Где бы ни встретила девчонку моего возраста - на детской площадке, на улице, в гостях - следила за ней долгим грустным взглядом. Не упускала возможности погладить по голове. Поцеловать румяную щёчку, заплести косичку с бантиком, поправить платьице. Если рядом при этом случался папа, он брал маму за руку и тихонько утешал:
- Ничего, Ма, - сливая её имя "Мария" с наименованием "мама", - вспомни, как много на свете бездетных пар. У нас, по крайней мере, есть Алекс.
Алекс - это я. Единственный ребёнок. Точнее, был им. До семи лет...
Вскоре после того, как мне исполнилось семь, папа вернулся из поездки взъерошенным и возбуждённым. Он работал в компании, занимающейся поставками газа, и постоянно разъезжал по живописным окрестностям нашего маленького городка, заворачивая на фермы. Поля, засеянные пшеницей и кукурузой, луга для выпаса скота, река, из которой спиннинги рыболовов-любителей извлекали то угря, то язя... И лес. Папа любил лесную дорогу и часто, увеличивая риск авторемонта, избирал её, хотя бы даже она была кружной.
И сегодня папа ездил через лес: к его брюкам пристала сухая хвоя. Но откуда радость и волнение?
- Послушайте-ка, что со мной произошло! - обратился он к нам с мамой так громко и возвышенно, точно за спиной у него оттопыривался мешок рождественских подарков. - Сегодня я возвращался от Донкенов - ты помнишь, Ма, у них земля сразу за лесом - конечно, устал, захотел подышать свежим воздухом... В общем, припарковался на обочине и вышел из машины. Красота, птички поют... И вдруг я слышу, что одна птица кричит особенно пронзительно. Знаешь, Ма, как вороны подражают детскому крику? Прислушиваюсь - и вдруг точно поддых ударило: это не птица! Ринулся на крик напролом, выбрался на полянку, где, помнишь, мы устраивали пикник на твой день рождения... И что я вижу?
Мама смотрела на папу так, словно он рассказывал чудесную сказку.
- Посреди поляны - на зелёном - что-то розовое, кругленькое, толстенькое, как ягодка... Младенец! В таком месте - младенец! Прямо на траве. И главное, вокруг ни души. Я взял её на руки, укутал в куртку. Она сразу перестала плакать и заулыбалась мне...
- Она?..
- Девочка. Я отвёз её в больницу. Врачи, конечно, сообщат в полицию, но мало шансов, что малышку отдадут матери. Если она оставила ребёнка, положив его на голую землю...
Я ничего не понимал. Но чувствовал - что-то приближается.
- Откуда она там взялась? - крикнул я изо всех сил. Только в этот момент родители обратили внимание на меня, своего сына. - Откуда она там взялась - одна, в лесу?
Мама присела передо мной на корточки:
- Понимаешь, Алекс, не все люди могут и хотят воспитывать своих детей. Есть такие, которые их оставляют. И тогда эти дети могут найти других родителей...
С этого дня наш дом изменился. Мои папа и мама стали реже гулять и играть со мной: они заполняли какие-то анкеты, посещали какие-то социальные службы. В нашем доме завелись новые слова, такие, как "опекунство", "патронаж" и "усыновление". Стоило мне войти, они прятались по углам, как тараканы, но я-то знал, что они где-то здесь. А однажды я подслушал, как мама сказала папе "Бог даёт её нам взамен той", но кто была "та", я так и не понял, потому что папа увидел меня поблизости и приложил палец к губам.
Они обещали, что скоро-скоро подарят мне сестричку. Не спрашивая, нужен ли мне такой подарок.
Какое-то время у меня оставалась надежда, что у девочки отыщется своя мама и заберёт её к себе. Но полиция так никого и не нашла. Ребёнок, приблизительно трёхмесячный, родился, очевидно, вне лечебного учреждения: на пухлом плечике не было следов от обязательных прививок. Об этом рассказала мне мама, которая теперь постоянно навещала в больнице лесного подкидыша. Точнее, они с папой навещали - и с восторгом передавали мне новости: как моя будущая сестричка кушает, какие звуки издаёт, как прибавляет в весе...
Однажды они торжественно и таинственно объявили, что назвали ребёнка - Алисой! Без спроса взяли буквы из моего имени!
Я почувствовал себя ограбленным...
Настал день, когда мне отдали целую комнату, а на месте моей кроватки в комнате родителей появилась новая, маленькая, деревянная, с высокими решётчатыми стенками. Настал день, когда в эту кроватку положили жильца...
