышится.
  Особенно в пригороде, который ещё не вполне укрощён и выстроен согласно ранжиру. Старинные резиденции знати, довлеющие над заурядным архитектурным ландшафтом, человек пытается либо разрушить, либо, для видимости отреставрировав, прибрать к рукам.
  Оттого дворец усадьбы Розумово похож на лимитную голову куклы Popodoll Ramiel. Центральное здание, с довольно заурядными шестью колоннами фасада и правым крылом, изогнутым, как у летящей птицы, но представляющим собой лишь череду наглухо заделанных оконными рамами арок, слева простирается в парк сквозной галереей облупившихся каменных стволов. Сверху серебристо-серое небо в раме обрушенной крыши, внизу - пожухлая зелень травы. Из галереи, минуя своего рода портал или раму, по мшистым ступеням, нижняя из которых к вечеру дождливого дня скрывается под водой, выходишь к тихому озерцу со склонёнными ветвями. Некоторые из прибрежных деревьев осмеливаются отдалиться от берега - или это вода всё пытается подмыть их корни? В недалёкой перспективе из неё выступает целый небольшой остров, покрытый соснами, время от времени туда приплывают назойливые паломники.
  В самой галерее любят устраивать променад клиенты здешнего санатория под названием "Красная Роза" - как можно заключить из последнего, туберкулёзники со стажем, - и резвиться случайные дети.
  Да, Рамиель - это такая кукла для взрослых. Лицо юноши, почти подростка, сложено из двух резко отличных профилей. Правый - сама нежность: прикрытые сладкой дрёмой веки, романтически потупленные глаза, губы как бы трепещущие в недавнем поцелуе. Левый изъеден проказой. Лоскутья изгнившей кожи, угловатый провал глазницы, редкозубая ухмылка древнего черепа.
  Контраст, поистине достойный Дориана Грея.
  И некое горестное умиротворение при виде этого контраста. Потому что он - наша судьба. Непреложная правда, извлечённая из бездны во имя всех нас.
  Все глубокомысленные параллели однобоки и лживы. В самом нашем времени есть нечто, побуждающее ко лжи. Однако я нипочём не пройду к берегу по галерее, только параллельно ей. Хотя на обратном пути легко могу позволить себе углубиться в неё и сделать шаг-другой, а то и третий по примятой траве. Но не более десятка - и нечего говорить, что к торцу жилой части особняка я нипочём не приближусь.
  Зачем я вообще туда прихожу? Рисовать воду, сидя на ступенях, и высокий портал в точке, где колонны соединены как бы перемычкой, из-за ветхости кирпичей обратившейся буквально в нить. Замалёвывать похабные надписи, которые появляются с удручающей регулярностью. Возжигать костры из чужих бумажек и обломанных сучьев. Наблюдать за событиями.
  Однажды один из кучки шатающихся праздно парней забрался на колоннаду, подобно кошке, и уселся там. И, в точности как кошка, боялся слезть, а окружающая его кодла подбадривала. Мне в тот раз захотелось уйти до наступления темноты, что для меня совсем необычно - как правило, я именно такого момента дожидаюсь. Утром (тоже необычно для моих визитов) от вчерашнего происшествия не осталось и следа. Хотя в другой раз мне пришлось наблюдать группу уже хмурых мужчин, которая собралась резать колбасу и распивать напитки на массивном блоке совсем рядом с порталом. Это вызвало у меня досаду, однако честная компания, стоило мне отвернуться, рассеялась, как не бывала. В другой раз две тётки умеренно преклонных лет, одна красная, другая в чём-то оранжевом, занялись примерно тем же, но с куда большей пристойностью. После нудного употребления кофе из термоса и крупно нарубленных бутербродов обе подошли ко мне и спросили, как выбраться из парка. Надеюсь, они не последовали моим советам слишком уж буквально: так можно и заплутаться, особенно в те дни, когда сама природа творит драконов из хлопьев снега, скрещённых ветвей, крыльев опавших семян и чуть пожухлых, но покамест ярко-багряных глаз тронутой морозцем калины.
  В тот, самые последний раз, из глубин портала на меня с визгом ринулось нечто поросячье-розовое, но не свинья, а ребёнок, судя по раскрасу, девочка в такой вот ядовитой одёжке.
  Мне захотелось сделать то, что логично напрашивалось (хотя логика свойственна мне далеко не всегда) - натянуть мысленный лук и пустить мысленную же стрелу, поразив цель. Но нечто удержало мою руку. Существо взвизгнуло, словно угадав мои желания, и повернуло вспять.
  В ответ на судорогу, которая сначала сжала, и в тот же миг отпустила мой мозг сладостной волной, подобной женскому оргазму, нечто в этом же роде произошло с галереей. Она заглотила чудище, как бы померкла - и исторгла в ответ нечто. Впрочем, нечто одушевлённое (не что, а кого). То бишь вполне одарённое душой.
  Пришелец, возникший внутри арочного свода, показался мне силуэтом, вырезанным из чёрной бумаги, но может быть - из ослепительной тьмы. Обликом (абрисом, обрисом, обрезом) был худощав, долговяз, тёмные кудри рассыпаны по воротнику старинного редингота, в поставе ног, обтянутых панталонами и сапожками, чудилось нечто странное. Почему-то он напомнил мне Паганини, которого, по местной легенде, всё зазывал к себе учёный и хлебосольный хозяин, да великий музыкант так и не собрался. Может быть, наоборот, таки собрался, опоздав на век-другой?
  По мере того, как мысль овладевала моим разумом, контур непроницаемого силуэта заполнялся линиями и красками. Нет, он нисколько не походил на Скрипача Дьявола: черты лица при всей их чёткости казались мягки, брови выведены и глаза прорезаны узко, кожа в раме локонов белела, как лунное молоко, маленькие руки с изящно выточенными пальцами вряд ли были созданы для скрипичного смычка или гитарных струн.
  И ещё он умел говорить так, что долго после этого мне казалось, что люди лишь хрипло каркают. В бархат и шёлк его голоса были вплетены металлические нити, как в старинную парчу.
  - Я пришёл, потому что меня позвали, - сказал он. - В обмен на существо, которое ты нам прислал. Удивительное создание, подарок и невидаль, достойные ответного дара! Мы никак не предполагали, что дитя от большой высокоразумной расы может родиться изнутри, будто оно из младших.
  На миг мне примерещилось, что ребёнок погиб и теперь родители будут безутешны, но всё было слишком непонятным и в то же время угадываемым с первого же, наилегчайшего намёка, чтобы придавать значение ещё и этой мелочи.
  - Младшие - это звери? Животные?
  Он не сразу понял и слегка наморщил безукоризненный лоб:
  - А. Конечно. В меня вложили ваш язык и понятия второпях. Долг велел не медлить. Зверь ничем не хуже человека, однако он другой. И зачинает не так, и родит иначе, и летает, расправив крылья, а не душу.
  Летает?
  - Как же ваши люди появляются на свет?
  - Благодаря всецелому тяготению двоих, но воплощая лишь собственную страсть. Оттого и уйти мы можем лишь по своей воле, причём сильно её напрягая.
  _ Мы считаем себя творениями Божиими, получившими от Него дар существования, отчего не вправе собой распоряжаться ни в рождении, ни в смерти.
  - Да, в точности как звери. Но мы, в отличие от всех, приняли на себя тяжкий дар свободы. Истинно свободен тот, кто не связан ничем, кроме завета, который побоялись нести небеса, земля, воды и горы.
  - А как насчёт законов, природных и божеских? - в этих моих словах, как и прежних, была некая провокация.
  - Природа - это мы. Боги сами пытались с нами покончить или хотя бы укротить - и им это почти удалось. Но уже в самом названии...
  - И как же тебя звать? - почти машинально сорвалось с моих губ, чтобы помешать ему завершить мысль в легко угаданном мною направлении.
  - Гинандр.
  Это показалось мне его собственным именем или хотя бы именем собственным; но отсутствие пафоса и нажима делало его скорее нарицательным. Также он не попросил меня назваться в ответ, как то сделал бы человек, но лишь сказал с той же ровной интонацией:
  - Ты мне по плечо и можешь приклонить туда голову. Мои волосы - остывший пепел, твои - жаркий огонь. Старшие были мудры: знаки таковы, что, думаю, мы скоро сойдёмся.
  Мне пришло на ум, что уже сошлись - и так плотно, что любой вопрос и ответ на него словно записаны в книге, которую мы оба читаем попеременно. Словно в мозговых извилинах, переплетённых наподобие двойной спирали Ватсона.
  Взявшись за руки и не размыкая объятий, мы двинулись к выходу из парка. Было непонятно, куда нам идти, - разве что ко мне домой, а он не интересовался такой незначительной подробностью. Однако с его - вряд ли с моей - подачи осенний мир вокруг нас менялся и словно подталкивал обоих в желаемом направлении. И это был не вполне мой мир. Вокруг вздымались и рушились невидимые глазу арки; трепетала, опадая в талый снег бусинами порванного ожерелья, берёзовая листва, схваченная морозцем; вода в озере покрылась мёртвой зыбью - или ледяной зябью, если счесть его за ниву, как в старинной поэзии. Ручей из жидкого льда, выходящий из водоёма, звучно тёк сквозь огненно-медные трубы, шевеля мёртвую, как волосы, траву и колыша тела рыб, уснувших в заводях у самого дна. Лишь мой спутник оставался неизменным и двигался рядом со мной, тихий и неотвязный, как тень, душа или привидение.
  Оттого в прозаической душе моей слагались непонятные строфы:
  
  Рябь на воде
  Дрожь по коже
  Дерево без корней
  Посреди потока
  Осенние острова
  В сердце зимы
  Нить брошенная переправа
  Через окаянную воду
  На незнаемый берег
  
