Аннотация: История любви и супружества Борхеса. Статья для журнала "Берегиня".
Директор Вавилонской библиотеки и его Дама
С ранних лет будущего Мастера Словесной Игры обступал замкнутый круговой лабиринт книг - вначале пухлых томов отцовской библиотеки, которые, по его словам, "листались не читаясь", затем и многих иных. Позже он говорил, что, в некотором роде, так и не вышел из библиотеки своего детства, как Дон Кихот - из своего собрания рыцарских романов. (Кстати, так поименованную книгу Сервантеса он прочел впервые по-английски еще ребенком и долгое время считал испанский первоисточник, написанный на языке его родины, переводом, причем неудачным. Один из парадоксов, которые сопровождали его всю долгую жизнь.) Выйти из библиотеки, разомкнуть, расколдовать круг для него с самого начала означало не столько прочесть книги, сколько пересоздать, переписать. Ведь истинное, живое чтение означает сотворение новых символов, несущих на себе отпечаток читателя и творца.
Так он и жил, куда более ценя в себе читателя, чем автора. Сам факт его существования представляет, по сути, не четкую линейную последовательность биографических фактов, как у большинства смертных (последнее зафиксировано ныне в мельчайших подробностях), а сложнейшую картину взаимосвязанных символов, отраженных в его сочинениях. Будто взяли две-три стекляшки разного цвета и бесконечно крутят их в калейдоскопе - или уныло длящуюся нить свили в пышный, пестрый клубок. Жить для него означало - самому войти в книгу, соединить прожитое и прочтенное им и сотворить из обоих и, в конечном счете, из себя самого некий многозначный символ. Сам он, Хорхе Луис Борхес, потомок национальных героев Аргентины и уругвайских евреев-сефардов, казалось, имел не так много общего с этим мостом между двумя мирами.
Два чисто литературных символа, изобретенных им самим для воплощения тех задач, что поставила перед ним жизнь: Алеф, магический шар, где на равных правах сосуществуют все реалии бытия, и Заир - неразменная монета, подобная всем земным вещам сразу, которая не выходит из памяти каждого, кто ее встретил. Если постоянным усилием мысли стереть Заир существования, можно увидеть за ним Бога; но если человек попытается найти смысл в дурной бесконечности Алефа путем превращения реалий в символы, способные к бесконечной перекомбинации и к самому различному прочтению - быть может, он как итог обретет самого себя?
После всего сказанного не кажется удивительным то обстоятельство, что Борхес начал писать рано: свой первый рассказ он написал семи лет, первая публикация пришлась на тринадцать - то был рассказ о тигре, который читатели приписали отцу, также занимавшемуся литературной деятельностью. В дальнейшем, о чем бы он ни писал стихи и прозу - о романтике быта гаучо, об аргентинских "куманьках" - поножовщиках, о вымышленных странах, героях и языках и о реально существующих авторах и книгах - Борхес всегда стремился обратить тускло длящееся время в сверкающий миг вечности.
Библиотека у него - излюбленный образ такой вечности; однако образ этот двоякий. Библиотека, в которой, если поискать, можно найти все когда-либо сочиненное и написанное, все сотворенное человеком, где все навсегда уже было - это кошмар, обозначенный Борхесом как "тотальная" или "Вавилонская библиотека". (Последнее - имя самого, пожалуй, известного из его рассказов.) Нет, утверждает автор: любая реалия в самом деле обретается в вечности, но лишь как бесконечная игра символов, где нет ничего стабильного, священного, никакой "игры в классики", где каждый и всякий читатель создает свою личную библиотеку внутри "тотальной", состоящую из наиболее совпадающих с его духом и настроением страниц, и вкладывает свои личные смыслы в безличный, полустершийся символ. Мы бы сказали и так: первая вечность - адская, вторая - райская.
Земное воплощение ада, слегка комическое - та небольшая муниципальная библиотека, в которой Борхес работал с 1937 года. Тогда уже вполне состоявшийся писатель и поэт, он провел на этом месте девять лет, постоянно испытывая чувство выморочности и унизительности своего социального существования. Все усиливающуюся антипатию к службе он нейтрализовал, изучая в трамвае по дороге на работу и домой Данте и Ариосто на языке оригинала.
