Мишкорудников Валерий Адамович : другие произведения.

Пришли в деревню немцы...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Людям, жестоко обиженным, но не затаившим обиды, пережившим великое зло, но сохранившим доброту и человечность - сибирским немцам с искренним уважением посвящаю. В.А. Мишкорудников

   Отзыв на повесть В.А. Мишкорудникова "Пришли в деревню немцы..."
  
   Давно с таким удовольствием не читал художественных произведений. Приятно удивлен и восхищен этой повестью. Тема повести мне очень близка, так как я сам был в положении основных героев повести.
   Автор очень достоверно, с большим знанием предмета описывает сложный процесс развития человеческих взаимоотношений коренных жителей небольшого сибирского поселка и "пришельцев" - от неприятия до единения и породнения.
   Читал повесть, и передо мной явственно вставали картинки "военного" детства, проведенного с матерью в сибирской глубинке Минусинского района Красноярского края, весь "сволочизм" нквэдэшников, лицемерие и беспардонность партийных чиновников. По прошествии времени понимаешь причины несправедливости, а иногда жестокости со стороны простых людей, оболваненных лживой советской идеологической машиной власти, оболгавшей и покаравшей многотысячную диаспору представителей замечательной великой нации, искренне стремившейся поделиться замечательными достижениями своей культуры во всех ее проявлениях, беззаветно и плодотворно трудившихся во благо своей второй Родины вместе с многочисленными народами всего Советского Союза ковавшими в тылу, на фронте и в трудармии победу над страшнейшим врагом человеческой цивилизации - "фашистским зверем".
   И все описанное в повести яркое, достоверное и реальное тому подтверждение.
   Но это только одна, может быть, основная грань жизни сибирской глубинки, описанной в повести. Похвально, что автор не ограничился описанием только этого и показал жизнь во всей ее многогранности: все хорошее и плохое, что было в эти сложные годы, трудные для всей страны, и, утверждаю как очевидец, показал достоверно, талантливо. Это тем более ценно, что, насколько я знаю, это его первое произведение.
   И это, на мой взгляд, свидетельствует о его большом потенциале.
   Очень понравилось описание природы в разные времена года, создавалось впечатление, что я то смотрю в широко распахнутое окно, то вижу все описанное с борта низко летящего самолета, то разглядываю все окружающее, стоя на высоком берегу реки. Замечательно, красиво, очень реально. Увлекательно прописаны многие бытовые сцены, отдельные нюансы человеческой психологии, поступки людей, дано объяснение их мотивации. Коротко, но волнительно, правдиво описаны лирические сцены и взаимоотношения молодых героев, и взаимные чувства, возникшие вопреки всем невзгодам повседневной жизни.
   Повесть вполне может быть включена в хрестоматию к учебнику истории периода Великой Отечественной войны, учебнику истории развития межнациональных отношений.
   И, безусловно, повесть должна быть издана и доведена до широкого круга читателей, так как очень удачно дополняет (создает) объективное отражение реальной жизни людей в те очень непростые годы.
   Повесть написана простым доступным языком и мной была прочитана на одном дыхании.
  
   Э.О. Крузе
  
  
   Людям, жестоко обиженным, но не затаившим обиды, пережившим великое зло, но сохранившим доброту и человечность - сибирским немцам с искренним уважением посвящаю.
  
   В.А. Мишкорудников
  
  
   Глава 1
  
   Хмурым сентябрьским днем, ближе к вечеру, в деревню пришли немцы. Пришли пешим порядком с железнодорожной станции два десятка худых, изможденных, смертельно усталых людей, преодолев под моросящим дождем восемнадцать верст пути.
   Человек десять женщин, два мальчика-подростка, старик, дети. Старая, многократно заплатанная их одежда промокла насквозь. На ногах, большей частью, стеганные из солдатского сукна бурки-чуни, с подшитыми внизу шахтерскими калошами. Подростки в больших ботинках с подвязанными подошвами. Старик непрерывно кашлял. Был он совершенно белый: белые волосы, брови, ресницы, бело-серебристая щетина на щеках и подбородке. И не от старости была эта белизна, а природная, от бога. Старуха с коричневым морщинистым лицом, с большими глазами, скорбными, как на иконописном лике великомученицы. Она едва держалась на ногах, тяжело опираясь на палку. Сбоку ее поддерживала женщина помоложе с такими же большими печальными глазами.
   Люди растерянно жались друг к другу, ежась под неприветливыми взглядами местных жителей, которых набралось тоже десятка с два.
   Местные выглядели не лучше. Та же худоба от скудного питания и тяжелого труда, та же убогая одежда со множеством заплат, холщеовые зипуны, унаследованные еще от дедов, обутки из коровьих, грубо обработанных шкур, а в них онучи тоже холщовые и стельки из сена. Но было в их облике нечто контрастирующее с пришельцами и это не только холщовая одежда (у пришельцев была одежда из тканей фабричного производства). Это чувство превосходства перед подлым, вероломным фашистским отродьем.
   Зачем нечистая сила притащила их сюда? За какой холерой? Немцы были с Поволжья, переселенные в Сибирь как потенциальные враги. Там они могли встретить гитлеровцев хлебом-солью как освободителей. Да вот не вышло!.. Товарищ Сталин, мудрый наш вождь, учитель, друг, предвидел это и вот они здесь.
   - Ето товарищ Сталин их суды упек! - говорила, словно каркала, баба неопределенного возраста, грязная и растрепанная, похожая на подбитую ворону. Колючие черные точки ее глаз зло и энергично бегали по лицам окружающих, не задерживаясь ни на секунду.
   - Оне ить Гитлеру тама-ка подарок готовили - белого жеребца под золотым седлом. Счас товарищ Сталин на ем ездит.
   - Како у них золото? Откуль? - сказал с сомнением высокий костлявый старик одетый в овчиный тулуп, шапку, но босой. Звали его батька Пуд, и это было не прозвище, а настоящее вполне христианское имя Пуд Гордеич. Есть такие имена и Пуд и Гордей в святцах.
   - Чой-та не похоже, штоб у их золото водилось. У них поди-кась в кармане вошь на аркане, как и у нас грешных, - гнусаво поддержал его другой старик батька Митрофан, подслеповато, но с интересом разглядывавший из-под руки пришельцев.
   - Мой деверь, Захар Митрич, сказывал, - продолжала ворона, - оне ить тамо-ка в городе поболе нашего знают...
   - Он чо, сам того жеребца видал? Аль седло?
   - Он не видал, а от верных людей слыхал. Захар Митрич здря врать не будет. Еще он сказывал, оне тамо-ка свечки на блюдцах в печну трубу ставили, штоба, значит, указать немецким еропланам куды бомбы скидывать, ночами-то.
   - Дак оне чо жа, умом повернулись, штоб на себя бомбы направлять? Брешет твой деверь, как сивый кобель!
   - Сам ты кобель облезлый!
   - Я вот тебе счас покажу кобеля! Огрею бадогом, паскудницу, дак и облезешь.
   Старик энергично замахнулся палкой. Бабенка поспешно отскочила. Нрав батьки Пуда был всем хорошо известен. Он не задумываясь пускал в ход свой бодожок, исправляя огрехи воспитания у деревенских охальников.
   Баушка Дарья, добрая и жалостливая старушка, глядя на горемык, прослезилась. Она слышала от других людей про белого жеребца под голубым седлом и про блюдечки со свечками в печных трубах. Верила этим слухам, но не осуждала. Сказано в святом писании: не судите, да не судимы будете...
   Но все-таки большая часть сельчан смотрела на гостей настороженно, с неудовольствием. Враги - есть враги! Чо их жалеть?
   Трудоспособные мужчины и частично женщины были мобилизованы в трудармию, на эвакуированные с запада заводы и шахты Кузбасса, а то что не востребовано индустрией, шло в глухие дальние деревушки для использования в сельскохозяйственном производстве. Документов им не полагалось. На всех была одна бумага из комендатуры, адресованная председателю сельсовета, в которой предлагалось: "По возможности разместить, о прибытии доложить". Все имущество прибывших размещалось в небольших узелках, лишь белобровый старик держал ящик с инструментом, плотницким и слесарным.
   Председатель, Степан Сухов, однорукий и одноглазый мужик, возглавлял по совместительству и сельсовет, и колхоз "Красный луч". Такого вообще-то не полагалось, но в "порядке исключения", "временно" назначили, да и забыли на два уже года.
   С откровенной неприязнью смотрел председатель на непрошеных гостей, и не было в его сердце ни жалости, ни сострадания к ним. Не трогали его дрожащие от холода дети, измученные, едва держащиеся на ногах женщины, и лишь старик вызывал интерес. Не столько сам белобрысый фриц, сколько его ящик, из которого торчали и ножовка по металлу, и коловорот, и стамеска и еще много полезных и таких дефицитных в деревне инструментов.
   - Разместить! - недовольно бурчал председатель. - Нужны-то оне тут! Ну ладно бы наши, которы выковырены, выкувированны... Тьфу-ты! Язык сломаешь, а то ить фашисты прокляты... Размещай их гадов, благоустрой. Черт их принес на мою шею. Зиму все равно не протянут. Перемрут... Тут-то и поспособствовать можно и никто не осудит... Бог? А яво нет, партия давно разъяснила. Люди? Да им-то чо? Оне только подмогнут...
   Кто-то из мальчишек запустил в гостей камнем. Камень попал в девочку, больно ударив по ноге. Девочка заплакала. Ее стали испугано уговаривать.
   Неожиданно за немцев вступился дед Мефодий.
   - Нельзя, нельзя! Ты чо ето, стервец, делаш? Вот я тебя етим камнем...
   Деда в деревне уважали и побаивались за его связь с нечистой силой. Жил он на отшибе, около кладбища. Жил он один. Занимался, между прочим, и врачеванием, лечил людей и скотину. Лечил травами и заговорами. Мог вылечить, а мог и порчу напустить. Поэтому боялись. Да и фамилия у него была мрачная - Могилин.
   Был он низенький, сухонький, скособоченный из-за ранения в бедро "в ту германску войну". Несоизмеримо большие ступни и ладони придавали ему шутовской вид. Казалось, Господь хотел создать скомороха. Достаточно было показать эти огромные кулачища, а потом их щуплого, тщедушного обладателя и забавный аттракцион готов. По-видимому, Господа что-то отвлекло, и он вложил в это хилое тело хорошую крестьянскую душу, честный и твердый характер, деловую настырность, непритязательность. Взгляд его серых, не по возрасту молодых глаз был строг и доброжелателен, и полностью соответствовал его цельной, строгой и доброй натуре. Он один обрабатывал большой огород, держал поросенка, куриц, несколько ульев и помогал колхозу в летнюю пору: отбивал литовки, чинил сбрую, сапожничал. Картошка и овощи у него всегда родились отменные. Слово знал...
   Сейчас Мефодий с интересом смотрел на немцев и разные мысли, тесной чередой проносились в его голове. Белый немец привлек его особое внимание: его руки, все в мелкой резьбе, шершавые, хорошие рабочие руки и этот ящик с инструментами - неоценимое богатство по тем временам, в экой-то глухомани.
   Его заступничество не осталось незамеченным. И смекалистый председатель немедленно им воспользовался:
   - Ты чо, это за фашистов, жопу дерешь? Не оне ли тебя кособоким изделали?
   - Дак ведь и тебя подкорнали немцы. Да только не ети... ети-то не способны.
   - Но дак, раз оне тебе так пондравились, возьми их на постой...
   - Но и возьму, - согласился Мефодий и удивился собственному решению. Неожиданно он поймал себя на мысли, что хочет помочь этим несчастным, поселить их у себя, обогреть, обсушить, накормить, помочь пережить зиму, а там, что бог даст. Он знаком позвал пришельцев и, не оглядываясь, зашагал к своей избушке.
   Избушка деда Мефодия была под стать хозяину: маленькая, скособоченная, подпертая двумя столбами с подветренной стороны, словно бы сошедшая с картины Некрасова "Стоит изба с подпоркою, как нищий с костылем". Но на нищего она не походила. Своими двумя окошками она задорно и с вызовом смотрела на мир, как бы говоря: "А вот не дождетесь, не упаду". Не нищего, а бедного, но готового поделиться последним, хозяина напоминала избушка деда.
   К избе были пристроены несоразмерно большие бревенчатые сени. Все строение имело кровлю из дерна, густо заросшую травой, и напоминало большую болотную кочку. В сенях стояла глинобитная русская печь, которую топили два раза в неделю, чтобы наварить картошки себе и поросенку. Сразу за сенями начинался косогор, а на косогоре, обнесенный тыном, большой огород. Нынче хозяин не осилил его полностью. Занемог. В спину вступило. Еле ползал. Надо чтоб кто-то помял, но не нашлося мужика, а баб он стеснялся. Даже поросенка приходила кормить бабка Марья, одинокая старушка, жившая неподалеку. Вот и сегодня она похозяйничала: истопила печь, сварила чугун картошки (с запасом на пару дней), подмела, подтерла пыль, принесла крынку кислого молока.
   Рыжий, лохматый кобель с хриплым яростным лаем бросился на гостей, но на строгий приказ хозяина: "Молчать!" - немедленно замолк.
   Мефодий, как с человеком, стал разговаривать с псом:
   - Это свои. Ты их не обижай. Они здесь будут жить.
   Кобель внимательно слушал, склонив голову набок, и, удивительное дело, - понял и неукоснительно исполнил приказ.
   Знаком пригласив своих гостей в сени, хозяин захлопотал с ужином. Измученные до предела люди опустились на длинные лавки около просторного стола и не проявляли никакого интереса к обстановке своего жилья. Только белый Фридрих осмотрел и оценил помещение. Для зимовки оно не годилось: глиняный пол, печь, врытые в землю столбики, на которых располагались стол и лавки вдоль окон, три окна, "застекленные" бычьим мочевым пузырем, обработанным золой и песком и высушенным в растянутом виде. Свету они давали мало, и даже средь бела дня в сенях царил полумрак.
   Мефодий поставил на стол картошку, прямо в двухведерном чугунке, большую крынку с молоком и неожиданно сказал по-немецки: "Битте эссен".
   Пока гости ели, он принес несколько навильников сена, расстелив его равномерно по полу, накрыл холщовым пологом и сказал, опять же по-немецки: "Хир шляфен (здесь спать)". Утолив голод, люди повалились на эту душистую, шуршащую постель и через минуту погрузились в крепкий освежающий сон.
   Только Фридрих вышел на улицу. Сумерки сгустились, и длинные тени изб и деревьев почти растворились в них. С опаской поглядел на кобеля, но умный пес уже не рычал, а только внимательно следил за каждым шагом незнакомого человека, готовый решительно пресечь любое непотребное его действие. Возвращаясь, Фридрих заглянул в полуприкрытую дверь "горенки" - единственной маленькой комнатки.
   Мефодий стоял на коленях перед образом Спасителя. Когда молящийся повернул голову, то при свете маленькой восковой свечи Фридрих увидел катящиеся по его щекам слезы. Он тихо отошел, и, стараясь не кашлять, лег. В сенях было довольно жарко.
   Каким-то необъяснимым чувством понял немец, что хозяин молился за угнетенных и обиженных людей, за них в том числе, за немцев.
   Утром пришла бабка Марья. Молча, ни на кого не глядя, прошла она в сени. Гости только начали подниматься, дети еще спали. Хозяина где-то не было. Марья поставила крынку с молоком на шесток русской печи, забрала пустую. Потом пошла в баню, где уже были заложены в каменку сухие березовые дрова. Из загнетка русской печи, достав горячие угольки, вздула их и затопила баню. Все это она делала молча с поджатыми сухими губами. За ее действиями следили немки, Эльза и Марта, пытались заговорить (они почти без акцента говорили по-русски), но Марья не удостаивала их ни словом, ни взглядом. Молча подала Эльзе ведро, указала на реку и кадку в бане.
   - Натаскать воды? - спросила Эльза. В ответ еле заметный кивок.
   Сибирская баня тех времен - убогая, прокопченная насквозь избушка. Печь, сложенная из дикого камня, без дымохода, полок, лавка, две деревянные кадки для холодной воды и щелока, жердочка для прожарки одежды. Так боролись с вшами.
   После того как Марта заполнила обе кадки водой, снова пришла Марья, достала лукошко с березовой золой, высыпала ее в одну из кадок и лопатой стала выгребать раскаленные камни и швырять их в воду. Скоро вода закипела, даже и не вода, а грязно-серая жижа, подобно грязевому вулкану. Плеснув два ковша воды на каменку, чтобы выгнать угар, Марья, с непроницаемым каменным лицом, удалилась. Какие чувства были в ее душе: злость, презрение, неприятие пришельцев, казалось не в состоянии разгадать сам Господь Бог. Есть среди женщин-староверок такие сухие, закосневшие в своем эгоизме натуры, презирающие весь род людской за его греховность. Как ни странно их почитают простые и более покладистые бабы, таких боятся потому, что эти фанатички могут накликать беды: сглаз и порчу. Перед ними заискивают, Богу ли, дьяволу служат эти существа ненавидящие детей за их греховное происхождение, забывая, что сами они произошли тем же порядком.
  