- Ну что же ты, Алекс? Не стесняйся, подойди, поздоровайся со своей сестричкой. Скажи: "Привет, Алиса!" Можешь потрогать ей ручку... Ну что же ты!
Я орал, уткнувшись лицом в мамины колени. Юбка, обтягивающая колени, источала родной запах, но мама уже не была той прежней, родной. Прежняя мама всегда угадывала мои настроения, а нынешняя отказывалась их понять. Так же, как и я не в состоянии был перевести то, что вызвало у меня безумные обезьяньи крики, на язык человеческих слов...
Природу этого страха я понял лет восемнадцати, листая фотоальбом "Жители индейских резерваций". Она возникла там. Чёрно-белая фотография грузной старухи: впалая грудь, выпуклый живот... Нет, пугала в ней не старческая полнота, не резкое лицо, иссечённое морщинами, а то, что старуха (скорей всего, шаманка) обладала абсолютно чёрными волосами - длинными, до пояса, гладкими, изумительно молодыми. Такая вороная гладь сделала бы девушку красавицей. И та же самая старуха с седыми, либо чёрными, но хотя бы коротко подстриженными, волосами выглядела бы заурядной женщиной, достигшей предела лет. Но в сочетании старости тела и молодости волос извивалось нечто невыносимо гадкое, от чего повеяло похоронённым, казалось бы, первым воспоминанием об Алисе.
Младенческое, точно увеличенное розовое яблоко, личико... И на нём - старушечий рот. Перекошенный, сморщенный, окружённый подвижными складками. С единственным, длинным, блестящим, выпирающим зубом.
- А у нас уже зубик прорезался! Да, Алиса? Вот какие мы хорошенькие, солнышко моё, вот какие мы зубастенькие!
Прорезывание зубов произошло, если верить медицине, слишком рано. Но с другой стороны, никто не знал точной даты Алисиного рождения, и она могла оказаться старше, чем думали врачи.
За полгода до появления Алисы в наш дом проникли тараканы. Мама оклеила весь дом ловушками, засыпала ядовитыми порошками, бдительно выметала каждую крошку - ничего не помогало: шипящие твари, зло подпрыгивая, атаковали нас на кухне, в ванной, в туалете, выскакивали из дивана, на который присел не ожидающий подвоха гость. Мама очень боялась, что тараканы заберутся к девочке, и завесила её кроватку противомоскитной сеткой.
Как ни удивительно, когда Алиса стала членом нашей семьи, тараканья волна пошла на спад... Куда они пропали? Мама догадалась об этом, лишь извлекая из подвижного, оснащённого уже пятью зубами, рта рефлекторно содрогающуюся рыжую ножку.
- Ой! - воскликнула мамочка. - У малышки разболится животик! Вот беда с этими маленькими: вечно тащат в рот всякую пакость. Ты, Алекс, тоже таким был.
Мамочка взглянула на меня с надеждой. Я промолчал. Я не помнил себя в возрасте Алисы, но был уверен, что даже тогда не жрал живых тараканов. Вообще никогда. Но спорить тут бессмысленно.
- Это не случайно, - придя с работы, сказал вечером папа. - Она быстро растёт, ей нужно много витаминов, минералов... Может быть, не хватает кальция?
Алиса росла - но вряд ли быстрее, чем другие дети. Раннее появление зубов осталось единственным признаком ускоренного развития. В восемь месяцев она впервые сказала "мама", в год и два начала ходить. В три года Алиса знала наизусть стихотворение о ягнёнке и умилительно (для взрослых) подметала пол веником высотой почти с неё самоё.
Но гораздо больше ей нравилось проводить время в саду, откуда постепенно исчезли все насекомые. И пауки. И слизняки. И даже улитки. Что было особенно страшно: улитки - они же в раковинах! Твёрдых, как камень, раковинах!
- У твоей сестрёнки отличные зубы, - после очередного осмотра сказал мне семейный стоматолог. - Наверное, она не ест так много сладостей, как ты.
Значит, теперь Алисе хватало кальция.
В семь лет это была худенькая молчаливая тёмно-русая девочка с очень синими, до фиалковой фиолетовости, как у моей мамы, глазами. Все, кто видели их вместе, не сомневались, что это мать и дочь. Все говорили, что Алиса с годами станет так же красива, как моя мать - ещё красивее. Младенчески-старческое уродство рта исчезло... В каком возрасте? Я не успел заметить. Не очень-то много внимания мальчишки обращают на младших сестёр. Мне было четырнадцать, я читал фантастику и стихи, увлекался спортом, запросто переплывал нашу неширокую, но бурную реку и ездил верхом. Я любил лошадей - я любил животных... Несколько раз пробовал завести щенка, но щенки исчезали. Кости одного из них я отрыл в саду под кустом и попыток больше не возобновлял.