  Это было вовсе не моё, но чьё - непонятно. Быть может, исходило от фигуры, которая высилась на противоположном берегу воды в некоем отдалении от нас. Льдистая, искристая мантия облекала стройное тело, глаза на снежном лице затягивали, словно двойной омут в глуби оцепеневшей реки, поверх голубоватой седины кос неярко светилась корона в виде серебристого нетопыря с распахнутыми по сторонам крыльями. Да, мне явно достался обрывок чужой паутины - почти что близко или, вернее, не так уж и далеко от меня сидела на склоне женщина, раскинув по мелким камням широкую, как у цыганки, юбку из желто-алых кленовых лохмотьев. Рябиновые кораллы и калиновые рубины её ожерелья падали на грудь и в воду, легко минуя золотой пояс; двойной обруч белокурых кос венчал царственное чело. Нечто нелогичное виднелось на самом верху короны: туманная вуаль, которая заволакивала косы, опускаясь на лицо унизанными речным жемчугом нитями. Подобие рясен кокошника или - паутин конца лета, когда на них собираются капли утренней росы, пришло мне в голову сравнение.
  - Самайн, - ответил мой спутник на невысказанный вопрос, и это древнее, почти истёртое молвой слово показалось мне чуждым слуху. - Граница между половинами года. Королевская чета может свидеться только в этот день и лишь на краткий срок смены караула. Но коснуться друг друга на переправе, хотя бы вскользь, им не суждено, хотя все и вся создания неба и земли невозбранно смешивают в своей крови оба начала.
  - Разве король стоит на страже трона, а не восседает на нём? - вырвалось у меня.
  - Нет. Позже ты поймёшь. - Его ответы, в отличие от пышных, как сентябрьская роща, объяснений, отличались суровой лапидарностью: возможно, оттого пространство с невидимым уху щелчком выправилось и вернулось к самому себе, фантасмагория перестала крутиться и отбрасывать блики на реальность. Мне было даже отрадно избавиться от былых мороков и видеть знакомые окрестности словно через сильную лупу: желтоватые камешки в глубине прозрачной воды, на тропе - замшелые швы старой клинкерной кладки, кирпич которой слегка округлился по бокам, - вдыхать аромат прелой листвы и запоздалых грибов.
  Незаметно мы начала выбираться из парка и шли по неширокой улочке, что вела к станции между заборов и огородов. Здесь то и дело попадались немного шутовские реплики усадебного стиля: ограда из кроватных спинок с шарами на концах прутьев, ржавые садовые перголы, которые смотрелись позапрошлым веком, вдохновенно разбитые куртины, на которых летом произрастало сырьё для ведьмовских зелий, но теперь оставалась лишь унылая ботва.
  На подступах к железной дороге нам должна была встретиться лавочка со вкусными пирожками и подобной снедью, оттого мне стало любопытно - неужели Гинандр и его сородичи и кормятся не по-человечески, как множатся, передвигаются и распоряжаются жизнью?
   Однако получив в руку солидный ломоть курника, он недолго взирал на него с некоей добродушной иронией; поднёс ко рту разделался в два-три укуса. Кажется, переправляя сюда, его снабдили поверхностными инструкциями, чтобы на первых порах не вызывал вопросов и казался вполне от мира сего.
  На поезд пришлось поторопиться и почти бежать, держась за руки. В Светлицах они редко останавливаются, и пропустить подходящий, да ещё и с таким необычным спутником, было бы глупо. Внутри вагоны этой линии почти не изменились со времён моего детства: тот же лязг на стыках, те же деревянные сиденья из поперечных реек, чадные электрические печурки под ними, единственное отличие от прежнего - распахнуть окна так легко не удаётся, и никак не избавишься от запаха пыльной гари и душевной тошноты при виде скопления толп. От всего этого с моего спутника быстро соскочил готический налёт, и в туго набитом людьми вагоне никто не обратил на нас внимания. Последнее меня обрадовало, а сам Гинандр, угадав, о чём я думаю, усмехнулся навстречу иронически и совсем по-земному.
  Два сидячих места рядом отыскались до изумления быстро. Он сел между мной и окном, словно загораживая меня от быстро несущихся в полутьме пейзажей. Сами эти виды казались незнакомы - это при том, что чаще всего я приезжаю в Розумово позже, чем мы оба сегодня возвращались, будто время поделилось пополам.
  Кажется, ни у кого из нас двоих не возникало сомнений по поводу того, куда мы направляемся. Мой новый друг даже не поморщился, когда его опахнуло типичным подъездным парфюмом: избавиться от него было невозможно, люк мусоропровода открывался прямо на лестницу, дрянные веяния оттуда множились и расползались по всей вышине здания, как тараканы.
  Мне, между прочим, никогда не приходило в голову посчитать моё нынешнее пристанище домом: только зданием. Как и моё тело - моим настоящим "я".
  Услышав, как лязгнул замок, чуткие коты ринулись ко входу, шелестя лапами и хвостами, но при виде чужака замерли.
  - Рыжий трикотаж, - сорвалось с моих губ. Как обычное приветствие и небольшая шарада для Гинандра. Да, конечно же, он понял: ему ли не понять!
  - Осень бывает рыжей, огненной и золотой, её истинный цвет - изменчивость. И твои любимцы не одинакового цвета, потому что у каждого из них - свой характер и своя личная история.
  - Откуда ты о том знаешь? Явно не от меня, такого не могло быть даже в моих мыслях. По причине полного незнания. Первый из них летом подошёл к костру, который мы с подругой разожгли на берегу озера. Яркостью шерсти он был похож на тот самый костёр, и в ней также мельтешили чуть более светлые искры и тёмные частицы. Это был Яр, самый смелый из всех, прирождённый вожак прайда.
  - Тезис.
  - Второго я подобрал ближе к зиме, его шкурка выделялась на фоне свежевыпавшего снега будто лоскут алого бархата с муаровыми разводами, а белые меты на груди и лапах сливались с землёй. Он не мог быстро двигаться - сильно отощал, задняя лапа была сломана. Мне пришлось подойти к нему, спрятать в сумку и сразу же тащить к ветеринару: мало ли чем он мог быть болен в придачу к видимым несчастьям. Он явно был домашний и, я думаю, любимчик. Его вообще, кажется, искали - с месяц назад на столбах расклеили объявления с приметами. Но возможности позвонить и сказать, что кот нашёлся, теперь уже не было. Имя ему стало - Ал, Алик. Первое время он на него не отзывался: прятался под диваном и выходил только поесть, попить и сделать остальные дела. Потом расхрабрился настолько, что дело дошло до драк.
  - Антитезис.
  - Третий встретился мне нескоро - следующей осенью. Если первые два были уже подростками, этот был худ и тонок, словно ленточка в проворных пальцах - месяца три от силы. И всё шастал вдоль дороги, пытаясь броситься под колёса машин. Может быть, его из такой выбросили или сам по нечаянности удрал на остановке, не знаю. Увидев меня, он вроде бы немного испугался и застыл на месте. А я испугался, что пока хожу по своим делам, его таки раздавят, как он ни ловок. Только и оставалось, что сгрести в охапку и плюнуть на дела. В объятиях кот сразу замурчал, и презвонко. Он был такой чистый, по виду домашний, весь в длинном, чуть волнистом бежеватом пуху. Удивительно хорош собою: как перс или персик. То был Бася - от "баский", красивый. Он моих матёрых котов примирил и с собой и друг с другом - стали хором его воспитывать.
  - Синтез. Однако ты в самом деле не знаешь всей их истории. Они - три искры от костра Осени.
  Пока мы обменивались глубокими мыслями, а три кота тёрлись вокруг наших ног (пришельца они в конце концов приняли как своего), мне пришло в голову, что и животные, и человек проголодались. Гинандр уже не вызывал у меня особенного пиетета - обыкновенный юнец вряд ли старше меня, с лёгким закосом под готику. Было приятно смотреть, как он упихивал в себя бутерброды из микроволновки, в то время как коты поглощали содержимое своих мисок, причём все четверо работали в одном ритме. Видно, парень отлично успел вникнуть, для чего служит ротовое отверстие, помимо выспренней говорильни.
  Потом мы выпили по бокалу красного вина и даже чокнулись, прозвонив в хрустальные бокалы. Меня всегда чаровали как красная, словно кровь, жидкость, так и сам обряд; однако мой сотрапезник, едва распробовав, поперхнулся.
  - Это ведь кровь земли и тех, кто на ней произрастает, - сказал он, кое-как проглотив вино. - Она под запретом, хотя не абсолютным: для поддержания жизни мы без препон пьём друг от друга - ведь мы более чем братья, мы - одно. От существ, у которых красное в жилах - потому что мы их защитники и проводники. Но деревья и травы сами поддерживают бытие всего быстро живущего, значит - главенствуют. Там, где я родился, куда меньше морей и озёр, чем здесь, притом они способны лишь давать оксиген... да, кислород, а не очищать воздух, как растения.
  Впрочем, тут же он добавил:
  - Однако бывают исключения из правил. Если некто приносит жертву, он имеет право испить из древесных жил - как это? Живицу? - или выдавить сок из плода, который кустарник роняет наземь, чтобы прокормить младшего-брата-который-в-меху-и-чешуях. О-о. Какой же у людей неуклюжий и бедный язык по сравнению с многообразием оттенков и насыщенностью цельной мысли. Это оттого, что они оторвались от матери и воздвигли перегородки между ней и собой - и каждым из себя; можно так сказать или нет? Люди и сами друг друга отчаялись понять, несмотря на сооружённые протезы.
  - То есть ты (мне хотелось обратиться к нему на "вы", но мне хотелось поддержать его стиль) - тот, кто причисляет себя... тот, кто приносит жертву?
  - Видимо, да. Знаешь, кем было то дитя, которое теперь в наших руках? У некоей матери из племени русских родился гермафродит. Снаружи то была пока ещё девочка, но внутри прятались зачатки мужских органов, не менее весомые, чем то, что снаружи. Они грозили развиться. В полную или хотя бы в половину истинной силы. Женщине советовали отказаться от плода своих трудов. Но она решила бороться и настояла на полостной операции. Новорождённого долго готовили, прежде чем удалили то, что, по мнению хирургов, было лишним. Новой девочке предстояло всю жизнь пить препараты, чтобы поддержать изобретённую для ребёнка форму. Он - при редком стечении обстоятельств - мог вызреть, а вызрев - родить младенца; но в любом случае предстояло множество исследований. При этом мать твёрдо намеревалась соблюсти тайну - то бишь лгать дочери всю жизнь.
  - Хотелось бы мне знать, как та женщина собиралась выкрутиться, - сорвалось с моих губ. - И, главное, зачем было всё это.
  - Ваше племя лживо - и слишком часто без весомых причин. Я, собственно, говорю о большом племени людей, но можешь принять на счёт малого. Разрешаю тебе не принимать мои слова на свой счёт: тебе, я думаю, выживать куда сложнее многих и многих.
  Теперь он сидел напротив меня на табурете, обхватив колено руками и уперевшись в пол носком другой ноги; не особо устойчивая поза, удивительно было, как он не теряет равновесия.
  - Где-то теперь эта девочка, - сорвалось с моих губ. Интонация, впрочем, была слегка равнодушной: так англичанин интересуется погодой, а штатник - как идёт бизнес. Чтобы не дать беседе увять на корню.
  - Она - или лучше говорить оно или он? - здесь, но ты не видишь. Вас обманывают чувства, точнее - интерпретации, что сообщают реальности ваши органы чувств и которые вы читаете так, как велит людская традиция. В мире нет почти ничего, кроме волн, излучений и сил, которые притягивают и отталкивают. Время-пространство - единая константа, но в своей целокупности это больше похоже на кодекс или свиток, созданный для чтения, последовательного или вразброс. Взор воспринимает одну часть того, что вы зовёте реальностью, а мы - тенью; ухо - другую, люди и животные - в зависимости от рода и вида. Разные люди и то не сходятся в том, какой цвет или звук они восприняли. У каждой протекающей жизни - свои часы, идущие то слишком быстро, то слишком медленно. Вы поверяете себя искренности своих чувств и проверяете мир чувствами. А поскольку все показания со всех сторон сходятся, ибо существует некая круговая порука, считается, что - так или иначе - по ту сторону от вас находится истина. На деле же...
  - Матрица. Тени на стене грота, - подумалось мне вслух. Того самого, в усадьбе, где когда-то хранили шампанское для пиров, а теперь забрали решёткой, чтобы помешать современным недорослям лазить туда, мусорить и жечь костры. Что они, однако, без особых трудов продолжали делать.
  Ничто на самом деле не кончается, - кивнул Гинандр, - ни плохое, ни хорошее. Ты вспоминаешь вашего Платона? Я тоже. Как у него сказано о могучих двойных людях - мужчинах, женщинах и обоеполых. Непрестанном ужасе богов, которые, в конце концов, решились их разделить телесно, оставив вечное тяготение сиротливых половинок. Но, похоже, сей грек не был хорошим математиком: если древних андрогинов была лишь треть, то такое общество быстро бы вымерло, ибо лишь одна шестая часть человечества могла бы по своему желанию родить дитя. Или в том обществе должно было быть во много раз больше насилия и нелюбви - всё во имя того, чтобы силой завладеть противоположным полом и не дать роду исчезнуть с лица Земли.
  - В нашем социуме, похоже, так и было и во многом осталось - причём с обеих сторон. Захватить трофей и использовать.
  - Может быть; но те, древнейшие, по большей части не подверглись ни насилию, ни умалению мощи. Они вовремя покинули богов и населили собой... Как бы сказать понятней для тебя? Параллельный мир?
  Надо сказать, что обжитые земли уже не являют собой первоначальный хаос: люди постепенно согласовывают друг с другом свидетельства чувств, религии куда раньше науки создают и тем самым утверждают концепцию бытия и инобытия. Элизий и Эреб, кстати, существуют на самом деле, только рай - это место, где упорядоченность вселенной достигает высшего развития, ад же - разгул неприрученных стихий, где показания пяти чувств у каждого обитателя рознятся, мир неустойчив, и оттого неизбежны свары ради того, чтобы отстоять свою личную точку зрения. И слуха, и вкуса, и обоняния с осязанием, конечно же.
  Однако мы, в отличие от людей, не держались за своё так яростно, по природе своей были миролюбивы и оттого недоумевали: как боги могли устрашиться и счесть нас враждебными себе?
  - Первое понятно, а второе логически вытекает из первого, - вырвалось у меня. Он кивнул:
  - Олимпийцы (а с ними все прочие божества) давно стали подобны людям. Поистине человек сотворил их по своему образу и подобию. Но продолжу. Едва укоренившись на новой земле, мы задумались: что есть в нас такое особенное, что заставило богов устрашиться нашего народа или расы. И первым было следующее. Мы не то что взяли лучшее от обоих известных людям полов - мы этого изначально не теряли. "Двойные" мужчины и женщины, которые позже были разделены, были результатом эксперимента Геи, желавшей таким образом получить от их силы более обильный приплод. Но не естественным положением вещей, которое подразумевало единство и смешение противоположностей, словно в акте первого сотворения. Иначе говоря, как вначале, так и потом исконным народом были андрогины, и сила их была в том, что ни одна из двух составляющих не содержалась в чистоте. Собственно, так наблюдается у людей вплоть до нынешнего времени, хоть они и мнят о себе иначе.
  Второй же задачей, которую поставило перед нами новое бытие, было - упорядочить еле зародившийся космос. Если люди первым делом бы устремились накладывать на мир, бурлящий неизведанными потенциями, сеть должного и желаемого лишь ими, то мы задумались: чего от нас хочет он сам.
