Пальцы невыносимо скучают по тому, чего толком не испытывали и знают только вскользь. Это знание свежо, как пощечина ледяного дождя, удар мокрой ладонью летнего ливня, нанесенного с силой ветра. Ладонью, коронованной пятеркой таких же дрожащих пальцев, искрящихся на кончиках еле сдерживаемым электричеством белых молний, кричащих громовыми раскатами на ухо удивленным и испуганным прохожим. "Я скучаю, я скучаю!", - гремит туча, зло размазывая слезы по асфальту, а эти слезы крошечными бельчатами прыгают вверх по веткам-ниткам ткани, в которую затянуты ноги, цепляются коготками за подушечки пальцев моих маленьких коронованных сестер - Угрюмой Левой и Хохочущей Правой. Левая скучает по боли от струн, врезающихся в кожу до крови, до мяса, до кровавых фейерверков из-под ногтей, по неотвратимому вдавливанию металлических нитей в дерево грифа в попытках филигранью запечатлеть эту тоску на гладкой лакированной поверхности. Правой же хочется, распахнув глаза, рот и душу рухнуть охотящимся орлом на шесть нервных нитей, натянутых до предела, заставить их выть и петь, хриплым голосом оперной дивы, проигравшей сольную партию более молодой старлетке, разбивать бокалы, фужеры и пивные кружки, чтобы из проспиртованной стеклянной стружки сложились искрящиеся слова "Я скучаю! Я скучаю!".
Открыть глаза так широко, будто пытаешься ими сделать глоток воздуха, которого очень не хватает в легких после до тошноты реалистичного сна, память о котором хранится в шипах моих корон - подушечках пальцев рук - в виде водопадов из иголок, втыкающихся в каждую пору, будто так и надо, будто это дело обычное и всем известное, как пробки на Ленинградке по утрам, будто все помнят кожей приснившееся прикосновение к чему-то, от которого хочется срывать голосовые связки в крике "Я скучаю!". Вскочить со смятой простыни, попытаться не вывернуть себе суставы и не отгрызть кожу в попытках стереть это тактильное запечатление приснившихся пары коротких секунд прикосновений, которые я не успела еще узнать достаточно хорошо, чтобы они надоели, потеряли остроту и резкость, расфокусировались в мыльное боке плохого фото-кадра.
Хотя, сублимируя эту ощерившуюся голодным подзаборным псом тоску в стук по клавишам, легко понять, что с настройками памяти что-то пошло не так, что ничего не архивируется, не убирается на антресоли и не пылится по углам, а продолжает сверкать, искриться и биться в дрожи такой сильной, что боле подходящее для ее описания слово это "судороги" - легко понять что некоторые просто неспособны забыть и потерять остроту ощущений.
У меня дрожат, нет, у меня бьются в конвульсиях руки, испачканные кровью из прокушенной губы, пальцы сводит так же, как при воспоминаниях о той паре раз, проведенной в сцепке с гитарой, когда хотелось научиться играть за два дня. Если бы я умела петь и извлекать из женского стана инструмента стоны музыки, я бы спела о том, как могу скучать по крошечным, как молекулы, моментам, способным вызвать сход всех внутренних лавин, сносящих все разбивающие их сооружения в щепки, льющиеся из глаз безумным прищуром.
Но я храню гробовое молчание, по моему лицу ничего нельзя прочесть. Это не особый навык держать нужное мне выражение лица под внутренним напором любой силы, это неумение сказать, спеть, проорать. Впрочем, это даже мне на руку - хорошо принят такой рык может быть только если льется он с огромной сцены под светом софитов. Иначе это пугает, иначе это нелепо и смешно, иначе единственный эффект, который это может вызвать - это вращение указательного пальца у виска.
Незачем никого пугать. Пользуйся неумением голосом отразить, как зеркалом, внутренние шторма для культивации культуры безумных снов, ядовитых для всего живого, кроме меня, конечно. Хотя выплеснуть это наружу хочется с силой вышеописанной тоски, мне иногда кажется, что меня может разорвать на лоскуты, ошметки, нитки, что внутри живет кто-то огромней и сильней меня настолько, что убьет и не заметит. Но это всего лишь я сама.