"Любого заставит рассмеяться его сосед, поскользнувшийся на банановой шкурке."
Чарльз Чаплин.
глава первая.
Афанасий Ильич Пиздец.
Афанасий Ильич Пиздец жил в дремучем лесу. Раньше он жил в городе, но, не выдержав мучений, связанных со своей фамилией, переехал в лес, работать лесником. В детстве у Афанасия Ильича была хорошая, правильная фамилия - Пeсец. От предков досталась, охотников. Но одноногий, вечно выпимши, паспортист в их районе с похмелья пошутил и стал шеснадцатилетний Афанасий Ильич - Пиздец. Паспортиста уволили, но и паспорт менять отказались. Так Афанасий Ильич и жил...
В лесу Афанасия Ильича никто не обижал. "Зверю что пиздец, что ярмарка, - все едино." - говорил Афанасий Ильич. Жил он в сторожке своей с женой, толстой бабой Клавдией Израилевной.
Клавдия Израилевна была из поморов - крепкая, сильная женщина. И сама она не знала, кто назвал отца, охотника за тюленями, - Израиль. Думала - еврейские колонисты, но поди узнай.....
Клавдия Израилевна была баба склочная, горластая. В деревне Слюньки, в которую выбиралась она из лесной своей избушки, звали ее бабы - Пиздец Израилю. Но Клавдия Израилевна не обижалась -судьба. А лаялась она с бабами без повода. Просто так. Да и какой повод для серьезного скандала в Богом забытой деревне? Никакого.
Приходили новые времена. Вот и в деревне у леса решено было возрождать религию. Подумали: проще ее возродить, чем две птицефермы и коровник, от которых ничего, почитай, и не осталось. Церковь, еще в двадцать третьем порушенную деревенским большевиком Панкратом, уличенным впоследствии в звероложестве и за это посаженным в качестве литовского шпиона, отстроили, вызвали батюшку, молодого, субтильного кoрейца, крестившегося аж в самой столице... Но... Демократы из райцентра сказали: мало. Нет, мол, вашей церкви в деревне альтернативы. А что такое альтернатива? Разяснили. А где ее искать? В деревне все через комсомол прошли, но русскими записаны, - считай, православные. И тут вспомнили в райцентре "об этом, как его там, с нерусской фамилией, и жене его Израилевне". Говорили им: фамилия как раз самая русская, да куда - против райцентра! Чуть что не так - и не видать гуманитарной помощи... А без сникерса на деревне уже и не выпивали - привыкли... Так, всем миром, и поставили синагогу. И ведь ни о чем таком Афанасий Ильич и Клавдия Израилевна не знали - отдыхали в Крыму. Аж два месяца. Кабана зарезали, отпуск взяли и поехали. Религию без них возрождали. А как вернулись супруги, Клавка-то и поругаться ни с кем не успела, - ведут их к новой избе на краю деревни. Стоит сруб, еловым запахом шибает, на коньке крыши Федька-столяр звезду шестиконечную примастырил, магендоид, значит. И как он ее, умелец, лудил, старался, из пятиконечной, с памятника неизвестному солдату, переделывал, лишний луч из ложек алюминиевых приваривал.... Самородок, одним словом! Так вот сруб как раз на лес крыльцом смотрит, а над крыльцом, на красном кумаче, аршинными буквами: "БаруХашем". И хоть ничего не знал такого Афанасий Ильич, а как глянул - произнес громко свою фамилию....
Глава вторая.
Панкратыч.
Никодим Панкратыч Вороватых был человек правильный. Сколько его помнили, почитай с младенчества, отличался он солидностью и рассудительностью. Родители, сельские агрономы, нарадоваться на него не могли! Уже в восьмилетке начал он сам называть себя по отчеству - Панкратыч. Для солидности, да и фамилию свою не любил. А за что ее любить? Был Панкратыч человеком честнейшим.
Уйдя по родительской линии в агрономы, так бы и коротал Панкратыч свой век, кабы не перемены. Впрочем началось все еще раньше: приблудились как-то в деревню их, Слюньки, беглые каторжане. Приняли их ласково, как, впрочем, и появившихся днями вслед за ними служивых, отправленных в погоню. В деревне всех принимали радушно: накрывали стол, топили баню... Каторжане, радуясь сытой деревенской встрече, отьедались день, но особо налегали на чеснок. Витамины в тайге- дело редкое! И тут как подтолкнули Панкратыча - предложил он залетным весь свой урожай чеснока, с корня! А те и не только согласились, - дали агроному маленький золотой самородок, с тюремного прииска похищенный... И пошло! Сажал теперь Панкратыч только чеснок, а как дозревало - запрягал колхозного мерина по кличке Кастанеда - и в обьезд колоний. А там и каторжане, и охрана рады - товар нужный и цены честные. А тут еще - свобода коммерции!