(Впрочем, все относительно, и эта антипатия тоже. В это время Борхес писал: "Гул площади остается позади. Кожей чувствую тяжесть книг, безмятежный мир порядка, высушенное, чудом сохраненное время".)
Блистательной литературной славы, подобной метеору, ему не было дано: писал много, добивался признания в широких кругах трудно. Зато к этому времени Борхес уже научился успешно переплавлять свои беды и злосчастья в великолепную прозу. Так, в 1938 году он переносит тяжелое заражение крови и связанную с этим временную слепоту; перипетии этой болезни написанная вскоре новелла "Юг" трактует в символах ничем ненарушимого человеческого достоинства перед лицом как жизни, так и смерти. В этом был весь Мастер во все времена. Кстати, как Борхес говорил сам, слепнуть он начал, можно сказать, с первого момента своего рождения: склонность к глазным заболеваниям была заложена в его генах. (Однако многие христиане любят говорить, что человек начинает умирать также с первого дня существования на этом свете и что тело естественно клонится к закату, пока дух возрастает. Отметим сходство и параллелизм высказываний.)
Из первой "земной" библиотеки Борхес был уволен в 1946 году в связи с военным переворотом, поставившим во главе правительства Аргентины небезызвестного диктатора Перона. (По тем временам это было еще недорогой ценой за его антиперонизм, мать и сестра вообще были арестованы, сестра провела шесть лет в тюрьме.)
Тем временем литературная и провидческая слава Борхеса росли одновременно с его физической слепотой. В 1955 году пала диктатура, Перон эмигрировал во франкистскую Испанию. При деятельной поддержке своих друзей Борхес был назначен директором Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе - как он говорил, причины сего носили характер скорее политический, чем литературный. (В 1973 году Борхес покинул этот пост в знак протеста против возвращения перонистского режима - история повторяется.) И снова парадокс: к этому времени писатель уже практически теряет зрение, вместо книг он видит, по-видимому, лишь своего рода золотистое сияние, ореол, окружающий книжные полки. Тем не менее, ни одна из множества постигших его "незаслуженных почестей" (снова слова Борхеса) не обрадовала его более, чем та, что сделала его причастным книжному богатству и великолепию. Его поразила удивительная ирония происшедшего: без малого миллион (точнее - 900 тысяч) томов и полнейшая невозможность их прочесть! "Я убедился, что едва разбираю надписи на переплетах и корешках". Впрочем, для Мастера в этой иронии почти не было ни издевки, ни горечи: одним из любимых символов была башня, где вместе замурованы книги, содержащие всю земную мудрость и искушенность, и неграмотный библиотекарь, надеющийся постичь эту мудрость силой внезапного озарения, которое одно и ценно, лишь одно и стоит чего-то:
Здесь постоянно владеющий Борхесом фантом "закрытой библиотеки" (благой и "райской") поэтически отображен в образах и знаках. Существует и более конкретное свидетельство его тогдашних чувств: стихотворение "О дарах".
"Укором и слезой не опорочу
Тот высший смысл и тот сарказм глубокий,
С каким неподражаемые боги
Доверили мне книги вместе с ночью,
Отдав библиотеку во владенье
Глазам, что в силах выхватить порою
Из всех книгохранилищ сновиденья
Лишь бред строки, уступленный зарею
Труду и пылу. Не для них дневные
Сиянья, развернувшие в избытке
Страницы, недоступные как свитки,
Что испепелены в Александрии".
(Снова возникает сквозная у Борхеса тема - гибель библиотеки, которая именно этой гибелью и "закрыта", и в то же время непреложность ее восстановления.)
"К плодам и водам (вспоминают греки)
Тянулся понапрасну царь в Аиде.
Зачем тревожу, выхода не видя,
Всю высь и глубь слепой библиотеки?"
(Сходные с "танталовыми муками" переживания поэта-библиотекаря вызваны отнюдь не только физической недостижимостью сокровищ. Выхода ищут из лабиринта, из дурной бесконечности перечислений, и "слепая библиотека" оказывается подозрительно синонимична "Вавилонской". Слушаем дальше.)
"Твердыня словарей, энциклопедий,
Метафор, космографий, космогоний,
Былых династий и чужих наследий
Вздымается, но я ней посторонний.