  Мы почти сразу же назвали его "Страна вечной осени", хотя вторая половина здешнего года была больше похожа на зиму. На старой земле ведь тоже не везде замечена смена четырёх времён года - бывает, к примеру, два сезона, сухой и дождливый, или Великая Ночь, что перемежается Долгим Днём. На Земле Странствий (так мы иногда звали её, потому что желали исследовать всю её без остатка, чтобы понять, что она сулит пришельцам) попеременно господствовали время сна и время бодрствования. Первое было морозным, снежным и окрашенным по преимуществу в белый и зелёный тона. Второе одевалось во все переливы жары и тепла, в оттенки алого, янтарного и золотого, среди которого терялся, но и изысканно дополнял первые цвет травы и хвои.
  Ты знаешь, чем отличается гемоглобин тёплой крови от хлорофилла холодной? - вдруг спросил он, слегка помедлив.
  - Почти одинаковы, - был мой не вполне обдуманный ответ. - Только в центре первой молекулы - атом железа, второй - магния. Их ещё окружает такое кольцо из связей. То, что с гемоглобином - поглощает кислород, то, что с хлорофиллом - питается углекислым газом и по сути солнцем, но дышит тем же кислородом.
  - Ещё учти, что в несколько иной атмосфере цвет воспринимается по-разному. И что окраска шерсти и чешуй тех, кто в отличие от деревьев, из листьев и семян, передвигался не по воле ветра, была сходна с той, что одевала Страну Осени. Звери и мельчайшие организмы были так же пестры, чем привычные людям, но уловить подспудный оттенок червонного золота или, напротив, старой бронзы, можно было без труда. Царства сходились куда более плотно, чем на старой Земле. Словом, у нас, уже имевших некий опыт познания, была веская причина утверждать, что ойкумена живёт, будто сложнейший организм. Куда более веская, чем у людей тогда и даже теперь: мы понимали это наглядно. Каждый из нас сделался для Страны Осени тем, что вы называете жрецом или магом; но на самом деле не был ни тем, ни другим. Мы могли сделать акцент на своё мужское или своё женское, но не старались полностью истребить ни то, ни другое.
  - Прорицатель Тиресий побывал и мужчиной, и женщиной, что дало ему невероятную силу. За которую его ослепили.
  - Именно это я имею в виду. За дары приходится платить: это жертва. То, что в тебе открываются неведомые прежде свойства, не является чем-то сверх естества и природы, но это всегда сопряжено с болью.
  - Вы платили тем, что не могли продолжить свой род?
  - Почти что так. На новой земле, как и на покинутой, дети у нас появлялись крайне редко. Каким точно образом было прежде - не знаю, земле богов сохранились лишь предания, но здесь в миг наивысшей любовной страсти двоих между солнцем и морем сплетался сияющий кокон, который через недолгое время обращался в подобие скорлупы из тонких энергий. Внутри него медленно, годы и десятки лет, созревал плод. Ты можешь заметить, что не стоило бы мне упоминать о времени, когда я только что отверг его существование; но так ты скорее поймёшь. Не было предречённости, предначертанности, жёстких сроков вынашивания, как у вас. Всё шло своим чередом, так, как было нужно юному существу.
  Однако - до чего редко и скудно сплетались обоюдные желания, будто никто не проторил тропы между ними!
  Ещё надо сказать, что между обоими мирами по-прежнему существовала связь. Робкая, по сути запретная и недоступная богам, потому что пролегала она в мыслях.
  И вот однажды... Тебе ведь известна история легендарных любовников, известная начиная с Овидия, прославленная Мусеем Грамматиком, переложенная Милорадом Павичем с языка водных пространств на язык времён?
  Впрочем, Геллеспонт между Сестом и Абидосом отделял - и отделяет - Европу от Азии; века пролегли между красавцем-монахом с лебединой шеей и девушкой с такой длинной косой, что она могла использовать её как рожок для обуви. И если Леандру суждено было утонуть, а Геро - броситься со своей башни, монаху - лишиться головы от турецкой сабли, а девушке - погибнуть от взрыва в лаборатории.. И если Павич соединил обоих, поменяв судьбы и перевернув их во времени, то здесь...
  Здесь тоже было двое, предназначенных роком к единению. Поскольку ты воспринимаешь не мысли, а те звуки, которые я издаю, надо бы предупредить тебя: наш язык часто подменяет один сонорный согласный другим. Так вот, Гено, или иначе Гино, была смотрителем маяка, жила там безотлучно и поддерживала в огромной чаше жаркое пламя. Сырьё для огня давали недра земли: можешь подумать о нефти, сгущённой крови древних растений, и будешь почти прав. Эту влагу Гино черпала из колодца кожаным ведром и постоянно добавляла в резервуар, связанный с главной чашей. То было опасным занятием, хотя особого рода мембрана между сосудами, большим и малым, препятствовала пламени обернуться вспять. Не изумляйся, что этим занималась женщина: во-первых, то была не настолько она, чтобы страдать от телесной слабости, во-вторых... Служили огню весталки, как помнишь. Возможно, также не женщины в полном смысле этого слова, но чистые девы. Лишь им удавалось усмирить стихию.
  Ненандр, или более кратко Неандр, был отшельником с той стороны перешейка. Ибо мы уходили из старого мира как бы по нити, которая была тоньше лезвия самого острого меча, и по пятам за нами шла погоня. Верные псы богов... На середине Лезвийного Моста наши преследователи не выдерживали и либо поворачивали назад, либо срывались вниз, в Море Мрака. Да, тебе вспомнилось, что так называли Атлантический океан, безбрежной туманной рекой простиравшийся от Геркулесовых столпов до неведомого древним морякам двойного континента. Быть может, то был именно он - во всяком случае, Атлантиду и атлантов люди разместили именно посреди этих вод.
  То ли в отместку, то ли не желая терпеть в своей среде ренегатов, из презрения, но вряд ли из страха - но в ответ на гонения, которым подверглись на Старой Земле, обитатели Новой Геи наложили встречный запрет. Никто из людей не смел проникать туда, где против них восстало бы всё - начиная с обладателей высокого разума и кончая мельчайшими анималькулями. Кстати, это не было жестокостью: сама природа в своей давней гармонии и единстве легко могла быть уязвлена теми, кто пришёл, привычно желая навязать ей свою волю. Тем более что обоеполые уже дали ей много лучший пример.
  Что делал на самой границе земель последний из живущих вдвойне, который не захотел уходить, или первый из загонщиков, которому, по всей видимости, поручили стеречь Мост, чтобы никто не ступал на него с этой стороны и не возвращался с той? Никто не знает. Может быть, он страдал от своего изгойства и в тяжких размышлениях старался его избыть. Быть может, просто спасал свою плоть или душу, обеих вместе, и для того взял на себя обузу, которой никто не хотел себя обременять: ибо кто хотел - тот уже отважился, кто не хотел или страшился - те давно уже проросли в почву корнями.
  Однако Неандру дела не было до тех, кто оставался позади. Вперёд же он видел, будто бы не было безбрежных пространств: ночью как днём, днём же - словно рядом с солнцем стояло семь полных лун в расцвете. Взор его отчего-то был настроен таким образом, что лицо и фигура красивой смотрительницы заслоняли собой всё зримое и происходящее. Что Гино была хороша собой - так в сказках и не случается иначе. Тем более если смотреть на одно и то же долгое время. Что она была существом противоположного Неандру пола, взятого в чистоте, - тоже не удивительно. Изумило его другое: она в точности отвечала ему всеми очертаниями. Как говорится, там, где у него была впадина, у неё рисовалась выпуклость; там, где у неё была нехватка, там у него наблюдался преизбыток богатств. Лишь в одном оба уравновешивали друг друга: в умении читать конфигурацию и движения души. Представив себя рядом с ней, Неандр впервые в жизни почувствовал себя мужчиной: не особью, от соприкосновения с которой у другого могут завестись мелкие, но мужем, способным на битвы и свершения.
  И вот однажды он встал с места, где длилось его затворничество, прошёл к берегу и спустился на Кинжальную Тропу.
  И знаешь ли - под его ногами она стала подобием прочной, отменно натянутой и чуть липкой нити, и эта паутина держала путника по виду так надёжно, что, казалось, сорвись он - ему грозит лишь оказаться кверху ногами в позе того, кто раскачивается на больших качелях.
  Звучит забавно, скажешь ты? Однако внизу дышала и курилась туманом стылая тьма: одного её касания хватило бы, чтобы враз остановить любое сердце. К тому же рассудок мог подсказать Неандру, что морозная смерть витает несколько ближе, над самой поверхностью моря, иначе его волны были бы видны глазу. Но он видел перед собой гигантское пылающее сердце невообразимой величины - так представлялся ему маяк. Это пламя не просто согревало канатоходца, но и придавало мужества. Этому сердцу ничего не было страшно: а Неандр всё сильнее чувствовал единение с ними в то же время - со своей прекрасной мечтой...
  Надо сказать, что не одна Гино - и сам он был по-особенному хорош собою: тонок в кости, без мускульного панциря, которым так кичатся иные мужчины, усмешлив взором, гибок и лёгок на ногу. Таких люди одной из здешних земель называют "бисёнэн". И вот Гино, у которой вошло в привычку наблюдать за морем и небом, глянула на шум, который производило его приближение - и увидела полупрозрачный огненный шар, огромный и великолепный живой сердолик, который парил над водами словно в облаке, приближаясь к маяку. В его центре, как бы двигая сооружение, ступал божественный танцор.
  Надо сказать, что сама Гино была коренастой, широкоплечей, широкоскулой и чуть печальной на лицо, между её торчащими грудями легко могла уместиться ладонь зрелого мужчины. Такой тип человеческих женщин нередок в Полинезии, и тамошняя богиня вулканов, по слухам, выглядит старшей сестрой Гино.
  "Он моя мечта, - подумала она. - Только он правит прямым курсом на башню, и стоит обоим сияниям слиться, как они вспыхнут до неба и сожгут всех крылатых, которые правят свой путь вдоль берега, не желая отдалиться от путеводных огней, и всех водных и подводных тварей, которые живут верхним светом".
  И сказав себе это, Гино подняла гигантскую волну, которая шла не на берег, а от берега (надо сказать, что это не было особо удивительным, ибо трясение морского дна происходит от глубинного пламени). А когда вал поднялся почти до верхушки маяка, прыгнула прямо на пенный гребень.
  Неандр увидел, что наперерез ему мчится всадница, оседлав волну и искусно балансируя, словно под ногами была не зыбкая влага, но гладкая доска; не мертвенный холод, но такой же пылкий жар, который окружал его плоть и гнездился в утробе. Он не испугался, потому что утерял к тому всякую способность, и лишь напряг силы.
  Так оба поняли друг о друге, что принадлежала Гино к стихии воды, Неандр - стихии огня, хотя служили они каждый божеству другого.
  Познание это было мгновенным и ошеломляющим. Ибо когда на самой середине пути (ибо всадница мчалась куда быстрее того, кто пребывал в колесе) противоборствующие в природе силы схлестнулись, - тогда грянул взрыв.
  Одновременно с этим обрывистый берег, на краю которого стояла хижина отшельника, рухнул в воду. А величавая башня с ног до головы оделась пламенем, от которого тотчас расплавились даже камни, и стала вровень с прахом земным. Ибо настало время окончиться служению обоих.
  А когда развеялся дым и опали огненные лохмотья, посреди Моря Мрака встал фонтан тёплой воды, и в его струях, обволакиваемое ими словно пальцами гигантской ладони, повисло яйцо, идеально круглое и как бы сотканное из прядей червонного золота. Внутри него виделось дитя, и дитя это провещало - а может быть, некто свыше нарядил его в слова, как до того в одеяние двух стихий:
   - Жертва принесена, и чаемое совершилось. Отныне сомкнулись две створы мироздания, восстановлено изначальное равновесие, связана порванная связь верха и низа - ибо разделённое богами, наконец, соединилось и обрело знамение имени. Истинные люди отныне смогут иметь потомство, как, когда и сколько захотят, в обеих наших землях и множестве иных; и все пути станут для них открыты.
  "Так гинандр - всё же общее имя для возвышенных созданий, или нет?"
  - Поэтому ты здесь? - Кофе на плите, сосуд с которым я водрузил на газ почти незаметно для себя, начал закипать, вздымая вулканически тяжкую пену. Пришлось им заняться, и кстати: нелегко вникать в узор чужой мысли, когда руки ничем не заняты.
  - Поэтому мы здесь, - ответил мой собеседник. - К сожалению, на старой земле мы рождаемся лишёнными памяти - видимо, чтобы, сравнивая, не устрашиться неприглядности открывшихся перед нами картин. Разумеется, ты со мной не согласишься: но апеллировать будешь либо к природе, либо к искусству. Первое - блёстки изначального величия, второе - прорыв к утерянному раю.
  И, вздохнув, добавил:
  - К великому сожалению, мой народ, рождённый на этом берегу, настолько не догадывается о себе, так блуждает в поисках определённости, что только и примеряет на себя ярлыки, отбрасывая один за другим и боится даже свой пол обозначить. Будто "секс", способность вложить или родить, - главное, что определяет суть.
  Пока он так рассуждал, а мы оба дегустировали кофе - назвать это действо распитием не получалось, слишком мала была турочка, а второго раза он не захотел, - настала окончательная тьма.
  - Поэтому кофе и зовут чёрным? - спросил Гинандр (иного имени он всё равно не сообщил, пришлось мне обходиться). - Из-за того, что оно... он? - погружает мир во тьму?
  Логика у него была странная. Ещё было заметно и его лёгкой гримасе, что он снова смиряет плоть, уговаривая себя, что жертвователь или там сама жертва имеет право на отвар сожжённых и перемолотых семян, приправленный выжимкой из тростникового сока.
  Ну а поскольку время настало позднее даже для меня, природной совы, решено было отдохнуть до утра. К этому ритуалу стоило отнестись серьёзно: поэтому главной частью меблировки в квартире был огромный диван, обтянутый чьей-то кожей, возможно, натуральной. Уж очень красиво она была потёрта.
  Несмотря на попытку широкого жеста с моей стороны, Гинандр отказался составить мне компанию и заявил, что отменно выспится на полу - только брось туда, прошу, какой-нибудь старый плащ или плед.
  - Ты разбросал по паркету осенние листья, - заметил он, - так что мне будет почти так же уютно, как в роще. Я нередко так сплю в дороге - в объятиях земли. Ведь ты тоже хочешь иметь рядом с ложем лес и осень, правда?
  И в самом деле улёгся навзничь не раздеваясь, подложив под голову кулак и натянув на себя моё старое байковое одеяло с полосой по краю - почти как североамериканский индеец. Меня на моём диване тотчас обступили коты: они считали своей обязанностью оберегать меня от покушения всякого рода, хотя. С другой стороны, нынешний гость был принят ими радушно и без задних мыслей.
  Итак, я закрыл глаза и мгновенно погрузился в пушистую тьму: и лишь на самом дне колодца сообразил, что мой нынешний сосед, жалуясь на робость здешних своих соплеменников, имел в виду меня. Что я боюсь, вопреки логике и внешнему виду, определиться с собой. Разве что в те минуты, когда в преддверии ночного забытья размыкаются цепи, вновь сковывающие душу с наступлением утра.
  Спал я ещё меньше обычного. И поднялся на поверхность яви от его взгляда - двойного колодца снов, подобного тому, что вёл вглубь.
