Могилёва Екатерина Игоревна : другие произведения.

Мелодия во мраке

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Старый ангбандский орк по прозванию Шкура, тюремщик Тол-ин-Гаурхот, против своей воли слышит песнь Финрода, вступившего в поединок с Сауроном. Музыка положит начало долгому и временами мучительному исцелению орка. Завершится оно может лишь далеко за пределами этой истории, которая ограничивается лишь событиями Первой Эпохи. Но и к её завершению прежний Шкура станет совсем иным...
  
  Глава 1. Ангбанд.
  Его первоначального имени никто не знал - все вокруг были куда младше. Не помнил его и сам орк. Верней, не считал нужным помнить. На что имя, которым тебя никто не зовёт? Бессмысленные и бесполезные звуки, и только Подчинённых, которые могли бы произносить его имя со страхом и придыханием, у него не было. Обыкновенно его звали Шкурой - когда не обходились "эй, ты!", "раб" или бранными словами.
  Он и сам назывался тем же прозванием, если спрашивали. Шкурой своей орк и впрямь очень дорожил - иначе и не прожил бы так долго. Он принадлежал к первому ангбандскому поколению, но об этом не распространялся. Те из его ровесников, кто не сгинул в первых войнах, вовсю хвалились, что видели ещё мир без Солнца. И где они теперь? Младшие подставили или вырезали - из зависти: им жизнь в тёмном, бессолнечном мире представлялась невообразимо лёгкой и приятной. А Шкура жил себе, как все, не высовывался, и лишь щерил острые зубы, когда молодые, совсем ещё дурные орки рвались в бой, заранее хвалясь друг перед другом добычей. В Твердыне готовились к новой большой войне - разумеется, победоносной.
  Орк втайне надеялся, что в ней как-нибудь обойдутся без него - он-то помнил, что такое война с эльфами-нолдор. Уцелел лишь потому, что бросился бежать одним из первых - а бегал он быстро - и даже под прикрытием балрогов особо не расслаблялся. Эльфов он, разумеется, ненавидел, иначе и быть не могло, но ещё более боялся. Особенно если те были из нолдор. Когда в Твердыню приволокли первого пленного нолдо, Шкура, как и все, выкрикивал издёвки, плевался издалека, но подойти ближе, чтобы ударить, пнуть, ухватить за волосы, не решался. Самая тугая цепь казалась ему ненадёжной защитой от этого пленника. Орк слишком хорошо помнил, как нолдо рвался вперёд на гнедом коне, с длинным мечом, что показался ему сразу двумя или тремя, и какое жуткое, испепеляющее пламя горело в его глазах - да и в волосах пламя, только тусклое, как остывающие угли. И как дрогнули перед тем пламенем огненные духи, балроги, бросив эльфийского короля недобитым. Один балрог тогда его, Шкуру, даже обогнал.
  От следующей войны - той, с которой вели счёт Осаде - он, считай, отвертелся. Вместо того, чтобы идти в атаку в главном воинстве, присоединился к малой шайке, что забрала круто к западу, почти прижимаясь к горам. Это не было осознанным расчётом - на войне не до расчётов бывает - но чутьё сработало безотказно. Правда, шайку, успевшую кой-чем поживиться по пути, выследили - но Шкура, не будь дураком, побросал добычу и пересидел бой в ближайшей пещере. А после, вдоль гор, озираясь, перебежками - на север, к своим. Поражение он принял как почти неизбежное, хотя никому бы ни признался, что считает ненавистных нолдор непобедимыми.
  Несмотря на все приготовления, новая война началась внезапно. Оркам заранее не объявляли о дне и часе - в том и нужды не было. Шкуру, как и других, накрыло тёмной волной жажды убивать, разрушать, калечить, уродовать. Не для добычи, не для награды, не для мести, лишь для того, чтобы залить тёмное пламя, сжигающее изнутри. Такие приступы безумия порой случались то с одним, то с другим и в промежутках между войнами. Тогда орки позлей по любому поводу кидались друг на друга и бились до смерти, а потрусливей, вроде Шкуры - отыгрывались на подростках-новобранцах или рвали, жгли и крушили всё, что под руку попадалось.
  Но в начале войн эта волна накрывала всех. Орк по опыту знал об этом. Были и ещё отличия боевой ярости от обычной, несвоевременной. Во-первых, дольше не проходила. Во-вторых, хотя голову дурманила похлеще пьянки, зато чутьё обостряла так, что и не думая он сражался как надо, да и все остальные тоже. На своих никто не бросался и сдуру под стрелы не лез.
  С нахлынувшей злобой в нём боролись лишь страх и желание жить. Он бежал вперёд в той же орде, только позади других, и врагов искал послабее, лучше всего раненых. На Нагорье поднялся, когда там из защитников почти никого не осталось, так что в его лапы попадалось всё больше обожжённое зверьё. Люди - куда реже.
  Битва оказалась долгой. Когда волна наконец схлынула, орк ошалело обвёл глазами пространство, понял, что Твердыня на сей раз оказалась сильней эльфов, и заметил, что ухитрился ещё больше похудеть, зато где-то добыл неплохой клинок. На пепелище уже пробивалась трава, верней всего, съедобная. Орк стал соображать, стоит ли так и оставаться на разорённом Нагорье. Высматривая и вынюхивая, вскоре он понял - не стоит. Кто-то из уцелевших врагов затаился в лесу и методично выбивает орков, порой целыми шайками. Сколько именно осталось врагов, и кто они - эльфы, люди или гномы - Шкуру волновало не особенно. Имя Барахира он услышал, уже вернувшись в Твердыню. Тамошние орки о делах Двенадцати рассказывали ещё большие ужасы, чем новопоселенцы Нагорья. Когда на истребление разбойников высылался очередной отряд - Шкура всякий раз испытывал облегчение, вскоре сменявшееся страхом: что, если больше так не повезёт?
  Потому, когда по слову Гортхаура войска двинулись брать Минас-Тирит, Шкура к ним присоединился. Разумеется, не к первым, а к последним рядам. И одним из последних ворвался в крепость, уже плотно затканную облаком чёрного ужаса. На Тол-ин-Гаурхот орк впервые в жизни добился повышения - из дозорных Острова в тюремщики - донеся на одного из этой привилегированной касты. Тот неосторожно обронил: мол, в полную победу над эльфами не верит, они точно ещё что-нибудь выкинут - хорошо, если назад в Твердыню не загонят. Сам Шкура думал так же, но ему хватало ума помалкивать.
  Скоро он стал считать, что ничего лучше службы тюремщика и придумать нельзя. Кормят неплохо, сорвать зло есть на ком, добычи немного - пленных в основном обирали те, кто их захватил - но есть, а главное, риска почти никакого. И от сильных, вооружённых врагов далеко, и от дракона - а он порой не прочь поживиться орками - и от балрогов, которым тоже под горячую руку не попадайся... Рядом с Гортхауром, конечно, страшно бывает, но всё полегче, чем в Твердыне. Разве что волколакам могут скормить, если покалечишься или дашь повод для доноса - но это уж по своей же дурости! А так - отличное житьё. Командиром быть куда хуже: тех часто убивают враги или казнит начальство.
  Шкура был осторожен в словах и движениях, пробиться наверх не пытался и надолго удержался на своём месте. Обзавёлся и парой приятелей, с которыми можно поболтать о том о сём - конечно, держа ухо востро. Одним из таких приятелей был Красноглазый, который, как говорили, мог один осушить бочку. Правда ли это, Шкура не знал. Знал только, что Красноглазый прибьёт всякого, посягнувшего на его выпивку, а так с ним вполне можно ужиться, если попривыкнуть.
  Вполне довольный своим положением, Шкура нудно жаловался всем и каждому на своё житьё и на кары, грозящие за любую оплошность - чтобы у нынешних дозорных не возникало особого желания занять его место. Орк надеялся, что раскрывшему уловку - нельзя же вечно водить других за нос - не хватит ума и терпения навредить втихаря, без брани и махания кулаками. Однако в последние два года он стал заметно слабеть, скоро уставал, не высыпался и подозревал проклятье.
  Глава 2. Аман.
  В один из самых обычных осенних дней Шкура вместе с Красноглазым должны были привести одну из пленных на очередной допрос к Гортхауру. Верно, хватило бы и одного орка - плен и допросы уже измучили эльфийку - но она была из нолдор, от которых всего можно было ожидать. Нолдор Шкура страшился даже сейчас, хоть и навидался бессильных пленников. Красноглазый отпер дверь. Шкура своим ключом отомкнул цепь, которым эльфийка была прикована к стене и тут же, пока не опомнилась, заломил скованные кисти. Дальше он собирался, как бывало не раз, выволочь пленницу к приятелю, ухватить поудобней, вдвоём затащить наверх и швырнуть на пол перед Повелителем Волков. Его остановила песня.
  Как с изумлением понял орк, пел Гортхаур, и хорошо пел! Орки порой горланили что-нибудь хором или поодиночке, любил это дело и сам Шкура, особенно выпивши. Но только теперь он понял, что такое настоящая песня и зачем она нужна. Песня - не забава пьяных, ни на что более не способных, и не род издёвки. Это оружие - сильнее меча и стрелы! Орочьим песням для того, чтобы стать оружием, недоставало ни сил, ни огня, ни смысла, ни мелодии. Гортхауру - доставало, и сейчас он своей песней поражал врагов. Своих её хитросплетения лишь завораживали, побуждая вслушиваться. Так притягивает взгляд совершаемое на глазах колдовство. До орков доносилась лишь слабая тень безжалостной мощи, которая сейчас сдирала с кого-то всякую защиту - доспехи, шлемы, маски, одежды, обличья, а, может, и кожу, пытаясь обнажить и вывернуть наизнанку всё тайное.
  Красноглазый хрипло захохотал, как видно, представив себе, в какое жалкое зрелище превратит врагов сила Гортхаура, и вдруг поперхнулся, беззвучно разевая рот. Враг тоже владел этим оружием - и отчего-то нацелил его не в Гортхаура, а во всех, кто только находился на Острове. Этот - тоже из нолдор, мелькнуло в уме Шкуры: тот же страшный, невыносимый, ослепляющий свет, как свет их глаз, как жгучий свет Солнца, которое они, да, они принесли за собой на муку оркам! Красноглазый рухнул на пол, зажав уши. Так же, с зажатыми ушами валялись кто на полу, кто на земле все орки Волчьего Острова, а волколаки, скуля как щенки, бежали дальше от моста, дальше от крепости, дальше от песенных чар.
  Шкура не мог сделать ни того, ни другого. Пленница, которую он держал, встрепенулась и рвалась из его лап. Ей-то песня сородича лишь придала сил. Ослабь хватку - сбежит: ноги не скованы, дверь отперта, второй страж, охваченный ужасом, валяется на полу. Пока орк помнил, что он - тюремщик Тол-ин-Гаурхот, раб Гортхаура, раб Самого, пока боялся пытки и казни за побег эльфийки, пока считал, что во всём мире нет ничего важней его собственной шкуры, пока надеялся выжить после этой песни, как выживают после ранения - он прилагал все силы к тому, чтобы удержать эльфийку и самому удержаться от рвущегося наружу вопля. Трясясь от ужаса, он мог лишь зажмуриться, а уши зажать мысленно, в действительности слушая и слушая то, чего хотел бы никогда не слышать.
  А мелодия взлетала ввысь, звенела и сияла всё ослепительней, рассекая и разрывая мрак Волчьего Острова. Орк цеплялся за последние его клочки, без которых не мыслил ни себя, ни самой жизни, но уже видел себя не в темнице, но между книжных полок светлой эльфийской крепости. Обречённым на гибель. Окружённым строителями и хозяевами Минас-Тирита - верными, стойкими, бесстрашными, свободными, полными надежд, спасёнными неведомым певцом от сил Тьмы... И вдруг осознал: он понимает, что всё это значит.
  Верность. Стойкость. Бесстрашие. Свобода. Надежда. Спасение. Радость. Красота. Добро. Правда.
  Сами слова Шкура, разумеется, слышал и прежде, а иные даже относил к себе и своим сородичам: к примеру, он не раз надеялся избежать наказания, а орков, исполнявших всякий приказ во что бы то ни стало, считал особенно верными Твердыне. Что в словах этих скрыто много большее - и не подозревал. Другие же, слышанные всё больше от пленных, считал пустыми - как неведомо чьё имя, которого никто не помнит. Теперь же орк знал, что это такое - и знал, что всё это есть не только в эльфийских россказнях, но и в жизни. Всё это в самом деле принадлежит эльфам, они не лгут. Даже в самой этой песне есть настоящая красота. И правда. И верность, и стойкость, и надежда, и свобода...
  Орк так изумился этому, что забыл свои страхи. Впервые в жизни он ничего не боялся, даже смерти. Так - можно даже умереть, даже исчезнуть в никуда, до конца растворившись в этом свете и этой красоте, пришло ему на ум.
  Но он не умирал - да и сияние, не угаснув, перестало мучить и слепить. Песня нолдо не убивала его. Она вообще не была оружием, как песня Гортхаура - она была даром всем, кто только захочет его принять. И даже тем, кто не захочет, но услышит и поймёт. Он принял этот дар, пусть и против своей воли, просто потому...
  ...Потому что он тоже мог быть стойким - и был, когда решился терпеть муку, причиняемую этой музыкой, пусть только ради исполнения приказа. Потому что услышал и понял правду. Потому что увидел красоту и захотел её - до того, что согласился в ней раствориться. Потому что, согласившись умереть, стал бесстрашен. И стал свободен, избавившись от страхов - кто поработит не побоявшегося мук и смерти? И испытал радость спасения - когда осознал, что не погиб, а освободился! Даже добро, даже свет не чужды ему!
  Всё это принадлежит не одним эльфам, но и ему - да, ему, рабу Твердыни, созданию Тьмы, Шкуре... нет, это неподходящие имена, они вовсе не соответствуют его сущности. А какое - соответствует? Он попытался вспомнить то, что прежде считал бесполезным. Когда-то, ещё и Твердыню не достроили, он был мал, и у него была мать, и она звала его не Шкурой, а просто Чёрным. Он тогда любил возиться в жидкой грязи, размазывать её, а грязь в развалинах, где они жили, была как раз чёрной... Нет, не то. Совсем не то.
  Не было у него пока настоящего имени. Ему только предстояло найти его, найти самого себя - там, впереди, за вратами, что открывала перед ним музыка. Он больше не помнил, где находится и что сейчас должен делать - верней, не считал нужным помнить: более это не имело смысла. Цвела весна, и над рекой звенели птичьи трели. Впервые он наслаждался ими, а не думал, как легче поймать и зажарить птиц.
  А перед ним открывались ещё врата - в такой свет и такое блаженство, которого он не то что до этого дня, до этого мига не мог и вообразить. Неужели ему можно и туда, к этим сияющим жемчугам, которые никто не станет вырывать друг у друга, к этому тихому и могучему морю, к этим безмятежным небесам, к невозможной чистоте золотого и серебряного сияния? Неужели и этот дар он может принять? Отчего нет - он столько уже получил даром! Значит, и сейчас не стоит терять надежды! Он жаждал коснуться хоть кончиком пальца светлого, немыслимого, и во сне не бывающего края, но медлил сделать шаг. Долго медлил. Мгновенья стали так долги, что каждое вмещало в себя более всей прошлой жизни. Да жил ли он прежде или это был лишь кошмарный сон? Нет, позабыть прошлое, словно ничего и не было, неверно, не по правде, слышимой сейчас так ясно. Его стоило сохранить в памяти и отобрать самое лучшее, самое главное, что не покинет его и в новой жизни. Ведь начинается его жизнь, а не чья-то чужая, и войти в неё должно со своим именем, со своим лицом, найдя свои слова, которые он мог бы сказать миру, свои сокровища, которые мог бы с ним разделить. Пока - даже слова и образы были не свои, а взятые из песни или подслушанные прежде. Врата распахнуты, но нельзя же войти в них таким - не вполне проснувшимся, почти что не рождённым! Не знающим, как и чем жить в этой новой жизни! Даже зачем жить - он не мог бы ответить: если всё, о чём он не мог и помыслить, ляжет в руки, чего ждать или желать ещё? Что дальше, и есть ли смысл в этом "дальше" - или за вратами жизнь не начнётся, а закончится, и он в самом деле растворится в небе и море?
  Одно он, впрочем, знал. До шага за последние врата или после него, он желал увидеть лицо нолдо-менестреля. Желал узнать его имя. И ещё спросить: примет ли он присягу в верности от того, кому открыл самый смысл верности? Примет ли в ученики того, кого уже научил столь многому? Где-то в уголке сердца ли, ума ли всколыхнулось изумление: неужели он и впрямь хочет этого - того, что час назад счёл бы безумием и предательством? И не было ли тут, в самом деле, предательства? Нет, ответил он себе. Он не приносил клятву верности, чего порой добивались от пленных эльфов - служил из страха и в расчёте на долю добычи, малую, но свою. Твердыня не родила и не вскормила его - это сделала мать, о которой он не вспоминал целые века, как не жалел, когда её убили в драке. Эта правда причиняла боль, но отвергнуть её означало бы строить новую жизнь на лжи. Прежде, чем принять так щедро предложенный дар, следовало честно разобраться в себе. Просто на это требовалось время...
  ...Но времени - не было. Сквозь ясный свет эльфийской песни уже прорастала, поначалу вкрадчиво и незаметно, потом - властно и безжалостно, тема Гортхаура. Он обращался лишь к своему противнику, и орк слушал его песню рассеянно. Как бы хитро ни сплетались слова и мелодия, в сущности, она была скучна и однообразна - не открывала ничего нового ни в мире, ни в себе, не звала ни в высь, ни в глубину. Гортхаур пел о вещах давно известных: войне, крови и смерти, предательстве и разрушении, о волках и воронах, цепях и темницах. А свет всё тускнел, словно догорал факел в безлунной ночи, и та, главная, мелодия стихала, но ещё слышалась - без слов, без голоса, одна лишь тема.
