Мратский Владимир Маратович : другие произведения.

Последняя весна

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Последняя весна в Ленинграде - рассказ - короткая меланхоличная и ностальгическая зарисовка о Ленинграде, стоящем на пороге бурных коммерческих изменений. Попытка оставить в памяти (прежде всего, своей) ощущение беззаботности и радости, которые в то время нередко посещали меня.
  Это было давно. Так давно, что моя память предательски начала подводить меня. Но я могу точно сказать: тогда ярко светило солнце, весело щебетали воробьи, купаясь в кучах городской пыли, жизнерадостные ленинградские пенсионеры увлеченно играли в домино или в шахматы во двориках и скверах, поросших яркой зеленью, а у пивных ларьков, где продавали врозлив разбавленное "Жигулевское", с утра выстраивались понурые очереди из мужчин с помятыми лицами.
  
  Моя сумасшедшая бабка, придя после ночной смены - она работала ночной уборщицей в ресторане "Спутник" - как всегда, заставила всю кухню ящиками с пустыми бутылками, повесила на окно целлофановый пакет с маленькими корзинками из картофеля, а на верхнюю полку старого холодильника водрузила литровую банку, набитую кусками сливочного масла в виде небольших розочек - остатки буйного ночного веселья заезжих интуристов. Надо отметить, что брезгливость заморских гостей по отношению к обычному советскому ресторану всегда оканчивалась радостью нашей семьи, и мы весело жевали картофельные корзинки целыми неделями.
  
  Сегодня в нашей старой школе были отменены занятия в первой половине дня, и первым уроком был "спортивный час" - час, когда всех учащихся выгоняли на школьный двор, где они начинали маяться скукой, сидя на железных перекладинах. Обычно я не ходил на эти спортивные часы, но в этот раз мне нужно было стать героем всей школы. Дело в том, что у меня в рюкзаке был припасен сюрприз - да не просто, а такой силы воздействия, что мог поставить на уши всех девиц! Да не только школы... Всей окрестности! Я собираюсь торжественно вытащить этот таинственный предмет и в одно мгновение вызвать в чужих мозгах необратимые изменения. Но это будет чуть позже. А пока я лежал в смятой постели и прислушивался, как моя бабка, кряхтя, двигает коробки в шкафу, прячет кошелек с деньгами на дне вороха тряпок, проверяет целостность специальных резинок на дверцах верхних шкафчиков и укладывает свое огромное тело на дневной отдых в постель, где еще чувствовалось тепло недавно ушедшего на работу ее взрослого сына - моего дяди.
  
  Я еще немного подождал, пока бабка не начала громко сопеть во сне, и встал. На кухне я пощупал рваные вмятины на стене - неделю назад мой дядя стоял там, у окна, и защищал свою любовь с неожиданными последствиями посредством швыряния в родных тех самых пустых бутылок из-под водки и пива. Я зажег газ и налил из-под крана воду в белый эмалированный чайник.
  
  На маленьком квадратном столе стояла граненая сахарница, неизменная жестяная банка кофе, на всей поверхности которой черные узорчатые буквы гласили "кофе". Чай было неохота заваривать, поэтому я насыпал коричневый кофейный порошок в кружку и залил кипятком, наблюдая, как порошок сворачивается в большие блестящие комки.
  
  В холодильнике бабки мне повезло - я нашел небольшой кусочек копченой колбасы и отрезал пару ломтиков. Я знал, что бабка измеряет колбасу линейкой и делает отметки, ведя свой нехитрый учет несанкционированного использования колбасы, но мне было наплевать на банальные скандалы и вечерние крики. Поэтому на колбасу я положил еще ломоть сыра и, растирая ложкой комки кофе о внутренние стенки кружки, стал задумчиво слушать радио.
  
  Радио неторопливым пожилым женским голосом вещало рекламу. Реклама была разнообразна и удивительна - предлагались прямо-таки настоящие чудеса, начиная от возврата в семью ушедших любимых и заканчивая избавлением от всех немыслимых болезней; приглашения поверить в Бога были мистически перемешаны с подержанными велосипедами и дрессировкой собак. Из приоткрытой форточки на меня пахнуло незнакомым сладковатым запахом. Я очнулся от размышлентй, торопливо сунул кружку в старую раковину и шагнул за дверь.
  
  
  Светило яркое желтое солнце. Ласковый многообещающий ветер трепал мою футболку, и я бодро шагал по разбитым бетонным плитам дорожки, напоминающие апельсиновые вафли. На старых треугольных качелях, подпертых тремя булыжниками, не спеша скрипела какая-то маленькая девочка в нелепой шапке с пумпоном, а в стену трансформаторной подстанции парень в дико грязной красно-синей куртке забивал футбольный мяч, с каждым звенящим ударом усугубляя свое одиночество. Неожиданно я встретил Мишку.
  
  Мишка не был мне другом - просто жил в соседнем подъезде, был младше меня, неряшлив и всегда в окружении каких-то гопников. Однако внезапно я почувствовал ответственность за младшего товарища и приветствовал его.
  
  - Привет. Откуда идешь?
  
  - Привет, - хрипло откликнулся он. - С кладбища. Богословского. У Виктора был.
  
  Я понял, о чем это он, лишь спустя несколько мгновений.
  
  - А-а, к Цою ходил...
  
  - Да, я там жил несколько дней. И еще буду. И зимой там жил. Сейчас домой иду за свитером - холодно в палатке.
  
  Он пошел было дальше, но вдруг остановился и повернулся ко мне.
  
  - Слушай, сегодня сделаешь мне? Ты обещал!
  
  Я попытался вспомнить, но лишь вопросительно посмотрел на Мишку.
  
  - Ну Цоя сделать мне! На гитаре! Я уже нарисовал карандашом.
  
  - Да, давай вечером на скамейке.
  