  - Спи, я тебя не потревожу, - проговорил он непривычно низким голосом: бархат по бархату. - Знаешь ли ты, что в древней Албании - так называлась эта страна в легендах, - было в обычае зрелым мужам влюбляться в прекрасных юношей, но ни в коей мере не домогаться их плоти - лишь следовать за своим предметом повсюду? И если тот юноша от робости или по иной причине покидал своё обиталище и отправлялся в соседний город на ярмарку или в паломничество к святым местам, старшему из влюблённых прилично было следовать за ним в отдалении и по временам проделывать долгий путь, лишь чтобы полюбоваться, как отрок спит прямо под звёздами или в пещере, словно ягнёнок в яслях, а его конь дышит ему в лицо, согревая дыханием. Знаешь? Я едва отыскал тебя посреди покрывал: должно быть, ты слишком далеко ушёл в своих сонных мечтах. Ты прекрасен, дитя моё: малые груди и узкие бёдра твои словно вылеплены из полуночного света, тонкий стан перевит кудрями, голубое серебро при луне, рыжее пламя ясным днём; на выгибе талии, предваряющем двойную сладостную выпуклость, у тебя две впадинки, а крошечный угорь, младенец-угорь, который (таковы повадки этих рыб) движется во влаге так же бодро, как по суше, и готов согреть любую ладонь, его обхватившую.
  Коты напряглись и еле слышно зашипели - мне показалось, что всего лишь от белой ревности. Почти сразу их тела обмякли и уютно свернулись вокруг нас: меня лежащего и его - сидящего на краю постели так. что колени упирались мне в бок.
  - Вот видишь! Они приняли меня как своего. Не тревожься: я не посягну на тебя, если ты не захочешь. Высшей отрадой мне будет любоваться тобой - в точности как тем старинным мусульманам, о которых до нас дошло предание.
  Миг забвения. Обрыв ленты на кассете. В сетях тотально вырубилось электричество, информация двинулась неведомыми путями.
  Утро возникло яркое, свежее и холодное. Чтобы поднять меня с ложа, одного света с воздухом недостаточно, приходится ставить пять будильников разного свойства, и то их трезвон действует далеко не вмиг.
  Но сегодня меня разбудил бесподобный запах, сочащийся из кухни: смесь рыбы в кляре, кофе, корицы, мускатного ореха и свежайшей выпечки.
  Я кое-как выбрался из гнезда и поковылял к месту события. По пути отметил, что коты мне временно изменили, переместив дислокацию.
  Геннадий соизволил выбраться из готического прикида (а то едва ли в нм не спал): стоял у плиты в широкой футболке с принтом моей любимой метал-группы и легинсах. Мне было показалось, что это мои, но тотчас я понял, что нет, всё было цвета палой листвы, я же принципиально ношу только чёрное. А ещё он был босой, что показалось мне опрометчивым: ради котов я держу в лотке землю, они у меня очень привержены натуре. А листья на линолеуме он сам вчера видел. Касаться всего этого голой ступнёй было, признаться, опрометчиво.
  Разумеется, сами коты пристально наблюдали за процессом готовки - в ненапрасной надежде, что им тоже кое-что перепадёт.
  - Полуфабрикаты - из холодильника, а одежда на тебе откуда? - спросил я, когда мы поздоровались.
  - У вас тут рядом круглосуточный маркет, никаких проблем, Ани, - ответил он. - Я ещё и обувь взял, но только уличную.
  Проблема была в другом: никакого "наличника" у меня дома не водилось, даже с карты снять было нечего, если кто угадает код.
  - То есть ты...
  - Взял, что мне надо. Меня даже поблагодарили, представь себе. - Он что-то помешал, что-то снял с плиты и тотчас на неё вернул, и меня вновь опахнуло волной будоражащих ароматов.
  - Вот видишь? Ты проснулся вместе со своим аппетитом. - Геня покачал головой, улыбнулся - вроде бы не мне, а сковородке или джезве - и снял вторую с огня, другой рукой слегка покачав первую. - Воспрянул ото сна. Свет и звук на тебя мало действуют, толкать в бок или как-то иначе тактильно воздействовать бесполезно, время ты не чувствуешь вообще, а вот запахи сработали исправно. Видишь ли, всё на свете - сплошные электромагнитные колебания разной частоты, и лишь одно из пяти чувств не кодирует их, но выдаёт в чистоте: нюх, который роднит нас со зверьми. То, что вы считаете вкусом, ведь тоже в большой степени он. Эти чувства сильнее всего у новорождённого младенца, но потом уменьшаются вдвое; и у женщин куда больше чем у мужчин. Подумай, почему.
  Меня куда больше интересовало, как это я вмиг утвердился в мужском роде. И моего коллегу в нём утвердил. Это при том, что дно древней сковороды стало чуть выпуклым, а у турки издревле отсутствовала ручка, и управлять ею приходилось щипцами.
  - Летучие ароматические вещества ведь тоже электромагнитные колебания, весьма, однако, слабые, - возразил я непонятно чему. - И если мир в своей чистоте - всего лишь волны и корпускулы, если человек окутан ими...
  -... как покрывалом Изиды... - подхватил Геня мою реплику...
  - В общем, вопрос только в перекодировке. И том, какой слой восприятий лидирует.
  - А кто их задаёт - ты, часом, не задумывался?
   Я задумался об одном: каким манером он приобрёл такую способность к телесной эквилибристике. Хотя кошка тоже балерина и гимнаст не чета любому из двуногих.
  - Высшие животные воспринимают свою среду преимущественно обонянием. Мы сначала приматы, а уж потом нечто иное.
  - Ну да, ну да.
  Говоря это, мой приятель раскладывал свою стряпню по тарелкам. Возможно, исходники этого чуда также были присвоены вместе с благодарностью былых владельцев, пришло мне в голову. В моих скромных запасах такого и не ночевало.
  - Что, тоже у ближних позаимствовал?
  - Ничего подобного. Плачу им, и щедро: телесной крепостью, силой мысли, гармонией с окружающим... У вас попросту нет таких понятий. Те, кто говорит "спасибо", - правы, но не понимают, насколько.
  Я тем временем восхищался не столько видом и запахом еды, сколько его руками: короткие рукава открывали гладкую смугловатую кожу, под которой набухали голубоватые кровеносные жилы и перекатывались длинные мышцы, словно живя самостоятельной и прекрасной жизнью. Воистину "крепость тела", что заставляет в местах рисовать себе другие органы и члены столь же мощные и обладающие такой же изысканной формой.
  - Прошу к столу, Анн, - сделал он, наконец, широкий жест. - Стола вообще-то у тебя нет, остался один краешек, зато сидений целых двое: табурет и его жена табуретка. Того и гляди размножатся. Прибыль в семье будет, однако.
  Есть ещё кое-что, подумал я. Брать на рынке задаром - то был своего рода налог, которым облагали население средневековые палачи. В отместку, что их звонкой монетой брезговали все поголовно. Хотя я ведь тоже благодарный гость магазина "Дары помойки", и в этом смысле мы два сапога пара.
  После того, как мы поели, а я вымыл тарелки (в связи с качеством моей посуды дело куда более рискованное, чем готовка), наши пути разошлись. Я отправился в офис, он - по неким неведомым делам, и мои собственные головные тараканы прощально помахали обоим лапками.
  Тараканы - привычные гости в нашей семье.
  Когда я появился на свет, мало кто из врачей и даже сама родильница ожидали, что хилый младенец выживет. Отец резко возражал, говоря, что надо лишь обозначить его в метрике как сына, тогда точно останется на этом свете; предпосылки к тому и этому были. (Не помню, как называется лоскуток бумаги с рожицей и надписью "поздравляем с рождением", которые вешают на роддомовскую доску объявлений, но рожица там была мальчишечья, а пол дочерний.) Но отца не послушали, потому что он, как обычно, шёл на поводу у суеверий. Тем более что вопреки всем ожиданиям я благополучно выжил и даже укрепился в здешнем бытии настолько, что оба родителя стали нагружать меня всем тем знанием, которым владели.
  Родители? Ну конечно, я звал их "папа" и "мама", нередко с французским прононсом, словно у меня был хронический насморк. И с малых лет enfant perdu - чувствовал себя дитятей, брошенным на передний край битвы. Хотя по-настоящему это значило просто идущего на бой в самых первых рядах или дозорного на передней линии фронта: стих Генриха Гейне с комментариями я читал.
  Отец у нас был по образованию экономист-металлург, а по призванию на все руки мастер: отлично шил на руках всё, начиная с моих батистовых распашонок и кончая маминым палаточным брезентом, а управляться с электрическими машинками "Чайка" (ублюдок легендарного "Зингера") и "Эрика" (та, которая берёт четыре копии, и этого достаточно), а также со стиралкой "Ардо", когда она ломалась, вообще было его прерогативой. Вязал на спицах, вышивал крестом и гладью, умел изобразить на тончайших крючках так называемое "филейное кружево", кухарил (здесь пошла аналогия с филе) тоже неплохо, а если не сравнивать с шеф-поварами больших ресторанов, так и вообще виртуозно. Умеренно столярничал и мог вкрутить шуруп или вбить гвоздь в любую дырку. Однако ни к компьютеру, который был вершиной электротехники, ни к рулю семейной "нивы" мать его не подпускала. Даже посидеть во время прокачки тормозов. Вообще ведь автосервис тоже должен на что-то жить, верно?
  Сама она была самоучкой-редактором каких-то ТЗ и ТУ, а во время отпусков - увлечённым туристом - пешим, колёсным и даже конным, хотя, как подозреваю, эти животные для неё были тем же механизмом с дополнительными проблемами. (Единственная её доченька, как полагаю, тоже.) Готовить она умела лишь чисто по-туристски, из консервированного и сублимированного, мало что туда прибавляя. Виртуозно разжигала костры с одной спички (или зажигалки, в чём таки есть небольшая разница). Кажется, не было ни одной горной осыпи, с которой она не съехала с минимальными для себя потерями, ни одного гейзера или проруби, где она не попробовала искупаться, и ни одного островка в океане, куда она не принесла нотку стихийного бедствия.
  Очевидно было, что отец желал передать накопленное им наследство сыну, как все они: оттого и настаивал, вопреки голой очевидности, что я мальчик. Матушка, напротив, была довольна тем, кто я есть по свидетельству о рождении, а затем и паспорту, но женские умения понимала вполне своеобразно.
   Все премудрости из обоих списков обрушивались на меня с силой и протяжённостью Ниагары все те годы, когда я выправлялся, поправлялся, рос, учился в неизбежной школе и колледже, а затем (почти незаметно для себя) в университете. Друзей у меня не было - одни хорошие приятели, которые кое-что прибавили к общему фону; репутация у преподов была никакая - то есть на твёрдую тройку. Как результат всего этого, я обучился почти всему, кроме самой жизни. И когда родители погибли почти поочерёдно, - первый выпил слишком много кондитерского коньяка с добавками, вторая почти одновременно с этим излишне переохладилась, выпав из байдарки во время рейда по Белому морю, - без особых раздумий похоронил их. Родственников с обеих сторон поналетело много, словно у них были деревенски-простонародные корни, но я с неожиданной для себя ловкостью разбросал королевскую милостынь в виде наследства и отмёл слезливые покушения выдать меня замуж за работящего парня с золотой головой и такими же руками. Затем поступил в первый же офис, который предложил мне сколько-нибудь внятную работу не по выпускной специальности, которую ненавидел. И довольно об этом.
   Геня покидал дом одновременно со мной (вторые ключи он как-то незаметно для меня заказал) и отправлялся непонятно куда. Я, однако, спрашивал - ответы были расплывчатые: походить по галереям и вернисажам, наведаться в музей-другой, пройтись по зимнему парку (в окрестностях наблюдалось целых три). Иногда ронял как бы случайную обмолвку: "Повидаюсь со своими". "Кто эти свои? - интересовался я. - Знакомые, родственники?" "Коэн, койн", - пояснял Геня, не вдаваясь в детали, отчего я вскорости понял, что случайностей и неточностей у него не бывает - зато материала для догадок он подкидывает вдоволь. Возвращался он, как подгадывал, чуть раньше моего. Я нередко заставал процесс расшнуровки башмаков, распутывания завязок шапки и расстёгивания липучек на куртке; некоторые привычки у него были прямо как у штатских амишей. Надо заметить, что упомянутые предметы верхней одежды у него появились на второй же день совместного бытия и выглядели добротно, хотя без особых причуд. Готовку он постепенно оставил на меня, что вполне устраивало нас обоих: эквилибристика с посудой давно стала для меня привычным делом, а кулинарные изыски можно было оставить для праздника.
  А ещё за едой мы вели неспешные диалоги. Обыкновенно начинал он, и некоторые фразы словно слетали с губ моей покойной матери:
  - Чем ты, по-твоему, думаешь?
  - Головой. Мозгом, - отвечал я.
  - Примерно как тот футболист из анекдота? Не отпирайся, сам же мне и рассказал. Его спросили, что он делает головой, кроме как виртуозно мячи отбивает. Он подумал и говорит: "Ещё я в неё ем".
  - Мозгом, я сказал.
  - А как мыслят животные?
  - Так же, только у людей мозг крупнее по отношению к массе тела. А величина образуемых нервных связей больше на порядок, - ответил я наудачу: никогда не любил точных цифр.
  - Тогда чем же человек отличаются от зверя, помимо нескольких количественных показателей? Разумеется, тебя уверяли, что количество переходит в качество и что взрослый человеческий мозг во много раз морщинистей... Но ты ведь над этим размышлял и сам?
  - Дельфины в этом смысле сопоставимы с нами, но извилин у них вдвое больше. У человеческого зародыша вообще отсутствуют извилины, а потом появляются словно бы ниоткуда. Говорят, их предки вышли из моря, как большинство теплокровных, но вернулись назад в океан, а чрезмерное развитие серого вещества - своего рода реликт.
  - Ты с этим согласен?
  - Похоже, в этом что-то есть. Но чтобы судить, нужно куда лучше знать Большую Воду, которая обнимает собой Мир Человека.
  - В твоих интонациях слишком много прописных букв, но хорошо уже то, что ты думаешь и задаёшь себе вопросы. Видишь ли, этот гигантский комок жировой ткани у вас на плечах - слышал ведь поговорку - "мозги заплыли жиром"? - довольно сомнительное преимущество даже для бытия на суше. Страдают матери, рождая на свет жутких головастиков. Детёныши их незрелы по сравнению со всеми прочими существами, это касается не одного тела, но и мозга. Их приходится подращивать и обучать долгие годы, прежде чем они смогут вступить в полноценную жизнь - всегда такую короткую... А вытеснить или хотя бы подвинуть дикую природу и иные виды, без чего люди не мыслят себе жизни на Земле, можно лишь энергией безудержного размножения. Создавая жуткий перекос в истинном бытии.
  - Может быть, истина в соли? В смысле жизнь перекочевала в море-океан? Ведь мы его до сих пор почти не знаем.
  - Браво, Анн!
  Однако на этом разговор, и без того для меня сложный, зашёл в тупик, нам же пришлось разбегаться по дневным делам.
  Но была другая, ночная сторона. Всё время, начиная с появления на свет, я ощущал некую пустоту внутри, которую тщетно пытались и не могли заполнить никакие близкие (читай - интимные) связи, и даже привык к ней. А мой новый сотоварищ абсолютно естественно нагружал эту пустоту собой.
  К тому же странные совместные беседы, во время которых меня пытались натолкнуть на не менее странную мысль, непременно заканчивались моей полудрёмой в постели и его славословием. Так же, как в первый раз, он сходил со своего места на полу, садился рядом и начинал - может быть, соло на флейте своего голоса, может статься, безбожную литанию:
  - Как ты прекрасен, дитя моё! Волосы твои - того же цвета, что и огонь в твоих жилах, и так же вольно струятся, окутывая голову и стан. Однако всё остальное в тебе заковано в ледяной панцирь. Слёзы из твоих очей солоны, молоко из твоих грудей сладостно, те же соль и сладость в твоём семени, и все три до поры скрыты внутри тебя. Ты словно огонь внутри ледяной глыбы. Ты для меня первый изо всех живущих, но твоего льда одному мне не растопить. Помнишь свои полудетские стихи?
  