В пустынной тьме дорогу проверяя,
Крадется с палкой призрак поседелый -
Я, представлявший райские пределы
Библиотекой без конца и края..."
Омертвелое богатство, которое здесь сводится к механистическому перечислению, к суррогатным заменителям вселенной, к тому, что кажется раем, неся на себе явные знаки борхесовского ада, требует подобрать к нему новый выход, новую дверь и новый ключ. Можно предположить, что ключ этот - духовное зрение, долженствующее выручить, когда отказало физическое и земное. Однако последнее кажется - в виду своеобразия пути Борхеса - чересчур наивным упрощением, общим местом, каковых он сам не выносил.
Кстати, свой собственный, домашний, замкнутый и нерасколдованный книжный рай Борхес также завел - в лице энциклопедии Брокгауза:
"Вот оно, исполинское Брокгаузово творенье:
изобилье и тяжесть томов с приложением тома карт,
вся немецкая истовость,
неоплатонизм и гностицизм,
первородный Адам и Адам из Бремена,
тигры и татарва,
четкость печати и синева морей,
память времен и лабиринт времени,
истины и ошибки,
помесь всего со всем, неохватная для любого.
А в придачу - беспомощные глаза, непослушные пальцы,
неразборчивые страницы,
Зыбкая мгла слепоты и стирающиеся стены.
Но еще и новый обряд
среди прежних, зовущихся домом,
новая тяга и новая близость,
эта таинственная любовь ко всему,
существующему без нас и помимо друг друга".
Стены лабиринта стираются, нудное перечисление становится исполненным величия, стоит лишь подойти к нему с бескорыстным интересом, преодолевая исконный человеческий эгоцентризм, тлеющий внутри каждого из нас и утверждающий, что мир создан и существует ради меня одного (вариант: для русских, для британцев, для американцев, для человека как царя природы) и вокруг меня (нации, крови и почвы, моего царя и повелителя) обращается.
Ключевые слова здесь: дом, Адам, любовь. Ключевые добродетели: умение принимать все сущее и происходящее как дар и смирение перед лицом этого дара. Благодарение, отнюдь не нарочитое. И вдруг то, что для иных явилось бы проклятием, становится благословенным...
"Слепота - это дар, - говорит сам Борхес в одной из своих речей. - Я утомил вас перечислением полученных мною даров: древнеанглийский, в какой-то степени шведский язык, знакомство со средневековой литературой, до той поры не известной мне, написание многих книг, хороших и плохих, но оправдавших потраченное на них время. Кроме того, слепой ощущает доброту окружающих. Люди всегда добры к слепым..."
Еще одно ключевое слово появляется в творениях позднего Борхеса: счастье. "Теперь я уже не считаю, что счастье недостижимо, - говорит он в автобиографическом очерке, - а прежде, давным-давно, считал. Теперь я знаю, что оно может прийти в любой миг, но за ним никогд не следует гоняться. Что ж до успеха и славы, я к ним совершенно безразличен и никогща из-за них не тревожился. Чего ятеперь хочу, так это покоя, радости, доставляемой рзмышлением идружбой, и - хотя, бть может, это слишком самонадеянно - способности любить и быть любимым". "Счастье" - так называется и одно из стихотворений, перекликающееся своими именами, темами и образами с тем, что посвящено покупке "Брокгауза": это хвала любви, открывающей мир с новой страницы.
"Всякий обнявший женщину - Адам. А его женщина - Ева.
Все происходит впервые.
Я увидел на небе белый круг. Мне говорят "луна", но это
всего лишь слово, всего лишь миф.
Я побаиваюсь деревьев. Они до того прекрасны!
Мирные звери вокруг ожидают своих имен.
В книгах на полке нет ни единой буквы. Они возникают,
Адам и Ева, зеленые деревья на голубом небе, звери, которых должен наречь Адам, - это символы рая, знаки расколдованной Библиотеки, вновь им ставшей; мир был единожды создан из любви и отныне без конца создается и обновляется любовью. Поистине, настоящая любовь не ищет своего, как сказал апостол Павел. Сия древняя истина - из разряда духовных, но вовсе не из мира абстракций: упомянутое выше изучение Борхесом древнеанглийского принесло еще один дар, еще один нежданный плод.
