Москалев Владимир Васильевич : другие произведения.

Двое

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
   Урок обществоведения кончился, и старшеклассники, гремя стульями, со вздохом облегчения потянулись к выходу из класса. Генка Брусникин остановился и забегал глазами по сторонам, ища своего дружка Валерку Панина, с которым каждую перемену бегал на улицу курить. Надо разыскать его, пока он не исчез еще с тремя такими же, как они, оболтусами. Один из них громко позвал Генку. Он повернулся на голос и только собрался было догонять приятелей, как вдруг кто-то ухватил его за руку. Генка оторопел: Ольга Ардатова! С какой стати вдруг?
   - Чего тебе, Ардатова? - быстро и недовольно спросил он. - Давай шустрее, тороплюсь.
   - Опять курить? - сощурила глаза Ольга.
   - А тебе-то что?
   - Лучше бы в тетрадь заглянул, математика сейчас.
   - А чего в нее заглядывать, пример я уже списал.
   - Вот-вот, списал, нет бы сам решил... А по физике?
   - И по физике... Слушай, Ардатова, чего тебе надо? Вот привязалась!
   - Какой же ты грубый, Гена. Хоть бы раз по имени назвал, - улыбнулась Ольга.
   - Вот еще! - хмыкнул Генка. - Ты что мне, сестра?
   - А если не сестра, значит, уже и не обязательно?
   - Давай говори, чего хотела, некогда мне, - вспылил Генка и бросил вожделенный взгляд в конец коридора.
   - Я вот что хотела у тебя спросить... Что это ты писал весь урок? Письмо, что ли, кому?
   Генка вызывающе подбоченился:
   - А тебе все скажи! Любопытная какая.
   - Нет, все-таки интересно, - не отставала Ольга. - Сидеть весь урок, склонившись над партой, и без конца писать... В этом есть что-то ненормальное. Уж не роман ли, случаем, сочиняешь?
   Генка смутился, переступил с ноги на ногу:
   - Да так... кое-что.
   - Не письмо, значит?
   - Нет.
   - Я замечаю, ты не первый раз уже пишешь на уроках. Может, дневник ведешь?
   - Может, и веду. Ладно, пойду я, - Генка сделал шаг в сторону.
   - Постой. А поговорить об этом не хочешь?
   - О чем? - остановился он.
   - Ну, о том, что пишешь.
   - Это с тобой, что ли?
   - А почему бы и нет?
   - А, ну да, ты ведь у нас больная литературой, все знаешь, научить можешь...
   - Ты подожди, не иронизируй, я серьезно. Хочешь, встретимся после уроков у школы, ты мне расскажешь, может, я помогу чем...
   - Вот еще, охота мне с тобой встречаться после уроков.
   - Тогда давай поговорим сейчас. Я ведь вижу, у тебя склонность к сочинительству. Расскажи мне, тебе же не с кем поделиться, а я могу помочь. А? Тебя все-таки женщина просит.
   - Ха, женщина! - рассмеялся Генка.
   Но Ольга не обиделась, а, улыбнувшись, добавила:
   - А вы мужчины и должны исполнять наши желания, потому что вы сильные, а мы слабые.
   Стало не до смеха. Генка почесал затылок, искоса взглянул на Ольгу. Потом, вздохнув, печально посмотрел в конец коридора. Ардатова выразительно махнула ладонью в том направлении.
   - Да не гонись ты за своими обалдуями, подумаешь, одну переменку не покуришь, ничего с тобой не сделается. А тут, может, судьба твоя решается, вот в эту самую минуту... Пойдем к окну? Не здесь же стоять.
   Генка покрутил головой:
   - Не в кайф, смотрят на нас уже...
   - Ну и что? Боишься, что ли?
   - Кто, я? Ну да, сказала тоже...
   - Тогда идем.
   Генка нехотя поплелся за ней.
   - Пойми, - продолжала Ольга по дороге к окну, - может быть, это очень серьезно и ты уже выбираешь свой путь. Мы все сейчас на таких перепутьях, каждый думает - кем ему стать; а ты... - они остановились, положили сумки с учебниками на подоконник, - ты уже решил, Генка!
   - Что решил? А, все наблюдаешь...
   - Мне кажется, ты пишешь какое-то произведение.
   - Да ты что, с дуба упала?
   - Ну вот, с дуба упала... Какой же ты писатель, если даже не умеешь ни вести себя, ни разговаривать с девушкой?
   - С чего это я - и вдруг писатель?
   - Нет, конечно, это я так, образно... Но ведь не может человек ни с того ни с сего склониться над столом и несколько часов подряд над чем-то пыхтеть? А когда его спрашивает учитель, он даже не знает, о чем идет речь. Здесь что-то не так, Генка. Тебя тянет сочинять, верно?
   Теперь уже Генка не мог не сознаться, отступать было некуда.
   - Ну, верно...
   - Вот! - обрадовано воскликнула Ольга Ардатова, и глаза ее заблестели. - Я говорила? Я так и знала, что это в тебе есть!
   - Что "это"?
   - Страсть к творчеству.
   - Хм! Скажешь тоже - страсть...
   - С чего бы тогда тебе строчить на уроках, вместо того чтобы слушать учительницу?
   Брусникин пожал плечами. Что ответить, он не знал и уставился на стенку, мимо Ольги.
   - А что ты пишешь? - поймала она его взгляд. - Не бойся, я никому не скажу, что я - идиотка? Мы же с тобой взрослые люди.
   Генка опустил глаза:
   - Ну что, что... Роман, вот что! - неожиданно выпалил он.
   - Роман?! - Ольга непроизвольно бросила руки ему на грудь, впилась жадным взглядом в лицо. - Нет, ты серьезно?
   - Ну, вообще, пробую... - краснея, смущенно пролепетал Генка.
   - А на какую тему?
   - На историческую.
   - Получается?
   - Не знаю...
   - А сам как думаешь?
   Все еще не поднимая глаз, Генка пожал плечами:
   - Вообще-то, по-моему, ничего...
   - По-твоему... - протянула Ольга. - Слушай, а ты часом не графоман?
   Генка поднял на нее глаза, нахмурился:
   - Это как?..
   - Это тот, в ком наблюдается страсть к сочинительству.
   Генка задумался. И в самом деле, в последнее время он только об этом и думает, и это увлечение доставляет ему удовольствие. Пусть даже в ущерб урокам.
   - Мне нравится, понимаешь? - проговорил он. - Вот хочется писать, и все. Я даже пьесу одну придумал, скоро начну.
   - Ну!.. Вообще, знаешь, по-моему, это неплохо. Только в толк не возьму, как же ты справляешься с этим, ведь у тебя по русскому и литературе одни тройки да двойки, а по истории и того хуже.
   - Да ты пойми, - возбужденно заговорил Генка, жестикулируя для убедительности, - она чего мне двойки-то ставит по русскому? Я же ни одного правила не знаю. А пишу без ошибок.
   - Как это... Откуда же тебе известна орфография?
   - Понятия не имею, но пишу верно. Само получается. Знаю, какую букву надо писать и где поставить запятую, а где не надо. С рождения это у меня. И мать у меня такая, грамотная, пишет без ошибок, а никакого образования. Все свои школьные годы в партизанах была, где-то под Брянщиной. А потом на работу пошла, сестренку маленькую кормить надо было, одни ведь они остались, родителей поубивало...
   - Ой, Генка, а я и не знала... в первый раз слышу.
   - Так что она у меня пишет - дай бог каждому, позавидуешь еще! И тоже ни одного правила не знает. А мне так и сказала: "Это у тебя, сынок, наследственное, от меня".
   - Но почему ты правила не учишь? Ведь что ни вызовут к доске - то тройка в лучшем случае, а так - двойка.
   - А зачем они мне, если я и без них правильно умею писать? А сочинения мои, сама знаешь, без ошибок и лучше всех. Ну, конечно, когда тема без тумана.
   - Да, но в результате-то в четверти выходят одни трояки! Ты же знаешь нашу "литеру"- педантку, ей хоть семи пядей во лбу, а правила должен знать.
   - Ну и черт с ней, подумаешь! Обойдусь как-нибудь без ее правил, а тройки мне и так хватит.
   - Нет, не хватит. Пойми, Генка, - Ольга принялась теребить отворот его пиджака, - тебе же с твоими способностями в Литературный надо, может, ты писателем станешь, а у тебя в аттестате будут одни тройки! Да и потом, тебя на русском устном сразу же завалят! А сочинение? Ведь ты ни одной книжки не прочел!
   - Чего? Да ты знаешь, сколько я прочел?..
   - Понимаю, много читал Майн Рида, Конан Дойла, Жюля Верна, Дюма и прочих. Уверена, будь сочинение на тему любого из них, ты написал бы его блестяще. Только дело-то в том, что экзаменовать тебя будут по школьной программе, а это Толстой, Чернышевский, Достоевский...
   Генка взорвался:
   - Да не люблю я этих тяжеловесных идолов! Читаешь - и спать хочется. Лет в тридцать, сорок, пожалуй, я буду их понимать, а сейчас, кроме скуки, я ничего в них не нахожу. Лучше я десять раз перечитаю "Трех мушкетеров" или "Остров сокровищ", чем один раз "Анну Каренину" или "Преступление и наказание". Пытался читать, но ничего не получается. Не для нашего возраста такие валуны. И кто только придумал включить эти гранитные глыбы в школьную программу! От них только тупеешь.
   - Понимаешь, нас учат думать, делать выводы, давать оценку прочитанному, - попыталась образумить его Ольга. - Все это очень нужно, а тебе - тем более. И потом, ведь это классика, и ее нужно знать хотя бы для того, чтобы быть эрудированным и не прослыть невеждой...
   - Да пошла она, эта классика! Пусть ее читают пенсионеры, она для них. Да и писали-то это старики, все с бородами, в морщинах...
   Ольга помрачнела, тяжело вздохнула:
   - Я понимаю тебя. Знаешь, в общем-то я с тобой даже согласна и тоже не испытываю особой симпатии к этим бородачам и усачам. Никто не испытывает. Но что делать, не нами с тобой это придумано. Там, наверху, сидят умные головы, которые решили это за нас с тобой.
   - Там сидят недоумки! - безапелляционно отрезал Генка. - Они балдеют от Нехлюдова, монолога Чацкого и старухи с топором в башке, а я плевать хотел, мне это неинтересно. Я не хочу забивать себе этим голову и никогда в жизни не вспомню, что там видела в своих снах Вера Павловна и какие противоречия были между Кирсановым и Базаровым. Мне это не нужно и никогда не пригодится, так же как и математика с ее кубами, квадратами, логарифмами и прочей мутью. Кому надо, тот пусть до посинения извлекает радикалы из натуральных чисел, а я буду делать то, что мне нравится, а не то, чего хотят от меня другие.
   - Генка, Генка, - печально улыбнулась Ольга и покачала головой, - ты типичный нигилист. Тебя не примут в институт. Ты против всех, ты - диссидент. Так нельзя.
   - Значит, плыть туда, куда и все? Нет! Никто меня не заставит делать и учить то, что мне противно. Я хочу и буду писать!
   - Для этого надо учиться, - возразила Ольга. - Твое стремление похвально, но ты еще плохо знаешь жизнь и мало читал.
   - А я и буду учиться, - решительно объявил Генка и стащил с подоконника свою сумку с учебниками.
   - Да как же ты будешь, если ничего не хочешь знать! И в аттестате у тебя будут одни тройки. Тебя ведь даже не допустят к приемным экзаменам!
   - Ну и ладно. Я сам буду учиться. Без Горького и Островского. Сам! Ты - пять лет в своем институте, а я - десять лет дома. Может, больше.
   - Как же ты сам, ведь кто-то должен тебя учить: подсказать, направить... Не Стивенсон же и не Купер!
   - На первых порах - только они. Дальше - посмотрим. Возраст сам подскажет.
   - Генка, да ведь так можно потратить на это всю жизнь!
   - Ну и пусть! Каждому свое. Ты посвятишь жизнь своему, а я - своему. Кстати, а куда ты-то думаешь поступать?
   - Ой, Генка, ты же знаешь, конечно, в Литературный. Наша "литера" мне уже все уши прожужжала: "Оленька, Оленька, тебе прямая дорога только туда, больше никуда и не пытайся, это твое призвание".
   - Писательницей, что ли, хочешь стать? - усмехнулся Генка.
   Ольга обреченно махнула рукой:
   - Нет, для этого у меня не хватает воображения.
   - А кем же?
   - Не знаю еще.
   Внезапно она рассмеялась:
   - Кем? Редактором! Буду сидеть и читать рукописи. Буду царем и богом! От меня будет зависеть - напечатать произведение или нет. Вот так, Геночка, ко мне ты пойдешь на поклон, и от моего решения будет зависеть не что иное, как твоя судьба и, в общем-то, сама жизнь. Так что не теряй со мной контакта и учти - без торта ко мне в кабинет не заходи.
   Генка ответил с добродушной улыбкой:
   - Да я два принесу и притом самых лучших, только бы тебе понравилось то, что я напишу!
   - А вот это уже будет зависеть от тебя. Ну что ж, учиться нам осталось уже немного, а потом... Потом встретимся мы с тобой лет через десять в каком-нибудь издательстве, и я посмотрю, каких высот ты достиг в самообразовании. Если, конечно, у тебя это не очередная блажь.
   - Нет, Ардатова, у меня это серьезно, я чувствую.
   - Пошли в класс, уже прозвенел звонок на урок.
   И, схватив сумку, Ольга торопливо ушла.
   Генка задумчиво глядел ей вслед.
  
   Как четыре дня, промчались четыре года.
