Я хотел бы прошептать эту книгу на ухо, да что-то свербит в груди. Мой добрый соавтор - Время, ты поможешь мне справиться с моими заблуждениями и отчеканить фразу. Только сейчас мне не хватает знаков препинания: вопрос - ответ. Мне нужен знак восторга, рыдания, недоумения, истомы, усталости, воодушевления, презрения, негодования, жалости, обиды, благодушия, равнодушия, скуки, разочарования, надежды, скорби, волнения, нежности, любопытства, твёрдости (твёрдый знак вроде бы уже есть), мягкости, (но он недостаточно мягок!), замкнутости, нерешительности, суровости, щепетильности, гордости, подозрительности, да мало ли каких! А знак снисходительности, таинственности, придирчивости, занудства, самодовольства, любезности, испуга, даже знак провокации. Ведь это всё вполне реальные духи, элементы гармонии
     Но довольно пафоса. Я задался конкретным вопросом: что стоит за жертвенностью авторов, без промедления отдающих свою жизнь и здоровье за надежду оказаться оракулом? Интерес к последним годам Ницше не вызвал во мне определённого чувства, не внёс полной ясности в мотивы его безумия и наделал больше вопросов, нежели ответов. Что он хотел сказать своим помешательством? Ясно, что, не имея к тому основательных причин, делать этого он бы не захотел. Если предположить, что сумасшествие Ницше - его заключительный и пронзительный триумф, его финал Девятой симфонии, то есть мало событий, схожих своей драматичностью и красотой, ближе всего приключения Христа. Ницше - также воплощённая трагедия.
     На первых же годах своего появления на свет Ницше теряет своего отца - тот сходит с ума и год спустя умирает в страшных муках (быть может, предвидя участь своего первенца). Одарённый ребёнок быстро усваивает понятия красоты и трагичности и не расстаётся теперь с ними всю жизнь, не превращаясь, однако, в пессимиста. Наоборот, его трагедия - счастливая трагедия. Он знает свою участь и бесстрашно смотрит ей в глаза. Как Христос, он осознаёт неизбежность своего распятия. Его одержимость - это искупление за здравомыслие его друзей, за чёрствость своих читателей. Свою жизнь он проживал с сознанием неизбежности безумия и оставался твёрдым до последнего момента, хотя приступы малодушия время от времени и посещали его. Галеви так повествует о генезисе его безумия: "Ясность его ума была поразительна, но чрезвычайно гибельна". Не в этой ли ясности ума причина того, почему он не погиб десятью годами раньше, как это предполагал он сам! Я полагаю, что на путь помешательства его увлекла исключительная приверженность к истине. Бог Ницше - истина, и на кресте истины он распял себя сам. Учитель без апостолов. Если бы ему удалось проанализировать это понятие, кто знает, каким мог быть расклад? К чему мог привести платонический роман с истиной - она привлекает всех, но всех же и обманывает. И что есть истина? Какой явилась она ему на больничной койке? Так ли неизбежен атрибут её - смирительная рубашка?
     И, тем не менее, помешательство Ницше - величественное зрелище, mania grandiosa. С полным правом он мог говорить: "Среди индусов я был Буддой, в Греции - Дионисом; Александр и Цезарь - мои инкарнации, также и поэт Шекспира - лорд Бэкон; я был ещё напоследок и Вольтером и Наполеоном (я полагаю, это дань традиции), возможно и Рихардом Вагнером... Я к тому же висел на кресте; я Прадо, я также отец Прадо, рискну сказать, что я также Лессепс и Шамбиж ¹; я каждое имя в истории, я был погребён в течение осени два раза". "Друг Георг, с тех пор, как ты открыл меня, теперь не чудо найти меня, гораздо труднее теперь потерять меня... Распятый". "Ариадна - я люблю тебя" (Козиме Вагнер). "Я написал в порыве героическо-аристофановского высокомерия прокламацию ко всем европейским дворам с предложением уничтожить дом Гогенцоллернов, это гнездо багровых идиотов и преступников". Подпись: "Монарх Турина, располагающий французским троном для Виктора Буонапарте с послом Жаном Бурдо² при собственном дворе". Мысль об опережении своего времени всем успела набить оскомину, но такие люди живут вне своего времени, когда бы они ни являлись на свет. Истинный гений продолжает оставаться гениальным даже в своих безумствах. А помешательство Ницше далеко не наивно, сумасшествие даёт ему всё, о чём он только может мечтать: признание, бессмертие, истину, наконец, или то, что ему представлялось истиной. Оно ничего не отняло у него, ни любви, ни дружбы, ни здоровья, поскольку всего этого у него и не было. Последние одиннадцать лет помрачения не были для него мрачнее, нежели предыдущие лет пятнадцать. Но что же он мог ему противопоставить, был ли у него иной выход? Самоубийство. Было ли малодушие единственной причиной, помешавшей ему отойти? Уход Ницше по ту сторону происходил мучительно, и слово безумия далось ему нелегко. Весь предыдущий год его болезненность нарастает, вместе с тем творчество лихорадочно идёт на подъём. Залпом, на одном дыхании он создаёт "Казус Вагнер", "Сумерки идолов", "Антихриста", "Ессе Homo", не прекращается работа над "Волей к власти". Его самооценка этого времени: я динамит. В то же время не прекращается отслеживание давно чаемого успеха, и кажется, он, наконец, забрезжил. Правда, добиться его заставляют нечеловеческие усилия. Странно, но, несмотря на все свои чуткие прозрения, Ницше так привязан к успеху, так алчет школы, учеников. Непонимание его друзьями было для него не менее чудовищной пыткой, чем мигрени. Чем больше он жаждал понимания, тем меньше он его получал, но тем более ожесточался и ещё более усугублял отчуждение. Всякий раз оказывалось, что предполагаемые единомышленники либо обманывают его, либо заблуждаются сами, либо просто отмалчиваются, не понимая, что от них ждут. Что же ожидать тогда от случайных читателей? Поэтому, когда его разум помрачается, он помрачается уже в том числе и от раскатов желанной славы. Не Германия, но Копенгаген, Париж, Петербург, Нью-Йорк. Очень скоро выясняется всемирно-исторический характер помешательства этого тихого и скромного немецкого профессора-филолога.