А кроме того, папа научил меня стрелять. Не стану хвастаться, но в стрельбе по мишеням я обставлял всех парней из нашей школы. Вороны и ястребы тоже не избегали моих пуль.
- Слушай, Ал, ты не подежуришь у меня ночью с дробовиком? - попросил дядя Давид, наш сосед. - Какая-то зараза повадилась таскать моих кроликов.
Кролики, которых разводил дядя Давид на мясо и шкурки, содержались у него в клетках, приподнятых бетонными столбами над поверхностью земли. Клетки закрывались элементарным запором "крючок". Вот уже с неделю каждое утро та или другая клетка оказывалась открыта, и в ней недоставало длинноухих. Оставшиеся жались по углам, избегая подходить к открытым дверцам, и заливали солому жидкой пугливой дриснёй.
Необычно. Домашние кролики не боятся людей; подобный страх в них могли родить разве что хищные звери. Но что это за зверь, открывающий крючки? И как он до них добирается: неужели встав на задние лапы? Нет, тут что-то неладно. Кто бы то ни был, полуслепому и глуховатому ветерану последней войны Давиду с ним не справиться.
Сидя в укрытии напротив клеток, с дробовиком, в скрипящей цикадами ночи, я несколько раз задрёмывал и просыпался, наткнувшись на острую, точно нарочно для сонь здесь растущую, ветку. В последний раз сон всё-таки затянул меня в свой мягкий душноватый мешок, а проснулся я от того, что у кроличьих клеток шевелился... Немалый зверь. Медвежонок? Маленькая пума? Ночной мрак и быстрота его движений не позволяли с точностью определить, куда целиться.
И безмолвие. Только визг кроликов. Зверь делает своё дело, окутанный тишиной и темнотой.
Пытаясь отрешиться от визга кроликов, я спустил курок...
Какие у меня глупые родители!
Они даже не потрудились осмотреть место происшествия. По их мнению, дело было так: выманив дробовик у соседа, я среди ночи попытался пристрелить свою сестру. В ответ на вопрос, что делала моя сестра среди ночи возле клеток с кроликами, на меня начали орать, что Алиса спала сном невинности у себя в комнате, когда я напал на неё, как маньяк. Алиса корчилась на своей залитой кровью постели и рыдала взахлёб, и смотрела на меня такими фиалковыми глазищами, что даже я пожалел бы её... Пожалел бы! Если бы не полоска красных пятнышек. На подоконнике и дальше, ведущая от окна к кровати. Почему никто не обратил на неё внимания? Почему?
Раны оказались несерьёзными: папа собственноручно выковырял засевшие под кожей дробинки. Алиса потеряла много крови, но врача решили не приглашать: врач обязан сообщить об огнестрельном ранении в полицию, а мои родители не хотели, чтобы их сын в четырнадцать лет попал в тюрьму. Они усматривали единственный выход в том, чтобы отправить меня в школу-интернат. Подальше отсюда. Как можно скорее. Немедленно!
- Мама! Папа! - взывал я. Если бы я мог заплакать, их симпатии, возможно, склонились бы в мою сторону, но зрелище такой вопиющей несправедливости высушило мои слёзные железы. - Но я же ваш сын! Ваш родной сын!..
- Наш родной сын - преступник, - припечатал папа. - Значит, мы плохо тебя воспитали. Пусть тебя попробуют перевоспитать где-нибудь в другом месте. Но не здесь, где ты опасен для окружающих.
И вот - дождливый, но светлый, сквозь тучи, день. Мама, держа на отлёте зонтик, подсаживает меня в автобус, как маленького. Как не радоваться, покидая наш скучный городок? А мне хочется зареветь так, чтобы ливня моих слёз не выдержал ни один зонтик. Для кого-то это школа-интернат, но для меня тюрьма, в которую я попадаю ни за что ни про что... Невозможно объяснить! Никто не поверит! Почему мне никто не верит?
Потому что все боятся верить в то, что такие существа, как моя лжесестра, существуют. Но я собственными глазами видел, что они есть!