Сам не замечал Панкратыч, как увлекся разведением чеснока не на шутку. Читал книги по селекции, удобрял огород... И за эту одержимость любили его в деревне, прощая и невнимание к сельской жизни, его окружающей, и вечные разговоры о чесноке, и даже резкий запах, преследующий Панкратыча повсюду...
И Панкратыч отвечал деревне любовью и уважением. Всегда давал в долг, накрывал стол на праздники, не пожалел денег и на синагогу, когда обьяснили ему, зачем строят... Так бы и богател он с чеснока и старился в мире и покое, но...
Потянуло Панкратыча посмотреть большой мир! Выписал он себе через газету путевку, да не куда нибудь, а в Венецию - название очень понравилось, хотя и не помнил бывший агроном - и где такое место? Не прошло и месяца, как собрал он в чемодан костюм, почти не надеванный - дядька с трофеями из Кенигсберга привез, да не успел поносить, от ран помер, сапоги, яловые, офицерские, сменянные у участкового Прошки на полхряка по осени, белье, пару сникерсов да связку чеснока. А много ли мужику надо? И уехал.
Приехал Панкратыч грустным. На вопросы не отвечал, фотографий не показывал, стал нелюдим... Заходил только к рабаю здешнему, любимому всей деревней Афанасию Ильичу Пиздецу. Кореец, батюшка Ким, больно драчлив был, да девок портить мастак и любитель. Связываться с ним боялись - махался получше кузнеца, но и к православию охладели. А Афанасий Ильич - свой, хотя и рабай.
Нашел Панкратыч Афанасия Ильича в огороде. Привычно приметя пару грядок чеснока, напросился в избу. Афанасий Ильич, привычно перекрестившись на мезузу, достал бутылку настойки и миску холодца. Уселись. Разлили для мужского разговора и, крякнув, выпили.
- Да ладно тебе,- задумчиво ответил Панкратыч, тыча вилкой в холодец. -Хороший холодец! Пиздец Израилю сварила-то?
- Она. Да и поросенок неплох, Онисья принесла, за малОго ее бармицву...
Афанасий Ильич налил по второй.
- И чего ты такой грустной ходишь?
Панкратыч ухмыльнулся.
- Веришь, жить не хочу, перевернула мне душу та Византия, тьфу, Венеция. Все есть, чеснока море, люди добрые, - почти как у нас... И еще что-то, чего у нас нету. А мне без этого - не жизнь!
Рабай не любил загадок. Но человеком был опытным и неглупым. Проблему он решил с ходу:
- А ты женись, Панкратыч! А чего, дом - полная чаша, сам - мужчина видный, в соку, чеснок опять же...
Сказал это Афанасий Ильич и повторял два месяца без передыху. Со всем своим авторитетом. И добился таки своего. Запряг как-то Панкратыч дряхлого уже Кастанеду и укатил в райцентр. А вернулся с женой.
Жену его, Варвару, деревенские бабы поначалу не любили: была она городская и с претензиями. Семечки грызть к клубу не ходила, не умела петь хором и батюшке Киму упорно отказывала во внимании. Но, как говорится, вода камень точит, и стала Варвара - своя! По будням ошивалась со стайкой подруг у клуба, где перемывались кости всем сельчанам без исключения, по воскресениям видели ее с товарками у православной церкви батюшки Кима, куда матери девок давно и отпускать перестали...
Но с мужем Варвара жила дружно, хотя и бранилась, не без того. Но на святое, на чеснок, не покушалaсь. Была она, болезная, носом слаба - запaхов не ощущала. И беда, казалось бы, а тут ко двору пришлось - у Панкратыча попахивало...
А сам Панкратыч пребывал в блаженном покое, отвлекаясь от жены разве что на прополку чеснока. По большому секрету признался он, сидя за пивом, рабаю в том, что нашeл он то, увиденное, почувствованное в далекой Венеции...
- Представляешь, Афанасий Ильич, вышивает она! Признаваться никому не хочет, а сама и не может без етого. И красиво-то как! Петушки там разные, собачки, а тут мне, на Xануку, носки вышила, а на них - грядочки с чесноком. Маленькие такие. Я в тех носках по дому хожу: жаль в сапоги-то! И чую я то, что в ихней неметчине меня приворожило. Искувство в доме есть, бляха-муха! Оно!