  
  
   Глава 2
  
   Небольшое сибирское село Коноплянка, куда прибыли невольные переселенцы, было расположено в излучине тихой реки. Река брала начало в предгорьях Алтая и, бурно пробежав полпути, наконец успокаивалась, остепенялась, и дальше шла спокойно и величаво. Берега ее густо заросли лесом: береза, осина, черемуха, а на отмелях ивняком, камышом. Небольшая гряда холмов придавала округе живописный вид. Эти холмы здесь назывались увалами, изобиловали грибами, ягодами, целебным разнотравьем. Сразу же за селом пойма старицы, превратившаяся в цепочку озер, за ними согра - полузаболоченный лес с обилием птиц и комарья летом, а в зимнюю пору зайцев. Угол согры, примыкавший к небольшому озеру, так и звался - Заячья заимка. На крутояре стояли крупные старые березы и осины, там и сям расцвеченные красными гроздьями калины и по-весеннему зеленым ивняком.
   Природа, чуть тронутая увяданием, словно зрелая дама, не хотела терять красоту. Нарядившись в желто-зеленые шелка и бархат и красные калиновые бусы, она как бы говорила: "Я еще баба ничего-о-о!".
   Была пора бабьего лета - ягодная пора. Калина, клюква, боярка, шиповник в большом количестве созрели в согре, на увалах и по берегам реки.
   Река, полноводная от недавних дождей, величаво огибала село и в сочетании с голубым небом и разноцветной флорой создавала удивительную картину умиротворения и добра.
   Первый погожий день, после затяжных дождей, селяне использовали как раз для сбора ягод. Копать картошку - сыро, а ломать калину - ничего. Калину именно ломали, вязали в пучки, вывешивали попарно на жердочках. Зимой ее, прихваченную морозцем, парили в русских печах, а если случалось приправить медком - получалось кушанье, лучше не придумаешь!
   Молотая боярка шла в пироги, кисели и тоже была хороша. Шиповник собирали для лечебных целей. Клюква занимала особо почетное место, но росла она в труднодоступных из-за трясины местах и была редкостью. Были еще клубника, земляника, смородина красная и черная, черемуха, но их время уже отошло. Если бы кто-нибудь в ту пору захотел посадить ягодный кустарник в огороде, над ним просто бы посмеялись, мол, коту делать нечего, так он хоть оближется. Вон спустись в согру, а там любой ягоды, как грязи...
   Наши новоселы, по совету Мефодия, тоже занялись заготовкой калины. Двое подростков Эрих и Рейнгольд, старая Эльза, ее дочь, тоже Эльза, и дети, взяв мешки и корзины, спустились в прибрежные кусты и сразу же наткнулись на рясную ягоду.
   Остальные женщины занялись стиркой, штопкой. Топилась баня, черная, курная, и в дымном жарком ее закутке проходила прожарка завшивевшей одежды. А уж завшиветь было немудрено. Почти месяц добирались переселенцы до места, без бани и смены одежды. До крови, до корост расчесывали тело эти бедняги. Даже в бровях заводились зловредные насекомые.
   Утром Мефодий, проверив байдонки и, плетенные из прутьев, верши, принес полную двухведерную корзину карасей. Ему помогал Фридрих. Рыбы в чистых водах реки и окрестных озер водилось много, только ловить ее было некому. Мужики на фронте, а женщины и подростки с темна до темна горбатились на колхозной работе и в своих немудрящих хозяйствах.
  
   - Как на той стороне
   калинушку ломала,
   а на эту перешла -
   к миленочку попала...
  
   Пропел чистый девичий голос, откуда-то из прибрежных зарослей. Ему вторил другой:
  
   - Милый пишет надоело
   на коне германцев бить,
   а мне тоже надоело
   на корове боронить...
  
   Потом после недолгой паузы хорошо, чарующе, поплыла протяжная песня:
  
   - Ой да ты, калинушка, размалинушка,
   ой да ты не стой, не стой
   на горе крутой...
  
   И скоро уже хор женских голосов дружно и задушевно выводил печальную песню. Песня мягкими волнами расстилалась над рекой, создавая полную гармонию с окружающим пейзажем и тихой благодатной погодой.
   Неожиданно подшибся сильный мужской голос невесть откуда взявшийся и женские голоса поубавили силу, давая простор этому, несколько хриплому, но в общем приятному баритону, такому задушевному и такому непривычному.
   Песня, словно неземной божественный бальзам, целительно проливалась на усталые души людей, пробуждала светлые, святые чувства: добро и любовь, те силы, что делают человека Человеком.
   В ту пору деревня не знала ни радио, ни электричества, ни автомобиля. Года три назад, заезжий человек привез в деревню патефон и штук пять заигранных грампластинок с песнями Шаляпина. Всей деревней собирались, слушали, дивились на диво дивное и единодушно решили, что уж тут-то без нечистой силы никак не обошлось. Крестились, когда из ящика хохотал Мефистофель, ждали худых событий.
   Перед самой войной привезли в деревню трактор "Универсал", приспособили к нему пароконный плуг и борону с деревянными зубьями, дымя и фыркая, железный конь вспахал с десятину и выпрягся. Тракторист, сколько не бился, не мог понять каку холеру ему надо: и керосин залит, и масло куда надо, а он разве, что чихнет разок, когда до боли, до судорог накрутишь рукоятку.
   Тракториста забрали в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию (РККА) в танковые части, где он и погиб в первые дни войны. Больше ни у кого не было охоты возиться с этим железным пугалом. Да и на што? Милое дело пахать на лошадке. Деды и прадеды пахали, и Господь их миловал. Жили. Впрочем, лошадок-то добрых тоже забрали в Красну Армию. Осталось десятка три кляч, да два десятка рабочих быков. На ферме было с полсотни коров, на свиноферме - сотня свиней, включая молодняк. Посевные площади колхоза - тысяча гектаров не засевались. Не хватало ни семян, ни инвентаря, ни сил, да и желания тоже, поскольку плата за труд - палочки-трудодни, не отовариваемые ни зерном, ни рублем.
   Лишь страх заставлял людей как-то вести хозяйственный процесс. Для этих дел в каждый колхоз направлялся уполномоченный райкома, в обязанности которого входило обеспечение хода работ и контроль за настроением.
   Упаси Господь высказать недовольство, либо того хуже, подбивать других не ходить на работу. Саботаж, по законам военного времени, карался сурово. Таких забирали и они уже не возвращались. Уполномоченных боялись.
   Была в селе школа-семилетка, сельсовет и маленький детдом. Еще была изба-читальня, позднее переименованная в агитпункт. В избе-читальне по вечерам, в зимнюю пору, при свете семилинейной единственной на все село лампы, изучали биографию товарища Сталина. Если приезжала кинопередвижка - показывали кино, здесь же происходили репетиции хора полутора десятков перезрелых дев. Утвержденный райкомом, раз и навсегда, репертуар состоял из патриотических песен: песня о Сталине, песня о Партии, песня о Родине и двух-трех народных песен.
  
   О Сталине мудром, родном и любимом
   Прекрасные песни слагает народ...
  
   Пел хор, а на улице деревенский дурачок Ванька-Хряк сорокалетний здоровяк выдавал свое:
  
   - Ленин, Сталин на машине,
   Ворошилов у руля -
   Едут хлебом побираться
   Три голодных кобеля.
  
   Уму непостижимо, как Ваньке все сходило с рук. Его не раз забирали, но каждый раз, как психически ненормального, отпускали. Психбольница была только в Томске, то есть далеко. Кто его туда повезет? На чем? А так он безвредный, даже пользу приносит. Он любил копать землю, колоть дрова, метать сено. Однажды он подрядился выкопать подвал-овощехранилище за тысячу рублей. Деньги по тем временам пустячные: булка хлеба стоила двести рублей, но и эти деньги ему пытались не отдать и только после того, как он начал закапывать готовый котлован, скрепя сердце рассчитались.
   Еще Ванька пел частушки: простые и с "подковырком", то есть матерщинные. Такса была такова: за 20 копеек - 10 частушек, за рубль - спляшет без штанов, за три рубля - пляска без штанов на крыше любой избы, за пятерку на сельсовете. Плевались старики-староверы, плевались бабы, начальство делало озабоченный вид - не до Ваньки, мол. На самом деле не хотели выносить сор из избы. Да и что толку? Пробовали убирать. Еще Ванька мог, за хорошую плату, искусно регулируя выпуск газов из кишечника, пропердеть все двенадцать месяцев года, потом перечислить под тот же аккомпанемент все дни недели, и закончить длинным паровозным гудком. Иногда Ванька исчезал на месяц-два и возвращался с обновленным репертуаром частушек.
  
   - Шла корова из колхозу,
   Слезы капали на нос.
   Отрубите хвост по сраке,
   Не пойду больше в колхоз.
  