   После окончания школы Генка попробовал поступить в институт, но сразу же "завалил" литературу. Сочинение на тему "Образы коммунистов в романе "Поднятая целина" ему было не написать. Он эту книгу даже в руках не держал. Другая тема "Образы плохих и хороших людей у Чернышевского" тоже не вселила в него оптимизма. Чернышевского он терпеть не мог. Хлопнув дверью института, он, по совету друзей, подался в другой. Если поступит - можно будет потом перейти в Литературный. И вот - экзамен по математике. Едва Генка прочел первый вопрос одного из билетов, как сразу погрустнел и вспомнил приятеля, приглашавшего его на завод учеником токаря. "Подумаешь, зарплата маленькая, это на первых порах, потом станешь "заколачивать шайбы" - так советовал ему приятель. - Зато свободного времени - хоть отбавляй". Этого Генке и надо было.
   Поднявшись с места и демонстративно положив билет на стол перед комиссией, Генка вышел из здания института и, улыбнувшись, вдохнул полной грудью чистый, после дождя, воздух. Полюбовался на липы и тополя по обе стороны аллеи, с листьев которых торопливо срывались алмазные капли, на голубей, разгуливающих под ногами у прохожих, и, обернувшись и "сделав ручкой" институту, с легкой душой отправился домой.
  Все эти годы он оставался верен своей мечте и продолжал писать, не задумываясь особенно ни о стилистике, ни о точности и выразительности языка и не обращая внимания на художественные средства и синтаксис. Ему был важен сюжет, основная мысль - то, что он хотел сказать и что, по его мнению, должно заинтересовать читателя. Он научился составлять длинные и, как ему казалось, красивые фразы. Он учился этому у других писателей и полагал, что пишет правильно, так же, как все, а вот сюжеты у него даже острее, нежели у других. Он сравнивал свои новеллы с образцами зарубежной приключенческой литературы и, в общем-то, если говорить о занимательности, не видел между ними большого различия. Он написал несколько рассказов о пиратах, неведомых чудовищах, о трагической любви внебрачной дочери некой маркизы и о нелепой смерти одного благородного дворянина, и хотел уже идти на "штурм" какого-нибудь издательства, как вдруг ему пришла в голову трезвая мысль. Он вспомнил об Ольге Ардатовой и решил вначале показать свои труды ей. Все же она понимала в этом толк и могла ему подсказать, стоит ли или еще рано заявлять человечеству о своем существовании на этой земле.
  Они встретились однажды глубокой осенью недалеко от кинотеатра, у автобусной остановки. Генка отметил про себя, что Ольга заметно изменилась и выглядела солидно, совсем не так, как в школе. Какая там сумка с учебниками, черный передник и значок с юным Володей Ульяновым на груди! Теперь она была одета в кожаную курточку поверх свитера и брюки; шею облегал воротник пестрой мужской рубашки. В руках у нее - твидовая сумочка, украшенная полосками кожи. Она повзрослела и расцвела. Недаром подмечено, что с возрастом женщина хорошеет, если, конечно, не толстеет при этом.
   На Генке была синяя осенняя куртка и черные брюки. В руках - объемная папка.
   - Привет, Генка! - воскликнула Ольга, идя к нему навстречу и сияя улыбкой.
   - Здорово, Ардатова! - тоже широко улыбнулся Генка и принялся бесцеремонно разглядывать ее всю, с головы до ног. - Слушай, какая ты стала, а?..
   - Какая? - кокетливо повела она головой.
   - Во! - Генка победоносно поднял кверху большой палец. - Вообще!.. Я даже не думал... как меняются люди...
   - В лучшую сторону?
   - Говорю же - во! Прямо не Ольга Ардатова, а королева Марго!
   - Спасибо. Мне приятно. Хотя Марго, к слову, была далеко не красавицей.
   - Да что ты, все ее так расписывают... Жемчужина Франции, сокровище Лувра и так далее.
   - Кто - все?
   - Тот же Дюма, Брантом отзывался...
   - Ну, Дюма был вынужден дать столь лестный отзыв об этой даме, ведь она героиня его романа, а Брантом ее боготворил, потому что был влюблен. Да и французы того времени смотрели на женщину совсем иными глазами, нежели нынешние мужчины, это во-первых. А во-вторых, отозваться нелицеприятно о дочери короля - значило в то время нажить себе врагов и попасть в опалу, так что оценка личности "жемчужины Франции" была подобострастной.
   - Откуда ты знаешь? И потом, ты так выражаешься... я и не знаю таких слов. Слышал, конечно, но вот что они означают...
   - Я ведь на четвертом курсе Литературного, Геночка, как же мне не знать больше тебя... Но что-то мы всё не об этом. Слушай, пойдем в парк, сядем на лавочку и побеседуем под сенью кленов, берез и тополей.
   - Может, в кафе? - предложил Генка.
   - Зачем? - взметнула она тонкие брови. - Выпить чаю, послушать музыку? Не хочу. Идем.
   И они пошли по асфальтовой дорожке, ведущей в парк.
   Легкий прохладный ветерок, играя, дул им навстречу и, запутываясь в Ольгиных волосах, отбрасывал их то назад, то в стороны. Генка кидал на нее любопытные взгляды, в которых читалось восхищение. Еще бы, ведь он никогда не видел Ольгу вне школы. Теперь она была другая, совсем не та. Прическа, взгляд, жесты, походка - все иное. Даже трудно было поверить, что совсем недавно она сидела за партой и отвечала у доски.
   Они нашли скамейку в середине аллеи и уселись на нее. Мимо них неторопливо прогуливались пешеходы.
   - Ну вот, под сенью кудрявой березы, - изрек Генка, подняв голову, - как ты и хотела.
   - Я бы еще добавила: "...печально роняющей под ноги прохожим свой золотой наряд. Еще немного - и ее вынужденная нагота ни в ком не вызовет восторга, в то время как сейчас все любуются ее нижним бельем, которое она день за днем стыдливо и не торопясь сбрасывает с себя".
   Генка смотрел на нее во все глаза. Потом поинтересовался:
   - Где ты это вычитала?
   - Нигде, - улыбнулась она. - Это я сама, на ходу. Экспромтом. Просто посмотрела на березу и сказала первое, что на ум пришло.
   - Ничего себе! - восхищенно протянул Генка. - Слушай, тебе бы романы писать, у тебя бы здорово получалось.
   Ольга повела плечом:
   - Может быть, когда-нибудь я и воспользуюсь твоим советом. Ну, а как твой роман? Помнишь, тогда, в школе, ты начал его писать? Я тебя еще остановила на переменке.
   - А-а... - Генка махнул рукой. - Бросил. Так, ерунда, это я только теперь понял.
   - Почему ты так решил? Сюжет плох?
   - Нет, не в этом дело, хотя и сюжет тоже... Мне надо "набить руку", понимаешь? К романам приступать еще рано. Я должен научиться писать, грамотно излагать свою мысль.
   - Весьма любопытное умозаключение, - наклонив голову, загадочно резюмировала Ольга. - Ну, и на чем же ты собираешься "набивать себе руку"?
   - Пишу рассказы. Я говорил тебе, когда звонил.
   - Да, да, помню. Ну, и много написал?
   - Да уже порядочно, семь штук.
   Она неодобрительно посмотрела на него:
   - А вот это уже настораживает, Геночка.
   - Что? - не понял он. - То, что перешел на рассказы?
   - Нет. Слово "порядочно". Ты еще ничего не сделал, ничего не достиг, а считаешь, что тобою пройден уже немалый путь. Жюль Верн написал целый десяток романов, прежде чем воскликнул: "По-моему, я кое-чему научился". И только, кажется, одиннадцатый роман он рискнул показать издателю. А Лев Толстой девять раз переписывал "Войну и мир", прежде чем роман вышел в свет.
   - Да ты что! - изумился Генка. - Правда, что ли?
   - Ну не вру же я тебе. А ты - семь рассказов... Впрочем, может быть, я и не права, ведь все зависит от качества, а не от количества. Кстати, ты их принес?
   - Да, вот они.
   - Давай, я их прочту и скажу свое мнение. В двух словах - о чем они?
   - Ну, в общем... один - о черных перчатках, которые ровно в полночь сползали с рояля и душили свою жертву. Другой - о безымянной любви, окончившейся смертью героини; действие происходит в восемнадцатом веке. Третий - о приключениях юного француза, впервые попавшего в Париж. Четвертый рассказ о том, как герой мстил своим обидчикам и сам погиб в этой борьбе; тут они дрались на мечах, и он провалился в колодец... В общем, прочтешь сама.
   - Все ясно, - Ольга взяла у Генки рукописи, - всё те же пираты, рыцари, маркизы, графы и тому подобные вымышленные герои. Ты по-прежнему ретроспективен и не желаешь обращать внимание на людей, с которыми живешь, работаешь... которые тебя окружают. В них - живых, реальных людях, в их поступках надо искать сюжет, а не в мифических личностях, живущих в твоем воображении.
   - Понимаю, это верно, конечно, но как-то он мне не интересен, мой современник, не хочется про него писать. Да и столько уже написано о нем...
   - Выходит, ты всего лишь хочешь пополнить собою ряды сторонников реминисценции романтизма?
   Генка явно не воспринял фразеологизма, в чем тут же и признался. Ольга пояснила:
   - Это подражание чьему-либо творчеству в своих произведениях.
   - Пусть так! - запальчиво воскликнул молодой автор. - Но, наверное, это все же лучше, чем пополнять стопы книг о моем современнике, с которых уборщица в магазине веником сметает пыль.
   Ольга задумалась. Потом кивнула:
   - В чем-то, конечно, ты и прав. Мусору хватает.
   - Знаешь, - признался Генка, - если честно, то хочется быть похожим на того же Стивенсона или Конан Дойля. Ведь здорово писали, скажи?
   - Здорово... - вздохнула она. - Только человек в жизни всегда должен оставаться самим собой, а не следовать в своем творчестве примеру других.
   - Но ведь это хорошие примеры!
   - Учись у них, если тебе этого так хочется, но не пиши о том, о чем писали они, если не хочешь вызвать у читателя ничего, кроме смеха и презрения. Тема эта для тебя чужда, не лезь ты в эти дебри, ищи что-нибудь свое, говори людям о том, что известно только тебе и никому больше. Делись с читателем своими тайнами, и помни: каждое твое произведение должно быть для него открытием, он не должен разочаровываться и восклицать: "Ну, это мне знакомо, где-то я об этом уже читал". Понимаешь меня?
   Генка кивнул. До него медленно, по капле доходил смысл ее слов.
   - Сейчас я не буду доказывать тебе правоту прописных истин, - продолжала Ольга, - мы поговорим об этом потом, когда я прочту твои рассказы и у меня сложится представление о твоем кругозоре, манере, стилистике, языке и прочем. А сейчас, Генка, расскажи мне о себе: что ты, как ты, где ты?.. Черт возьми, мы так давно с тобой не виделись, и вот встретились - и давай о литературе... Бог с ней, оставим ее, поговорим о нас. Ну, рассказывай.
   Генка поведал, что поначалу устроился на завод, проработал три месяца, дальше не смог, не выдержал. Его деятельная натура вечно требовала движения, каких-то перемен. Здесь, у станка, он обречен был на медленное угасание. Его жизнь стала напоминать пассивность фитиля свечи. А он хотел пылать факелом и не стал "хоронить себя заживо" на заводе, который сразу же окрестил "тюрьмой для зомби". Одним словом, он ушел оттуда, окончил курсы шоферов от военкомата, попробовал поступить в летное училище, потом - в высшее ПВО. Не добившись успеха, ушел в армию, вернулся и вот теперь работал на автобазе "Скорой помощи". За ним закрепили старенький зеленый "Москвич", и он развозил врачей и медсестер по вызовам, совсем недалеко от дома. Теперь он знал район как свои пять пальцев. Он не только превосходно ориентировался на улицах, но, целыми днями разъезжая по ним из конца в конец, мог безошибочно указать, под каким номером и даже какой этажности дом стоит на такой-то улице в таком-то месте. Поэтому, когда ему называли адрес, он, уже не глядя по сторонам на номера, ехал точно в указанном направлении. Он знал даже добрую половину больных, которых регулярно навещали врачи и медсестры. Порою вместо адреса ему называли лишь фамилию, а он уже восклицал: "А, это тот диабетик из восьмого дома!" или "Опять к этому припадочному из семнадцатого?"
   Он в считанные дни сжился с коллективом поликлиники, был общительным, веселым, его все любили, и о другой работе он уже не мечтал. Ну, а свободное время отдавал своему увлечению - литературе.
   Ольга была рада, что он нашел работу по душе, что у него, в общем-то, все хорошо. О себе она рассказала немного: по-прежнему учится, но порядком все надоело: бесконечные сессии, семестры, лекции, горы конспектов, куча дисциплин, и всё надо знать, знать... Скорее бы конец. Но уже недолго ждать, всего год. А потом? Наверное, в издательство. По всей видимости, заместителем главного редактора, а там - кто знает.
   - Ты почему в школу не прошел? - неожиданно спросила Ольга. - Тебе Анька звонила?
   Аня была у них в классе комсоргом, все организационные мероприятия устраивались ею, лежали на ее плечах. Этакий массовик-затейник. Такою же осталась и теперь, четыре года спустя, когда неожиданно позвонила Генке и в приказном порядке (это она умела) напомнила о встрече бывших выпускников школы.
   Генка сослался на занятость; сказал, правда, что должен прийти, но ничего не обещал. И не пришел. Он знал, кто там соберется: те, кто учится в институтах и уже без пяти минут инженер. Они часа два будут тарахтеть об одном и том же, плавая в волнах студенческих будней. Потом, наговорившись, уставятся на него и с ехидцей поинтересуются: как, мол, его дела? Кем он стал? Чего достиг?.. И что он им ответит? Что работает шофером? Для этого и окончил десятилетку?