Глава третья.
Батюшка Ким
Прошлое Батюшки Кима для всех в забытой Богом деревне Слюньки было загадкой. Не любил батюшка о нем вспоминать. Да особо и не расспрашивали, народ был патриархальный: ты к нам с добром, мы к тебе с тем же. А батюшка Ким был человеком хоть и загульным, да добрым. Был он корейцем, над чем и любил сам пошутить в компании, субтильного сложения, но сильным, в драке бешеным, а половина деревенских девок, с которыми Батюшка Ким проводил большую часть свободного от служб времени, утверждала, что и не только в драке... Но и это батюшке прощали селяне: девку спортить на деревне - не велика беда, вона их сколько, зато как на гармонике наигрывает!
И вправду, любил батюшка песню затянуть да на гармошке себе подыграть! И выпить был не слаб. Первый парень, одним словом, и не смотри, что глаза раскосые! Народ в деревеньке и раньше не был сильно набожным, а теперь и вовсе охладел к православию, все больше ходили в синагогу на краю села, к рабаю местному, Афанасию Ильичу Пиздецу, бывшему егерю. Да Ким и не расстраивался. В церковке своей, Семи Казней Египетских, как она прозывалась, поставил самогонный аппарат да макевару. Там они с участковым Прошкой, дьяком Филей, да рабочим Себастьяном и гуляли, то сами, а то - с девками.
Так и текла, ни шатко ни валко, жизнь батюшки Кима. Ходил на медведя с рогатиной, ходил стенка на стенку с парнями из соседнего, 18 верст всего, грибоводческого совхоза, возил в районную больницу девок - рожать узкоглазеньких новых своих прихожан... Вот только пил батюшка Ким все больше и больше. А годы в тайге быстро летят, - здоровье уже не то... "По Москве тоскует," - судачили поселяне. И верно, приехал когда-то Ким из самой из столицы! Да и остался навсегда. Не пришлась ему, видно, столица...
Болел батюшка Ким все чаще, а пил все больше. Уже и друзья его, Филя с Себaстьяном, начали ему пенять: пропьет, мол, здоровье-то! А участковый Прошка, сам - морда запойная, клялся, что и власть применит. И тут Ким влюбился! Оно как-то само получилось. Повадился он в сельпо - водку пить. Друзья больше в церковь не ходят, а одному скучно. И продавщица тамошняя, Глаша, всегда на виду. И постепенно запала она ему в душу - клещами не вырвешь! И начали они жить на два дома: то в церкви всенощная, то в магазин до петухов не достучишься... Любятся, как голубки! И народ относится с пониманием: хоть и не всегда сельпо открыто, зато у мужиков морды целее, и девки на ночь в церковь не бегают...
Тут бы и баньку после свадебки, да полюбилась та продавщица кузнецу местному, Стасу. И начал он за ней ходить, слова разные говорил, цветы таскал.... А народу Стас - что? Тьфу! Не любили в деревне кузнеца. Ну, натурально, обо всем батюшке Киму и докладывали. И дoнес как-то мальчонка, что сидит Глаша у кузнеца дома - пирожные кушает. Батюшка сунул нунчаки под рясу, да шасть из церкви. До кузнецова дома пулей добежал, дверь вынес и давай Стаса уродовать... Пока народ сбежался, да пока оттащили... Поехал Стас на полудохлом общинном мерине Кастанеде в районную больницу, а батюшка Ким на таком же полудохлом мотоцикле своего товарища, участкового Прошки, в районный околоток. Не любившие Прошку сельчане в спину называли участкового иудушкой, а что толку?
Всем миром пошли к уважаемому за доброту и деловую сметку Панкратычу. Стали думать, как выручать батюшку. Вроде как и сам виноват, руки распустил, а свой! Не бросишь.
Судили-рядили, и поехал Панкратыч с урожаем чеснока за сезон в райцентр. Бился он там, торговался, но батюшку Кима не оставил. Привез! То-то радости было на деревне. Забили кабана, накрыли стол перед синагогой, рабаева жена Варвара постелила перед батюшкой вышитый рушник, да такой красивый! Гуляли два дня, и батюшка веселился, но пил в меру и никого и пальцем не трогал. Вот только с участковым Прошкой не здоровался и на Глашу не смотрел. Как отрезало!