Страхи оказались напрасны: школа попалась отличная. По некоторым предметам, правда, пришлось подтянуться, зато меня почти сразу выбрали капитаном баскетбольной команды. Гигантская библиотека, новые увлечения, новые друзья... По родному дому тосковать было некогда и незачем: я не вернулся бы туда, если бы даже меня звали. Но никто не звал. В первый интернатский год родители приезжали раз в три месяца, целовали, снабжали карманными деньгами, передавали приветы от Алисы, которая полностью простила своего неразумного брата. Потом приезжать перестали, и только суммы, переводимые на счёт интерната за моё обучение, свидетельствовали, что папа с мамой живы, финансово стабильны и не забывают о сыне.
Закончив интернат с отличными оценками, я немедленно поступил на курсы, которые гарантировали место в налоговой инспекции. И это место я получил - в крупном городе, куда стекались сведения от городов более мелких. В том числе - моего родного городишки. Время от времени я натыкался на его название в сводках, отчётах и ведомостях. Но не испытывал желания его навестить.
Это желание, действительно, было бы странным. И весьма опрометчивым. Судя по сводкам, отчётам и ведомостям, мой родной город переживал не лучшие времена. Экономическое положение становилось хуже и хуже. Снижалось число налогоплательщиков, хотя об их смерти никто не сообщал. Закрывались магазины, прекратила работу лесопилка. То, что условно называется жизненной энергией, утекало сквозь пальцы города, оставляя - небытие.
- Слушай, ты ведь оттуда родом? - забеспокоилось наконец моё начальство. - Какого чёрта у вас там происходит?
Я вынужденно сознался, что давно не посещал места своего детства.
- Так вот тебе задание: съезди и разберись! Они не платят налоги, не оплачивают счета за электричество... Если дальше так пойдёт, город будет обесточен, так и передай. Что, они все съехали оттуда? Или вымерли?
Наверное, я побледнел, потому что голос начальника смягчился:
- Не бери в голову. Наверняка всё поправимо.
Я так не думал... И именно поэтому не имел права отказаться от задания. Полиция? Полицейские не поверят мне, как не поверили папа с мамой. Семейные дела всегда приходится улаживать самому.
Я знал, что мне понадобится пистолет. Но вдобавок я уговорил приятеля-химика отлить для него серебряные пули. Неизвестно, что он обо мне подумал - возможно, я потерял друга; зато пули легли в обойму. Дробь не подействовала - а ведь тогда Алисе было всего семь лет... Вряд ли подействует серебро, но попробовать стоит.
Давя окурок за окурком в толстой стеклянной пепельнице с рекламой пива и глядя на хмурый полдень за окном, я размышлял о том, что же такое моя сестричка - ложная сестричка Алиса. Инопланетная форма жизни? Беглянка из каталога мифологических персонажей? Продукт нового витка эволюции? Вылезла ли она из чрева сатанистки, оплодотворённой ледяным семенем демона в процессе жуткого ритуала - или образовалась на зелёной травке поляны за минуту до того, как ведОмый чуждым гипнозом папа остановил машину на обочине лесной дороги?
Все эти вопросы, как мне тогда казалось, не имели практического значения. Значение имело одно: как её убить?
Мы въехали в пределы замершего в летнем молчании городка. Я - за рулём, Мокко - в кузове. Мокко - флегматичного пузатого мерина шоколадной окраски - я сторговал за две трети первоначальной цены у фермера, упиравшего на то, что он не торгует лошадьми. И всё-таки дороговато обошлось. Если дело завершится благополучно, стребую цену Мокко со своего начальства. Если же нет... тогда деньги мне не понадобятся.
Припарковавшись возле бензоколонки, не отпускавшей бензин, должно быть, с позапрошлой зимы, я открыл задние дверцы грузовика и, наклонно приставив к кузову доску, вытащил за уздечку Мокко. Тот фыркал, упирался, мотал головой. То ли не привык к поездкам, то ли предчувствовал, что его ожидает на новом месте. Пожалуй, не стоило мне узнавать, что его зовут Мокко. На такую участь легче обречь существо без имени.
Ни в окрестностях, ни в самом городе - ни одного движущегося, дышащего существа. Ни коровы, ни собаки, ни человека, ни пташки. Ни мушки. Ни кошки. Если так, приманка подействует.
Зачем понадобился конь? Почему было не обойтись кроликом, или котом, или другим мелким созданием, которое можно получить бесплатно? Во-первых, мелких созданий наша Алиса щёлкала, как семечки: она так стремительно расправлялась со щенками, что я не успевал за ней уследить. Крупный объект - лошадь, корова, олень - должен занять её на какое-то время и дать возможность прицелиться.
Во-вторых, большой пирог соблазнительней маленького. А моя сестричка голодна. Крайне голодна.
