Обрывки чужих цитат сплетаются в клубки иступленно кричащих оргий, своей воспалённой сухой страстностью раздражая утомленное сознание. В безуспешных попытках забыться оно закатывается глазными яблоками внутрь черепной коробки, в чьей темноте не может видеть, но может ощущать каждым изгибом извилин и обонять каждым отростком нейронов. В этом сокрытом от света трезвости чертоге роятся стаи странных нелепых гибридов, ни один из которых не обладает целостностью единого организма, чтобы пережить даже легкое дуновение сторонней критики. В этом странном состоянии ума Гёте заканчивает ямбы Пушкина, из Троянского коня Гомера лезет Маяковский, я мягкая лиричность Шекспира марширует в ритме Салтыкова-Щедрина. Слоги сплетаются между собой тонкой вязью арабского орнамента и рассыпаются на осколки мазков импрессионистов, чтобы слиться в продуманной стройности реализма и нанести решающий удар одним из углов кубизма. Герои картин играют на всех инструментах мира и поют на всех языках планеты, чтобы своим рассредоточенным несоответствием подчинить хаос логике.
Я нервно дергаю подбородком, встряхиваю головой, пытаясь вытрясти из ушей перемешавшиеся останки полученных ранее впечатлений, и резко открываю глаза. Комната освещена спокойным желтым светом электрических ламп, а за окном золотая осень синеет сумерками. Кажется, я задремала, когда решила ненадолго отложить кисть в сторону и позволить себе прилечь на пять минут.
Пять минут. Я поднимаю к глазам левое запястье и впериваю долгий немигающий взгляд в стрелки часов. Это странно. Они показывают, что я устроюсь на кровати, чтобы передохнуть, через пятнадцать минут...