   Пронзая осени последние пределы,
  На юг летит скворцов крикливых стая;
  В скупых лохмотьях листьев пожелтелых
  Уходит осень - нищенка босая.
  
  Вослед ей небо кроет пеленою,
  Клочками осыпается на землю
  Ноябрь застылый; я в немом покое
  И холод, и полёт его приемлю.
  
  Сиянье света, сердца устремленье
  Там, где мы все найдем успокоенье.
  
  А снег - предвестье ледяного рая -
  Всё сыплет из прорехи в мирозданье
  И тает вмиг: его преображает
  Моей земли последнее дыханье.
  
  Но всё же неуклонно, неустанно
  Он падает, окутывая раны;
  И дали, что беременны тоскою,
  Любовью он до времени укроет.
  
  В краю легенд, в необозримой дали
  Огонь пылает в ледяном кристалле.
  
  Там всё, чем здесь тела людские бренны,
  Сотрёшь ты вмиг ресниц единым взмахом,
  И я, как некогда Кеведо несравненный,
  Развеюсь прахом - но влюбленным прахом!
  
  Свет незрелой ноябрьской луны сквозил через узкую прореху в оконной занавеси, и я видел, что он наг до пояса: сплошная броня тонких мускулов и выпуклых жил, как тогда на его руках, плоский живот и литые груди, размером и формой почти равные моим. Две округлые бронзовые чаши, полные лунного света...
  Но нечто придавило и сковало мои члены, словно льдом стал сам воздух; и я не умел двинуться с места, хотя три пары кошачьих глаз тянули меня вверх за алые нити своего блеска. Один мой разум сиял в этом мороке "тонкого сна" как алмаз и был так же ясен и твёрд.
   Так бывало каждой ночью. Следующее же за ней утро приносило с собой если не забытьё, то некое притупление чувств - словно заботы дня сего затемняли некую ночную тайну.
  В то же время Геня чем дальше, тем больше подковывался для дневных споров со мной.
  - Чему удивляться? - говорил он, ловко взбивая омлет нам на завтрак. - Люди уже сплели сеть знаний, чем-то похожую на нашу, с той разницей, что в мире гинандров связи эти выходят из самой натуры предмета и оттого бесспорны. По сути они практически одинаковы с теми, которыми пользуешься ты; я блуждаю по здешней Паутине лишь ради понятных тебе аргументов.
  - По инету надо уметь передвигаться. Задавать правильные вопросы ради верных ответов.
  - Нас этому учат: возможно, лишь этому, остальное приходит само. А у людей с последним весьма плохо, ответ нередко приходится получать механическим или вообще хирургическим путём. Вот тебе пример: они не так давно вскрыли геном человека - и застыли в испуге и недоумении. Хотя уже полезли в хромосомные цепочки с виртуальным ланцетом - иначе им неясно, что там к чему. Отыскали отрезки, ответственные за образование чешуи и яйценоскость особей, и полагают природу неэкономной: типа механизм работает - и будет с него.
  - Говорят, мы произошли от динозавров и в какой-то части сами рептилии, - кажется, усмешка на моих губах выглядела двусмысленно. - Это если логически соединить шкуру, скорлупу и самый древний из мозгов.
  - Рептильный плюс лимбическая система, - кивнул Геня.
  - Ты лучше моего знаешь термины, - кажется, в моём голосе звучало осуждение.
  - К тому же я и куда лучше готовлю, - он снял кушанье со сковородки ещё пышным, ухитрившись разрезать и разложить по тарелкам, нисколько не испортив внешнего вида. - Кстати, вот тебе это блюдо ничего не напоминает? Некое живое безе, что застыло над первичным образцом, словно сей омлет над половинкой печёной картофелины?
  - Кора головного мозга, - осенило меня. - И подкорка.
  - Неокортекс, коли ты любишь термины, исходящие из моих уст. Он считается наиболее прогрессивной частью мозга, тем, что отличает примата от ящерицы и человека от зверя - хотя имеется у всех современных животных вообще. По поводу конкретных различий общего плана мы уже с тобой беседовали.
  - Верно. И что теперь? - проговорил я невнятно, уминая за обе щёки божественно вкусную еду.
  - Считается, что рептильный мозг - ну, плюс ещё лимб - отвечает за основные инстинкты: самосохранение, стремление размножиться, стадность. Почти основа пирамиды Маслоу: побуждения этой троицы незатейливы, утилитарны и по сути сводится к одному: сохранить действующий статус кво и расширить его. Имеется и кое-что ещё по части встроенных инстинктов: так, по мелочи.
  - А неимоверно разросшаяся верхняя оболочка пытается осознать и проконтролировать древние устремления, но получается не всегда, - кивнул я. Сам я не однажды вступал в виртуальный спор с невидимыми собеседниками - по поводу того, есть ли у человека инстинкты и в какой степени он может их приручить.
  - Хорошее слово: "неимоверно", - он кивнул. - Вряд ли ты понимаешь, о чём обмолвился? Но если напротив: неокортекс раздувает огонь глубинных, мало осознаваемых эмоций? Животное мыслит конкретными категориями. Оно не проводит своё бытие, непрестанно дрожа за свою шкуру. Гон и связанная с ним похоть занимают лишь малую часть годичного круговорота. Вскармливание и обучение детёныша длятся ровно до того момента, когда природой ему даруется самостоятельность. Стадо, стая, слаженность, иерархия создаются для конкретных целей - охоты, например, - и не являются абсолютом. Однако развитый неокортекс как бы раскачивает импульсы рептильности, резонирует с ними, увеличивая амплитуду, зацикливает на себе. Жажду человека во чтобы то ни стало уберечь жизнь властный мозг обставляет уймой ритуалов и запретов: на убийство, суицид, опасные развлечения, сильнодействующие снадобья. Тягу к самцу или самке раздувает во влюблённость, замыкает и усиливает повторяемостью, обращая в великое чувство и невозможность жить иначе, кроме как в союзе с избранницей; накручивает иллюзию до полного нездоровья и подменяет реального человека мифическим идеалом, своего рода фантомом. И заставляет губы изрекать нечто вроде "Жизнь даётся один раз, и надо прожить её достойно", "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя", "Семья - это ячейка общества" и так далее.
  - Однако ты не привёл ни одной цитаты о любви.
  - Только потому, что здесь её нет ни при каком раскладе, мой Анн. Одно успокоительное чувство собственности на самца или самку - и ещё того, что твоя личная ячейка вплетается в гигантскую общую сеть. И вот ради сего успокоительного эффекта непомерно развитый мозг искажает истинную картину мироздания.
  - Но подлинной картины нам ведь не выдержать. Никому из нас, - возразил я.
  - Вот на этом хорошо остановиться; не так много людей - и не совсем людей - признаёт, что истина куда сложнее того, что предстаёт перед глазами. До встречи, Анн!
  До сих пор точно не знаю, чем он занимался в отсутствие меня. Тоже отыскал службу - отсутствие документов его никак не стесняло, зачаровать он умел любого? Сошёлся с приятелями, с ковеном, с семьёй, на которую туманно намекал, и они, помимо прочего, помогли ему вписаться в чуждую жизнь? Но была ли эта жизнь по-настоящему для него чуждой?
  Колесо года катилось дальше. Студёная и ветреная осень с пришествием моего Гинандра переломилась ещё в Самайн, обратившись в суровую зиму, застывшую в ледяном спокойствии. Была у этой суровости ещё одна частная черта, которую я отчего-то связывал с моим другом: морозные узоры на окнах. Такую роскошь я наблюдал последний раз совсем ребёнком, в деревенском доме, где между двойными рамами лежала вата, присыпанная крупной солью, как говорил отец - чтобы окна не запотевали и не покрывались льдом. На моё счастье, всей красоты это не устраняло. И на обоих окнах моей светёлки высились горные хребты с мощными складками, а на их вершинах произрастали леревья с бугристыми стволами и шишковидными наростами на них, разворачивались победные пальметты того воскресения, которое предваряет Пасху. Чуть ниже на изысканно изогнутых ветвях распускались диковинные цветы чистейшего хрусталя, веяли драгоценные веера, реяли страусовые перья, на фоне неба возникало тончайшее переплетение трав. Мир снаружи разительно менялся от этих игр, и я невольно вспоминал тот из прошлых январей, когда после внезапной оттепели, съевшей снег, внезапно нагрянул холод и одел все изгороди и ветви хрустальной коркой.
  В ту странную и страшную зиму изобилие льда ломало хрупкие ветви; мелкие звери, обманутые теплом, опрометчиво праздновали весну; и гибли во множестве плоды и завязи земли, преподавая людям некий шокирующий урок.
  - Ничего не попишешь. Прекрасное, такое, как эти рельефы, скульптуры и узоры, - говорил мне Ген, - нередко бывает вредно для человеческого благополучия. Жизнь смертных по определению полна риска, хотя куда в меньшей степени - азарта. И всё же люди полагают, что лёд - куда лучшая для них защита, чем изначальное кипение страстей.
  А нынешними ночами падал обильный снег, окутывая внешний и оттеняя внутренние пейзажи, и мой Гинандр кутался в одеяло цвета луны на пороге зрелости, выставляя из его складок лишь изящную ступню с необычно удлинённым большим пальцем, по временам слегка дотрагивающимся до моей щеки. Так, по слухам, делали небесные апсары и земные девадаси, теша пришельца своими историями перед тем, как завлечь его пляской: однако он ласкал меня одними глазами, выразительными до того, что, казались, они говорили.
  Я по-прежнему был скован и зачарован, несмотря на то, что коты на сей раз сгрудились на моей груди клубком невесомого тепла, который тянул меня кверху наподобие живого шара Монгольфье.
  ...И слушал удивительную повесть о том, как в Самайн умер прежний Король Года, знаком которого, по его словам, были Зима и Луна, но в утробе его бессмертной Осенней Королевы, Солнечной Царицы, отделённой от него потоками, уже зародилось золотое дитя, малая капля, которой суждено будет вызревать там всю зиму вплоть до следующего годичного перелома. Но пока всё застыло в природе, и Великое Колесо остановилось.
  