Поплутав по слегка узнаваемым, но отталкивающим незнакомой пустынностью улицам, я вошёл в пределы запущенного, однако незабытого, квартала. Привязав Мокко к столбику почтового ящика, я занял выгодную снайперскую позицию в нашем милом доме, где было бы довольно уютно и в достаточной степени по-прежнему, если бы не грязные окна и толстый слой пыли на мебели. Въевшееся в стены гниение спирало дух. Причина гнилостного запаха нашлась на кухне - мясо. За давностью лет оно превратилось в бурую зернистую труху на разделочной доске. Мама явно достала его из морозильной камеры, собираясь приготовить бифштексы на завтрак. Разумеется, неживое мясо не прельстило мою сестричку. По правилам неизвестной мне (к счастью!) физиологии ей скорее пришлись бы по вкусу слетевшиеся на гнилое мясо мухи, ползающие в нём черви...
Судя по тому, что теперь ни червей, ни мух во всём городе не обнаруживалось.
Ступенька лестницы, ведущей на второй этаж, скрипнула под моей ногой. Меня сюда не звали. Я вошёл сам, как захватчик... или наследный принц? Незавидное же мне досталось королевство! Вот комната родителей: незастеленная двуспальная кровать со вздыбленным комом одеяла, тапочки на прикроватном коврике, брошенный на спинку стула мамин голубой халат. Моя комната: постеры спортсменов и рок-певцов на стенах пожухли и свернулись, как слишком крупные, но подверженные осени листья. Комната Алисы: чумазые куклы рядком рассажены на клетчатом покрывале; стол пестрит бабочкиной россыпью картонных фигурок и вырезанных из бумаги одёжек. Я распахивал двери, держа наготове пистолет. В нос ударял консервированный воздух прошлого. "Алиса здесь больше не живёт" - кажется, был такой фильм? Одиночное моё хихиканье - взвизг испуганного кролика.
Сколько же ей сейчас? Мне скоро двадцать два года, значит, ей... ей должно быть четырнадцать. На последних фотографиях, стопка которых отыскалась в верхнем ящике комода, хорошенькой глазастой девочке - не больше десяти. Неужели, когда Алисе было всего десять, она переключилась с животного царства на людей? И начала, естественно, со своих родителей, после чего никто не решился больше запечатлеть её на фото? Все эти вопросы занимали меня - но как-то отстранённо, теоретически. Также я не испытывал полноценной скорби по родителям, когда-то выставившим меня из дома; лишь вяло бросал вопросы в прошлое: "Вот видите? Ведь я был прав?"
Как сейчас выглядит Алиса? Иногда мне рисовалось что-то слоноподобно раздутое, утрамбовавшее в свой желудок целый город. Иногда - безликий силуэт, вырезанный из чёрной бархатной бумаги. Представить девочку с фотографии четырнадцатилетним подростком не получалось. "Подросток" - последнее слово, которое подошло бы моей сестричке.
Внизу, за окном с приотдёрнутой кружевной занавеской Мокко мирно пасся в окружности почтового ящика, куда позволяла дотянуться привязь. Тихо и знойно. Пожалуй, всё-таки лучше спуститься... Снова занять место в засаде. Знойно и тихо. Знойно и сонно. Сонно... Спокойно... В этом царстве тишины и тёплого послеполуденного отдохновения ничто не может произойти, ничто не пожет мроизойти, пичто ме...
Хлоп! Бац! Иго-го-го-го!
Крепкая ремённая уздечка колышется на почтовом ящике. Оборванная, точно дешёвая нитка.
Что же произошло? Органы чувств вопили в смятении. Тень - иглой прошила сад. Крик Мокко - не ржание, страдальческий на грани очеловеченности крик... И это всё? Разум - великий блюститель тривиальных норм - заботливо подсказывал: сестричка вбежала в калитку, вспрыгнула на спину лошади, погнала во весь опор... Бред! На это нужно время - хотя бы считанные минуты. И если это было так, почему я не слышал стука копыт?
Для своих четырнадцати лет Алиса очень хорошо кушает. И очень быстро бегает.
Скорее на улицу! Никаких следов... Ещё недавно я удивлялся: как ей удалось справиться с населением целого - пусть даже маленького - города? Теперь я ничему более не удивлялся. Я - видел.