   Так Ольге и сказал, чего юлить. Она помолчала, повертела веточку березы в руках, покачала головой и невесело проговорила, глядя на носки своих лакированных туфель:
   - М-да... Вот и разошлись наши пути-дорожки: интеллигенция - по левую сторону кустиков, рабочий класс - по правую.
   - Да нет, ну почему...
   - Да не "почему", а так оно и есть. Знаешь, кто пришел на встречу?
   Она стала называть фамилии. Генка не ошибся. Почти все "хорошисты" и отличники, и все учились в институтах. Из тех, которым вузы были изначально заказаны, не пришел ни один. Гильдия троечников оставалась единодушной. Разделение это произошло уже давно...
   Быстро смеркалось. Ольга заторопилась:
   - Ой, Генка, поздно уже, пора. Мне еще к курсовой готовиться. Ну, пойдем, проводи меня. Как только прочту рассказы, сразу тебе позвоню, хорошо?
   - С нетерпением буду ждать, Оля. Знаешь, ужасно хочется услышать критический отзыв о своей работе. Это поможет мне не допускать ошибок в дальнейшем.
   - А вот это уже похвально, - произнесла Ольга, вставая. - Ты не слишком высокого мнения о своих способностях, критический разбор написанного тебе не чужд, а это само по себе уже представляет залог будущего успеха.
   Сделав несколько шагов, Ольга внезапно взяла спутника под руку и, с улыбкой посмотрев ему в глаза, тихо произнесла, как бы извиняясь:
   - Ночью в Париже так нужна опора...
   Генка засмеялся:
   - Это же из "Трех мушкетеров"! Констанция!..
   Она кивнула:
   - Можешь вставить фразу в какой-нибудь свой роман, вреда от этого не будет.
  
   Через неделю Ольга позвонила, и Генка пригласил ее к себе. Без всякой задней мысли. Родители уехали на дачу, он был дома один. Ольга тоже не "комплексовала" по этому поводу. Они были друзьями, и этим все сказано. Перейди один из них грань - и все рухнет. Для обоих это было нечто вроде догмы. Своего рода табу.
   Поэтому Ольга на правах старой доброй приятельницы решительно нажала кнопку звонка Генкиной квартиры и смело вошла в гостеприимно распахнутую дверь, озорно воскликнув:
   - Привет! Заждался, труженик?
   И эти слова лишний раз убедили обоих, что ни о чем другом, кроме как о деле, речи не пойдет.
   - Чем занимаешься? - весело спросила Ольга, непринужденно раздеваясь в прихожей.
   - Чем же я могу заниматься, если ко мне должна прийти дама? - пожал плечами Генка. - Жду своего рецензента, а тем временем жарю яичницу с колбасой. Чертовски проголодался, да все как-то недосуг: то одно, то другое... Слушай, Ольга, давай я и тебе тоже сделаю? Ну, чего мнешься-то? Вот чудная. Голодная, небось?
   - Да я же из дома...
   - Мало ли что! Сейчас мы это оформим. И по рюмочке винца... как ты?
   - Ген...
   - Ну что, Ген, Ген... Подумаешь, окосеешь, что ли? Было бы с чего. Оно не крепкое, сухое, стоит тут с праздников еще. Никто не пьет.
   - Гулять, значит, будем? - улыбнулась Ольга.
   - А что, гулять так гулять, или мы не люди, права не имеем? Проходи на кухню, сейчас яйца наколем. Вино здесь, а вот бокалы там, в серванте... мачехина неприкосновенность, этакий алмазный фонд. Всё из хрувсталя, аглицкой работы (Ольга засмеялась). Только по праздникам и достает. Сейчас принесу.
   И уже из зала, где Генка, будто сейф вскрывал, осторожно открыл сервант с чайным сервизом и двумя десятками рюмок и бокалов, из глубины этого серванта донеслось:
   - А то из дома она...
   Они выпили по рюмке, с аппетитом закусили. Потом по второй. До третьей не дошло. Ольга вдруг всполошилась:
   - Все, Генка, хватит, а то я не скажу тебе всего, что должна сказать. И так язык уже заплетаться начал, а мне еще речь толкать.
   - Ладно, это ты по делу, - согласился Генка. - Дело прежде всего. Пойдем в зал, сядем за стол и разложим нашу канцелярию. Уверен, будет что послушать.
   - Будет, будет, - передразнила она его. - Да еще как! Приготовься. Сейчас целый тайфун обрушится на тебя, а не грибной дождик.
   Она вытащила из сумки рукописи, разложила их на столе и раскрыла первую.
   - Все, что я тебе говорила раньше, оказалось чистой правдой: ты романтик и ретроград, к тому же графоман. Рассказы твои в таком виде, в каком они сейчас, никуда не годятся.
   - Я так и знал, - упавшим голосом произнес Генка. Страшнее этих слов он не мог вообразить ничего.
   - Тебе надо серьезно работать над собой, если ты действительно хочешь стать писателем, - продолжала Ольга.
   - Хочу! - с жаром воскликнул он.
   - Это хорошо. Теперь слушай. Ты совсем не следишь за словом, за своим языком.
   - Оль, да у меня язык-то нормальный, как у Стивенсона...
   - Слушай сюда, Стивенсон, и не перебивай, - она повела пальцем по строкам рассказа, остановилась на одной.
   - Подожди, - живо остановил ее Генка, - я маг включу.
   - Зачем?
   - Половину твоих наставлений я запомню, вторую - точно нет. А пленку я всегда сумею прослушать. Каждое твое слово сейчас будет для меня кладом кардинала Спада, магнитофон не даст его забыть.
   - Как хочешь, - пожала она плечами. - Ну, слушай. Вот, например, ты пишешь: "Неподалеку от густого и дремучего леса..."
   - Ну и что? - удивился Генка. - Что здесь не так?
   - Да только то, что "густой" и "дремучий" - одинаковые по значению слова, а ты разделяешь их союзом, будто они разные. Дальше. "Одинокое, торчащее словно перст, дерево". Что значит - торчащее? Да еще и словно перст? Торчать может лопата в песке, клок волос на голове, а дерево обычно стоит. И растет, если живы корни. Совершенно нелепая фраза, сам-то чувствуешь?
   Генка почесал нос, подумал.
   - Знаешь, действительно, что-то не так.
   - Вот видишь, и сам понимаешь. Это все равно как если бы сказать, к примеру: "Вот стоит на асфальте, словно торчит одинокое дерево в поле, как перст, пешеход".
   Генка засмеялся.
   - Вот так же будет смеяться и редактор, читая это. Правильнее было бы: "одиноко стоящее дерево". Теперь следующее. "Горная местность". Геночка, местность бывает гористой, а не горной, а горными бывают, ну, скажем, мастер или промышленность... А это что за тарабарщина: "резко, широко обнажил зубы"? Не проще ли по-другому: "широко улыбнулся, показав ряд или блеснув рядом белых крепких зубов"? К чему ты коверкаешь язык? Хочешь делать фразу замысловатой? Но от этого она у тебя только проигрывает, во-первых, потому что ты не умеешь обращаться со словом, а во-вторых, замысловатость никому не нужна. Вообще, у тебя чересчур длинные фразы. Зачем? Это было модно во времена классицизма и романтизма, сейчас литература иная. Чем фраза проще, короче - тем она лучше. Важна суть сказанного, образная точность, а не расплывчатость и витиеватость слога, которые только утомляют читателя, заставляя его отвлекаться на всякие пустяки. Следующее. "Пырей-самоцвет". Что это - растение или камень? У тебя разницы между ними нет, поэтому получается абсурд. Дальше: "...осадили и плотным кольцом окружили крепость".
   - Ну да, - пробормотал Генка, - осадили и взяли в кольцо.
   - Геночка, осада и окружение - это одно и то же! Как же ты этого не знаешь? Пишешь серьезную вещь, а получается детский лепет. Почаще заглядывай в толковый словарь. Он у тебя есть?
   - Нет...
   - Отсюда все твои нонсенсы, то есть нелепости, бессмыслицы. Вот еще: "...начали рыть подземный ход в сторону замка, когда там уже начался голод". А теперь представь, сколько времени надо рыть этот самый ход? Наверное, никак не менее полугода, ведь им пришлось бы копать около километра, если учесть, что замок был осажден врагом. За это время люди, находящиеся в осаде, давно бы умерли, а сам замок наверняка был бы уже захвачен неприятелем. К тому же, как могли они рассчитать место выхода на поверхность? Кто информировал их о точном расстоянии? А ров с водой, который окружал замок? Об этом ты не подумал? Да они наверняка врезались бы прямо в него и все потонули под землей!
   Генка молчал, угрюмо глядя на Ольгин палец, сурово указующий на ляпы. Права! Она тысячу раз права! И в самом деле, как же это он сам не додумался? А ведь все казалось таким безусловно идеальным...
   Ольга тем временем продолжала бить тараном в уже давшую трещину стену крепости:
   - Надо было просто сообщить о том, что с незапамятных времен здесь существовал подземный ход, а уж кем он был прорыт, когда и для чего - читателю знать вовсе не обязательно, пусть сам додумывает, если ему нравится. Все это говорит о том, Гена, что твои рассказы вызовут недоверие у читателя, введут его в заблуждение. Выдумка хороша тогда, когда она конкретизирована, а не похожа на некую химеру, на несуществующий "Город солнца" Кампанеллы. Дальше. Вот ты пишешь: "Решение это моментально обсудилось на семейном совете".
   Генка приподнял брови, словно в недоумении спрашивая у неприятеля с высоты крепостной стены, как это он простым бревном рассчитывает пробить брешь в стене?
   "Неприятель" улыбнулся в ответ и нанес сокрушительный удар, от которого стена затрещала:
   - Решение - это что-то уже законченное, своего рода вердикт, и это нельзя обсудить, потому что оно уже обсуждено. Понимаешь? Дальше, здесь же: "...это моментально обсудилось...".
   Ольга долгим взглядом посмотрела на Генку. Он - на нее: как, еще что-то, и тут же?..
   - Не лучше ли было бы так, - сказала она, - "...это обсудили на..." и так далее. Видишь, как получилось: проще, ровнее и понятнее. Да и само слово "обсудилось"... Бр-р! Чем-то кислым пахнет от него, не замечаешь? Ну, в общем, ты понял. Дальше нелепости нагромождаются одна на другую в той же прогрессии. Карие глаза, а через абзац - они уже черные. Кардинал - и публика. Это что, стадион у тебя? Паства, наверное, или прихожане. А публика только в театре. Ну, и так далее, я подчеркнула. Теперь перейдем к следующему.
   Генка сложил листы первого рассказа, воткнул сверху скрепку и зашвырнул свою "нетленку" на диван. Листы жалобно прошелестели в воздухе и в беспорядке, подминая один другой, шлепнулись на красную бархатную обивку, осуждающе глядя оттуда на хозяина. А он уже склонился над вторым рассказом, строки которого, словно указка учительницы, строго и безжалостно подминал под себя Ольгин указательный палец.
   - Вот, смотри. Такая фраза: "Иногда взору старателей..." Старателями называли золотоискателей, а ты пишешь о сотрудниках милиции. Так что это слово здесь неуместно. Следующее: "...визжащая домохозяйка, заявляющая о том, что у нее украли казенные деньги". Слово "визжащая". Зачем ты его сюда вставил? Где ты вообще его выкопал? Хотел усилить эффект? Но вызвал лишь насмешку над своей безграмотностью. Визжат свиньи, ну щенки еще... И дальше. Домохозяйка - это хозяйка дома в деревне или вообще это человек, отвечающий за хозяйство, которое он ведет. Подразумевается при этом, что женщина эта не занята на производстве. Так откуда же у нее казенные деньги? Надо было просто: "женщина с сумкой в руках". И не визжала, а ахала и причитала. Просто и понятно. Улавливаешь?
   Генка поскреб затылок:
   - В целом - да... Гм, странно...
   - Что тебе странно?
   - Да то, что только после твоих объяснений все становится ясным. И сам себе удивляешься: как же это так вышло, а ведь казалось - все нормально.
   - Тебе надо учиться, Генка, учиться и много читать. Причем не просто читать, а осмысливать прочитанное, вдумываться в каждое предложение, в каждое слово. А почему оно здесь стоит, а если его заменить другим, уместнее ли будет, а как бы я сделал? А что если переставить фразы, заменить прямую речь косвенной или наоборот, попробовать изменить порядок слов или какое-то одно слово - не зазвучит ли фраза по-иному, не запоет ли соловьем, вместо того чтобы хрипеть и каркать вороной? Ведь что такое фраза? Она - как женщина, любит, чтобы ее приласкали, нарядили. И когда она становится нежной, податливой, мы сами начинаем удивляться ее красоте, которую раньше не хотели замечать. Понимаешь? У тебя несомненный дар и страсть к сочинительству, но тебе надо отбросить тяжеловесность и научиться "огранивать" фразу и слово. Знаешь, как сказал Ларошфуко: "Мало обладать выдающимися качествами, надо еще уметь ими пользоваться". Твой язык угловат, бездумен, бледен и несдержан. Ты должен научиться владеть им, подчинить его себе, заставить его слушаться тебя. А то выходит, что ты слушаешься его, и он, необразованный и дикий, диктует твоему безвольному уму и послушной руке то, что ему хочется, а не что положено.
   Генка внимательно слушал Ольгу и молча "переваривал" урок, удивляясь, сколь образованным и мудрым может стать человек, когда он учится, пусть даже еще целых пять лет после школы, а не крутит баранку, мотаясь по улицам и переулкам. Насколько же она, оказывается, выше его, как эрудированна, умна! Ларошфуко читала... А он? Он даже не слышал о таком. Что если она назовет еще кого-нибудь из "умных"? А потом спросит его, читал ли? Только бы не спросила, чтобы вконец не опозориться. И так стена давно уж рухнула, и войско неприятеля затопило улицы осажденной твердыни.
