Он вел машину небрежно, вяло касаясь руля, впрочем, руль можно было бросить совсем - свернуть с дороги машина не могла, потому, что ни- какой дороги не было. Ровное белое поле простиралось еще километра на два, луна светила достаточно ярко, так, что все казалось отчетливо черно-белым, как страница только что отпечатанного на мелованной бумаге сборника плохих стихов, ему было спокойно и хорошо. От выпитой водки в желудке теплело, а голова приятно кружилась. Сначала он пытался рассказать спутникам, о том, как ему хорошо, и как он уже почти забыл Светку, и ее руки, и щеки с пушком, как замечательно, что может ехать, смотреть на заснеженную плоскость озера и не вспоминать того, другого - с его усами и запахом изо рта, с его глупыми насмешками и вечной правотой, и как уже не плачется пьяными ночами, потому, что - почти забылось, и как... Он утер слезу, и понял, что все равно не заставит губы шевелиться, а радость была слишком мимолетной, чтобы вот так выплескивать ее на спутников. Он вслушался в болтовню Левки.
Левка попал в машину случайно, отбился от какого-то похода, загулял в деревне и теперь догонял своих, вертел головой по сторонам, излагал что-то свое и ужасно занудное, а он все смотрел на бесконечную белую равнину и поддакивал на Левкины рассуждения о Нолдор, Синдар и Атани... Он смутно припоминал, что Левка одно время увлекался толкинизмом, эти названия даже будили в нем что-то давно забытое, детское, но белая равнина под черным небом поглощала все мысли, и даже о Светке почти забывалось, так, что даже радость от отсутствия воспоминаний померкла, и только одно почему-то сверлило мозг - спросить, как зовут девицу на заднем сидении, тоже случайную попутчицу, которая всю дорогу молчала и смотрела в окно, как же ее зовут, но губы никак не могли пошевелиться, только Левкин голос бубнил и бубнил...
Водки было не так уж много, но руль все-таки никак не ложился в руки, и откуда-то изнутри снова распирала беспричинная радость - наверное, от того, что на равнине впереди не было ни одного человека, и если забыть о Левке и девице на заднем сидении, можно представить , что нет никого вообще, и это удивительно хорошо, только вот Светка, но Светка - дело прошлое, а черные эльфы, ну и что, о чем же под такой луной, как не о черных эльфах, и вообще, все это чепуха, вот только добраться бы к Брынькову к рассвету, чтобы наконец лечь на прохладные чистые простыни... Он вдруг понял, что засыпает, и нога соскользнула с педали, но было уже все равно, но белая равнина озера впереди была так бесконечна , что вполне можно было позволить себе поспать... Внезапно, как от удара очнулся, потянулся за сигаретами и понял, что задыхается. Приоткрыл окошко рядом с сидением, жадно вдохнул свежий теплый воздух.
- Не дует? - спросил у задних неожиданно хрипло.
-Нет, - тоненько ответила попутчица, - так хорошо.
Он задышал, удивляясь тому, что такой теплый воздух, почти весна, и внезапно стало страшно, а вдруг лед не выдержит, вдруг уже слишком тепло, март все-таки, вдруг не зря предупреждали... Но нет, слишком хорошо и спокойно было, спокойствие было разлито в воздухе, а потом сзади раздалось какое-то движение, он повернул голову, увидел, что задняя дверь открыта и Левка зачем-то вываливается наружу, а потом через эту дверь вдруг хлынула темная вода, а через секунду стало совсем черно...
