![Город []](/img/m/mudrowa_t_a/carnavalnajamissa/gorodbudushego.jpg)
ПРОЛОГ. ДЕТИ МАРИИ
В доме Отца Моего обителей много.
Евангелие от Иоанна, 14, 2
Было три народа на земле: Бет, Лет и Хирья-Хай. Народ Бет жил в изобильных горах, чьи синие ели достигали неба и цепляли собой облака, среди веселых бурных рек и кристальных озер, в лесах, полных ягод, цветов и птичьих песен. В год великой засухи от скудости трав ослабли его степные соседи; народ же Бет, напротив, усилился, и тесно стало его сердцу в горной броне.
Тогда люди Бет решили спуститься с вершин долу, чтобы покорить всё живое своему мечу и расширить этим свой удел на земле. Они гнали перед собой дикие степные племена, как стадо баранов, избивая противящихся им и не щадя тех, кто униженно молил о пощаде. Но дети, и красивые женщины, и мудрые старики, и мастера, и горделивые храбрецы оставались в живых, пусть и в неволе. Всех пока еще кормили горы - завоеватели везли с собой жареное зерно и муку, сухие ягоды и вяленое мясо, катышки коровьего молока и бурдюки сброженного кобыльего. Да и кони шли с ними, под седлом или в поводу: источник теплой крови и хмельного кумыса, сытного мяса и шкур с густым пахучим мехом. Неприхотливые лошадки не пренебрегали самым скудным кормом, негодным даже для овец, и умели добыть его даже из-под корки льда и мерзлого снега.
Войско и народ все дальше отходили от своей колыбели, все больше отрывались от истока и все глубже внедрялись в степь, нагую, безводную и полумертвую. Резали скот - и так и сяк ему пропадать, - выкапывали съедобные корни, собирали поутру росу с остывших камней и кормились от одного котла и победители, и побежденные.
Но все больше и больше людей втягивали в свое непонятное уже для них самих движение люди Бет и все более по привычке отягощали себя добычей, драгоценной для сытых и никчемной для стоящих на пороге голода и жажды. За тугой сверток редкостного шелка, шкатулку с золотыми монетами или пригоршню блескучих камешков можно было купить целое стадо, но жизнь стоила дороже. И все тяжелей делался путь, и всё больше мертвецов лежало по его закраинам вместе с брошенной цветной рухлядью.
Одним утром все люди остановились, сбились в круг и обратили свои лица к небу, стоя в самой сердцевине погибельной земли. Их шаманы зажгли костры, такие высокие, что чадный серый дым коптил синеву, - и стали изо всех сил бить в бубны, вознося их как можно выше. Потом они запели песнь богам, каких кто знал, моля их смилостивиться, и не стало в этом песнопении рабов и свободных, пленных и захватчиков, сильных и слабых, наменьших и набольших - так переплавила их судьба в своем жарком огне.
Видимо, боги людей Бет, в равной степени жестокие и милосердные, как и они сами, были с ними всё это время. И вот на безжалостно сверкающее небо накатились валы туч, и полил дождь. Длился он семь дней и семь ночей, оттого иссохшие жилы рек набухли водой, а земля отяжелела от влаги. А когда вновь появилось солнце, уже не гневное, а ласковое и робкое, как женщина под облачным покрывалом, - травы пошли в рост с небывалой скоростью, и существа всевозможной формы и цвета, прыгая, бегая, летая и ползая, показались из песчаных нор и укрывищ, редких зарослей и пологих холмов - и наполнили собой пустынную землю.
-- Вот, Синее Небо даровало нам благоволение свое и указало место для вечного пребывания! - сказали шаманы.
-- Кок-Тенгри желает, чтобы мы подкрепились от щедрот его и шли дальше по пути, что он указал нам ранее! - возразил главный вождь - каган.
И они двинулись дальше - те, кто понял себя как людей Пути. Ибо так бывало всегда: для воина родина - его седло и судьба - вечное кочевье. Однако вначале каганы оставили покоренном народу своих наместников с указом править справедливо, не отличая уже людей Бет от иных прочих, потому что всех их объединили страдание и мольба. Рассказывают также, что на пепелище самого большого костра выросло дерево тута, как знак места средоточия: ягоды его были вначале белы, затем алы, под конец иссиня-черны и так, зрея, сочетали в себе все цвета неба.
Шли и шли по степям и пустыням прежние и новые люди Бет, пока их конные разъезды не наткнулись на цепь застав, стороживших обильно заселенную страну. Народ ее ранее тоже кочевал: ведь все сыны Адама были когда-то странниками и путешественниками на просторной земле. Он был силён - его нельзя было покорить; горд - нельзя было согнуть; богат плодами своей земли и красотою детей своих - и за честь сочли пришельцы торговать с ним, брататься и заключать с ним брачные союзы в ознаменование мира.
Впрочем, мир был не так уж прочен. Роднились, и водили вместе караваны и суда, и чарками обменивались на пиру, но оставались беспокойными соседями, никогда до конца не понимавшими один другого. "Люди Ила", "Народ Палой Листвы", - так обыкновенно называли кочевники оседлых, что пали на свою землю, как волглый лист после бури, покрыли ее плодоносным слоем, точно после разлива великой реки, уходили вглубь нее, умирая, и давали семя, которое пускало в ней прочные корни. А вольный народ Бет вечно ходил по ковыльным своим, полынным степям, колючим пустыням, раздольным холмам. Ходил со своими стадами и колесными домами из прутьев и войлока, и движение его по кругу подобно было змее, что кусает свой хвост, но не может пожрать сама себя. Та же, но все-таки более густая или редкая вырастала трава на покинутых народом Бет местах, и те же струились потоки в землях, куда они откочевывали, но берега казались круче или, напротив, более пологи, чем в прошлом году. Ничего нового не было для них под солнцем, однако сам мир и само солнце казались зыбки и туманны, словно свое собственное отражение в озере, покрытом мелкой рябью.
Все ближе становились языки, одежды и обычаи двух народов - так всегда бывает, когда меняются женщинами. Нередко случалось, что Люди Листвы втягивали народ Бет в свои распри - какому из людских князей каким клочком земли владеть. Были такие каганы Бет, что отдали своих дочерей в оба враждующих дома (быть может, в тайной надежде примирить их) и потом не знали, какому родичу справедливее оказать поддержку. Такие, случались, гибли понапрасну от руки одного оседлого зятя, защищая другого, и победитель увозил тело, взлелеявши меж двух иноходцев, чтобы иметь возможность сказать супруге: "Смотри! Хоть я убил твоего отца, да в грудь, не в спину!"
Именно каганы, а не князья, богатели более всех в чужих усобицах, ибо не имели своих: земля их была широка, и путей хватало всем племенам. Между собой люди Бет тоже ладили. Скот друг у друга угоняли, это верно, и девушек на выданье увозили из их кибиток, строго следя, чтобы кого напрасно не зашибить. А если и зашибут - так это ж не война, а молодечество! Ну, заплатишь виру родне или младенца отдашь из своего рода в другой, чтобы не иссякала тамошняя поросль. Война случается не из-за одной головы, скотской или человеческой - из-за серебра-золота, земли, или города, или иного какого крепкого владения, а степняк чем владеет и чем гордится? Песней, да ветром, да пылью дорог, да красотой женской быстролетной, да синим небом без конца и без края. Либо уходит это, либо пребывает, а нельзя поделить. Только что перед этим золото да жирные земли, хоть и идут они прямо в руки того, кто особо не добивается! Есть они - хорошо, нет - еще лучше: сон крепче и кочевье радостнее.
Но вот, наконец, Народу Ила надоели его своенравные родичи, и племена его объединились, решив, наконец, что не будут пока спорить и кликать Степь отомстить за свои обиды; и наполнили сердце свое богатствами людей Бет, в душе своей восклицая: "Кто на их привозную мягкую и шитую рухлядь льстился и кто с ними ради нее торговал, как не мы? Так всёе их богатство у нас же и своровано!"
Известны им были годичные круги, к которым были поневоле привязаны их давние родичи и названые враги, и истребляли князья род за родом, кочевье за кочевьем, пока все племена Бет не собрались против них тоже и не стали не широкой равнине, в излучине двух рек, золотой и голубой, - лицом к лицу. Один и тот же суховей вздымал два стяга: красная, с солнечным ликом хоругвь Народа Листвы тяжело покачивалась на древке, и реял, змеясь и сплетая свои девять хвостов, лазурный бунчук войска Степи с белым соколом посредине.
Была сила Бет нынче не столь велика, а их противники научились - и от них же - хорошо сражаться, и злость их была страшна, как у всех, кто неведомо для себя решился на паскудство.
-- Вот они, эти князья, блестят своей броней впереди войска, а броню эту харалужную, заморскую мы им продали. Этот женат на моей невестке, тот - на сестре твоей матери, за сына вон того я сговорил свою племянницу, а на дочери набольшего из них, редкостной красавице, сам наш каган каганов женил своего младшего, и тот принял ее веру, - переговаривались военачальники.
-- О чем это вы? - оборвал их старший каган.
-- Мы говорим, что родичи поднялись на родичей и брат пошел на брата, и одного цвета и гущины кровь падёт на землю, за кем бы ни осталась победа. Хочешь - только повели! - любой из нас выедет из рядов и крикнет им в лицо то, что мы называли тихо, - имена их жен и наших дочерей, их мужей и сынов наших, - чтобы разъярить и пристыдить их?
-- Нет, - покачал головой старик. - Сейчас они нарочно о том забыли, и не ляжет на них грех, если они нас всех убьют, - а случится это, я вижу, неминуемо. Только напомни мы им - это встанет не только между ними и их Светлым Богом, но и между нами и Кок-Тенгри как беззаконие и неправедность.