Имя новому воплощению счастья для Борхеса было Мария Кодама, аргентинка смешанного происхождения: отец - японец, мать - из немецких евреев. Будучи еще студенткой университета, Мария Кодама впервые встретила Борхеса именно в группе, изучающей древнеанглийский язык. На фотографии 1970 года, где они сидят за одним обеденным столом напротив друг друга, во взгляде Марии направлен на собеседника, чувствуется пока не более чем типичное благоговение ученицы перед признанным "мэтром". ( Вот уж к какой славе Борхес не стремился по жизни!)
Спустя годы, успешно закончив Буэнос-Айресский университет и получив докторскую степень по английскому языку, Мария Кодама сделалась (в 1975 году) секретарем, профессиональной ассистенткой и соавтором Борхеса, для какой цели наша юная ученая дама подходила практически идеально. Было ей тогда не более тридцати. В течение нескольких лет отношения "хозяина" и "наемной работницы" хотя бы по внешности не выходили из рамок политкорректности и профессионализма: они обращались друг к другу, используя официально звучащее местоимение "Usted" ("ты", только более похожее на холодное русское "вы"). Со стороны Мария Кодама казалась существом почти не от мира сего, а ее отношения с Борхесом - чисто духовными. Что еще было совершенно очевидным для любого непредвзятого наблюдателя - в отличие от множества людей, принадлежащих к кругу друзей Борхеса или просто "допущенных к телу", Мария Кодама никогда не преследовала каких-то личных интересов и, тем более, не пыталась "поймать" его, и "засадить в ловушку". Это было неподдельно благородное существо, чья телесная привлекательность гармонически сочеталась с душой, исполненной грации.
Зато в творчестве Борхеса того времени появляются некие универсальные символы, которые весь пишущий и читающий мир связывает с чарующей и таинственной женственностью. Перед смертью один его герой "увидел розу, какой ее видел в раю Адам, и понял, что она жива собственной вечностью, а не нашими словами, что ее можно напомнить и назвать, но не суждено выразить и что возвышенные и горделивые тома, мреющие в углу комнаты золотым полумраком, вовсе не зеркало мира..., а просто одна из его подробностей". Другой чудак, слегка похожий на самого Борхеса,
"...задался... необъятным планом -
Все мироздание вместить до точки
В единый том и тяжело и много
Трудясь над книгой, подошел к итогу
И шлифовал слова последней строчки",
как вдруг обнаружил, что "позабыл луну в своей поэме", ту самую луну, которая в стихотворении "Счастье" предстает таинственным белым кругом. Полная луна в такой же мере, как и мистическая роза - знак вечности, знак тайны, знак неохватности и нового открытия мира, но вовсе не предел исканий:
"Она - всего лишь символ меж иными,
Судьбой ли, волей данный человеку,
Который только по скончаньи века
Напишет свое собственное имя".
Пришло время, и в отношения между Мастером и его Ученицей, хозяином и секретаршей вкралась совершенно непредвиденная нежность. Впрочем, почему непредвиденная? Ведь возраст в делах подобного рода - не главная помеха, равно как и физическая уязвленность.
(Мне вспоминается история другого "великого слепца" - профессора и знатока античности А. Ф. Лосева и его аспирантки О. С. Тахо-Годи - жены, друга, соавтора и духовной наследницы его Дела.)
Борхес и Мария Кодама объезжают весь земной круг: Северная Америка, Мексика, Колумбия, Эквадор, Швейцария, Египет, Мальорка (где они посещают другого старейшего мэтра - Роберта Грейвса, писателя, этнографа, знатока древних "лунных" религий), Италия, Греция, Испания, Португалия, Япония... Что приобретает Борхес в этих поездках? Шелест листвы, жар иного солнца, наслаждение от неведомых ранее запахов и звуков? Мир вокруг него безупречно богат и склонен к бесконечному разнообразию: зачерпнув в одном месте пустыни горсть песка и высыпав в другом, отстоящем от первого на несколько шагов, Борхес с гордостью говорит: "Я изменил Сахару".