...Санька оказался не глюком - и это было здорово, я сразу понял, что он-то и довезет меня до Брынькова, где ошивались теперь все наши... Вообще-то это была Гремлинова идея - устроить себе "ледяной поход" по водохранилищу, но после первой же холодной ночевки Ларка подхватила насморк, и вся компания завалилась на турбазу, а я накануне наширялся с ребятами из деревни, вот меня и бросили. Гремлин этого терпеть не мог, все твердил, что в походе употреблять нельзя, аура, мол, портится и карма утяжеляется, ну вот они меня в этой деревне и бросили, как проспишься, мол, сам доберешься. В обход автобусом - десятка, которой у меня нет, напрямик по озеру - так я же с ширева умудрился лыжи где-то посеять. А тут - здорово, попутчик, да еще и знакомец, Санька Беженский, школьный приятель, у которого как раз дача тут рядом, вот и устроились. Конечно, тепло на дворе и напрямик , пожалуй не стоило - лед уже подтаивал, но Санька был выпимши, разве его переубедишь... Было у меня нехорошее предчувствие, но я решил, что просто крыша слегка едет, а как в машину уселся, так и вовсе повело, прорвало на разговоры... Даже на девчонку внимания не обращал, это я-то, я, все мне говорить хотелось... И завелся я отчего-то на толкинизме , хотя были гораздо более интересные темы, сам понимал, что лучше бы я рассказал, как мотался прошлым летом в Пермскую область в "м-ский" треугольник, или как Золотую бабу на Урале искали, или даже про последний семинар какого-то очередного пророка, на котором я наконец научился принимать позу лотоса и даже ауру мог , поднапрягшись, у кого угодно разглядеть( и ни фига она от ширева не темнеет, а наоборот радугой переливается)... И хотел бы об этом, но повело с ширева на толкинизме, вот и болтал всю дорогу - Моргот, да Саурон, да Манве с Вардой, я не Эльф, конечно, но тоже многое могу порассказать... Я все смотрел в одну точку и говорил, говорил... Точка та была - огонечек на другом берегу. Кругом темнота, только луна отсвечивала и этот огонечек - синий, словно лампочка в палате тяжелобольных, лежал я в такой, когда меня в том году депресняк взял и я наглотался чего-то, еле откачали потом. И с чего мне тогда так дерьмово стало - не помню, то ли девчонка очередная послала, то ли перемедитировал маленько, и я говорил и говорил, а потом вдруг понял, что огонечка синего уже не вижу, и снег, смотрю, уже не белый, а темный какой-то... А тут Санька окно приоткрыл, и такой горячий воздух оттуда ударил, жарко стало, и я понял, что задохнусь, если вот сейчас прямо не выскочу, и дверь открыл и вывалился на снег, голову в него сунул - охладить, а потом обернулся... А машины уже не было. Была черная дыра с рваными краями, и в воде тихонько поблескивало отражение - синенькая блесточка с того берега.
Наверное все ширево в тот момент из меня вылетело. Сначала я тупо глядел на полынью, а потом вдруг резануло - там же Санька, там в этой черной воде, там внизу остался, и дышать ему там нечем, и вода, наверное сейчас хлещет в открытую мной дверь, а он пьяный и может и не выплыть, как же так... Я понял, что просто обязан сейчас нырнуть туда, в этот колодец, и постараться помочь, как-то, как-нибудь, иначе и жить будет незачем и все мои пути к самосовершенствованию окажутся ложью, а Гремлин меня с чистой совестью в следующий поход не возьмет... Конечно, это глупо и бесполезно, и, наверное так помочь нельзя, но... И я сделал даже шаг к воде, а потом понял, что не могу. Что угодно, но лезть в ледяную воду посреди зимы, что угодно, только не эта оскаленная полынья... Ноги не держали, время текло как-то странно и то казалось, что прошло уже часа два и пора плюнуть на все и идти в Брыньково пешком, то ясно представлялось, как Санька бьется там внизу, и я даже попробовал задержать дыхание, чтобы проверить на себе, как там ему , подо льдом, и не выдержал, шумно вздохнул, и сердце вдруг схватило ужасом - и сделал еще один шаг, решив, что надо, надо, надо... Когда на поверхности показалась его голова, я ничего не ощутил, но тело соображало что-то помимо меня, и я начал разматывать шарф, чтобы кинуть ему и вытащить, а руки дрожали от облегчения - уже не надо никуда прыгать, вот сейчас вытащу и все будет хорошо, обошлось, обошлось, слава Богу, и только синенький огонечек на том берегу мерцал все так же ровно...