  До Богословского кладбища было примерно четверть часа пешком, все мы там часто бывали. Пока я шел к школе, перед моими глазами неторопливо проплывали спокойные картины: лес, небольшие низкие надгробия, аллея, зеленый мусорный бак, палатки - одна за другой, одинаковые брезентовые палатки, из одной вышел здоровенный гопник в тельняшке и, почесывая волосатую грудь, предложил мне, мелкому пацану, водку в белом пластмассовом стакане. Могила, вся в цветах, огромная черно-белая фотография и тысячи сигарет щедрой россыпью. Тут же бутылка водки и стаканы. Водка, водка, водка... Налетел стремительный теплый ветер, взъерошил мои мысли, сорвал палатки, унес в дождливые небеса сигареты, мокрые стволы деревьев, чье-то застиранное белье - и я оказался посередине школьного двора, залитого безмятежным солнцем. Спортивный час был в самом разгаре.
  
  Ко мне подошел Пальтов, или, как мы его называли, Пальто. На нем была грязная футболка, старые хлопковые темно-синие рейтузы с отвисшими коленками, а на голой шее красовался изгрызенный пионерский галстук, украшенный рисунками, сделанными синей пастой. Он был один из гопников, но ко мне относился с достаточным безразличием.
  
  - Мы сегодня будем бастовать. Ты с нами?
  
  - В смысле?
  
  - Нам не нравится немка. Она плохо учит. И в другой школе, где она тоже учит, она никому не нравится. Ну так вот, в той школе всем классом стали бастовать, и ее выгнали. Мы тоже хотим.
  
  - Я с вами! А как будем бастовать?
  
  Пальто посмотрел на меня, как на идиота.
  
  - Как-как... Как все бастуют! Сядем в коридоре всем классом и не пойдем никуда. Давай, после ОБЖ сразу.
  
  На меня снова повеяло тем самым сладковатым запахом, который появился тогда, в кухне. Что-то невидимое шевелилось далеко-далеко в беззаботной синеве неба.
  
  Я не спеша подошел к моим друзьям, которые, как всегда, изображали друг перед другом снобов и не принимали участия в сидении на железных перекладинах. Мы приветствовали друг друга, и я предложил спрятаться в кустах неподалеку. Они, заинтригованные, последовали за мной в буйно разросшиеся кусты, в которых, поговаривали, жили уголовники и предавались любовным утехам гопники. Там я, наконец, торжественно вынул свой сюрприз.
  
  Это были обыкновенные, на первый взгляд, бусы из синей пластмассы. Парни переглянулись.
  
  - Что это за бусы такие?
  
  Я выдержал торжественную паузу, предвкушая тот эффект взрыва, которые сейчас должны были произвести мои слова.
  
  - Это не просто бусы. Это бусы Юры Шатунова.
  
  Возникла пауза. Все разглядывали бусы и переводили взгляд то на меня, то на них. Наконец Сашка Монах вымолвил:
  
  - Врешь. Откуда?
  
  - Не вру. Мама дала. Он у нее стригся.
  
  Сашка помолчал еще немного.
  
  - Все равно тебе никто не поверит. А даже если и поверит - ну и что с того? Подумаешь. Кстати, у него на плакате другие бусы.
  
  Я обиделся. Эффекта бомбы мои драгоценные бусы не произвели. Целых несколько дней сладкого ожидания оказались напрасными!
  
  - Пожалуй, нашим девочкам эти бусы могут понравиться. Но... - Монах вздохнул, - Юрий, этот величайший певец, уже давно не слишком популярен в массах...
  
  Он высокопарно повернулся задом и не спеша вылез из кустов. Я и остальные последовали за ним.
  
  Ну что ж, все равно - у меня есть бусы Шатунова. И это не просто бусы. Это символ всеобщего безумия, кульминация эпатажа славы, аксессуар всеобщего кумира, идола. И этим владел я! Разговаривая таким образом со своими мыслями, я немного успокоился и пошел в сторону деревянной горки-крепости. Спортивный час подходил к концу, и я, спрятав бусы в карман, поплелся к школе.
  
  Когда мы всем классом , который значительно поредел из-за проблем, массово появившихся у старшеклассников в связи с переходом во взрослую жизнь, уселись за свои парты, в класс вошел человек-гриб, наш горячо ненавидимый военрук. Про него ходили самые разные толки, но все - и взрослые, и школьники, - сходились в одном: военрук - личность гадкая. Вот уже лет сорок он просиживал старые военные брюки цвета хаки, ежедневно переодеваясь в маленьком шкафчике, в котором он хранил заодно с нехитрой одеждой небольшую противотанковую гранату.
  
  Его классное помещение отличалось от других - военрук оборудовал его на военный манер. На своем учительском столе он соорудил вместе с канувшими в лету трудолюбивыми комсомольцами пульт управления - доску из оргалита с кнопками и тумблерами, старыми лампочками и измерительными индикаторами. С помощью тумблеров можно было открывать и закрывать занавески, включать и выключать свет, мигать лампочками и гудеть сиреной. Рядом с дверями класса висел военный телефон, лапочка, стенд с описанием формы одежды и инструкция для призывника. Именно под этим стендом военрук любил кипятить свой самовар и пить чай вместе с завхозом школы - сухой, неприветливой женщиной.
  
  Военрук поправил очки, окинул взглядом класс и начал урок.
  
  - Сегодня мы будем говорить об атомной бомбе.
  
  Класс невероятно оживился. Все загудели, зашипели, задвигали стульями. Военрук строго посмотрел, но его строгий взгляд уже давно не производил ни на кого впечатления. Поэтому он продолжил.
  
  - Из курса физики вы знаете, что атомная бомба устроена наподобие апельсина. Вот круг. Это оболочка бомбы.
  
  Мерзкий шелест мела по темно-зеленой доске заставил вздрогнуть мои зубы.
  
  - При электро- или тепловой детонации эти части одновременно сдвигаются... И в момент их соприкосновения происходит взрыв.
  
