Под языком многообещающе жгутся спиртовые успокоительные капли, рассказывая удивительные в своей безбашенности истории о том, чему сбыться не суждено никогда. Потому что это вкус лекарства, а не водки - топлива скоростного поезда загула.
Над языком перекатываются, трясь белыми боками друг о друга, три близнеца-капсулы с валерьянкой, пустырником и прочими седативными травами. Вряд ли когда-нибудь еще потрутся своими боками друг о друга три белых человека на танцполе, одним из которых, конечно же, должна быть я.
Хребет ломит от неудобной позы, которая удобной не станет ни при каких ее корректировках. Даже если перечеркнуть текущий чертеж положения моего тела гневным росчерком недовольного начальника и принудить себя все переделывать с нуля, с прямой линии пяток, копчика, лопаток и макушки на спальном матраце - то никакая эргономика не поможет изогнуть что-то из этих двух физических тел так, чтобы тому телу, которое номинально относится к живым объектам - то есть мне - стало удобно.
Потому что если не сам хребет, то его крылевые ребра будут перемалываться в пыль полнейшего бессилия жерновами межреберной невралгии ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Потому что, будучи человеком, а не жвачным животным особо крупных размеров, невозможно поглотить такое количество успокаивающих травок, фруктов и овощей, чтобы лекарственная доза седативных веществ в их объеме была пропорциональна обычному уровню тревоги в эти дни. Потому что все спиртовые возлияния сейчас вместо требуемого от них отключения памяти о происходящем пусть и далеко, но за моим окном, наоборот расширят канал поступающей от пьяных друзей информации. Она будет обрабатываться извилинами, заплетающимися в узор у кого безысходности, у кого паники, у кого истерики, у кого страха, у кого злобы - каждому оттенок тревожности по способностям, но сверх потребности. И извергаться наружу плохо пережеванным - непродуманным до конца и логически не завершенным - комком таких важных в этот момент суждений. Разумеется, при помощи заплетающегося языка. Уровень дикции как раз особо крупного скота.
Стадо таких, как я, погонят в сторону какой-то цели пастухи в нашей форме с одной стороны и в формах всех остальных стран континента и мира с другой, поигрывая кнутами санкций в умелых руках. Знает зачинщик этого перегона свою цель, только думает, что знает или не знает вовсе - вопросы, ответы ни на который из них не обещают для стада ничего хорошего. Какая разница, забивает быка разумный мясник или безумный. Какая разница, забивают его на мясо или просто так, потому что молот под руку подвернулся. Суть для быка останется неизменна - его забивают. А все эти финтифлюшки тех или иных выводов - так, украшения на гробу, пусть за ними и стоит какая-нибудь международная корпорация-монополист по ритуальному декору.
Согнутая этими настроения в подобострастной позе боли, я нависаю над экраном ноутбука, по которому журит несколько речек. Вот вьется Лента с водами социальной сети, пусть и одной-единственной из пятерки самых популярных, вот рычит Новостной канал, насмерть сталкиваясь с еще парочкой ярых противников по стороне подачи одного и того же материала. А это - булькают месенджеры несвежей жижей, текущей из сотен пробитых банок тематических сообществ. Еще радио, если его включить, периодически пускает струйки не то слюней, не то слез по невинно убиенным миру, стабильности и спокойствию.
Есть простая примета в эти дни: если просидеть, согнувшись над экраном, достаточно долго, то рано или поздно он сломается. Потому что намокнет от слез. Как подушка по ночам намокает от слюней, которые ей безразлично навязывает мой сон под эгидой таблеток. Как ноги в обычной обуви намокают, если стоять ими в луже. Какими бы умелыми мастерами ни были подогнаны швы на ней друг к другу, рано или поздно любые ботинки промокнут.
Скорее рано, чем поздно - мы окажемся наедине со своей безысходностью, ломающей спицы самых прочных колес какой-либо деятельности.
Скорее поздно, чем рано - с нами начнут разговаривать хоть где-то, где для общения надо использовать отличный от родного язык.
Скорее-скорее, быстрее-быстрее - вот как проходят минуты бодрствования тела для механизмов чувств и мыслей. Иначе безысходность и непонимание распнут меня, тебя, его и ее на кроватях в позах зародыша, неприспособленного ни для чего вне материнской утробы. А о какой материнской утробе может идти речь, если свернулись беспомощными калачиками мы, тридцати- и сорокалетние тети и дяди? Нет ее уже. Лет тридцать или сорок как.