  Орк ждал одного - чтобы песня вновь зазвучала в полную силу, не допуская мысли, что она может смолкнуть совсем. Тему Повелителя Волков он воспринимал как более слабую, напряжённо вслушиваясь в другую. Орк видел темницу и Красноглазого на полу - и стоял перед вратами, из которых лился неведомый прежде свет, всё более далёкий и призрачный. Он придерживал на поясе ключ от пристенной цепи пленницы - и продолжал подбирать ключ к себе самому, подлинному, и к подлинной, счастливой, жизни, в которую верилось всё меньше.
  Ветер задул факел, оставив лишь чад. Врата захлопнулись. Незримые ключи упали и затерялись во мраке.
  Мелодия оборвалась.
   
  Глава 3. Тол-ин-Гаурхот.
  Орк стоял всё там же и был всё тот же - тюремщик Шкура, вновь захлёстнутый страхом и злостью. Только видно всё нечётко, словно его в воду головой окунули. И впрямь - лицо всё мокрое, и грудь, и даже руки. Наверху, что ли, криворукие новички ведро опрокинули? А пленницу он, олух, выпустил, зачем-то вцепившись в ключ на поясе!
  Да вот же она - даже сбежать не пытается. Совсем тупая. Или на побег просто сил нет? Выспаться не дают, всё по допросам, поесть... кормят ли её вообще? Да ему-то какая разница, от тупости или от слабости! О себе подумать надо.
  Шкура смахнул влагу с глаз, со щёк, бросился к Красноглазому, ещё не решившемуся встать, вырвал из лап ключи от камеры, выбежал за дверь и запер её с обратной стороны. Теперь и побега точно не будет, и если что - отдуваться Красноглазому, не ему.
  А глубже не успокаивалось, стучало: вот зазвучит снова, вот снова откроется, вот, вот, скоро, скоро... Ничего уже не откроется, обрывал он себя и злился уже на собственную непроходимую тупость. Да, есть всё это в жизни, есть, и красота, и радость, и свобода, не врут проклятые эльфы, только есть - для них одних! Оркам до таких высот не дотянуться, как не подстрелить на ужин гигантского орла.
  Но что, что это было - вот сейчас только?! Может, случайно подслушал вовсе не ему предназначенное? Может, вовсе и не он стоял у тех врат? Поговаривали, что мерзкие эльфы умеют слышать мысли и незаметно передавать их друг другу. Может, стоявшая рядом пленница, одурев от радости, нечаянно передала мысли орку. А он просто принял их за свои. Ага, ехидно отозвался внутренний голос, это эльфийка, значит, впервые узнала, что такое красота, это она искала ключ к настоящей жизни, это она не посмела принять дар, к которому ещё не готова?
  Тогда обман, это ж эльфийские чары. Если песня - оружие, она может быть и не мечом, а силками. Или ловушкой похитрее. Владей он сам подобной чародейской силой, так бы и поступил: подманил врага, а потом приманку отодвинул или спрятал. Чтоб потом, кто уши заткнуть не удосужился, бегали за ним хвостом и скулили: дай ещё! покажи ещё! всё сделаю!
  А ведь правда - всё сделаю, сознался себе Шкура и со злостью ударил по стеклу. Стекло - тоже, небось, эльфийское, окна в крепости не меняли, лишь забрали снаружи решётками! - зазвенело, но выдержало. Удар лишь отдался жаркой болью в костяшках. Орк по привычке взглянул в окно - не грозит ли ему что? - и увидел, как его сородичи волокут по земле скрученных эльфов-нолдор. Видел он пятерых, но одного уже затаскивали внутрь - может, были и другие. Нолдор, ясное дело, сопротивлялись, но вяло: рядом с Гортхауром не очень-то подёргаешься. Один, светловолосый, впрочем, не противился вовсе - тащили бесчувственного.
  Он, понял орк. Он.
  Вот почему оборвалась мелодия. Никакого обмана - нолдорский менестрель просто проиграл Гортхауру. Это только казалось, что эльфийская песня сильней.
  Да как он смел - проиграть! Как смел - начать и не закончить, предлагать в дар то, что сам в руках не удержит!! Убить за такое мало!!!
  И убьют, подсказал опыт, не враз, так медленно, месяц за месяцем, и Шкуру против воли пробила дрожь.
  На другой день он, перепуганный до полусмерти, явился к Гортхауру с предложением.
  - Хорошо бы за новыми пленниками, - как можно почтительней говорил он, низко склонившись и стараясь поменьше запинаться, - учинить особый надзор. Поставить над ямой решётку, её снизу и не видать, там же, эта, темень. Если не на всю яму, а подальше от двери, и при выводах на допрос не заметят. И орка посадить какого потише, эта, чтоб на пленных не орал, а молчал и слушал. А потом, эта, докладывал, что услышит.
  Во время паузы Шкура успел риторически спросить себя, кто тянул его за язык и сколько ему лет, чтобы творить такие глупости, придумать десяток оправданий и отговорок, шикнуть на себя, чтобы не начать оправдываться прямо сейчас, и перебрать в уме разные варианты казней и пыток, которым Гортхаур мог его подвергнуть. Наконец тот заговорил:
  - Мысль разумная. Неожиданно разумная. Приступишь завтра. Докладов жду ежедневно. Ступай.
  О том, что предложившего новое и полезное обыкновенно и заставляют исполнять то, что он предложил, среди орков не знали лишь юнцы-новобранцы. На это Шкура и рассчитывал, хотя работа обычного тюремщика была куда как приятней денного и нощного молчаливого сидения над ямой - там и спи, там и ешь, и не шуми - да ещё с ежедневными докладами Гортхауру.
  Одной из причин, о которой уже знал весь Остров, была ссора с Красноглазым из-за вчерашнего. Обнаружив, что ключа нет и дверь заперта, он пришёл в ярость и обещался при следующей встрече со Шкуры эту самую шкуру содрать, чтоб неповадно было.
  Другой причиной было желание оказаться поближе к Менестрелю. Снова услышать - если не песню, то голос. Узнать имя или прозвище - оно может прозвучать в разговорах пленных между собой. Наконец, увидеть его лицо, когда Гортхаур вызовет эльфа на допрос. Думалось, увидев Менестреля уже не бесчувственным, многое можно будет понять. По выражению, по глазам, по тому, как он держаться будет. Если вся эта песня - не сплошной обман, то, что было в ней, можно уловить и в певце, хоть отчасти.
  Эту причину, это желание орк, разумеется, не открывал никому - из-за этого и боялся так встречи с Гортхауром. В отличие от орочьих командиров, тот отнюдь не был самодуром и без причины не карал, зато видел всех насквозь. Но Шкура по опыту знал: чем выше командиры, тем меньше они обращают внимание на рядовых орков, тем больше уверены, что знают всё, на что они способны и на что не способны. Потому и решился. Кто поверит, что для орка единственной надеждой на лучшую жизнь может стать эльф? Да, он хитрил перед Повелителем Волков, перед Правой Рукой Самого - но, в конце концов, то, что предложил Шкура, было полезно для Острова и Твердыни. А что он чувствует или чего хочет - до сих пор никому до того дела не было.
  Томительное сидение над ямой не дало орку почти ничего из того, на что он рассчитывал. На допросы вызывали всех, кроме Менестреля - так выяснилось, что пленных двенадцать, совсем как разбойников Нагорья, и один из них человек. Но Шкуру они мало занимали. Лишь на мгновенья, случайно, чадящие факелы тюремщиков выхватывали и лицо светловолосого эльфа. В яме чаще всего было тихо, разговоров велось мало, никаких имён или прозваний в них не звучало. Может, Гортхаур и извлекал какую пользу из услышанного, но Шкура - никакой. А главное - Менестрель упорно молчал. Ни слова, ни полслова.
  Когда в одну из ночей в яму запустили волколака, кричали все, срывая голоса - кто от боли, кто от ярости, кто от бессилия и отчаяния. Шкура не мог уверенно сказать, что одним из кричавших был Менестрель. Если и был, его голос исказился до неузнаваемости, и ничего светлого, красивого и благородного в том голосе не осталось.
  Когда всё закончилось, пленники замолчали. Молчали и весь следующий день. Один лишь тихо и горестно выдохнул:
   - О Эдрахиль...
  Зато с утра того же дня в яме стал раздаваться негромкий, но почти непрестанный скрежет.
  Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих.
  Кто тут сошёл с ума, подумал орк: один из пленных, бессмысленно скребущий по металлу, или я сам, и мне это лишь чудится? На всякий случай зажал уши - скрежет исчез. Значит, не показалось. Он стал вслушиваться, и тут догадался, что этот скрёб вовсе не бессмыслен, хотя почти безнадёжен: один из эльфов пытался перетереть цепь! Наверняка Менестрель - он прикован как раз там, откуда звук идёт.
  В очередной раз поднимаясь наверх, Шкура предвкушал награду. Одно имя есть, и вот то, что он услышал - это называется разоблачение побега, за такое часто награждают.
  - Это имя мертвеца, и оно мне незнакомо, - медленно произнёс Гортхаур, услышав об Эдрахиле, и прибавил, скорее себе, чем орку. - Всё же это знание можно использовать... Ступай.
  Шкура повернулся, не поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом с Гортхауром, но тот вдруг окликнул:
  - Постой. Это всё, что ты сегодня узнал из разговоров пленных?
  - Да, - сам не зная, почему, отозвался орк.
  - Ступай.
  В общем-то, ответил он как положено - Гортхаур спрашивал именно о разговорах. И докладывать он обязался о разговорах, а не обо всех услышанных звуках. Их ещё новобранцами учили точно отвечать на заданный вопрос, и неплохо учили - до сих пор оба мизинца кривые.
  Но орк не мог не понимать: если кто узнает, что слышал, понял и не помешал - тому же волколаку и скормят. Да нет, это ещё повезёт. Это если бы он проспал побег, то волколаку. А что сотворят с тем, кто... кто помогает сбежать эльфу... если узнают... Если Гортхаур хоть раз спросит как следует или как следует посмотрит, узнает непременно. Это ж не чепуха вроде диких мыслей и странных желаний. Это измена.
  Да нет никакой измены, сказал он себе. Растерялся перед Гортхауром, и только - попробуй перед ним не растеряйся! Хотел же сказать? Хотел. Даже заранее об этом думал. Вот на другой день и скажу. И предложу укрепить цепи? Нет, это лишнее, пусть другие укрепляют. Но доложу непременно.
  На другой день он окончательно понял, что докладывать ни о чём не будет. Сначала, наоборот, настраивал себя - вспоминал, как награждали на его памяти отличившихся орков и как карали виновных. Но от этого почему-то перешёл к оправданиям - не сказал потому, что такой побег невозможен. Цепь стальная, к тому же наверняка зачарованная. А эльфы как раз не стальные и в плену слабеют. И вообще без оружия и доспехов слабоваты будут. А волколака каждую ночь запускают - значит, у них всего-то двенадцать дней на всё про всё. Не могли эльфы справиться за такое время. Тролли - да, а эльфы никак не могли. Да, да, так он и скажет, когда кто-нибудь обнаружит, что цепь пытались перетереть. Никакая это не измена, это недостаток бдительности. Без настоящего побега не очень страшно. Вполне можно остаться в живых. Даже наверняка. Не опасней, чем в набег идти.
  А если - сбежит, в самом деле сбежит?!
   Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих.
  Тихо, с паузами - должно быть, вслушиваясь в эти секунды, не идут ли вывести на допрос - но непрестанно и упорно. Так вода, капля за каплей, пробивает жёлоб в пещере. И этот - пробьёт, рано или поздно, вопреки всему. Не может не пробить.
  Он потому и молчит всё время. Силы копит. Чтобы обрушить все разом на крепость и Остров. Вдруг, когда никто не ждёт. А для тех, кто не ждёт - для всех, кроме пленников и самого Шкуры! - свет его чар невыносим! Да, есть ещё Гортхаур. Но Менестрелю же не в плен его надо брать, а просто уйти прежде, чем тот сообразит, что от орков и волколаков сейчас никакого прока. А как и куда уйти - Менестрель знает: сам же крепость на Острове и строил. Это подсказывала вспомнившаяся песня.
  Если сбежит, то и ему, Шкуре, сбежать придётся, как можно дальше отсюда. Лучше всего - следом. Наверное, он окончательно свихнулся от этих эльфийских чар. Но лучше так свихнуться, чем... орк даже не мог определить, чем - что.
  Зверь и впрямь приходил каждую ночь. Шкуру ещё ни разу не тревожило, когда одному из волколаков Острова скармливали незадачливого орка. А тут - всякий раз обмирал, словно самому что грозило, и успокаивался только, снова услышав знакомый скрежет цепи. Не его. И в эту ночь не его. Понемногу в нём крепла уверенность, что Менестреля не тронут. Что волколак попросту боится нолдо, бросившего вызов Повелителю Волков. А когда другие пленники кончатся, и запас прочности цепи иссякнет.
  Это случилось ночью раньше¸ чем рассчитывал Шкура. Внизу, во мраке, закипела борьба. Глухие удары и толчки. Короткое рычанье и стон сквозь зубы. Вскрик второго, человека - подбадривает, что ли, как орки своих в драке? Звон металла и вой, почти скулёж, это волколаку обрывком цепи досталось. Снова глухие, неясные звуки. Наконец, предсмертный хрип. Иначе и быть не могло, нечего было и сомневаться.
  Орк ждал, когда победитель выберется наверх - он даже знал, где: одна из стенок ямы была немного наклонной, для эльфа должно быть довольно. Тишина казалась подозрительной. Что, если нолдо бесшумно появится перед ним и придушит голыми руками, не разобравшись, как того же волколака? На всякий случай он заранее заслонил лапами горло и морду - чтобы успеть назвать Менестреля своим Властелином и поклясться в верной службе. Потом, надо обязательно сказать про цепь - что слышал и не передал Гортхауру - чтобы эльф окончательно понял: они на одной стороне.
  Да, он будет на одной стороне хоть со всеми нолдор разом, только бы услышать снова. Только бы снова открылись врата, и зажёгся тот свет впереди, в котором исчезают страхи, и рабство, и войны, и кары, и даже смерть, наверное. Чтобы он снова стал понимать и ощущать то, что без песни не мог. Главное, чтобы Менестрель не убил сразу, не смёл со своего пути, как мусор...
  Слабый, но ясный голос, тот самый, который Шкура так жаждал услышать, глубоко внизу произнёс:
  - Мне пора на долгий отдых. В Чертоги Безвременья, за Море, за горы Амана. Долгие, долгие века меня не увидят среди нолдор. Возможно, мы никогда не встретимся с тобой, ни в жизни, ни в смерти - пути наших народов расходятся. Прощай!
  В первый миг орк ощутил лишь недоумение - как это Менестрель собирается пересекать море и заморские горы? Обернётся летучей мышью, как Тхурингветиль? Нет, тогда чайкой или лебедем, он же эльф.
  Человек внизу глухо застонал, как тяжело раненный, и умолк.
  Орк наверху подался вперёд, прислушиваясь к чуть различимому отголоску мелодии, тонущей во мраке - уже навек. Запертые врата не отворятся, потому что отворять их некому.
  Он плохо помнил, что было после. Больше всего это походило на очередной приступ знакомого тёмного безумия. Он вцеплялся когтями и клыками в решётку, за неимением под рукой того, что мог бы изломать и изуродовать. Долго выкрикивал все известные ему бранные слова и проклятья. Клял Гортхаура, Волчий Остров, убитого волколака, судьбу, весь мир, всех волколаков, всех эльфов, всех орков на свете, а тех, кого знал - поимённо. Светловолосого нолдо не бранил, пытаясь проклясть по-настоящему, чтобы проклятье настигло его и за порогом смерти, и жалел, что так и не узнал имени.
  Того, кто зачаровал нездешним светом, заставил поверить ему, поверить в него, поверить в лучшую жизнь, подарил надежду - настоящую надежду, не такую, когда говорят: "Надеюсь не попасться". Стал надеждой. Стал светом. Стал музыкой.
  А сам обманул, оказался просто пленным эльфом, вовсе не стальным, который может взять и проиграть. А потом взять и помереть.
  Бессмысленно, нелепо, бестолково помереть, как какой-нибудь молодой орк, раньше времени кинувшийся в бой. Зачем?! Зачем не подождал чуть дольше, пока волколак на человека набросится, и тогда бы уже рвал цепи! Зверь не может сразу оторваться от добычи - неужто этот мудрый, истины открывающий, таких простых вещей не знал?!
  Не дождался нужного момента, и умер, и бросил его ни с чем, только с памятью о том, что никогда не повторится.
  Начав приходить в себя, Шкура поначалу соображал плохо. Зачем-то пялился в непроглядную темень, потом зачем-то водил рукой по решётке, туда и сюда. Решётка была скользкой и немного липкой. Чья это кровь - эльфа, волколака, человека? Да нет, они все внизу лежат, мёртвые, дошло до орка, тут могла быть только его собственная
  Вдали послышалось то, чего он уже никак не ждал услышать - эльфийская песня. Совсем другой голос, звонче, красивей, и силы в нём больше. И песня другая, и предназначалась она отнюдь не всем. Уж точно не Шкуре. Отмахнувшись от испуга, он начал прикидывать - а можно ли к ней как-нибудь прилепиться, если нарочно постараться? Пусть не то будет, но ведь недоступными благами владеет не один Менестрель, чтоб его и в Чертогах Безвременья мучили. Другие эльфы - тоже. Как те, верные и свободные, из Минас-Тирита. Вот и светлеет вроде, и веет свежим воздухом, словно наверху не потолок, а ночное небо. Если очень напрячься, можно вверху различить как будто звёзды. А внизу - лежащего рядом с волколаком светловолосого эльфа, и кровь на грязно-серой ткани и на губах.