И когда он промолвил такое - сокол с голубого струящегося знамени сорвался в небо, а само знамя обратилось в туман или облако и ниспало на войско и всех людей Бет, окутав их и сделав невидимыми для противника. Однако и они сами ничего не видели - только зарницы от крыльев сокола, время от времени освещающие туман.
-- Кок-Тенгри берет нас под свою руку, - говорили люди со страхом, благоговением и надеждой.
Долго ли так продолжалось - они не запомнили: будто бы само время стало, и не было кругом ничего, кроме зарниц, тумана и ветра. Наконец, ветер утих, облако рассеялось - и народ увидал себя посреди обширной луговины, поросшей яркими травами, как в разгар короткой степной весны. Воздух пахнул водой, кругом копошилась мелкая живность, вдали ходили стада онагров и косуль, а замыкали этот мир горы, что были мощнее старых крепостных валов.
-- Хей! - крикнул старый каган. - Вот Синее Небо дает нам землю для заповедной охоты!
Что было с племенами Народа Палой Листвы? Мы не знаем. Только для них было даром и благом удержаться на своей земле, уцепиться за нее всеми корнями, мертвыми и живыми, - должно быть, так и стало. Скучно рассказывать о тех, кто не умеет слушать поутру голос ковыля, по весне - звон бегучей воды. Узнай лучше об их дальней северной родне, называющей себя Лет, о людях светловолосых и стойких. Этот народ был мирным и сражался только с лесом: люди валили его деревья, корчевали пни, выжигали поросль - и держали его напор, сколь хватало сил. Лес был изобилен, не то что степь; и сочился молоком и медом, соком ягод и древесной смолой. Был насквозь пронизан жизнью, как его почва грибницей, трепетал множеством мелких жизней - птицы порхали в нем по ветвям, белки прыгали с вершины на вершину, барсуки и лисы подкапывались под его корни. Проламывался через саженной вышины ягодник медведь или его матка - они были почти что родня народу Лет, то же лоси и детные лосихи с густым, лакомым молоком в вымени: их можно было и убить, но только в крайней нужде и то прося прощения. Бобры, что селились у ручьев, строили дома и плотины, - они были и совсем свои, деревенские.
Все-таки лес беднел. Но если в степи легко можно было уйти с тощей земли на многоплодную, то лесным жителям мешал их тяжелый быт, их обустроенность - свой дом, свой клочок расчищенной земли, немудрящий скарб, какой-никакой, а все же часть тебя. Так и сидели, доколе почва на засеках не бессилела, а зверь не переставал показываться охотнику. И голод стучался в двери и слюдяные оконца.
Что делать - уходить и снова выжигать лес, снова губить своего кормильца? Раз за разом они решались на это всё с большим трудом.
И вот однажды они рискнули отказаться...
Ранним летом, когда только еще появлялись первые грибы и ягоды, трава наливалась соком, а тощие и бойкие звери, перезимовав под снегом вместе с травой или пробродив зиму в кустарнике, чуть нагуливали жирок, - леты уходили по еле заметным тропам. Строили шалаши, заимки и похожие на гнезда дома на ветвях. Легка стала их поступь по земле, и на ветви они взлетали, подобно соболю или кунице. Земля, которую они оберегали своим бродяжничеством, была к ним щедра и ласкова. Не трогали их сытые лесные волки, не кусали змеи в мрачных лесных распадках и не наводила лихорадку ледяная вода из подземных ключей. Путь их вел все вперед и вперед, и все чаще зима заставала их совсем в иных местах, может быть, в чужой, такой же брошенной соплеменниками деревне. Только теперь не было чужих деревень и чужих домов, и стало обычаем, уходя, оставлять хозяйство для гостя - того, кто придет следом.
Когда первые из летов дошли до моря, оно тоже было чужое, чуждое - и, однако, открытое всем. Оно шумело и ударяло в берег, а вокруг него было иное море, почти неподвижное, из белого песка с узором волн - дюны. И почти такое же коварное: зыбучие пески могли затянуть в себя неотвратимее, чем вода или моховые болота, которые народ Лет знал слишком хорошо.
Оба моря были полны опасностей - и богатств. Дети, играя, первыми нашли в песке удивительные камни: непрозрачно-желтые или истемна золотые и лучистые, в грубой, как земля, корке или обкатанные морской водой. От обыкновенного камня они отличались те, что плавились и горели в огне, но благодаря своей тленности казались еще прекрасней. Рыба в соленой воде была крупнее, неповоротливей и сочнее той, что ловили люди в лесных речушках. Женщины плели на нее сети, мужчины строили лодки, чтобы плавать за ней, и умели справляться с волной не хуже, чем с буйным речным течением.
Так прожили они полуоседло не один век, борясь с морем, то побеждая, то терпя поражение (гибли рыбаки, тонули дети), - когда именно с моря нашла на них пущая беда.
То были черные рыцари на черных лодках невиданной величины: страшный белый крест, похожий на паука с обрубленными лапами, был намалеван на доспехах и вышит на парусах, и резной человеческий лик с огромными глазами - наверное, чтобы корабль зорче видел морскую дорогу, - украшал нос флагмана. Чужие пленники со странным, почти янтарным цветом кожи и волос, и легконогие нездешние кони, и всякие сказочной красоты вещи, награбленные неведомо в каких краях, наполняли бездонную утробу их трюмов. И вот они ринулись, и захватили, и пожгли дотла прибрежные поселения; однако зайти в лес и оторваться от своих лодок боялись. А прибрежные жители только по видимости были робки. Оправившись от первого удара и углубившись в лес, они сумели подманить рыцарей к себе то ли мехами, то ли сказочкой о блеске золотых чешуек в речном песке, кое-кого утопить в болотах и зыбучих песках, кой-кого одурманить тем зельем, которым смазывались их стрелы на пушного зверя, да к тому же пожечь пару-тройку больших лодок, на которых почти не осталось стражи. Воины леты были неважные, да в гневе упрямы, как бес, и неотступны. И вот, наконец, они отрезали всех рыцарей от их кораблей и обложили, как волки стадо, но опасались пока подойти вплотную - грозна, как и прежде, была сила их врагов, и кони их были так же свирепы, как хозяева. А случилось это на границе двух царств - дюны и леса.
Тогда рыцари, сбившись сами в комок, вытолкнули из своих рядов чужеземных пленников, низкорослых, желтокожих и темноволосых; женщин с детьми на руках, мужчин, кривобоких и сутулых от сидения на веслах, искореженных непомерной работой стариков. Уже не на людей походили они, а на загнанных и отчаявшихся зверей, и пахло от них зверем и болезнью.
Увидя их, леты заколебались. Никак нельзя было достать рыцарей мечом или стрелой, минуя живое заграждение.
-- Мы им же сделаем лучше, если убьем: они и так уже не живут, а мучаются, - стали говорить некоторые. - Да что говорить, сами хозяева их прикончат, едва поймут, что не удается их уловка.
-- Нет закона убивать безвинных! - сказала в ответ старшая из Матерей. На ней была такая же куртка из бычьей кожи и на долгих седых волосах - такой же шлем, как у всех, и копье в руке; ибо жены летов воевали рядом со своими мужчинами. - Это стыд куда больший, чем пощадить врага и отпустить виноватого.
-- Рыцари, уходя, ударят нам в спину, - сказал один из Отцов.
-- Мертвые стыда не примут. Или ты боишься умереть?
-- Больше того я боюсь, что они пойдут убивать и разорять других, и многие обольются из-за нашей доброты слезами и кровью.
-- Тогда убей ты первый. Сначала свою душу, потом чужого ребенка, потом рыцаря, Этого ты хочешь?
Все войско летов прислушивалось к их спору. И всё чаще люди повторяли:
-- Убить душу, дитя и только потом - панцирника. Нет, лучше самим погибнуть, а что до тех, кто не здесь - на то высшая воля. Разомкнем кольцо - и будь что будет!
Так бы они, верно, и сделали. Потому что вдруг из леса показался огромный змей, зелено-черный и с золотым венцом на голове. Глаза его мерцали, как вечерние лампады, и были окаймлены ресницами, а ход легок, силен и быстр, будто полет стрелы в сорок человеческих ростов. Перед его грудью песок тихо расступался, а за хвостом тянулась борозда, такая глубокая, что со дна ее были видны звезды небесные.
-- Вот наш божественный прародитель шлет нам путь, по которому можно идти без стыда! - сказали Матери и первыми спустились в борозду.
Рыцари смотрели на них будто зачарованные, а леты почему-то были без страха, может быть, потому что издревле служили благой Змее в своих домах. Увидя, как они шагают вниз по сыпучему склону, пленники, решившись, тоже попрыгали вниз - и священная дорога вместе с ее людьми исчезла навсегда из глаз тех, кто остался на этой земле.
Впрочем, и те. кто ступил на нее, первое время видели немногое. Идя за Змеем, они видели сверху небо очень яркого цвета, то зеленоватого, то сине-алого, и звезды на нем были много крупнее обыкновенного. Потом оно потемнело, омрачилось, и люди с некоторым замешательством увидели над собою как бы живот гигантской рыбины.
- Мы на дне моря, - говорили они.
Что то было за дальнее море, если их собственное лежало рядом с местом последнего сражения? Что они ели на протяжении всего пути? Чем дышали? Об этом молчит легенда.
Спустя некоторое время толща вод посветлела, затем Змей вышел на поверхность и поплыл, рассекая волну, а люди спешили за ним, держась за его чешуи и неся детей высоко перед собой на руках. Потом он вывел всех на мелкую воду и исчез.
Яркое солнце и теплый ветер сушили одежду и слёзы людей народа Лет. А вокруг белел тонкий волнистый песок бледно-бирюзовых дюн и высились древние сосновые рощи с калёными звонкими стволами: ветер играл в них, как на гуслях.
-- Прекрасней этой страны нет. Вот она - земля нашей души! - сказали Отцы летов. - Здесь мы останемся навсегда.