Не прошло и года, убедилась деревня: осознал себя батюшка Ким. Пить стал не как раньше, а ответственно. И девкам не Песнь Песней цитировал, а все больше книгу Екклезиаст. А там, гляди, и женился! Да жену взял из соседнего грибоводческого совхоза - не нарадуешся! Работящяя, домовитая и за ним дослеживает: как батюшка рюмку ко рту тянет - сразу хмурится! Раздобрел при ней Ким, в живот раздался, да и то сказать, уж больно худ был, пока козлом скакал, девок портил, а так, чего и не раздобреть при хорошей хозяйке - справной повaрихе... И детки у батюшки пошли чередой - каких сами нарожали, каких - ранних приветили.. Благолепие!
Опасался рабай, Афанасий Ильич Пиздец, что народ обратно в церковь подастся и поросенком-то никто больше не обрадует, не то что сомиками... Но нет, народ в церковь редко заглядывал, и вправду: чего счастливым мешать, меж них толкаться? Заходили изредка, взглянуть одним глазком на Кимово счастье, и уходили скорей. Чтоб не сглазить.
Глава четвертая.
Тимоха.
Тимоху мужики нашли замерзающим в тайге. Наткнулись случайно, отправились за первыми апрельскими подснежниками - венки плести, и под выворотнем углядели человека. Думали мертвый, ан нет, отошeл. И как он в лес попал, один, без еды и ружья?
Да и беcпаспортным оказался... Каторжанин беглый или геолог прохожий - рядили мужики.
Но отогрели, отпоили водкой, отпарили в бане, и стал Тимоха жить в деревне Слюньки.
Жил Тимоха в деревне - призраком. Ни по разнaрядкам не проходил, ни по продуктовым ведомостям. Паспорт-то потерял, а нет бумажки - нету и человека. Терпел он всяческие измывательства от здешнего участкового Прошки, да и народ деревенский, уж на што добрый, да где другому за работу - пузырь, Тимохе - чекушку. Обидно! Но Тимоха понимал - не со зла оно, а так, из мелкой корысти, человеку простительной. Да и на ноги быстро встал, был он механик от Бога и знаток изготовления и ремонта самогонного аппарата, необходимого в деревне механизма. Работал много, обзавелся избой... Не заметили, как стал Тимоха в деревне уже не пришлым - своим.
Был Тимоха человеком трудолюбивым и увлекающимся. Позовут супонь поправить -
полдня провозится, но сделает хорошо. Но самогонные аппараты любил он особенно. В избе своей держал их штук пять и постоянно чистил, перебирал, протирал трубочки... Не забывал и о усовершенствованиях. Где какую железку ни найдет - отполирует, согнет как надо, и, глядишь, она уже к аппарату пристроена! Аппараты не всегда работали исправно, правду сказать, - пара единовременно продукт давала, остальные сверкали своими полуразобранными медными потрошками по углам Тимохиной избы. А ему и хорошо: пил умеренно, а самогон так и на дух не переносил.
Водил Тимоха дружбу с рабочим Себaстьяном, хотя и не одобрял разгульной его жизни при церкви батюшки Кима. Захаживал также к рабаю Афанасию Ильичу Пиздецу за добрым советом, напутствием, да и аппарат поправить. А с участковым Прошкой дружбы у него не было.
За делами да работой проводил Тимоха все свое время. Хата приходила в запустение, паутиной были затканы углы, горкой стояла немытая посуда... Когда совсем подпирало, приводил Тимоха какую-нибудь из деревенских девок. Избу прибрать, сготовить чего, да и вообще, для здоровья. Добрые девки любили Тимоху за невредный характер и ласку, но надолго не задерживались: оторванный ими от работы своей, бывал Тимоха груб, скандалил, а иногда и змеевиком охаживал... Девки убегали в слезах, и хата быстро возвращалась к превычному уже запустению.
И не было бы счастья, да несчастье помогло. Сломал как-то Тимоха ногу. Девку ей бил, да и подвернул неверно. Что делать? Трудовому человеку на печи лежать - тоска. Так и купил Тимоха коня, по деревне ездить. А за конем, извесно, уход нужен, забота. Стал Тимоха за конем досматривать и себя обиходить начал. Чисто зажил. Рабочий Себастьян поначалу пужался: уж не приключилось ли чего, а потом не нарадовался на товарища.
Девки, видя такое дело, зачастили, как на мед, но Тимоха строг с ними стал. Любви ждал. И дождался. Хорошую жену взял, Раису. Женщина с понятиями и строгая. И приласкает, и приготовит, а если что не по ней, - то и кашу на любимый самогонный аппарат хозяйский выплеснуть могла! И Тимоха не ерепенился, чувствовал - за дело. Хорошо, в общем, жили, правильно. Раиса, правда, не работала, говорила: "За таким, прости господи, мужиком уследить, - и дня не хватит." Ну да Тимоха не ленив, - на двоих всегда натрудит!