  Орк ринулся бежать - сначала из этой ямы, потом из крепости, потом с Волчьего Острова. Метнулся вбок от моста, откуда донеслась песня, и бросился с разбегу в Сирион, позабыв, что всегда боялся большой воды. Побарахтавшись и выбравшись наконец на берег, он понял, что воды боялся зря. Таящаяся в Сирионе мощь пугает, но эта мощь не убийственна. Конечно, нечего сдуру бросаться в большую реку, холодную по осени, толком не умея плавать. Только чудом не утонул. Но сама вода поддерживает, а не топит.
  Мокрый и продрогший, он брёл на север, к Твердыне, намереваясь отбросить все бесполезные сожаления и дурацкие надежды. И жить, как все. Как целые века жил до того, как его угораздило попасть на этот проклятый Остров. Да, ему никогда ещё не бывало так хорошо, как здесь, но и так плохо, как здесь - тоже не бывало. До сих пор в груди больно. Таких жутких приступов, чтобы калечить себя самого, разбивая о решётку лапы и морду, вообще ни с кем не бывало на его памяти.
  Да оркам много чего не дано, не только эльфийских красот и откровений. Летать как птицы, например, тоже не дано. Или по-драконьи огонь выдыхать - а хорошо бы в бою! Что теперь, убиваться из-за этого? Лучше уж - забыть, как не было.
  И жить, как все нормальные орки. 
  Глава 4. Близ Ангбанда.
  Возвращаться, впрочем, особо не торопился. Если снова большая война или ещё что неотложное, так и так призовут, а впрягаться в обычное ярмо спешить нечего. Вблизи Твердыни его нагнал спешивший с донесением отряд.
  - Никак Шкура! - узнал командир отряда. - А говорили, эта, на Волчьем Острове пристроился.
  - Пристроился, - односложно ответил тот.
  - И целенький! Крепость, эта, по камешку, сам Гортхаур от эльфийской ведьмы с её злющим псом еле вырвался, а этому хоть бы хны - Шкура, он Шкура и есть! Собачьей подстилкой, что ли, прикинулся? А там ползком-ползком?
  Орк не огрызался - себе дороже, потом на других отыграется. Здесь, вдали от всяческих эльфов, всё оставалось по-прежнему, и пережитое начинало казаться почти что сном.
  Не только на Острове можно было устроиться на тёпленькое местечко. В первый же день Шкура нашёл одного из старших надсмотрщиков и со значением доложил - мол, для этих хитрых эльфов и цепи ненадёжны, могут расшатать или перетереть. Голос его дрогнул, но оно пошло лишь на пользу. Командир надсмотрщиков сощурился на низко склонившегося докладчика:
  - Ха, влетело, значит. И мне влетит, если не услежу...
  Так Шкура получил новую службу, неопасную и не тяжкую - проверять крепость оков на узниках.
  Лёгкого возвращения к прежней жизни, однако, не вышло. И сама Твердыня, и мрак и смрад её, стоны пленных и звон цепей, орочья суета и грызня тяготили так, словно вовсе не здесь он вырос и прожил большую часть жизни. Сначала Шкура объяснял это отвычкой, но с каждым днём становилось лишь тяжелей. Пробовал развеяться - напивался до одури, искал орчанок, колотил и запугивал новобранцев послабей - не помогало.
  Последней каплей стала ругань двух орков из-за миски похлёбки. Кончилось, разумеется, тем, что миска опрокинулась, а соперники затеяли драку. Случай был совсем обыкновенный, и Шкуру драчуны не задели, но он болезненно сморщился: неужели все они, всегда только так и будут жить, и никак иначе?! Есть ведь - иное! В памяти его всплыли образы, которые он желал забыть, возвращаясь к нормальной жизни, в ушах, тихо-тихо, зазвучала мелодия, и припомнился мёртвый Менестрель - да как он посмел проиграть и умереть, и бросить его одного во мраке?!
  Орк взвыл и бросился наутёк. Попадавшихся на пути отшвыривал не глядя, но без особой злости. Сейчас убивать и крушить он не хотел, а страстно хотел убежать куда угодно, только бы подальше ото всех этих мерзостей и глупостей, терпеть которые сил его больше не было. А тут не только терпеть, ещё и участвовать надо, каждый день, каждый час, без конца!
  Он бежал, пока не выбился из сил. Отдышался и снова вперёд. Потом колотил и колотил по попавшемуся под руку стволу, по острым как копья сучьям, обдиравшим даже грубую орочью кожу. Боль в руках как будто отвлекала.
  Вконец обессилев, орк повалился на землю. Спать ему не хотелось, шевелить руками или ногами - тем более. Он приподнял голову и огляделся. В этом безумном бегстве его едва не занесло в Таур-ну-Фуин. Даже лежал он меж деревьев, только росших редко, а не переплетённых друг с другом ветвями и корнями. Такие же чёрные и корявые, эти хотя бы не казались готовыми схватить и растерзать всякого чужака. Орки старались не подходить так близко к жуткому лесу, и вокруг было непривычно тихо. Тишина эта не была мёртвой - рядом всхлипывал ручей.
  Так он и лежал, внимательно, словно нечто важное для себя, выслушивая невнятные и нескончаемые жалобы ручья. То поднимая голову, то вновь укладываясь подбородком на припорошенную снегом землю, он глядел, как ветер гонит по небу тучи, начавшие ронять редкие, прозрачные снежинки, как сосны, успокаиваясь, подставляют снегу острые кривые сучья и чёрные, лишь чуть отливающие зеленью иглы. Касаясь кожи, снежинки таяли, едва позволяя рассмотреть их правильную форму, и медленно таяла свинцовая тяжесть в груди. Он и не знал, как хорошо загнать до изнеможения не другого, а себя самого, и лежать в тишине. Просто смотреть и слушать. В голову лезли всякие странные мысли. Например, о том, что раньше здесь, на Нагорье, росли совсем другие сосны. Красноватые, прямые, смело тянувшиеся к небу, свежо и смолисто пахнувшие, так, что и вниз ветер доносил тот хвойный дух. А то вдруг задавался вопросом, как называется показавшаяся в разрыве туч звезда. Временами эти мысли перебивались более здравыми - что так и замёрзнуть можно, к тому же за бегство он наверняка схлопочет. Поначалу орк отмахивался - сил всё равно нет. Но по мере того, как возвращались силы, эти мысли занимали его всё больше, и пробуждалась утихшая было злость. Особенно на тех двоих, что довели его своей дуростью, и на проклятых эльфов, без которых так его не довёл бы никто и никогда. Наконец, Шкура кое-как поднялся, зашипел сквозь зубы от саднящей боли и поплёлся назад, на ходу набрасывая оправдания. Что и как сказать в точности, думал разобраться на месте: он всегда умел улавливать настроение начальства.
  Вскоре, однако, всё повторилось: нарастающие день за днём тяжесть, тоска, отвращение ко всему и всем вокруг и к самой своей жизни, воспоминания о песне и певце и отчаянный побег. Похоже, он свихнулся. Отвращение к сородичам, это ещё понятно - он пока не встречал орков, которые любили бы своих и радовались их обществу - но он всякий раз вредил самому себе. Прежде, чем свалиться без сил, разбивал руки, колени, царапал лицо - отчасти, чтобы отвлечься, отчасти потому, что в эти минуты сам себе делался так же мерзок, как и другие орки.
  Всё же он подозревал, что себя как-нибудь вынес бы, а Твердыню и орочьи орды совсем разучился нормально воспринимать. К тому же, как он ни умел выкручиваться, последний раз после возвращения по его спине вдосталь погуляла плеть. В следующий пришлось бы ещё хуже. Так он присоединился к гонцам, доставлявшим послание воюющему на западе отряду. За краткий побег на привале наказывать не будут: решат, ищет, чем поживиться поблизости. В дороге ему стало легче, и реже хотелось сбежать от всего и вся. Как-то нашла обыкновенная злость, и он подумал, что со временем может оправиться. В посыльные орк стал напрашиваться.
  Новые знакомцы прозвания не спрашивали, а сам он никогда назваться не стремился, потому неудивительно, что однажды его окликнули как Облезлого. В отчаянии и злости он много раз ссаживал кожу. Взамен нарастала новая, более мягкая и гладкая, но старая отшелушивалась и висела многослойными клочьями.
  И всё же услышав "Сюда, Облезлый!" - он не мог связать эту кличку с собой; даже слышать её было неприятно. Привычное прозвание Шкуры тоже стало чужим, отмерло, как та облезшая кожа. Он Гортхаура обманывал, нолдо хотел признать своим Властелином, Сирион переплыл, себе без конца вредит - ну какой он теперь Шкура?
  И он поправил:
  - Чёрный. Меня зовут Чёрный.
  В конце концов, это было настоящим именем, данным матерью, а не всяким сбродом. Даже произнёс его орк так, как помнил - "Борг", хотя сейчас чаще говорили "Боург" или даже "Бург", и одно это могло превратить его во всеобщую потеху. Захохотал, однако, лишь тот, кто назвал его Облезлым, и его остановили крепким подзатыльником.
  Вчерашний Шкура, ныне Чёрный, отправился за дровами для костра, а сам потихоньку замедлил шаг, желая узнать, с чего бы ему такая честь.
  - Тебе что, жить надоело?! Он же, эта, зверюга, разозлишь - костей не откопают!
  - Кто, этот облезлый? Да он, эта, тихий, особо не высовывается.
  - Глаза-то разуй! Видал хоть одного, на кого так часто находит? И тихие от злости ломают что попало или, эта, мелюзге зубы выбивают. Кто позлей, те и угрохать могут, если врагов рядом нет. А этот сбегает - зачем, думаешь? Чтобы, эта, всех нас не угрохать. Пока ещё башка варит, усекает: приказ некому исполнять будет, потом, эта, самого казнят.
  - Брось пугать! Небось, зайца какого-нибудь отловит...
  - Зайца! Возвращается-то весь в крови, разве не видел? Не в заячьей и не во вражьей, а в орочьей, чёрной. Я раз по его следам прошёл - врагами, эта, и не пахнет, а на земле и на дереве пятна чёрной крови. А трупов нет, и костей нет. С костями пожирает.
  Вскоре орки-гонцы ещё более утвердились в мысли о необычайной лютости Чёрного. Безопасных, орочьих земель поодаль от Твердыни к этому времени почти не осталось: эльфы отрезали от захваченного кусок за куском. Гонцов никогда не посылали помногу, и они боялись наткнуться по пути на эльфийский отряд. Но бродящий в одиночестве эльф, тем более эльфийка - совсем другое дело.
  Орки подкрадывались осторожно, бесшумно, с подветренной стороны - а она вовсе неосторожно пела. Это вовсе не была песня чар, как у Менестреля или той эльфийской ведьмы, сумевшей если не пересилить, то перехитрить не только Гортхаура, но и Самого. Мелодия текла весенним дождём, смывающим копоть и грязь - мелодия простой песни о том, как прорастает и распускается цветок. Какой именно цветок, Чёрный не понял - и пожалел, что не умел различать большинство из них, зная названия лишь нескольких полезных. А эльфийка, чувствовал он, цветы любила. Правда, и он не отказался бы день за днём наблюдать, как они растут, как проклёвываются и распускаются бутоны, меняя оттенок из зеленоватого в белый. Если бы только было время, если бы только не было войн - не отказался бы. И не отказался бы, если бы только было такое возможно, присесть рядом с этой девушкой и расспросить о названиях цветов - она много о них должна знать...
  Старший гонец махнул рукой, выбрав момент нападения, и эльфийка в испуге смолкла. Чёрного вмиг охватил ужас. Да, это не песня чар, но он-то слушал как зачарованный! Мог и вслух что-нибудь ляпнуть. И так на него уже сосед косится. А ведь узнают, что он подумывал о разговоре с эльфом, в клочья разорвут.
  Это пронеслось в его голове, пока он бежал вперёд вместе со всеми. К безоружной, бездоспешной потянулись орочьи лапы. Даже позвать на помощь - опоздала: зажали рот. И эта уже никогда ничего не споёт, подумалось Чёрному, бессильная пленница, над которой вволю поиздеваются, прежде чем убить и съесть. Или утащить в Твердыню, сковать, обратить в молчаливую тень тяжким трудом, голодом и хлыстом надсмотрщика. В тот же миг с новой силой нахлынул ужас. Казалось, все сейчас следят за ним, ждут только повода, и если эльфийка эта запросит пощады, он ничего не сможет скрыть. В клочья разорвут. Следом за страхом, как часто бывало, пришла злость - он, правда, плохо понимал, на кого: на эльфийку, которая на самом-то деле злейший враг, на других орков или на себя самого. И совсем уж не понимал, как, при помощи клинка оторвав и отшвырнув вцепившихся в эльфийку, разом снёс ей голову. А потом поджёг мёртвое тело и размахивал мечом во все стороны, никого к нему не подпуская.
  Только когда золу разнесло ветром, остыл и обернулся на отступивших назад сородичей. Старший, которому он в горячке отрубил два пальца, затряс левой рукой:
  - Да всё я усёк, Чёрный. Если ещё свезёт эльфа отловить, твоя добыча будет, только твоя. И, эта, старшим гонцом будешь. Чуть всех не перерубил, еле разбежались. Только старшему гонцу, эта, читать-писать надо уметь, - лукаво прибавил он, - чтобы, случись что с бумагой, мог переписать по памяти. А учиться - жуть одна.
  - Значит, научусь, - рассеянно ответил Чёрный, думая о своём. Чего он хотел-то? В самом ли деле - убить эльфийку самому и как можно быстрей? Да, пожалуй. За то, что лишила его ума и чуть не погубила. И ещё за то, что она может петь красивые песни и любоваться цветочками, а он - нет, и никогда не сможет. Пусть теперь любуется в Чертогах Безвременья, если сумеет. Но не меньше, если не больше - хотелось, чтобы эльф был убит достойно, как в бою. Воины или нет, чародеи или нет, они достойные враги и не заслуживают того, что обыкновенно творят с пленными. И есть их никто не должен, ни волки, ни стервятники, ни тем более орки. Это просто мерзко.
  Ещё он понял и пожалел, что больше не сможет быть ни тюремщиком, ни надсмотрщиком, ни проверщиком кандалов, ни кем подобным. Пригрозят - заставит себя, но на такие местечки и добровольцев хватает. А он не сможет больше исполнять подобные службы, неопасные и нетяжёлые. Поздно жалеть, ответил он себе. Уже не смог.
  Засыпая в тот день, он услышал шёпот:
  - Вот тебе и тихий. Ты его глаза видел, когда мы, эта, к той эльфе подбирались? Аж позеленели от злобы!
  - Брешешь. Не бывает у орков зелёных глаз. Ни от злобы, ни от чего.
  - Сам ты брешешь. Ну не прямо зелёные сделались, но, эта, блеснуло так зелёным - жуть! Точно говорю...
  Ученье ему неожиданно понравилось; во всяком случае, не стало одним из тех дел, от которых хотелось сбежать куда подальше. Во-первых, спокойное - при усердии, если повода к наказаниям не подавать. А во-вторых, было в этих завитушках красивое и настоящее, сродное эльфийским песням чар. Неужели в Твердыне пользовались эльфийским письмом? Или свои придумали? А что? Гортхаур тот же - почему бы и нет?
  В подобный талант у орков верилось с трудом, но с тех пор Чёрный на привалах, разрывая мясо, остря клинок, а иной раз и заучивая новый приказ, искоса поглядывал на остальных: на что они способны? что таят в себе? Так он неожиданно увидел в них тень того безумия, что настигло его после Тол-ин-Гаурхот. В глазах, интонациях, жестах порой прочитывалась те же тяжесть и тоска, пустота и отвращение, что снедали его самого, только слабей и такие смутные, что орки не признались бы в них и самим себе. Только в отличие от Чёрного Иного, они не жаждали иного - потому, что не знали, воображая, будто и люди, и гномы, и эльфы, в сущности, живут так же. Сытней, богаче, ленивей, безопасней, и только. Не оттого ли мы напиваемся при всяком удобном случае и вечно ищем, как бы ещё развеяться, спросил себя Чёрный, что хотим заглушить эту неясную тоску? Не потому ли ищем, где и чего ещё захватить, что главного и лучшего в жизни нет, и надежды найти нет, даже понять не можем, чего же именно не хватает? Не потому ли не можем сколько-нибудь долго ужиться друг с другом, что сами себе отвратительны? Ворон ворону глаз не выклюет, балрог балрога не спалит, а орки - без этого и обойтись не в силах. Вроде для войны созданы, войной живём, а много ли будут биться по доброй воле, не уклонятся и не сбегут от врага, если командиры не пригрозят как следует или сверху тёмной волной не подхлестнут? И оружие, доспехи куют тоже из-под палки - да так почти со всяким делом, какое ни поручит Твердыня.
  Самая жалкая и несчастная участь - орочья, подумал Чёрный. Стервятника не надо заставлять есть падаль, он и не захочет рыбы или мошек. А тёмные духи как будто сами себе хозяева или хоть были таковыми: сами выбрали, какими им быть и как жить. По глазам видно, по гордой осанке - они не падают ниц перед сильнейшими, не дрожат перед ними. А орки что? Рабы Ангбанда от рождения до смерти, и не разорвать цепей. И разорвал бы - что дальше? Это эльфам отдыхать за Морем, а их ничего хорошего по смерти не ждёт: пустота небытия или вечный ужас и мука. Создания Тьмы. Пути народов расходятся, и не встретиться ни в жизни, ни в смерти.
  И сказаны-то эти слова не ему.
  Всего лишь орк, самый несчастный из всех несчастных орков. Никогда не знать, не понимать, не видеть и не слышать - было бы куда проще: недаром так хотел зажать уши.
  Ну почему он не уродился эльфом?! За что им такая награда, за что ему такая кара - с самого рождения?!
  Чёрный взвыл и бросился наутёк. Сидевшие у костра боязливо посторонились.