Теперь настал черед говорить о кочевых людях племени Хирья-Хай. Давным-давно, уже никто не помнит когда, на отчую их землю вторгся неприятель, такой могущественный, что самые храбрые из мужей вынуждены были отступить перед ним, и не стало у них более места для того, чтобы вкопать сваи дома и шест для привязи скота. Так вышли хирья на все дороги мира. Мужчины хранили себя для защиты племени, и не было у них иной заботы и иного ремесла, кроме воинского: ковать железо и владеть им, укрощать диких жеребцов и объезжать укрощенных, учить собаку охранять и медведя - оберегать. Желание украсить меч или кинжал сделало из них прекрасных ювелиров, привычка ладить со своими младшими - братьев всему живому на земле. А женщины их, держательницы семейного огня и устроительницы родовой судьбы, пели и плясали, гадали по руке, по донцу чаши и по бараньей лопатке, разводили на кофейной гуще и чаровали глазами и голосом - и как никто знали людей, ибо через многие людские толпы прогнала их тёмная звезда. Оттого не родилось на широкой земле никого свободнее, красивей и добрее хирья!
Их обзывали ворами и еретиками, пытали, рубили им руки и клеймили тело железом, потому что на душу их нельзя было наложить рабского клейма и не было их уму запрета для любой мысли, а сердцу - для любви и животворного смеха надо всей лживостью мира. Не было у них иного бога и иного служения, кроме Пути, по которому они шли под дождем и снегом, ветром и солнцем, проклятиями и поношением, не спрашивая, куда он приведет.
Так гнали их по свету до самых крайних каменных столбов, которыми кончается земля живущих - Симплегадами звал их в старину один народ и Вратами Мелькарта - другой. Между скалами, что отвесно обрывались в соленую воду, клокотала вода во время прилива, а дальше расстилался бескрайний океан.
Когда уже не стало места для всех хирья и народ столпился на вершинах столбов (вот как мало их стало теперь), седой жрец-вайда, борода которого ниспадала на грудь серебряным руном, достал из ковровой своей сумы круглое бронзовое зеркало. Древней работы было оно: сначала дано было это искусство хирья, от хирья научились ей суны, а спустя еще столетия - весь мир. Два рогатых змея-дракона держали сияющий диск, на его обороте изображена была юная Мать Всего Живого с ореолом из звезд над головой, солнцем в косе и полумесяцем над ногами. Старинное хитроумие состояло в том, что если осветить зеркало спереди неким особенным образом, изображение на нем вставало между источником света и бронзой, как живое.
Старик обмахнул зеркало пуком ароматной травы, зажег тонкую коричневую свечу со сладким запахом и прикрепил ее так, чтобы низкое вечернее солнце, падающее на ту сторону моря, вместе с нею отразилось в диске. И так сказал:
-- Пресветлое Солнце-Кгаморо! Вот, изгнали твоих детей отовсюду и запретили им все пути земные. Просим тебя, дай им свой путь, верный путь, как всегда давало!
Солнце зажгло свечу, ударило ее лучом в середину зеркала, и в это самое мгновение широкая, золотая с алым полоса легла на волны, Конец ее стлался хирья под ноги, как ковер. Свеча догорела и погасла, но в ответ солнцу засветилось изображение на зеркале и поднялось из него.
И все хирья, как были - с конями в поводу или впряженными в повозки, крытые холстом; верхом в седле или в колыбели из платка, натуго примотанного к материнской груди; цепляясь за юбку матери или опираясь на посох, - все сошли со скал на золотую царскую дорогу и пошли по воде, аки по суху.
Рассказывают доподлинно, что на этом пути никто из них не испытывал голода или жажды, не снашивалась их одежда и не стаптывалась обувь. "Значит, этот путь и взаправду наш, если оберегает нас, пока мы на нем", - думали все. Толща воды была подернута маслянистым шелковым блеском, и волны перекатывались под ним, как мышцы огромного доброго зверя. Временами на горизонте появлялся парус или целая флотилия; однако хирья оставались невидимы для мореходов.
Многоцветные дива морские открывались им в глубине, когда ясный день просвечивал ее насквозь: среди ветвистых коралловых садов расцветали полупрозрачные хризантемы, рыбки шныряли между них, как ожившие пёстрые листья, дельфины перекидывались в лапту морским ежом, то и дело вылетая с ним на поверхность; стороной неслась меч-рыба, пропарывая морскую ткань зубчатым носом, и поспешала за ней рыба-игла, штопая океан двойным стебельчатым швом - чтобы красивее было. Русалка, завесив лицо зелеными волосами, доила морскую корову, а рядом осьминог то собирался в щепоть и несся в воде, нанизав себя на ее же струю, то извивался всеми своими восемью руками, в каждой из который был кусок коралла иного цвета: белый, желтый, розовый, алый, лиловый, синий, голубой, зеленый и черный. Видно, хотел понравиться русалке.
Однажды хирья заметили небольшое пятнышко на самой дороге, которое всё росло и, наконец, оборотилось молоденькой беременной девушкой, которая шла по дороге в ту же сторону, что и они.
-- Кто ты и как твое имя? - спрашивали у нее, но она, казалось, не понимала и только улыбалась покорно: улыбка на розовых губах была такая же светлая, как ее кожа и волосы.
-- Верно, понесла от парня, и отец-мать запретили появляться в дому, - сразу решили молодухи. - Видали мы такое не раз.
-- А если без дома и двора, так, выходит, нам родня, - весело прибавили сами юноши.
-- Что же, судя по всему, она тоже часть нашего пути, - сказал таборный, самый старый и властный изо всех стариков. - Пускай лезет в повозку и едет со всеми женщинами.
А через недолгое время увидели они под собою остров, круглый как блюдо. Горы изгибались поперек него драгоценным поясом; на запад от них простиралась сухая степь, на востоке еле виднелся густой лес, а прямо у ног и копыт лежала веселая зеленая земля, и была она обряжена в цветы, кудрявилась рощами и перелесками, смеялась глазами серых, синих и голубых озер.
-- Эта земля - для наших странствий, - сказали они и спустились на нее.
В первую же ночь настало время светлой девушки, и родила она женщинам хирья на руки крепкого, звонкоголосого мальчишку, на удивление всем черноволосого и зубастого. Была во всем этом и еще одна странность: мать его, казалось, имела в себе его близнеца и не собиралась выпускать его на свет следом за братом.
Когда рожденному мальчику исполнился месяц - а рос он с быстротой поистине чудесной, - со стороны сухой степи вышли дикие воины и окружили табор, размахивая саблями и потрясая дротиками над своей головой. Предводитель их был рыжебород, а свирепые глаза его были почти того же цвета, что и седые волосы под расшитой круглой шапочкой.
Все хирья, кто успел, вскочили в седло, их женщины спрятались в повозках, и вряд ли хоть один из них помышлял в то время, что зеленая страна ниспослана им Богом.
Тогда чужая девушка со своим ребенком на руках выступила вперед, и люди хирья впервые услышали ее голос, низкий и чистый.
-- Вот, смотри! - сказала она предводителю, протягивая ему на коня своего мальчика. - Одних дочерей родили тебе твои жены, я же дарю сына, И выкупа за молоко, которым вскормила, я от тебя не потребую - бери его во имя Синего Неба и Бога Единого!
Ее первенец тем временем успел плотно усесться на седло впереди вождя и, смеясь, ухватил того за бороду, а другую ручонку протянул к его сабле, рукоять которой попеременно мерцала искрами смарагдов и лалов.
-- Какой смелый! - улыбнулся предводитель. - Настоящий батур и к тому же красив, как полная луна. Эй, я беру его, женщина, а за молоко дарю твоему племени вечный мир. Не воевать же, в самом деле, мне с родичами?
Всадники повернули коней и ускакали. Больше никто из хирья не видел и не слышал о них.
Спустя некое время чужачка снова слегла в родовых муках. Уже то, что второе ее дитя так медлило появиться на свет, вызывало женские пересуды, да и родилось оно в пору между ночью и днем, когда смешиваются времена и не знаешь, доброе ли, злое явится на землю. А к тому же был второй сын весь в рыже-бурой шерсти с ног до головы и сразу же начал прытко ползать, опираясь на колени и ладошки, будто звереныш. Все это вызвало такой суеверный ужас у всех, что если бы не услуга, которую пришелица оказала до того племени, ее с приплодом сразу бы прогнали, и хорошо если не камнями... Но таборный воспротивился этому и сказал:
-- Уже сказано было, что женщина эта - часть нашей судьбы и нашего пути. Она останется. Дитя же пусть пребывает с собаками, на которых оно так похоже, и с лошадьми, что не впряжены и не подседланы, чтобы его судьба решилась помимо нас.
Говорят, что никто не мешал чужачке кормить свое отродье, а уходя, она привязывала его к спине одной из собак, что шли за табором. Собаки - лучшие няньки, чем о них думают: не раз люди замечали, как то одна, то другая поспешают в голову каравана, держа отвязавшегося младенца зубами за опояску. Скоро люди стали замечать, что и сами собаки, и лошади, которых они стерегли и выпасали в ночном вместо людей, глядят бойко и весело, как никогда прежде, и нагуляли тело.
Раз как-то ближе к вечеру сошли с гор и окружили табор волки - такие огромные и страшные, каких не видали и самые старые старцы. Были они почти белые, с черной полосой по хребту и ростом с доброго телка; вожак их был крупнее всех и без единого темного волоса, зубы его сверкали как лед, а в глазах стоял рдяный огонь.
Лошади сбились в круг - жеребята внутри, копыта жеребцов и кобыл наружу; собаки вздыбили холки и прилегли к земле для прыжка, скаля зубы. Люди похватали кто что успел: палки, оглобли, утварь поувесистей. Все были в великом страхе: одни волки застыли невозмутимо, будто знали про людей больше, чем сами люди.