   Но знал Ванька и иные песни, и любил их. Это он подхватил и любовно, бережно донес до конца "Калинушку" по осени на берегу реки. Жил он со стариками родителями, которых любил, помогал по хозяйству, но иногда без предупреждения исчезал. Где бывал? что делал? чем жил? - Господь его знает.
   Новоселы постепенно приходили в норму. Отдых, теплое жилье, сносное питание (картошки и рыбы было вдоволь), травные чаи с медом, по рецептам Мефодия, делали свое дело. Белобрысый Фридрих почти перестал кашлять.
   Баня, которую топили каждый день - черная, курная, сибирская с щелоком и березовыми вениками, а после бани - травяной чай и сон на травяной (сенной) постели оказали чудесное целительное действие, крепкая настойка из ядовитых корней чемерицы, вкупе с баней и прожарками одежды начисто извели зловредных насекомых.
   Словом, люди, которым председатель прочил скорую смерть, быстро оправились и без страха ждали зиму. Мефодий и Фридрих капитально утепляли сени: толстым слоем глины с рубленой соломой подштукатурили снаружи и изнутри стены, сделали высокие завалинки, сложили печь-голландку, примкнув ее к русской печи. Соорудили просторные полати. Детей определили в школу. В селе их было две: сельская семилетка и начальная при детдоме. Последняя только что образовалась и была лучше оснащена учебными пособиями. Юные немцы, числом шестеро, восьми и девятилетние, были определены в эту школу. Эрих и Рейнгольд - в шестой класс семилетки. С первого же занятия маленькая Марта вернулась в слезах. И не побили ее, а что хуже, приклеили прозвище - мартышка. Учительница Анна Филипповна, невольно поспособствовала этому, назвав девочку Мартушкой. Дома девочка, всхлипывая и давясь слезами, спросила, как ей жить-то теперь после такого позора? и с какими глазами она заявится теперь в школу? Пришлось ее матери, тоже Марте, идти в школу, где они с Анной Филипповной нашли охальника, им оказался второгодник Кузька Силин. Позвали его мать и долго, но безуспешно, добивались извинения и обещания больше не обижать девочек.
   Кузька стоял сбычась и не проронил ни слова, а на другой день, увидев Марту, он запустил в нее камнем, но не попал. Девочка, с плачем, убежала домой.
   Брат Марты Эрих, подвижный и шустрый подросток решил сам проучить хулигана. Он запомнил, что при первой встрече не кто иной, как этот самый Кузька кидал в них камнями, и еще тогда задумал дать ему взбучку.
   В воскресенье, под вечер, Эрих заметил, как Кузька пошел с удочкой к дальним ивнякам. Эрих пошел следом и там вдали от любопытных глаз произошел честный поединок. Кузька был бит, но Эриху тоже досталось. Он схлопотал синяк под глаз, был укушен за подбородок. Зато у Кузьки вся спина и задница были исполосованы крепкой ивовой палкой. Больше он Марту не трогал, да и других тоже. Поистине, неисповедимы пути Господни. Если бы кто-то сказал Кузьке, Эриху и Марте, что со временем их свяжет хорошая дружба - не поверили бы. Но это произошло...
   Эрих быстрее всех освоился в новой обстановке. Он лучше всех немцев говорил по-русски и даже с челдонским протяжным прононсом. Научился играть в лапту, эта игра у нас называлась "бить-бежать", освоил хитрую науку рыбалки и ловли зайцев силками. В мальчишеских спорах он стал непререкаемым судьей.
   Полной противоположностью ему был долговязый флегматичный Рейнгольд - мечтатель и фантазер.
   Рейнгольд мог подолгу любоваться закатом, окрестными пейзажами (а пейзажи стоили того), любил читать, хотя читать особо было нечего. Он прочел дважды древнюю богословскую книгу, привезенную Фридрихом и хранимую им, как зеницу ока. Книга была напечатана в середине прошлого века, строгим готическим шрифтом, но Рейнгольд осилил ее, хотя и более набожным не стал. Сейчас он пытался расшифровать другую церковную книгу, взятую у деда Мефодия, написанную на древнеславянском языке. Мефодий, в отличие от Фридриха, знал немного и русскую и немецкую грамоту и чуть-чуть старинную церковную, такую труднодоступную. Лишь он мог объяснить такие, например, нелепые сокращения, как Г-ди, Б-рца. Поди узнай в них, написанных искусными завитушками, слова Господи и Богородица.
   За подаренные богом три теплые недели успели ягод запасти, грибов насушить, отремонтировать жилье и убрать овощи с огородов. Оставались неубранными капуста, морковь и репа. Овощи у Мефодия всегда урождались отменные, даже, между прочим, репа. Репу, как известно, должен сеять обязательно мужик, обязательно в лунную ночь и обязательно без штанов. Мужика надо подбирать толстожопого, тогда и репа урождалась ему под стать.
   Задница Мефодия была плохонькой, не соответствовала требованиям, поэтому сея репу он ее не обнажал, да и других условий не соблюдал, а вот поди ж ты репа была на славу. Слово знал...
   Дрова здесь мало кто запасал. Зачем? Зимой вместо прогулки пошел в согру и даже без топора наломал сухостью на одну-две истопли и до следующей прогулки. Постояльцы деда Мефодия были на редкость дружны и трудолюбивы. Даже дети никогда не отлынивали, не оговаривались, не пререкались. Старый Фридрих вообще не мог и минуты обойтись без дела. Впрочем, хозяин их тоже был вечно чем-то занят и на этой почве сдружился с немцем. У каждого из них был за плечами немалый житейский опыт и одно общее житейское кредо: то, что придумал и сделал один человек, пусть даже гений, по силам понять и повторить другому, было б желание. Иными словами, эти два человека чувствовали себя способными сделать любую работу, да оно так и было. Сейчас Мефодий раскопал кучу, засыпанных древесной золой, грубо обработанных шкур: собачьих, овечьих, бычьих и даже волчьих. Из них кроили и шили грубую, аляповатую, но теплую зимнюю обувь для себя и детей. Женщин уже через неделю председатель привлек к работе на МТФ (молочно-товарной ферме). Была середина октября. Уже были первые зазимки. Позади были Покров и другие осенние праздники.
   Дети привыкли к школе и по большей части охотно шли туда. Учебники были в одном, двух экземплярах на всю школу. Тетради из оберточной бумаги изготовлялись учителями, самодельные чернила из сажи, аптечные пузырьки - чернильницы в мешочках носили с собой в школу и обратно, стальное перышко было не у каждого ученика, научились обстрагивать и чуть-чуть расщеплять гусиные перья. На переменах мальчишки играли в зоску. Небольшой, величиной с детскую ладонь кусок шубенки, а к нему прикреплялся свинцовый кружок с десятикопеечную монету. Зоску подбрасывали ногой, и не давая упасть, очень ловко передавали друг другу с ноги на ногу. Это занятие почему-то не нравилось учителям.
   Из района привезли несколько книг. Детских и художественных, а также учебников не было. Книги были политические. Одна из них называлась "Наука ненависти". В ней чередовались проза и стихи, но идея проводилась одна: уж научились вы любить, учитесь ненавидеть. В книге был плакат: красивый красноармеец нанизывает на штык злобного скрюченного немца и надпись: "Увидел немца - убей его!". Слава богу, в селе не нашлось последователей этому призыву.
  
  
   Глава 3
  
   Мягко, по-кошачьи, шажок за шажком подкрадывалась зима. Сначала стали появляться забереги - ледяная каемочка в заводях реки, подсыпало снежку. Забереги к обеду исчезали, снежок поубавлялся, но за ночь подсыпало еще и еще, а потом повалил такой обильный снегопад, что за пару дней отрезал деревеньку от внешнего мира. Ни пешему, ни конному не пробраться по снежной пушистой топи даже до ближайшего леска, не то, что до райцентра.
   Тусклый серенький день короток, солнце едва угадывается за плотными тучами. Незастывшая река черна и неприветлива. Так должно быть выглядит река забвения Лета. Засветло, едва успеют люди управиться со скотиной: напоить, задать корм. Сено на исходе, но куда поедешь по екому уброду-то? Чистое угробление и для себя и для коня. Сено летом не вывозят. Некогда. Зимой на санях подвозят по мере необходимости. Трудно, опасно, но что поделаешь. На двух-трех подводах, вооружившись топорами и вилами, на случай нападения волков, едут по первопутку. А волки - опасность серьезная. Они в последние годы обнаглели до крайности. По зимам берут в осаду скотные дворы, ничуть не боясь вооруженной охраны - деревенских баб с вилами. У председателя была берданка и с полсотни патронов, заряженных жаканами, которые он берег на самый крайний случай.
   В конце ноября резко похолодало. Северный ветер ночью угнал тучи. В небе открылись холодные мерцающие звезды-ледышки. К утру ветер стих.
   Мороз крепчал. Люди неохотно покидали свои теплые закутки, чтобы сделать немудрящую работу. У баушки Ключинихи ночью волки сожрали кобелька. Жалела она его, такой был сообразительный, да ласковый...
   Рано утром доярки Поля Сафонова и Маша Тушкова шли на работу на скотный двор. У обеих были железные вилы, на всякий случай. Завернув за угол сарая, девушки наткнулись на тощего старого волка. Волк, орудуя лапами и зубами, делал подкоп в кошару. Внутри тревожно блеяли овцы. Волк добрался уже до гнилых нижних жердей. Изнутри пахнуло теплом и овечьим пометом. Этот запах, голод и старость сыграли роковую роль в судьбе зверя. Он потерял осторожность. Осерчавшая донельзя Полина, что есть силы пригвоздила вилами зверя к гнилым жердям и доскам. Удар пришелся в шею животного. Волк свирепо хрипел, извивался. Налитые кровью глаза горели злобой. Раза два когтистая лапа задела девушку за одежду, не причинив, впрочем, вреда. Медленной струйкой бурая кровь текла по шее зверя, вместе с кровью жизнь быстро уходила из него. Еще несколько судорожных рывков и зверь обмяк. Полина еще долго давила на черенок вил, пока подруга, до сих пор находившаяся в оцепенении, не оттащила ее.
   - Хватит уж, видишь, сдох. Ну, ты Полька, молодец, а меня страх взял, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу...
   К месту "сражения" подошли Мефодий и Фридрих, похвалили храбрую девушку и предложили сшить из волчьей шкуры теплые обутки, а если завалит еще одного волка, то и на шубейку хватит, но с заячьими рукавами. Полина нервно смеялась.
   После этого председатель решился на крайнюю меру - применить ружье и по возможности уложить пару зверей, глядишь и утихомирятся. Странно, но волки сняли осаду и ушли в другие места, насовсем ли, на время, но пока боеприпас Сухова оставался в сохранности.
   - Волки оне беду чуют, - говорил Степан Иванович. - Вот и собаки тоже. Я лонись хотел сучонку задавить, дак когда подходил к ей, она отпрыгнула, посмотрела на меня и убежала. Больше мы ее не видали. А ить, в руках у меня ничем ничо не было. А до етого бывало прутом хлестал ее, она визгом визжит, а не уходит. А снистожить ее я задумал, когда она петуха задавила... Сейчас, говорят, волки на Солодовку нападенье изделали. Ето те же. Почуяли здесь беду, от одной моей задумки и ушли верст за пятнадцать.
   Близилось Рождество Христово. Всяк человек, худой и добрый, готовился к престольному празднику. При всей бедности к празднику припасали и мясца и мучки, делали пельмени, варили брагу. Только старообрядцы не потребляли хмельного, а их в селе было больше половины. Раньше, до революции, все село было старообрядческим. Жили по старым канонам, строго блюли Христовы Заповеди. Не было ни воровства, ни лукавства. Хмельное и табак были под запретом. Прелюбодеяние строго каралось. Согрешивших парней помещали в большой, наполненный крапивой мешок оголенных до пояса, снизу. Бедняги криком кричали и клялись больше даже не приближаться к девушкам. А вот с девушками поступали строже. Их, бедняг, обнаженных полностью привязывали к березе и оставляли на ночь, на съедение комарам, и только мать могла пойти и освободить несчастную от мучений. А у кого мамы не было, к утру, даже бывало, сходили с ума. Теперь все переменилось. Село постоянно разбавлялось росейскими богохульниками и пьянью. Эти лапотники не верили ни в бога, ни в черта и молодая Советская власть ставила их в пример, как активистов, безбожников. Ну, а лень, пьянство, воровство - это дело десятое. То, что они к месту и не к месту заворачивают в бога мать, не смущаясь присутствием детей, стариков, ничего, пусть все приобщаются к атеизму. Иной ухарь, подгоняя лошаденку, загибал в три бога, в титьки-соски, пятки-носки, ребра-суставы, жилы-позвоночники и получал в награду одобрительный хохоток.
   Председатель, проводя разнарядку, ни пожурить, ни похвалить не мог без матерка.
   - Ты, Митьша, твою мать, пошто коню шею потер? Чо хомут подделать не мог, два раза шилом ковырнуть, твоего бога мать? А вон Леньша, мать его, молодец: два воза соломы припер! Чо скажешь?
   Тринадцатилетние мужики Митьша и Леньша другого обращения не знали. Председатель мог, сделав паузу, громко и протяжно пернуть, и если кто-то его журил, он добродушно говорил: "На то и отдушинка, чтоб не болело брюшенько". По этой части он уступал только виртуозу Ваньке Хряку. Степан был почти неграмотным: с трудом научился делать закорючку-подпись, но счет держал. Корма, надои, семена, рожь, просо, пшеница, приход, расход - все было учтено и крепко держалось в его крестьянской голове. Амбарную книгу вела, специально для того приставленная деваха-счетовод Нюська. С трудом одолевшая пять классов, но вела больше-то для приезжего начальства. Она же ставила палочки-трудодни в никому не нужной, бесполезной ведомости, потому что вот уже два года на трудодни не выделялось ничего. Все для фронта! Все для победы!
   В сельсовете, в зимнюю пору, делать особо нечего. Из-за бездорожья бумаг не поступало, уполномоченного зимой в селе не было. Степан велел заколотить двери и окна сельсовета до весны. К весне он подыскивал девчонку посмышленей, да пограмотней, чтобы хоть как-то вести "писачую работу", он тяготился председательством, "обузой" как он говорил, но избавиться от нее не торопился. Кое-какую выгоду это все-таки приносило, поскольку окрестные колхозы "Красный пахарь", "Красный молот", "Красный сокол", "Красный боец" и еще некоторые были подчинены сельсовету. Можно было обязать, например, расчистить дорогу, починить мост, да мало ли чего еще.
   В темную зимнюю пору, вечерами, культурная жизнь в деревне пряталась в душный, тесный, но теплый закуток - избу-читальню. Здесь собиралась молодежь: почти сплошь девчонки. Лузгали семечки, пели частушки, плясали под балалайку, иногда рассказывали страшные истории об оборотнях, проделках нечистой силы, колдунов и ведьм: местных и дальних.
   Немцы в избу-читальню не ходили, и долгие вечера коротали при свете коптилки и при открытой дверце печки-голландки. Они все говорили неплохо по-русски и предпочитали говорить по-русски из уважения к хозяину, а тот в свою очередь довольно хорошо изъяснялся на немецком.
   Старый Фридрих, медленно с остановками, выдает обрывки былого:
   - Старики рассказывали, что наши приехали жить на вольные волжские земли при царице Екатерине. Приехали из Голландии, тут смешались с немцами-швабами, русскими, мордвой. Потому-то и язык наш не совсем немецкий. А нам накрепко заповедали, те первые переселенцы, не забывать старую родину: обычаи, сказки, песни. Голландия - страна маленькая, а саму Англию за пояс заткнула. Лучшие-то корабли где строились? В Голландии! Сам царь Петр у нас учился корабли делать. Земли там мало, а вот греет душу, хотя и знаю - не бывать мне там. Здесь мало о ней кто знает. Здесь темный народ. Одно слово - Сибирь!
   Подростки Эрих и Рейнгольд слушали деда, вроде и вполуха, но все эти рассказы ложились четко по полочкам памяти, чтобы потом, спустя десятилетия ожить и перейти к тем, которые придут на смену этому многострадальному поколению. Дай-то Бог! Дай-то Бог!
   Но не только разговорами коротали долгие зимние вечера в доме деда Мефодия. При свете коптилки женщины прядут шерсть, вяжут рукавички. Подростки распускают кусок старого стального троса, невесть как попавшего сюда. Из троса добывают проволочку, делают петли на зайцев. Шерсть, ржавый трос, холщовые нитки, шкуры дал Мефодий, чтобы не дать "скучать гостям". Из шкур грубой обработки кроились обутки: невзрачные на вид, но теплые и ноские.
   Молчавший до сих пор Мефодий вдруг сказал:
   - В Голландии мне не довелось побывать, а вот рядышком с нею был. В солдаты меня долго не брали. Статью не вышел. Думал уж и не возьмут, как вдруг - повестка! Комиссия на скору руку и в Манжурию, в город Муданьцзян. На западе-то уж война вовсю шла с германцами. Обмундировали нас и на восток. Да только недолго я пробыл в Манжурии. В скором времени проштрафился и попал в штрафные роты на германский фронт...
   - А за что вас в штрафные роты?
   - А я поручика чуть не застрелил.
   - По неосторожности?..
   - Да нет, по злости. Послал он меня за вином. Ну я, чтоб далеко не ходить, зашел в заведение... Ресторан как ресторан. Офицеры сидят и штатские, вино пьют. Девки пляшут, задницами крутют. Тут, аккурат, лотерею разыгрывают.
   - Ставь, говорят мне, солдат. Авось выиграешь...
   - Эй, думаю, была не была, не хворала, померла, ставлю двугривенный! И, нате, выиграл!.. Тут подходит ко мне господин толстенький и лысый с виду.
   - Молодец, говорит, солдат, не сробел! Бери ее, девицу нецелованную, веди в нумер, раз выиграл, и подводит ко мне китайку. Дите дитем и в глазах слезы. А он смеется, усы гладит. Тут только я и сдогадался в каку-таку лотерею играл. Свету не взвидел. Шваркнул я лысого, да еще, он и покатился. Тут и на меня набросились... А я даром, што мал ростом, а верткий был. Молодой! Ну вырвался и бежать. Не принес, стал быть, вина их благородию. Рассказал как есть и про лотерею тоже. Он хохотнул было, потом вдруг осерчал, начал ругаться, материться. И сукиным-то сыном и суконным рылом меня костерит. И роту-то я опозорил и отца, мать моих последними словами поминает. Побежал я в казарму. Винтовку схватил (тут как раз караул снаряжали), а самого, поверишь, колотит. За что? За каку-таку провинность? А мать, отца моих за что? Ну я и стрельнул в него... Да, слава Богу не убил, только в руку ранил... Ну и попал я в штрафные роты, на германский фронт. Да не скажу, чтоб шибко тяжело было. Я там ездовым был. Кухню возил, снаряды, раненых подбирал, своих и немцев тоже, перевязки делать, кровь останавливать научили. Бывало, привезу немца-то, дак врач Мищенко чуть в драку не лез: "На что оне тут? Своим места нет. Вези, где взял". А Артюхин - тот всех лечил без разбору. Ранило меня под Дубном в бедро. Месяц отвалялся в госпитале, да опять на передовую. Штрафник!.. Как-то отвез воду к окопам, еду, раненых высматриваю. Двух немцев подобрал. Один-то совсем парнишка. Ну раны им перевязал, дал попить, умыл, положил в телегу, еду потихоньку. Тут, чой-то наши побежали пешие и на конях, пушки катят, вроде как отступают... Пригляделся, точно - бегут наши. Немцы тут как тут. Фитьфебель и два солдата. "Хальт, руссиш швайн". - Раненые мои им что-то говорят, чувствую, заступаются за меня. Фитьфебель винтовку мою с телеги снял, затвор-то открыл, а патронов-то нету. Я ведь после того поручика зарок дал: в человека не стрелять, кто бы он не был... "Цюрюк", - приказал фитьфебель. Повернул я, а куда денисси? Повез в немецкий полевой госпиталь, а себя, стал быть, в плен. Их там взяли, меня тоже покормили. И взяли под стражу... Молоденький немчик дал мне записку. Чо к чему не знаю, но взял на случай. Погрузили нас в вагон и ночью повезли в Германию, в плен. Наутро мы были в лагере пересылки. Показал я охраннику ту записку, он передал ее офицеру. На другой день меня вызвали к коменданту и через переводчика сказали, что я буду работать сапожником у господина Вайгеля. И чтоб не вздумал бежать! Этот Иоганн Вайгель оказался отцом того парнишки, которого я вез в госпиталь. Хозяева, а особенно хозяйка, относились ко мне хорошо. Кормили сносно, а по воскресеньям и шнапсу подносили. Да только я отказывался. Не скажу, чтоб так уж шибко к нашей старой вере привержен, да только обычай отцов соблюдал: ни вино, ни табак не потреблял... Понемногу я и в сапожном деле поднатарел и по-немецки говорить начал. Хозяин меня не обижал. Нет, вру, один раз ударил колодкой по спине, когда я голенище сапога кроил и испортил. Он колодкой то и шлепнул. Уж потом он извинялся, извинялся и ликер, и пиво притащил. Чудак - ето ж наука. Я уж потом ни одного голенища, ни одной стельки не запорол. Ну, а потом все ж таки сбежал я. Затосковал и сбежал. Жил в Польше, под Гданьском. Сапожничал, крестьянствовал. Друг у меня там завелся - Томаш Смердель. На скрипке играл. До слез бывало проймет. Стал и я, помаленьку, учиться играть. Научился. Оно пока руки не приложишь, дак вроде и не под силу, а приложишь - все под силу! Дружба наша с Томашем недолгой была. Опасный он человек оказался. Может, и не шибко опасный, а лучше сказать - пустой. Черной магией он, понимаешь, владел. Я, говорит, тебе каку хошь девку присушу!.. Нет, значит, чтоб дождь вовремя или урожай сделать, раз магией владеешь, а он девок присушивать... А кому присушенная-то нужна? Ну, а из Польши я чуть в Америку не уехал. Была у меня там любовь, понимаешь, Катериной звали. Вот она-то и уезжала в Америку и меня звала. Шибко звала, аж плакала. Брат у нее на пароходе работал, в Америку плавал. Вот он и увез ее туда, а она меня звала...
   Мефодий Данилыч был грамотным человеком. Еще в мальчишестве он закончил церковно-приходскую школу. В плену научился разбирать немецкую и польскую грамоту и речь. За долгую жизнь имел дело со многими людьми, худыми и добрыми. Очень интересовался целебными свойствами трав, знахарством, костоправством. Освоил работу пасечника, крестьянский труд во всем его разнообразии. Бога он чтил и молился ему своими простыми, идущими от сердца словами. Придерживался старого обряда, как веры более чистой и искренней, но не испытывал неприязни ни к какой другой религии. Бог един и как бы ему ни молились по-русски ли, по-татарски - он поймет, лишь бы молитва была от чистого сердца.
   Был Мефодий Данилыч непьющим, но медовуху, в небольшом количестве, делал для приезжего начальства. Этим он оказывал услугу Степану Сухову, хотя и недолюбливал этого "пердуна и матерщинника".
   Незлобивое, снисходительное отношение к немцам в Коноплянке объяснялось отчасти и влиянием Данилыча. Его уважали и побаивались. Всем был памятен случай со Стуковым, приезжим начальником, устроившим в деревне разгон с рукоприкладством. Он отстегал бичом двух парнишек и Спиридониху, бабу, правду сказать, вздорную и заполошную, и никто ничего не мог сделать этому бугаю. Тогда, для успокоения, ему преподнесли медовухи. Он выпил, подобрел, но когда уезжал перевернулся из ходка на ухабе и сломал ногу. Больше его здесь не видели. Всем было ясно - Мефодий наказал его. Пошептал на медовуху и наказал охальника. Другим будет неповадно. Большевики, конечно, этому не верили, но Данилыча не задевали, да и с другими вели себя прилично.
  