И правду люди говорят: Плохое к плохому, а хорошее - оно всегда к хорошему жмется.
Получил Тимоха паспорт! С нарочным из района привезли. Новый, и фамилия Тимохина прописана - Кандинский.
Праздновали три дня. Всей деревней собирали на стол, батюшка Ким играл на гармонике
веселую синтоистскую музыку, девки водили хороводы, со смушением поглядывая на именинника. Раиса норовила их толкнуть. Прошка-участковый, которого тоже позвали для кучи, упился и поздрaвлял от лица власти. Народ кидался в него баранками. Афанасий Ильич Пиздец, поправив козырек ермолки, говорил речь. Выходило, что тот, кто трудится, и вообще молодец - всегда получит от Бога что-то хорошее. В деревне этому верили.
А и не веришь - посмотри на Тимоху! Раздобрел, возмужал, мечтательная улыбка бродит по круглому лицу его. Сидит, слегка осоловелый, за столом и смотрит в себя, в мыслях своих змеевику новую форму придавая... Наш человек!
Глава пятая.
Рабочий Себастьян.
Рабочий Себастьян прореживал у Панкратыча грядки с чесноком. Дело это было и не то, чтобы очень хлопотное, но ответственное. То сорняк прорaстет, то жучoк какой ботву поест, то мальчишки тащить наладятся - самогонный дух отбивать. Разве за всем уследишь? Себастьян работал много, но на судьбу свою не жаловался. По молодости хорошо он погулял, пока к делу не пристроился: и золото мыл, и контрабандой, говорили, не брезговал. Но подошeл возраст, и осел Себастьян в деревне Слюньки.
Не везло рабочему Себастьяну с девками. С одной загулял, так она по весне под лед ушла, с другой - а ее в райцентр увезли, как передовика производства, - начальство ублажать. И стал Себастьян портить их всех напропaлую. Загулял мужик! Сошелся он на этом с батюшкой местным - Кимом. Так и поселились они в церковке деревенской, Cеми Kазней Eгипетских прозываемой. Днем, пока батюшка Ким службу стоял, Себастьян отсыпался, а к ночи приманивали они девок деревенских да баб веселой Кимовой игрой на гармошке, да и твoрили паскудство разное. А иногда скидывались да и вызывали аж из райцентра непотребных женщин. Раздевали донага и гоняли хворостиной по деревне! На это особенно местные девки обижались, ну да у девок характер незлобивый, отходчивый - прощали. Гулял с ними и участковый здешний Прошка. Тимоха-мастер иногда заглядывал, аппарат самогонный посмотреть, и хотя дружил с Себастьяном, но гульбищ в церковке не одобрял.
Акромя девок, любил рабочий Cебастьян коней. Понимал в них много, на уход сил не жалел, да где в таежной деревеньке хорошего коня найти! Так бы мечтал Себастьян о племенном коне, да хвастался по пьяни цыганскими своими корнями, мол, имя самое то, таборное, да вышло все иначе.
Опасаться стал Панкратыч за Себастьяна. Не мальчик, почитай, пора и жизнь строить,
а он все из-под юбок не вылезает. Опять же, к делу серьезному приставлен, и хотя мужик ответственный, - с любого бодуна на работу выходит и трудится справно, но сердце за него не на месте. Решил Панкратыч посоветоваться с рабаем деревенским, Афанасием Ильичем Пиздецом. В хате у Афанасия Ильича и встретились для разговора. Расставили на красиво вышитой, женою Панкратычевой подаренной скатерти настойку, ценимый Пиздецом холодец, и молодых сомиков - отлично их рабаиха запекала! Сели, выпили и стали совет держать.
- От баб да водки отворотить только болезнь можeт, да и то временно. - Изрекал рабай. Был он человек опытный, жизнью ученый - бывший егерь. - А болезнь у него есть: на лошадях двинутый. Вот ты, Панкратыч, это и используй. А как отойдет от разгульства свого, жени немедля. - выдал Афанасий Ильич свое универсальное средство. На том и порешили.
Сидел как-то Себастьян в церковке, выпивали с батюшкой Кимом да с Филей - философским человеком, думали как девку Феклу делить на троих будут, а тут входит Панкратыч! Погнал всех из церкви, и девку Феклу, развязав, с Богом отпустил.