     Больно и обидно читать его письма к Ипполиту Тэну, Георгу Брандесу, которых он благодарит их за поддержку и признание (которые были весьма условны). Правда, им обоим удалось нарушить молчание вокруг его имени, что открывало ему путь к славе, довершая триумф, но которых он на первых порах едва растормошил присылкой своих невостребованных книг, издаваемых за свой счёт штук по сорок. А через год, за пару недель до помрачения, но уже аффектированно он говорит: "Для моего интернационального движения я нуждаюсь во всём еврейском крупном капитале". Он готовит выход "Антихриста" одновременно на семи европейских языках тиражом в семь миллионов экземпляров! Ну, что ему эти Тэн и Брандес, что ему слава и семь миллионов читателей!
     Так всё же, что он даёт нам понять своим безумием? Во имя чего отринуты соблазны жизни, искушения, во имя чего борьба с самим собой? Во имя истины? Так ли? Но благодарен ли он жизни, если да, то зачем нужны попытки самоубийства? И куда потом девается совесть? Что предпочтительнее: нарастающая экзальтация или тихое, сонное помешательство?
     И третьего января 1889 года Ницше мало что уже добавил в картину своего триумфа: "В последний раз я был Фридрихом-Вильгельмом IV". Он может принимать привратника (если привратник не любит приврать) за Бисмарка, разбив стакан, "чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла", спать на полу, возле постели, прыгать по-козлиному, гримасничая и выпячивая левое плечо. Последнее обстоятельство связано, я думаю, с культом Диониса. И в то же время он способен импровизировать за инструментом так, что вы бы не услышали "ни одной фальшивой ноты! Сплетение звуков тристановской утончённости! Pianissimi, потом хоры и фанфары, бетховенский гнев и триумфальное пение, и снова нежность, мечтательность - неописуемо!"
     Истина, истина, можешь ли ты похвастать тем, что доселе жертвою у твоих ног были такие обольстительные рыцари, столь утончённые суверены? О, я знаю: ты ни при чём! У Христа и Антихриста одна участь, они пьют из одной чаши, а ты, как всегда, ни при чём! Ницше - последний святой, он святой той эпохи, когда святость и мученичество в сытой Европе уже никого не тревожили. Ницше, как и Христу претила людская пошлость, но весь фарс состоял именно в том, что в отличие от эпохи Тиберия плебс уже не кричал: "Распни его!" Он самодовольно попивал пиво с сосисками. "Настал ли момент облагорожения человеческой расы?" - С двадцати шести лет мучил Ницше и себя и расу этим вопросом. Да чёрт ли ему в этой расе? Не знаю, как насчёт благородства, но кровожадности стало (особенно после его нацистских апостолов) поменьше, а толерантности прибавилось, ну, не толерантности, так равнодушия и самодостаточности. Но это опять-таки не его тема.
     Приверженность к истине готовит почву для идеологии, а мудрость непригодна для идеологии. Заметил ли он эту опасность? Почувствовал ли преимущества тиража в сорок экземпляров (а лучше - solo) перед семью миллионами? Альтернатива следующая: семь миллионов - гипотетическая мефистофелевская власть над умами, которую надо использовать. Иначе - к чему власть? Вопрос: как? Идеология!? В центре её - властитель дум, поясняющий нюансы своей мысли семи миллионам, расширяющий собственный микрокосм до размеров современной цивилизации, гипотетическое облагорожение последней. Один экземпляр - всеми забытый, вечно нуждающийся, не встречающий отклика своей сверхчеловеческой мысли автор, в то время, как пошлость и филистерство процветают. Я думаю, он не заметил этой опасности. Или заметил слишком поздно, когда семь миллионов (ну, пусть семь тысяч) читателей начали ему мстить. Таковы законы всех идеологий (христианство мстит Христу до сих пор). Семь миллионов филистеров никому не позволят себя одурачить. А что до Миши, я думаю, он приписывает Отцу излишнюю горячность и обидчивость сунорэфа.
     Что тут сказать: самоубийство слишком пóшло в этом мире проворовавшихся клерков. Ницше выбрал другой путь и поступил правильно. Его не сможет никто повторить, его не смеет никто упрекнуть.
    __________
  ¹ Знаменитые французские преступники.
   ² Редактор парижских "Journal dеs Débats" и "Revue dеs Deux Mondes".