  
   Глава 4
  
   На окраине села была когда-то кузница. Неплохая была кузница. Делали все: и колеса ошиновывали, и тележные оси ковали, подковы делали, коней ковали. Топор ли, вилы ли - все могли сделать деревенские кузнецы. Их было двое: Тимоха Рогов - цыганский парень, прижившийся в Коноплянке и старик Михеич. Потом Тимоху призвали в РККА на фронт. Михеич занемог и спустя малое время помер. Кузница тоже долго не протянула. Летом служила убежищем от жары для бродячих коров, а к зиме совсем завалилась, похоронив под дерновой крышей весь кузнечный инвентарь. А без кузницы в деревне ой как худо! Топор ли оттянуть, ведришко заклепать бы, а негде и некому.
   Случайно, нет ли, на эти руины пришел однажды немец Фридрих. Походил, посидел, о чем-то думая, а на другое утро пришел с лопатой. Отбросал снег. Потом, где лопатой, где руками, разобрал завалы. Вытащил гнилые жерди, которые служили остовом как крыши, так и стен помещения. Открылся полуразвалившийся горн, порванный мех, лежащая на боку наковальня.
   Пару дней спустя возня немца на развалинах кузницы привлекла внимание председателя. Он пришел вместе с Мефодием, посмотрел, покачал головой и изрек:
   - Коту делать нечего, дак он хоть оближется.
   Фридрих промолчал. Мефодий загадочно усмехнулся, но тоже промолчал. После ухода председателя долго о чем-то говорили эти два неугомонных старика.
   Со следующего дня начались главные работы. Основательно расчистив площадку, откопав попутно двое кузнечных клещей, кузнечное же зубило, бородок, гладилку, два напильника, еще какой-то инструмент. Разогрев землю кострами, выкопали ямки под столбы, принесли и обтесали несколько лесин, поставили столбы, положили матицы, сделали обрешетку из жердей, благо недостатка в них не было. Потом, дождавшись оттепели, месили глину пополам с соломой и забутовывали стены промеж жердей.
   Снова приходил Сухов, но уже не усмехался. Постоял, подумал и наутро прислал двух молодых баб: глину месить, закладывать в стеновье, подсоблять где надо...
   Починили горн и мех, поставили на толстую чурку наковальню. Сделали окно, на которое бабка Ключиниха отдала два больших стеколка, сделали дверь. Пол, конечно, земляной. А какой еще может быть в кузнице? И когда зафукал мех, застучал молот, почти вся деревня пришла поглазеть. На работу кузнеца вообще интересно смотреть. Она завораживает. Вот он засунул меж раскаленных угольев железку и заработал мехом, вот эту раскаленную добела железку схватил клещами и быстро-быстро застучал молотком. Получилась загогулина. Снова ее в горн, потом опять на наковальню, она стала еще загогулистей, снова горн, молоток и вот готовый дверной навес с шипеньем погружается в корытце с водой. Немец оказался хорошим кузнецом и безотказным притом. Любую железную поделку брал, осматривал и если плату давали - не отказывался. А плата какая? Ведро картошки, пяток яиц, кринка молока...
   Бабка Ключиниха привезла на санках швейную машину "Зингер". Ее внимательно осмотрели. Эта модель была знакома Мефодию Даниловичу - он на такой строчил голенища и стельки в Германии, а Фридрих даже был владельцем, но вынужден был бросить при переселении в Сибирь. Машину велели отвезти домой, но от ремонта не отказались. Просто такую работу надо делать не в кузнице.
   В кузницу снова наведался председатель. Походил из угла в угол, удовлетворенно хмыкнул. Помещение было просторным. Телегу можно закатить и ремонтировать, ни дождь, ни слякоть не помеха. Фридрих чинил борону на деревянной раме, обтянутой железной полоской в специальных гнездах, деревянные же зубья-колышки были хитроумно закреплены при помощи клиньев. Степан долго следил за неспешными движениями рук немца и поймал себя на мысли, что у него никогда не хватало терпения на такого рода работы. Эту работу он считал тонкой.
   - Шилеса надо, Степан Иваниш, - сказал кузнец. - Полоска, прут, та кака попадется, та и пери, углю надо, карсинку польшу...
   - А где я тебе возьму?
   - Можить, в районе маленько подсобят... - вмешался в разговор Мефодий. - А ты, Иваныч, спроси, спроси в райкоме-то. За спрос не ударят в нос.
   - Да хоть бы и дали, на чем привезешь?
   - Дак короб плетеный под уголь есть и сани есть.
   - А кого в их запрячь? Вас, что ли, двух пердунов старых?
   - Уж чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала, сам-то из пердунов пердун!
   - Дак ить на то и отдушинка, чтоб не болело брюшенько, - ответил Степан любимой своей поговоркой и вышел.
   Ужинали скудно. Картошка была на исходе. Ту, что на посадку, берегли как зеницу ока. Хорошо еще Фридрих заработал ведро картошки. Разделили поштучно, да еще была паренная с медом калина, по две ложки на рот и травный чай.
   Зима шла на убыль. Дни становились все длиннее. Близилась Масленица. На Евдокию, как известно, натает водицы столько, что курочка у крылечка напьется, а на Алексея загорится снег от земли, лед от воды и с гор ринутся потоки. Люди ждали теплынь. Не потому, что намерзлись за зиму, зима выдалась умеренная, сиротская, больших морозов не было, а небольшие были непродолжительны, оттепели были частыми.
   Люди ждали тепло потому, что картошка была на исходе, заканчивалось сено и скот кормить нечем, а когда появятся проталины и первая травка, та же корова за день насбирается, остожья растают: можно подобрать и, помаленьку расходуя, поддержать скотину, да и люди, нет худа без добра, освоили немалое количество съедобных трав, кореньев: куга, саранка, пучки, скерда, аир, репей, крапива, само собой разумеется дикий лук и другие лесные, луговые, болотные травы, которые не только насыщали, но и лечили всякие хвори. Трава пошла - не пропадем!
   Сейчас на лесных проталинах и косогорах копали саранки - луковицы лесной лилии. В эту пору они очень сладкие.
   - Бог даст, доживем до травы, не пропадем, а теперь уж недолго, - сказал Мефодий. - День-то эвон как прибавился, нет худа без добра. Война научила употреблять в пищу множество трав...
   - Ну и дольга ты, Танилиш, жил в Польше?
   - Да нет, как только Катеринушка уехала, я затосковал, потянуло домой, ну и правдами-неправдами добрался я до дому. Родители мои померли. Здесь неподалеку могилки-то. Ну, тосковать-то некогда. Взялся за хозяйство. Женился я в 21-м году. Свадьбы-то не было. Да кака там свадьба? Ну, обвенчались с Евдокеюшкой по хрестьянскому обычаю. Начали помаленьку обживаться. Работы никакой не боялись, ни я, ни она. Тесть за ней мерина дал, телегу, плуг. За лето сколотились - телочку купили. А в 23-м году родила мне женушка сыночка. Все боялась. Говорит: "Помру я при родах-то".
   А я ей: "Да ты чо сбесилась? Да от ентого не помирают. Здоровше становятся". Но она свое: "Чует мое сердце помру". А тут аккурат в Петровки, на покосе, с ней и случилось. Я-то на стогу стоял. Стогоправом был. Гляжу: чо-то бабы забегали. Мужиков прогоняют... Ее под руки повели за стог, там она и разрешилась. Окрестили Петром, а через год, аккурат в Ильин день, и Илюшенька родился. Счастье ето дети-то! Как ангелочки с небес спустились! Сердце радуется! Ну а потом беда стряслась. Дуня то ли болотной воды попила, то ли еще что, но захворала, да все хуже ей и хуже. После родов-то поправилась было, а тут высохла как щепка и уж чем ее только не поили, и травами и под святые образа клали, не помогало. Померла Дуня. Здесь под горкой и похоронена. Остался я с двумя ребятишками. Петеньке четыре было, а Илюше три. Малехоньки, а понимали все. Подойдут, бывало, головки на колени мне положат: "Тятя, тятя!". У меня сердце-то захолонит. Плакал даже. Но что ж, Господу было угодно. Росли помаленьку мои парнишечки. Люди подсобляли. Марья вот. У ней своих-то не было. Овдовела рано. Сказано: дай бог дитя, да дай бог ума. Тут-то меня Господь не обидел. Умненькие росли парнишечки, да все помогали мне и учились хорошо. Выросли крепенькие, как груздочки. Война началась, обоих сразу и забрали. Илюше только семнадцать было. Его в военное училище призвали, а оказался сразу же на передовой. Вот похоронку получил. Да только не верю я. Живой он, живой... - вздохнул Мефодий Данилыч, тяжело, судорожно, и надолго замолк.
   У старой Эльзы текли слезы. Фридрих сидел понуро, горестно склонив голову. Война, война, дьявольская ты мясорубка, что ты делаешь с людьми? Два великих, талантливых и трудолюбивых народа могли бы задавать тон на земле. Творить мир и добро. Вместо этого неведомая сила постоянно толкает их на кровопролитные схватки. Ум и талант народов тратится во зло, на создание все более изощренных средств уничтожения: ядовитых газов, бомб, снарядов. Лишь изредка, робко из этих дьявольских изобретений выделяется частица на добрые начала. Сначала появился разрушитель-танк, а лишь потом пахарь-трактор, сначала рвущий легкие убийца-иприт, а лишь десятилетия спустя ядохимикаты и гербициды для обработки семян.
   Ни злости, ни обиды на русский народ за чинимые притеснения Фридрих не испытывал. Он, как и Мефодий, во всем видел Божий промысел.
   Здесь, в Коноплянке, к ним отнеслись по-человечески. Ни обид, ни преследований не было, если не считать мелких стычек между детьми. Был случай, правда, когда получившая похоронку на мужа, шальная баба Спиридониха схватила топор и побежала рубить немцев. Ее быстро угомонили свои же. Отобрали топор, заперли в избе. Сухов строго с матерками отчитал:
   - Ишь ты, вояка. Мужика у ей убили. У тебя одной ли, чо ли? Немцы, да не ети. Ети-то не способны!..
   Чета Спиридоновых, Илья и Глафира, жили в добротном доме почти в центре села около самого сельсовета. Жили недружно. Ссорились каждый божий день и часто дело доходило до драк. Илья упрекал жену, что она не родит ему сына. Она в ответ злыми, скверными словами обвиняла его в неспособности сделать то, что необходимо. Получив затрещину, пускала в ход зубы и ногти, и вот уже с воем и матерками бежит она по деревне, а вслед несется: "Убью гадину!"
   Бабушка Лукорья назидала:
   - Бабу, Илюша, не бить, а шибче любить надо! Тада, глядишь, и благословит вас Господь ребеночком...
   Батька Евстигней тоже наставлял:
   - Дите надо не кулаками добывать!..
   - Не кулаками, не кулаками, - с ухмылкой соглашались другие старики.
   - Дык я жа... дык она жа, - пытался что-то объяснить скупой на слова Илюха, но так и не сумев, только махал рукой.
   Однажды после особенно бурной ссоры Илье принесли повестку о мобилизации в РККА.
   - Слава богу! - сказал Илья - Хоть там отдохну от етой...
   - Перву пулю тебе в лоб, - высказала пожелание женушка и перекрестилась.
   Разговор шел принародно и когда спустя малое время получила Глафира извещение о том, что ее муж, Спиридонов Илья Петрович, пал смертью храбрых в боях за Родину, за Сталина, она дико завыла и, схватив топор, наладилась рубить немцев. Топор отобрали. Саму заперли в избе.
   Глафира выла, жалобно причитая:
   - Сокол ты мой ясный, Илюшенька!
   - А и на кого ты меня покинул, сиротинушку?
   - А и осталася я, как былиночка, всем ветрам доступная...
   - А и куда жа мне теперь приклонить головушку?
   - А и преклоню я ее во сыру землю...
   Слушая ее плач, люди озадаченно переглядывались, веря и не веря вдовьему горю. Жили-то как кошка с собакой, а глядь, как убиватца... А ить бога просила, чтоб перву пулю в лоб. Грех-то какой...
  