  Я с ужасом посмотрел в окно. Было хорошо видно водохранилище на другой стороне дороги, нанесенное забором с колючей проволокой. Атомный взрыв... Это что-то далекое, где-то там, на горизонте, от него есть шанс убежать, спрятаться. То ли дело хранимый на водохранилище запас хлора! Что будет, если из-за повреждения бетонных кожухов хлор высвободится из своей темной тюрьмы и наполнит воздух вокруг? Я представил, как эта небесная лазурь вдруг желтеет и медленно поглощает всю местность... Хлор! И никакие противогазы не спасут. Мы живем на волоске от гибели, и нет никакой защиты. Слова военрука доносились до меня словно издалека, глухо бубнил старческий голос в мутно-желтом облаке беспощадного, смертельного хлора, от которого не спрятаться ровным счетом никуда...
  
  Вдруг класс громко засмеялся. Я очнулся от своих невеселых мыслей и с удивлением посмотрел на взбешенного военрука.
  
  - Я повторю! - Злобно сказал военрук, вращая красными глазами. - Если вы увидели атомный взрыв, необходимо распаковать химпакет, выпить йод и залечь за укрытием. В поле это камень, головой к ядерному грибу, в квартире это за стеной, ниже уровня окна!
  
  Класс опять грянул смехом. В глазах военрука взорвались два маленьких ядерных гриба - по одному в каждом глазу.
  
  - Железобетон экранирует от радиоактивности и некоторых жестких излучений! Поэтому все наши новые дома строят только из железобетона!
  
  Класс лежал. Лишь Миха Пальто сидел насупившись, не принимая участия в общем веселье. Вдруг он сказал:
  
  - Йод не может спасти от атомной бомбы.
  
  Класс моментально стих. Миха невозмутимо продолжил:
  
  - Если я увижу ядерный гриб, то через мгновение превращусь в пепел.
  
  Военрук внимательно посмотрел на Пальто и, немного подумав, сказал:
  
  - Если ты увидишь ядерный гриб, ты выпьешь не только йод, но и все что можно будет выпить, лишь бы уцелеть! Всем завтра из дома принести йод! Мы будем завтра его пить! Все!
  
  Раздались недовольные голоса, и под оглушительный аккомпанемент звонка с урока класс стал расходиться. В этот момент я решил, что завтра прогуляю урок.
  
  Поднявшись на четвертый этаж, я сразу заметил необычное столпотворение в коридоре рядом с кабинетом немецкого языка. Учащиеся сидели на полу, опершись спинами на желтую стену, разложив рядом свои рюкзаки, а руководители недоуменно толпились возле них. Такие акции протеста никогда не проводились в школе, и директриса не знала, что делать. Еще недавно ей, пожилой женщине, пришлось выдержать массовую ненависть учеников, когда Красный уголок был расформирован, перегородка в кабинете сломана и вместо большого пионерского знамени был построен великолепный туалет для учителей по последнему слову сантехники. При этом общие туалеты учеников поражали воображение разрисованными стенами, вечными фекалиями на дне унитазов, разбитыми стеклами и оторванными от сливных бачков веревками. Кроме того, подруга директрисы, древняя скверная старуха, училка по литре, яростная почитательница Пушкина - держала двух тупых кошек прямо в классе, которые гадили все выходные на школьный паркет, а стены и подоконники были усажены растениями. Все это дурно пахло, и после выходных находиться в классе на уроке русского языка было невыносимо. Но директриса защищала ее всей своей грудью, позволяла изучать Пушкина в течение всего семестра. А тут новая напасть! Молоденькая немка чем-то вызвала неудовольствие учащихся, и теперь они отказываются идти на урок.
  
  Я не спеша прошел мимо сидящих на полу, и спокойно прислонился к стене, выражая тем самым свое участие в саботаже. Сколь долго это продлится, я не знал, было очень скучно, и я постепенно опустил взгляд в пол. Я чувствовал, что безмятежный мир ускользал из-под ног.
  
  Все менялось вокруг. Невидимой рукой умелого скульптора создавался новый мир. Дорогие и любимые места превращались в помойки, мусорные баки перекрашивали в другие цвета, старая сосисочная на углу Загородного и Гороховой, в которой я после бассейна выпивал стакан жидкой сметаны, была заброшена и заперта, а сам бассейн пустовал и покрывался плесенью одиночества. Стоят ли в холле бассейна те старые игровые автоматы для детей, где можно было управлять юркой змейкой? Наверное, увезли все на свалку.
  
  Еще несколько лет назад я каждый день гладил кусок красной синтетической ткани, высунув язык от старания. Мы все носили галстуки, и прийти без галстука было очень странно. Уже потом наши ребята почувствовали, что их больше никто не заставляет носить галстуки, и они стали их поджигать, разрисовывать, делать на них вышивку и вырезку ножницами. Вместо надоевших всем школьных синих пиджаков все переоделись в кроссовки и футболки, и тогда отменили уроки по субботам. Вечерами целыми семьями собирались у телевизоров, чтобы посмотреть фантастический сериал "Капитан Пауэр". Но все это мало трогало мое сердце. Мое сердце принадлежало всецело одной-единственной девушке, ради которой я был готов на все. И моя воспаленная память связывала меня с ней моментами счастливого восторга, внезапно исчезнувшего, и вместо блаженного счастья пришли тоска, уныние и постоянная печаль.
  