...Она не боялась. Проголосовала на дороге, и села в машину, хотя видела, что водитель не совсем трезв, а попутчик его явно чем-то обдолбан. Ей было все равно, и наверное, если бы они решились на насилие (детский страх перед незнакомыми мужчинами, на уме одно - плоть) - лежала бы бревном. Устала. Поджала под себя ноги, стянула сапоги, устроилась на заднем сидении как в гнездышке и стала смотреть вперед. Март, конечно, и по озеру не стоило, но зато как тихо в этом медленном снегу, казалось бы и в Брыньково-то не очень надо, а надо только смотреть вперед... Там, в Брынькове, подруга у которой можно переночевать, там можно попить горячего чаю и забыть о глупой ссоре, о которой, впрочем и так уже сейчас - через сорок минут и не вспомнить, забыть обо всем, об этом проклятом ребенке, который все растет и растет где-то под сердцем, и аборт уже поздно, и придется сказать об этом Славке... Она сглотнула и стала смотреть на равнину, завораживающе плоскую, нереальную... Все казалось сном, все и было сном, только эта равнина была настоящей, девственно белой. Несколько раз она оглянулась назад, но позади за машиной оставался темный след, это тоже было красиво - далеко-далеко он тянулся, уже и не упомнишь откуда... Ей было спокойно, но удивительно неуютно. Стало жарко, она распахнула курточку, но вдруг в нос ей ударил кисловатый запах пота - накинула нестираную кофту, чтобы побыстрее, а теперь стыдно, запахнулась снова, утерла лоб. Что-то еще мешало. Она устроилась поудобнее, поняла, что на колготах появилась стрелка и теперь медленно ползет вниз по ноге. Потом неожиданно вспомнила, что , конечно, не взяла зубной щетки... А равнина все так же наплывала, и только маленький желтый огонечек светил на том берегу, но черные край не приближался, и треугольники сосен были все так же далеки. Водитель был пьян и машину откровенно шатало из стороны в сторону, он что-то напевал про себя, а другой бубнил на каком-то непонятном языке, и она ни слова не понимала. Вдруг ей показалось, что машина как-то изменила ход. Водитель приоткрыл окно, закурил. Ей в лицо ударила струя ледяного ветра, она поежилась, и плотнее запахнулась в свою куртку, и вдруг все изменилось, и один, крича что-то, рванул на себя дверцу и выскочил на темный снег, а в дверь хлынула вода. Сначала было не страшно, только непонятно - почему темно, но вода больно обожгла лицо, она закашлялась и начала задыхаться, рванулась к двери, попыталась найти ручку, но только шарила вслепую, а воды становилось все больше и больше, и она была такой невозможно черной...
... Он и сам не понимал, как успел все, что успел. Вода уже заполнила всю кабину, и он чувствовал, как машина продолжает опускаться вниз, а он все дергал ручку двери, пока она не осталась в руке. Рванулся на заднее сидение, но спинки кресел были слишком высокими, к тому же что-то мягкое мешало, тогда стал остервенело опускать стекло... Долго вертел ручку, пока не понял, что наоборот - закрыл, что крутить надо в другую сторону... Холода не было, времени не было, не было ничего, кроме жидкого черного льда вокруг, и когда он , наконец открыл окно, извернулся ужом, оставив на раме лохмотья куртки, и выполз-выплыл, только тогда понял, что больше не может не дышать, что если сейчас не получит ни капли воздуха, то его просто разорвет от боли, а кругом была тьма, это и был ад - задыхаться в плотной, тяжелой тьме, но тут сверху что-то блеснуло, высоко-высоко, и он рванулся туда, просто потому, что тело уже скручивала судорога и остатков сознания хватило только на то, чтобы эту судорогу направить, чтобы выбиться из плотных черных сетей, и только когда он вынырнул и жадно глотнул воздуха и понял, какой болью каждый вдох отдается в висках - пришел холод. Он издал какой-то звук, под руками что-то заплескалось, потом, оскользаясь, обламывая под собой лед, до крови раня ладони пополз из воды, намертво вцепившись во что-то длинное и тонкое, а потом повалился на снег боком и заскулил от внезапно накатившего ужаса...
Я подхватил его, обнял, а потом стал поскорее стаскивать насквозь промокшую куртку, и мысли скакали по-прежнему, и хотелось плакать от облегчения, что - выплыл, что - нет на мне вины, что - вытащил и помог, и неважно, что память была отчетливой - я не полез бы в воду его спасать. Теперь, наверное, полез бы, а тогда, минуту назад - не хватило бы меня. Вот вам и медитации под луной, вот вам и пути к себе. Весь путь к себе - три минуты на краю черной пасти, такого знания врагу не пожелаешь, и как я Грему теперь в глаза посмотрю... И еще что-то мне мешало, так мешало, что даже опять сделал шаг к полынье... Но не вспомнил - что, и накинул ему на плечи свой балахон, заставил встать, и пойти - сейчас самым важным было это, чтобы не замерз, не застыл, и мы шли вперед, падая в мокрый и жесткий снег, который оказался совсем не таким белым и ласковым, как казалось из машины, а я вдруг вспомнил, что ведь мы были с ним не одни, что была еще эта девчонка, но подло успокоил себя - все, она мертва, она уже задохнулась под этой толщей, и я не виноват, я вытаскивал Саньку, а Санька тем более не виноват, хорошо хоть сам спасся, а синий огонечек все приближался и приближался, и в конце концов все так и потонуло в синем сиянии, и пока мы стучались в дома и просили приюта, а нас посылали куда подальше, и пока я отыскивал длинное здание турбазы и истошным голосом будил Гремлина, - оно так и било мне в глаза...