  
  
   Глава 5
  
   Масленая неделя закончилась прощеным воскресеньем. Наступил великий пост. Соблюдать его было нетрудно. Подходили к концу запасы картошки, а уж о хлебе, мясе и других продуктах оставалось только вспоминать. И вспоминали:
   - Бывало, и пост-то был не в тягость. К нему припасали и лагушок конопляного масла и брюкву, морковку, капусту. Хлебушко-то постом ели больше ржаной. Но ничо, терпимо было, - вспоминала баушка Тереньтьева, сидя с подругами на завалинке.
   - На Благовещенье у худого и доброго рыба припасена, один день посередь поста дозволялось разговеться рыбой, а там до самой Паски опять постовали, - пособляла другая баушка.
   - На чистый четверг, бывало, как попарятся в бане, так и до светлого воскресенья Христова не ели, не пили, те которы постарше. А уж в воскресенье, после всенощной, бывало, похристосуются, разговеются яичком, блинком, сметанкой, - сладко щуря глаза вспоминала баушка Кирилловна, - и така благость на душе.
   - Да уж, христовались, чо скажешь, батюшка отец Тихон любил христоваться, и все наровил с молодыми бабами, да девками, да взасос, не как-нибудь...
   - А со старухами-то не шибко, - сказал сидевший тут же на завалинке батька Лукьян, чем развеселил старушек.
   Почему-то в наших краях в старину всех стариков именовали батьками: батька Иван, батька Егор, хотя никакими атаманами они никогда не были. Старшего брата звали братька, старшую сестру нянька.
   К делу и не к делу добавляли слово "паря", если беседовали с мужчиной и "дева", если разговор шел с женщиной любого возраста.
   - Етто как-то иду я, паря, по полю, а из соломы-то выскаковат заяц или..
   - На-а, дева, ты чо ето придумываешь?..
   Даже была частушка:
  
   Паря по сено поехал,
   Паря за угол задел...
   Переметник оборвался...
   Паря с возу полетел...
  
   Сейчас эти слова и "паря" и "дева" из обихода вышли, и услышишь их редко, разве что от стариков. Слова эти заменило другое, универсальное слово "б..дь".
   - О б..дь, Володя! Ты почто, б..дь, не заходишь? Я так рад, что тебя, б..дь, увидел!..
   Назови этого Володю проституткой он обидится, еще чего доброго и по шее надает, а б..дь - ничего, улыбается и отвечает в том же духе.
   Ничего не попишешь. Цивилизация.
   Сразу после Масленицы завернул мороз. Холодный, секущий ветер со снегом, такого и зимой не бывало, сковал лужицы, засыпал проталинки и поверг в уныние жителей сел:
   - Вот тебе и марток, надевай трое порток.
   - Да ешо бы ничо, скотину жалко... Мычат голодные коровы, лошаденки, еле держатся на ногах.
   Тревожатся люди, чего только не придумывают, и ветки ивняка рубят, и болотные кочки на саночках возят, а старики у бога просят защиты от бескормицы, голодухи и холода.
   В первую мартовскую оттепель, аккурат на Евдокию, из района, на розвальнях привезли сразу трех фронтовиков, комиссованных по ранениям. Двое было коноплянских и один из хутора Петровского - угрюмого человеческого гнездовья, отстоявшего верстах в пяти от Коноплянки. Горькую, настоянную на слезах радость испытывали матери этих парней. Пусть покалеченные, но живые пришли их сыновья. Тут-то, дома, оклемаются. Материнская любовь способна творить чудеса, соизмеримые разве что с деяниями Господа. Радовались все: матери, сами парни, радовались девушки - женихи появились, как-никак.
   - Тутотка ить кажна птаха для меня петь будет, - говорил Илюха Петрованов, хуторской парень, потерявший ногу.
   Благодаря помощи генерала он получил хороший протез и теперь ходил как на изаблишных (настоящих) ногах.
   Сергею снесло осколком кисть правой руки. Теперь он усиленно "учил работать" левую.
   Третий, Гриша Хлыстов, получил тяжелую контузию и нуждался в постоянном присмотре. Он медленно приходил в норму, но смекалистым крестьянским умом понял, что надо побыть еще какое-то время ущербным, чтобы ненароком опять не попасть в окопы.
   Возвращение отметили прилично. Колхоз выделил по полпуда муки на каждого, закололи ярку, в сельпо привезли флягу водки и после того, как председатель и продавец взяли свое, наделили и парней и кой-кого из пайщиков. Девушки подкрасили сажей брови и чуть-чуть свеколкой щеки, нарядились во что бог послал и пошли в избу-читальню.
   Начиналась гулянка, а на дворе начиналась метель. Хуторский Илюша приехал вместе с матерью, за ним посылали розвальни. Воинов поздравил председатель словами корявыми, но в общем приличными. Каждый считал своим долгом пожать им руку. Непривычные к такому обращению, парни были растроганы.
   - Ну а теперча, значица, знай работай да не трусь! Ето не я, ето секлетарь райкома сказал! - Так закончил свою речь председатель.
   Сергею он предложил пост председателя колхоза, Илье - председателя сельсовета, Грише Хлыстову - должность бухгалтера.
   - А сам я в сторожа подамся, милое дело! - так скромно и смиренно ушел в тень Степан Иваныч.
   Гулянка удалась на славу: пили, пели, плясали, в углах повизгивали девки. Не то, чтоб их там шибко тискали, но даже от одного непривычного мужского прикосновения трепетало сердце и сладкая истома охватывала истосковавшееся девичье тело. Пиликала гармошка: что гармонешка, что гармонист слова доброго не стоили. Сергей, позабывшись, потянулся к ней правой своей культей, но опомнился. Мать заметила это и всплакнула, заметили и другие, воцарилось молчание. Раньше Сергей хорошо играл на гармошке и мать хранила, никому не давала заветный инструмент. Опомнившись, он тряхнул головой и провозгласил:
   - Прочь тоска. Ну-ка поддержите:
  
   Вдоль по улице метелица метет,
   За метелицей любимая идет...
  
   Опомнившись, вся застолица недружно, но весело потребовала:
  
   - Ты постой, постой красавица моя,
   Дозволь наглядеться, радость, на тебя...
  
   Веселье продолжалось до глубокой ночи. Безногий Илюха захотел сплясать, культяпый Сергей - сыграть на гармони. То-то была потеха!.. Хоть хохочи, а хоть плачь.
   Сергей Тишков был очень образованным человеком. Еще до войны он закончил девять классов, много читал, размышлял, приобрел опыт немалый житейский, опыт печальный, но оттого вдвойне полезный. Конечно, увечье очень тяготило его, но бодрости не терял. Учился работать левой: писать, рубить дрова, запрягать коня, да и прочие крестьянские дела делать. Даже приспосабливал косу-литовку, готовясь к трудной сенокосной страде. Председателем Сергей не стал. Ему предложили преподавать в семилетке физику и математику и это предложение пришлось ему по душе. Но жизнь распорядилась по-другому. Пока он принял избу-читальню. Пропагандистская работа в селе была запущена, и это очень беспокоило Сухова. Назначив избачом молодого моряка, комсомольца, он вздохнул свободнее.
  
   В самом начале весны, около Алексеева дня, в Коноплянку наведался уполномоченный Ефим Сердюков, старый знакомый всей деревни. Он держал под контролем дела и умы сельчан, был ответственен за надои, урожай и пропагандскую работу. От посевной до уборки урожая он жил в деревне, отлучаясь лишь, чтобы увезти сводку в район и получить инструктаж. Зимовал в районном центре, лишь изредка, с оказией, навещал своих подопечных.
   Сердюков походил с председателем по амбарам и скотным дворам. Маленько построжился для порядку за то, что просчитались с кормами, и порекомендовал забить бычка или нетель, чтобы, значит, сбалансировать корма, а мясо отвезти в райком. Доставку он брал на себя. Председатель был решительно против забоя скотины: "Все, что требовалось забить было забито с осени, а сейчас, когда считай перезимовали, забивать не резон". Уполномоченный умолк, но Сухов знал, что это затишье временное, сейчас Сердюков обдумывает, как добиться своего, и так просто не отстанет.
   Уполномоченного удивило и озадачило одно, из ряда вон выходящее событие - вся Коноплянка вдруг стала активно изучать биографию Сталина.
   Изба-читальня по вечерам была переполнена. Приходили и молодежь и старики со своими табуретками и подолгу засиживались там. А началось все это с назначения на должность избача демобилизованного моряка Сергея - парня образованного и активного.
   Сам Сердюков имел два класса церковно-приходской школы. Читать не любил и читал плохо, но знал счет, был не глуп и дотошен.
   Интерес сельчан к биографии Сталина он счел нездоровым и решил докопаться до сути.
   Вечером в читальне яблоку негде упасть. Сердюков прошел к столу и степенно опустился на скамью, прямо под образом товарища Сталина. Избач наводил порядок: выгонял курильщиков, рассаживал старушек и ребятишек, потом, подойдя к столу, предложил уполномоченному самому провести сегодняшнее занятие. Сердюков энергично замотал головой:
   - Я тутотка для контролю! Давай проводи...
   - Темой сегодняшнего занятия является революционная деятельность товарища Сталина, - объявил Сергей, потом, привычно используя опыт армейского пропагандиста, перешел к сути вопроса. Доклад длился всего четверть часа. Биографию Сталина в ту пору изучали всюду. Сергей научился кратко излагать тему в артиллерийском училище береговой обороны, где знание этого предмета было обязательным, наряду с основной военной специальностью. - Вопросы?
   Баушка Пахомиха задала вопрос:
   - А почто ж тады оне его не сничтожили, раз он имя так мешал?
   - Они, бабушка, боялись гнева народного, ведь весь простой народ был за товарища Сталина. Еще вопросы будут?
   - Будут! - это деревенский колесник батька Матвей задает свой сакраментальный вопрос:
   - Ты вот чо, Серега, скажи. Вот коды обод на колесо, али обруч на кадку, аль кольцо на ступицу, а то ишо кружало делаш, дак поперешник-то замеришь, апосля приложишь три раза, да ишшо хвостик махонький и отрубай, аккурат получатца как надо. И вот ить тышшу раз я ето уж проверил и етот хвостик прикину точно. Ты, Серега, парень грамотный, дак скажи, можить написать куды следоват, можить, заплотют?
   - Не заплотют, дядя Матвей. Про это две тысячи лет назад Пифагор написал.
   - Вот язви ево! Опередил. А хоть заплатили?
   - Заплатили, наверно.
   - Да чо там говорить, дело понятное, давай слободную тему, - потребовали сразу несколько человек. "Слободной" темой было чтение книги "Робинзон Крузо".
   Читал Сергей хорошо, с выражением. Его мягкий голос хорошо передавал все оттенки событий. Он то журчал ручейком, то становился озабоченным, беспокойным, властным, грозным, в зависимости от характера повествования. Сергей не просто читал, он по ходу дела упоительно импровизировал, дополнял, корректировал, комментировал текст. Не лежало его сердце к Пятнице, этому людоеду, не верил он его перевоспитанию, боялся за Робинзона и вот Пятница срывается со скалы в море и тут же был растерзан акулами. Жуткая смерть!.. Чтобы окончательно обезопасить Робинзона от каннибалов, Сергей организовал их вторую экспедицию на остров, разбил в дребезги о скалы и утопил дикарей, всех до одного.
  