   А "неприятель" тем временем начал врываться в дома горожан, грабить их и убивать всех без разбору.
   - Вот еще. Читаю: "Они шли в болоте, пробираясь меж сосен".
   И долгий взгляд на автора. Понял ли, где ошибка? Но тот только хлопал глазами в ответ, не понимая, к чему тут можно придраться.
   - Где ты видел, чтобы сосны росли на болоте?
   Генка озадаченно выпятил нижнюю губу:
   - А какие же там растут деревья?..
   - Ну, я не знаю, какие-то растут, ольха, например. Но никак не сосна. Та любит песок, сухую почву. Тебе надо быть внимательнее и, кроме своих романов, заглядывать в энциклопедии, разные справочники, читать научные книги. Понимаешь?
   Генка снова потянул руку к затылку, что выражало его молчаливое согласие.
   - И дальше. В болоте можно лишь утонуть, но идти в нем нельзя. "По болоту" или "болотом" - вот как надо было.
   Генка чувствовал, что краснеет. Черт возьми, и как это он?.. Ну почему сам не сообразил? Неряшливость, невнимательность, спешка?..
   - Теперь повторы, - продолжал неумолимый рецензент. - Их здесь - как клопов в старом диване. Они режут глаз, заставляя вырываться негодованию. Вот абзац, в нем десять строк. И шесть раз повторяется "был", "было", "были"! А вот два абзаца, всего восемнадцать строк. И целых десять раз здесь встречается слово "судно"! Ну, честное слово, прямо выворачивает наизнанку! Самому не противно? Ведь есть другие слова, например, корабль, ковчег... местоимения, наконец! Они, кстати, у тебя точно горох рассыпаны, по десятку в каждой фразе. Это досадно и просто невозможно читать!..
   Ольга передохнула и перевернула очередной лист. И вновь беспощадный палец ткнул в одну из строк.
   - Вот еще: "...чья-то фигура, видимо, женская; она что-то крикнула, но тут же снова была увлечена в подъезд чьей-то неумолимой рукой".
   - Ну, и что? - робко спросил Генка и теперь уже со страхом стал ждать, каким огнем на этот раз противник поведет наступление.
   Ольга сказала:
   - Фигура не может кричать, она, по сути, лишена голоса, ей присущи только движения. Ну, а дальше сплошной ералаш, в глазах даже рябит. К чему такая нелепая фраза? Не проще ли было так: "женщина громко крикнула о помощи или позвала на помощь и вновь исчезла за подъездной дверью"? Я бы добавила еще: "...втянутая вовнутрь чьей-то сильной рукой". Видишь, сколько нелепых ошибок? Все они указывают на твои существенные недостатки: явные пробелы в синтаксисе и морфологии, убогость лексики и языка, неумение владеть словом, заставлять его звучать, а не ломать предложение своей неуместностью. Вот как, например, ты скажешь про облака в небе? Представь: сейчас полдень, солнечная погода, над головой у тебя висят облака.
   - Да ну как, ну... - Генка усмехнулся, поскреб подбородок: - Гм... облака...
   - Да, да, они самые. Порази меня своим воображением, заставь увидеть их такими, какие они есть, какими видишь их ты сам!
   Генка собрался с мыслями:
   - Ну, в общем, так: "По небу плыли легкие, разбросанные, будто клочья ваты, белые облака".
   Ольга молчала. Потом усмехнулась. Генка понял: что-то не то. Но ведь это экспромт! Нельзя же так сразу, подумать надо.
   Этим щитом он и хотел отразить удар, но было уже поздно.
   Ольга ответила:
   - Будем считать, неплохо. Только почему белые? Ты ведь упомянул про вату, разве она бывает в представлении читателя какой-то иной?
   Вот черт, опять ляп! Как же она ловко умеет подловить. Посмотрим, сумеет ли сама.
   - Ну, а ты сможешь?
   - Я? - снова улыбнулась Ольга, увидев скептический Генкин взгляд. - Что ж, попробую... "Молочные хлопья облаков огромными пятнами клубились в лазурном небе. Иные кудрявились по краям, не заботясь о размытой вершине, другие были плоскими, точно блины. Своими разорванными краями они словно наглядно хотели показать, что не в силах противостоять хозяину-ветру, который сделал с ними что хотел".
   Генка раскрыл рот, а Ольга засмеялась и продолжила:
   - Но это слишком долго и утомительно, на мой взгляд, можно и короче: "Чистый лазурный небосвод пятнали своими серыми днищами, в беспорядке разбросанные по нему клочьями ваты, облака".
   Генка почувствовал свое бессилие, свою незначительность, и сразу сник. Ему бы думать над этим как минимум полчаса, а тут пять секунд - и вся картина перед глазами...
   Крепость превратилась в груду развалин.
   Ольга же и не думала упиваться своим триумфом. Для нее это был всего лишь школьный урок. Когда-то она была ученицей, а вот теперь учила сама.
   Она продолжала:
   - Ты плохо пользуешься образными средствами языка. Помнишь, мы проходили это по школьной программе? Ты игнорируешь эпитеты, гиперболы, метафоры, сравнения, забываешь о них, а между тем именно в этом кроется богатство твоего языка, умение верно и лаконично выразить свою мысль. Вот как, например, ты скажешь о сосне? Или о соснах?
   - О соснах? Ну, стройные они, как мачты... что еще... с толстой корой.
   - А цвет?
   - А-а... рыжие.
   - А метафора?
   - Метафора... Постой... свойства других предметов, кажется?
   - Верно.
   - Ага, ну, значит, так... на страже леса, может быть.
   - Их высота, кроны? - не отставала Ольга.
   - Высокие, с широкой... нет, с раскидистой игольчатой кроной.
   - Не звучит.
   - Да ты что! Как же сказать-то?
   - А вот послушай. Я бегло, экспромтом. "Темно-зеленые капители рыжекорых корабельных сосен дружно подпирали сапфировый... нет, просто голубой небосвод, так что казалось, будто облака нарочно робко спускаются пониже, чтобы поиграть с ними, цепляясь за их макушки своими рваными молочными краями".
   - Ух, ты! - восхищенно протянул Генка. - Здорово! Прямо тут же представляешь себе эти огромные стройные сосны, да еще с красной корой... Тебе бы писательницей стать, Ольга! А вот насчет капителей я не понял...
   - Это верхние части колонн, на которых покоится свод. Они всегда шире самой колонны и выполнены орнаментально, в вычурном стиле, от Готики до эпохи Просвещения.
   - Откуда ты это знаешь?
   - Я много читаю, и не только Конан Дойла со Стивенсоном.
   - Слушай, Ольга, какая же ты умная! Вот подфартит тому мужику, что женится на тебе.
   - Мужчины не любят умных женщин, запомни, Геночка, так что мое будущее пока еще в далекой серой дымке. Но ты тоже будешь гораздо умнее, если перестанешь читать только про рыцарей и пиратов, а подружишься с Паустовским и Достоевским. Подойдут также Хемингуэй, Олдридж, Фолкнер, Гюго.
   - Но романы о мушкетерах - это тоже классика, - пытался возразить Генка. - Да и Вальтер Скотт, и Жюль Верн... Разве их можно сбрасывать со счетов?
   - Можно, друг мой, эти книги для определенного возраста. Тебя должны уже интересовать другие - те, что учат, а не развлекают. Пойми, ты читаешь о мушкетерах, о пиратах, любишь приключения, гонишься за убийцей по улицам городов, мчишься по волнам за своей возлюбленной или за сокровищами, но все это только воображаемый мир, в котором люди выступают всего лишь как марионетки. Тебе надо научиться видеть живых людей, познавать их души, чаяния, стремления. В тех, кто тебя окружает, должен видеть ты своих персонажей, а не в пиратах, маркизах и графах... Вот вроде и сюжеты у тебя острые, захватывающие, а люди убогие, бесцветные, будто в дымке какой... Ты должен глубже познавать характер человека, заглядывать в его душу, вникать в смысл его речей и подоплеку поступков. В этом тебе помогут не беллетристы, которыми ты бредишь, а другие, серьезные писатели.
   - Те, о которых ты говорила?
   - Да, и прежде всего Тургенев, Пушкин, Чехов, Толстой... да Горький, наконец, хотя его мало кто любит. У этих классиков должен ты учиться, если хочешь, чтобы мечта твоя воплотилась в жизнь. Вообще, Генка, читать надо все подряд, но должно при этом и уметь делать выводы: что здесь злато, а что пустая порода, нужно это тебе или нет. Фрэнсис Бэкон сказал по этому поводу: "Есть книги, которые надо только прочитать, есть такие, которые лучше всего проглотить, и лишь немногие стоит разжевать и переварить". Я вспомнила еще Ларошфуко: "Куда полезнее изучать не книги, а людей". Это он о тех писателях, которых я упомянула... Вот так... - сказала Ольга после недолгого молчания, - такие мои пожелания тебе. И пока ты не научишься владеть языком, не суйся ни в какие редакции, толку не будет. А захочешь узнать оценку своему творчеству - обратись в литконсультацию, они укажут на твои ошибки, но помни, там скажут то же, что говорила и я. Вот, кстати, пленка у тебя кончается, выключай. Береги эту кассету и почаще слушай. Отныне твоим учителем будет она.
   Генка выключил магнитофон, подошел и обнял ее за плечи:
   - Ольга...
   - Ну?..
   - Я так тебе благодарен, ты даже вообразить не можешь... Какая ты все-таки у меня чудесная!
   - Не у тебя, Геночка. К сожалению или нет, но не у тебя.
   - А у кого? - ревниво покосился на нее Генка.
   Она озорно повела плечом:
   - Пока ни у кого. Ну все, мне пора, заболталась я с тобой, а у меня дел еще - во! - жест ладонью поверх головы, - по самую крышу.
   - Я провожу тебя! - вскинулся Генка, когда Ольга стала одеваться в прихожей.
   - Не надо, дойду сама, - махнула она рукой. - Чего тут, три дома - и пришла. Ну, пока, Генка! Удачи тебе на твоем нелегком поприще! Да открой же дверь, замок какой-то дурацкий...
   - Спасибо тебе, моя верная подруга... - растроганно проговорил Генка - растерянный, сам не свой, будто делал что-то не так. - Я никогда не забуду этого...
   - Ну что ты, - помахала она рукой уже в дверях, - какой разговор, мы же друзья.
   Он вышел на балкон и долго глядел ей вслед, гадая, оглянется ли она, прежде чем скроется из виду. Оглянулась. Посмотрела на балкон и еще раз махнула рукой.
  
   Они расстались, и на этот раз надолго...
   Бурной чередой промчались годы, принося все новые воспоминания как хорошие, так и плохие. И в этой повседневной суете, в рутине дней ни один из наших героев словно и не заметил, как им стукнуло уже по тридцать и у каждого осталось за плечами какое-то бремя, гнетущее душу и не спешащее уйти.
   Как сложилась дальнейшая судьба Ольги и Геннадия мы, пожалуй, так никогда и не узнали бы, если бы однажды вечером, спустя десять лет, в квартире Ардатовых не зазвонил телефон. Какая-то женщина (красавица - не описать!) нехотя поднялась с дивана, на котором сидела под торшером, уткнувшись в книгу, подошла к аппарату и взяла красную трубку. Потом устало произнесла, вперив невидящий взгляд в висящую на стене картину Шишкина "Рожь":
   - Да.
   И вдруг!.. Куда что подевалось? Секунда - и ее стало не узнать!
   - Генка! Ты?.. Боже мой, откуда ты, где?.. Господи! Ну надо же, кто бы мог подумать! Генка... А? Кто, я? Да нет, не одна, мать в другой комнате... Что?.. Прямо сейчас? Ты с ума сошел! А-а, на даче... прямо как в прошлый раз, помнишь?.. Я тоже. Я все очень хорошо помню, словно это было только вчера... Значит, ты один? А жена?.. Я поняла. Я приду, обязательно приду, через полчаса... ты слышишь? Только соберусь, сам понимаешь, в каком виде... Всё, Генка, жди, иду!
   И она положила трубку.
   Словно мгновение, пролетели эти полчаса...
   Ольга вышла из подъезда вся цветущая, точно куст сирени весной, и сразу помолодевшая на добрый десяток, тот, что стремительно пролетел для обоих. На ней была лиловая блузка и черная, в белый цветочек, юбка; на шее - колье с подвесками в виде сердечек и бусинок; на ногах - розовые туфли; талию охватывал золотистый пояс, усыпанный блестками; в руках - черная бархатная сумочка с кармашками.
   Генка открыл дверь... и замер, уставившись на нее, не веря своим глазам. Он увидел ее еще с балкона и не без трепета подумал, что эта женщина идет к нему. Она приветливо помахала ему рукой как тогда, много лет назад, но в тот раз она уходила, сейчас возвращалась. И вот теперь его парализовало. Он даже не мог себе представить, какой она стала красавицей... А запах! Каких только цветов тут не было, как в оранжерее...
   - Ольга...
   - Генка!..
   Она вошла и сразу же, ни слова не говоря, повисла у него на шее. Он не успел даже закрыть дверь. Они не целовались, нет; они просто стояли обнявшись, как добрые старые друзья. Ее голова лежала у него на плече, а губы шептали:
   - Генка... как же я рада, что мы снова встретились.
   Так же тихо он ответил:
   - И я тоже очень рад, Оля...
   Она отстранилась, принялась разглядывать его.
   - Какой ты стал...
   - Какой же?
   - Высокий, красивый... возмужал. И, конечно, постарел. Мы все, Генка, постарели на десять лет.