  
  Она училась в моем классе, и мы принимали совместное участие во всех мероприятиях, проводимых школой. Например, вместе танцевали какую-то польку, держа руки друг друга. Я помню целый ряд маленьких деревянных стульчиков, выстроенных рядом вдоль стены класса, на которых сидели мы - с полуоткрытыми ртами, ковыряя пальцами в носу, одетые в праздничные платья, рубашки и штаны, в ожидании всеобщего чаепития с принесенными из дома самодельными "орешками" со сгущенкой, цветами, сделанными из самого настоящего печенья, соломкой... И потом, через несколько лет - она репетировала в рекреации над столовой танец с зонтиком для очередного школьного мероприятия. Доска почета уныло взирала на самозабвенно танцующую маленькую девочку, а я уныло взирал на обожаемый силуэт. Я посвящал ей все свои наивные дела. Когда я судорожно переписывал тонкие тетради с зеленой шершавой обложкой, стараясь заслужить красную бумажную звезду на титульном листе - за образцовую тетрадь и отличные отметки - я думал о ней. Или когда мы всем классом бегали в лесопарке по специальным дорожкам, на которых в виде препятствий были поставлены всевозможные бревна, лестницы, по которым нужно было пробежаться или переползти, я мечтал случайно встретить ее посреди жухлых осенних листьев. Но облако хлора, про которое нам рассказывал военрук на одном из своих уроков, которое вдруг могло бы образоваться на водохранилище и, медленно перемещаясь по всему району, сгубить все живое, не оставляя ни единого шанса... Это облако словно заползло ко мне в душу и липкими, прохладными щупальцами обвило мое сердце.
  
  - Ты слышишь?
  
  Я недоуменно повернул голову в направлении голоса.
  
  - Слышишь меня? Ты на физику идешь?
  
  Прямо передо мной стоял Монах с недовольной миной и ждал ответа. Я стряхнул оцепенение и вернулся в реальность желтых коридоров. Кто-то все еще сидел на полу, но большинство учеников куда-то ушли.
  
  - А, да, наверное... А что там будет?
  
  Монах почесал нос и зевнул.
  
  - Да как обычно. Ну что, идешь?
  
  Я, вздохнув, поплелся вслед за ним.
  
  - Слушай, Монах, а ты чего не бастовал?
  
  - А чего мне бастовать? Я люблю немецкий.
  
  Он немного помолчал.
  
  - Нормально она учит. Сложно только слишком. Зря вы.
  
  - Эх, это ты так говоришь, потому что не хочешь ссориться с директрисой. Чтобы к тебе поселили немцев, когда они приедут. Вот тогда ты на жевачке отъешься! А потом, наверное, сам поедешь в Германию.
  
  Монаха аж скривило от моего пассажа, но он не ответил. Видимо, в моих словах была доля истины.
  
  - Но к тебе не подселят никого. Ты с мамой и бабушкой в одной комнате живешь. Но на самое лучшее печенье в "гуманитарке" ты можешь рассчитывать.
  
  - Думаешь, я не видел, как твоя бабушка взяла пачку кофе? - сердито сказал Монах.
  
  - Да она взяла его, потому что большая была пачка. Только ты и понял, что это кофе - там же все по-немецки написано! И на кофе вообще не похоже...
  
  Я пошел быстрее, так как заметил, что двери класса физики были странно закрыты. Либо мы опоздали, либо отменили урок. Я подергал за ручку - дверь оказалась запертой.
  
  - Не будет физики!
  
  Я застыл в оцепенении. Холодное облако хлора схватило меня за горло, стиснуло дыхание и парализовало ноги. Навстречу по пустынному коридору, в полутьме, шла она - моя обожаемая страсть, в обтягивающем свитере и спортивных штанах.
  
  - Мальчики, а что, физики не будет? - зазвенел в пустоте коридора ласковый тоненький голос. Я угрюмо покачал головой, впился глазами в ее лицо, но боялся пошевелиться, зловещая мука наполнила всего меня без остатка. Она не любит меня. Она не любит меня! Острый гвоздь этой простой мысли безжалостно втыкался в мое сердце.
  
  А затем стремительно последовал ряд странных событий. Из-за моей спины, откуда ни возьмись, вынырнул Апухтин - его не любил весь класс за маленький рост и тупые мозги. Он подошел к моей страсти и двинул ей кулаком по груди. Она ойкнула и осела на пол. Апухтин бросился бежать.
  
  - Монах, помоги ей! - только и успел бросить я, а ноги уже увлекали по лестнице вслед за мелким, но юрким пацаном. Я был охвачен яростью и чувствовал себя в силах оторвать ему голову. Но он бежал слишком быстро, ему удалось куда-то ловко завернуть, и я свалился на скамейку на школьном дворе - обессиленный и злой.
  
  Когда я немного отдышался, меня догнал Монах.
  
  - Ну, как она, что с ней?
  
  Монах спокойно сел на скамейку.
  
  - Да нормально все, она просила его не бить. Ей не больно, он не сильно ударил. Ты не догнал?
  
  Я мотнул головой.
  
  - Слушай, надо этого дебила проучить, как следует проучить! Так, как умеем только мы! Чтобы он сошел с ума!
  
  Монах согласно кивнул и стал думать. Почти сразу родился план.
  
  Мы пошли к Монаху домой и исписали всю тетрадь. Мы сделали объявления со следующим текстом: "Продается сахар в мешках, дешево. Звоните по телефону..." и далее в тексте домашний телефон обидчика. А затем мы развесили эти объявления во всем районе и стали ждать, распивая в гостях у Монаха чай и глядя по телевизору какую-то дребедень.
  
  Ждать пришлось недолго. Уже через два часа я решил сам позвонить Апухтину и проверить его реакцию. Я вставил палец в отверстия круглого наборного диска и семь раз повернул диск вправо. Из трубки послышались гудки. Сейчас, сейчас он снимет трубку... На другом конце действительно сняли трубку, громко сказали что-то матом и с оглушительным грохотом кинули трубку на рычаг. На моем лице расцвела улыбка. Любовь была отмщена!
  
  
  Я вернулся домой. Пока я открывал старую деревянную дверь, бабка проснулась и заворочалась на своем диване. Я стащил ботинки в прихожей.
  
  - Это ты там?
  
