Аннотация: Он спятил. И теперь хочет разрушить мир - или не хочет, но может.
Он спятил. Совершенно точно. Говорил я ему - не уходи в физику, тебе вредно. Не послушал. И теперь захотел разрушить мир. Или, пожалуй, не захотел, но вполне бы смог.
Нет, по-настоящему - так, чтобы смотреть было страшно, - он съехал с катушек еще давным-давно, когда мы оба учились в девятом классе. Тогда он задался целью встроить себе в мозг полный каталог информации - так, чтобы сортировалось по алфавиту и всплывало по ключевому слову. Мы сидели за одной партой - а он выписывал на тетрадных полях алфавит, сортировал буквы по числу черточек и просил меня задавать ему всякие дурацкие вопросы типа "Десять групп на букву Д". Я и задавал - давно привык считать себя верным другом. Учителя махнули рукой - я единственный мог с ним справиться - одного роста, одного веса, одни манеры, одно прошлое. Такие одинаковые друзья обычно начинают отталкиваться друг от друга, как электроны. Нас что-то держало. Держало меня. И его, наверно, тоже.
Мы всегда спасались тем, что нас было двое. В нем зрела невероятная эрудиция, я учился строить воздушные замки из трех осколков кирпича. Так и сидели вдвоем: я жонглировал залогами (шел французский) и двигал времена, он читал под партой толстенный словарь, изредка шепча мне: "Я понял, "тротуар" - это потому что по нему лошади ходили!"
В старших классах, конечно, стали сами выкручиваться, только ходили по-прежнему вместе: я прикидывал, как побыстрее вычислить куб числа, он выискивал закономерности во второй сотне знаков числа "пи".
Потом у него начало получаться, и я - да и все, кто нас знал, - испугался по-настоящему. На каждое слово, на каждую цифру - он мгновенно выдавал десяток пугающих, беспорядочных совпадений: год рождения Толстого внутри числа Эйлера, всегда подававшийся на математике великим откровением, в моем классе, кажется, совсем никого не удивил. Все мы знали, кто умер в дату любой контрольной, как размножается мелькнувший, скажем, в "Отцах и детях" жук и сколько сейчас в мире родственников Маяковского.
Он выдавал данные торопливо - иначе никто бы не дослушал - и постепенно разучивался останавливаться. Самое страшное - он это понимал.
Почти до конца школы, полтора страшных года, я учил его поддерживать обычный разговор. Да, учителя обожали его - он знал все, все-превсе, и мегабайтами заглатывал новое, - но нам было страшно. Мне - за него, ему - за себя.
- Я иначе не могу, - быстро шептал он между "приступами энциклопедизма". - Как в той байке, где люди привыкают дышать под музыку и умирают. Как после низкой гравитации не вернуться на Землю...
- Понял, - отвечал я. - Остановись. Все хорошо.
Мы перепробовали много "команд остановки": класть руку на плечо, зажимать рот, просить словами... Он пытался тормозить на пятом вдохе, на моргание чужих век, на красный свет... Он перепрошивал голову, встраивая туда новые и новые алгоритмы случайности: ассоциации по первой букве, по второй, по шифру... Я следил и разводил руками: "Все по-старому".
И вдруг, когда он и сам не понял, что сделал, - вдруг сработало. Из машины по выдаче знаний от превратился в обычного - чрезмерно болтливого, фонтанирующего странными идеями - но в целом нормального человека. Я месяц сверлил его взглядом, боясь, что его крыша еще купит свой билет в никуда, но потом поверил, что обошлось, и выкинул все это из головы, как нетривиальный симптом переходного возраста.
Нас с ним обоих - непонятно, почему - потянуло в математики, хотя более разных подходов и представить себе было нельзя. Я щелкал интегралы, но плавал в определениях, он скармливал все трудные вычисления компьютеру, зато отрастил мощнейшие жабры для моря фундаментальной науки.
На старших курсах его вдруг потянуло в магистратуру одного страшного места. "Есть там одна лаборатория..." - протянул он, собирая вещи, и был таков.
Встретились через полгода - за это время он успел спятить по-настоящему.
- Есть там одна лаборатория, - рассказывал он, - всякие пластмассы синтезирует. Не суть.
- Ну?
Он начал давиться словами, плеваться цепочками цифр. Я слушал. И становилось мне страшно.
Мы знаем, что такое молекулы. Мы знаем, что они колеблются. И все помнят историю про страшную силу резонанса - как однажды идущие в ногу солдаты повалили целый мост. Так вот, мой друг нашел способ получить излучение точно на той частоте...
- Ты спятил! - перебил я. - Все живые организмы - это одни и те же молекулы.
- Вот то-то и оно, - затараторил он, - что нет. Я недавно выяснил, что именно в человеческом мозгу есть вещества, которых нет больше нигде. И вот с ними-то оно и резонирует!
Не хочу знать, где он это прочел: у него была странная для эрудита черта - верить всему, что написано. Гору такого мусора перелопатил и я - когда хотелось отдохнуть и посмеяться. А он, видимо, принял за чистую монету.
Рассказав сотню страниц технических подробностей - я с самого начала увидел, что каталог у него в мозгу снова вошел в силу, но просто боялся перебивать, - он исчез на полгода. А потом умер. Что-то в мозгу разладилось, да на таком уровне - рассказывали мне его тогдашние коллеги, - что ни о психике, ни даже о клетках говорить не приходилось. Я слышал, что его лаборатория вскоре сгорела, и суеверно радуюсь: вдруг он собрал-таки свой излучатель и, как истинный ученый, сделал первый выстрел в себя?