  
  
  
   Глава 6
  
   Мария Бруннер в свои семнадцать лет уже имела основательный опыт работы в животноводстве. Она поработала уже и дояркой и пояркой. Хрупкая, почти детская фигура девушки никак не соответствовала той тяжелой работе, которую ей приходилось исполнять. Но что поделаешь?..
   Впервые Мария увидела моряка около сельпо. Чувство жалости и сострадания и еще какое-то непонятное волнение вызывал у нее этот искалеченный парень. Крупный, красивый... Как должно быть он ненавидит немцев? Вольно или невольно он переносит свою ненависть и на них, не в чем неповинных бедолаг. Как он отчитал вчера Эриха за то, что тот только дал сдачи своему обидчику, этому Силину. Но это же несправедливо. На короткий миг живой синий лучик чистых девичьих глаз встретился с взглядом Сергея. Нет, ни ненависть, а тихую, трепетную нежность и грусть увидела девушка в его карих, лучистых, таких выразительных глазах. Удивленная и взволнованная, в крайнем смятении, поспешила она домой и безотчетная робость, страх и... радость переполняли ее юное существо.
   Придя домой, Мария расплакалась, а потом рассмеялась. Чо к чему? Ни чо ни к чему!.. Хорошо хоть никто не видел ее в таком состоянии.
   Сергея тоже охватило неизвестное чувство. Эти синие, влекущие глаза стояли перед ним, вызывая душевный подъем, непонятный восторг и одновременно грусть.
   В свои двадцать четыре года Сергей считал себя человеком пожилым, с большим житейским опытом, прошедшим через войну и страдания. Сергея не столько угнетало его увечье. Он довольно быстро научился писать левой, запрягать коня, рубить дрова. Пришлось распрощаться с гармошкой. Ну что ж... песни-то остались с ним... Гораздо больше его угнетала ранняя седина, и он считал себя не вправе кружить голову несмышленой девчонке. Нечестно, недостойно, недопустимо это... Но могучая природа, подвластная только своим незыблемым законам, знать не хотела никаких барьеров, деливших людей по возрасту, национальности и другим признакам. Сочетание молодости и весны наперекор здравому, рассудительному смыслу влекло молодых людей друг к другу.
  
  
  
   Глава 7
  
   Покончив с дойкой, Мария неожиданно для себя решила зайти в избу-читальню. Никому, даже самой себе не призналась бы она, что хочет увидеть Сергея. Неведомая сила могучего, вечного закона жизни и любви влекла ее, худенькую, юную на горячий свет его карих глаз. Войдя в душный закуток читальни, незамеченная никем, она тихо уселась в уголке, прямо на пол.
   Сергей читал вдохновенно, с выражением, часто останавливался и дополнял повествование великолепными, колоритными картинами, почерпнутыми из собственного воображения. Были тут и орехи-горшки с кокосовым молоком и сметаной, и хорошо пропеченные солнцем булки на хлебном дереве. Не было только картошки. Случай помог и тут. Потерпела крушение шхуна. Экипаж погиб, осталась в живых молодая девушка. На шхуне нашлось немного картошки, капусты, моркови. Девушку Робинзон привел в чувство и на лодке доставил на берег. Девушка сказала, что ее зовут Марией. Тут только Сергей заметил сидящую в уголке Марию. Сильно смутившись непроизвольной своей "выходке", Сергей скомкал свой рассказ и распустил слушателей до следующего занятия.
  
   Глава 8
  
   В райкоме Сухову необыкновенно повезло. Он, что называется, "попал в струю". Приехала корреспондент областной газеты Римма Егорова, чтобы подготовить статью о жизни глубинки. Общая установка была такова: статья должна быть бодрой, мобилизующей, выдержанной в патриотическом духе.
   Битый час сидела эта вальяжная, настырная и похотливая особа у первого, стреляла глазками, хихикала, соблазняла, завлекала этого крупного, дородного мужика, совершенно не реагируя на его намеки о занятости. Сухов подвернулся как нельзя кстати. Доложив о ходе зимовки и подготовке к весенним полевым работам, председатель, как бы между прочим, сказал, что восстановлена и работает сельская кузница. Это очень заинтересовало корреспондента. На ловца и зверь бежит. Сама "глубинка" приехала к ней. Она тут же бойко начала строчить обширную статью. Оказывается, несмотря на морозы, метели и бездорожье, в селе полным ходом шло строительство кузнечного комплекса, при одобрении и поддержке райкома ВКП(б). Когда Сухов заикнулся об угле и железе, Егорова твердо пообещала помочь.
   - А что сейчас делают ваши кузнецы? Борону ремонтируют... Борону? Это не звучит... Напишем сельхозинвентарь, чтобы обеспечить посевную кампанию. А как у вас со специалистами кузнечного дела?
   - Дак вот немец один управляется...
   - Немца в статью не надо! Ну и что, что толковый...
   - Да есть ишшо один, старик Могилин.
   - И что, он сильно старый?
   - Да не шибко, крепкий и дельный.
   - Ну, вот его и сделаем кузнецом, а про возраст упоминать не будем.
   В райцентре был маленький заводик "СпецМашДеталь" и железнодорожное депо. Туда и направились все трое на розвальнях Сухова.
   - Про вас, Степан Иванович, я тоже напишу, что вы организовали строительство и пуск кузнечного производства.
   Степан Иванович чувствовал себя неудобно, но ради дела терпел... Завод и депо просто обязали выделить колхозу железо, уголь и кое-что из инструмента. Мало того, на заводском гужтранспорте, на трех санях доставить в Коноплянку. За это Егорова пообещала поместить статью и о заводчанах и о деповчанах, отозвавшись о них с похвалой.
   Шибко доволен был Степан. Сроду бы не подумал, что так все обернется. Доволен был и секретарь - проблема решилась просто и хорошо, не надо ломать голову об обеспечении доставки и благоустройства Егоровой в деревне. Сама корреспондент испытывала сложное чувство. Отпала необходимость ехать в эту волчью глухомань - это хорошо, но и отпала возможность разжиться продуктами. Когда Сухов, с целым обозом вернулся в деревню, он действительно был встречен как герой. А уж как радовался Фридрих: были добыты и ручной сверлильный станок, и набор сверл, ручное же точило, пудов пять хорошего железа, с полтонны угля, еще кое-какой инструмент. Но как водится, сразу же было заявлено с десяток неотложных дел, которые давно ждали своего часа. Колесник батька Матвей сказал, что у него лежат четыре готовых колеса, их надо ошинить, оси поделать и телега готова. Этой работе председатель велел отдать предпочтение.
   Теперь мало кто представляет, что значит изготовить четыре деревянных тележных колеса. Надо выбрать материал на обод и ступицу, а также на спицы, обтесать, высушить равномерно, потом обстругать, точить на "токарном" станке ступицы, где два-три человека при помощи поставленной под углом жерди вращают "планшайбу" с зажатой в него чуркой, а дед Матвей резаком, сделанным из кухонного ножа, удаляет лишнее. Потом жигалом делают в ступице отверстия под спицы. Материал должен быть прочным. Лучше всего витая береза. Словом, год уходит на эти четыре колеса, а если не оковать их железом, хватит на четыре недели, не больше.
   Сухов уступил-таки уполномоченному Сердюкову, забил бычка и половину туши отправил с ним в райком, с просьбой выделить толику и Егоровой.
   Сердюкова удивило и озадачило ведение занятий по политграмоте молодым, грамотным пропагандистом.
   Революционная деятельность товарища Сталина и Робинзон Крузо? Он когда-то краем уха слышал об этом отшельнике, но в таких интересных подробностях, впервые. Не ускользнула от внимания и заминка, и скомканная концовка рассказа, когда моряк, кажется, кого-то увидел там, в дальнем углу. С выводами Сердюков решил не торопиться, сходить еще на пару занятий, апосля уж ехать советоваться в райком. Тем более что шибко интересно было узнать что там произойдет с Робинзоном и этой Марией.
   Когда Сергей пришел в избу-читальню, народ был уже в сборе. Здесь же сидел Сердюков, в уголочке была Мария. Сергей сегодня долго и нудно жевал теорию: рассказывал как Ленин и Сталин, однажды на рыбалке вели политическую полемику по мировоззрению Маркса и Энгельса и, обсудив его во всех деталях, единодушно пришли к выводу о необходимости строительства социализма, об индустриализации и электрификации России. Ленин прямо там на рыбалке начал писать свою книгу "Об экспроприации экспроприаторов". Потом Сергей сравнивал Французскую революцию с Великой Октябрьской социалистической и замечания по этому поводу Маркса и Энгельса. Сердюков начинал сердиться и когда народ потребовал: давай слободную тему, он не стал возражать.
   О Робинзоне сегодня Сергей говорил мало и как-то вяло. В основном речь шла об обустройстве жилья для Марии и посадке огорода, строительстве бани. Этими хозяйственными хлопотами на сегодня и закончил свое повествование-импровизацию.
   Мария шла домой, и ее воображение рисовало дивные картины. Вот она, одетая в мини-юбку из козлиной шкуры и такой же бюстгальтер, вместе с Сергеем-Робинзоном сажают картошку. Робинзон по ее настоянию сбрил бороду (бородатых она побаивалась). Бритву Мария нашла на разбитой шхуне. Вот Робинзон сбивает с кокосовой пальмы несколько орехов с молоком и пару булок с хлебного дерева. Они обедают, потом отдыхают и плещутся в теплой лагуне. Стоп, она что же купается в трусах и бюстгальтере из козлиной шкуры? Да и Сергей, то есть Робинзон, тоже? Может быть, они купаются голые? При этой мысли Мария покраснела и очнулась.
   Она оказывается ушла на ферму, хотя делать там в эту пору было нечего. Сложное чувство волновало ее: и страх, и смятение, и радость. Молодая весенняя радость, безотчетная, необъяснимая. Радость оттого, что есть на свете такой Робинзон с ясным, лучистым взглядом и этот взгляд подарил ей нежность. Подарил! Теперь она точно знала это и радовалась и жаждала снова и снова пережить этот прекрасный момент.
   - Маня, - услышала она его голос. - Ты куда это, на ночь глядя?
   - Да вот забыла: закрыла или нет ворота, - соврала она первое, что пришло ей в голову.
   Сергей подошел и взял рукой ее маленькую обветренную огрубевшую ладонь. Она не возражала, но была на грани потери сознания.
   - Манечка, - сказал он полушепотом, - как жаль, что я староват для тебя, да и калека к тому же...
   - Нет... Не калека... не староват... нет... нет... - шептала она и расплакалась.
   Он отер ее слезы, поцеловал маленькую натруженную руку. Многое он испытал в свои двадцать четыре года. Больше-то горестное, радостного мало, но вот святое, возвышенное чувство любви пробудилось в его душе, впервые и властно захватило всю ее. Мария ушла. Сергей еще постоял, глядя ей вслед, и в глубокой задумчивости отправился домой.
   - О чем затужил, моряк? Уж не весенняя ли блажь ударила в голову? - это Степан Сухов, наблюдавший за парнем проявил интерес.
   Сергей смущался, когда его называли моряком, ибо таковым он никогда не был, хотя и носил флотскую форму. Воевал он в береговой обороне.
   - Да так, - уклончиво ответил он.
   - Пора, однако, и за работу браться. Блажить будет некогда.
   - Будет и работа, - ответил Сергей и зашагал домой.
  