  Спит осень. Спят грибы под крышей изо мха,
  И сельский пруд застыл в гробу хрустальном.
  Спят мирно в облаках тоскливые снега,
  Тоскуют вьюга и буран без дела. И печально
  
  Горбы с ухабами застыли в летаргии
  На скорченном от судорог пути
  Из греков в римляне. Промёрзшие стихии
  Лишь грезят, чем из облаков идти -
  
  Дождями, градом, смерчем иль туманом -
  На буйны головы, где правит бал труха:
  Погребены в листве давно каштаны
  И беспробудно спит мелодия стиха.
  
  ... Тема льда, которую затронул Ген, заставила меня вспомнить прошлое и устрашиться. Иначе говоря, теперь я боялся, что если поднять руку или согнуть ногу в колене, просто шевельнуться, - то вмиг сломаюсь.
  - Знаешь, что рождает в тебе неожиданные аналогии и заставляет видеть жуткие картины? - спросил внезапно Ген. - Кто поднёс тебе сей мрачный подарок?
  Я с невообразимым усилием покачал головой - хотя уже догадывался. Просто малейшая попытка напрячься вызывала слепящую боль под лобной костью.
  - То, что - или кто - подавляет инстинкт и затесняет его посылы внутрь вместо того, чтобы дать им верно развиться. - завершил он собственную мысль. - Преобразует в нечто кардинально не похожее на первичный импульс. Инстинкты, как говорят, - это всё от животного, это постыдно.
  - Разве... - пробормотал я. - никогда в такое не верил.
  - Мы тоже. И ты среди нас, Анн. Ты как вода. Если загрязнить воду, она не потеряет своего истинного состава. Если забить грязью исток - он в конце концов прорвётся, хотя бы ценой неимоверных разрушений. Но разрушит он лишь ложь и фальшь, а сама влага сохранит себя чистой.
  - Ох. Кажется, ты хочешь, чтобы я полюбил тебя, как любит женщина. Ушами, - чуть улыбнулся я - более тому, что успел хорошо от этого отвыкнуть.
  - И ты не просто вода, но вода, в которой растворено солнце, радость моя, - внезапно ответил Ген, словно угадав мои мысли. - Оттого, какая бы толстая ледяная корка ни затянула твоё естество, твой собственный внутренний огонь способен её растопить.
   И коты мои молчаливо с этим согласились.
   - Но что есть средоточие огня, истинное вместилище ума и души, как не сердце? Лёд тает, начиная с сердца. Тончайшие чувствования бывают уловлены благодаря его чуткости; оно опутано великолепной сетью нервов; и оно стойко поддерживает угасающую телесную жизнь, само почти не являясь ею, тогда как мозг сдаётся едва ли не первым. И знаешь, почему?
  - Новая... новая порция откровений. - Я так увлёкся его интонациями, что морозная плёнка, сковывающая губы, чуть подалась. - Так почему?
  В ответ он легонько стукнул меня длинным указательным пальцем в лоб:
  - Вот поэтому. Только не думай, что я затронул третий глаз - вопреки людским представлениям, он на темечке, своего рода проекция эпифиза на бывший родничок. Вот у змеи он как раз над переносицей, потому что череп плоский.
  И почти без паузы:
  - Я указал на самый главный и разросшийся мозг. Он, видишь ли, крайне озабочен проблемой своего собственного процветания - и ничьей иной. Никакой другой орган не защищён так, как он: прочнейшей костяной бронёй. Он потребляет двадцать пять процентов общего кислорода и пятнадцать - мощности сердца. Никакое вложенное в человеческий организм тело не является настолько мудрёным: некоторые учёные считают - нет ни малейших шансов, что человек в обозримом десятилетии узнает в точности, как оно функционирует. Мозг - самое сложное из всего, о чём люди имеют хоть какое то представление. На вопрос "Неужели мозг по сложности равен Вселенной?" жрецы науки отвечают: "Мозг сложнее Вселенной". "Мозг - самое сложное из всего, о чём мы имеем хоть какое то представление". По многим миллионам частиц сложно переплетённой нейронной сети, казалось, невозможно куда-то прийти, но сигнал проходит. У каждого из восьмидесяти пяти миллиардов нейронов - пятьдесят-сто тысяч соединений с другими частями этого органа. Квадрильон или даже квадрильоны - запредельные, гиперкосмические числа.
  Я слушал его слегка напыщенное вещание с прохладной улыбкой. Наверное, пришло мне в голову, он мигом уразумел, что днём я не склонен буду верить в его бредни, и перенёс их изложение на тёмное время суток, когда темнота и свет зимних звёзд поневоле завораживают.
  "Ты не просто изрекаешь несуразицу и крамолу, но и меня самого хочешь подвести к чему-то крамольному", - хотел я вложить в эту одну-единственную улыбку, которая словно прилипла к уголкам глаз и губ.
  - Вот с того люди и ставят перед собой неудобные вопросы - всё чаще и чаще. Кто командует в доме? Кто принимает решение - я или мозг? Есть данные, что, похоже, решение принимает мозг. А их роль здесь какая? Хомо - лишь вместилище для этого монстра, так, что ли? И чтобы как-то размножиться... знаешь, что этот паразит делает? Манипулируя древним мозгом, заставляет человека без удержу плодить себе подставк... себе подобных, чтобы без помех размножиться самому.
  - Почему бы и нет, - ответил я на его пыл. - Не делали ли что-то подобное живые мечи братьев Олди? Хотя да, они лишь их воспитывали...
  - Может статься, ты верно изобличил неокортекс и его козни; но ведь без него никак нельзя существовать? - спросил я потом чуть живее, чем раньше.
  - Послушай, если дело обстоит так серьёзно, как ты говоришь, из правила не должно быть никаких исключений - ни грана. А ведь тебе преподали их уже в средней школе.
   - Я думал, что давно уже перерос лекции.
  - В какой-то мере да, но сейчас ты не сумеешь мне помешать. Некто Грегор Бачи, венгерский дворянин, выжил после ранения боевым копьем в правую глазницу. Копье прошло насквозь и вышло через шею. Грегор с копьем в глазу выглядит на ней крайне невозмутимым - а ведь куда меньшее унесло жизнь французского короля Генриха Второго, всего лишь щепка от копья турнирного. Об одноглазом Кутузове знают все русские, хотя не находят ничего особо чудесного.
  Не так давно сорокачетырехлетний француз обратился в больницу со слабостью в левой ноге. Врачи с конфузом обнаружили, что его череп был практически полностью заполнен спинномозговой жидкостью. При этом мужчина вел вполне обычную жизнь: обзавелся двумя детьми, работал государственным чиновником. Правда, IQ у него был несколько меньше среднего, всего лишь 75, но заметно больше, чем у слабоумных.
  Другой француз в другое время был ранен в темя острым концом багета. Ранка зажила, больной поправился и жил ещё месяц вполне благополучно, пока его не сгубил приступ эпилепсии. После вскрытия оказалось, что у него сохранилась лишь полусгнившая мозговая оболочка - та, что ответственна за мигрень и более ни за что...
  А вот если одно из полушарий мозга вообще сохраняется, человек может демонстрировать почти гениальность.
  - Списывают на уникальную приспособляемость этого нео... новичка, - пробормотал я.
  - Согласен. Только нередко она уж слишком уникальная: грудные младенцы годами живут с анэнцефалией вместо положенных им суток, лихой гонщик, пострадавший в аварии, прекрасно обходится без лобных долей, которые срезало подчистую. И если феномены родом из прошлого легко оспорить, то куда труднее оперировать с материалом нынешних десятилетий: а он, знаешь ли, фиксируется точно - и всё копится.
  Некто Мольер, возможно, дальний потомок того, великого, анализируя многочисленные факты, подобные приведенным, сделал любопытнейший вывод: "Головной мозг нужен, очевидно, только для заполнения черепной коробки".
  - Заявление из разряда экстремальных.
  - Вот тебе куда более умеренное толкование. Даже два. А. Некие функции полушарий в экстремальных случаях заимствуются спинным или даже брюшным мозгом, то бишь солнечным сплетением; к сожалению, в другой паре полушарий нет такой богатой иннервации, оттого по поводу неё возможны лишь остроты. Бэ. Вокруг эмбриона - натурально, пока ещё безмозглого, - сразу же образуется некое морфогенетическое поле. Оно постоянно меняется, отражая динамику развития организма. Таким образом, информация, которая определяет развитие организма и накапливается в процессе его жизни, хранится не в самом мозге человека, а в окружающем клетки поле.
  - Допустим. - Я так заинтересовался, что даже приподнялся на локте, но тут же рухнул в прежнюю телесную немоту. - Не ведь это скорее подтверждение, чем отрицание того, что ты своровал из инета.
  - Грандиозное сооружение, такое мощное, такое хрупкое, настолько пластичное и в то же время чувствительное к малейшему ущербу, - и лишь для того, чтобы ловить знание из воздуха? А жуткие травмы и общая недоразвитость, сильнейшие колебания в объёме "серо-белой" массы, - отчего они значат так мало?
  - Упаси нас боги делать одного из них из Всемирной Паутины, - заметил я едва проснувшимся голосом.
  - А из паука или паразита - можно?
  Я хотел кое-что возразить или, напротив, добавить к этому вопросу, но наступало утро, и Шехерезада прекратила дозволенные речи...
  Так что трезвитесь и бодрствуйте, братья. Ночь ослабляет недреманный контроль, что привык отсеивать странное и неприятное с порога сознания; день - царство ясной логики, когда всему возвращаются прекрасная ясность и определённость.
  "Днём хрустальная паутина, которой затянуло окна, остро играет радужными бликами, - говорил я себе, мерно двигаясь по улицам, привычно меря их шагами. - Январь - весна света. Календарный год начинается, природный год поворачивается на самом острие холода. В Йоль родился новый Владыка Зимы, и Златому Дитяти воздаются почести. Дитя лучезарно и безгрешно, ибо только что родилось на свет и не успело затмиться земной грязью. Оттого и получает дары. Дикая Охота скачет по небу, обернув звонкие копыта нежным шёлком, везёт в перемётных сумах атрибуты богов и королей. Двенадцать малых Дедморозов или Сантаклаусов ведут хоровод вокруг колыбели, это по природе своей злые пакостники, если не сказать худшего, но нынче они усмиряют свой буйный нрав. А возглавляет их Тринадцатый - Козёл с пучком стрекательных ветвей; почки на которых раскрываются блёкло-розовыми цветами. Горная Ведьма гладит против шерсти гигантского Кота, своего любимца, тот рассыпает жаркие искры из глаз, согревает ясли своим дыханием, пальцы Дитяти, которые плетут косицы из бакенбард, - алым языком. Вот именно: других детей Кот наказывает даже за то, что они не одеты в новую чужую шерсть, а Светлому Младенцу позволяет вить верёвки из своей собственной. Мало того, он бы и с усами своими позволил сотворить похожее, а ведь усы, иначе вибриссы, для любого кота святое!"
  "И вот тебе, - внезапно вмешался в мои мысли некто весьма похожий на Гинандра. - Все сколько-нисколько слышащие про четыре оси кельтского времени думают, что в самом деле знают, кто такой кот Йоля. Не знают - и ты тем более не знаешь. Нет, все выдумки про Кота по сути верны. Шерсть его дремуча, как горный лес, откуда он сам родом. Когда и клыки у него прочней гранита и острее осколков кремня. Он так огромен, что ночью затмевает своей тенью полнеба, оттого кажется, что звёздами от тоже кормится. Движется он со скоростью твоей мысли, только ты о нём подумал - и вон он сам тут. Вода ему не помеха: дунет сквозь дремучие усы - вмиг заморозит. Огонь тоже: пройдёт и шерстинки не опалит, а если улыбнётся тебе с той стороны твоего очага - пиши пропало. Шаги Кота, когда подкрадывается к жертве, бесшумны - ты только тогда почуешь его присутствие, когда он заговорит и когда от его рыка ты остолбенеешь. И, понятное дело, тогда будет уже поздно бежать и прятаться.
  Однако если ты уже в летах и как следует запомнил то, что рассказывают о Коте, то можешь не особо страшиться: предупреждён - значит вооружён. А вот почему, скажи, Кот ополчился именно на малявок, а про их больших родичей предание коли и упоминает, то под самый конец?
  Дело в шерстяных вещах, которые ты по традиции надеваешь под самый Йоль. Понимаешь, это вроде как доспех такой, без него нельзя. Взрослый сам себе может обеспечить обновку. Не муж волну сострижёт, не жена спрядёт-свяжет, так оба купят или получат в подарок. Не от самого Кота, разумеется: вовсе он не тороват, как выдумывают в утешение, и пронять его общей семейной нищетой не так и легко. Но знает он: как ни плохи дела к семье, но любимое чадо в обноски старших рядить никому не след. Значит, нелюбимое оно и нежеланное. А уж по причине собственной лени, оттого, что старшим не угодило или так само по себе получилось, - дело не его, не Котово. Сам он деточку не схарчит - ближние схарчат и не поперхнутся. И на тёпленький вязаный подгузник не посмотрят...
  Но вот единственного из новорождённых, Йольского Короля, всё это никак не касается. Ибо никто не способен его поглотить так полно и схоронить так надёжно, как обновляющее лоно, ненасытное чрево - дважды поглотить и дважды исторгнуть. Ибо лишь такое действо способно обновить его плоть и дух - его Жена-Мать в подобном не нуждается.
  А Каменная Ведьма и её отпрыски, и её собственный мужчина - что ж, разве не пристало дьяволам и дьяволятам почитать божество? Без которого в них, пожалуй, и вовсе бы не верили?"
  На этих словах тон говорящего изменился, будто в диалог со мной ступил другой собеседник:
  "Позже, в богобоязненные христианские времена, Йоль с его жутковатым пантеоном попытались заместить и сгладить более гуманными персонами и празднествами. Однако... всё больше и больше, дальше и дальше. Любое Рождество окутано атмосферой крамолы. В былые времена некто задался целью освятить скопом все три основных инстинкта, включая их сумму - незыблемую традицию. Священность жизни, священство семьи, Царствие небесное как обитель вековечных детей... наконец, соборность как облагороженный вариант стада. И поставил крест на всех фальсификациях. Но крест шатается, ёлка роняет иглы и ветки, становясь ведьминским Майским Шестом..."
  "Брось, - я встряхнул головой так резко, что чуть не уронил шапку с волос. - Оставь мой рассудок в покое, ладно?"
  "Я-то оставлю, - засмеялись где-то наверху. - А вот ты сам - оставишь ли сомнения, которые в тебе посеяны?"
  "Ты прав. И вот первое из них. Если тот паразит, о котором мне всё толкуют, ближе к человеку, чем яремная вена, то почему не блокирует любые поползновения на свою тайну?".
  "Таких умных людей крайне мало".
  "Одно-единственное исключение ставит крест на всей теории, сам же говорил".
  "Кто - сам?"
  "Замнём для ясности. Так в чём причина неприкосновенности крамольников и богохульников?"
  "Неокортекс инертен, заплыл собственным жиром и сдаётся, едва лишь о нём узнали правду и поверили в неё. Плюс в его подсознании - если можно так выразиться - застряла мысль, что на него с потомством всегда хватит хозяев".
  "А ты, мой внутренний голос, по ходу, вовсе не он?"
  "Клянусь всеми богами, не он. Нимало не пытаюсь пролезть в чьи-то мессии. Вон Серый с его тысячью тысяч младых мнит себя богом, хотя он всего-навсего модель Вселенной, слишком раздутая, нежизнеспособная и с микрокосмом не связанная ни одной из своих ложноножек. Хотя он на самом деле взял на вооружение самый надёжный способ овладеть человечеством, у него всегда были непомерные амбиции".
  "Вот как. И что это за способ?"
  " Всячески потакать любви к привычке, седлать инерцию общественного мнения. Не стоило бы ломать по этому поводу копья, но некая вездесущая европейская религия возвеличила и законсервировала пещерные инстинкты. Хотя отчего же не скрестить оружие: турнир ведь не убийство, да и сделать способное к развитию застывшим - невеликий грех. Но только подумай: без вмешательства религии в людскую жизнь древний мозг, с которого началась история человеческого разума, мог бы составить триаду со всеобщей шишковидной железой и женской железой Скина и таким образом развиться в невиданное среди людей чудо!"
  "Смутно вникаю во второе и впервые слышу о третьем".
  "Эпифиз связывает человека с ночной и дневной сторонами великой Истины. В нём тёмный и светлый гормоны прозрения и радости. То, что ещё называют Преддверием женственности, испускает из себя сок, что продлевает женское наслаждение, способствует долголетию мужчины и силе его естества".
  Вот такая психологическая атака, с небольшими передышками, длилась - с неослабным азартом - до самого вечера. Некто не оставлял меня своими попечениями, что начали составлять неизменный фон моего бытия, и, по зрелом размышлении, это был не мой содружник. Даже не один человек.
  Сам Ген играл со мной в молчанку - по счастью, добродушно улыбчатую. Однако добродушие это было сродни юмору Чеширского кота - имея лёгкий оттенок кота Йольского. С моим рыжим триумфелинатом он поладил настолько, что составил буквально заговор: когда он, по обычаю, приземлялся ко мне на ложе, окружали кольцом уже его, забирались на колени, лезли на руки и хором урчали некое подобие колыбельной. Под неё меня уносило в непонятные дали и глубины, возвращало в области тонкого сна, когда разум, колеблющийся между вымыслом и явью и очищенный от любой предвзятости, способен принять вещи такими, как они есть. То не было изменой или ложью, но отчасти ею казалось. Иной раз я представлял себе, как погружаюсь в томительный морок лишь для того, чтобы очнуться в его объятиях.
  Тем временем настал день кельтской святой Биргит или Бригид, прекрасной воительницы, коронованной пламенем, покровительницы поэтов, кузнецов и лекарей (поэзии, ремёсел и врачевания), дарительницы любви семейного счастья. Домашний очаг, плавильный горн, костёр на ветру - вот её знаки. На одной ладони она держит чашу с трепещущим пламенем, на другой - рассветное солнце. На моём личном языке это означало отвагу в любви, суть которой - огонь опаляющий, сжигающий и возрождающий в тебе феникса.
  Потеплело, узоры с окон ушли, одев собою деревья во дворе; ажурная кружевная белизна на слегка поникших тёмных ветвях и еле сквозящие в ней стволы загораживали собой весь мой мир.
  Имболк я провёл, ото всей души распевая ритуальную хвалу богине:
  