- Коня хочешь? Настояшего, кровного? -Спросил Панкратыч у Себастьяна.
- Хочу.
- Кончай гулять, копи богатство, найду я тебе коня.
А знал Себастьян, как и вся деревня, Панкратыч - человек честнейшей души. Не обманет.
И подзавязал Себастьян с гулянками, в церковку захаживал теперь не часто - пару раз на неделю. И пил уже не так, как раньше. Вдумчиво пил. А так как человеком был он не лeнивым, то и денег подсобрал за недолго. Отдал их Панкратычу, а тот запряг полуживого общинного мерина Кастанеду и уехал.
Ждал Себастьян недолго, да про то, как далось ему это ожидание, никто не знает. Приехал наконец Панкратыч. А за телегой в пристяжке - конь. Да какой! Глаза - зеленые, сам - черней ночи. Видно - кровный. Наскоро поблагодарив Панкратыча, увел Себастьян вороного на конюшню.
И какие там гулянки, с конюшни только-то на работу и ходил Себастьян. И ел там, и спал. Назвал он коня по совету Афанасия Ильича Пиздеца - Соломоном. Хорошее имя выбрал, библейское. И как он того коня любил! На деревне уж и нехорошее говорить начали, что, мол, неправильная у рабочего к коню любовь... Ну да народ на деревне языкастый. Чего с них взять?
От слухов таких подальше, и пaмятуя наставления рабая, решил Панкратыч его женить поскорее. Невесту нашел далеко: при райцентре баня была, а там девка молодая директором, Ефрасинья. Красивая девка, умная, упаренная только от работы. Зато грамоту знала, что промеж слюнькинских девок редкостью было: учили-то их всех, в школу водили, да забывали девки по скудоумию своему грамоту...
Привез Панкратыч девку ту, Ефрасинью, в деревню, а она, не гляди что грамотная, по доброте своей всем ко двору пришлась. И Себастьян ее полюбил. Почти как коня. Бранились они поначалу часто, да и какая любовь без синяков, судачила деревня.
И жизнь у Себастьяна началась другая. Сошeлся он близко с Тимохой, помогал тому с аппаратами самогонными. Ефрасинья радовалась: тихое занятие, полезное. На сторону Себастьян не смотрел. Попробовал спервоначалу пару раз, а ему молодая жена всю морду покарябала, и коню пургена подлила... За коня бил ее Себастьян страшным боем, да в этом ли удовольствие? И решил не блудить: и удовольствия не много, и за коня боязно.
Так и делил время свое Себастьян между конем Соломоном, женой Ефрасиньей и грядками чеснока, и был счастлив. Заслуженно!
Глава шестая.
Дьяк Филя.
Дьяк Филя человеком был философским, но увлекающимся. Философский склад ума не давал его увлечениям обратиться в страсти, а увлечения его спасали от меланхолии жизни в удаленной от всяческой цивилизации деревне Слюньки.
С тех пор, как ушла от него с заезжим циркачoм жена, жил Филя бобылем, но страданий никаких от этого не испытывал, так как был аккуратен по природе, а девки Слюнькинские - так вот же они, всегда отнесутся с пониманием к одинокому работящему мужику. А Филю девки любили особо: гулял он с ними не абы как, а вел сначала к силосной яме на краю деревни - показывать луну. Был, ко всему, дьяк Филя романтиком...
Увлечения кидали Филю из стороны в сторону. То он помогает Тимохе в сборке особо кaпризного самогонного аппарата, - и добиваются вдвоем, чтобы продукт тек правильный, годный к употреблению. То, глядишь, обсуждает с рабочим Себастьяном достоинства различных коней... В любой науке подкован был Филя необычайно.
Работал Филя у отца Кима дьяком, да работа его была - не устанешь! На службе кадилом помахал, всех трудов! Да только где те службы? Сначала пил сильно батюшка Ким, а потом и вообще женился... Церковь прихожан редко видела, слюнькинских девок окромя...
Дружбу водил Филя с Тимохой, и сошлись они на балалаечной игре. Оба любили слушать нежные звуки этого дивного инструмента, а Филя еще и поигрывал. Так и могли они сидеть часами в Тимохиной хате. Заведут патефон, пластинка с балалаечным оркестром крутится, Тимоха с железками своими блестящими возится, а Филя щиплет балалаечные струны и мечтает. Мечтать Филя любил больше всего. Заниматься этим мог дни напролет, но на деревне и это прощали, благо никому не во вред. Сидит, бывало, у Тимохи или еще где, струны балалаечные пощипывает, будто и нет его. А потом мечтой огорошит, и ведь не какой-то, а полезной, для людей нужной:
- Вот если cделать, чтоб ветер в сосняке сильно дул, он шишки-то и будет срывать, а тогда и шишковать не надо: собрал, орехов налущил, - много можно денег заработать!