  Тихий голос бабки задумчиво звучал как будто из потустороннего мира, на грани яви и тяжкого сна.
  
  - Ага, я.
  
  - Сходи в магазин. Надо купить хлеба, булки, молока, сосиски, пельмени. Купи еще кисель, я разведу.
  
  Я недовольно открыл дверь ее комнаты и увидел бабку. Она лежала под белым пододеяльником на двух подушках, с распущенными волосами. Завидев меня, она громко закряхтела и села. Вынула из дерматиновой сумки длинный кошелек и протянула мне деньги. На черной пластмассе телевизора "Радуга" маленькая коричневая игрушка-собака недовольно начала качать головой. Я взял деньги, хозяйственную сетку и снова вышел на улицу.
  
  Свежий воздух после комнаты бабки буквально оглушал, сбивал с ног и радовал душу. Я глубоко вздохнул и почувствовал, как настроение улучшилось. Магазин был в пяти минутах ходьбы. Сначала почта, сберкасса, потом гастроном. Дальше - окно, где продавали водку, рядом прием посуды, где особенно ценились пластмассовые ящики от бутылок, потом аптека, еще дальше магазин "Промтовары"...
  
  
  Вот желтая бочка с молоком, на углу. Эти бочки приезжали каждое утро. Целые маленькие поезда из сцепленных бочек, возглавляемые трактором, грохотали по сонным утренним улицам, а проснувшиеся старики и старухи снабжали своих внуков и внучек белыми эмалированными бидонами и отправляли за свежим молоком. Мне нужно было молоко в бутылках, и я помчался дальше.
  
  Сберкасса и почта хмуро смотрели на мир огромными пыльными стеклами, а внутри них, как всегда, копошилась скучнейшая очередь. Раньше я часто бегал к синему ящику на стене почты, чтобы положить в него конверт для неведомой подруги в каком-то поселке. Получать письма всегда было так восхитительно! Иной раз я вскрывал пухлые конверты, еще даже не поднявшись в квартиру. Но мы уже давно не переписываемся с ней, и я прошел мимо почты.
  
  Гастроном. Здесь все как обычно, белый кафель на стенах, цементный пол, алюминиевые скошенные витрины-холодильники с неизменными молочными сосисками в целлофане. Я попросил взвесить килограмм и пошел к кассе, мучительно пытаясь не забыть названную сумму.
  
  На кассе пожилая полная женщина с грохотом пробила мне белый бумажный чек со слабыми синими цифрами. Я положил сосиски в авоську и пошел дальше. В молочном отделе в витрине красовались ровные ряды стеклянных бутылок с блестящими крышками. Под зелеными крышками скрывался кефир, под красными - простокваша, а мне была нужна бутылка с синей крышкой - молоко.
  
  В следующем отделе я купил пельмени в небольшой квадратной картонной коробке с какими-то узорами. У этих пельменей был один недостаток - они часто прилипали к картонным стенкам изнутри, и их приходилось отковыривать, чтобы положить в бурлящую воду, где они запросто могли превратиться в большой белый ком. Но вкусовых свойств это не умаляло.
  
  В конце магазина была оборудована булочная. У булочной был отдельный вход, но можно было пройти и прямо через гастроном - зимой я всегда ходил именно так, даже если мне нужна была только булка. В булочной, как всегда, толпились пенсионеры. Они по очереди подходили к отсекам в стене, где на деревянных полках лежали румяные батоны, "кирпичи" и круглые ржаные караваи с неизменной раной на боку. Привередливые старухи брали из пластмассового держателя кривые вилки с двумя зубцами и тыкали ими в хлеб, выбирая себе вариант помягче. После этого они подходили к продавцу, некоторые просили разрезать хлеб. Огромный нож то и дело взмывал к потолку и лихо разрубал хлеб на две половинки. Я взял румяный горчичный батон и круглый хлеб. Его было неудобно резать, но зато у него была "рана". Небольшой технологический разрез на его шершавом боку образовывал восхитительную запекшуюся корочку, которую я успевал отрывать и съедать, не доходя до дома. Но самое большое наслаждение этот хлеб давал в сочетании с круглым ломтем вареной колбасы и кружкой свежего молока.
  
  Я взял с проволочной полки твердый и тяжелый кисель в небольшом квадратном брикете и, положив все покупки в сумку, решил прогуляться до промтоваров - погода была отличная, и спешить было некуда.
  
  Но как только я вышел из булочной, я встретил Серегу, еще одного моего товарища по бессмысленным и странным играм.
  
  - Ты куда идешь, Серый?
  
  - В Детский мир. Хочу посмотреть на новую игру.
  
  - Ты же уже вроде взрослый!
  
  - Там компьютеры поставили.
  
  При слове "компьютеры" у меня зашлось сердце. От этого слова веяло чем-то неземным и смертельно увлекательным.
  
  - Я с тобой пойду. Сейчас только продукты занесу и вернусь.
  
  Я опрометью бросился домой, взлетел на последний этаж и, бросив в сумку в коридоре, выбежал вон, оставив сонную бабку наедине с потревоженной гримасой. Через несколько минут мы бодро шагали по проспекту мимо магазинов, промтоваров с утюгами, пылесосами, кассетами для компьютера, мимо аптеки с градусниками, сладкими батончиками и огромными баками с трубками, в которых варили раствор для контактных линз и делали на заказ лекарства, мимо маленькой конуры-фотоателье, мимо "Старой книги" с какими-то солидными фолиантами в витрине... Так мы дошли до кинотеатра "Современник". Отсюда начинался другой район, в котором я чувствовал себя неуютно - то ли из-за грохочущих трамваев, то ли из-за пузатых желтых "лиазов", в которых пару лет назад сменили ручные кассы с прозрачными пластмассовыми крышками на компостеры.
  
  Кинотеатр возвышался на открытом пространстве горой из стекла и железа. На втором этаже были видны выставленные в окна большие белые листы бумаги с буквами, образующими надпись "звездные войны часть 4".
  