  "Святейшая Бригид,
  Красавица из самых прекрасных,
  Храбрейшая из самых отважных,
  Разумнейшая из самых разумных,
  Яркая Стрела, Внезапное Пламя;
  Пусть твое яркое пламенное Солнце
  Унесёт меня к твоему вечному королевству".
  
  Год переломился на грани, снег умалился, начались солнечные дни, я ходил словно под хмельком. По сравнению с прежними временами, когда меня без конца глючило и придавливало сверху словно раскалённым монетным прессом, это явно была более высокая ступень. А когда насквозь туманные дни окутывали всё вокруг - меня в том числе - словно ватой, солнце всё-таки оставалось на небе подобием тёплой апельсинной луны, и это казалось мне уютным, как никогда раньше. Всё под этим смутным покровом сдвигалось с места, плавилось, играло в чехарду, весело изображало из себя слякоть, застывало вновь звонкой сухостью прихваченной заморозком нагой земли, смешивалось в пёстрый хаос. Зима наступала после весны, осень следовала за морозами, полюса годового круговорота смещались ближе к первому зелёному листу Примаверы, похожему на блестящий драконий коготь, прорастающий сквозь грубую красноватую чешую древесной почки. На ночном небе, словно широкая восточная сабля-скимитар, сверкал полумесяц, остальная часть светила была похожа на ноздреватый хлебный мякиш или круглоликий череп, который день ото дня обрастал сияющей плотью.
  
  Сегодня выпал первый снег,
  И вся земля удивлена:
  В расхристанную корку ран
  Вжимается неверный след.
  
  Нам в оттепель пощады нет,
  Но нежный пух врачует наст:
  Сегодня выпал первый снег,
  И вся земля удивлена.
  
  На уровне смертей и смет
  Приходит знобкая весна -
  Бодлера старый капитан -
  И году уж пощады нет.
  
   Скончался он - но между тем
  Пылает клён навстречу нам;
  Разрывами шальных гранат
  Рвёт свет теснину старых стен.
  
  Сегодня выпал первый снег...
  