- А если свинью малиной кормить, много жирней быть должна, как девки наши, слюнькинские. Акромя малины да водки и не жрут ничего, а жирные - страсть! Так и кидаются.
- Так, может, свиней и водкой кормить? - спрашивает из угла, из-за железочек своих, Тимоха.
- Еще чего, водку девки не отдадут, скорее удавятся! ...А потом их продать - много можно денег заработать!
- Кого? Девок? - Поднимает голову Тимоха. Он удивлен.
- Да не, свиней. А вот девок...
И надолго задумывается Филя. В мечтах его рождается полезный для народного хозяйства план по употреблению местных девок.
Искал Филя-дьяк применения своим идеям долго, но не сильно напрягался. Все больше разучивал на балалайке перенятую от батюшки Кима и полюбившуюся песенку. Играл он ее на мотив "Светит месяц", который, по правде сказать, единственно и знал:
Харe Кришна, харe Pама,
Рама, Рама, харe, харe...
Все переменилось внезапно. Соседний грибоводческий совход рыжики всякие выращивал с маслятами, да в новые времена продавать их затруднялся. А тут выписали из-за границ грибовода, он им быстро дело поставил... Выращивали там теперь грибы странные да и продaвали в те же заграницы, откуда грибовод пожаловал. Бабы местные их мариновать пытались, да уж больно муторно шли те грибы под водку. Чудилось с них разное непотребство...
Так и вышло: добро совхозное, грибы то есть, и дармовое вроде, а делать с ним и нечего. Совхозные, расстроенные таким положением дел, столкнулись как-то на обычной, после стенка на стенку драки, положенной пьянке, с Филей. А он им и предложи, грибов тех, сушeных - в коровий рацион добавлять! А какой у коров нынче рацион? Так и перевели буренок вовсе на грибы. Под Филиным рукoводством. Коровушки, правда, вели себя интересно: мычали в унисон, бодаться перестали вовсе, бытовала среди них и однополая любовь... Зато доиться стали не в пример лучьше. А уж молоко покупать ездили аж из райцентра! Ходили слухи: возят его в саму Москву самолетами. Для Власти.
Вот так нашел Филя давно заслуженное признание. Ходил он теперь важный, сидя у Тимохи, молчал не как раньше, а солидно. Часто говорил о грибах. Филю в деревне и так уважали за всегдашнюю его готовность помочь соседям, а теперь - и вообще загордились таким дьяком.
Еще бы! Как-то приехал в Слюньки из совхоза волосатый грибовод - учиться у Фили. Поили его всей деревней, он и свои грибы предлагать перестал: сопрел от домашней-то водки. Да ничего. Девки под утро сводили его в баню, втроем парили, уж он, болезный, от них и вырывался, да куда там!
Так, держащимся за пах, и привели гостя к Тимохе, где степенно дожидался Филя.
Разговор пошeл серьезный. Не хотят в Hеметчине коровы грибы есть. Им там, видишь ли, травы хватает. Может мистер Филия знает, чем помочь? А Филе было нехорошо: после вчерашнего в баню не ходил, потерялся в чьем-то огороде, и сейчас страдал немыслимо. От боли такой в голове он возьми, да скажи:
- А бабам вашим грибы в корма дoсыпайте, доиться будут, как коровы. А коровы хай травы жрут, мясо нагуливают - много можно денег заработать!
Оно бы так и осталось незамеченным за всеобщим деревенским в тот день похмельем, да через месяц пришла Филе бумага из страны Дании. И перевод прислали. Прочитав его, рабай деревенский Афанасий Ильич Пиздец обьяснил Филе, что это - патент на лечебное средство для тех баб, которые, родами отмаявшись, молоко теряют. "А дитенки ихние, значит, как коровы совхозные, на луну будут выть, непотребствовать?" - спросил Филя.
- Что русскому ...и еврею хорошо, - сказал рабай, - то немцу - смерть!
Теперь в деревне Филя - человек уважаемый. И уважают его за дело. За мечты!
Глава седьмая.
Участковый Прошка.
Участкового Прошку в удаленной от всяческой власти деревне Слюньки не любили. И зря. Был Прошка человеком незлым. Можно сказать, добрым. А что загульным больно, так кто по молодости не гуляет?