  Всю свою долгую жизнь хранимый незаметностью, с положением старшего гонца, страхом и угодничеством младших он лишь смирился - и то потому, что жить как все в любом случае не мог. Наслаждаться маленькой, но всё-таки властью, мешало не отпускающее напряжение. Опыт подсказывал, что от него в скором времени пожелают избавиться, особенно - прежний старший гонец. Пока он ничего не предпринимал против занявшего его место, а разделаться с ним заранее, без особого повода, Чёрному что-то мешало. Он следил за каждым жестом и словом предполагаемого заговорщика - и за каждым своим, чтобы не дать повод для доноса. Не касался пива и чутко спал, то и дело просыпаясь от кошмара, будто его скрутили сонного и вот-вот перережут горло. Старший гонец, однако, всего лишь расхвалил Чёрного, когда на опасное задание искали орков хладнокровного нрава с хорошо подвешенным языком (по орочьим меркам). Это была излюбленная шутка орков поопытней - предлагать неугодного в разведку, если он был криклив и взбалмошен, или знаменосцем передового отряда, если привык прятаться за чужие спины. Туда, где он наверняка провалится.
  Задача Чёрного состояла в том, чтобы передать новые указания Твердыни пришедшим с Востока людям, которые и прежде служили Самому. Это могли проделать, и не раз проделывали тёмные духи под личинами эльфов и людей, но новых воинов Твердыни следовало приучить к виду орков, к тому, что с ними можно общаться и действовать заодно. Иначе в решающий момент люди могли обратить мечи против своих из одного отвращения к оркам и привычки видеть в них врагов. Потому с одним из вождей Смуглолицых и самыми преданными ему воинами следовало познакомиться и поговорить, держась, как с вышестоящими из своих.
  Чёрный и не сомневался, что это - свои. Одни имена чего стоили! Ульфанг, Ульварт... Звучит мягко, как кошачьи шаги, а чуть измени: Урфанх, Урварт - и станут почти орочьи. А Бор - это ж наверняка "Чёрный" или "Тёмный", покачал он головой. Имя получил, верно, за цвет кожи - Смуглолицые же! - едва ли за пристрастие к чёрной грязи, хотя кто его знает... Или особенно предан Тьме? Орку захотелось познакомиться и поговорить именно с этим Бором - тёзкой, почти что родичем, хоть и иного народа. Чёрный даже спросил невзначай, не с Бором ли сговорились о встрече. Объяснявший задание не то орк из самых сильных и умных, не то тёмный дух в сходном обличье, усмехнулся: "Попал пальцем в небо - на этого рассчитывать нечего. Ульфанг." Мимолётная симпатия - не к живому человеку, а к собственному мечтанию о нём - испарилась.
  Люди Востока и жили на востоке Белерианда, в землях, которые держали феаноринги. Деление нолдор по Домам оркам было известно, и по временам они спорили - кто из них хуже и с кем страшней биться. Большинство ратовало за нолфингов. Чёрный - в те дни ещё Шкура - вслух соглашался с большинством, а про себя фыркал: помнили бы вы первую битву с феанорингами, не так бы пели, только помнить её почти некому. Третий из родов и в расчёт не принимали - за исключением тех, кому доводилось бегать от его князей.
  В общем, Чёрному не требовалось объяснять, что просто так явиться в земли феанорингов и переговорить со Смуглолицыми не выйдет. Уже предупреждённый Ульфанг должен был как будто настигнуть прорвавшуюся с севера шайку и прогнать её обратно, за северные отроги Синих Гор, доказывая нолдор свою преданность. Там, за горами, невидимые и неслышимые даже для зорких и чутких эльфов, они и должны были встретиться, после чего Ульфанг с "победой" возвращался назад.
  Опасность состояла в том, что первыми заметить и атаковать шайку могли сами нолдор; Ульфанг в этом случае действительно помогал добивать незадачливых орков, чтобы не вызвать подозрений. Собственно, именно так и случалось уже трижды, и Твердыня потеряла на этом двоих больдогов. С каждым разом возрастала иная опасность - что люди, вопреки замыслу Твердыни, привыкнут орков бить, а от эльфов слышать одобрение и получать награды за верную службу. Поговаривали, что иным из народа Ульфанга, особенно молодым, вовсе не хочется терять покровительство эльфов, когда повелит Твердыня. Следовало поспешить, пока надёжные люди ещё держали народ в своих руках.
  Вопреки ожиданиям, в четвёртый раз та же история не повторилась: Чёрный и вручённая ему шайка остались в живых. Всё, что требовалось, было передано и услышано. Тон Чёрный выбрал спокойный, рассудительный, без оттенка насмешки, угрозы или, напротив, боязни. Подлаживаясь под речь Ульфанга, он вставлял десять слов там, где хватило бы двух, и после каждого оставлял небольшую паузу, словно приглашая обдумать его настоящее значение. Чтобы не казалось, что орк претендует на равенство, он всякий раз именовал Ульфанга великим вождём, повелевающим тысячами, произнося это без заискивания, как известные всем титулы - так именовали его и воины племени. Сам вождь звал орка просто "посланник Повелителя". Выбранная манера не вполне согласовалась с указаниями, но тот орк или дух, верно, и не думал, что Чёрный способен так перестроить свою речь, словно они с Ульфангом принадлежали к одному народу.
  Он и сам не ждал от себя такого, но возможно точное подражание чужой речи неожиданно увлекло его. Он думал не только о своём задании, но невольно и о своеобразии этой речи, сохранявшей ни на что не похожий строй и лад, хотя слова были эльфийскими. Несмотря на сходство имён, родные наречия собеседников были слишком далеки, чтобы они могли понять друг друга. Единственным языком, равно известным ангбандскому орку и служившему Тьме человеку оказался эльфийский, белериандский.
  Интерес к особенностям речи чуть не подвёл орка. Ульфанг внезапно спросил, без обтекаемостей и словесных плетений, что выдавало сильное волнение:
  - Властелин Ночи действительно может дать нам много больше, чем когда-либо смогут дать эльфы?
  - Да, - ответил он, попутно размышляя, как должны звучать песни этого народа, - эльфы действительно могут дать много больше, чем когда-либо... прежде имел человек, как вашей мудрости давно известно, великий Ульфанг, повелевающий тысячами, а Властелин Ночи - много больше, чем когда-либо смогут дать эльфы.
  Выкрутился, мысленно выдохнул Чёрный, но изжелта-карие глаза вождя сверлили его ещё несколько долгих мгновений, а по лицу скользнуло сомнение.
  Всё же Ульфанга недаром считали надёжным человеком. К тому же, кроме наград верным, Чёрный описал и кары отступникам - спокойно, но во всех подробностях. В Твердыне о тайных замыслах нолдор не узнали разве что орки-новобранцы.
  На новую великую битву снова погнали тёмной волной, и снова Чёрный почти не понимал, как и что делал, пока она не завершилась. Не понимал, но запоминал. Придя в себя, он знал, что во время битвы его не тревожила никакая тоска или отвращение к жизни, никакое желание бежать от своих, никакие горькие воспоминания, никакие симпатии к кому бы то ни было, никакой интерес к речи или там названиям цветов и звёзд - ничего неподобающего. Только ярость, да всё та же жажда уцелеть. Но отчего-то вовсе не казалось, что так жить лучше, и совершенно не хотелось вновь окунаться в эту слепящую, одуряющую ненависть и жажду крови. Всё потому, что это тоже безумие, решил Чёрный. Оно привычней для орков, чем моё нынешнее, но лучше от этого не становится. Счастье, что выжил.
  Вокруг слышались возбуждённые и торжествующие крики; пожалуй, орк мог бы назвать их и радостными - прежде, когда не знал, что такое настоящая радость. К победным крикам присоединился и он. Эльфы и люди из их прихвостней потерпели такое сокрушительное поражение, что реванша можно было не бояться. Ушёл, хоть отчасти страх быть убитым врагом на войне или взятым в плен и замученным. Оставался ещё страх перед своими, перед высшими, перед теми тёмными созданиями, что не брезговали орками, от дракона до волколаков, перед Солнцем, перед грозой, перед далёкими и непомерно могучими Заморскими Врагами, перед Самим, перед дурными знаками и кошмарными снами, перед колдовством и отравой, перед увечьем, перед смертью, перед неизвестным будущим, перед самим собой... Но одним меньше - всё облегчение.
  К тому же Чёрный втайне гордился собой. В этой победе был и его вклад - не столь малый, как вклад одного из воинов Твердыни, отнюдь не самого сильного, и, как бывало всегда, отнюдь не самого смелого. Главную роль в поражении врагов сыграли Смуглолицые народа Ульфанга, с которым он так успешно сговорился, и особенно сыновья вождя.
  Самого Ульфанга рядом с ними не было. По слухам, он бежал обратно на Восток, за Синие Горы.
   
  Глава 5. Химринг.
  В конце триумфального разгрома эльфов орк оказался в восточной части поля боя. Победители беспорядочной массой устремились далее на восток, занимать дотоле неприступный, забравший много орочьих жизней Химринг. Чёрный позволил толпе нести себя: всякая попытка противиться была опасна. Поток проносил его, как вода щепку, мимо одного, другого - всё ближе к первым рядам. Всей крепости он не видел. Поверх орочьих голов лишь мелькала стрелой вонзившаяся в небо башня с чёрным флагом, на котором искрилась восьмиконечная звезда.
  Нет, не всё, требующее усилий, орки делают из-под палки. Ворота выбивали дружно, рьяно, с криками и гоготом. Но добившись своего, замешкали, заспорили, кому входить первым. Вернее, кому - не первым.
  - Тихо как. Небось засада, только и ждут.
  - Затаились и ждут. Чтоб, эта, побольше угрохать напоследок.
  - Или ловушка. Какая штука, которая сама орков угрохает. От этих всего можно ждать.
  - Так и будем стоять дожидаться, пока эльфы позовут?
  Кто-то разрешил вопрос, пинком отправив в ворота одного из орков, стоявших в передних рядах. Этим орком оказался Чёрный.
   Он поднялся, бросил не оборачиваясь:
  - Подождите, я тут всё осмотрю.
  Позади одобрительно зашумели.
  Крепость мало походила на Минас-Тирит, и всё же в них было общее: точность подгонки камней друг к другу, соразмерность всех частей - и не в покойном равновесии, а в устремлённости ввысь. Внутри было так тихо, словно ворота и выбитые отгораживали от шума, но мысль об оставленных нолдор засадах и ловушках казалась смехотворной.
  Конюшня, ещё пахнущая навсегда ускакавшими лошадьми - было в ней нечто грустное и вместе приятное, вроде севшего на плечо жёлтого листа. Гулкая, пустая оружейня. Даже в кузнице ни угля, ни железа, ни стали; медь, правда, оставалась. И в погребе медные кубки и кувшины. Ручки их, подобные ветвям знакомых и диковинных деревьев, влекли не меньше заключённого в них вина. Эльфийского вина хотелось попробовать - именно попробовать, познать вкус и аромат, но сначала вообразить, каким он должен быть, и сверить - верно ли понял это место и его хозяев? Здесь могла бы родиться та песня, здесь жили верные и стойкие, бесстрашные и свободные.
  Сквозь ворота доносились все запахи летнего разнотравья, отчего-то не смешиваясь с запахами стоявшей у ворот орды - или это он сейчас не ощущал их, не хотел ощущать? Будь он эльфом, его дом стоял бы среди цветущих трав.
  В маленьком дворике позади башни на камнях сидели двое нолдор, беседуя друг с другом и ничего вокруг себя не замечая. Сам разговор уже отзвучал. Они молчали вместе, и им было хорошо. Он был признателен этим двоим за терпеливое молчание, за то, что не хватались за мечи, не гнали незваного гостя, даже не морщились. Неважно, что они были медными статуями.
  Лицо одного эльфа, с тугими косами, открытое и приветливое, он видел вполоборота. В другом, волосы которого охватывал обруч, приблизившись, узнал Маэдроса; до сих пор, зная имя, орк не произносил его даже мысленно. Изумился - этот неистовый нолдо умеет так улыбаться?
  На стене рядом с ними висел клинок, отчего-то оказавшийся лишним в битве. Явно не потому, что был неудачен - сила и красота соединялись в нём, как в готовом к удару соколе. По лезвию вились руны. Да, письмо, которое он учил - точно эльфийское... Победа и мир, озадаченно прочёл Чёрный. Это не могло быть именем меча, и едва ли с таким кличем идут в бой. Или он плохо понял надпись?
  Улыбка внезапного, неведомо кем дарованного понимания, коснулась его губ. Этим клинком и не думали сражаться с врагами. Это знак, символ. Он должен был остаться как память о доблести прошлых битв, когда будет одержана совершенная победа и наступит вечный мир.
  Если б только было время, если б только не было войн... Выходит, эльфы мечтают и тоскуют о том же? Конечно, так и есть. Им бы любоваться ростом цветов, ваять статуи, поднимать кубки и касаться струн - разве в битве возможно всё это? Для чего и нужны все победы, как не ради мира?
  Чем дольше он смотрел на клинок, тем больше желал взять его в руки, вскинуть вверх, салютуя его творцам, где бы они ни были сейчас. Победа и мир! В душе его разгоралась надежда: довольно сделать это, и всё переменится, и вновь он увидит нездешний свет. Он больше никому не служил, он больше ничего не боялся. Забравшись на камень, он потянулся к мечу, легко, чуть касаясь, провёл по рукояти и осторожно охватил её, прося принять нового хозяина.
   - Да не вернётся уже. Говорю - засада, - долетело снаружи. Чёрный вспомнил, над кем именно нолдор мечтали одержать полную победу, чтобы установить мир. Рукоять клинка обожгла, словно он пытался ухватить пламя. Чёрный завопил, и в бешенстве принялся крушить всё, что видел, для начала опрокинув и закидав землёй и камнями статуи нолдор.
  Снаружи услышали и бросились продолжать начатое уже без особой опаски. Над крепостью без защитников орки глумились так же, как некогда над скованным эльфийским королём. Чёрный же ярился оттого, что был обманут надеждой и отвергнут. Оттого, что не может быть таким же, как нолдор, и жить так же.
  Когда на Химринге уже встал орочий гарнизон, Гортхауру зачем-то понадобилось описание эльфийской крепости. Причём такой, какой она была до прихода орков, а не после. Что и как стояло, вспомнить никто не мог, кроме Чёрного. Едва ли Гортхауру ещё доводилось читать столь длинный и столь издевательский - по отношению к эльфам, не к нему, конечно! - доклад. Чёрный обругал или высмеял буквально всё, что мог припомнить, вплоть до каждого камня стен.
  Он знал, что не забудет Химринга до конца своих дней, и его бросало в дрожь от мысли, что об этом могут догадаться. Эльфийская крепость подарила ему прекрасные кубки и статуи, тишину и запах цветущих трав, созерцание и грусть, признательность и улыбку...
   До сих пор он ни разу в жизни не улыбался.
  
   
  Глава 6. Нарготронд.
  Надежда на иное, не сбывшись, не угасла до конца. Конечно, эльфы были врагами Твердыни, врагами орков, и Чёрный без колебаний убил бы их в новом бою или набеге. Но всё, созданное эльфами, будь то песни или крепости, его зачаровывало, и каким безумным ни было это желание - он хотел снова попасть во власть эльфийских чар. Нормальным он был жалким и несчастным орком, который сам себе противен, как ни старался забыть об этом; околдованным - нет. А вдруг он не так уж обманулся с тем мечом? Нужно отыскать хоть одну эльфийскую вещь, которой он сможет пользоваться так же, как сами эльфы. Нолдорский клинок с девизом "Победа и мир" - это не его. А если отыскать - своё, жизнь в самом деле переменится.
  Орк понимал, что это просто фантазия. Ничто не подтверждало, что так оно и есть, только хотелось, чтобы - было. К тому же проверить эту фантазию было почти невозможно - не на глазах же у других орков проверять! Требовалось столь же невероятное стечение обстоятельств, как при занятии Химринга. И всё же тоска его перестала быть безнадёжно-чёрной. Убегать он стал реже, и уже не разбивал руки-ноги в кровь, только выматывал себя. А потом лежал, смотрел и слушал, пока не возвращались силы.
  Он вновь вернулся в гонцы. Его старшинство никто больше не оспаривал - то ли после успешной встречи с Ульфангом, то ли после написания доклада для Гортхаура прошёл слух об особой близости Чёрного к высшему командованию и даже к Самому.
  Весть о падении Нарготронда стала для Чёрного поистине счастливой. Он попытался разузнать, не требуется ли Гортхауру или кому другому из командования описания и этой эльфийской обители. Описания не требовалось, требовалось узнать, не затаился ли кто из уцелевших врагов в окрестностях скального города.
  Затаиться на выжженной дочиста равнине, по мнению Чёрного, было мудрено - разве что эльфы научились дышать водой и прячутся на дне Нарога. Всё же он с отрядом гонцов тщательно обходил всё вокруг; у каждого с собой был рог, чтобы в случае столкновения немедля позвать своих.
  Небо сплошь обложили тучи. Около полуночи пошёл снег и шёл с перерывами до утра, когда расчистился восточный край неба. Восходящее солнце слепило глаза и понемногу начинало жечь, и Чёрный отвернулся к реке.
  Противоположный берег был пустынен. Снег золотился в лучах рассвета и вспыхивал радужными искорками. Можно было вообразить, что над рекой там и тут распустились цветы. У Чёрного перехватило дыхание: он узнал место. Менестрель бывал здесь! Только кустов и деревьев уже не было, и птицам негде было вить гнёзда - так, как в песне, и весной не станет...
  Пробираясь вдоль реки, он жадно смотрел на берег, и так заметил чернеющий среди снега вход в Нарготронд. От его ворот остались лишь обломки, моста же Чёрный не обнаружил вовсе, сколько ни осматривался. Хотя рек он не боялся со времени бегства с Тол-ин-Гаурхот, прыгать в ущелье, в ледяную воду быстрого Нарога, было бы самоубийством. Но даже в волнах его слышался отзвук той мелодии - или, напротив, Менестрель вплёл в неё голос реки? - а Нарготронд обещал так много! Его разрушенные ворота казались почти что вратами в недоступный светлый край.