  
  
   Глава 9
  
   - Немец - перец - колбаса - кислая капуста!
   Съел мышонка без хвоста и сказал - вкусно! -
  
   выкрикивая эту дразнилку, грязный, сопливый оборванец лет десяти, прыгал и вихлялся перед Рейнгольдом. Нескладный, долговязый Рейнгольд только улыбнулся, нимало не сердясь, и никак не реагируя на столь оскорбительные слова. Надо же "съел мышонка без хвоста" - верх мерзости, а ему хоть бы что.
   Вообще Рейнгольд, по деревенским понятиям, был блаженным. Не сетуя на тягости жизни, не сердясь на обиды и оскорбления, он смущался и краснел от грубых слов. Он всегда стремился помочь всем и каждому чем только мог, и это было не вынужденное, обусловленное стремлением самосохранения действие. Это было искреннее, врожденное, душевное стремление помочь ближнему. Хорошего бы пинка этому сопляку. Но это было не в духе Рейнгольда и его улыбка была куда действенней пинка или тумака.
   В эту пору в деревне хулиганов не было. Иногда шалили детдомовцы: лазили по огородам, воровали огурцы, морковку, картошку, чтобы испечь ее где-нибудь в лесу и дополнить скудный детдомовский рацион. Впрочем, скудным он был относительно. Воспитаннику детдома полагалось 700 граммов хлеба в день, тогда как рабочие и сельские интеллигенты получали только по 500 граммов, иждивенцы по 300 граммов, а колхозники вообще ничего, только пустые трудодни-галочки.
   Была в ту пору в деревне одна хулиганка - девка 16 лет от роду, Нюрка Астахова по прозвищу Скороспелка. Поистине непостижимы деяния Господни. Как могла родиться в дружной и честной семье Астаховых такая злыдня? Из семи дочерей, красивых, умных девушек, самая средняя уродилась ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Низкая, коренастая, мужеподобная, с грубым голосом, она считалась полумужичкой. Обладала незаурядной силой. Были случаи, дралась со здоровыми мужиками и если и была битой, то и обидчик уносил синяки и фингалы, поставленные этой сильной недоброй рукой.
   Сейчас Скороспелка подкараулила Рейнгольда блаженного и, подбоченясь, издевательским тоном начала:
   - Ну ты, глист в обмотках, ты за что Кузьку Силина избил? Не отпирайся! Я все знаю.
   Он стоял перед ней, длинный, худой, растерянный, беспомощный, жалкий. Она, наслаждаясь его состоянием, продолжала:
   - Щас я тебе все ребра переломаю...
   Откуда-то возник Эрих.
   - Ты спроси у Кузьки, откуда у него синяки. Он тебе скажет, что сам побился об камни.
   Нюрка не удостоила его вниманием и потянулась к мальчику. Он, защищаясь, толкнул ее. Та, споткнувшись о лежащее позади бревно, опрокинулась навзничь и больно ударилась головой. Помотав ей, она пришла в себя и двинулась в атаку. Эрих, стоявший сбоку, сильно ударил ее палкой по плечу. Это остановило хулиганку и она, матерясь и угрожая, ушла, затаив злобу и ожидая более удобного момента, чтобы разделаться с "проклятыми фрицами".
   Мефодий Данилович, знавший характер Скороспелки, пришел прямо в дом к Астаховым.
   - Нюра, давай выйдем. Разговор есть. Давай, давай. Сумела нашкодить, сумей и отвечать!
   - Данилыч, да ты чо! Ить избила не она, избили ее, - вступилась мать.
   - Где избили? Сюда пришли, или, может, она туда приперлась? За каким чертом она к нам пришла? Я ить ето терпеть не буду, накажу жестоко. Так и знай! Вот посажу в жопу редьку и будешь носить ее до гробовой доски!..
   Нюрка знала силу Данилыча и боялась ее.
   В деревне жила, умершая несколько лет назад бабка, болевшая не то застаревшим геморроем, не то еще какой болезнью. Она ходила нараскоряку, сильно мучалась и даже плакала от боли. Сказывали, что колдун Иван Евлампьич посадил ей в задницу редьку.
   Колдун Евлампьич был реальной личностью. Он умер давно, лет пятьдесят назад, но его грешный дух появлялся то на кладбище, то на месте сожженной большевиками церкви. При жизни он пользовался дурной славой. Обидчивый и мстительный, он напускал порчу на людей и скотину за малейшую обиду.
   Рассказывали случай. Была в деревне свадьба. Как водится, осенью, по первому снежку. Свадьба проводилась по всем старинным канонам с дружкой, песнями, покупкой косы, угощением, венчанием, величанием.
   Всех позвали, кроме Евлампьича. Он, разгневанный, явился сам и объявил, что за эту обиду он отомстит - напустит порчу на невесту. Его стали ублажать, уговаривать, садили в передний угол, но он только больше распалялся и куражился.
   Сухонькая старушка, незаметно сидевшая в уголке, встала, подошла к нему, взяла за руку и глядя в глаза сказала - пойдем. Колдун, как покорный ребенок, пошел с ней. На улице старушка посадила его около стога сена и приказала:
   - Считай!
   Евлампьич покорно начал перекладывать травинки из стога в отдельную кучку, считая их при этом. Старушка ушла в дом и только через час вышла посмотреть.
   - Отпусти, Мокеевна, - взмолился колдун. - Не буду больше!
   - То-то, охальник! Иди уж...
   Мокеевна преставилась через неделю после свадьбы, а Евлампьич, не в силах испортить невесту, на которой была защита покойной Мокеевны, посадил редьку ее матери, с которой она и мучалась почитай годов двадцать.
   А грешная душа Ивана Евлампьича не находит покоя в потустороннем мире и приходит, чтобы исправить оплошку, но поздно!.. Грешник обречен на вечные муки.
   На Скороспелку угроза Мефодия Данилыча произвела сильное впечатление и она в страхе пролепетала:
   - Прости, батька Мефодий.
   - То-то! Смотри у меня...
  
  
   Глава 10
  
   Коноплянская кузница обретала былую славу. Немец работал с темна до темна. По-прежнему было много любопытных и заказчиков. Пришел батька Матвей, чтобы пособить телегу изделать. Телега на железном ходу была мечта его жизни. Но он быстро уставал. Уставал и Фридрих. Снова вернулся кашель. Однажды Фридрих приказал, да именно так, приказал, самому настырному из зевак Кузьке Силину:
   - Растувай корн!..
   Кузька обрадовался, подошел к меху и быстро-быстро заработал рычагом. Мех вздыбился, похожий на громадную лягушку, и медленно оседал. Кузька взял небольшой камень и положил его сверху. Мех стал опускаться быстрее. Кузька заменил камень на более крупный, и дело пошло. Мех давал воздух с хорошим напором и горн быстро раскалился.
   - Молетес! Хорош помошник.
   - Дядя Фридрих, а можно я постучу?
   - Тятя Фетя! Што сря стучать? Тавай телай ношик!..
   Немец постучал железной полоской о наковальню.
   - Как свенит? А как ета?
   На этот раз Фридрих стучал куском стальной рессоры.
   - Это сталь, этот кодитца, а тот шелесо не котица...
   Ну и радости было у Кузьки, когда он собственноручно сработал нож, приклепал, после долгой возни, березовую ручку и хорошенько наточил, проделав под наблюдением Фридриха всю работу самостоятельно.
   - Молетес! Путиш куснес! - опять похвалил парня "тятя Фетя".
   Кто бы мог подумать, что этот упрямый бычок, Кузька Силин, может подхалимничать, быть подлизой и быть... благодарным. Счастливый Кузька понял, что нашел свое призвание. Он будет кузнецом. Зачем ему школа? Что толку в етих дробях? Ему уже четырнадцать, а только-только перешел в пятый класс. А здесь, в кузнице, он впервые услышал похвалу и это было приятно. Здесь он сделал первую полезную вещь и это было чудо!
   Вечером, отдавая матери подарок, Кузька решительно заявил:
   - Я в школу больше не пойду! Буду работать в кузнице.
   Мать растерялась на первых порах, не зная что сказать. Решила посоветоваться с председателем. Сухов выслушал ее внимательно: "Что ж пусть подойдет сюды...".
   - Дак чо, значит, кузнецом хошь стать?
   - Хочу. Дядя Федя меня берет...
   Степана укололо это "дядя Федя". Вот ведь этот же Кузька, вроде и родня недальняя, а не разу не назвал дядей Степой, а тут тебе... Дядя Федя...
   - Ну ладно, давай уж, так и быть, в кузницу...
   Кузька как-то сразу превратился из парнишки в парня спокойного, делового, рассудительного.
  
  
  
   Глава 11
  
   Пасхальная неделя в этом году совпала с первомайскими праздниками. Наступили теплые солнечные дни. Благодатная, хоть и голодная пора. На лесных опушках обширные проталины с сухой прошлогодней травой и заячьими говешками. Река уже освободилась от льда и широко, величаво текла, огибая Коноплянку. Мутная и загадочная, она напоминала не Лету, а сказочную реку с кисельными берегами и топленым молоком вместо воды. Где-то там, в омутах, прятались русалки, и в лунные ночи выходили они, чтобы покачаться на прибрежных ивах и березках. Ребятишки ходили по кисельным берегам и вылавливали плывущие кандыки. В эту пору эти, похожие на бобы водяные орешки очень сладкие и пользительные. Мефодий ставил верши. Хорошо ловились окуни, щуки и чебаки. Ему помогали сноровистый Эрих и задумчивый Рейнгольд.
   Старообрядцы не празднуют советских праздников, а престольные празднуют по-своему: чисто помытые, подстриженные, наряженные в лучшую одежду, помолившись, устраивают трапезу с блинами и скоромным, но без хмельного. Пьют чай, беседуют, вспоминают былую, привольную жизнь покойных родичей, потом столетняя бабка Акулина нараспев рассказывает былины, в которых и царь Иван Васильевич и какой-то неведомый Марко бедный. Правда, в последние годы отмечать Масленицу блинами не удавалось. Вместо них были картофельные драники, а чайную заварку надергивали из стога сена, но праздники отмечали.
   Молодежь устраивала хороводы, игры. Одна из них особенно была веселой и популярной - "Стенка на стенку". Нет не тот пресловутый российский мордобой. В стенку становились вперемежку парни, девушки, бабы-молодухи и начинали:
  
   - А мы просо сеяли, сеяли,
   ой дим ладо сеяли, сеяли...
  
   Вторая стенка угрожала:
  
   - А мы просо вытопчем, вытопчем,
   ой дим ладо вытопчем, вытопчем...
  
   Первая стенка:
   - А мы псов-то выпустим, выпустим,
   ой дим ладо выпустим, выпустим...
  
   Вторая стенка импровизировала:
  
   - А мы псов-то кольями, кольями,
   ой дим ладо кольями, кольями...
  
   Все острей и заковыристей становились импровизации, в дело шел и Ванька Хряк и уполномоченный Сердюков. Хохот до упаду.
   Такие состязания длились подолгу и собирали много зрителей и поклонников с той и другой стороны, из соседних деревень приходили послушать. Наши острословы славились. Играли в "третий лишний" и азартную, очень подвижную игру "бить-бежать". Так у нас называлась русская лапта. В ней принимали участие и пожилые мужики, когда они еще водились в деревне.
   А у "росейских" свое веселье. На столе те же драники и капуста, а еще брага свекольная, терпкая, тошнотворная и хмельная. Подпив, один из стариков пустился в неуклюжий пляс. Ухарски подбоченясь, поглядывая на молодых бабенок, пропел:
  
   - Ух тюх, тюх, тюх,
   у мене у дяхтю,
   а у табе у тесте,
   давай склеим уместе...
  
   Ему ответила разбитная Дуська Поспелиха:
  
   - А чи-чи-чи-чи-чи-чи,
   Да хто ж мене потопчит?
   Кабы курка была,
   Петуху давно б дала...
  