И тут неведомый звереныш выбежал прямо под волчьи морды и, привстав на задних ногах, что-то то ли тявкнул, то ли пискнул. Поросшая волосом мордаха была дружелюбна, а в голосе не слышалось ни злобы, ни страха, ни дурного бахвальства. Будто на игру напрашивался или своих признал, вспоминали потом.
Старый волк, приблизившись, наклонился и облизал малыша с ног до головы, а потом отступил, пятясь задом. То же по очереди сделал каждый из стаи. Это походило на ритуал, церемонный, величественный и самую малость комический - только вот хирья было не до смеха. После того волки ушли к дальнему лесу и скрылись на опушке.
Все бы стало хорошо для чужой девушки с тех пор, если бы она не вознамерилась родить в третий раз - уже когда кочевье шло на границе леса и степи. Был разгар лета, и на ее беду началась гроза, охватившая всю равнину с одного конца до другого. Сизое небо раскалывалось от молний, похожих на мощное дерево, обратившееся вверх корнями, на огненных змеев сунского дела, на текучую реку белого пламени. Гром делал всех глухими и повергал ниц. Во время одной из коротких передышек старшие мужчины приступили к таборному и вынудили его поклясться, что уж теперь-то он выгонит девку с ее последним ублюдком, каким бы он ни был, - иначе смерть и им обоим, и ему...
Так вот; в то самое время, как он клялся, родилась девочка, светлая, как утро, со стройными и соразмерными членами, белым лицом и сияющими глазами. Как только она издала первый звук, гром прекратился, молнии убрались в тучи, тучи растаяли, и с умытой синевы ясного неба в мир спустилась великая тишина.
-- Пусть будет имя ей Хрейя-Серена, Радость и Величавый Покой! - воскликнули женщины, что обступили ложе родильницы.
Сокрушился таборный, и пожалел о своей клятве, и стал думать в сердце своем, как бы эту клятву обойти.
-- Не думай и не печалься, да будет благословение на тебе и твоем народе! - сказала чужачка, поднимаясь и беря его за руку. Стан ее, наконец, был строен, как в девичестве. - Мне и так нужно было уходить: ведь третье дитя моё - для Леса. А не поклявшись, ты бы нипочем не отпустил бы нас обеих, признайся?
Смирился таборный и склонил белую голову перед женщиной, и все хирья смотрели, как она легкой поступью уходит от них, неся свое дитя на плече.
Оставшись одни, стали старшие крепко думать: в чем смысл того дара, что был предназначен для них? не в одной же защите от волчьего племени? (А что это именно дар, дошло, наконец, и до самых упрямых голов.) Решили они тайно подсмотреть за собачьим перевертышем.
И вот в самое глухое ночное время, когда тьма уже готова перейти в утро, но медлит и робеет перед рассветом, в такое же почти время, когда родился второй сын девы, поднялся этот сын из круга собак, что грели его своим телом, обтряхнулся и стал человеком, чудесным мальчиком, смуглым, стройным и темнокудрым, как все хирья, только глаза его в темноте сияли, будто огромные светляки. Тонкими пальцами он расчёсывал свалявшуюся собачью шерсть, и она тоже начинала слегка светиться. Подходил к лошадям, сосал кобылье молоко и заплетал гривы жеребцов в косицы, и целовал их всех в ноздри. И распутал путы на их ногах, вскочил на самого сильного и яростного коня и поскакал; остальные за ним, сперва только лошади, затем и псы припустили следом. В звоне копыт, в шелесте грив чудилась старикам какая-то нездешняя музыка, диковинный лад и ритм, а животные шли кругом, точно в хороводе, и от них исходил как бы лунный, но более теплый и ласковый свет.
Поняли старшие, что так повторяется каждую ночь и что именно потому их младший народ так щедро одарён животной жизнью.
И заплакал тогда таборный слезами счастья, и воскликнул, смеясь сквозь слезы:
-- Это будет первейший среди хирья конокрад, клянусь Пресветлым Солнцем!
Я сплю, а сердце мое бодрствует.
Любопытно мне, зачем я все это сочиняю? Всё закреплено и отточено в изустном предании, куда более торжественном, чем могу придумать я сам. Всё пришло к своему архиблистательному завершению, и никому, строго говоря, не интересно, как скромненько и неслышно это начиналось. Вдобавок, истинное знание об этом уже никогда и никуда не уйдет, как и любое другое, а сочинения о нем и, опять-таки, о любом другом актуальны лишь как произведения беллетристики и прочих изящных искусств. Мастер же художественной прозы из меня никакой. Так что следует? Тщеславие и еще раз тщеславие, как говаривал, бывало, мой братишка, и больше нету ничего. Или нет, не так. Вся соль в том, что мне надо как-то привычно, на прежний свой лад, завершить себя, прежде чем подняться на новую ступень (а конца им не предвидится, этим ступенькам, хотя номинальное и вербальное выражение там, говорят, отсутствуют напрочь). Но какой смысл рефлектировать, то бишь пускать одну мысль по следу другой, чтобы изловить, если мой путь горит во мне, он звучит во мне, как невидимая тугая струна, и бесконечно близок к завершению, увенчанию, коронованию и так без конца... veni amata ubi coronabitur, как распевал наш коллежский латинист...
Итак, мы начинаем!
...Детство мое было овеяно преданиями.
Первая сказочка, ставшая былью, касается современной мне жизни как таковой.
Незадолго до моего рождения многочисленные населенные пункты поимели тенденцию сливаться в озерцо, как капли на ветровом стекле. Они и с виду были как капли, прозрачные и с легкой искрой, или как стеклянные горы (с одной такой дурак стащил свою принцессу), только стекло было поляризованное, пропускающее ультрафиолет и не особо впускающее посторонние взгляды... Естественно, что эти горы мало-помалу оборотились горными хребтами, а хребты заполонили всю страну от края и до края. Логичный, по-моему, процесс: почему не включить в скопище островков уюта и культуры и не запустить под крышу сначала улицы (чтобы с удобствами ходить в гости), далее парки (ретирадствовать), потом дороги местного назначения (кататься из того места, где хорошо, в то место, где нас нет, а значит, хорошо в квадрате), потом - скоростные магистрали...
Стоп-стоп. Это как раз и сорвалось. Крыша местами поехала. Или съехала. От тяжести, наверное. Остановились на уровне мегаполиса, или сокращенно мегаполя, местечка вместимостью миллионов этак на пять, на шесть, а то и на восемь, с ровным, постоянно тёплым и свежим климатом, приятным во всех отношениях.
Вне крыши остались, как сказано чуть выше, автомагистрали. Также монастыри и жёлтые дома. Вторые - потому что их традиционно размещали в пустыне (смотри также однокоренное пустынь), а крыть пустыню почем зря технологически невозможно и вообще нерентабельно. А в желтые дома и подавно ни один здравомыслящий гражданин не полезет, хоть с техникой подмышкой, хоть без. Наша самокатная полиция, "Бдительные", и то чаще всего доезжала до ограды, сбрасывала живой, неживой или еле живой груз и поскорее разворачивалась на сто восемьдесят, не дожидаясь, пока его разберут и рассортируют. Что там делали чокнутые за своей дикорастущей колючкой в семь рядов - никого далее не интересовало. Чокались потихоньку еще больше, наверное. Ну, а первые... Монастыри с монахами... Относительно их все разноречивые слухи сходились в одном: что существовать без эр кондишн, без крыши над головой и без Инфосети могут только те, кто два сапога пара "желтеньким".
Сказочка номер два как раз об этой Сети. Что она такое? Ну, сначала это было связано с компьютерами. После того как всю аналоговую, цифровую, вычислительную, банковскую, военную, разговорную, питательную и развлекательную технику удалось оснастить модемами, соединить телефонными и иными проводами и создать Единую Паутину Данных (простите, если наврал в терминологии, дело такое, давнее), настала эра управления всем этим с помощью голоса, потом эра передачи энергии жестким направленным лучом, и это, взятое вместе, упразднило вводы, заводы и выводы, провода, крысы и клавдиатуры (что, скажете, снова наврал? Ну, я ж заранее извинился). А заодно и связную литературную речь. Еще десяток лет спустя миниатюризация индивидуальных машинок достигла таких технических высот, что они стали, по одной версии, практически невидимы, по другой - и в самом деле воспарили в поднебесное пространство: то самое, у врат Царства. Поскольку все тогда не просто заигрались в виртуальную реальность, электронную и теологическую, но заигрались до одури, разобраться в сути дела никто не умел или не хотел. Скучно казалось. Так что Сеть висела над всеми нами, уловляла в свои невидимые ячеи все наши явные и тайные, шкурные, подспудные и бесстыдные желания, а после как-то там на них реагировала.
Тут мне подсказывают, что помимо Сети, я говорил еще и о Паутине. Не помню, может быть, она вообще из иной компьютерной реальности. Наша сердечная любовь живых наглядных картинок не плодила, однако свет, отопление, секс, простые одежки, еда, вода и канализация для жителей мегаполисов проблем не составляли и были еле заметны на фоне общего процветания.
Сеть глобально влияла только на мир обыкновенных обывателей: монастыри с их натуральным, кондовым хозяйством не включались в игру из принципа, а сумасшедшеньких и включать никто не пробовал, но по слухам, они от того не сдыхали и даже более. Ну, на то они и аутсайдеры, чтобы выживать.
Да, поговаривали еще, что побочным следствием Сети было то, что наш мир свернулся, замкнулся в себе, как и следует по общей теории относительности Эйнштейна, и Высокие Горы стали недоступны. Но поскольку не находилось ни одного, кто с ними хотя бы рядом постоял, разговор этот был несерьезный. Вот на морском побережье горы были - это да. Не очень, правда, высокие.
А третья мифическая повесть касается моей собственной наполовину сказочной персоны.