  Мне захотелось зайти туда. Моя память влекла в прохладный холл кинотеатра, где можно было при входе бесплатно взять белую пластмассовую коробочку с шашками и матерчатую складную шахматную доску, купить за 2 копейки газировку в автомате и сесть за стол. В ожидании сеанса можно было лупить шашками по доске или разглядывать висящие на стенах блеклые портреты неизвестных актеров и актрис, наблюдать за скучающими людьми в очереди к автоматам с газировкой... А потом торжественно открывались желтые деревянные двери и все рассаживались на откидных стульях. В зале гас свет, и на большом белом экране над сценой начинался киножурнал.
  
  Серега хмуро посмотрел на кинотеатр.
  
  - Помнишь это кино? Нас еще водил на него Курчанов.
  
  - Конечно, помню. Она тогда отказалась, хотя мы ее все вместе уговаривали.
  
  Я рассказал Сереге про случай около класса физики и про нашу месть обидчику. Настроение у Серого улучшилось, и мы вскоре достигли "Детского мира".
  
  Вход был внутри небольшой арки, полностью облицованной черной продолговатой кафельной плиткой. Стеклянные двери с алюминиевыми плоскими ручками пропустили нас в длинный магазин. Мы быстрым шагом прошли мимо детских игровых автоматов в самый конец, где на обычных школьных партах были установлены телевизоры "Радуга", от которых тянулись провода к маленьким кирпичеобразным клавиатурам и к черным джойстикам в виде костылей с красными кнопками. Телевизоры изрыгали пиликающие звуки, на экранах плясали чрезмерно яркие квадратные буквы. Сонный парень посмотрел на нас и отвернулся к окну.
  
  - О! Смотри! РиверРайд! - Серега прыгнул на стул и схватил черный костыль. На выпяченном экране появилась составленная из синих квадратиков река, по которой поплыл крохотный белый самолетик.
  
  Игра полностью захватила Серегу, а у меня не было денег, и я просто стоял и смотрел. Уже знакомый мне сладковатый запах исходил от телевизоров, кружа мне голову. Папа у Серого военный, хорошо получает. Зато Серому часто устраивают взбучку и не пускают гулять. Он даже неохотно приглашал к себе в гости, так как в его квартире всегда было мало места и много вещей.
  
  
  Когда мы вернулись на свой двор, солнце уже ушло, а небесная лазурь слегка потемнела, приобретя благородный синий оттенок. На скамейке сидела кучка гопников, среди которых я сразу узнал белобрысого Мишку. Он увидел меня, сказал что-то своим друзьям и подошел.
  
  - Ну что, сделаешь мне?
  
  Я покорно кивнул головой.
  
  Мы пошли в другую парадную и сели почти в полной темноте на бетонной лестнице между первым и вторым этажом. Лампа дневного света тускло мигала в темноте, выхватывая стены, окрашенные темно-зеленой краской. Здесь уже стояла прислоненная к стене старая фанерная гитара. Мишка взял ее в руки и протянул мне.
  
  На деке, изуродованной отверстиями от гвоздей, был нарисован карандашом портрет Цоя. Мне нужно было выжечь его аппаратом для выжигания по дереву.
  
  - Красиво, правда?
  
  Я кивнул.
  
  - Слушай, а ты научишь меня играть "Звезду"?
  
  - Там сложно в самом начале, - с сомнением покачал я головой, - там барре.
  
  Лампа дневного света тихо щелкала, тускло освещая светлые короткие волосы Мишки.
  
  - Ты все же покажи, как играть?
  
  Я нехотя показал ему, куда ставить пальцы и взял несколько аккордов на толстых, ржавых железных струнах. Казалось, что стены вздрогнули, а лампа неистово защелкала. Мы недоуменно посмотрели на моргающую лампу. И вдруг она щелкнула особенно громко и погасла.
  
  В наступившей тишине было слышно дыхание Мишки.
  
  - Мишка, у тебя стартера нет?
  
  - Да был где-то. Ты сделаешь мне гитару, ладно?
  
  Я кивнул, но в темноте этого не было видно.
  
  - Я сделаю тебе твой рисунок. - сказал я ему и ушел.
  
  
  В темной прихожей пахло горячей водой. В приоткрытой щели двери комнаты бабки прыгали голубые черти - бабка смотрела телевизор. Я прошел в свою комнату и включил свет. Хрустальная люстра ярко осветила небольшое помещение, заставленное черными шкафами с прозрачными стеклами. На кровати матери было пусто - наверное, она не придет сегодня. Я уныло посмотрел на свое разобранное кресло и на смятый ворох несвежего постельного белья, оставшегося после вчерашней ночи. Делать было решительно нечего, и я стал ковыряться в своих старых тетрадях.
  
  За окном шумели машины, в соседней комнате бубнил телевизор, а я сидел перед открытой тетрадью, вчитываясь в кривые строки, написанные детским почерком.
  
  "Он пошатнулся и упал прямо в грязь под ее ногами. Он рыдал, и слезы его перемешивались со струями безразличного ледяного дождя. Он беспомощно хватал руками ее голые ноги в красных туфлях, и кровь разбитых пальцев сливалась с ними в безумном поцелуе смерти. Она не смутилась. Перешагнула лежащего мужчину и неторопливо пошла прочь. А он остался лежать в грязи и беззвучно кричать открытой пропастью рта, застывший в страхе и боли..." Мрачно-то как. Это ведь я написал пару лет назад. Я давно решил, что буду пытаться извлечь из своей безумной тоски неразделенной любви практическую пользу - под влиянием очередного приступа жалости к себе и холодного несчастья буду писать небольшие прозаические заметки с единственной целью - выразить тот кошмар, который я чувствовал здесь и сейчас. Мне казалось, что такая сила несчастья, какую я испытывал тогда, рано или поздно ослабеет, и я, будучи взрослым, смогу использовать эти записи в будущих рассказах и повестях на удивление всем. Но с некоторых пор я прекратил эту сомнительную забаву, так как перестал всерьез верить в свое будущее.
  