   - Только не ты. - Он держал ее руки в своих и боялся отпустить. Не хотела этого и она.
   - Почему? - Ее брови выгнулись дугой. - Или я особенная?
   - Знаешь, когда я открыл дверь, мне показалось, на пороге стоит Мишель Мерсье.
   - Анжелика... Твоя любовь, еще со школы.
   - Столь дивно ты хороша. У меня даже нет слов.
   - Ну, у писателя всегда найдутся слова...
   - Их не может быть у того, кто в шоке...
   - Скажешь тоже... - заулыбалась она. Потом придвинулась к нему ближе: - Мы так и будем здесь стоять?
   И - глаза в глаза, и губы рядом, чуть движение вперед - и вот он, поцелуй!.. Но Генка только поднял ее ладони и поцеловал каждую по очереди.
   - О, ты становишься ловеласом, - рассмеялась Ольга.
   - Дон Жуан всегда начинал с этого.
   - А заканчивал?..
   И взгляд игривый, и улыбка такая же... Что ответить? Вот спросила... Но, мгновение - и он нашелся:
   - Заканчивал тем, без чего не было бы дон Жуана. Но если у него это являлось прелюдией, своего рода увертюрой к любовным утехам, то для меня это всего лишь знак внимания и уважения, которые каждый мужчина должен оказывать знакомой ему женщине, пришедшей к тому же к нему в гости.
   - Браво, Генка, - похвалила она, - весомое очко в твою пользу. Кажется, эти годы не прошли для тебя бесследно, ты стал четко и, главное, верно излагать свою мысль... Извини меня. Я думала, ты растеряешься, не зная, как ответить на мою глупость...
   - Знаешь, Ольга, - положил он конец ее смущению, - если мы сейчас не тронемся с места, то простоим с тобой вот тут, не делая ни шагу, весь вечер.
   Она согласно кивнула в ответ.
   - Тогда идем.
   - Куда? - Она даже растерялась.
   - Как куда? Конечно же на кухню! Ты что, забыла про яичницу?
   - Ой, и правда... - весело воскликнула она. - С колбасой!
   - И под сухое вино!
   Щелкнув замком двери и уже на выходе из прихожей, он внезапно остановился:
   - Слушай, Ольга, может, беленькой? За встречу...
   - Водки, что ли?
   - Да. Мы ведь уже не дети.
   Она подумала, печально улыбнулась чему-то, наверное, каким-то своим невеселым мыслям, потом решительно махнула рукой:
   - А, чего там... Завтра выходной. Только по чуть-чуть.
   - Чисто символически, по пятьдесят грамм. Ради спортивного интереса и за содружество родов войск!
   - Замётано!
   Они рассмеялись и уселись за стол. Впрочем, Генка тотчас засуетился у плиты.
   - Ну, а теперь, - сказала Ольга, когда вступительная часть закончилась, - рассказывай, Генка. Всё-всё о себе. Что с тобой было за эти годы. А потом я.
   - Знаешь, - ответил он, немного помедлив, - странно у нас получается... Я и с мужиками не так откровенен, как буду с тобой. Им я мало что рассказываю, даже друзьям, хотя, если честно, каждому из них до тебя далеко. Так вот, немногие знают подлинную историю моей жизни, да и то - так... отрывками. Не очень-то хочется вспоминать обо всем...
   - Тебе тяжело говорить? Тема не из приятных? Тогда, наверное, не надо...
   - Нет! - решительно бросил Генка, тряхнув головой. - Тебе, Ольга, как моему единственному настоящему другу, я расскажу...
   Следующий год после нашей последней встречи был для меня знаменательным: я женился. К тому времени перешел на автобазу Литейно-механического завода. Там, на этом заводе, мы и познакомились. Она работала крановщицей. Я заезжал в цеховые ворота, а она ставила мне в кузов кассеты с гильзами для вагонов. Я часто смотрел на нее снизу вверх, и при встречах мы всегда улыбались друг другу. Однажды я написал записку, где приглашал ее на свидание. Она поймала скомканный лист бумаги, прочла, засмеялась и кивнула.
   Так началась наша любовь.
   Жизнь моя с родителями в то время превратилась в настоящий ад. Я чувствовал себя узником в камере. Я был молод, мне хотелось слушать музыку, от которой мачеха в ужасе затыкала уши. У нас были постоянные размолвки по поводу просмотра телепередач, доходящие до площадной ругани. На кухне я находился под неусыпным надзором своего Цербера. Ежедневно, теряя аппетит, с отвращением слушал мачехины наставления по поводу того, что я слишком много ем мяса, а надо бы налегать на картошку, а вот салата надо есть поменьше, а хлебушка побольше. Каждый раз она садилась напротив меня и, хмуря брови, смотрела мне в рот, без конца вставляя замечания. Не бери то, а бери это, сядь сюда, а не туда, возьми другую вилку, поменьше, да не глотай, будто за тобой гонятся, а то слишком много съешь и будет пучить живот, да не клади много сахару в чай, это вредно... Почти всегда я выбегал из-за стола, оставаясь голодным. Разгладив брови, она немедленно убирала все в холодильник, а я потом украдкой доставал оттуда что-нибудь и быстро жевал, стараясь, чтобы она не увидела... В общем, я чувствовал себя человеком только тогда, когда оставался один. Едва мой ментор возвращался с работы, как я сразу исчезал, иначе она снова заведет пластинку по поводу моего морального облика, дикой музыки и так далее. Бывало, я приводил домой друзей, иногда заходили знакомые девчата. Она - ничего, смотрела на них, молчала и внимательно слушала. Снисходила порою до улыбки. Даже не подавала голоса, когда мы слушали музыку. Но потом, когда они уходили...
   Генка остановился. Пересохло во рту. Ольга воспользовалась паузой:
   - Боже, как ты жил с такой паучихой!..
   Горько усмехнувшись, рассказчик продолжал:
   - Друзей она ненавидела, считая их всех бандитами с ножами за пазухой; девчонки были все проститутками - пробу ставить негде. И начиналось выступление с докладом о правильной жизни. В ее представлении это было связано с машиной, дачей и богатыми родителями. Притом совсем не важно, что собой представляла невеста. Материальная сторона дела важнее всего, а жену в постели не обязательно разглядывать, выключи свет - и исполняй свой священный долг. "А любовь? - возражал я. - Как быть с этим? Нельзя же так, без любви". - "Дурак! - норовила она меня стукнуть согнутым пальцем в лоб. - Главное - будешь сыт, обут, одет, чего тебе еще надо?" Ее поддерживал отец: "А ты слушай, мать правильно говорит, какая еще к черту любовь! Вот у ее подруги дочь есть Наташа, ты ее знаешь, чего бы тебе не жениться на ней? Она вся в соку, не баба - кровь с молоком, есть за что подержаться, не то что те "велосипеды", что приходили к тебе - глазу отдохнуть не на чем. Опять же - дача у них за городом, денег навалом, мать в магазине работает, сад, огород, хозяйство свое. А машина? У них же новый "Москвич"! Да ты что, совсем рехнулся, счастья своего не видишь?" - "Но я же не люблю ее, - пытался я возражать, - она необхватная, у меня руки не сойдутся за ее спиной. Не женщина - форменный баобаб! И живот у нее, будто она уже на восьмом месяце. А что будет дальше? Я не хочу жить с толстухой, мы с ней чужие и вовсе не нравимся друг другу - ни она мне, ни я ей". - "А ты ей нравишься", - вкрадчиво ввертывала мачеха. Я отвечал, что мне на это наплевать и женюсь я на той, которую полюблю, пусть даже у нее не будет ни машины, ни дачи, ни садика с курами и кабанчиком...
   Что было потом, Ольга, ты даже вообразить себе не можешь. И так изо дня в день... Брось гитару, выключи магнитофон, не смотри телевизор, не сиди на тахте, хватит жрать, пусть тебя жена кормит, перестань читать, когда с тобой разговаривают... Словом, они меня выживали. Только что не говорили открыто: "Уходи вон!"
   Неожиданно Генка замолчал и заглянул Ольге в глаза. Они были полны неподдельного интереса, и она ни разу их не отвела. Она умела внимательно слушать собеседника - редкое качество в людях. Присуще человеку прямому, доброму, с открытой душой. Генка знал об этом; взял ее пальцы, слегка пожал их. И спросил с теплотой:
   - Устала?
   - Нет, что ты, - мило улыбнулась она и накрыла другой рукой его ладонь. - Я внимательно тебя слушаю.
   - Извини, я немного зарапортовался... Зато ты теперь представляешь себе, какая у меня была жизнь и с каким восторгом я женился на девушке, которую люблю. Вернее, любил. У нее не было ничего, кроме ее самой, но меня это не трогало. Я вырвался из ада и стал жить с женой и тещей в пятиэтажном доме. Ни отца, ни мачеху на свадьбу я не позвал. Я сообщил им эту новость много дней спустя. Что тут было - не поддается никакому описанию. Какими только словами они ее не называли. В ее адрес и до этого посылались нелестные эпитеты, я ведь как-то познакомил их с нею, но то, что я услышал сейчас, переходило всякие границы. Шуму было больше, чем при битве Цезаря с Помпеем, а что касается непечатных слов, от которых бумага начнет краснеть, то, услышав их, пришли бы в ужас обитатели Бутырки и Матросской Тишины. Но я... веришь, я был на седьмом небе от счастья, что ушел от них. И мне уже было не важно, куда...
   Он снова умолк. Передохнул, выпил пива, поглядел в окно. Спустились сумерки.
   - Что же было потом, в новой семье? - спросила Ольга.
   - Сначала - идиллия, мы не могли насладиться друг другом. Да и теща глубоко прятала драконьи зубы, пока они, наконец, не дали всходы, как на поле перед Ясоном. А случилось это, когда родился ребенок. Но рассказывать об этом долго, можно до утра. Поэтому вкратце: это стал их ребенок, но не мой. Меня они вообще ни за кого не считали, я стал им не нужен. Какое там воспитание! Они и на дюйм не подпускали меня к сыну. Начались ругань, ссоры, скандалы, доходило до драки и даже до милиции. Я запил. Я не знал, что мне делать. Уходил из дому и до полуночи сидел на скамейке в обнимку с пачкой "Беломора", а потом тихонько, как вор, возвращался обратно. Они уже спали. Утром я уходил на работу, а вечером... мне не хотелось идти домой. Я часто задерживался, мы пили с ребятами вино, болтали о жизни. А дома - едва нога через порог - упрек в лицо: где шлялся, почему пьяный, откуда длинный волос на пиджаке? А тут еще теща: "Дочка, да он же к другой шастает, не видишь, что ли? То-то по вечерам уходит неведомо куда, да и с работы стал приходить позднее. А зарплату-то он всю приносит? Ты проверь, сходи! А то - ишь! На что пьет - спроси его! Нет, ты спроси, гляди, как он глаза-то прячет. Во, аж руками за голову схватился, сказать нечего, стыдно потому!.."
   - Какой кошмар! - покачала головой Ольга. - Какой ужас... И так постоянно?
   - Каждый день.
   - Когда же тебе было писать?!..
   - В электричке, в автобусе, на работе... На лавочке, ночью, при свете из окон домов.
   - Святой боже!.. Ну, а дальше?
   - Дальше? Кончилось тем, что жена стала мне изменять. Причем открыто. Начала с того, что перешла на другую работу: сутки, трое дома. Вот этими сутками она и занималась любовью со своим Парисом. А однажды привела его домой. Не успели одеться, я раньше пришел... Он - ничего так, спокойный, не стал суетиться, оправдываться, а тихо оделся и молча уставился на меня, как Гамлет на Лаэрта после смерти Полония. Я ничего ему не сказал, дал уйти, а на нее бросил лишь мимолетный взгляд. Знаешь, как она себя вела? Как Артемида, заметившая Актеона у входа в грот. Ей бы власть богини - вмиг превратила бы меня в оленя; дело было за малым, рогами я уже обзавелся. В общем, я предложил ей развестись, и она сразу согласилась... Так что, Ольга, я опять здесь, с отцом и мачехой... и все повторяется сначала.
   Генка замолчал, налил рюмку, выпил залпом, закурил и закончил:
   - Теперь я один. Совсем. И никому не нужен. Ребенок обо мне даже не вспоминает, у него теперь другой папа, ну, а они - тем более. Все старые друзья поразъехались кто куда, иные уж в мире ином. А новых не нажил. Так получилось. Начал менять любовниц, да пристанища нигде не нашел. Так и живу, будто между небом и землей. Вот уехали... приедут - и опять давай меня выживать. А куда бежать - не знаю.
   Он вновь замолчал. Молчала и Ольга. Тоже курила. Он не удивился, многие женщины курят. Чего ему соваться к ней с этим? Дело ее.
   - Ну, а как у тебя с литературой? - внезапно спросила она. - Все еще пишешь или уже бросил?
   - Не бросил. И не брошу, потому что это, пожалуй, единственное светлое, что осталось у меня в жизни, что поддерживает меня в трудную минуту, лечит, согревает... Мои герои... мои друзья, которых я люблю и которые не предадут...
   - Это хорошо, что у тебя есть в жизни идеал, - произнесла Ольга. - Не каждый может похвастать этим.
   - Так уж я устроен. Я влюблен в свою работу, и она отвечает мне взаимностью. Она одна - моя единственная и неповторимая любовь. Правда, времени всегда не хватало на нее - то одно, то другое... Писал отрывками, сценами, кусками диалогов. Но она не в обиде, она терпеливо ждала меня все эти годы... и вот дождалась. Отныне мы с ней неразлучны, и я счастлив этим. Кто-то из просветителей сказал: "В той степени, в какой человек тратит себя ради великой цели, в той же самой степени он обретает в своей работе высочайшее счастье".