Я плод законного брака между каскадером и зооботаником. Мамочка пленяла нашу изнеженную публику головоломными и зубодробительными трюками на редких в нашем мире чистокровных арабских англичанах. (Экзотические номера: казацкая джигитовка, охота ковбоя на бычка с одним только арканом в мускулистой руке, среднеазиатский кок-пар, западноевропейский стипль-чез в сугубо сольном исполнении и прочее.) С моим будущим, так сказать, папочкой она познакомилась именно на этой почве. Он, правда, больше был по всякой мелочи - кошечки там, собачки, ханурики. Но ему необходима была монета для неких темных биоэкспериментов, и ради этого он согласился вожжаться с женщинами и лошадьми. А желтяка у мамочки было навалом. Но вот зачем ей понадобилось покупать на свои кровные (костные, мышечные и черепно-мозговые) денежки поношенного педика голубых кровей - уму непостижимо. Свою отчетливую голубую ориентацию он проявлял двояко: на дух не терпел противоположного пола и по внутреннему складу натуры было голубем. В нашей квартирке элементарная пластиковая мухобойка числилась по разряду смертельного оружия. Была ли удовлетворена воинственная дева, наблюдая, как ее семейное пристанище неуклонно обрастает полированными и инкрустированными бидермайерами, китайским зеленым, японским синим, саксонским алым и белым фарфором, резаным хрусталем дягилевских мануфактур, японскими объемными картинами из шелковой глади, лабрадорскими коврами толщиной в мужскую ладонь, поставленную ребром... Говорите, опять вру? Со мной бывает.
-- Это сейчас почти ни во что не ставится, малыш, - говаривал папочка. - Обходится в сущие пустяки. Еда дороже, А уж медицинские препараты и тонкие химические технологии для моих опытов...
Ладно, всё это было терпимо, да вот моей будущей маменьке почему-то приспичило размножиться: для-ради то ли моды, то ли респектабельности. А поскольку папенька наотрез и категорически отказался принять участие в эскападе, связанной с моим зачатием, заявив, что пускай-де прочие из его рода-племени усердствуют на данном поприще, а он подписал платонический брачный договор и обязан его соблюдать, - постольку я возник в некоей пробирке (автор вожделеющего семени пожелал остаться неизвестным) и чуть позже был водворен на свое законное место хирургически. Впрочем, далее все происходило рутинным и старозаветным путем, и мамашины роды происходили без малейшей изюминки - даже не в воду.
Как ни странно, и детство у меня было вполне заурядное: я имею в виду - такое, как в старых книжках про маленьких леди и маленьких джентльменов, юного лорда Фаунтлероя и Ути, сына Белой Тучки. Лет до пяти я рос и развивался в домашних условиях. Благодаря стараниям папаши в нашей пятикомнатной халупе поддерживался кружевной уют и вопиющая медицинская стерильность. Сам он был тоже чистюля жуткий: псарней и виварием от него, положим, временами наносило, однако ненавязчиво и на очень короткое время - пока до ванной не добежит. Зато мать вечно сопровождал крепкий аромат конского и ее собственного пота, кожи, дыма, морковки, яблок, дегтя и скипидара. После своих тренировок она врывалась в дом под старомодный малиновый звон шпор и звяканье трензелей, кожаный скрип тяжелой сбруи и небрежный контральтовый напев "Королевского вальса". Ее голос наполнял квартиру, как море - раковину: трепетали стеклянные бомбошки на люстре, позвякивали фарфоровые статуэтки на серванте, гулко отзывалась тем и другим антикварная бронза на каминной полке. Вихрь от ее сквозного движения проходил, шевеля парчовые занавеси окон и дверных проемов, вздымая оборки на мебельных чехлах, которые вышивал болгарским крестом сам папочка. Он собственнолично выплывал ей навстречу в фартучке брюссельского кружева, волоча за собою шлейф изысканнейших кухонных запахов.
-- Душа моя Мирьям, - произносил он, - сегодня на ужин отварной рис с кэрри и цыпленок а-ля Тибет: соя с косточками из побегов молодого бамбука.
-- Ладно, давай сюда свою буддийскую имитацию. Детеныш хотя бы сносно кормлен?
Кстати, я в обиде не оставался сроду - мёл все подчистую, едва успевая спрашивать, что, почем и откуда. Любимым же блюдом матери было все-равно-что из кастрюльки, сидя на диване с музыкальным микро-Пентиумом в одном ухе; соус был книжно-журнальный. Делать менее двух дел зараз она попросту не умела: нянчила меня и то за компанию с каким-нибудь шорным или скорняжным ремеслом. Устроившись на ее обтянутых ковбойским рядном коленях, я наблюдал, как она ковыряет шилом ремень, плетет из тонких ремешков недоуздок или чистит поясную пряжку особой пастой. Время от времени на нее "находило": она хватала меня на руки и поднимала к потолку, кружась и напевая. Руки у нее были крепкие, шероховатые и не больно-то ласковые, но в них чувствовалась редкая надежность. Как помню, в них я ни разу не запищал.
Ну вот, хотя оба моих родителя были чудики каждый на свой манер, в одной странности они сходились: любили притаскивать домой и читать мне на сон грядущий всякие стихи, сказки и фантазки. Законом это прямо не воспрещалось, но было официально объявлено признаком дурного тона. Компьютерные игрушки были куда изящнее этих топорных бумажных изделий, только вот я почему-то...
Ладно. Такая идиллия тянулась, как я сказал, лет пять, от силы шесть; пока, наконец, матери не надоело спотыкаться о мебельные углы, крушить марочный фарфор и пробираться через хрустальные заросли с риском обломить веточку. А, может статься, ей так же наскучил суррогат семейной жизни, как ее зрителям вольтижировка. Словом, она исчезла без особых слез и воздыханий, а папаша, как и все папаши во всем мире, сплавил меня в колледж-интернат.
Было мне там неплохо, во всяком случае, попросторнее, чем дома, но как-то пусто и безразлично. В памяти остались светлые стены с широкими окнами, высоченные потолки, серо-буро-малиновая масса моих сверстников, алчущих знания как единственного развлечения в жизни, и тихие голоса микродинамиков, выдающих это знание без перерыва на еду, сон и пребывание в ватерклозете. Набили они меня этой информацией за двенадцать лет так, что впору было лопнуть, и мозги мои от этого малость приувяли. Только в них и зацепилось, что давние мамины потешки.
Единственной отдушиной во всем этом были папашины воскресные обеды для сослуживцев, на которых кормили вкусно и много, а говорили - не так уже, зато о всяких животных экспериментах. Слава Богу, их объекты не попадали нам на стол ни в тушеном, ни в жареном виде, но на всякий случай я произвел себя в сугубые вегетарианцы. Это далось мне непросто - аппетит у меня в мальчишках был здоровый.
Иногда после обеда Дэнов кагал выводил меня на прогулку в зимний сад, который цвел и прозябал в той же извечной стеклянной оранжерее. Только это дело скоро накрылось. Благодаря неясной игре случая я как две капли воды походил на папашу всем, кроме лысины, и сходство это экстраполировалось в необозримое будущее. Так что мужние жены и все прочие мегаполисменки постоянно приставали к отцу, желая получить хорошенького ребеночка живцом, что в тот великосветский сезон считалось особым сексуальным шиком.
В конце концов папаша занял круговую оборону и окопал себя траншеями. Попросил, чтобы я звал его не "папа", а "Дэн" (его полное имя было Даниил), а также прекратил меня экспонировать и афишировать. Так что каждый из нас гулял сам по себе. Тем не менее пронырливые однокашники уже вовсю называли меня "Джош-Сын-Своего-Отца", а в армии, куда меня забрили прямо с порога интерната, это прозвище прилипло ко мне намертво. Иначе как папенькиным сынком меня никто не звал и не пытался, даже офицеры, не говоря о штатских: к тому времени смысл был уже несколько деформирован. К слову, служил я не хуже иных прочих, а войска были не какие-нибудь, а десантные, элита, и вульгарного пушечного мяса не производили. Только вот всех граждан, которые платили налог на армию, раздражало, что широкомасштабной практике наши умения не подвергались: так, оцепишь район и ждешь, пока Бдительные сделают там черную работу. Вот и отводили эти простые граждане душу за счет нашего брата.
Вернулся я через три года уже не один, а в паре с Дюрандалью (сокращенно - Дюранда или Дюрра). Лапочка моя была армейской амфибией экспериментального образца и потому походила не на защитного цвета утюг или армейский говнодав без шнуровки, с задранным кверху носком, а на каплю серебристой росы. Лакомый кусочек и досталась мне по большому и хорошему знакомству. Списали ее, так и не допустив в серию, всего-навсего из-за чрезмерной самостоятельности бортового компьютера, который ни в какую не желал синхронизироваться с Сетью, особенно что касается боевых команд. Но мне на это было начхать; я пользовался им вместо автопилота и чтобы жарить яичницу. В остальном моя любимая была супер-пупер: крутобокая красотка с низким прозрачным куполом крыши, который по совместительству служил солярной батареей, но мог и убираться назад, на толстенных двухкамерных колесах, которые сами уходили ей в брюхо при скоростной езде или когда я запускал ее в воду. Были при ней и мощные аккумуляторы, в которые батарея нагоняла свет ясного дня, и аптечка запчастей: ее я за все время даже не тронул, механизм был по сути безотказный.
Что до имени, которое заменило серийный номер, - его Дюранда получила в честь Роландова меча и одного кораблика из "Тружеников Моря" (был такой тип Гюго; если бы вас в детстве воспитывали, как меня моя мамочка, и в вас бы тоже это въелось).