  Я со злостью захлопнул пухлую тетрадь и надел свой джемпер. Впереди меня ждал темный, ночной Ленинград с безлюдными улицами, пустыми площадями и наглыми мостами, где царили ветер и одиночество. Я надел ботинки, выключил свет и вышел на улицу.
  
  На детской площадке было пусто, одинокий фонарь заливал мертвенным светом скамейку у парадной. Было тепло, и я стоял некоторое время, прислушиваясь к знакомым ночным запахам. В следующее мгновение налетел порыв ветра, чуть не сбив меня с ног от неожиданности, принеся с собой тот самый сладковатый запах. Теперь он набрал силу и ураганом пронесся мимо моей головы, залез в ноздри и уши, взъерошил волосы и громко шипя, улетел прочь, в черное небо. Откуда он взялся? И куда он пропал?
  
  Я решительно пошел пешком в сторону Кантемировского моста, по которому мчались последние ночные машины. Мое горькое одиночество, взявшееся неизвестно откуда, гнало меня вперед по залитому светом уличных фонарей асфальту. Мне казалось, что желтые круги фонарей догоняют меня, танцуют вокруг в молчаливом хороводе, и перед самым входом на гигантский мост я сел на скамейку внутри огромной железной автобусной остановки.
  
  
  Ветер холодным дыханием освежил мой лоб, и созерцание выщербленной бетонной плиты под ногами успокоило меня. Идти вглубь города расхотелось, и я решил пойти в новостройки, по направлению к ночному кладбищу. Рев машин стих, на пустынной улице никого, кроме меня, не было. Через дорогу мигала сломанная надпись "Продукты", и черные провалы прямоугольных арочных проемов зевали в ночной тишине. Фонари освещали ставшую вдруг никому не нужной трассу, и я пересек широкий перекресток по диагонали, не оглядываясь по сторонам. Вскоре я погрузился во тьму одной из арок.
  
  Слабые шорохи, шарканье чьих-то шагов, какие-то далекие приглушенные голоса слабо доносились до моего слуха, лишь ветер с шумом гонял пакеты по безлюдному двору. Я неторопливо шел вдоль громады кирпичного дома, машинально отсчитывая парадные, колючие звезды переливались мохнатыми лучами в глубокой черной дали. Вот в этой парадной жила странная девочка, которая всегда ходила в одинаковой серой шапке "петушок" и страдала сильным косоглазием. Мы все ее не любили и были рады, когда она ушла из школы. А здесь живет моя подруга, тощая девица с длинной косой, ее тоже не любит никто в классе, кроме меня. Она изгой, но мне чудится в ней что-то родственное. В следующей парадной жила дочь почитаемой в школе заведующей. Она была странной, в душе ее было пусто, и я долгое время ошибочно принимал эту пустоту за родственность. Но впоследствии это оказалось пустотой и ничем больше. Даже удивительно, откуда у по сути еще ребенка такая зияющая дыра вместо алого сердца... Я остановился. Я хорошо знал эту парадную, много раз бывал здесь, даже ночевал. Именно здесь, в этом месте, было зловещее скопление потусторонней пустоты, именно здесь я чувствовал наибольшую тоску, именно в этом районе я сотни раз умирал холодными ночами, и воскресал вместе с мятым серым утром. Я любил ходить по ночам.
  
  Массивная дверь подъезда с визгом открылась, шлепнула себя пружиной возврата и впустила меня в залитую мертвенным белым светом парадную. Серые батареи центрального отопления слабо журчали, и из шахты лифтов доносилось едва уловимое гудение. Я немного помедлил, затем вжал пластмассовую кнопку вызова кабины в стену. Все пришло в движение. Оглушительный рев проснувшегося лифта опрокинул мои мысли, скрежет и визг механизмов отрезвили меня. Через несколько минут я был на самом последнем этаже - шестнадцатом. Я вышел на балкон, оперся на перила и утонул в собственной печали.
  
  
  На огромном черном небе медленно плыла большая желтая луна. Она неторопливо ползла вверх, задевая макушки деревьев далекого лесопарка. Луна вызывающе брезгливо смотрела на меня, и мне показалось, что я слышу ее голос. Будто бы она слабо шелестела ядовитым шепотом:
  
  "Шшш... Ты слышишь меня, жалкий червяк? Твоя судьба - быть всегда одиноким, всегда... Шшш... Тоска и печаль - вот мой подарок тебе, навечно... Шш... Чтобы помнил меня, Луну, и чтобы помнил свое место, жалкий червяк... Наслаждайся своей ничтожностью! Шшшш..."
  
  Знакомые иглы хрустальной боли впились мне в сердце. Я крикнул:
  
  - Врешь, дерьмо! Ты, поганая Луна, решила исковеркать всю мою жизнь! Сделать меня пустым местом ради своей поганой желтой морды! Зачем ты забрала ее у меня?
  
  Луна тихо засмеялась.
  
  "Хах... имей уважение, червяк. Не забывай, кто я, а я могу все. Я могу простить тебя. А могу разрушить всю твою жизнь, просто потому, что это мой каприз. Лучше слушай меня внимательно, шшшш...Ты видишь все это? Посмотри на это! Смотри! Видишь?"
  
  Я перевел дыхание. Боль тупым гвоздем стучалась в груди, и от огромной тоски застилало глаза. Впереди в ночной тьме, внизу, присел на корточки интернат для умственно отсталых инвалидов, за ним шли одинаковые пятиэтажки, пять спящих корпусов, за ними высился старый строительный кран, заброшенный много лет назад и ставший опасным аттракционом для детей, там моя школа...
  