Вдоль. Тротуары. Слепые окна, гнилые рты разинутых дверей. Электричество? Зачем электричество городу, который вырастил в своей утробе опухоль? Она пухнет, киснет, распадается. В школе: разбросанные во дворе пожухлые учебники, прохудившийся футбольный мяч. В аптеке: стеклянные конусы с шипучкой пересохли, на стекле изнутри - разводы красителя. В мэрии: на столбе обвисает флаг, который солнце в сотрудничестве с дождями лишило национальных цветов. Белый флаг. Город сдался. Вот только не осталось никого, кто мог бы принять его капитуляцию...
Что это? Что это там, вдали? Прямо по курсу в конце улицы?
Чёрное. Шатающееся. Неуклюже толстое...
Первый вариант образа Алисы зашевелился в мозгу, точно жирный кольчатый глист с белой слепой головкой, и дрожь скользнула у меня между лопатками.
Но Алиса вряд ли надела бы мужские брюки и расстёгнутую на груди рубашку, и вряд ли стала бы перемещаться с тротуара на проезжую часть и обратно, выписывая кренделя непослушными ногами.
Нет, это не Алиса. Это - человек.
Человек, очевидно пьяный и так же очевидно запущенный. Пегая седина вокруг лысины склеилась в сосульки, рубаха истлела от пота, прорвалась под мышками. То, что вряд ли ещё заслуживало наименования ботинок, плотно срослось с грязью, наслоившейся вокруг ступней. Как долго нужно воздерживаться от мытья, чтобы достигнуть такого эффекта? Если бы я встретил что-то похожее на улице города, где жил и работал, постарался бы поскорее пройти мимо. Но здесь, в вымершем городе, где не сыщешь даже мухи, появление человека - Божье чудо, знак неизмеримой милости. Упасть на колени, целовать асфальт возле его похожих на вывороченные корневища ног...
Вместо коленопреклонения я присобрал рубашку на жирной вонючей груди и как следует встряхнул. Бутылка выпала из руки и разбилась. На левой кисти отсутствовали два пальца: средний и безымянный. Там выпирали кости, шпилеобразно продырявливая белесоватую плотную кожицу.
- А... Алекс! - забыв о бутылке, дохнул он спиртом. - Что ты тут делаешь? Почему так свободно расхаживаешь здесь? Надеешься на родственные связи? Твоим маме и папе это не помогло.
- А вы? Как вы уцелели?
Сквозь кору запущенности пробивалось нечто знакомое. Но - кем он был раньше?
- П-помилован. - Он попытался изобразить хитроватую улыбку, но гримаса получилась удивлённой и жалобной. - Я ей нужен. Её зуб... её прелестные крепенькие зубки - даже они не выдерживают. Она задаёт им такую работу! Она держит меня при себе, чтобы я... их чинил... заострял...
Стоматолог? Не может быть! Сверкание инструментов на белой салфетке. Обстоятельные лекции о чистке зубов. Как подолгу он мыл руки в сияющей чистотой раковине...
- Но когда Алиса сидит в кресле стоматолога, - возмутился я, - она ведь в полной вашей власти! Почему вам не...
- Я пытался! Один раз ввёл ей с местным анестетиком сильный яд. И - н-ничего... Не подействовало... Попробовал просверлить бором крупную артерию... - Он всхлипнул.
- И - что?
Обливаясь спиртосодержащими слезами, он выбросил в фашистском салюте изуродованную трёхпалую руку.
- Левую... Чтобы работе не мешало.
Лень снова трясти его... Нет, скорее противно. Навозная куча. Гниль.
- Где она? Отведите меня туда, где она скрывается!
- Скрывается? Зачем скрываться? Тут всё принадлежит ей.
- Но есть же у неё любимые уголки? Где она отдыхает? Развлекается? Спит?
Последнее слово натолкнуло пьяные мозги на какую-то новую мысль.
- Скоро стемнеет, - со значением произнёс он, указывая на небо - к моему облегчению, правой рукой. - Я пойду. По ночам на улицах жутко. Не от неё - она не тронет, я ей нужен... Так, вообще жутко.
Он побрёл, спотыкаясь - в своих запущенных ботинках, в рубашке с прорехой на спине. Я не удерживал его. Напоследок он обернулся:
- Искать? Зачем? Она сама найдёт дорогого братца! Ты у нас единственный визитёр за последние две недели. Она не любит сидеть на диете. Прощай!
Пьяный мешок с глупостями был прав: закат веял с неба оранжевым холодящим пожаром. Алиса получит преимущество в темноте. Поэтому я ускорил шаг - и почти бежал, пока не наткнулся на почернелую, с выпирающим белым каркасом, конструкцию... Труп Мокко. Если "труп" - подходящее слово... Несмотря на пьянство, стоматолог не утратил мастерства: зубки моей сестрички сотворили с лошадиной тушей то, что не под силу целому термитнику.