  Взяв себя в руки, он сказал младшим гонцам:
  - Мало осмотреть один берег. Вдруг эльфы укрылись на другом? Ну - пошевеливайтесь!
  Обход был неблизок, мимо рек, вдоль гор, по мёрзлой грязи и вновь по равнине, где из-под снега виднелась зола. Чёрный думал лишь о заветной цели и всё ускорял шаг, совсем позабыв о своих спутниках.
  Наверх он карабкался один. Тишь и нетронутый пушистый снег давали понять, что орков здесь нет. Увы - не ещё, как тогда на Химринге, а уже. Его окружила не эльфийская гармония и даже не мрачный порядок крепости Тол-ин-Гаурхот, а лишь грязь, смрад, опустошение и хаос. Чёрный тоскливо взвыл, закинув голову, и уткнулся взглядом в прихотливую резьбу свода. Разочарование и тоска спрятались глубже. Он занялся поиском сокровищ Нарготронда. Сокровищ, которыми можно было наполнить не мешок, а память, зато их никому и не отнять. Покрытые выбоинами, но устоявшие колонны, остатки мозаики на полу... Более всего сохранилось резьбы, да и форму залов нельзя было испортить - если зал был овальным, с чашей-углублением в центре, то таким и остался. Обломки, осколки и обрывки он тоже рассматривал, пытаясь представить себе целое, но крупные и чистые встречались редко. Пол библиотеки - как он с волнением понял, прежде сходной с библиотекой Минас-Тирита - сплошь усыпал пепел: орки не разорвали, но сожгли книги. В следующем зале, однако, нашёлся обрывок письма. Текст был перечёркнут волнистой чертой - определённо не орками.
   "...не сочтёшь за обиду, тем более отвержение твоего Союза. Это поистине великое дело. Я собрался бы в путь на другой день после того, как получил твоё письмо, если бы мог вернуться лишь к тебе. Но я не знаю, что скажет мой отец, когда мы встретимся на Химринге, и не знаю, что скажу ему. Ты напрасно думаешь, что я осуждаю его за ту речь. Я понимаю, каким тяжким был для него выбор между дружбой и Клятвой, и не эта речь погубила Государя Нарготронда - в походе на Ангбанд тысяча сгинула бы ещё скорее десяти. Но из темницы на Тол-ин-Гаурхот его можно было спасти! Не знаю и не хочу гадать, сумело бы войско Нарготронда победить Гортхаура или нет, но Лютиэн с Хуаном - сумели. Приди они хоть немного раньше, и для спасения Берена от зубов волколака не потребовалась бы такая жертва. Тебе же известно..."
  Зубы волколака, беззвучно прошептал Чёрный. Побеждённый Гортхаур. Темница на Тол-ин-Гаурхот. Поход десяти - не считая Берена, которого спасли, и Государя Нарготронда, которого могли бы спасти.
  Его Менестреля.
  Он перечитывал письмо, пока не заучил наизусть, повторял про себя, спускаясь вниз, и пытался забыть о представавшем его глазам. Временами почти удавалось увидеть на месте обломков трон и восседающего на троне Государя Нарготронда в драгоценном венце; и его же в блестящих доспехах, впереди тысячной конницы, и знаменосца рядом...
  Король, пожелавший идти незаметно, для большей безопасности... это легко было понять. То, что Менестрель на самом деле - король, он принял сразу как неоспоримую истину. Если уж он, орк, пожелал верно служить этому нолдо - как могло не найтись многих и многих верных ему эльфов?
  Даже то, что Менестрель вступил в поединок, которого не мог выиграть, теперь нашло объяснение и встало на своё место. Не потому ли Гортхаур с собакой не справился, что был ослаблен чарами песни? Король Нарготронда знал, что так будет, знал, что помощь придёт - и она пришла. Только поздно. Из-за какого-то мерзкого эльфа, не названного в письме по имени. Орк злорадно оскалился, уверенный, что этот нарготрондец уже заплатил за гибель своего короля мучительной смертью или, того лучше, пленом. Пусть теперь испытает на своей шкуре то, на что его обрёк!
  Одного он не мог понять - слов о жертве, и думал о них снова и снова, хотя воспоминания причиняли ему боль. Орки жертвоприношений не совершали, но Смуглолицые порой приносили жертвы Самому и тёмным духам, чтобы избежать их гнева или получить желаемое - скажем, власть. О Смуглолицых Чёрный знал многое. С той памятной встречи с Ульфангом он заинтересовался этим народом. До Великой Победы чутко прислушивался ко всем упоминаниям о нём, а после - расспрашивал при встречах самих Смуглолицых. Выучил и восточный язык. Но как жертвоприношения могли быть связаны с гибелью Короля Нарготронда?
  Если бы мысли Чёрного не метались от Тол-ин-Гаурхот к письму и назад, он давно догадался бы, что внизу лежит дракон - по тяжёлому запаху, тем более сильному, чем глубже он спускался. А так - орк увидел его неожиданно, зажигая новый факел от гаснущего.
  Глаурунг, возлежавший на тускло мерцающей груде золота, серебра и драгоценностей, поднял голову.
  - Я не так безумен, чтобы красть у тебя твои сокровища, Великий Змей, - Чёрный низко поклонился и попятился назад по лестнице.
  - Нет, - согласился дракон, обыкновенно говоривший с орками лишь на языке приказов, - ты безумен иначе.
  Струйка холодного пота пробежала по спине орка. Разоблачённый, он ждал немедленной казни, но Глаурунг, удовлетворившись одним пристальным взглядом, опустил голову.
  Чёрный с облегчением выбежал наверх. Письмо он швырнул рядом с другими обрывками, как только заметил, что зачем-то сжимает его в руке. Орк не вспоминал и не желал вспоминать о нём годы - как и о пережитом на Тол-ин-Гаурхот, и об эльфийских песнях и обителях. Никакая тоска Чёрного более не беспокоила, и воспоминания о ней приводили в ярость. Он был безумен, и это - дело рук ненавистных эльфов! Орк жалел, что нечасто удаётся отомстить этим проклятым тварям - гонцов-то мало. После Великой Победы мстить было не так опасно - встречались отбившиеся от своих, раненые, беглые рабы.
  Это притупляло страх, но не более. Как-то летней ночью, следя за костром, орк думал, как бы лучше обойти Курган Мертвецов - назавтра ему предстояло пройти поблизости. Там лежали враги, убитые в последней великой битве. Мёртвых эльфов Чёрный боялся ещё больше живых - о Кургане говорили всякое. Что коснувшихся травы разрубали на куски незримые мечи или затягивали под землю руки мертвецов. Что Курган днём и ночью стерегут призраки эльфов - нестерпимо сияющие, уверяли одни, неотличимые от живых, но неуязвимые для стрел и мечей, твердили другие.
  Дыма без огня не бывает, но Чёрный догадывался, что всё это не могло быть правдой одновременно. Он пытался понять, какие из слухов верны и как близко от Кургана можно пройти без опаски, когда перед его глазами встало воспоминание - дракон, Нарготронд, письмо - и мысли потекли по заросшему было руслу. Приносить жертвы Самому эльфы не могли. Но, может быть, Великим Заморским Врагам? Так хоть что-то становилось понятным. Если Государь Нарготронда желал не бежать, а принести волколака в жертву, чтобы Заморские Враги спасли этого Берена, он никак не мог ждать, пока зверь бросится на добычу. Но зачем вообще было его спасать, рискуя погибнуть самому?! Что он может значить, человек этот, рядом с Королём нолдор Нарготронда!
  А не тот ли это Берен с Нагорья, за голову которого объявляли великую награду? И не Береном ли звали того, кто, как говорили, вместе с эльфийской колдуньей перехитрил, ограбил и порезал Самого? Все действия Государя Нарготронда оказывались не только разумны, но мудры - нолдо видел и то, чему лишь предстояло случиться. Всё, что прежде казалось слабостью или глупостью, имело смысл как часть войны. Только Менестрель умер, и не услышать его никогда.
  А, может, и с призраком можно бы побеседовать? И узнать, наконец, имя. И попросить - допеть до конца. Но погибший Государь Нарготронда не может бродить призраком ни у своего города, ни у своей крепости, ни, тем более, у Кургана Мертвецов. Он сам сказал, что его душа уйдёт за Море...
  ...А спустя многие века его вновь увидят среди нолдор. Чёрный удивился собственной недогадливости - хотя слишком странны эти эльфы и слишком непонятные речи они ведут - Менестрель говорил о своём возвращении! За Морем он отдохнёт, а потом, когда станет тосковать по оставшимся здесь родичам, навестит их. Не незримым духом, а приняв прежний облик, иначе не сказал бы "увидят". А разве Заморские Враги не могут отпустить его дух не через века, а раньше, хоть на время? Хоть на один лишь разговор?
  Чёрный решился добиваться этого от Заморских Врагов, тоже принеся им жертву. Может быть, он слишком долго думал о жертве Менестреля, может быть, слишком долго ни на что не надеялся и не вырывался из круга жалкой орочьей жизни. Казалось, если он не попытается, вся эта жизнь обратится в нескончаемую пытку, и это пересиливало ужас перед теми пытками и казнями, что ждут Чёрного, если всё откроется. А, скорей всего, не откроется, если действовать как можно безумней. Любители доносить следят за тем, не ругает ли кто командиров, но не за тем, не сдружился ли кто с пленником - такого просто не бывает.
  День выдался ясным и на редкость ветреным. Над Анфауглитом ярко сияло Солнце - дым и мглу Твердыни несло к северу. Все орки, кто мог, укрылись под её пеленой или жались к краям равнины, в тень гор. Позволив спрятаться младшим гонцам, Чёрный в самом разгаре дня вышел под злые солнечные лучи и направился прямо к Кургану Мертвецов. Невдалеке с проклятьями проходил отряд. Последний из отряда всё отставал, ища, куда бы улепетнуть - его-то и выбрал Чёрный. Внезапность нападения позволила ему скрутить отставшего и заткнуть ему рот. Вскрикнуть выбранная жертва успела, но передние лишь заорали: "Призраки!" - и валко побежали, как могли, не оглядываясь.
  Щуря глаза от несомой ветром пыли, Чёрный подтащил жертву почти к подножию Кургана, с восточной стороны, но так, чтобы связанный не касался травы. Там лежали лишь эльфы и те, кто бился за эльфов, а не против них. Перед самым Курганом Чёрный снял шлем и пал ниц, головой на запад - туда, где и обитали Заморские Враги. Конечно, при обращении нельзя было называть их "врагами". Эльфы звали Чёрным Врагом Повелителя Твердыни. Значит, главные враги Самого были их повелителями.
  Протяжно, как принято у Смуглолицых, он воззвал к Великим Заморским Повелителям с мольбой - вызвать сюда дух Государя Нарготронда и дозволить поговорить, а взамен пообещал жертву из числа их врагов. Заколов связанного, Чёрный сжёг тело, очистил в огне клинок, а кости сложил одна к другой и закопал поодаль: так тоже водилось у людей. Он ждал и ждал. Ветер стих, Солнце жгло всё нестерпимей, а дух не появлялся. Вновь простёршись перед Курганом, он повторил мольбу, и прибавил:
  - Забудьте сейчас, что я орк, что я сражался против ваших воинов и убивал их. Пусть дух Государя Нарготронда явится здесь - я прошу не для того, чтобы вредить или издеваться! Услышьте меня сейчас! Простите меня!
  Последние слова он тоже знал от людей, и знал, что такими словами они порой чего-то добиваются от соплеменников. Всё было напрасно. Чёрный поднялся и, шатаясь, побрёл назад. Перед глазами плыли круги, макушка, плечи и спина почти невыносимо горели, ноги едва слушались, пыль на лице спеклась в сплошную корку.
   Обернувшись на зелёное пятнышко Кургана, Чёрный на миг увидел за ним не пыльную равнину и горы, а гладь Моря. Оно отличалось от однажды увиденного в свете и вместе было тем же: тихим и мирным, бескрайним и неодолимо могучим. Пусть Сам хоть всю землю разрушит и захватит, Моря ему не победить. Ещё оно было прохладным - он ощутил это на расстоянии, и идти стало легче.
  Он всё-таки получил ответ, хотя дух и не явился. Наверное, потому, что духов всегда вызывают по имени, а имени он как раз не знал. И жертву принёс неправильно. Он всё делал, как Смуглолицые, когда приносили жертвы Самому, а у эльфийского жертвоприношения наверняка другой ритуал.
  Он был орком, и звал Повелителей Заморья Врагами до самого жертвоприношения, и всё сказал и сделал не так, и всё-таки получил ответ.
   
  Глава 7. Дориат.
  Совершённое Чёрным на просматриваемом во все стороны Анфауглите заметили многие - но, на его счастье, не понял никто. Пошли новые слухи об ужасах, творящихся у Кургана Мертвецов, о мести убитых, которые оставляют от злополучных орков один шлем.
  Чёрный поддерживал эти слухи, но его охватил ужас перед худшим, чем возможный донос. Он слишком далеко зашёл. Сам не мог не узнать, что один из его рабов на его же земле от него отрёкся, обратившись к его врагам. Орк потерял сон, почти перестал есть, срывался на всех, на ком мог позволить себе сорваться, а временами был готов сам признаться во всём какому-нибудь злобному командиру, который зарубит сразу. У него хватало здравого смысла бороться с подобными желаниями, но силы воли, при бессоннице и недоедании, хватило бы ненадолго. Единственное, что помогало - воспоминание о песне, о свете, обо всём прекрасном, что довелось повидать, и особенно о Море. Чёрный представлял себе, будто в нём тонут все страхи, все беды, вся мощь Твердыни, и ужас отступал. Чтобы вскоре вернуться.
  Дни сменялись днями, а Чёрного никто не хватал и не обвинял. Невообразимый ужас понемногу вылинял, став одним из многих привычных страхов, а там и уступив им. Припомнился рассказ, как Сам, околдованный, свалился с трона и корону свою потерял. Его власти и проницательности не хватило, чтобы защититься от чар и ограбления в собственном тронном зале! Конечно, если б он, Чёрный, предстал перед Повелителем Твердыни лично, как перед Глаурунгом, его бы размазали по стенам тонким слоем. Или такое сотворили, чтобы до смерти ещё сто раз пожалел, что на свет появился. Но Сам давно не выходил на поверхность. А кто потащит в тронный зал орка, никогда не залетавшего высоко, одного из орды?
  Когда о происшедшем у Кургана Мертвецов и говорить перестали, Чёрный осознал, что жизнь продолжается и тогда же с удивлением заметил, что стал гораздо лучше переносить солнечный свет. Ночью он был бодрей, меньше уставал и меньше хотел пить, но дневные переходы перестали быть мучительными. С мыслью когда-нибудь стать нормальным орком, как раньше, не желать странного и не рисковать понапрасну, он простился окончательно. На несколько последних лет ему это удалось, и эти годы можно было считать вычеркнутыми из жизни.
  Как-то Чёрному пришлось проходить через Нан Дунгортеб, Долину Ужасной Смерти. Гонцов не впервые посылали этой дорогой, и всякий раз они недосчитывались половины, несмотря на опытность вожака. Чёрный заранее запасся водой, то же велел сделать и остальным. Выступили днём, чтобы идти не вовсе вслепую. Одного из младших гонцов выслал вперёд, чтобы предупреждал о паутине, следом шёл второй. Это могло бы сберечь отряд, если бы ненасытные твари довольствовались ожиданием в ущельях и не выбегали оттуда, хватая зазевавшихся орков. Что хуже, гонцы из новичков после нападения на другого впадали в панику и бегали туда-сюда во мраке, пока не попадали в паучьи лапы. В этот раз, казалось, сложилось удачней: глаза чудовищного паука заметил он сам, крикнул:
  - За мной! Живей!
  Отряд дружно побежал за вожаком - теперь он водил перед собой мечом, проверяя, нет ли паутины. Но впереди послышались бульканье и клёкот - второй паук преградил путь. Оставалось метнуться к югу.
  Орки, которых посылали через Долину Ужасной Смерти, старались держаться самой середины. Туда протягивались лишь немногие нити с севера, где были логовища пауков и где они сами чаще дожидались добычи. Воздух был пропитан густым смрадом, но не ядовит, и во мгле можно было хоть что-то разглядеть. Отклонившийся к северу терял и своих, и направление и, думая, что спасается, нёсся прямиком к ущельям. Дальше к югу становилось светлей и легче дышать, а южной эльфийской тропы паутина не касалась вовсе. С юга тропу ограждали смертоносные чары Завесы.
  Многие в Твердыне говорили, что Завеса ослабела или пала. Самые смелые и алчные из поверивших этим словам решились проверить, и более их никто не видел. Некоторые, правда, утверждали, что они просто не хотят возвращаться, захватив богатую добычу. Чёрный не придавал особого значения всем этим толкам: действуют ли ещё чары, важно для командования в случае войны с Дориатом, а не для его отряда. Эльфийские луки всё равно бьют куда дальше тропы, и с этой стороны густая мгла Долины Ужасной Смерти оказывалась спасительной.
  Сейчас выхода не было. Он бежал к югу, а чудовищная тварь двигалась следом едва не до самой эльфийской тропы. Туда же за вожаком вбежали едва соображающие от страха младшие гонцы. Чудовище замерло неподалёку, поджидая, когда орки вновь повернут на север. Смерть от стрелы всё-таки легче, подумал Чёрный и, как мог скоро, бросился вперёд по тропе. Устав, он замедлил бег и, наконец, остановился в недоумении. Пограничники не стреляли.
  Он повернулся направо. Похоже, Завеса и впрямь истончилась, если не исчезла. Ему случалось видеть её с другой стороны, из-за реки: белый туман, столь же непроглядный, как мрак вблизи ущелий, и столь же страшный, хоть и по-другому. Сейчас его глазам открывалась стена леса. Эльфийского леса. Вовсе несхожий с Морем, он отчего-то вызвал в памяти это видение, мимолётное, но чудесное. От взгляда на него дыхание выравнивалось, и пережитый страх уходил. И снова, не то в ушах, не то в уме, чуть слышалась та мелодия, и рождалась неясная надежда. Чёрный шагнул вперёд, меж стволов, едва слыша крики за спиной:
  - Чёрный, ты чего?! Назад!