  "Я разрушу этот мир, и ты увидишь это. Все изменится. Останутся лишь тени. Такие же жалкие и бесполезные, как ты. Хах!"
  
  Ветер стих, вместе с ним пропал лунный шелест. Я прислушался - все было тихо, ни единого звука не доносилось до балкона шестнадцатого этажа. Лишь звезды безмолвно шевелили бархатными лучиками в пустоте черных небес.
  
  Внезапно я вновь почувствовал преследовавший меня сладковатый запах. Теперь к нему совершенно отчетливо добавился еще один, терпкий, почти горький. Одновременно с запахом я почувствовал холод. Пора спускаться вниз.
  
  Покинув наполненную грохотом и воем лифта парадную, я медленно побрел в сторону Пискаревского кладбища. Ноги сами механически передвигали мое тело, внезапно лишившееся сил. Я словно плыл по ночному воздуху, по разлитой вокруг густой тьме, вбирая в себя сладковатые запахи, смешанные с тягостным предчувствием. Я оставил позади черный лес с серыми стволами деревьев, длинный забор с копьями наверху, и вошел в распахнутые настежь ворота Пискаревского кладбища. Вокруг не было ни души, и царило полное безмолвие.
  
  
  Странный запах стал почти тошнотворным. Именно здесь был его источник, именно отсюда порывы ветра разносили его по всей округе в течение безмятежного солнечного дня. Я пошел по главной дороге вдоль белеющих во тьме солдатских могил, по направлению к траурной фигуре Родины-Матери, возвышающейся в конце аллеи. Кладбище - самое безопасное место на земле, когда спускается ночь, и зловещая Луна освещает пляски враждебных теней. Я шел и размышлял о том, как мы с мамой, когда мне было еще слишком мало лет, чтобы думать о серьезных вещах, шли по этой же аллее мертвых в ясный погожий денек, и на могильных плитах лежали конфеты, печенье, шоколад и мандарины. Я взял одну конфету и попробовал ее съесть, но мама сказала, что нельзя так делать, и чтобы я положил конфету назад. Тогда мой маленький разум остался наедине с вопросом: почему нельзя? Ведь совершенно нормальная конфета лежит, никому не нужна... Я не верил в реальность этих мраморных плит.
  
  Луна поднялась в зенит, плавно осветила окрестность, залив все вокруг мертвенным светом. Я оглянулся и застыл в изумлении. По обе стороны аллеи под действием лунного света возникли из черной пустоты миллионы серебряных роз. Они качали тяжелыми от потревоженного сна металлическими бутонами на искусно выточенных стеблях и источали сладковатый запах. Запах заполонил все вокруг, то и дело над серебристым ковром вспыхивали голубоватые искры, словно розы стряхивали свою металлическую пыльцу, приветствуя кого-то темного, огромного, тяжко ступающего по каменным плитам, несшего на вытянутых руках гигантский венок из железных цветов. На могильных плитах золотом вспыхнули буквы, миллионы букв, но прочитать их было невозможно. Гулкий вздох чугунных легких пронесся стремительным ветром по верхушкам деревьев, и прямо передо мной встала Женщина в черных волнистых одеждах, касаясь головой верхушек притихших тополей.
  
  Тяжелый скрип потряс округу, и гулкий голос прогремел, обращаясь прямо ко мне:
  
  "Я так устала нести эту ношу. Миллионы моих сыновей лежат прямо под ногами, но все, что я могу - это изо дня в день нести на вытянутых руках венок скорби. Помоги мне, возьми этот венок, и, возможно, дети мои хотя бы на мгновение появятся рядом со мной, и я смогу сказать им то, что так сильно хотела сказать, но не могла. Не отказывай мне."
  
  Я в ужасе почувствовал, как по моим щекам текут холодные слезы, и как серебряные розы вокруг с шелестом поклонились нам, рассыпая искры пыльцы. Огромная фигура нависла надо мной, держа спутанный венок, мои руки и ноги парализовало от страха, предчувствий и серебристого света, молчаливо разлитого вокруг.
  
  - Возьми этот венок. Помоги мне увидеть моих сыновей. Возьми.
  
  Огромные руки с вздувшимися венами опустились вниз. Я почувствовал прикосновение холодного металла. Мои ноги подкосились, и я упал без чувств на каменную плиту. Падая, я услышал слабый шелест, доносившийся откуда-то сверху, из бордовой мглы закрывшихся глаз. Я различил лишь одну фразу: "Они все погибли за то, чтобы ты был свободен."
  
  * * *
  
  "Проснись, проснись..."
  
  Голос, словно из трубы, доносился извне потухшего сознания. "Проснись!"
  
  - Кто это? - беззвучно спросили мои губы.
  
  "Проснись!.. Я тебе кашку сварила, манную!"
  
  - Мама!
  
  Я открыл глаза и понял, что лежу на своем раскладом кресле, среди мятого постельного белья. Запах манной каши доносился с кухни, мать в уличной одежде стояла рядом и теребила меня.
  
  - Мама, почему тебя вчера не было?
  
  - Давай вставай. Я тебе кашу сварила. С комками, как ты любишь. Еще бутерброд с колбасой. А я пошла. Все на кухне найдешь, каша на плите.
   Я остался лежать, слушая, как в прихожей хлопнула дверь, и закрылся замок. Сердце билось ровно, тихо бормотало на кухне радио, я лежал и прислушивался к знакомым звукам квартиры. Потом я откинул одеяло и встал. Ноги немного болели, руки были в ссадинах и синяках. Я побрел на кухню, шлепнул на тарелку тягучее месиво каши и уселся на холодную квадратную табуретку. Сквозь запыленное стекло кухни солнце радостно било лучами по полу, выложенному красными линолеумными плитками. Я вонзил зубы в свежий ломоть ароматного ржаного хлеба с прохладной вареной колбасой, и тихая радость проникла в мое сердце. Какой же вкусный бутерброд! Я счастлив. И я - свободен.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"