Во внутренностях Дюрры я похозяйничал по-своему: вытряхнул казарменный уют и вместо жестких сидений поставил полумягкие диваны. Передний - узкий, шириной в мужскую... уж не ладонь, разумеется, а в то, что на диван опирается. Каков парафраз, а? Задний - полутораспальный, с коробом внутри, где помещались базовый холодильник, складной минидуш, министиральная машинка и плита (жрали они энергию из батарей так, что хоть вовсе не пользуйся), складной столик со стульями, небьющаяся и жаростойкая посуда, тент и по временам аудиовидеоплеер - это чтобы ему меня не вводить в соблазн. Зато вот термосы, пищевой и питьевой, располагались у переднего седалища, чтобы всегда быть под рукой.
Словом, когда на одной из самодвижущихся городских дорог у Дюрры почему-то сдулось колесо и мне пришлось срочно доставать на обочине запаску, бывшую у меня в самом низу, около нас набралось человек двадцать доброжелателей, и никто не верил, что все это имущество родом из машинного животика.
-- У этого парня в багажнике искривление пространства, - позубоскалил кто-то больно умный.
На самом деле я просто вынул ту стенку за спинкой заднего сиденья, что отделяет грузовой отсек от пассажирского и салон от товарного загона.
Профессию после армии я себе выбрал из длинного списка синекур: бездельника и искателя приключений на свою шею и чужие деньги. Официально это именовалось коммивояжер, а по существу мое занятие было энтомологическим: ловля бабочек с вытекающими отсюда последствиями. Экземпляры мне попадались разнообразного вида и окраски, но отборные: темные, рыжевато-золотистые, серебряно-пепельные и все как одна с длинными ножками, круглыми грудками и такой же округлой тыловой частью. Тут главное - смотреть, чтобы оно было натуральное, без накладок и жидких полимеров. Прикинешь поначалу на глазок и спрашиваешь: "Девушка, не хотите ли скатать за пределы здешней стекляшки?" Делать им обыкновенно нечего, рожа у меня от природы благолепная, а соблазн куда как велик. В любом полисе разрешено не более тридцати миль на среднюю единицу времени, да и то часто не сам едешь, а дорога тащит. А на магистрали я выжимаю двести-триста, они у меня ажно верещат от сладкого ужаса. Еще по воде скользом проедешь: озерца на нашу долю остались, хотя и горько-соленые, не приведи Бог искупаться. Войдешь одетый - выйдешь освежеванный. Ну, дальше понятно что. Лично у меня с девушками - тоже понятно. Сам удивляюсь, почему безотказно действует: давайте закусим, выпьем, у меня это вам не макдональдсы там какие-то, видак покрутим, диски там, - через бортовой плеер прямой армейской связи. Ах, сколько у вас комфорта, умиляется насекомое. И тут практически незаметно для него вытягивается из колоды главный козырь и появляется на свет самая что ни на есть липучая баболовка: посмотрите, что у нас на заднем сиденье, под туго заправленным аскетическим пледом. Отдергиваешь - а там от нежнейшего и чистейшего постельного белья несет лавандой, розой, миндальным молочком и черт знает чем еще (сам стираю с Дэновыми специями). Так и тянет в себя, так и затягивает. А кто, скажите, на простыни во всем верхнем ложится? И в одиночестве?
Так-то вот. Учитесь, покуда я живой!
В этой заранее прогнозируемой ситуации во всем блеске проявляются мои деловые качества: я дарю своим подружкам белье, косметику и парфюмерию, что в моем родимом полисе уже не продаются, а в здешнем самое то. А на каждой вещице ярлычок, а на ярлычке - наводка на место, где... гм... среди посетителей такие же обходительные мужчины, как я, а наряды и мазилки бесплатные. Кстати, по моим пятам следуют уже совсем крутые мужички, которые транспортируют галантерею тоннами и девиц - контейнерами. Остается надеяться, что такие встречные перевозки никому не наносят ущерба, и каждый получает если не то, что ему нужно, то, по крайней мере, пристойный суррогат своих вожделений. Мы вообще цивилизация суррогатов, куда ни кинь, только над этим никто, кроме меня, вроде бы и не задумывался...
Вообще-то, я на любую работенку был тогда согласен, лишь бы вволю раскатывать по бескрайней и жаркой земле с ее чахлыми кустиками, солончаками и стеклянно поблескивающими лужицами, что когда-то были водоемом. Прямая дорога звенит под колесами, как гитара, и тянутся, скрещиваются на ней темные на сером полосы, то утолщаясь, то утончаясь, а воздух засвистывает в торчком поставленный ветровик и напирает на парус переднего стекла. И всё тогда мне без разницы: дела, девушки (с которыми я, по зрелом размышлении, вожусь только из протеста против Дэновой голубизны), деньги, банкноты, полисы, мегаполисы... Жизнь отдай за дорогу, полёт и пение шального ветра!
И вот однажды в самое лютое пекло качусь я по бетону из пункта А (мегаполис 16Х ФТЛ, в просторечии Футляр) в пункт Б (хрен его знает, какой нумерации и поименования, еще не решил пока). В таких нерегламентированных поездках, куда меня специально не посылают, а я сам организуюсь, бывает некоторый риск: если моя верная Дюрандаль непочинимо сломается, ждать помощи придется по меньшей мере сутки, а то и неделю. Связи с Сетью практически нет, ни хозяева, ни автотехники про меня не знают. Другие колесные бродяги не так чтобы совсем редки, но, как правило, солидарности в нашем брате ни на грош, а боязнь влипнуть куда не надо весьма велика. Ну, а полис от полиса отстоит так, что пешеходу лучше не рисковать. Поэтому я помимо холодильника с его целевыми деликатесами и увесистыми консервными банками имел контрольный пакет высококалорийных продуктов: несладкий черный шоколад, прессованный инжир, курагу и финики, сублимированное мясо, "вечный" хлеб в пленочной упаковке и кислое молоко в шариках, которые утоляли жажду в отсутствие воды, если их сосать.
Вода - это была проблема. Дюранда приспособилась охлаждаться за счет той же солнечной энергии, которая ее разогревала, я возил огромный бак в багажнике, но из окружающей среды нельзя было выжать ни капли. А ведь приходилось иногда и постирушку в дороге устраивать, и супчик варить, и размачивать мясные и хлебные сухарики... Как тут еще собаки не передохли?
Вопрос был не очень риторический. Вот еще аттракцион местной фауны: дикие пустынные собаки. Их предки, по слухам, жили в полисах еще до их укрупнения, но не вписались в изменившуюся обстановку, при хозяевах осталась только декоративная мелкота. За счет чего они выжили в изгнании, существовали и даже множились - не знал никто. Разве что питались кузнечиками и диким медом, слизывая росу с камней и листьев. Стаи псов возлежали у обочин, но чаще - в некотором отдалении от нее, на фоне корявого серо-зеленого кустарника, и наблюдали за транспортом, который мчался по дороге с ненормальной скоростью. Иногда какой-нибудь из них приподымался, подходил к самой магистрали и бросался через нее с отвагой самоубийцы: эти твари прекрасно понимали, что колесные жуки приближаются куда скорее, чем кажется, а тормознуть в случае чего даже не попытаются.
И вот когда я увидел на проезжей части рыжий комок, я так и подумал, что ее сбило машиной, но почему-то остановился. Тут псина чуть шевельнулась.
- Эй, ты чего разлеглась?
Она подняла голову с лап и вильнула хвостом.
- Вставай, катись отсюда. Трудиться объезжать тебя, что ли?
Собака приподнялась на передних лапах, подволокла к ним задние, кое-как утвердилась и, сильно хромая, двинулась навстречу нам с Дюррой. Эге-ге! У нее что-то было сломано в коробке передач, так что исправно действовала только передняя тяга. Колесом ударило или змея укусила? Змеи тут вроде есть тоже.
Как вышло - не знаю, но я приоткрыл переднюю дверцу и рефлекторно свистнул - так делают, когда хотят, чтобы девушка обернулась. Собака чуть прибавила ходу и вдруг нырнула прямо на переднее сиденье.
Ясное дело, то была дамочка... простите, сука. Дэн учил меня, что навешивать на собачью особь человеческий ярлык - оскорбление для всего их рода (ах, девочки-мальчики, моя доченька повязана с таким породистым производителем... ля-ля-ля и сю-сю-сю). Удивительно красивая, огненно-рыжая шерсть с легкой волной, хвост зыблется, как страусовое перо, горделивый постав небольшой головы, длинные уши ниспадают, как локоны кавалеров принца Руперта, а с печальной морды смотрят необычайные для собаки ярко-голубые глаза, нежные и умные. Либо чистый ирландский сеттер, как на картинке в старом зоологическом атласе, либо кто-то с материнской стороны, быв на сносях, на такую картинку загляделся. Всем бы хороша собачка, да вот...
- Ты, псина, как насчет полопать?
Не дожидаясь ее знака, я отогнал Дюрру к полосе отчуждения, взломал банку тушенки с самоподогревом и разделил пополам. Тушенка была отвратная, говоря по правде, но зато время позднеобеденное. Когда она облизала свою миску и съела хлеб, которым была вытерта моя, я захлопнул дверь, вырулил назад на свой путь, и мы покатили дальше. С девушкой нам привычней и безусловно веселей, коли понимаете.
- Как бы мне тебя обозвать, хромуля? Не годится все "псина" да "псина". Лавальер? Избито. Дюбарри? Пошловато. Волос у тебя долгий, цвет пламенный. Давай ты будешь Агнесса или Агния - в честь той святой, которую сначала раздели, а потом она обросла кудрями до пят. Кстати, и бога огня у индусов или скандинавов зовут Агни. Идет, что ли?
Она потупилась, что я принял за знак согласия, затем вздохнула и улеглась поудобнее, вытянув передние конечности в сторону руля, Стоило бы сразу и бескомпромиссно загнать ее под ноги, но у меня и на сиденье был не такой уж чистый коврик: если брать человеческую пассажирку, все равно надо менять. Блохи у псины есть, конечно, какая собака без блох, но на человека такие лезут только с большой дури и быстро погибают.