  - Это ты назад, полудурок! Не видишь - околдован, всё...
  В лесу было светлей, чем снаружи. Ни пятнышка мглы, ни следа дурного запаха туда не проникало. Верхушки стройных буков терялись в небе. Такими должны быть эльфийские дворцы, подумал он, и сам этот лес - величайший из них. Ряды живых колонн. Между ними открывается круглый светлый зал, выложенный мозаикой из зелёных, жёлтых и охристых кусочков с яркими искрами поздних цветов. Ветви сплетаются в высокие арки и стрельчатые окна, сквозь которые мягко струится золотисто-зелёный свет. Свод чуть тронут позолотой.
  Нет, не дворец, сон - самый прекрасный из снов. Сделал шаг, и всё переменилось, повернулся, и вновь иная картина. Журчат невидимые в траве ручьи, издали доносится пение одинокой птицы. Иное, чем звеневшее над Нарготрондом в те дни, когда им правил Государь. У Дориата - своя мелодия. Почти неуловимая, но прекрасная.
  Он затаил дыхание, вслушался - не одними ушами, а всем существом, и наконец услышал. Льётся она из необозримой светлой дали, рассыпается щебетом, шелестом листвы, шёпотом ветров, в каждом голосе лесного хора приоткрывая таинственное, и кружением падающего листа уносит в прошлое, в долгую чреду беспечных вёсен и щедрых лет, и тихо тает, обращаясь в неясную дымку не то яви, не то сна, не то видения, и растворяется в плеске волн. И исчезает в неведомой дали, чтобы после молчания из неё же вернуться.
  С каждым разом она звучала чуть иначе, и так же чуть менялся лес, и вид его, и даже запах - или это он улавливал всё больше. В первый раз он наслаждался гармонией, светом, радостью и покоем, и желал, чтобы это длилось вечно.
  Во второй - прикоснулся к величию и древности, тайне и мудрости леса, и размышлял о деревьях, куда лучше него помнящих подзвёздный мир, об истоке ветров и музыке тишины.
  В третий - удивился одиночеству тайны, которой некому высказать себя, хрупкости гармонии, беззащитности покоя. Величавая сила Дориата была обманчива - отчасти остатки былого, отчасти воспоминание, отчасти мираж. Зачарованный лесом, он позабыл об опасности, но теперь вспомнил вновь, и недоумение разрешилось. Пограничники Дориата не стреляли потому, что их здесь не было. Эльфы оставили свой лесной чертог.
  В четвёртый - ясно расслышал прощание с покинувшими Дориат, печальную, полусонную грёзу о былом счастье, предвиденье неотвратимого конца и тихое, без жалоб и сопротивления, его принятие. В самом этом принятии была гармония - Дориат готовился уйти в небытие так же красиво, как жил. Сначала его поразила сама мысль, что такое возможно - в чём-в чём, а в смерти ничего красивого нет, одно безобразие. А осень и зима, спросил он себя, разве для листьев и травы это не подобие смерти? А если бы он сумел, как желал однажды, раствориться в свете и красоте? Но он не хотел, чтобы лес увял, исчез, растворился как бы то ни было! Он, наконец, нашёл то, что искал так долго! Он хотел, чтобы Дориат остался таким навсегда, он хотел сам навеки остаться здесь и вечно слушать песнь леса - а песнь оказалась прощальной. Но кто знает, может быть, и прощание будет очень долгим?
  Он опустился на траву, осторожно коснулся гладкого ствола, вслушался внимательней и вздрогнул от новых - слишком знакомых и понятных - ноток: смятение, тревога, страх, боль, ярость. Звон стали. Запах крови. Холод смерти. Они были едва слышны, словно бы прокрались в песню невзначай - Дориат жил миром, а не войной, и не был готов даже защищать свою красоту, ожидая, что её защитит кто-то другой. Песня его была о мире - утраченном мире. Война уже приходила сюда. Лес отодвигал от себя эту правду, заслонял счастливыми воспоминаниями, заплетал травами и мхами.
  Чёрный силился, подражая ему, вновь наслаждаться радостью и светом или хоть памятью о них, но уже не мог. Он-то, как все орки, жил войной, и его память охотно представила картины того, что на войне бывает, а воображение перенесло их в Дориат. Начавшаяся было новая жизнь утекала сквозь пальцы. Кто-то отнял её, кто-то, пришедший в Дориат прежде него. В бессильной ярости орк закричал и выхватил меч.
  Утомившись и остыв, он последний раз воткнул клинок в землю, поднял голову и задрожал всем телом. Вокруг валялись искромсанные ветки и листья, оборванный папоротник, на обнажившейся, развороченной земле - неровные куски мха и обрезки травы, из ямы торчали обрывки корней. Никакой музыки Чёрный больше не слышал - у хаоса и разрушения мелодии нет.
  Он взвыл, сцепил руки так, что когти глубоко впились в кожу, уткнулся головой в измятую траву. Что, если тут никто и не воевал?! Ведь если бы и впрямь война - до него всё уже было бы истреблено, изуродовано, изрублено, сожжено, пожрано. К тому же о захвате Дориата трубили ли бы не меньше, чем о падении Нарготронда. Это ему, не знающему мира, в благоухании цветов почудился запах крови, и в стуке ветки о ветку - звон мечей. Он сам нарушил гармонию и покой Дориата. Эльфийской стражи нет, орки считают его сгинувшим под чарами Завесы, и никто не помешал бы ему поселиться в лесу и одиноко жить среди всей этой красоты. Никто, кроме собственного безумия!
  Такой ход мыслей удивил его, и отчаяние отступило. Что же было безумием? Никакой другой орк, он был уверен, не мечтал бы поселиться в эльфийском лесу, не смог бы уловить его мелодию, а если бы и смог - только след войны ему бы и пришёлся по нраву. Напротив, сорвать злость на чём попало, когда нет возможности отомстить врагу, было самым обычным делом. Так любой поступил бы на его месте. Тем более, что ни особой кровожадности, ни риска в той злости не было. Правда, не было и настоящих причин для ярости, всё только почудилось - или нет? Быть может, Дориат и впрямь запомнил нападение, только эльфы отбили его и ушли, не дожидаясь нового. Всё равно было безумием своими руками разрушать то, чего так искал и жаждал! Другие, ничего такого не искавшие, были бы только рады возможно скорей изуродовать и изничтожить всё эльфийское. Кто же был безумней - он или все остальные?
  А вдруг кто ещё из орков поймёт, что Дориат больше не защищает ни Завеса, ни стража? Поймёт - и разнесёт весть. Где один орк, там и тысяча.
  Чёрный расцепил руки, поднялся с земли, облокотился на ствол бука, кожей ощутив чуть уловимую дрожь под корой. Да, поселиться в Дориате он не сможет. Это лучшее место для жизни, какое он только мог вообразить, но жить здесь могли одни эльфы. Зато он мог бы прийти в лес снова - лучше не со стороны Нан Дунгортеб - если будет куда приходить. Ему ещё не удавалось так приблизиться к желанному, так надолго обрести счастье, так глубоко отдаться созерцанию - он почти ощутил себя частью леса. Быть может, можно всё повторить. Пусть его опять не хватит надолго; теперь у него есть опыт, он поймёт, когда пора уходить. Командованию лес ни к чему, здесь некого побеждать и порабощать, но другие орки... орки непременно сделают с Дориатом то же, что с Нарготрондом, как только поймут, что опасности нет.
  Последних пропавших "за Завесой", должно быть, убили пограничники. Следующих останавливать некому. Не может же он заменить стражей Дориата, тем более вернуть их! Да возвращать - и не хотел бы: его же первого и пристрелят. Но, сообразил Чёрный, можно добиться того, чтобы желающих проверить надёжность Завесы больше не появлялось. Слухи среди орков распространяются скоро, особенно слухи о всяческих ужасах и опасностях. Вот он и распространит.
  Возвращался он не точно туда, откуда и вошёл в лес, а восточней, чтобы миновать Долину Ужасной Смерти. Брёл медленно - во-первых, и впрямь устал, во-вторых, хотелось подольше не покидать лес. То необычайное ушло, но идти в одиночестве среди едва начавших желтеть буков, по временам ложась отдохнуть в мягкие травы, куда лучше всего, что могло его ждать у своих. На кромку леса орк повернул у реки. Обычно через неё перебирались вблизи истока, как ни опасно это было. Сейчас Чёрный предпочёл эльфийский брод. Напоследок, не удержавшись, обернулся, отломил плавно изогнутую, пахнувшую осенью веточку жимолости и засунул за пазуху.
  Слушателей он нашёл в Химладе, бывших землях феанорингов; собственно, туда он и вёл отряд, и, передавая бумаги, нос к носу столкнулся со своими гонцами. Тем уже досталось за невыполнение срочного приказа. Командир из местных раздумывал, хватит им или ещё прибавить, лениво перебирая вслух варианты наказаний, а они всё пытались валить на старшего гонца. Если б Чёрный слетел с неба, гонцы и то не смотрелись бы более ошарашенными. Он старался не подать виду, как это его забавляет.
  - Вырвался, - выдохнул он. - Правду говорят, ослабела Завеса.
  - Ослабела, но есть? Или уже нет? - глаза командира жадно заблестели.
  - Куда ж она денется! Я слишком близко подошёл - от восьминогих тварей бегали - меня туда и затянуло. Орут "Назад!", а я и остановиться не могу. Не веришь, их вот спроси.
  Младшие гонцы дружно закивали в знак согласия. Возвращение Чёрного с нужными бумагами изрядно их ободрило.
  - А что было-то? Пока не вырвался? - полюбопытствовал командир, любитель и поговорить, и послушать о пытках, казнях, отравах и чарах. - Гляжу, тебя не так уж потрепало. Руки-ноги целенькие, башка тоже, не онемел, с выпученными глазами не бегаешь...
  - Там не то, - Чёрный знал заранее, что сам его вид лишь докажет, что ничего опасного в Дориате больше нет. Подумаешь, весь в земле и траве, да на руках отметины от когтей! По пути он несколько раз сочинял жуткие байки про действие колдовства, а потом понял: страшней и убедительней будет вовсе ничего не сочинять, только всё бывшее с ним приписать чарам Завесы.
  - Завеса не калечит и не мучит, она с ума сводит. Сначала я разные картины видел, в голове. Море - огромное, без конца, и мощь в нём такая, сказать невозможно. Потом как будто эльфийский дворец - тоже огромный, и солнце сквозь окна светит.
  - Жуть, - сознался один из гонцов. - А чего, эта, сразу не сбежал?
  - Услышал музыку.
  - Да, колдовские песни такой жути нагоняют, ноги к земле прирастут, - понимающе кивнул командир.
  - Мне страшно не было, - задумчиво сказал Чёрный. - Я хотел остаться там. Навсегда. Смотреть на деревья, на траву, на цветы, слушать птиц и музыку - без конца. Лес - живой, и так просто не отпустит.
  Он искоса глянул на слушателей. Похоже было, что последнее из счастливейших его воспоминаний для них и впрямь страшней, чем была бы попытка представить Завесу точным отражением ущелий Нан Дунгортеб. Он ещё тревожился - поверят ли, сложится ли, как задумал, но вместе ощущал странную лёгкость, делясь с другими тем, что лежало на сердце - почти без вымысла.
  - И не разберёшь - явь это или сон, сейчас или когда-то давно было, или только будет. И не нужно ничего больше - никаких наград, никакой добычи, никакой выпивки, никакой власти, никаких побед, никакой мести. Только музыка и лес. А про эльфийские стрелы, про приказ, про то, что наказать могут за невыполнение, я просто забыл. О своём отряде, о том, что только что от паука сбежал - и то не вспоминал.
  Командир содрогнулся.
  - Вот, значит, как. Гады какие. Если б, эта, заманивали фальшивым золотом или плутать заставляли, куда ни шло, а так... Всё перепутать, всё, эта, наизнанку выворотить - это что надо с башкой сотворить, чтобы орк захотел в эльфийском лесу остаться! Всё отобрать, и память, и страх, и месть, эта, всю жизнь отобрать... Только и остаётся - лечь и лежать, пока помрёшь.
  - Я и лёг. Мордой в землю, - подтвердил Чёрный, конечно, не объясняя настоящей причины. - Если бы о войне случайно не вспомнил - с вами бы уже не разговаривал.
  - Небось, когда Завеса крепче была, никто, эта, ничего и вспомнить не мог.
  - Ну не знаю, так ли она ослабела, - засомневался один из гонцов, по прозванию Проныра. - Старшего нашего, эта, ничего не берёт. Раз на нас в полдень эльфийские прихвостни напали - меня подхватил и такого дёру дал, словно ночью!
  - Ослабела, - не согласился Чёрный. - Раньше видна была, как густой туман, а теперь совсем прозрачная.
  - А может, эта, эльфы раньше отпугивали наших, а теперь заманивают?
  В Твердыне уже самому Чёрному рассказывали, что вдоль границы Дориата сплошь валяются кости орков, которые вздумали туда сунуться и померли в полном беспамятстве. Рассказчик, конечно, и близко к Дориату не подходил, но ему совершенно точно сказал тот, кто говорил с командиром приятеля орка, который как-то оказался всего в тысяче шагов от Завесы.
  Чёрный молча кивнул. Он надеялся при случае вновь войти в пределы Дориата. Если повезёт, не однажды.
  А ещё надеялся: когда придёт срок, жизнь леса завершится красиво, как отзвучавшая песня. 
  Глава 8. Гондолин.
  Случай представился весной. Задание выпало вовсе несрочное. Гонцы должны были доставить не приказ Твердыни своим рабам, не доклад низших командованию, а всего лишь донос одного орочьего командира невысокого пошиба на другого. Донос был шит белыми нитками: сквозь строчки сквозило желание дурного и неудачливого командира устранить лучшего; Чёрный заранее знал, что в Твердыне не станут разбираться с такой ерундой.
  Когда отряд обходил Дориат с запада, конечно, на заметном расстоянии, Чёрный дождался привала и отправился на охоту. Добыть дичь он намеревался на обратном пути, а пока потихоньку двинулся к лесу. Он ясно видел не только прозрачную дымку юной листвы, но и дальше, среди яркой зелени - нежные белоснежные звёздочки, опять пожалев, что не знает названий. И уши, и глаза, и нос готовились вновь внимать лесу. Как оказалось, прежде времени. Увлёкшись, он потерял обычную осторожность и был крепко схвачен всеми своими гонцами. Если б его схватил хоть тот олух командир, что дал задание, он бы скорей испугался, чем разозлился. Но младшие!
  - Говорил же я, Чёрного опять к Завесе потянет, - Проныра ловко выхватил меч у старшего гонца, который извивался, вырывался, царапался и ругал свой отряд на чём свет стоит. - Усёк, ещё когда он про чары эти трепался. Другой бы на его месте трясся весь... Околдован, ясен пень.
  - Не дёргайся, порежу! - прикрикнул другой. - Сгинешь за Завесой, а мы отдувайся?!
  - Давай подальше его оттащим, чтобы колдовство ослабело.
  - А это ещё чего? - Проныра, в числе прочих схватив старшего гонца за шкирку, вытащил обломок веточки, который Чёрному удалось сохранить. Тот взял себя в руки, глубоко вдохнул и почти спокойно ответил:
  - Это дориатская ветка, из-за Завесы. На ней и чары были, точно говорю.
  Разом отпущенный всеми, орк повалился наземь. Затаив злобу, он постарался убедить всех, что теперь-то свободен от колдовства. Меч ему вернули. Потом он вместе со всеми клял эльфов, сам поджёг веточку, память о Дориате, которого теперь было не видать как своих ушей, и затоптал пепел. Он опять лишился надежды на лучшее - из-за кого, из-за Проныры! Где был бы сейчас тот Проныра, если б он его, одурелого от яркого солнца, не потащил прочь от вражеской засады! Из-за гонцов этих треклятых - если б не он и не его опыт, всех бы пауки пожрали, ни один бы не выжил!
  В дороге Чёрный держался и говорил спокойно, как обычно, хотя жажда отплатить за своё унижение снедала его подобно жажде воды. До тех пор, пока он не похвалился перед голодным Пронырой, что умеет ловить рыбу с высокого берега, не вызвался показать и, улучив момент, не столкнул в Тэйглин. Тогда только он остыл и понял, что сам перестарался, изображая жертву колдовской Завесы. Его слова и тон были странными, вот Проныра и стал за ним послеживать. Младшим здорово досталось за невыполненный приказ, и они, конечно, боялись повторения. А если б слова Чёрного были обыкновенными, чего доброго, сочли бы байкой и решили сами проверить. Как ни крути, мечта вновь побывать в Дориате оказывалась невыполнимой: или лесу конец, или лес останется, но его, Чёрного, и близко к нему не подпустят. Лучше уж так.
  И всё же гонцов стоило проучить, сказал он себе. Совсем страх потеряли. Он уже привык, что его слушаются и самое меньшее побаиваются. Но из тех, кто помнил доклад о Химринге для Гортхаура, тем более - Ульфанга или зарубленную эльфийку, никого уж не было в живых.
  Одной смерти, счёл он, довольно, чтобы с ним вновь стали считаться. Хватило её и для того, чтобы утолить жажду мести. Но следом на Чёрного вновь навалились нарастающие тяжесть, тоска и отвращение к орочьей жизни. Доставив донос, который тут же отправился на растопку, он стоял перед командиром, опустив голову и стиснув зубы. Борясь с нестерпимым желанием бежать прямо сейчас, как можно дальше от Твердыни, он ухитрился прослушать новое задание. Признаться в этом означало дать самому себе плетей, если не хуже, но можно было уточнить подробности. Кое-как собравшись, Чёрный ухватил концовку фразы, с поклоном переспросил:
  - Эльфа из Гондолина, господин? - осёкся и поднял глаза на командира. До него дошло, что именно он услышал и произнёс.