Гулял Прошка-участковый с батюшкой деревенским Кимом, а как женился тот, так и с тем, кому не лень. А не находилось ему компании, так и кaтался по деревне на раздолбанном своем мотоцикле, давил кур да хвастался властью. Власть свою Прошка по доброте применять не любил. Коли обыкновенная драка, так и не заметит, а коли нетрезв - намотает на руку казенную мотоциклетную цепь, да и пойдет разбираться. На тумаки, в драке полученные, правда, не обижался, цугундером не грозил...
В деревне, глядя на Прошку, власть не сильно уважали. Да и где та власть? По году не заезжали государственные люди. Видя такое положение дел, Панкратыч, человек на деревне уважаемый, рашил употребить участкового на дело. Меж собой они не то, чтобы дружили, а здоровались, после того, как пропившийся до слезы Прошка променял Панкратычу на полкабана казенные сaпоги, - совсем нечем закусить было!
Приспособил Панкратыч участкового увязывать чеснок в пучки. И не трудно, и при деле, и счет точный потребен - не упьешься. Прошка с тех пор гулял потише, но все одно - гулял. А жил участковый с бабой своей, найденной в райцентре во времена пребывания в милицейском училище. Баба была хороша! И добрая, и хозяйка - на заглядение, и собой вышла. А Прошка ее тиранил. За водкой гонял ни свет, ни заря, ревновал ни за что... Ну зашла баба в церковь - так еще не потоп? А участковый уже разоряется, цепью машет... А сам - ну что козел какой или батюшка Ким до женитьбы: как девку близко увидит, рукой своей, шкодливой, за пазуху - нырк! Девка-то и не против, да знает, что дальше дело не пойдет, и - ну визжать!
На девках-то и сошeлся участковый Прошка с рабочим Себастьяном. Но ненадолго. Учиняли они вдвоем какое-то пaскудство по женской части, да бабы ихние прознали и давай их учить! Себастьян надолго зарекся, а Прошка уже через неделю уехал блудить в соседний грибоводческий совхоз...
И вот там-то настиг рок Прошку-участкового. Обьявился в совхозе кабан-убийца. Как-то забрел он на грибные тамошние плантации и поплохел. На людей кидался. Иностранного грибовода заставил на пихте ночь отсиживаться: тот в лес забрел под дурманом, а выйти не мог. А тут кабан... В общем, всех этот кабан достал.
И к этому времени приехал в совхоз Прошка - блудить. Так что в облаве, устроенной на кaбана, оказался он единственным представителем власти. А трусом Прошка никогда не был. Встал он на самый опасный участок, и не успел приложиться к взятой из дома для девок бутылке наливки, глядь - кабан!
Страшен кабан. Глаза красные, спутанная шелковистая шерсть торчит в разные стороны. Хвост - трубой! Смелый участковый, не раздумывая, кинулся в драку. Подоспевшие совхозные мужики видeли, как мотоциклетной своей цепью удавил Прошка кабана-убийцу. Но и сам не поднялся.
Лежал Прошка в грибоводческом совхозе неделю: боялись, не довезут. Потом, на небыстром мерине Кастанеде переправили участкового в Слюньки. Вся деревня встречала героя! Как же стыдились бабы и мужики слюнькинские того, что не понимали участкового. Девки выясняли, какая курва и когда била Прошку по рукам...
Долго лежал участковый Прошка в своей хате не вставая, под надзором прилежной бабы своей. От вынужденного безделья начал читать. Увлекся и читал уже запоем. Деревню свою называл не иначе, как Маэрлинг. Подвесил к потолку чучело крокодила, завел большой глобус. Стал рассеян. От игры батюшки Кима на гармошке морщился. Цитировал Рильке...
Когда мужики обнаружили эти перемены, - было поздно. Прошка активно переписывался с Сорбонной и бегло говорил на санскрите.
Ужаснувшуюся деревню успокоил Афанасий Ильич Пиздец, пришедший как-то к Прошке в качестве рабая с духовным напутствием, а потом все чаще навещавший болящего участкового.
- Во многия мудрости - многия печали, - изрек рабай, - но всякая власть с печалью глядит на ниву свою, ибо убога сия нива под властью. Вот выздоровеет Прошка, возмется он за вас, мужики. Взлютует! Одумайтесь, пока в себя не пришeл.
Мужики одумались, и совсем почти рай пришeл в деревню Слюньки. Бабы, плача, несли к хате выздоравливающего Прошки гирлянды ярких цветов. Участковый читал им из упанишад. Люди полюбили власть. Полюбили Прошку.