Так мы ехали часа два, отпуская реплики в одностороннем порядке, пока мне не начало казаться, что Агния не только все слышит, но и отвечает на свой собачий лад. А стоило мне превысить ее понимание, как она чуть наклоняла изящную головку и чуть приподнимала шелковистое ухо.
По истечении времени мне приспичило сбегать в рощицу. Тополя были тощие, их жидкая тень не доходила до земли и рассеивалась метрах в двух от нее, зато кустики рядом - довольно сносные. Конечно, это чушь, но мне комфортнее так, чем отливать вбок между распахнутых с одной стороны дверец.
- Кавалеры направо, дамы налево, - скомандовал я полушутя и распахнул дверцы с обеих сторон.
Как я и думал, Агния поостереглась ползти через шоссе, потащилась за мной, и пока я орошал хилое деревце, скромно присела в сторонке. Потом принюхалась, завертела влажным пятачком и шмыгнула в сторону. Учуяла вкусненькое, что ли? Но буквально через две секунды она заскользила назад, озираясь, поскуливая и явно желая, чтобы я пошел за нею.
- Ну, давай посмотрим, что ли.
В том месте кустарника, где тень была чуть посерьезнее, валялось нечто похожее на тугой узел выцветшего тряпья, а сверху - длинные черные волосы... Н-да, трупак у дороги - штука такая же обычная, но куда более конфузная, чем калечная собака на проезжей части. Лучше не связываться и не замечать.
Однако этот тип оказался жив, только уж очень сладко, по-ребячьи, спал. Когда Агния начала тянуть его зубами за рукав, он не спеша развернулся ко мне и приподнял голову. Что меня оглоушило с первого раза и навсегда - это его безмятежность. Будто он был у себя дома, а я ходил у него в няньках.
-- Привет! Ты что здесь делаешь? - сказал я. Вопрос неоригинальный - сам собой напрашивался.
-- Сплю. Ночью, по прохладе, идти куда легче. Разве вы не знаете?
-- Я не хожу, у меня колеса.
-- Разве? Что-то не заметно.
Он перевернулся на спину и сел, обхватив руками коленки. Агния на радостях юлой вертелась вокруг, тычась носом в его пальцы. Лет ему было, по первому впечатлению, одиннадцать-двенадцать: смугленький, брюнетистый, с задорным тупым носиком и пухлыми губами. Обряжен он был в грубую блекло-голубую рубашку, манжеты которой застегивались чуть пониже локтя, и фасонистые брючата из такой же парусины, почти белые, разлохмаченные по краю и имеющие на каждой штанине минимум по три дырки. (Самая классная обнаружилась немного позднее, аккурат под левой ягодицей.) Подпоясано всё сооружение было разлохмаченной веревкой. Снизу находились тряпочные тапки со шнурками, еще крепкими, а под боком - пестротканый мешок со впалыми дерюжными боками.
Я присел рядом, воззрившись на него и его писаную торбу сразу.
-- А откуда ты такой взялся? Посреди ничьей земли?
-- Земля ничьей не бывает: всегда чья-то либо своя собственная. Я тоже свой собственный.
-- Идешь куда-то?
-- Из одного монастыря в другой. А вы?
-- Из одного мегаполиса в другой.
Агния лизнула его в щеку и заинтересованно обнюхала поклажу.
-- Нет там для тебя ничего, Вы же, собаки эдакие, корешков не жуете, - он ласково отпихнул ее морду.
-- Ты тоже голодный?
-- Нет, не очень. И то, что монахи дали, не совсем кончилось, и кое-что сам накопал. Это не проблема. Знаете, сколько в земле и над землей растет вкусного!
Я в душе засомневался.
-- А вода у тебя имеется?
-- Вам много надо? Сейчас-то нисколько нет, но я мигом найду, если постараться. Только сладкую почти всегда копать долго, а под камнями она невкусная. Стирать вот ею хорошо: щелочная.
-- Затейлив ты, братец. Из камня воду добываешь.
-- Так вам для чего? Пить, стирать или только поинтересоваться? А то я бы поспал часика два-три. Ночью снова идти.
-- Ни для чего, просто я... обеспокоился, что ли. Вот что: я тебя разбудил, я тебя и накормлю. Идёт?
-- Почему же нет!
Торговаться и размышлять было, видимо, не в его обычае.
Я и сам проголодался - в дороге и от скуки это часто происходит. Вытащил плиту, не электрическую, а другую, на сухом спирту, чтобы не сажать аккумуляторы без необходимости. Солнца для подзарядки было навалом, но я поскряжничал. Также и холодильник снова не стал потрошить: не та публика. Вывалил в котелок очередной консерв - бобы со свининой в застывшем жиру - и залил водой. Нарубил хлеба, постелил салфетку на переднее сиденье и расставил миски.
Немного погодя Агния заинтересованно потянула носом, а мальчик с разочарованием сморщил свой:
- Это всё, что вы имеете сказать?
Он пошарил в развязанном мешке, извлёк оттуда горстку сушеных листьев, скукоженный клубень и два растопыренных корешка, что изрядно смахивали на мандрагору. Понюхал - и бросил в закипающее варево. Я ужаснулся в душе, но запах, который сразу же повалил оттуда, был так бесспорно и потрясающе съедобен, что все мои сомнения тотчас померли, не родившись.
-- А ты и в самом деле умеешь кухарить, - заметил я чуть погодя.
-- Монахи выучили. Уж у них это дело поставлено.
-- Хм, - рот у меня был набит, а потому и в голове тоже не возникало ничего членораздельного. - А еще чему ты у них научился?
-- Всякому, хотя ничему - до конца. Учиться у них можно сколько хочешь, но вот вычерпать знание - никак, - он помешал в миске ложкой, чтобы варево остыло, и аккуратно отхлебнул с острого конца. Манеры у него были не по чину деликатные. - Монахи ведь культивируют то, чем не придет в голову заняться ни одному нормальному горожанину. Учат на память древние легенды, переписывают книги от руки, рисуют миниатюры, выводят каллиграфические надписи. Вышивают золотом по бархату и серебром по шелку. Растят в грунте овощи, ягодные кусты и целые деревья - гидропоника у них не в почете, - обихаживают бездомных собак и кошек, а то и более редкие породы животных. Есть у них и такие монастыри и аббатства, где сохраняют древние способы рукопашного боя и жесткого сосредоточения мысли. Но главное в их занятиях - не останавливаться в пути и не застывать в совершенстве.
Он явно говорил об этом слишком много, если считать меня первым встречным. Хотя братия, наведываясь в города, не скрывала от нас почти ничего, мы сами себя уверили, что во всем превзошли старичье. Папаша Дэн вон тоже водится со зверьем и изящными рукоделиями, подумал я мимоходом.
Нет, в самом деле, какая-то невсамделишная ситуация: восседаем на дне бесконечного полумертвого моря и треплемся за жизнь... С подспудным ощущением этого я подцепил на кончик ножа шматок мяса поаппетитней и плюхнул его на кусок хлеба вместо тарелки. Мальчик сделал то же самое, но куда сноровистей.
-- А тебе от свиньи нельзя, - повернулся он к Агнии, - плохое мясо, свинья своих деток ест. Да ты не горюй, возьми вон хрящик, это ничего. И почему это люди обращаются с собой хуже, чем со скотиной?
Агнесса тем временем с изяществом грызла подачку, прижав ее правой передней лапой.
-- У вас хорошая собака, - мальчик погладил ее по ушам.
-- Она не моя, а своя собственная. Бродяга, как и ты, - ответил я. - Удел мой сегодня такой - возиться с вашим братом.
-- Но вы ей уже придумали имя. Кстати, об именах: мы никак друг другу не представимся. Вас как зовут?
-- Джошуа. Джош.
-- Хорошее имя Джошуа, не так часто можно встретить у вас, городских. А я Сали.
-- Салли? Это же бабская кличка!
-- Не Салли, Джошуа; Сали с одним Л. А что? Нормальное имя, по-моему. У немцев в старину был такой писатель Келлер, а у него повесть "Сали и Френхен", про двух влюбленных.
-- Я вспомнил другую историйку - про Маркиза и Салли. Салли был ковбойский повар, а Маркизом прозвали одного ковбоя, который оказался переодетой девицей. Так если ты не Салли с двумя Л, то, наверное, маркиз?
-- Не-а, - он как раз дожевывал последний кусок и поторопился его проглотить, чтобы выдать ответ. - Я король.
Еще сдвинутого с роликов мне здесь не хватало! Тут я вспомнил еще одну литературную ситуацию, про принца и нищего, и мне стало почти тошно.
Мальчик улыбнулся, показав белые блестящие зубки.
-- Да вы не пугайтесь, это история давняя и, в общем, куда прозаичнее, чем все думают. Когда взяли штурмом последний вольный город, так называемый "Королевский Град", хотели заставить короля отречься. А отец... король ответил диктатору, что его помазали на царство и эту печать теперь не смыть. Судьба такая. Короли уже давно к этому времени не правили, в обычном понимании слова. Только олицетворяли. Я родился от морганатического брака и в том же самом обычном понимании никаких прав не имел бы, но...
Пока он говорил, я припоминал историю, путаясь в книжных датах. Штурм Кёнигсгарда, почти архаика. Это было...
Мальчик перебил мои размышления:
-- Отца расстреляли ночью - нет, не при свете автомобильных фар, как они любили, а почему-то заставив держать фонарь в руке, на уровне груди. Говорили, фонарь совсем не дрожал.
Опять исторический повтор: Наполеон и герцог Энгиен... Тьфу, и это выветрилось. Не исключено, что мальчишка путает книги и жизнь. Так-то лицо у него правдивое и умное, симпатичное личико, только вот юмор с него почти схлынул.