Был ли Мокко ещё жив, когда она подбиралась к его костям?
Пот застилает глаза. Где результат? Получается, я просто-напросто накормил Алису. Прибавил ей жизненных сил. Всё напрасно...
Закат стремительно скатывался на убыль, потом вдруг погас, точно за кулисами этого мира повернули выключатель. Небеса оставались светлыми, но город погрузился в область ночи - покинутой, обезлюженной, лишённой света окон и фонарей...
Нет! Вдали, через два перекрёстка, выделялся осколочек нормального, снабжённого электричеством мира. Если мои предположения оправдаются... Да, так! Фонари освещали только одну улицу. Соседние коченели во мраке.
Теперь ясно, почему Алиса дотянула до темноты! Горящие фонари указывали путь в её логово. Или на место битвы? Как бы то ни было, я не собирался скрываться. Пусть побыстрее всё это кончится.
Главная улица. Полицейский участок. Теперь направо... Стоило мне догадаться о финальном пункте моего путешествия, как оно выплыло из-за поворота - здание городской больницы. Во избежание сомнений, над воротами сияли опознавательные знаки, оставляемые на ночь для машин "Скорой помощи". Корпуса стояли покинутые и чёрные. Окна светились лишь в одном. Должно быть, том самом, куда мой отец принёс завёрнутого в куртку найдёныша?
Однако табличка рядом с гостеприимно распахнутой дверью гласила, что ранее (до Тёмных Времён имени Алисы) здесь помещалось отделение акушерства и гинекологии.
В цветовой гамме отделения акушерства и гинекологии преобладали оттенки раздавленного яичного желтка и прогорклого масла. Лестница с жёлтыми облупленными стенами и желтизной выглаженных до скользкости перил. Плиточный пол с чередованием жёлтых и коричневых квадратов. Хруст под ногами: не то осыпавшаяся краска, не то осколки ампул - не то высохшие хлебные крошки, которыми, в дополнение к световым эффектам, пыталась меня заманить Алиса, точно Мальчика-с-Пальчика. Не нуждаясь в дополнительных стимулах, я ступил в коридор второго этажа, освещённый только с лестничной площадки. На некотором расстоянии от входа в темноте прорезался скошенный прямоугольник приотворённой двери. Я нащупал в кармане пистолет. Стоит ли взвести курок? Да, уже пора.
Но пора не пришла - в длинном зале, оснащённом хирургическими, со множеством зеленоватых круглых окошек, светильниками, Алисы не было. Безмолвие освещённого до последней трещины на потолке пространства высовывало длинный дразнящий язык. Она спряталась? Но где? Здесь ничего нет, кроме железных белых остовов медицинских, с выбитыми стёклами, шкафов с валяющимися на дне резиновыми жгутами и иглами шприцев.
И - кроме операционных столов... или... не знаю, как их назвать... высоких, покрытых клеёнкой столов, по обеим сторонам каждого торчат серые распорки... опоры для ног... На среднем в правом ряду столе я заметил несколько старых, грубых, пористых бумажных листов, как будто бы вырванных из истории болезни. В глаза бросилась собственная фамилия...
Фамилия и имя - моей матери.
Я положил смертоносное оружие на стол, пропитанный мучениями сотен рожениц. Кто угодно мог взять оттуда пистолет и пристрелить меня. Кто угодно... Но этой "кому угодно" на самом деле было угодно, чтобы я прочитал эти безумно важные для нас обоих листочки. И я читал их, продираясь сквозь трудности латинской терминологии и почерка. Дошёл до конца, вернулся к началу, осоловело соображая: всё ли я понял так, как оно есть? Да, так. В голове не укладывается! Хотя ничего невероятного в этом нет. Заурядные страницы, вырванные из акушерских будней.
Пациентка акушерско-гинекологического отделения, замужем, беременность первая, роды первые. Близнецовая пара. Во время родов возникли осложнения, которые потребовали ампутации матки. Один из новорождённых выжил.
Второго - спасти не удалось.
Вторую...
Это была девочка.