   - Не Вольтер?
   - Не помню, да и не в этом дело. Все эти годы я учился, Ольга, познавал нелегкое искусство творить. Было тяжело, условий никаких. Мачеха не давала, да и сейчас не дает проходу. Она поставила себе целью во что бы то ни стало выжить меня, удалить с глаз долой. Гоняет меня по квартире, вопит, что от моей машинки у нее болит голова. Мне приходится запираться в ванной, на кухне, в спальне, снова в ванной. А потом приходит отец, и она закатывает истерики, требуя, чтобы он выбросил печатную машинку...
   - Боже мой, как ты все это терпишь!
   - Мне некуда идти, у меня нет своего угла... Но оставим это. Я возвращаюсь к своему рассказу. Ты была права тогда. Я стал читать наших и зарубежных классиков и многое понял. А еще мне удалось достать книгу "Труд писателя", и она стала у меня настольной. Я не просто читаю, а изучаю ее уже много лет. Все, что было раньше, никуда не годилось. Я выбросил эту писанину и стал работать по-другому, по-новому. У меня зреет план огромной эпопеи, но я боюсь к ней приступать, пока не найду себя. Сначала рассказы, повести, пьесы может быть, а уж потом...
   - Ты предлагал кому-нибудь свои новые сочинения?
   - Начал с Литконсультации. Отдал им три рассказа. Им не понравилось: масса ошибок. Послал еще три - та же история. Еще несколько - и вновь фиаско. В конце концов, они попросили меня не морочить им голову. Я внимательно просмотрел рецензии и вновь углубился в письма Чехова, рассказы современников и "Труд писателя". Бог знает сколько времени понадобилось, чтобы я понял свои ошибки и вновь переделал уже написанное. Но... прочел через полгода - и снова переделал. Потом я стал обивать пороги издательств. Месяцы складывались в годы. Но снова афронт, облом, выражаясь проще. Я был в пяти редакциях, и ни в одной мои рассказы не взяли. Хорошо хоть вернули, иные ставили ультиматум: "рукописи остаются у нас". Говорю: "С какой стати, я создавал их потом и кровью, каждый из рассказов - мое дитя, выращенное, выстраданное мною! Так почему я должен вам его дарить, если вы не желаете его печатать?" Они мне в ответ: "Таковы данные нам указания". Указания, представляешь?! Да это с какого же надо быть бодуна, чтобы выдумать такое!.. В общем, приходилось даже ругаться.
   Ольга часто закивала. Потом поинтересовалась:
   - Чем они мотивировали свои вердикты в отношении твоих рассказов?
   - Одни сказали, что это не их профиль, другие сослались на архаичность, третьи объявили, что это не актуально, четвертые просто возвратили, ничего не говоря, но потом добавили: "нам это не нужно". А иные вообще поставили крест на беллетристике и перешли на публицистику, документальность, историографии... Так что мне с моими рассказами хода нигде нет. Вот думаю обратиться в журналы, хотя...
   - Хотя что?
   - Гложет червь сомнения: а вдруг они плохи, не годятся для печати? Только не говорят нигде, они ведь не рецензируют, хорошо хоть возвращают. Уж я их так приглаживал, отшлифовывал! Над каждой фразой ломал голову, ухаживал за ней, лелеял, только что не целовал... Знаешь, я уже устал от этих чинуш. Кажется, ну чего им еще надо, золотыми буквами, что ли, писать, или чтобы я оказался племянником или братом какой-нибудь знаменитости?
   - Да, - невесело усмехнулась Ольга, - у знаменитости приняли бы.
   - А вдруг рукопись оказалась бы безграмотной, такой, как и у меня раньше? Язык, слово, нет образных средств... Ведь тоже вернули бы.
   - Не вернули бы.
   - Почему?
   - Потому. Знаменитость - вот и весь сказ.
   - А если он бездарь, если не "рубит", тогда как?
   - Тогда, Геночка, сделали бы как надо. На то и редакторы, за это они получают зарплату. Видел, сколько сейчас вышло книг с воспоминаниями наших кинозвезд? Счету нет. Вот ты даровитый, пишешь грамотно, учился этому, хоть и сам, а их кто учил? Да и когда им было? Написали воспоминания и отдали в редакцию, не заботясь особенно ни о слове, ни о фразеологизмах и так далее.
   - И что?
   - А то, что их там, как ты говоришь, отшлифовали, причесали и открыли зеленый семафор.
   - Да разве я против?
   - Еще бы! Во-первых, это жизнь в искусстве и, что ни говори, массовому читателю это интересно; во-вторых, это оставляет свой след в истории.
   - Это понятно, ну а как же остальные? - допытывался Генка. - Не знаменитые?
   - Как?.. - Ольга глубоко вздохнула. - Долго рассказывать. Сам должен догадаться.
   Но Генка не догадывался. И она поняла это по его молчанию.
   - Все не так просто, - сказала она, - и, в общем-то, не стоит об этом говорить... да, пожалуй, и не буду. Приведу только пример. Автор принес в издательство исторический роман. Прочли. Откровенное барахло, извини за слово. Никакого понятия ни о сочинительстве, ни об истории. Он даже не представляет себе ту эпоху, в которую залез. Так и доложили Главному. Тот резюмировал: "Вопрос решен: рукопись - на полку, придет автор, пусть забирает". Но проходит какое-то время, и Главного вызывает к себе Генеральный. "Дорогой, там у тебя рукопись лежит такого-то автора, так ты дай ей ход". Главный начал сыпать негативами, сказал, что такое "творение" подорвет престиж фирмы, а Генеральный ему в ответ: "У тебя там чем редакторы занимаются? Для чего мы их держим? Они что, не получают зарплату? Получают? Тогда пусть обрабатывают - и в печать!"
   Генка молча смотрел на Ольгу, слушал и делал выводы.
   Она снова заговорила:
   - А вот случай диаметрально противоположный. Но тут вкратце. Принес автор свой роман. Умница, блестяще знает материал, эрудирован, грамотен, пишет так, что не оторвешься, почти без замечаний. Сразу дали положительную рецензию! Так что ты думаешь? Роман не издали, потому что... автор никому не известен.
   - Как!.. - в волнении Генка весь подался вперед. - И рукопись вернули?!..
   - Представь себе. А автору объяснили причину: "извините, но читатель вас не знает".
   - Вот сволочи! - Генка в сердцах хватил ладонью по столу. - А парня-то как жалко!
   - Так он и ушел, держа под мышкой пухлую папку. На прощанье сказал: "А я так старался... Хотелось, чтобы понравилось... Я целых два года рожал его в муках..."
   Генка закипал: ноздри раздуты, пальцы бесцельно царапают скатерть, глаза не знают куда смотреть. В отчаянии опрокинул бутылку в стакан и "махнул" сто, даже не закусив.
   В глазах Ольги читалось понимание. Они были родственными душами, - он и тот безымянный автор, - и Генка живо представил себя на его месте. И такое чувство обиды охватило его, что он заскрежетал зубами. Будто бы не тот, его собрат, а он сам вышел из редакции со своим романом под мышкой - оплеванный, раздавленный, уничтоженный.
   Он молчал. Молчала и Ольга. Он глядел в пол, - весь под впечатлением от услышанного, - она - на него. На столе монотонно отстукивал время будильник, за окном давно стемнело. Молоденькие веточки на вершине березы шелестели юной листвой и, таинственно перешептываясь между собой, с любопытством заглядывали в кухню через окно, которое эти двое, что сидели один против другого, забыли задернуть шторами.
   - Но ты не думай, - прозвучал в тишине ободряющий Ольгин голос, - это скорее исключение... Да и вообще, это я об одном издательстве, про другие не скажу, не знаю.
   Он ничего не ответил, казалось, даже не слышал ее. Уставившись в одну точку, витал мыслями где-то в другом месте, но не здесь. Может быть, там, где совсем недавно умерли герои его последней повести...
   - А твои рассказы, где они? - внезапно спросила Ольга. - У тебя? Или..
   - Там... слева от телевизора, - рассеянно ответил он.
   Потом поднял голову.
   - Что, почитать хочешь? - И махнул рукой: - Да ладно, кому они нужны...
   - Зря ты так, Ген... А вдруг?..
   - Чего там вдруг... Я все понял.
   - И что же решил для себя?
   Он встал, подошел к окну, выпустил струю дыма, и она причудливым орнаментом растеклась клубящимся кругом по стеклу.
   - Буду писать дальше.
   - Зачем?
   - Это моя жизнь. Я не могу не писать.
   - Но для кого?
   - Для себя.
   - В стол?
   - Пусть так. Но когда-нибудь, после моей смерти, это прочтут и скажут: "Не зря жил человек, оставил память людям". Иначе не стоит и жить. Незачем. Пить, есть да спать - это ты называешь жизнью?
   Он загасил сигарету, порывисто обернулся. Лицо перекошено, горящий взгляд. А с губ - поток тирад одна за другой, рвущих пополам душу, бьющих в самое сердце:
   - Я не хочу тлеть никому не нужной головешкой; хочу гореть, давая людям свет и тепло, а не угар и смрад! Я должен прожить свою жизнь так, чтобы мне не было стыдно перед самим собой и людьми за то, что я жил! Я не хочу деградировать подобно многим! У меня есть цель, и одною ею я живу! Жизнь без цели приводит к деградации личности. Так сказал Карнеги, и это стало моим девизом, жизненным кредо! А помнишь, что сказал Марк Твен? "Прожить надо так, чтобы даже гробовщик оплакивал твою кончину!!"
   Ольга поднялась, сделала шаг, оказалась рядом. Совсем близко. И руки сами собой легли ему на грудь.
   - Генка, какой же ты... - она подбирала слово, бегая взглядом по его зрачкам. Подобрала: - ... славный.
   Он обнял ее за плечи. Миг - и их губы, казалось, сольются в поцелуе. Ведь так близко, ближе некуда!.. Но Генка тонко уловил: момент был не тот. Нельзя. Не время. Она тоже понимала это и молчала, не намекая на сближение ни словом, ни жестом. Медленно повернув голову, она отошла, скользнув взглядом по желтым прямоугольникам окон в доме напротив, по верхушкам деревьев, зеленеющим в свете из этих окон.
   - Почему ты не расскажешь о себе? - спросил он. - Мы ведь договорились.
   Она с улыбкой повернулась к нему:
   - Поздно уже, Генка. Мои, наверное, волнуются. Ленка спрашивает, где мама, а бабка отвечает, что она вот-вот вернется. Я оставила записку.
   - Так у тебя дочь?
   - Ей уже пять лет.
   - И муж?
   - Мы в разводе.
   Генка едва кивнул, слегка нахмурившись:
   - Понимаю. Не сложилось...
   Ее губы дрогнули, печать грусти легла на них. Помолчав, словно меняя недавнее решение, Ольга заговорила:
   - У него был другой идеал в жизни, нежели у тебя. Ты посвятил себя литературе, а он - выпивке. Каждодневной, ежечасной. Без этого себя не мыслил. Его не интересовала ни я, ни наша дочь. Если он и слышал эту фразу Карнеги, то понял ее в другом смысле. Что такое водка - ты знаешь; что такое пьяный муж, едва стоящий на ногах, тебе тоже не надо объяснять. Ежедневные скандалы, брань, мат: трех-, пяти-, семи-, девятиэтажный! Потом подозрения в неверности, слежка, рукоприкладство... начал избивать меня, затем маму...
   - А твой отец?
   - Он умер. Мы одни.
   - Прости...
   - Он стал приводить друзей, распивать с ними на кухне, и оттуда я слышала его пьяный рев. Кричал, что я шлюха, потому что всегда возвращаюсь домой поздно, и если он выследит-таки моего хахаля, то убьет нас обоих. А потом и тещу до кучи - двумя тварями станет меньше.
   Ольга замолчала, снова закурила и так же уставилась в окно, как и Генка незадолго перед этим. Она переживала, это было заметно: затяжки следовали одна за другой.
   - Его зарплаты или, вернее, того, что он от нее приносил, хватало максимум на неделю. Я зарабатывала немного; приходилось порой в прямом смысле слова класть зубы на полку. К концу каждого месяца мне нечем было кормить семью; хорошо, помогала мама. Я отказывала себе во всем, мне важно было одеть и обуть Леночку, чтобы она выглядела не хуже других и на нее не показывали пальцем. А ему было на это наплевать. Он просыпался после очередной попойки и кричал, что я не даю ему жрать, потому что у меня под юбкой прячется мой альфонс. Чашу переполнила его последняя выходка. Леночка налила себе рассола в кружку, а он вырвал у нее из рук банку с огурцами, ударил ее по лицу и закричал, чтобы она не смела трогать его лекарство, иначе он ее будет пороть ремнем...
   Она замолчала. Потом внезапно повернулась:
   - Давай выпьем, Ген?
   Генка был не против. Такой рассказ... Что же ей пришлось пережить!
   - Я подала на развод, - продолжала Ольга, тоже не закусывая. - И он ушел. В том, в чем и пришел. Больше у него ничего не было. Я напомнила ему, чтобы он впредь здесь больше не появлялся, я не открою дверь. Его вещей у меня нет, и делать ему тут нечего. Отныне мы с ним чужие. Не послушает - вызову милицию. Он начал каяться; клялся, что бросит пить, начнет новую жизнь и будет любить меня и мою дочь (заметь, не нашу, а мою!), но я была непреклонна. Слишком много историй подобного рода приходилось мне слышать, и слишком много вновь избитых и оскорбленных довелось повидать. Я не желала пополнять собою ряды этих обманутых женщин. Больше мы не виделись. Тому уже год...