- С тобой, пожалуй, поверишь в птицу Рух, семь спящих отроков в пещере и в Иисуса Христа, - ляпнул я поговорку, что была в ходу у военных курсантов.
Сали чуть поморщился:
-- Я говорю правду, хоть сам ее помнить вроде не должен. Мне рассказывали, но дело не только в этом.
-- Ладно, не беда, Ну, поели, помыли посуду (по справедливости это сделал он, как-то ненароком, во время моего раскидывания мозгами). А теперь не хочешь ли проехаться?
-- Ногами, в общем-то интересней, - сказал он раздумчиво. - И лишних трудностей создавать кой-кому не хочется.
Вот его скептическая оценка реальности и убедила меня по-настоящему. Конечно, как бы там ни обстояло дело с фактами, но по большому счету он не врал: слова и мнения бывают еще убийственнее дел. И монастыри поэтому боялись его держать у себя слишком долго, хотя кому там интересно лезть к ним вовнутрь. И он сам, может быть, время от времени с полным знанием дела путал следы, когда власти начинали прислушиваться к его фантазиям. И учен-то он был не по возрасту, и то и дело сбивался на взрослые интонации именно поэтому. Все учили его и делились кто чем может. Руки его были на всех и руки всех были на нем, вспомнил я: похоже, что неточно и, думаю, не к месту. Я, безусловно, рискую тоже, потому он со мной и откровенничал.
-- А, трудности побоку, - решительно ответил я. - Не бросать же тебя, раз так получилось. Видно, мы трое были связаны в предыдущих рождениях. Понял?
-- Угу. Отчего ж не понять, ведь один из моих учителей был индуист. Вы и вправду хотите, чтобы я был с вами?
-- И я, и Агнешка.
-- Тогда я тоже скажу, что не прочь сменить средство передвижения на более комфортное. Будем считать, что пеший ход мне наскучил, - он уселся впереди с собакой в обнимку, бросил свой мешок под ноги и захлопнул дверцу. - Поехали!
-- Куда?
-- Все равно. Куда глаза глядят и колеса катятся.
Вот так по какой-то необъяснимой, подсознательной прихоти я поддался чудному стечению обстоятельств, вдел свою выю в ярмо, от которого стыдно было уже избавиться. Ну, Агнию я узаконю и подлечу, это нехлопотно с таким Дэном, как мой. А вот Сали! Даже если он не будет распускать свой язычок при других (не будет, это точно), Даже если утаит от властей свою трансцендентную, иррациональную благородную кровь - санг руаяль - Сан-Грааль - эк куда меня занесло по аналогии, в историю Хлодвига! - одно появление рядом со мной чужого ребенка...
И ведь я и по правде его хочу. Не как девчонку, на которых он похож как две капли всем, вплоть до имени и долгого волоса. (От сквозняка его кудряшки рассыпались по лопаткам и были совсем немного короче моей гривы, которую я отпустил в подражание Самсону и Авессалому. Оба, как я помнил, были потаскуны, бабники и возмутители спокойствия, и такой имидж мне льстил.) Хочу, потому что мне надо, чтобы этот чудак просто был рядом и сопел по-детски коротким и плоским своим носишкой, принюхиваясь к пыльному, сиротскому запаху салонной обивки. От него самого ничем ни дурным, ни сиротским не пахло - только дымком, сухими зельями и здоровым детским потом.
-- Мылся-стирался-то ты как? - поинтересовался я между прочим.
-- Известное дело как, - ответил он. - Горькой водой, когда находил побольше. Вместо мыла глина, а то еще золы нажжёшь - она все пятна отъедает.
-- Угу, с материей. То-то у тебя такие штанцы ажурные, - поехидничал я.
-- Говорили мне, что самая мода в молодежных кругах, - сразу откликнулся он.
Ближе к вечеру ребром стал вопрос о ночлеге. До мотеля было миль пятьдесят, невеликое расстояние, только на развеселую и разношерстную команду там бы наозирались. Пока мы ехали, мальчик сообразил Агнессе ошейник, причем даже с именем, нацарапанным на бляхе. Я подарил ему огрызок поясного ремня, который без дела валялся у меня в шоферском бардачке: после того, как я порезал его на прокладки для сальников, он ни на что больше не годился. Стало быть, у собаки паспорт имелся. Но не мог же я нацепить ошейник на самого Сали! "Сали, раб Джошуа". "Салливан, раб Джоша". Тьфу!
-- Вот что. Давай сегодня заночуем прямо в поле, а завтра будем смотреть. Авось на свежую голову что-нибудь придумается.
Прежде чем класть моих спутников на чистое, я решил устроить помывку. Агнию мы протерли водой со коньяком и хорошенько расчесали гребнем с ватой в зубьях. На этом сломила голову одна из моих коллекционных бутылочек: крупной фасовки я не держал, потому что тяга к алкоголю меня никогда не донимала, скорее наоборот. Ради Сали я установил душевую кабинку, нагрел сколько-то воды и собственноручно его намылил и отдраил губкой. Грязен он был умеренно. И весь был гладенький, теплый, будто голыш на речном берегу, а кожа - без единого прыщика или пятна. Потом я запустил их на полуторное ложе (Агния сразу улеглась в ногах) и хотел было сам плюхнуться рядом. Но мимо меня проплыла бестелесная Дэнова тень и погрозила пальчиком.
- Хорошо, старик, не буду сползать на твои тривиальности, - уверил я его мысленно. - Спи, королёк.
И улегся на переднее сиденье, не удосужившись даже утопить рулевую колонку - так устал.
И приснился мне первый сон в ряду тех, что я навсегда запомнил. Он был как бы даже не моим, не я выступал его главным героем, от меня вообще остались одни глаза без тела - чтобы смотреть со стороны...
...Долго тянулась война с городом. Снаряды ложились ковром, руша стены, убивая людей и деревья, превращая дома в каменное и стеклянное крошево, в остовы, которые глодал огонь, - но город еще жил и издавал звуки. Тогда победители со всех сторон вошли в него на своих броневых механизмах - угловатые звероящеры цвета хаки и такие же поясные монументы в открытых люках - и втоптали в прах людей, живых и мертвых, своих и чужих, книги и живописные полотна, цветники, фонтаны и бассейны, ажурные мосты и ограды, горделивые дворцы и памятники тем, кто умер раньше последнего дня.
Старик епископ видел, как убивали последних защитников царственного города и ровняли его с землей, как, припозднившись и израсходовав свет в своих передвижных светильниках, уже в темноте расстреливали его короля. Епископа чуть было не прикончили еще в самом начале дня, но приняли за тихого сумасшедшего. Да он и впрямь был безумен: слишком многими ужасами наполнились его глаза и сердце за время осады и последнего штурма. Он брел, наклоняясь над мертвыми, безразлично, защитниками или нападавшими, и крестя всех подряд. Никому, кроме него, не было дела до трупов. Впрочем, и его самого, куда более интересовали те, кто мог еще остаться на этом свете. Он искал жизнь. Его глаза почти равнодушно скользнули по телам паренька в пятнистой униформе, длиннобородого человека с сумкой от противогаза, откуда выволоклись грязные бинты, чужого солдата с обгоревшим лицом. Почти так же, мельком, он рассмотрел женщину, которая ничком легла на свой "Стингер", но над другими, невооруженными, особенно теми, кто погиб рядом со своими грудными детьми, стоял долго. Детей было немного: что могло остаться от них при прямом попадании, под обломками и гусеницами?
Город населяли мертвые: даже завоеватели, не выдержав своей работы, отошли к окраинам.
- Они в бункере, Конечно же, их не пустили из бункера наружу, - наконец произнес епископ. Ворона, которую не пугали нечеловеческие шумы организованного убийства, при звуках тихого стариковского голоса резко махнула крыльями и взлетела повыше.
Епископ прошел дальше. Город, некогда вздымавшийся уступами к небу, стал таким плоским и маленьким, что его можно было охватить из края в край одним взглядом.
- Горе тебе, Вавилон, город древний, - усмехаясь в бороду, пропел епископ.
Он увидел кусок черного мрамора, который торчал стоймя, как надгробие.
- Там была биржа, а люк был рядом с ее лестницей, если его не засыпало. Запасной люк, да.
Удивительное дело, но его не только не накрыло обломками - крышка, которую подпирал изнутри мощный рычаг, была приподнята. Дальше начинался отвесный колодец со ступенями, наподобие канализационного, но это нимало не смутило незаконного посетителя. Колодец открывался в камеру со свинцовыми дверьми, на которых были как бы рулевые колеса.
Старик покрутил одно колесо, другое - не поддавались.
- Мне нужен центральный коридор, - сказал он кому-то во весь голос, - конечно!
Для третьего замка оказалось довольно одного легкого поворота. Фонарик он до сих пор экономил, но тут пришлось его включить. Узкий жёлтый луч выхватывал из темноты куски вздыбленной и взорванной реальности, свидетельства поспешного бегства одних, разгула и самоубийственного отчаяния других - и не хотел этому верить. Здесь оказался целый лабиринт переборок, отсеков и ниш, но старик двигался ровно, почти не глядя по сторонам, как по невидимому компасу, пока не прошел до конца весь широченный коридор и не оказался перед последней - и незапертой - дверью.
Удивительное дело - здесь был островок почти нетронутого уюта и порядка, Старик чувствовал под ногами толстую циновку; на стены прямо поверх дикого камня были набиты полки, уставленные книгами, посудой, нарядными коробками, пониже стопкой лежало белье. Посреди циновки стояла кроватка с плетеными стенками, похожая на глубокую корзину. В ней спало дитя.
Открыв глаза и увидав незнакомое лицо, мальчик не заплакал, чего так боялся старик, а улыбнулся почти осмысленно. Он был совсем маленький, в таком возрасте глаза еще только учатся видеть перевернутый мир так, как положено. Тем более пленяло его бесстрашие.