  - Что слышал, - повторил тот, дёргая щекой. - Сопровождать, охранять, делать что повелит, служить как одному из Высших - клятому эльфу!!! Выше меня, и не одного меня поставили!! Толкуют, обещался Гондолин, эта, к нашим ногам положить, да я б его так и так... - командир затрясся, вновь дёрнул щекой и сипло закончил. - Приказ Самого. Ничего не попишешь.
  - Всё исполню, господин. Приказ есть приказ, - за пустыми словами Чёрный скрыл ликование. Ещё бежать хотел... да он о таком и мечтать не мог!
  Случалось, эльфов-рабов выпускали из Твердыни как лазутчиков. Но никому бы и в голову не пришло охранять их по пути к назначенному месту. Попадутся троллю или волколачьей стае, туда им и дорога. В Твердыне и других рабов хватает.
  Значит, этот эльф - не просто запуганный до смерти раб. Это свой. Как Ульфанг. Эльф - полководец Ангбанда.
  За что именно ему такая честь, Чёрный понял по возмущённой реплике командира. Гондолин сколько уж лет разыскивали по всему Белерианду. Сам он несколько лет назад тоже участвовал в поисках - скорее по приказу, чем по собственному желанию. Орк страстно хотел увидеть тайный эльфийский город, но понимал, что нашедший путь в Гондолин увидит лишь эльфийские клинки и стрелы. Риск будет невелик для того, кто придёт по пути, найдённому другими - с войском в числе последних или вовсе после захвата. Только смотреть к тому времени будет почти не на что.
  Но если этот эльф убедит Гондолин покориться власти Ангбанда - а он в самом деле может, за пустые обещания никто б его не возвысил! - город разорять не позволят. Ведь Гондолин станет их городом, оставшись эльфийским. Смуглолицые стали своими людьми, людьми Твердыни, хоть и не живут в ней; а теперь появятся свои эльфы.
  Чёрный надеялся, что это прекратит его мучения. Кажется, он разобрался, в чём главная их причина. Он должен был ненавидеть - а временами и впрямь ненавидел - эльфов как непримиримых врагов Ангбанда, как тех, кого должен убивать он и кто при первой возможности убьёт его. И восхищался эльфами как творцами прекрасных песен, вещей, крепостей и лесов. Другие орки, даже умные, воображали, что этот народ как таковой заслуживает одних плетей и оков. Чёрный же несомненно знал, что эльфы - высшие существа, владеющие тем, чем только и имеет смысл владеть: счастьем, способностью творить, свободой, светом... Временами его буквально раздирало напополам.
  Он мог бы позабыть о свете, красоте, музыке и просто жить как все орки - на войне, во всяком случае, так и происходило. Если бы сказать не помощнику командира заставы, а Гортхауру - меня, мол, эльфы околдовали - мог бы позабыть и насовсем. Но не хотел. Пожалуй, с самого начала не хотел, только не сразу понял. Это была вообще не жизнь.
  Он хотел бы позабыть о Твердыне, о службе, о войне, о приказах и карах и просто жить в эльфийском лесу. Но не мог. Куда там насовсем поселиться - и половины дня не выдержал.
  Всё оттого, что светлые и мудрые эльфы тоже не всё понимали. Не понимали, что после Великой Победы - а для них великого поражения - им надеяться не на что: или покориться самим, или дождаться, пока разгромят и перебьют. Все они были мятежниками. Должно быть, не видели разницы между обычными орками и тёмными духами - тем же Гортхауром, мудрым, могущественным, любящим порядок и умеющим красиво, хотя и довольно однообразно, петь. Сам, конечно, ужасает своей невероятной мощью и властью и жестоко карает ослушников, тем более мятежников. Но он же не кто-то вроде сверхмогучего орка, которому лишь бы бить и крушить, как наверняка думают эльфы. Просто его замыслы так велики, что их никто не понимает, даже Повелители Заморья и служащие им эльфы. Поэтому без войн их не воплотить. Удивительно, как он сам не понял всего этого раньше - пожалуй, просто не задумывался над такими вопросами. Если б эльфы осознали свою ошибку, отказались от войны, Твердыне не пришлось бы ничего разрушать и дозволять оркам творить, что хотят, не пришлось бы убивать эльфов как врагов. И Менестрелю не пришлось бы рисковать собой и погибнуть.
  Наконец, нашёлся эльф, который - понял, и объяснит другим, и изменит весь Белерианд! Победа и мир, чуть не произнёс вслух Чёрный. Только не так, как желал мятежный Маэдрос, бывший Властитель Химринга. Наша победа. И мир - по нашим, ангбандским, правилам. Конечно, не орочьим, у тех, если сверху не ограничить, одно правило - левая пятка захотела, а установленным Высшими. Когда замысел Твердыни воплотится в полной мере.
  Прежде такого воплощения Чёрный надеялся своими глазами увидеть Гондолин - конечно же, прекрасный, как все эльфийские обители. Сейчас же радовался предстоящей службе, в которой так замечательно совпали "хочу", "могу" и "приказано".
  Эльф-полководец оказался нолдо, высоким и горделивым. Чёрные волосы и блестящие чёрные доспехи подчёркивали белизну кожи. На застывшем лице - отпечаток властности и мрачности. В пронзительных тёмно-серых глазах таился словно пеплом присыпанный огонь. Настоящий эльф Тьмы, восхитился Чёрный.
  - Могу ли я узнать ваше имя, господин? - почтительно обратился к нему Чёрный, стараясь возможно правильней выговаривать белериандские слова.
  - Маэглин, - с тем же каменным лицом процедил нолдо. - Властелин Гондолина. Ты командуешь моей охраной, орк? Ответь: отчего отряд так мал?
  Неужто на сторону Твердыни перешёл нынешний Король тайного города?! Нет, ответил себе Чёрный, должно быть, власть Маэглину даровал Сам в награду за службу. Произносит без привычки, да и не стал бы Государь Гондолина щеголять титулом перед орками, которых презирает. Настоящий Король и неузнанный, и в орочьих лохмотьях всё Королём останется.
  - Не из непочтения к вам, о достойный повелевать тысячами. Чтобы никакой, самый многочисленный, отряд не атаковал вас, по незнанию приняв за врага, довольно, чтобы вас сопровождали немногие орки. Лишь голодный волколак или кровосос посмеет напасть на слуг Ангбанда без веских причин. Но для воина, как вы, искусного в боях, доблестного и могучего, это не угроза. Мы также без труда отобьём такое нападение, если вы не пожелаете марать о подобных низких тварей свой клинок чернее безлунной ночи. А в большом охранном отряде было бы не избежать многих ссор и драк, неповиновений и иных безобразий. В вашу охрану подобрали самых тихих и покорных орков, - объяснил Чёрный и полувопросительно закончил, - о Государь Маэглин?
  Взгляд эльфа быстро метнулся к Чёрному и назад.
  - Государь не по имени, но по подлинной власти. Вели своим оркам держаться не ближе, чем в двадцати шагах от меня - пока я не отдам иного приказа. Тебе дозволяю приближаться на семь шагов.
  - Слушаюсь, о Властелин Гондолина, - низко склонился орк, мысленно согласившись с ним. Мало ли что может случиться. Под начало Чёрного в сей раз поставили не знакомых младших гонцов, но нарочно выбранных для этого задания орков. Большей частью из тех, кто бездумно исполнял любой приказ. Велели бы: сегодня закуй пленника в цепи, а завтра вылижи его сапоги - никаких вопросов. Такие, однако, чаще других впадали в беспричинную ярость.
  Путь через Анфауглит и вдоль опушки Таур-ну-Фуин совершили благополучно. Окружные Горы были уже недалеко, когда Маэглин отослал орков.
  - За землями далее следят орлы. Вас они заметить не должны.
  Временной охране не нужно было повторять дважды. Один Чёрный замедлил. Он обернулся к Маэглину, смотревшему в сторону гор, чтобы запомнить лицо эльфа - неведомо, когда ещё увидятся.
  Маска его дрогнула. В серых глазах всколыхнулась такая горькая и отчаянная тоска, что Чёрному показалось: сейчас страшно закричит, бросится наутёк, рухнет наземь, в кровь разобьёт лицо и руки.
  Но Маэглин только встряхнул рукой, словно отбрасывая от себя нечто невидимое, и как ни в чём ни бывало зашагал вдаль, всё такой же прямой и гордый.
  Минул год, и войска Твердыни двинулись на Гондолин. Спящего Чёрного разбудили и наполнили сила, бодрость и жгучее, злое желание покорить гору так, как разбивают врага. Войско без устали карабкалось вверх с помощью верёвок и лестниц, временных мостов и собственных когтей. Достигнув цели, орк очнулся и отметил, что нынешняя волна отличалась от прошлых - не на врага гнали, а в горы. Значит, Маэглин всё подготовил, и они впервые войдут не во вражеский город, а в свой! Непохоже, остудил Чёрный собственный пыл, зачем бы тогда огромное войско и балроги? Должно быть, убеждений Маэглина многие не поняли, и Гондолин не покорился, а раскололся. Войску Твердыни - и оркам, и присоединившимся эльфам - сначала нужно разделаться с мятежниками.
  Пришедшие раньше медленно спускались вслед за балрогами, не обращая внимания на зачарованно замершего орка. С северного хребта Окружных Гор прекрасно различались изумрудная долина, холм и белоснежный город. Вся долина дышала таким необычайным миром, таким безмятежным весельем, что Чёрный не только выбросил из головы мятежников и расправу, но перестал замечать идущих мимо него воинов. Не зря он мечтал увидеть Гондолин! Подробностей было не рассмотреть, но он был уверен: тайный город жил полной жизнью. Печать оставленности, одиночества, печали не лежала на нём, как на Химринге и Дориате. На Чёрного повеяло чистым, нездешним благоуханием - не заглушаемым даже запахами ангбандского войска. Гондолин - настоящее чудо, подумал Чёрный. И самое чудесное - что у него есть не одно прошлое, но и будущее. Интересно, что изменится в нём под властью Твердыни?
  В следующий миг орка вновь накрыло тёмной волной, и он двинулся вниз с одним желанием - убивать, крушить, жечь. Потом всплыло и второе желание - выжить. Вновь он бился в числе последних. Он и так многих пропустил вперёд, пока любовался Гондолином, и потому только раз был ранен.
  Придя в себя, Чёрный срезал наконечник застрявшей в руке стрелы и осторожно вынул её, стараясь дышать неглубоко: кругом бушевали пожары, и раскалённый воздух причинял боль. Живых эльфов видно не было, зато повсюду лежали изрубленные и обожжённые тела. Балрог собрал часть орков под своё начало, преследовать беглецов, а остальным велел разрушать и жечь то, что ещё уцелело, чтобы не осталось ничего, напоминающего о Заморских Врагах и ничего эльфийского. Чтобы от нолдор и памяти не осталось, и нельзя было понять, что они жили здесь прежде.
  Огненные духи были весьма молчаливы. Чёрный, во всяком случае, ни разу не слышал от них ни слова на орочьем, эльфийском, восточном или ином наречии. Тем не менее, приказы балроги отдавали успешно. Одного жуткого взгляда хватало, чтобы все видящие духа в точности поняли, что от них требуется, и бросились исполнять. Он - тоже бросился: слишком велик был ужас перед балрогом.
  Когда и ужас утих, Чёрный побрёл прочь не оглядываясь сквозь Гондолин. Мимо пара, клубящегося над жидкой грязью. Мимо чёрных проплешин там, где росли трава и деревья. Мимо закопчённых груд камней. Из-под одной виднелись знакомые чёрные доспехи, и по ним скользили блики догорающего в соседнем завале пламени. Спустившись с холма, орк сообразил, что незаметно вышел из эльфийского города. Того, что только что было эльфийским городом. Он сел, привалившись спиной к неприятно нагретому холму. Прикрыл глаза, которые и без того щипало от горького дыма. Грудь словно придавило каменной плитой, не дававшей не то что закричать - выдохнуть.
  Чтобы не осталось ничего эльфийского. Чтобы от нолдор и памяти не осталось.
  Победа и мир по ангбандским правилам.
   
  Глава 9. От Моря до Синих Гор.
  Облегчение вернувшемуся с руин Чёрному принёс всплывший в уме вопрос: отчего он не видел даже малого отряда эльфов, сражавшегося на стороне Твердыни? Значит, Маэглин ничего не достиг: или передумал, изменил Самому, или те, кого он пытался переубедить, отвергли его. Быть может, сами эльфы и убили Маэглина - для них-то изменой должно быть как раз намерение подчинить Гондолин Твердыне. Всё, что сотворили с Гондолином - расплата, а не первоначальный замысел Высших.
  Плита уменьшилась до вполне терпимого булыжника, но не исчезла. Память оказалась убедительней рассудка. Чёрный подумал, что ему стоило бы поучиться у дориатского леса: о прошлом помнить всё больше доброе и прекрасное, в настоящем жить настолько счастливо, насколько это возможно, а будущее просто принимать, что бы ни виделось впереди. Но у него так не выходило. Испытанный способ - ненадолго сбежать ото всех, смотреть и слушать мир вокруг - и тот помогал хуже прежнего. Вместо спокойного размышления о ручьях и облаках или туманных надежд в голову настойчиво лезли мысли о том, что скоро не то что эльфийских красот не останется, вообще не на что будет смотреть и нечего слушать. Нигде, от Моря до Синих Гор, а, может, и за горами тоже.
  От Моря до Синих Гор - так и звучало в новом приказе Твердыни. После падения Гондолина оркам было велено обшарить весь Белерианд и подчинить власти Твердыни всех, кто ещё противится или скрывается. Отряд, выделенный для обыскивания густого Нан-Эльмота, запалил лес с четырёх сторон и, поглазев на обгорелые стволы, бодро отрапортовал, что мятежников в его пределах нет. Чёрный аккуратно записал рапорт неграмотного командира отряда и просьбу представить его к награде за находчивость и быстрое выполнение приказа. И приписал внизу от себя: "Командир просит награды за то, что лишил рабов Твердыни источника пищи и топлива, а саму Твердыню - новых рабов, которые могли укрываться в глубине леса. Отряд за лень и дурость заслуживает суровой кары, а командир - смерти". Чёрный надеялся задержать обращение Белерианда в сплошное пепелище. Хоть на неделю, хоть на день.
  Находчивых орков казнили, командира - особенно жестоко: его нехитрая придумка в самом деле не отвечала воле Твердыни. Вскоре Гортхаур от имени Самого издал новый приказ, разъяснявший задачу куда подробней первого. Искать следовало тщательно, обойдя весь назначенный отряду участок и осмотрев не то что чащи - все щели и норы, где можно было укрыться. Уничтожать сами места возможных укрытий не дозволялось, если они могут быть хоть как-то полезны Твердыне. Обнаруженных мятежников следовало брать живьём, убивать лишь при таком сильном отпоре, что отряду грозило поражение. За любую попытку упростить себе жизнь Гортхаур обещался содрать кожу с командира и с каждого третьего в отряде - не лично, конечно, руками палачей. Каждый из карательных отрядов отныне подчиняли одному из больдогов или иных тёмных духов.
  Приказ Гортхаура орк принял с облечением - как согласный с его желанием оградить земли Белерианда от полного опустошения. Случай ли с Нан-Эльмотом показался командованию вопиющим или приказ никак с ним связан не был, Чёрный не знал. Опыт подсказывал ему, что там, где грабить было нечего, орки наверняка исполняли повеление спустя рукава, а то и просто сговаривались объявить: мол, всё сделано. Обыск - не бой и не ковка мечей, проверить, хорошо ли он проведён, трудно. Пришлось бы посылать новый карательный отряд, который тоже предпочтёт не прилагать лишних усилий - если, конечно, полностью состоит из орков, а не подчинён тёмным духам, с которыми не сговоришься.
  Добрались и до Дориата. В обширный и до сих пор пугавший орков эльфийский лес больдог запустил стаю волколаков под началом немногих орков постарше, которые бывали более дисциплинированными. В их число удалось войти и Чёрному. Волколаки мало годились для захвата пленников, но, по-видимому, ожидалось, что в пределах Дориата мог затаиться хорошо вооружённый отряд. На месте эльфов Чёрный точно постарался бы незаметно туда вернуться: иного места в Белерианде, где они могли бы жить, как подобает эльфам, сохранив свободу и не ведя непрестанный бой, пожалуй, не осталось.
  Могло быть и хуже, сказал он себе. Волколаки добычу найдут, но не выжгут и не изуродуют Дориат, как мог бы большой орочий отряд. А что натворят пришедшие, лес со временем залечит и забудет. А главное - сколько лет Чёрный безнадёжно мечтал вновь его увидеть, вновь услышать его мелодию! Пусть не один, в карательном отряде, и едва ли сможет совершенно отдаться этой музыке - а всё же...
  Входить пришлось разве что не зажмурившись и не заткнув уши - чтобы не выдать себя. Пройдя вглубь только со "своими" волколаками, которые не только не донесут о странном поведении орка, но и не заметят его, Чёрный несколько расслабился, вгляделся и вслушался. Лес изменился. Птицы перекликались тихо, редко и тревожно, лишь подчёркивая настороженное молчание. Они и не могли встретить волколаков звонкой радостной песней, но другие перемены так не объяснялись. Совсем не было молодой древесной поросли. Бредя по лесу, орк то перелезал через упавшие деревья, успевшие порасти мхом, то проваливался в потерявшую упругую прочность, напоённую водой почву, то обходил глубокие промоины. Прежде незаметно журчавшие среди трав ручьи успели углубить свои русла. Да и весь лес, чем дальше от границ, тем более опускался, образуя словно бы чашу. Древность его ощущалась ещё более, и больше света проникало сквозь поредевшие кроны. Лес остался прекрасен и мирен, хотя сейчас в нём и ощущалась тревога. Чёрный осторожно погладил ствол, не то успокаивая, не то сам ища покоя, и наконец расслышал отголосок печально-убаюкивающей мелодии. К нему подбежал молодой волколак, почти щенок, поинтересовался, не нашёл ли он эльфов или ещё кого вкусного, и неуверенно зазвучавшая было музыка леса смолкла. Орка вновь охватила ярость, но теперь виновник её был рядом. Когда волколак опустил голову, напав на чей-то след, Чёрный рубанул сзади по горлу, и долго ещё рубил, а после кромсал на куски.