В жизни писателя Мария Кодама - то, что принято называть (с некоторой долей банальности) музой: они вместе с Борхесом сочиняют, переводят и издают научные труды, он упоминает ее имя перед почти каждым новым сборником своей беллетристики.
"Из всего множества необъяснимых вещей, составляющих мир, посвящение книги - не самая простая, - так предваряет Борхес свою книгу 1981 года "Тайнопись". - В ней видят дар, подарок. Если не считать равнодушную монету, которую милосердие христиан роняет в руку нищего, всякий подлинный дар - акт взаимности. Дающий не теряет отданного. Дать - значит получить.
Как все действия в мире, посвящение книги - действие магическое. А еще в нем можно увидеть самый щедрый и самый веский повод произнести дорогое имя. Вот я и произношу твое имя,
Мария Кодама. Сколько рассветов, сколько морей, сколько садов Востока и Запада, сколько Вергилия!"
В 1985 году, книга "Порука":
"Эта книга - твоя, Мария Кодама. Нужно ли говорить, что в мое посвящение входят сумерки, олени в садах Нары, одинокая ночь и многоликие зори, общие острова, моря, пустыни и парки, то, что уносит забвение и преображает память, пронзительный крик муэдзина, смерть в Хоуквуде, книги и гравюры?
Отдать можно только то, что принадлежит другому. В этой книге собрано то, что всегда было твоим. Какая загадочная вещь посвящение, игра символов!"
Неисчерпаемый поток, нескончаемое богатство даров - кто еще, кроме этих двоих, способен был на такую душевную щедрость? Лучший подарок - тот, который остается с тобой навсегда в качестве твоей неотъемлемой части. По словам Мастера, они делили друг с другом "звуки, языки, сумерки, города, сады, людей" - и что еще? Себя самих?
В стихах воздав хвалу тьме, Борхес-поэт уделяет должное и старости:
"Старость (как ее именуют другие)
Это, наверное, лучшее время жизни.
Зверь уже умер или почти что умер.
Человек и его душа остались".
Так что к некоторым вопросам следует подходить с надлежащей скромностью и целомудрием. Если же, отбросив поэзию, перейти к прозе, то окажется, что попервоначалу они попросту опасались: Мария Кодама, родом из разрушенного семейного очага - на себе испытать нечто подобное, Борхес - изменить своей сути "викторианского джентльмена" (определение Кодамы). Также его брак с подругой юношеских лет, Эльзой Астете Маньян, в каком-то "крючкотворском" и формальном смысле длился, хотя они давно разошлись.
В 1985 году состояние неустойчивого равновесия было резко нарушено. У Борхеса определили рак печени - факт, который он сам, его лечащий врач и Мария Кодама старательно обходили молчанием. Устав от Буэнос-Айреса, Мастер решает поселиться в Женеве, прекрасном городе своей юности, где он впервые узнал французский язык и приобщился к французской литературе. Здесь, наконец, он и Мария Кодама пришли к согласию и 24 апреля 1986 года по всем правилам принесли брачные обеты.
Брак продлился всего восемь недель и прервался - вместе с жизнью Мастера. Такого внезапного исхода, несмотря на угрожающие обстоятельства, не предвидел никто: матушка Борхеса, "старейшая синьора" его одноименной новеллы, мало не дотянула до действительного столетия, что давало надежду оставшимся в живых.
Что же подарило Борхесу это последнее в жизни приключение? Избавление от призраков, терзавших его всю жизнь. Истинную мудрость. Истинное видение мира. Счастье обоюдного дарения. Полноту ощущения жизни и своего предназначения и неведомое ему прежде спокойствие.
"....Я иду к моему средоточью,
к окончательной формуле,
к зеркалу и ключу.
Скоро узнаю, кто я".
Вопреки своему агностицизму, Мастер перед смертью исповедался, причастился и получил отпущение грехов. Он похоронен в Женеве на кладбище Плен Пале, в нескольких ярдах от могилы Жана Кальвина. Над ним растет тис, грубо обтесанный могильный камень несет на себе надписи на древнеанглийском и древнескандинавском. Есть там и посвящение: "От Ульрики - Хавьеру Оталоре".
Посвящение сделала Мария Кодама; новеллу, откуда взяты эти имена, создал Борхес.