   Они долго молчали, наверное, дольше, чем следовало бы. Думали каждый о своем. И оба смотрели в окно; он - в левую половину, она - в правую.
   - Куда же ты пошла после института? - нарушил молчание Генка. - Впрочем, что я спрашиваю; наверное, ведешь какую-нибудь кафедру гуманитарных наук в одном из НИИ.
   Она грустно улыбнулась, все так же глядя на мостовую под фонарем.
   - Ну, что-то вроде этого.
   Генка помолчал. Потом коснулся ее плеча:
   - Ты извини меня, Оля... Мне не стоило вызывать тебя на такой разговор. Я понимаю, как он тебе неприятен. Если бы я только знал...
   - Ну что ты, Генка, - она повернулась к нему. - Глупенький... Что тут такого? У тебя тоже жизнь не сахар, я видела, как играли желваки на скулах.
   Он тяжело вздохнул.
   Она снова положила руки ему на грудь.
   - Мне пора.
   Он схватил ее ладони и припал к ним губами. Потом прошептал, глядя ей в глаза:
   - Ольга...
   - Не надо, Гена... Я должна идти.
   Он ничего не ответил, долго смотрел в ее глаза, потом легко кивнул несколько раз, давая этим понять, что не станет удерживать ее против воли.
   - Я провожу тебя.
   Они медленно, точно в траурном шествии, направились в прихожую. У самых дверей, уже собираясь выходить, она внезапно остановилась, застыв в безмолвии. Спиной к нему. Он подумал, что должен открыть замок и протянул руку. Повернул фиксатор до упора. Потянул за ручку...
   Но она не двигалась с места, глядя на эту ручку, которую только что обнимала его ладонь.
   Генка вдыхал запах ее волос, смотрел ей в затылок, на ее руки, плечи, спину, и буря чувств, будто магма в жерле вулкана, всколыхнула его душу и тут же затопила ее всю. Он вспомнил свою жизнь, и все, что было в ней до этого дня, показалось ему незначащим, ненужным, а подлинной минутой торжества любви была именно эта минута! И никакая другая ее уже не затмит, потому что она кристально чиста, девственна, как только что выпавший снег, белее которого ничего нет на свете. И вспышкой молнии перед мысленным взором Генки пронеслось все то, что связывало их обоих еще со школьной скамьи... Он вздрогнул. Еще секунда... Сейчас она уйдет! И в душе, внутри у Генки кто-то громко и отчаянно закричал: "Навсегда!"
  Он обнял ее за плечи. Она чуть шевельнулась и замерла, слегка повернув голову, потом прильнула к его груди спиной, да так и осталась стоять, безвольно опустив руки и закрыв глаза. А он зарылся лицом в ее волосы, пахнущие розой, ландышем и еще чем-то сладким, и прошептал ей в самое ухо:
   - Останься...
   Она повернулась, выронила сумочку и прильнула к нему, обвив руками шею. Волосы их сплелись, потом - на секунду-другую - их щеки встретились и зарделись румянцем, и следом за этим жаркий поцелуй положил конец их терзаниям, мучениям их исстрадавшихся по любви и ласкам сердец...
  
   Ночью, положив голову ему на грудь, она сказала:
   - Знаешь, мне кажется, мы с тобой долго-долго искали друг друга и вот, наконец, нашли.
   Он ответил ей:
   - Если бы жизнь нас не обломала, мы, наверное, так никогда бы и не встретились больше.
   - Значит, так она распорядилась.
   - Одно могу сказать: все хорошо, что хорошо кончается, а у нас с тобой все только начинается.
   Улыбнувшись, она обняла его:
   - Говорят, что бог ни делает, все к лучшему. Правда ведь?
   - Правда, - ответил он, целуя ее.
  
   Утром он проснулся от тревожного ощущения, что его обманули, что ему просто приснилась эта ночь. Он открыл глаза, повернул голову, оглядел комнату... и обомлел. Ольги не было. Исчезли и ее одежда, и сумочка. Он был один.
   Значит, она ушла. Но почему? Он ей не понравился? Решила оборвать, не начиная? Быть может, что-то случилось дома, и ей позвонила мать? Но почему не разбудила, ведь могла бы! Как же так? За что? Почему? И когда?..
   Он посмотрел на часы: 9.00. Недоумевая и в тревоге, встал, сунул ноги в тапочки, открыл дверь... и тут же увидел Ольгу. Она сидела за столом и читала его рукописи.
   Генка вздохнул и, радостно улыбнувшись, припал плечом к дверному косяку. Снова захотелось жить.
   Ольга подняла голову, бойко вскочила, с улыбкой пошла к нему и, ни слова не говоря, поцеловала в губы.
   - Знаешь, я проснулась рано: не спалось, как ни крутилась. Тогда я поднялась, оделась и села читать твои труды. Тебя будить не стала, зачем? Пусть, думаю, поспит, а я тем временем посмотрю рассказы. Иди умойся, оденься, приведи себя в порядок, мы позавтракаем, а потом поговорим о твоем творчестве. А я в это время почитаю; никак не могу оторваться, уж очень душещипательная повесть.
   Генка покачал головой:
   - А я так испугался: проснулся - тебя нет...
   - Наверное, мне надо было разбудить тебя и предупредить. Ну, прости.
   И она снова поцеловала его.
   - Ты поступаешь согласно обычаю древних римлянок, - улыбнулся Генка.
   Она вопросительно подняла брови. Он пояснил:
   - По Плутарху, когда римлянки после Троянской войны сожгли корабли своих мужей, чтобы те вновь не отправились в плавание, они стали целовать их в губы, вымаливая, таким образом, у них прощение.
   Ольга резюмировала:
   - Ты вырос, Генка... Об этом даже я не знала...
   Они уселись за стол, но спиртное пить не стали, обошлись чаем с лимоном. И, сидя почти рядом, под прямым углом, неотрывно смотрели друг на друга, отвлекаясь лишь на то, чтобы мигом отыскать кусок хлеба, нож или вилку. Оба своими чистыми, открытыми взглядами напоминали малышей, впервые встретившихся в детском саду, или влюбленных подростков. И главное - ни слова за все время, будто сказать нечего, только глаза в глаза да счастливые улыбки на губах.
   Генка первым нарушил тишину:
   - Мне кажется, это происходит не с нами. И что ты - вовсе не ты. Вот-вот явится волшебник, взмахнет рукой - и нет тебя... Даже не верится, что это мы с тобой, что у меня есть такая женщина...
   - А у меня - такой мужчина. Но, вообрази, я думала о том же самом.
   - О чем?
   - Что это происходит не с нами... словно в сладком сне, который боишься потревожить.
   Больше - ни слова. Потом - за стол, где были разложены рукописи, те, что он успел отпечатать.
   - Дочитала? - безразлично спросил Генка, указывая на тот рассказ, что Ольга читала последним.
   - Да, - ответила она. - И, знаешь, скажу по правде...
   Пауза. Лицо серьезное, ни тени улыбки. У Генки упало сердце. Сейчас она станет его "разносить". Если так - то всё, он завяжет, поставит крест. Значит, он бездарь и никуда не годен. Значит, его увлечению, его мечте - конец. Вот и оставил людям память о себе...
   И он замер, будто окаменел. Взгляд - в ее безжалостные глаза. А в голове бьется одна мысль, других нет: сейчас она вынесет приговор - суровый, убийственный...
   Но Ольга вдруг заулыбалась, глаза ее потеплели; она положила руку ему на плечо и произнесла:
   - Генка, ты молодец! Я даже не ожидала.
   Его сразу отпустило. Но паралич, оставив тело, сковал язык.
   А Ольга продолжала:
   - Я читала и не могла поверить. Да у нас мэтры так не пишут! Я прочла четыре рассказа и была потрясена! Какие герои, характеры, судьбы, сколько слез!.. Фабула, композиция, язык - всё на уровне! Мне даже не к чему было придраться, хотя ты знаешь, какая я зануда. Сюжеты не только трогают душу, они рвут ее пополам! И где ты их только взял! Так переживаешь за твоих героев, за все эти коллизии, перипетии их судеб! И так летишь к концовке, стремясь поскорее узнать, чем все закончится, что дух захватывает, забываешь себя, время, место, отключаешься от всего, а когда история кончается, в глазах стоят... - она сбегала на кухню, принесла мандарин: - вот такие слезы! И постигает горькое разочарование, когда прощаешься с героями навсегда.
   Генка слушал ее и не верил своим ушам. Неужели?! Значит, он смог?.. Добился, сокрушил этого неколебимого титана, называемого творчеством, укротил этого зверя, заставил его подчиниться себе! Выходит, он победил! Ах, если бы эти слова сказал редактор... Но тут другая мысль ядовитой змейкой вкралась в сознание: а может, она просто льстит? Не хочет его обидеть? Обманывает, догадываясь, каким ударом будет для него правда?
   И он спросил, весь трепеща:
   - Твое суждение беспристрастно? Или ты намеренно говоришь мне неправду? Жалеешь меня... Не надо! Пусть лучше горькая...
   - Да нет же, Генка, поверь, я вполне объективна и оценка моя непредвзята! Я говорю правду, ты написал замечательные новеллы, я таких не читала... твой стиль не похож ни на чей. У твоих рассказов есть характерная особенность: каждый похож на повесть, а может быть, даже на маленький роман. Да и то сказать, в каждом страниц сорок, пятьдесят и даже сто!
   Генка боготворимо смотрел на нее, ничего не отвечая, а она продолжала с не меньшим пафосом:
   - Получится хорошая книга объемом страниц в четыреста-пятьсот. Есть мелкие погрешности кое-где, - подправить стилистику, разбить в иных местах "возвышенность", - но это пустяки, все исправится, без ошибок не пишет никто, даже гении. В общем, рукопись немедленно в издательство - и в печать.
   Генка невесело усмехнулся:
   - Ты рассуждаешь, как редактор.
   - Я и есть редактор.
   У него отвисла челюсть. Ну и шуточки!
   - Ты? Да ладно тебе...
   Ольга рассмеялась:
   - Я главный редактор издательства, выпускающего художественную литературу.
   Генка чуть не свалился со стула.
   - Ты что, издеваешься?
   Она погасила улыбку:
   - Напротив, я не шучу.
   Генка уставился на нее, словно видел впервые. Вот так-так! Что же это получается? Ольга - редактор?! Да еще и главный! Мог ли он подумать!.. Ну и зигзаг, какие уж тут шутки... И столько молчала... ждала, как снайпер, своей секунды... Зачем?
   - Зачем?.. - с отчаянием вырвалось у него. - Ольга... Что же ты со мной делаешь?.. Что же ты - как палач... Ведь так... сердце остановится!
   Он и в самом деле схватился руками за грудь.
   - Прости меня, Генка, - бросилась она к нему, чуть не плача. - Ведь я хотела как лучше, мечтала, чтобы... как подарок тебе... так хотелось...
   - И чуть не убила!
   - Боже, какой ты у меня эмоциональный...
   - Эмоциональный? А можно ли тут иначе? Ведь если так, то мои рассказы... они будут напечатаны! Будут! Тебе самой понравилось!
   - Да, Генка, милый, да!
   Генке хотелось ликовать, кричать от счастья, бегать по квартире и подбрасывать в воздух... что? - да все, что под руку попадется! Он вскочил с места, пинком отшвырнул стул, потом схватил его, высоко поднял и стал танцевать. Ольга, смеясь, села на диван. Повернувшись к ней, он бросил стул, в два прыжка очутился возле нее и упал на колени.
   - Сумасшедший, - ласково глядела она на него, - ты переломаешь всю мебель...
   - Мебель? Плевать! Хочешь, я разнесу в щепки этот сервант!
   - Сомневаюсь, что это вызовет бурю восторга у твоих родителей.
   - Что родители! Главное - это есть ты... моя Ольга!
   Он уткнулся лицом в ее колени и стал целовать их через колготки, а когда она обняла его за голову, схватил ее ладони и принялся осыпать их поцелуями.
   И вдруг... словно ворон пролетел над ними, каркнул сердито раз-другой, и зловещая тень от его крыльев накрыла их обоих, обдав холодом. Генку будто сковало морозом. Змея в мозгу, что раньше только покусывала, теперь впилась зубами в полушария и впрыснула в них яд. Он замер. Улыбки - как не бывало. Горячие губы в молчании остывали в двух дюймах от коленей.
   Ольга подняла ему голову, с тревогой заглянула в глаза:
   - Что с тобой? Тебе плохо? Генка!.. Да ответь же что-нибудь!
   Он ответил. И солгал. Нельзя было говорить правду, ложь была ему во спасение.
   - Так, знаешь, с сердцем что-то... Наверное, это от радости. Уже прошло.
   Она облегченно вздохнула:
   - Ты с ума сошел! Ну разве можно так, в самом деле? Нет, Генка, ты переутомился, тебе надо отдохнуть. И вообще, ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Я понимаю, столько лет... мечта твоей жизни, и тут вдруг такое... Но так же нельзя! Так и до "скорой" недалеко.
   Он засмеялся. Но как-то печально, холодно, натужно. Открыл рот, собираясь возразить, но передумал. Она заметила.
   - Ты хотел что-то сказать?
   Он помотал головой.
   - Я же видела!
   - Тебе показалось.
   - Скажи, Генка! Это касается меня?
   Снова жест отрицания.
   - Тебя?
   - Да нет же.
   - Нас с тобой?
   Он помолчал, явно не желая отвечать. Потом спросил:
   - Скажи, а почему ты сама не пишешь? Ты же все знаешь.
   Она пожала плечами:
   - Я ведь говорила тебе, что у меня нет воображения, а без этого не бывает писателя. Мало кто пишет из тех, кто знает, как надо писать. Вспомни Анжелику и ее слова: "Все знают семь нот октавы, но только один господин Люлли может сочинять оперы". И потом: "Проявить мудрость в чужих делах куда легче, нежели в своих собственных". Это Ларошфуко или Лабрюйер. Но ты не то хотел сказать, я чувствую. Почему ты не говоришь правды?