  Эльфов не нашли, но стая ещё поуменьшилась. Ближе к границам леса, на образовавшемся склоне пара высоких и крепких на вид клёнов внезапно рухнули и придавили нескольких волколаков. Видевшие это орки тут же принялись рубить соседние деревья, частью от злости, частью - чтобы избежать той же участи. Оставили они в лесу и иные следы, но всё-таки - только следы. Вспоминая давно упавшие деревья, Чёрный вовсе не был уверен, что лес так избавлялся от вторгшихся захватчиков - быть может, это была случайность. Другие орки из отряда не сомневались, твердили об эльфийских чарах и требовали уж этот-то лес выжечь дотла. Командование запретило: он мог пригодиться как источник древесины.
  В Бретиле вовсю стучали топоры, орки жгли костры, грязнили всё вокруг себя, портили воду - в общем, жили, как подобает оркам. Да и все земли, по которым туда и сюда гоняли отряд Чёрного, всё меньше отличались от Ангбанда и его окрестностей, несмотря на разумный приказ Гортхаура. Эльфы на тех землях оставались, но это были рабы: бледные, измученные, ссутуленные, с потухшими глазами и неживыми, заученными движениями, притерпевшиеся к оковам и вздрагивающие от свиста бича. Чёрный не раз задумывался о том, как долга его жизнь - должно быть, больше столетия он был старейшим из орков. Пережил Тхурингветиль, Глаурунга и двух балрогов, кому бы такое пришло на ум! Но впервые он пожалел о том, что жизнь эта не оказалась короче. Лучше бы та гондолинская стрела прошила не руку, а горло. Чем и зачем он будет жить, когда нечем станет любоваться и восхищаться, нечего познавать, не на что надеяться, не о чем мечтать, негде хоть ненадолго уловить мелодию? Если только в памяти и останется хоть что-то хорошее?
   Последним выбили с Амон-Эреб так и не сдавшегося Маэдроса. Упрямого нолдо велено было доставить в Ангбанд живьём, но верных ему воинов оказалось не так мало, как думали, и они вовсе не были подавлены и запуганы. Так что Маэдрос не только избежал второго плена, но положил немало орков, пока отступал до самого Моря. Вместе с остатками своего войска он сумел уплыть на Балар.
  Чёрный припомнил отступивших балрогов и едва спасшихся от полного истребления орков, Осаду Ангбанда, неприступный, а после - оставленный и захваченный Химринг, и разорённые восточные земли, в которые орки некогда и сунуться боялись. Не жалеет ли и Маэдрос о своей удаче и опыте, о мастерстве воина и полководца, о долгой своей жизни?
  Ещё подумал он, что и Балар, отделённый неодолимым Морем, однажды падёт во власть Твердыни. Через Море можно выстроить длинный мост - он не знал, как, но Сам может знать и может создать его; или может выморозить лютой стужей малую часть Моря, чтоб хватило места пройти войску от берега до острова. Это лишь вопрос времени. Беглецы из Белерианда были обречены. Они не в силах противостать мощи Ангбанда.
  И он, Чёрный, тоже пойдёт по мосту или льду с войском Твердыни - куда он денется! Даже если тёмной волной не погонят, всё равно пойдёт, чтобы увидеть и запомнить последние эльфийские земли. А если повезёт, быть убитым последними свободными эльфами. В этот раз он попробует пробиться в первые ряды, если сохранит хоть немного соображения...
  - Эй, ты что, болван, не усёк ещё?! - проорал ему на ухо какой-то орк. - Весь Белерианд наш! Проклятые эльфы разбиты!! Мы победили!!!
  Если б не на ухо, Чёрный и не услышал бы. Вокруг победно кричали - куда громче, чем после Великой Победы: в то время у орков ещё оставались враги, которые могли их убить, отобрать добычу или замучить (об эльфийских пытках ходили слухи один другого страшней). Теперь же победа была полной. Чёрный, конечно, резко выделялся среди торжествующих сородичей.
  Его глаза мрачно блеснули. Он тоже будет кричать вместе со всеми. Всё равно слов никто не разберёт - слишком уж шумно.
  - Будь проклята эта война! Будь проклята наша победа! Будь проклята вся мощь Ангбанда! Чтоб вас всех Повелители Заморья громом разбили!
  Чёрный хотел было проклясть и Самого, назвав его, как эльфы, Морготом, но посредине фразы перехватило дыхание, и он вспомнил, что в Твердыне это слово под запретом. А он, оказывается, даже запрет не в силах нарушить.
  Саму Твердыню, как и войны, командиров, своих сородичей и свою судьбу, он мог ненавидеть и клясть сколько угодно, если о том не прознают другие орки. Никому из Высших до этого, в сущности, не было дела, пока он, один из орды, служит Твердыне, исполняя её приказы. А он служит и будет служить, потому что всякое сопротивление ей безнадёжно и бессмысленно. Эльфы, взятые в плен, и то ковали мечи против своих собратьев. Рождённые свободными и радостными, свыкались с цепями и страхом. Иные, и отпущенные на свободу, шпионили по заданию Ангбанда, вместо того, чтобы просто сбежать к своим и попросить у них помощи - пока было куда сбегать.
  А он - всего лишь орк, создание Тьмы, раб Твердыни, рождённый и выросший в цепях, хоть их и не видно снаружи.
  У эльфов было грозное, доблестное, искусное в боях воинство и сильные союзники, великолепное оружие и доспехи, стремительная конница, могущественные чары, неприступные крепости и тайные города. И всего этого не хватило, чтобы удержать хоть кусочек земли Белерианда, хоть кусочек вольной, чистой, мирной, нетронутой земли! И там, куда ушли - обречены всё потерять, вплоть до собственной жизни и свободы.
  А у него ничего и нет против могущества Ангбанда: только память и несбыточная мечта.
  Ничего не попишешь, как говорил тот дёрганый командир...
  В один из дней Чёрный проснулся от предчувствия - столь смутного, что он не мог понять, доброе оно или дурное. Внутренний голос твердил, что ничего доброго в будущем и быть не может, только в прошлом, но слишком необычайное, слишком важное надвигалось. И слишком близким казалось это будущее событие. Словно стоял в шаге от него некто, скрытый капюшоном, но уже готовый сбросить его и открыться.
  Два дня Чёрный присматривался к тому, что происходит, собирал все возможные слухи и сплетни. Никого из орков, кроме него, никакие предчувствия не беспокоили; и он не заметил ни малейшей перемены, ни малейшего признака чего-то нового. Может, это необычайное лишь его касается? Может быть - вспомнил он услышанное на Тол-ин-Гаурхот - именно сейчас вернётся Менестрель? Нет, он говорил о многих веках...
  На рассвете третьего дня простор - от неба до земли, от Запада до Востока - прорезали грозные и чистые трубы. Войско Повелителей Заморья явилось в Белерианд и созывало его жителей на битву с Морготом.
  Чёрный до сих пор полагал, что с Повелителями Заморья он в расчёте. Он им принёс жертву, хоть и неправильно. Они положили в его сокровищницу чудесное видение, хоть и не исполнили просьбу.
  И всё же он называл их Повелителями. Уже дважды. И подарили они ему не одно лишь видение Моря. Ещё сегодня он уверенно сказал бы, что о самом Заморье ничего не знает и совершенно не представляет себе, каким оно может быть. И вдруг обнаружил: знает, представляет и даже видел.
  Сияющий трубный глас отвечал на незаданные вопросы, рассеивал туман, делал ясным то, что казалось загадочным. О Заморье напоминали изумрудная долина и белые башни Гондолина. В Заморье таился светлый, незамутнённый исток мелодий Дориата. Сила Заморья ограждала эльфийский лес от зла, и даже слабые её отголоски хранили его от обращения в подобие Таур-ну-Фуин. Сходная сила таилась и в Сирионе, воды которого однажды поддержали утопающего Чёрного и помогли выбраться на берег. А главное - именно Заморье и было тем светлым, дивным, немыслимым краем, врата в который некогда открывала ему песня.
  Он заметил, что зачем-то сгорбился - нет, зачем-то горбился всю свою жизнь. С усилием, до хруста в костях, распрямился в полный рост.
  Трубы звали несломленных свершить то, чего они желали так долго. Отчаявшихся в борьбе - воспрянуть духом. Робких и колеблющихся - сделать выбор. Они призывали встать под знамёна Запада всех, кто когда-либо взывал к валар. Всех, кто молил их о спасении от власти Ангбанда - или не молил, но желал его. Всех, кто жаждет света и добра. Всех, кто хочет созидать прекрасное, всех, кто дорожит красотой этого мира. Всех, кто найдёт в себе не одни страх и отчаяние. Хоть каплю мужества, хоть искру надежды.
  Он повернулся в сторону Запада. В сторону своих.
  Он взывал. Он желал. Он жаждал. Он дорожил. Он найдёт - в этом самом голосе труб найдёт, обопрётся на него, как нога опирается на гранит.
  Всех, всех, всех - эльдар и авари, эдайн и Смуглолицых, гномов великих и малых, зверей и птиц. Всех, кто не хочет жить под властью Моргота, к какому бы народу он не принадлежал. Время забыть розни и разделения, время выступить как единая сила.
  Последнее сомнение отпало. Он не будет отвергнут как враг только оттого, что рождён орком. В войско Запада вступит самый странный воин из всех. Воин, которого зовут Борг, Чёрный - почти так же, как вождя тех Смуглолицых, что верно сражались за нолдор.
  Сбор всех верных на западе Белерианда, вблизи Моря.
  Он медленно, шаг за шагом, двинулся к западу. Мельком заметил, как трясутся, прижавшись к земле, другие орки. Если они, преодолев ужас, заметят, что он ведёт себя иначе, и заподозрят - отчего, придётся вступить в бой прямо здесь. Этот бой ему не выиграть, но он успеет чуть-чуть послужить Повелителям Заморья, убив перед смертью нескольких их врагов. Недавно он желал бессмысленно погибнуть от эльфийских стрел, только чтобы прекратить мучения. Насколько лучше гибель в бою за свою мечту, и за эльфов и их Повелителей, подаривших ему всё самое лучшее, что только было в жизни! Он был готов к этой гибели, но желал, конечно, иного: присоединиться к воинству Запада прежде, чем кто-либо поймёт его истинные намерения. Судьба так долго хранила его - не для этого ли часа?
  Он успел сделать двенадцать шагов на запад. Звонкие трубы смолкли. Гранит под ногами поплыл, обратившись топью, и Чёрный замер, охваченный страхом и сомнениями - на пару мгновений, пока его не затопила лютая ненависть к проклятым эльфам и Заморским Врагам, ко всем врагам Твердыни, к мятежникам и изменникам.
  В это раз она не отпускала нескончаемо долго. Потом он пытался подсчитать, сколько раз ложился и таял снег, и не сумел: пока не пришёл в себя, почти не замечал смены времён года, как и смены дня и ночи. Голова вновь мутилась так, что он терял всякую способность рассуждать и размышлять о чём бы то ни было, странным образом сохраняя целесообразность действий. Позже Чёрный подобрал сравнение. В один из своих побегов он наблюдал за муравьями, удивляясь тому, как неразумные насекомые бегают по знакомым им невидимым тропам, согласованно строят муравейник и обороняют его, и каждый - не умом, а природным чутьём - знает своё место. И ничего более. На войне он так же одним чутьём знал своё место и ничего более. На этой без конца ожесточённо, сгорая от желания хоть кого-нибудь убить, строгал стрелы, опалял для прочности и носил тем, кто ковал и прилаживал железные наконечники, а в конце войны, когда связь с рудниками нарушилась, сразу отрядам.
  Как и прежде в сколько-нибудь длительных войнах, боевое безумие не было ровным - не зря он всегда воспринимал его как тёмную волну. Однообразно чередовались всплески и спады. На пике волны не оставалось ничего, кроме ярости да желания выжить, не ощущалось ни усталости, ни голода, ни жажды. На спаде тело начинало требовать своего, а едва проснувшийся разум - искать, как утолить его нужды. Поскорей и попроще, чтобы вновь вернуться к войне: ненависть и на спаде мучительно жгла, требуя выхода.
  Как и прежде, он бежал от могучего, побеждающего врага и до того, как тёмная волна минула, и после, когда наступил упадок сил: страх превозмог и ярость, и утомление. Позади послышался жуткий грохот, и земля заходила ходуном. Орк собрал все остатки сил, пытаясь спастись от гибели. Когда и те кончились, заполз под корягу и провалился в мёртвый сон. Скоро проснулся от необъяснимого дикого ужаса, бросился бежать и вскоре вновь выбился из сил. Лишь тогда орк сообразил, что причин для такого страха больше не было: враги не гнались за ним ни наяву, ни во сне.
  Как следует отлежавшись, он стал искать, чего бы съесть. Поев, снова улёгся, безучастно глядя в небо. Припомнилось, что некогда его прозывали Шкурой. Именно так орк себя и чувствовал: пустой шкурой, внутри которой всё выгорело и умерло. Голова тоже казалась пустой скорлупой. Эта нескончаемая война все соки выпила, подумал он, и внутри шевельнулось слабое облегчение: всё-таки не потерял способности думать и чувствовать. Только вроде как отвык, и восстановление потребует времени. Или усилий.
  Поскольку делать больше было нечего, он предпочёл приложить усилия. Медленно пересчитывал всё, что видел. Поначалу так же медленно, потом всё быстрей перебирал в памяти известные слова - на родном наречии, на других орочьих диалектах, на белериандском и восточном языках, и их написание. Вспоминал различные навыки и умения.
  Долгие годы он ни разу не обращался мыслью хотя бы во вчерашний день. Пришлось едва ли не заново выстраивать собственную жизнь, последовательно вспоминая: как был орчонком, как муштровали, как впервые назвали Шкурой, как обретал опыт... Вспоминал все войны, в которых участвовал, все службы, которые нёс. Как был тюремщиком на Тол-ин-Гаурхот и как бежал оттуда в таком ужасе, что бросился в великую реку. Как отчего-то стали на него находить приступы тоски, как стал гонцом и как вернул детское имя Чёрного. Как сговаривался с Ульфангом. Как опрокидывал статуи ненавистных нолдор на Химринге. Как пятился по лестнице от Глаурунга. Как едва спасся от чудовищ Долины Ужасной Смерти. Как по велению балрога бил и бил подобранной булавой по обломкам упавшей эльфийской башни. Как искал с волколаками затаившихся врагов. И, наконец - как без конца строгал стрелы в последней войне, завершившейся страшным поражением Твердыни. Не приходилось сомневаться, что она уже не оправится. Недаром орки так боялись Моря - Заморские Враги разрушили всё, чего Твердыня достигла за века.
  Приводя себя в чувство и разум, Чёрный прерывался на сон, еду, отдых и всё продвигался на восток. Быстро бежать и не мог, и не хотел: скопилась такая усталость, от которой не избавишься раз отоспавшись. Но остановиться было бы слишком опасно. По его прикидкам, вот-вот должны были вернуться с войны жившие в этих лесах эльфы. Это были, конечно, не нолдор, но для орка-одиночки особой разницы не было: всё одно смерть.
  Чёрный как раз подошёл к Синим Горам и высматривал тропу наверх, когда словно что-то разорвалось внутри него, и он повалился наземь, ничего не понимая. Поднявшись, ощупал себя: всё цело, ничего не болит. Кажется, и рассудком не повредился. Но чем более прислушивался к себе, тем более ощущал какую-то пустоту внутри, какую-то потерю - непонятную, но очень важную.
  Всё больше беспокоясь, он полез наверх. Тут уж с усталостью пришлось мириться, но эти самые горы он просто возненавидел: всё вверх, и вверх, и вверх, когда же это кончится! Зато достигнув вершины, Чёрный как никогда ощущал себя победителем - он справился, и справился один, без указок командиров! Восходило Солнце, но он помнил, что с некоторых пор не боится солнечного света. Орк медленно поворачивался вокруг своей оси, озирая "свои владения": казалось, он владеет сейчас всем, что только может увидеть с горы.
  На западе, от неожиданно узкой полосы леса и берега до самых небес простиралось Море, розовое в лучах рассвета, могучее, бескрайнее, мирное. И вспыхнуло: песня Менестреля, эльфы и их дивные обители, трубы воинства Заморья... Море возвращало ему всё самое главное, самое лучшее, что было в его жизни.
  Он долго ещё любовался Морем. К восхищению им и радости восполнения утраты примешивалась печаль. Города и крепости эльфов, обезображенные и разрушенные воинами Твердыни, скрылись под водой. Над местом гибели Государя Нарготронда скользили рыбы. Тихо ушёл на дно Дориат, который так и не успели вырубить или выжечь до прихода в те места воинства Запада. Теперь вместо ветра ветви дерев колеблют волны.
  Ангбанд тоже был там, под водой. Море поглотило его вместе со всей его мощью и со всеми, кто не успел бежать. Хотя духи, не считая балрогов, возможно, могут жить и на дне морском. Быть может, Сам ещё попытается возвести новую Твердыню на берегу или за горами, но когда ещё это будет - если будет вообще! Верней всего, если и будет, он, Чёрный, не доживёт до тех дней. Весь ужас, всю мерзость, всё безумие и ненависть Ангбанда поглотило Море.
  Сколько страха и тоски испытал Чёрный и в том краю, что некогда принадлежал эльфам, после - Ангбанду, а ныне - никому! И сколько счастья! Он надеялся и впереди, за горами, найти музыку, свет, красоту, только знал, что будут они - иными.
  Не было больше, и не будет никогда на земле края, что эльфы звали Белериандом, полного горестей и всё же прекрасного.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"