В "Книге Песка", последнем борхесовском сборнике фантастики, изданном в 1975 году, присутствует новелла "Ульрика", где всю жизнь преследующий Борхеса образ темной, "роковой женщины", сеющей рознь между мужами, равнодушной или горделивой властительницы, обретает неожиданно мягкие очертания. Юная героиня новеллы, современная эмансипированная девушка, встречается со стареющим героем в сердце старинного города Йорка, занесенного снегом, и дарит ему свою любовь. Ее имя повторяет поэтическое прозвище юной возлюбленной 74-летнего Гете, Хавьер Оталора - лирический герой, под именем которого выступает сам Борхес. Героине присуще умение видеть будущее - поверье связывает этот дар с близкой смертью. Однако в реальной жизни предсказал свое будущее этим рассказом и погиб герой и автор. Упоминание в новелле древних мечей Йорк-Минстера, воинственной девы Брюнхильды, с которой сопоставляется Ульрика, меча, разделяющего возлюбленных на ложе, и - косвенно - пламени (по древнескандинавской легенде, герой Сигурд-Зигфрид овладевает спящей валькирией Брунгильдой-Брюнхильд, преодолев окружающее деву кольцо огня, но потом, в знак того, что отдает ее другу, кладет между ними свой обнаженный клинок по именит Грам) заставляет вспомнить огненный меч, которым ангел ограждает рай от согрешивших Адама и Евы. Однако в новелле меч убран с ложа, пламя не обжигает, а соединение возлюбленных происходит вне - или по ту сторону - масок и зеркал, смерти и времени, которое сначала как бы течет назад, а потом полностью растворяется в благодатной, теплой вечности. Грозные знамения обращаются благими, ад бытия озарен сиянием рая.
Нужно ли говорить, что Мария Кодама поняла под Ульрикой себя?
Чисто хронологически и бытийно это можно оспорить: новелла была написана примерно за пару лет до появления Кодамы в доме Борхеса и представляет собой скорее мечту о благой любви, чем ее итог. Однако у Мастера всегда были особенные счеты со временем. Так и в "Ульрике" мы вправе увидеть не рефлексию, а, как уже говорилось, поэтическое и пророческое видение: истинные же пророки видят в будущем только то, что уже есть. (Ну а если кому-то не нравится мистика, пускай учтет, что университетскому знакомству Кодамы и Борхеса к моменту написания новеллы было уже года три.)
Мастер всю свою земную жизнь создавал мифы; его вдова изобрела один-единственный. Стоит ли говорить здесь, что миф ныне выучились понимать как высшую реальность (realiora, как говорил Вс. Иванов), выраженную в символах, более правдивых, чем посюсторонняя жизнь?
А в обыденной жизни вдова Борхеса замыкает круг жизни и биографии своего великого мужа републикацией трех книжечек его ранней и не вполне зрелой эссеистики - "Расследования", "Земля моей надежды" и "Язык аргентинцев". Жест решительный и в чем-то рискованный: в свое время Борхес боялся, что "облик писателя нанесет непоправимый урон им созданному" и оттого упрямо уходил от своего "начала", вообще от любых отсылок к началу как от попытки упорядочить свою - да и вообще любую - жизненную и творческую биографию. Человек подобен книге: он тоже воплощенный акт творения. Но ни одно творение не может застыть в некоей высшей фазе - оно должно продолжаться. В литературе не существует классиков, вечных образцов и незыблемых авторитетов - это ее смерть. Книги - золотообрезные бастионы, замыкающие от человека его собственное "я", и в таком качестве должны быть уничтожены. Становление себя, истина о самом себе приходит и происходит в процессе игры чужими и своими понятиями и символами. Книги Борхеса - самый благодарный материал для такого познания; но теперь, когда замкнулось их множество, когда они представляют собой "корпус трудов" и наследие гения, когда в них, казалось бы, отысканы все знаки и закреплены все толкования знаков, нужно вновь и вновь оживлять и расшифровывать, переписывать и пересоздавать. Какой шифр, какой ключ и какое зеркало отыщет сегодняшний читатель? Какое сходство со своим опытом и своей судьбой? Какое заветное слово: Башня, Книга, Библиотека, Круг, Лабиринт, Роза, Клинок... Или просто - Любовь, что движет солнце и светила?