Ноги подгибались. Колени не выдерживали. Срочно требовалось сесть - но ведь не на гинекологический стол? Я плюхнулся прямо на кафель пола. Наплевать на одежду. Наплевать на холод заброшенности, вцепившийся в ягодицы. Передо мной пестрело, кружилось, праздновало детство. Наше - с Алисой... Мои мячи и автомобильчики. Её куклы с резиновыми головами. Мои джинсы. Её бантики... Каждая деталь проворачивалась объёмно и красочно, как реклама; каждая ранила, как заточенный убийцей нож. Всё встало на свои места: и желание родителей иметь дочь, и моё нежелание делиться с кем-то родителями. Меня поймали - давно поймали. Но вместо того, чтобы выбраться из тенет, я запутываюсь в них всё теснее и теснее, надеясь разгадать загадку, которую загадал сам себе...
Какой-то шорох пронёсся поперёк коридора. Пистолет снова пригрелся в моей руке. Страх не висел на плечах, когда я, выйдя из родильного зала, нашёл её - в палате напротив. Там стояло шесть кроватей с плеснево-пятнистыми, пропитанными сыростью матрасами без постельного белья. Сладко, оранжевато матовые шары ламп отражались в чёрных ночных стёклах. На кровати возле раковины она сгорбилась от одиночества, точно её позабыли отсюда забрать вместе с наволочками и простынями. Тёмные волосы гладкими прядями - до пояса. Неужели ей всего четырнадцать? Несмотря на кургузое платьице с инфантильными оборками, она выглядела моей ровесницей, а длинные ноги намекали, что когда встанет во весь рост, и в этом отношении окажется вровень со мной.
Что касается лица и фигуры... Я перепробовал уже не одну кратковременную подружку: в одной нравились глаза, в другой - грудь, в третьей - талия, но всегда что-нибудь одно. Мог ли я представить, что на свете есть та, в которой воплотились все мои самые смелые притязания?
И что эта девушка - Алиса? Моя сестра?
Я был готов ко всему - и к уродству, и к красоте. Но меня сразила её трогательность, которая сияла, отменяя все мерзости. На щеках и подбородке размазалась кровь загрызенного коня, а их хотелось вытереть бережно и ласково, точно личико ребёнка, перепачканное манной кашей.
- Теперь ты знаешь, кто я. - Голос оказался зрело-женским и детски-душераздирающим, как она вся. - Мы с тобой лежали внутри одной матки, переплетаясь сырыми ножками и ручками, и были целым миром друг для друга. У одних древних народов разнополые близнецы считались священными, у других их убивали тотчас после рождения, но - по одной и той же причине: считалось, что в утробе матери они совершают брак. О нас древние судили справедливо: ты был моей первой любовью и - единственной. Ради тебя я вернулась из области, где нет ни имён, ни теней. Если бы ты захотел, я стала бы тебе преданной сестрой. Если бы ты захотел, я стала бы тебе женой: ведь в этой новой жизни я была для твоих родителей не родной, а приёмной дочерью. Я готова была стать для тебя всем, чем ты пожелаешь. Но ты захотел, чтобы я стала чудовищем - и я им стала. Помнишь, как ты заталкивал мне в рот живых тараканов и приговаривал: "Жри или сдохни, задохнись и сдохни"? Помнишь крохотного беленького щенка, которого ты задушил на моих глазах, а потом разрезал горло и заставил пить ещё тёплую кровь, хотя я сопротивлялась и плакала? Ну вот... Я всегда стремилась дать тебе лучшее из всего, чем владею. Не обижайся, если сейчас это будет не то лучшее, которого ты ожидал. Будет немного больно... мне кажется...
Её руки упёрлись мне в грудь - чугунно сильные, не по-девичьи... Зачем сопротивляться? Алиса, сестричка моя, мы выросли в одном доме, мы провели вместе семь лет, и если ещё раньше... Неважно... Неведомо... Выстрел из пистолета вдребезги разнёс раковину, но это ничего не изменило. Глаза слезились от вони просмердевшего матраса, но даже слёзы не могли помешать увидеть на лице Алисы отражение моего лица. Неужели он всегда принадлежал мне, этот резкий морщинистый рот, предназначенный, чтобы, смокча и смакуя, засасывать жизни? В рот забрались Алисины волосы, гладкие, тёмные, изумительно молодые. Как они шевелятся внутри! Точно стада тараканов, пробирающихся щиплющими шепотливыми ножками по сердцу. Вдруг резко стемнело, и задержавшимися остатками профессионального разума я отметил, что в гиблом городе наконец-то отключили электричество. Но нет, это мы с Алисой, переплетясь, как когда-то, протискивались в тёмную утробистость... Только сейчас это не утроба матери, а утроба смерти? Пусть. Главное - зачем?
Чтобы снова стать первоначальными и неразделимыми? Тогда не страшно.