  Когда я писал это несчётно месяцев назад, я хотел изобразить не столько время года, сколько некую экзотическую систему оборотной рифмовки. Но получилось - сам не знаю что.
  Основное свойство скимитара - отсекать человека от того, что в нём ложно. Лунный диск всё ширился, и с ней неотвратимо росло и менялось нечто внутри меня самого, спадали некие путы, хаотическая сложность сводила сама себя к простоте.
   Двенадцатая ночь после дня Бригитты воплощала в себе чистое серебро полнолуния, и мой Гинандр тоже сделался чист. Плечи и грудь сверкали словно полированный металл, тени переливались на мощных руках и коленях. Лишь край тончайшей кисеи пятнал то место, где созрел сладчайший плод его мужества и набухли кровеносные жилы, что обвивали его словно лишённый покрова зимний плющ, вросший в стену. А я - меня так тянуло к этой плоти, что впору было словно лён под неё стелиться.
  Но глаза моего друга были суровы.
  - Ты пока не победил, и ты не знаешь, - почти шёпотом говорил он. - Моё присутствие парадоксально заставило тебя назвать и ощутить себя мужем; но кто тогда я сам? Что заставляет тебя проводить дихотомии вне и внутри себя? Знаешь - резкое, без оттенков, деление человечества на два полярных пола - реликт и ущербность. Его диктует необходимость размножиться во что бы то ни стало, но щедрых плодов такое не обеспечивает. Древний мозг куда более честен и не возводит нимб над животностью с её производными, не освящает такую простую тягу к иному полу. Ибо недостойно для высочайшего разума делать детей на звериный манер - и даже куда более тупо и болезненно. Для зверя и скота роды - труд, но куда реже боль и страдание. Детёныши их не нуждаются в опёке до полной умственной и телесной зрелости, и не потому, что обучить двуногого сложнее, а потому, что природа сама подключается и учит. Сама она, в отличие от хомо сапиенса, разумна не более хорошо устроенной библиотеки, но к ней может быть дан ключ.
  Заметь себе также, что желание мужчин проистекает из физического неудобства, а благоговение перед своими и не своими отпрысками происходит оттого, что они не умеют сформировать их в себе. Дети для них - чудо, ибо они не ведают, в какой момент они их сделали, и не знают путей своего семени. Попробуй спросить об этих материях женщину, и если не покривит душой - ответ будет куда более прозаичен.
  Но есть и среди людей такой вид любви, который избегает следования инстинкту, и это не извращение заповеди, но инстинктивное же стремление вырваться из ловушки, какую ставят пол и традиция. Понимаешь ли, о чём я?
  Я пытался понять, что всё это значит и чего он от меня добивается, и вне зависимости от этого верил - ибо сказанное им не вмещалось ни в какие привычные рамки, было настолько абсурдным, что не могло оказаться ничем, кроме истины.
  - Послушай меня. Сегодня двенадцатая ночь луны, самая властная: день рождения мощи. Завтра - тринадцатая, когда незримая пелена тьмы и смерти ложится на сияющий диск. Но подожди четырнадцатой, когда перед самым полнолунием отражённый свет чуть приглушен в преддверии возрождения и делается терпким, словно ледяное вино. Тогда мы совершим то, что предписано нам судьбой.
  Я вынужден был согласиться и даже изобразить с помощью мимики, что это и моё желание, hoc est in votis - хотя чувствовал, что мне это ещё отольётся. Ибо я не хотел, вернее, боялся сделаться тем, кем хотел сделать меня он. Скудость слов означала то, что мысли и губы мои в равной степени оцепенели, мозг из предосторожности поспешил отказать, и я спустился на некую первоначальную ступень бытия.
  Но я понимал: четырнадцатой ночи не будет, если я не отдамся его вымыслу всецело. С другой стороны, отчего же ему, вымыслу, не оказаться правдой?
  Итак, двенадцатая ночь если и была торжеством, то не власти, но безвластия, и не породила во мне ничего, кроме сомнений и душевной пустоты. Тринадцатый день принёс своего рода забвение: я вставал с постели, принимал душ и готовил себе еду в одиночестве, вдыхая уже остывшие следы его пребывания, ходил по городу наподобие автомата и вернулся в непривычно тихую квартиру - благодарение богам, хоть коты мне не изменили.
  Ибо на тринадцатую ночь Гена словно вообще не стало на свете. Он исчез, а коты если и знали о том, когда и куда, то ни на что не соизволяли намекнуть. На душе стало совсем тоскливо - тем не менее, я точно знал, что за целость и сохранность моего друга незачем опасаться, и в то же время чувствовал, что сердечная смута - именно то, чего от меня хотят и что страдание, в конечном счёте, должно разбудить и поднять со дна то шестое чувство, что прославлено поэтами. Ибо в пяти базовых чувствах, как меня научили, кроется ложь. Лишь примысленное человеком - истинная реальность, хотя сила такого у разных людей различна. Гений может удержать собой Вселенную; искусство любого вида создаёт мир, который только и можно назвать цельным и прочным; данная людям наяву жизнь - лишь нестоящая бумажная подделка.
  Так я философствовал, но это нисколько меня не утешало.
  Дверь я открыл с мыслью: "А-что-если-он сейчас-внутри-что-мне тогда-делать?"
  Но меня встретили лишь коты - вид у них был слегка взъерошенный - и почти безумная луна, которая еле вписывалась в оконный проём с раздёрнутыми занавесками, отчего казалось, что она вот-вот обрушится и погребёт под собой Землю вместе со здравым смыслом. На её светлом и светящемся металле был небрежно процарапан лик, размытые, в зыбких тенях, черты лица казались не мужскими и не женскими.
  Я отрешился от всего, кроме этого изображения.
  И в этот момент в двери повернулся ключ, отпирая защёлку, сама дверь распахнулась настежь, а я отвернулся от луны к блекло-оранжевому свечению коридорных ламп.
  - Я могу войти? - спросил Ген с той стороны порога.
  Меня удивил вопрос, но ничуть не более, чем некие ответы, которые дали мне самому несколько ранее, чем я мог поинтересоваться предметом.
  - Это и твой дом, - ответил я коротко и по внешности хладнокровно, хотя на самом деле кровь так и вскипела и прилила к губам и щекам.
  Он вошёл. Оттого, что весь он с головы до пят был в чёрном - цвет, присущий мне самому, - я заранее ощутил себя нагим. Лунный свет сразу охватил его силуэт, словно драгоценная оторочка, пущенная по чёрному бархату.
  И ещё у него были тени - двенадцать не проницаемых для света, утончённых теней, у которых были непроницаемые лица. Почти во всём близнецы.
  Я отступил назад, коты же, напротив, без страха обступили пришельцев и стали поочерёдно тереться ушами об их ноги в высоких обтяжных сапогах, как бы присваивая. Сам Ген сказал:
  - Анн. Не страшись ничего. Я так долго ждал, когда ты мне раскроешься, что теперь настаиваю на самом доскональном ритуале - и на меньшее не согласен.
  Это было непостижимое лукавство, потому дела со мной обстояли как раз наоборот, - но в то же время куда большая истина, чем думал я и, кажется, мы оба. Нельзя верить, не видя, и принимать, когда твой рассудок противится, а от меня потребовали никак не меньшего.
  - И это свидетели ритуала, - кивнул я. - Тот самый ковен, который ты упоминал.
  - Та самая большая семья, - ответил он. - Точней - её земное сердце.
  Все тринадцать вышли из полусвета и утвердились в сиянии, которое вырисовало каждую их черту. Если бы не последнее и если бы стоял день, а не ночь в самом расцвете, - обычные люди. Худощавые, чуть нескладные девушки - приятные лица с немного крупными чертами, широкий разворот плеч, нежно очерченные груди, тонкий стан, узкие бёдра, длинные ноги. Парни немногим их ниже, при виде которых вспомнились певцы-кастраты старой Италии или японские юноши - услада зрелых самураев: узкое, как у горностая, тело без явно очерченных мышц, гибкие выразительные руки, горделивая осанка. У тех и других - длинные струящиеся волосы, прямые или чуть вьющиеся, повадка танцора, грация бегучей воды.
  Или всё обстоит наоборот? Или никак?
  На фоне облекающего их феерического света - нисколько не инопланетные создания. Гинандры. Более точно их нельзя определить.
  А потом меня подхватили на руки, донесли до ложа, окружили обручальным полукольцом - и одежда в самом деле слетела с меня, словно увядшая листва.
  Обряд не более интимный, чем тот, что возвращает земле плодородие. Чем Элевсинские Мистерии. Чем пышное католическое бракосочетание. Не настолько обросший мелкими буквальными деталями, как описания нарядов и половых актов в книгах современного извода.
  Совсем простой.
  Ген лёг рядом и заключил меня в нагие объятия.
  - Ты знаешь, почему вампиры в сказках насыщаются из яремной вены или сонной артерии? Чтобы лишить Серого притока сил и под конец умертвить.
  И я почувствовал его губы и язык на шее, совсем рядом с челюстью.
  - Ныне пью твою кровь с растворёнными в ней стихами, - проговорил он вполголоса и ненадолго замолк. Мне же отчего-то вонзилось в голову, что самой благородной и желаемой смертью в древности было отсечение головы. Современную басню о том, что гильотина дарит три секунды сильнейшей боли, мог внушить сам новый мозг в целях самозащиты. Суфии же знали, что метафорически потерять голову - то же самое, что найти сердце.
  - Понимаешь, почему вампиры, обращая, приникают к бедренной артерии? Чтобы впредь их птенец не мог размножаться обыденным путём.
  И сделал это, отчего мой собственный птенец затрепетал и приподнялся навстречу ему, касаясь смуглой щеки.
  - Не бойся, что вместе с истинной жизнью тебя поразит бесплодие. Это мы, а не люди, живём в единстве с природой и сущим. Это мы, а не они, приносим истинный плод. В наших соках есть сила, способная оплодотворить сам воздух, особенно на Планете Осень, с чьим биополем мы связаны.
  Сказав это, он отпустил меня, а потом накрыл себя моим телом, словно одеялом. Я взял его, проник, и уже мои реки побежали по его руслам. Почему мне, едва не изнасиловав, отдались, я не понял, как не почувствовал, в какую из двух тайных бездн погрузился.
  Песочные часы ещё не однажды переворачивались в эту ночь. Каждый из нас умирал в другом и в нём же воскресал. Не было иных слов - соитие заменяет собой все их и само по себе является универсальным языком.
  И на этом языке я говорил с каждым из своей новой семьи, а кровь их отвечала мне в ответ. Не было в том никакого свального греха, потому что любой такой грех дальними своими корнями связан с деторождением, а плод могло принести только совокупление меня и владыки моей новой крови.
  Так длилось ещё долго, пока Луна окончательно не померкла, а я не перестал замечать тех, кто вокруг меня, помимо друга. Все остальные, двуногие и четверолапые, исчезли, едва только о них перестали думать, но их живое дыхание, тем не менее, витало в атмосфере самым успокаивающим образом.
  Мы поднялись и неторопливо натянули на себя брошенные тряпки. Завтракать не хотелось. Всю панораму затянул густой волглый туман, обычный при оттепели.
  - Кажется, после такой тотальной ампутации я должен бы обрести новое зрение, - чуть ворчливо заметил я.
  - О-о. Не всё сразу, поверь. Знаешь расхожий анекдот про палача? В честь сотой казни наточил он меч до толщины волоса, поставил клиента на колени, взмахнул... - И это всё? - слегка разочарованно говорит казнённый. - Все, - отвечает мечник. - А почему я ничего не чувствую? - Да вы кивните, сударь.
  - Мне в самом деле кивнуть или хватит пошевелиться чуть сильнее обычного?
  Ген рассмеялся:
  - Погоди. Что бы сталось со всеми новициями незримого университета, если бы мы вместо одной картины, пусть и неправильной, видели перед собой несколько истинных? Давай прогуляемся.
  Я оделся и по привычке глянул в зеркало, но в полутьме ничего не увидел.
  - Гинандры нигде не отражаются, потому что стекло, ртуть и вода выдрессированы показывать иллюзию, а мы теперь оба настоящие, - ответил Ген на мой немой вопрос и усмехнулся, совсем немного по-кошачьи.
  Мы пешком прошлись до станции, сели на поезд, удивительно пустынный внутри, и сошли с него в месте, до боли мне знакомом. Только вот нечто в нём изменилось, оставаясь почти прежним и ожидаемым - словно превратилось в невидимую анфиладу, рассекаемую полукружьями порталов. Вверху редкие озёра голубизны разрывали облачную пелену. Под нашими ногами неширокая дорога из чуть выпуклого клинкерного кирпича ныряла в ажурную стрельчатую арку из - как мне показалось - чёрного железа, тронутого всеми цветами побежалости, и за ней растекалась, словно ручей, поверх настоящего ручья.
  - Зима проходит, - заметил Ген, - а мы, пережив Йоль, движемся от Имболка к Бельтайну, от Древа к Праздничному Костру.
  И продекламировал:
  
  Так невыносимо жизнь прекрасна
  В день, когда колышешься на грани
  Между фразой "В небесах всё ясно"
  И другой: "Февраль - что струп на ране".
  
  Мартовское солнце запустило
  В зимний ветер пальцы с коготками
  И, покинув вышнее горнило,
  По траве снуёт сухое пламя,
  
  А в крови щекочется иное:
  Перед чистым светом в упоенье
  Каблуком пристукнуть, пред собою
  Разломить ледовые поленья,
  
  Разбросать хрустальные занозы
  Савана, в который приодета
  Сонная земная плоть: угроза,
  Что пылает в глубине планеты.
  
  Не до брани, удалые братцы!
  Мы, живя, со смертью незнакомы:
  Крепостей не строить, не сражаться
  И не жечь нам чучел из соломы.
  
  - Это ведь мои стихи, и тебе я их не читал.
  - Но разве они не вошли тебе в плоть и кровь? А кровь у нас с тобой ныне общая.
  Нечто в его тоне заставило меня оглянуться по сторонам, сбросить с головы двойной обруч из кос цвета червонного золота и слегка тряхнуть волосами, в которых запутались сухие прошлогодние ягоды. С чела моего Гинандра слетела летучая мыщь воронёной масти и заплескала кожистыми крыльями.
  - Не кручинься. Я сплету тебе новый венец - из живого льда и огня, - сказал мой возлюбленный и накрыл мои плечи своей тёмной мантией. Её полы, что слегка обмахрились от скитаний, смешались с обтрёпанными, но по-прежнему роскошными кружевами моей рыжей накидки.
  - Кто мы есть теперь - Король и его Королева?
  - Мы просто есть. И мы играем роль; ибо лишь в тех, кто нашёл друг друга, может встретиться - в неурочное время - Высокая Чета.
  По бокам главной аллеи высились, переплетаясь ветвями, хрустальные деревья с огненными листьями, по их сосудам тоже тёк жидкий огонь. Непостижимая красота их изумляла. Я дотронулся до одного: хрусталь обжёг пальцы, пламя приятно их охладило. В вышине ветки скрещивались наподобие сабель, под которыми принято проводить новобрачных, чтобы уберечь от сглаза; ярко зеленеющая трава была чуть тронута инеем, но вянуть явно не собиралась.
  Так было на всей этой земле.
  А далеко впереди открывалась широкая панорама усадьбы: удлинённый корпус цвета тёплого, с прожилками каррарского мрамора соединял собой оба крыла галереи, широко распахнутых, сквозных и сияющих. Но можно было сказать и так: крылья распахнулись, поднимая и желая унести в запредельную высь поджарое тело аэростата.
  Все живущие на Земле двигаются от рождения к смерти.
  Мы полетим от смерти к жизни.
  Солнце - свадебный костёр...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"