   Молчание. Иногда оно бывает красноречивее слов. Но здесь был не тот случай, а ему будто губы смолой залепили.
   Ольга напряженно ждала.
   Наконец он бросил на нее короткий взгляд и грустно обронил:
   - Я потом тебе скажу, когда-нибудь... Только сейчас не спрашивай. У меня все перепуталось в голове... это так неожиданно...
   У нее заметно упало настроение. Увидев это, он попытался вернуть улетавший из нее оптимизм:
   - Только ты не думай, Оленька... у нас с тобой все было хорошо и даже очень. Ты такая милая, славная, такая чудесная, ты самая прекрасная на свете, только...
   И ни слова больше. Рот снова на замке. Но это "только" объяснило Ольге всё. Вот, оказывается, в чем дело! Теперь она поняла. Но поняла она также и другое: действовать надлежало ей самой, он ни за что не сделает первого шага. Какая же она глупая, зачем открылась ему!.. Ах, Генка, Генка, как все же мало я тебя знаю, а ты вот, оказывается, какой... Благородный Атос! Граф Монте-Кристо! Такой же, как герои твоих любимых книг. Ты готов даже пожертвовать собой, своей жизнью во имя чести!.. Горд, чересчур горд! Но, черт возьми, как это прекрасно! Где сейчас встретишь такого рыцаря? Кругом фальшь, ложь, лицемерие... Ах, Генка ты мой, как же я тебя люблю... а за это еще сильнее!
   Теперь она знала, что делать. Настроение вернулось к ней. Она приободрилась. Начиная с этой минуты и до... - воображение уже рисовало ей, до какой именно - инициативу берет в руки она. Он теперь не способен на решающий шаг. Будущее отныне - в ее руках.
   Она поднялась:
   - Мне пора. Мать и дочь уже волнуются. Хоть я их предупредила вчера, но ведь обещала быть утром. Скажут, мать где-то загуляла. А Ленка сейчас точно додумается позвонить, она умеет. Пойдем, проводишь меня.
   Они вышли из подъезда. На дворе чисто, тепло, свежо, все кругом в цвету: стоял май. И так же, как кипела на газонах сирень с вишней, приглашая к себе в компанию душистую черемуху, так цвела и душа у Ольги. Она уже знала, что скажет, и где. Всего несколько сот шагов было до ее подъезда, и все это время она без умолку говорила о чем-то, не держа паузы, а Генка шел рядом, слушал ее и, натянуто улыбаясь, глядел себе под ноги. Мысли его были не здесь...
   Наконец, они дошли. Остановились на площадке у парадных дверей. Повернулись друг к другу.
   - Ну, я пошла, - сказала она. - Я тебе позвоню. Как только справлюсь с делами, так и позвоню.
   - Буду ждать, - холодно ответил он.
   Казалось, ее не удивил его сухой голос. Она потянулась к нему, поцеловала в щеку. И, отойдя немного, замерла вдруг, опустив голову, ни слова не говоря.
   А он смотрел на нее и ничего не понимал. Как-то не так... что-то не то. И, похоже, не обидел он ее, да и ему самому не о чем печалиться и, кажется, Ольга должна уже уйти... Но она не уходила, стояла и, подняв глаза, смотрела на него, а он не знал, что ей сказать.
   Внезапно она повернулась спиной, взялась за ручку двери, потянула на себя, приоткрыла... потом застыла, будто в раздумье. Секунда, две, три, пять!.. Отпустила ручку. Дверь хлопнула. Ольга обернулась. В глазах - то, что она давно уже решила:
   - Генка, женись на мне.
   Вот чего он не ждал, так этих слов. Как гром грянул!
   - Я серьезно, - добавила она.
   И тотчас - мгновенная метаморфоза! Он бросился к ней, обнял, стал целовать в глаза, щеки, губы, шею, ни о чем не думая, никуда не глядя. Он думал только о ней и глядел только на нее, а сам все повторял, изливая давно рвущееся из недр души:
   - Оленька! Милая! Радость моя, любимая, хорошая, ягодка моя весенняя! Как я рад, что ты первая это сказала, сам бы я никогда этого не сделал. Какая же ты у меня умница, какая замечательная! Господи, да есть ли у кого на свете жена, подобная моей?! И есть ли человек во всей вселенной счастливее меня!
   Она не отвечала, только улыбалась и плакала от счастья. А он целовал эти торопливо бегущие по ее щекам слезинки, сам весь мокрый от ее и своих слез, и все никак не мог на нее наглядеться, словно видел впервые. А она, в упоении счастьем, ласково говорила ему:
   - Глупенький ты мой... ну совсем глупенький... Генка мой любимый... Я ведь все поняла. Сначала ты сам хотел сделать мне предложение, но когда услышал, что я главный редактор, сразу же сомкнул уста. Ты подумал, что я решу, будто ты хочешь воспользоваться этой возможностью ради своих рассказов. И обрубил концы. Решил разом убить всё: и меня, и свои рукописи, и себя заодно.
   - Да... именно так все и было, - промолвил Генка. - Но как ты догадалась?
   - Прочла это на твоем лице, когда ты замер на моих коленях.
   - Я боялся, ты поймешь меня превратно, будто я собираюсь жениться на тебе только из-за этого, иначе ведь не пробиться. И сочтешь меня негодяем: вот, мол, ради этого готов даже пожертвовать своей свободой...
   Она глядела на него и не могла оторвать глаз.
   - Генка, Генка, какой же ты у меня... Рыцарь!
   - А ты... ты у меня храбрая, Оленька! Надо же, самой сказать...
   - У меня не было другого выхода. Ведь мы любим друг друга и должны, обязаны быть вместе, потому что оба выстрадали, пронесли через годы нашу боль. И ни при чем здесь совершенно твои повести и рассказы, "выход" в люди, известность. Любовь - вот что всего главнее и дороже, и перед нею меркнет все, что не имеет к ней ни малейшего отношения. Ты согласен со мной?
   - Согласен ли я? Ты еще спрашиваешь! - отвечал он, крепко сжимая ее в объятиях. - Да плевать на рассказы, на мечту, на всё! Главное - ты со мной, моя любовь! Главное - мы вместе! Хочешь, я тебе скажу?
   - Хочу! Говори, я должна знать все, о чем ты думаешь.
   - Знаешь, я давно уже понял, что мне всегда не хватало тебя. Вот прошла добрая треть жизни, и не было в ней ничего хорошего, ни одного светлого дня, лишь мрак, грязь и уныние. Но все сложилось бы по-иному, будь ты со мной. Не смогли мы тогда с тобой понять друг друга, не увидели, что нужны один другому, что не можем прожить порознь. Наверное, жизнь научила нас трезво оценивать свои поступки, делать правильные шаги. И еще мне кажется, Оля...
   - Что?
   - Нет, я уверен, что всегда любил тебя, только тебя одну! Ведь ты не знаешь, как часто я думал о тебе, вспоминал наши школьные годы, нашу прогулку в парке. И эта была любовь, другим словом я не назову, хоть мы и думали, что всего лишь дружим. Мы рано познакомились и поздно встретились, но теперь уж я не отдам тебя никому, потому что все эти годы я шел к тебе, мучительно, трудно, умирая от жажды, весь в кровоточащих ранах души и неся на плечах груз прожитых лет. И вот дошел... И теперь хочу сказать тебе: помни, ни одна женщина не смогла и никогда уже не сможет занять в моем сердце место, занятое тобой.
   Она слушала, трепеща в его объятиях и млея от счастья. Таких слов не говорил, наверное, даже Тристан Изольде. Когда он закончил, она ответила:
   - И я люблю тебя, Генка! К стыду своему должна признаться, что поняла это не сейчас, а давно, очень давно, когда литература сблизила нас. Наверное, я тогда не отдавала себе в этом отчета, но теперь поняла, что все эти годы были пусты и прожиты мною зря. Потому что не было рядом тебя, потому что я всегда грезила о тебе, думала, мучилась, гадала - где ты, что ты, с кем? Меня терзала мысль о том, что вот сейчас ты где-то далеко от меня, спишь с другой женщиной, а не со мной, обнимаешь ее, а не меня, а я лежу одна в холодной постели и плачу о том, что могло бы быть, но не произошло со мной. Плачу от бессилия, от своей глупости, оттого, что позволила себе уйти тогда, не остановилась, не побежала обратно, не кинулась тебе на шею с криком: "Не отпускай меня, Генка! Не давай мне уйти, ну пожалуйста, разве ты не понимаешь, что мы созданы друг для друга, не чувствуешь, что нам нельзя расставаться, не видишь разве, что я влюблена в тебя!" А я только помахала тебе рукой...
   - Жизнь всегда все ставит на свои места, Оленька, - гладил Генка ее волосы. - Она дала нам с тобой время побывать в ее темных закоулках и испачкаться в грязи, но теперь это осталось позади, а впереди у нас с тобой большая, светлая и чистая дорога. Потребовалось время, чтобы мы с тобой поняли это и пришли к этому, и в том, что мы отныне вместе, я вижу указующий перст судьбы, которая теперь уже не разлучит нас.
   - И я благодарна ей за это, - сказала Ольга. Тут же поправилась: - Мы благодарны ей за это. Чувства наши не были бы столь остры, не познай мы с тобой, что значит быть нелюбимым, оклеветанным и отверженным. Так возблагодарим за это судьбу, которая, в конце концов, подарила нам счастье быть вместе.
   Он вновь стал обнимать и целовать ее, а она смеялась и делала робкие попытки вырваться:
   - Пусти, задушишь... вот ненормальный... нашел себе жену и тут же хочет ее удавить. Отелло... Но тот хоть из ревности, а этот сдуру, от счастья... Так и мотор заглохнет, кони кинешь, век воли не видать.
   - Ну и жаргон у тебя! - рассмеялся Генка. - А еще редактор.
   - Молчи, Генка, сама себя не узнаю. Брат тут приезжал, в зоне отбывал. Вот и набралась... А теперь пойду.
   - Оля, не уходи! Я не пущу тебя, слышишь? Пойдем куда-нибудь! Хочешь - погуляем, хочешь - ко мне, а нет - придумается что-то.
   - Генка, ты с ума сошел! Там мои сейчас "икру мечут", а меня все нет и нет...
   - Так пойди их предупреди и сейчас же возвращайся.
   - Нет, мне надо кое-что сделать по дому, да и себя привести в порядок, а потом уж мы встретимся. Ты жди моего звонка. Я скоро. И пойдем с тобой гулять.
   - Мы сходим в парк и посидим на нашей скамейке. Затем на реку, в кафе, в кино - куда хочешь! Этот день будет наш, и мы сделаем с ним все, что захотим. А потом и вся жизнь будет наша!
   - Я согласна, Генка, согласна на все, только ты имей терпение и подожди, ладно?
   - Ладно. Буду ждать столько, сколько ты захочешь.
   - Я мигом! - Она помедлила, потом прибавила негромко, в самое ухо: - Какой ты молодец, что позвонил.
   Затем чмокнула его в щеку, распахнула дверь, обернулась, помахала рукой:
   - До встречи!
   И дверь захлопнулась за ней.
   Люди, проходящие мимо во время их эйфории, кидали на них недоуменные и любопытные взгляды, но, отворачиваясь, останавливали взоры на полыхающей сирени и кипящей вишне и понимающе кивали головами. Весна! Все цветет и тянется к жизни. Все влюбляются - такая уж пора. Рыбы мечут икру, самцы животных спариваются с самками, даже воробьи в песке у бордюрной стенки - и те никак не поделят воробьиху, в нетерпении ожидающую победителя неподалеку. И вот эти двое тоже... Немолодые уже. Стоят себе, целуются и на все им наплевать. Хоть бы постеснялись и отошли куда... Но, черт возьми! Любовь! Неужто не понятно? Разве она выбирает и разбирает? И разве тогда это любовь?
   И никто из прохожих не знал, что это был их звездный час, этих двух людей, так долго и мучительно шедших друг к другу тернистым путем сквозь беды, опасности и неудачи жизни. Но этот час был выше всего, и он целиком отмел, заставил забыть все то, что грудилось и темнело за их спинами, наслаиваясь с каждым годом одно на другое и пригибая к земле своей тяжестью.
   На этом мы опускаем занавес...
   *****
   Но еще один штрих, теперь уже последний.
   Прошло некоторое время...
   Однажды Ольга, придя домой, долго смотрела на мужа, загадочно улыбаясь, а потом сказала:
   - Генка, я должна сообщить тебе что-то важное. Только не падай в обморок.
   - Что случилось? - взволнованно спросил он, вскочив с тахты и с тревогой глядя в ее радостно блестевшие глаза. - Говори же, Оля!
   Она выдержала паузу и, все с той же улыбкой, произнесла:
   - Скоро выйдут твои избранные повести и рассказы в двух томах. Их уже сдали в набор. Вот договор. Тебе надо подписать.
   И протянула лист бумаги.
   Боясь в это поверить, потеряв на миг дар речи, Генка взял его, уткнулся глазами и прочел:
  "Издательство... и гражданин Брусникин Геннадий заключили лицензионный договор о следующем..." И дальше - права использования литературного произведения "Избранные повести и рассказы"...
   Он прочитал это и тяжело опустился на тахту.
   Он сидел и смотрел на лист бумаги, который мелко подрагивал у него в руках. И этот лист казался ему чудом, ниспосланным с небес.
   А маленькая Леночка стояла рядом, сунув палец в рот, глядела и не понимала, почему дядя Гена плачет. Май - 2006 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"