   Гулянка выплеснулась на улицу и здесь Дуська, раздурачившись, показала плясуну свою голую задницу. Тот же, не растерявшись, кинул ей в приспущенные штаны большой ком снегу. Где он его взял? Вроде все кругом растаяло?.. Но брага-то у него стояла на снегу...
   Хохотали до икоты, а потом долго еще потешались, вспоминая эту проделку.
   Молодые немцы и дети отправились посмотреть игры. Шустрый Эрих сразу же пристроился играть в "третий лишний" и потянул за собой Марию, Мария сначала смущалась, потом вошла во вкус: прыгала, хохотала, веселилась от души. Раскрасневшаяся, с сияющими глазами, она вдруг из угловатой дикарки превратилась в настоящую красавицу особой, неместной красоты.
   Пришел Кузьма Силин. Степенно, с достоинством встал в сторонке, всем своим видом как бы говоря, что эти детские забавы ему, человеку солидному, просто не к лицу. Эриха он упорно "не замечал", хотя тот бросал на него любопытные, отнюдь не враждебные взгляды.
   Хохочущая Мария вдруг испуганно осеклась, почувствовав легкое объятие за талию. Она и не заметила как подошел Сергей и, включившись в игру, встал позади нее. Побыв в игре еще несколько минут, Мария, а следом за ней и Сергей, покинули круг и пошли смотреть лапту. Потом они вдвоем гуляли по берегу. Сергей рассказывал ей веселые истории из довоенной жизни (о военной он говорить не любил):
   - Раз, также играли в "третий лишний", Пашка поскользнулся, да головой в живот одному ненашенскому. Тот упал. Руки-то раскинул и задел по лицу мужика. Да видать больно задел. Мужик в драку. Еле-еле разняли. Потом их мирили. Заставили наперегонки бежать...
   Мария рассказывала о своем детстве. Она успела окончить семилетку. Была отличницей. Мечтала стать детским врачом, да вот как все обернулось.
   Долго, до позднего вечера бродили они по полянам, по берегу реки. Прощаясь, Сергей чмокнул девушку в щеку. Она затрепетала, смутилась, и не попрощавшись побежала домой.
   Их прогулка не осталась незамеченной. Какой там!.. Почитай вся деревня наблюдала, как эта парочка гуляла, увлеченно беседовала и с нежностью смотрела друг на друга. Им желали счастья? Не тут-то было... Нашлись "добрые люди", поспешившие сообщить в спецкомендатуру об этой оказии.
   Указы, декреты, законодательные акты, прочие руководящие документы редко соответствуют истинным законам природы, тем незыблемым законам, на которых зиждется жизнь. Чаще всего это дурно пахнущие ядовитые пилюли в нарядной обертке, созданные для подавления здоровых начал в обществе, навязывания жестокости, ненависти, злобы.
   По законам военного времени само общение с изгоями делало изгоем любого, кто так или иначе проявлял интерес или сострадание к потенциальным врагам. "Школа ненависти" - так называлась единственная, доступная тогда книжонка, в которой проводилась главная идея: "Уж научились вы любить - учитесь ненавидеть!" Существовал плакат: "Увидел немца - убей его!" Правда этот плакат был создан для фронтовых и оккупированных местностей, но таких комментариев не было. К чести жителей Коноплянки, кровожадных или хотя бы злобствующих людей там почти не было. Сказывалось длительное влияние старой православной веры, веры строгой, но доброй и очень последовательной в своей доброте. К тому же чужаки сплошь оказались тружениками, много умеющими, но мало имеющими от этого.
   Закон божеский, закон природы явно преодолевал партийные декреты и установки.
   Через три дня Сухов привез повестку из райцентра, которая обязывала Сергея Тишкова явиться в спецкомендатуру по перемещенным лицам, на 20 мая, без указания причины вызова. Комендатура находилась в одноэтажном бревенчатом здании, стоящим неподалеку от железнодорожной станции, в ограде из колючей проволоки. Здание было мрачным, напоминало тюрьму и наводило тоску на всех его посетителей.
   Комендант, Егор Ермишин, человек грубый и невоздержанный, но хитрый, занимался контролем за жизнью, деятельностью, настроением не только немцев, но и калмыков, крымских татар. И если не дай бог кто-либо из местных заводил с таковыми дружбу, а хуже того, родственную связь, он тоже немедленно ставился на учет и обязан был отмечаться в комендатуре. Свобода перемещений его сразу же становилась ограниченной.
   Сергея встретил сам комендант, сидящий за широким столом и изображавший крайнюю занятость и усталость.
   - Те чо, моряк, русских девок не хватат? Какова хрена ты с немкой связался?
   - А какое тебе дело до всего этого?
   - Ты мне не тыкай!..
   - Как аукнется, так и откликнется...
   - Я вас фицияльна предупреждаю: за связь с преступницей, сам будешь взят на спецучет, на то есть приказ по НКВД...
   - А я вас официально спрашиваю: в чем заключается преступление Марии Бруннер?
   - А в том, что она немка!..
   - Значит, по-вашему, все немцы преступники?
   - Все!..
   - А вы большевик?
   - Большевик! Член райкома ВКП(б)!..
   - Никчемный вы большевик...
   - Етта пошто жа? - оторопело спросил Ермишин, но в голосе его прозвучала угроза.
   - По-вашему выходит, что и Карл Маркс, и Энгельс, и Роза Люксембург преступники, раз они немцы. А у самого Владимира Ильича Ленина мать была немка. А что по национальному вопросу писал Ленин? Вы читали материалы третьего Интернационала? Вот и считай вас после этого большевиком... Вы не большевик, вы отсталый антиленинский элемент!..
   Ермишин смутился, засопел, сделал вид что роется в бумагах, на самом деле ища и не находя достойной отповеди этому зарвавшемуся юнцу.
   Сергей тем временем продолжал:
   - А знаете ли вы, что отец Марии, Александр Александрович Бруннер, выполняет сейчас задание особой государственной важности? Не знаете? Нет? А вы запросите письменно ГПУ по этому вопросу, они вам разъяснят. Они хорошо-о разъяснят...
   Лучший способ защиты - это контратака, и тут важно не упустить момент. Потом можно придумать и сделать комментарии по сути вопроса, а пока нужна мощная лобовая атака и она удалась.
   "Солдат должен быть находчивым" - это правило из воинского устава Сергей усвоил хорошо и часто использовал, неизменно с успехом. И неважно, где сейчас находился Александр Бруннер. Этого сама Мария не знала, и Александрович ли он вообще-то, Сергей этого не успел уточнить, но "особо важное государственное задание" подействовало на коменданта ошеломляюще. Сергей хотел даже, развивая свою мысль, намекнуть что группе Александра Бруннера поручено организовать похищение Гитлера, но вовремя вспомнил житейское правило "ври, да не завирайся"...
   Не прощаясь, Сергей покинул спецкомендатуру и направился в райком партии. Там, в кабинете первого, состоялся важный разговор. Сергей поведал о своей беседе с Ермишиным, утаив лишь то, что касалось отца Марии, а именно о его специальном задании.
   Первый секретарь райкома ВКП(б) Никодимов Иван Миронович был человеком покладистым, незлым, но и своеобразным, часто непредсказуемым. Он мог с загадочной улыбкой выслушать посетителя, посочувствовать, подбодрить, и на заявлении написать нужную резолюцию, но синим карандашом.
   Синий карандаш обозначал "ни в коем случае не выполнять". Исполнители об этом знали и четко соблюдали. Иван Миронович таким образом создавал себе репутацию доброго, отзывчивого человека, окруженного крючкотворами и злыднями. К Сергею он испытывал теплое чувство и, что греха таить, видел в нем возможного зятя. У Ивана Мироновича была дочь-невеста и ладный бравый моряк, умный и образованный, мог бы составить хорошую партию. Появилась у него юная немочка? Эка беда! Пусть порезвятся голубки, а потом можно немочку убрать. Отправить в трудармию, например. Все это в наших руках... Еще Иван Миронович умел поразить слушателя своей абсолютной компетентностью во всех вопросах, не тратя лишних слов.
   Когда ему сообщали новость, он умело давал понять, что ему это известно, и известно кое-что побольше того, но распространяться об этом он не намерен. Эта способность, отшлифованная годами партийной и руководящей работы, создала ему репутацию человека хорошо информированного, но умеющего держать язык за зубами. В этом была основа его служебной карьеры. Искусно разыграв острую сердечную недостаточность перед не очень искусными районными медиками, он получил отсрочку от призыва на фронт, а потом и бронь. Сейчас Иван Миронович готовился к отъезду в область - ему предложена должность второго секретаря обкома ВКП(б), квартира, спецпаек, спецмагазин, спецстоловая, все это было в обкоме, а в райкоме только спецпаек и тот скромнее обкомовского.
   Его место, естественно, займет второй секретарь, а на роль второго можно продвинуть этого морячка, если, конечно, он... Впрочем, пока загадывать не надо.
   За этими мыслями его и застал Ермишин. Сергей ушел с полчаса назад, сердечно попрощавшись и заручившись обещанием поддержки.
   Ермишин не знал, как подступиться к разговору на щекотливую тему. Немка, несовершеннолетняя соплячка, отняла у партии такого перспективного руководителя. Фронтовик, с боевыми наградами, боевой, образованный, общительный, сумевший в короткий срок организовать в селе политучебу на высоком уровне, прельстился заплатанной юбкой телятницы, этой несовершеннолетней! Стоп, вот с этого надо и начинать. Наказать за развращение несовершеннолетней. Тем более, что она оказалась дочерью человека заслуженного, может быть, героя. За нее наверняка строго спросят, приедет проверяющий, для вида покопается в документах, напишет пустячные замечания, а по этой Бруннер пошлет отдельную секретную депешу. А там сделают выводы. Выводов Ермишин боялся.
   Погруженный в эти мысли, он вздрогнул, когда Никодимов сказал:
   - Знаете что, Егор Петрович, принесите-ка мне завтра личное дело Марии Бруннер.
   Все ясно. Никодимов, как обычно, информирован гораздо лучше и полнее его, Ермишина, коменданта специальной комендатуры.
   - Дак ето че ж? Мария Бруннер дочь настоящего героя?
   - Возможно, возможно...
   - А где, в какой такой разведке служит этот Александр Бруннер и за что ему такой почет?
   - Значит, заслужил... Но хватит об этом, это не тема для разговора. Лучше скажите, как там коноплянские немцы зиму пережили и участвуют ли они в сельскохозяйственной деятельности села?
   Этого Ермишин доподлинно не знал и сказал, что доложит после того, как съездит в Коноплянку. Первый согласился. На том расстались.
  
  
  
   Глава 12
  
   Сергей готовился пойти в избу-читальню. Пора заканчивать историю Робинзона.
   У Сергея сидел друг, Илья Петрованов из хутора.
   К дому подкатил легкий ходок, запряженный буланым мерином. Приехал милиционер из района. Войдя в избу, он сообщил, что гражданин Тишков Сергей Николаевич арестован и должен следовать за ним.
   - На каком таком основании?
   - На основании приказа коменданта, товарища Ермишина.
   - С каких это пор Ермишин командует милицией и принимает решение об аресте людей?
   - Не заставляйте меня применять оружие, - грозно сказал милиционер и расстегнул кобуру.
   Илья ловким движением обезоружил его и спрятал наган в карман.
   - Вот я и при оружии, - сказал Илья - А то как-то неловко, всякая шпана шастает, а защищаться нечем.
   - Топай отсюда, Ермишенский прихлебатель! Наган получишь в райкоме партии.
   - Да вы чо, ребяты? Отдайте наган, добром прошу.
   - Убирайся пока цел.
   Илья тем временем осмотрел оружие. Наган оказался без патронов, к тому же неисправным.
   - Это не оружие. Подведет тебя когда-нибудь твой Ермишин.
   - Да уже подвел, - сказал Сергей. - Я ведь этого дела так не оставлю. К Никодимову я заходил, вижу толку мало. Зайду еще раз, а там придется ехать в особый отдел НКВД. Знаешь ли ты, за что приказал Ермишин арестовать меня? За то, что я заступился за Маркса, Энгельса и Ленина?! Вас оказывается шайка. И ты в ней.
   Милиционер с ужасом смотрел на Сергея. Его бил нервный озноб.
   В ту же ночь Сергей, на товарном поезде, выехал в областной центр.
  
  
  
   Глава 13
  
   Ермишина срочно вызвали в Москву. Он не то чтобы догадывался, он точно знал, кто организатор этой поездки. И действительно, в приемной Сталина его встретил управделами Сергей Тишков. Он сидел в кресле, а перед ним лебезили, юлили и заискивали два генерала. Они угодливо хихикали, униженно просили о чем-то, а Тишков орал:
   - Какие вы большевики?! Вы никчемные большевики!..
   Генералы в слезах покинули приемную. Из рупора радиосвязи донесся глуховатый голос с кавказским акцентом:
   - Ермишина ко мне!..
   Когда Ермишин робко вошел, Сталин кого-то отчитывал по телефону:
   - Имейте в виду, если завтра к шестнадцати ноль-ноль Гитлер и весь его генералитет не будет доставлен ко мне, мы с вас спросим по всей строгости законов военного времени и будем делать выводы. Передайте это товарищу Бруннеру. А о дочери он пусть не беспокоится. Я беру этот вопрос под личный контроль. Ермишин уже у меня...
   Проснулся Егор Петрович в большой тревоге. Коммунист Ермишин вообще-то не был атеистом. То есть он выдавал себя за такового - положение обязывало, но он верил в бога, в судьбу, в пророческие сны, приметы, порчу и еще во многие сверхъестественные вещи. Идя к начальству, он всегда просил благословения у Господа.
   Сегодняшний сон не сулил ничего хорошего: начальство снится к неприятностям, большое начальство к большим неприятностям. А уж куда больше начальство, чем товарищ Сталин.
   И, действительно, день начался с большой неприятности: участковый милиционер доложил, что он не смог арестовать и доставить в КПЗ (камеру предварительного заключения) Сергея Тишкова. Фронтовики его обезоружили и лишь после угроз отдали наган, но его самого и заодно Ермишина обругали последними словами и пригрозили хорошенько поддать обоим, если не угомонятся. А что? С них станет... Но самое неприятное было в том, что Сергей уехал в направлении областного центра, и один бог знает, какую кашу он там заварит.
   Егор Петрович решил срочно принять меры, какие именно - четкой ясности не было.
   Надо повидать Марию Бруннер, да и других коноплянских немцев. Вспомнил Егор, что сегодня надо личное дело Марии передать первому. Он открыл сейф.
   Давно собирался навести порядок в бумагах, да все руки не доходили. Сейчас, перетряхнув на три раза все содержимое сейфа, он не обнаружил личного дела Марии Бруннер. Его не было!
   Неприятности следовали одна за другой. Как говорится, "пришла беда - отворяй ворота". Стал вспоминать, кто в последний раз имел доступ к сейфу. Месяц назад был проверяющий из области. Он и забрал это дело. Больше некому. Почему именно личное дело Марии? Для какой цели? Догадаться нетрудно. Особый контроль! Так Егор Петрович и доложил Никодимову, что личное дело Марии Бруннер взято проверяющим из области для особого контролю...
   - Знаю, - сказал Никодимов. - Но почему вчера не сказал?
   - Да закрутился. Забыл.
   - Забывчивость недопустима... Что намерен делать?
   - Восстановить. Вернее, завести новое дело...
   - Только аккуратнее с этим, сам понимаешь - особый учет.
   У коменданта был выездной жеребец, легкая тележка-ходок, конюх, он же кучер. В тот же день он выехал в Коноплянку. Приехав, сразу же направился в усадьбу деда Мефодия и впервые посетил подопечных.
   Его встретили дети с голодными пугливыми глазами. Старая Эльза, словно ожившая мумия, сидела на лавочке, и только очень синие глаза ее на морщинистом коричневом лице говорили, что в этом высохшем теле еще теплится жизнь. Глаза, как ни странно, выражали кротость, доброту и ясный ум.
   В чугуне булькало какое-то варево из овса, лебеды, куги и крапивы. Это варился обед на всю большую семью.
   Женщины, а также Фридрих и подростки, были на работе.
   Дрогнуло железное сердце коменданта. Проснулись в нем живые человеческие чувства. Он понимал - перед ним безвинно страдающие, обычные люди, но что он мог сделать? И если бы что-то сделал, как бы это было воспринято правящими верхами? Хорошо еще, что проверяющий не приехал сюда, а ограничился проверкой документации.
   Со стороны реки подошел Сухов. Он сперва узнал жеребца, а уж потом его хозяина.
   - День добрый, Егор Петрович! Какими ветрами в наши края?..
   - Да вот, с проверкой. Пошто так худо тут? Хочь бы пособил...
   - А как же, пособлял. Как не пособлять? Давал по пуду овса на каждого работника. Два раза за зиму давал... А зиму-то прожили без потерь. А вот вы пошто способие до сих пор не выслали?
   - Дак ить и до нас ето пособие не дошло. Перво-наперво скажи-ка, Степан Иваныч, как тут трудится Мария Александровна Бруннер?
   - А такой нету!
   - Как нету?
   - А так, не бывало сроду.
   - Дак ить ты людей-то своих не знаш. Худо ето... Есть у вас тутотка, деваха-немка, Мария Бруннер несовершеннолетняя?
   - А-а, Манька. Есть. Как же, работает телятницей.
   - А кто у тебя заведует молочно-товарной фермой?
   - Да вот, назначил Авдотью Сидорову, но она трекнулась (отказалась), говорит неграмотна, старовата, да и чижало.
   - А ты Марью-то Бруннер и назначь. Она молода и грамотна, полная семилетка...
   - Больно молода... да и немка...
   - Назначай и аванец выдай - не меньше как пуд пашаничной муки.
   - Овсом могу...
   - Я сказал - пуд пашаничной муки, а будешь у нас в райцентре, зайдешь ко мне. Вырешим ей отрез на платье и куфайку.
   - Ето за што такие поблажки?
   - А ты исполняй, не спрашуй. Отец у нее на фронте, героем, понимаешь, оказался. Така вот оказия... Вызови-ка ее сюда. Разговор есть.
   После того как Мария закончила анкету, написала автобиографию и отдала коменданту, ей было официально предложено принять МТФ, обещана поддержка моральная и материально пуд пшеничной муки и полпуда овса. Конечно, она согласилась. Это спасало от голода ее сестер и братьев, но недоумевала она, откуда, почему такие милости? Ведь до сегодняшнего дня председатель и знать не знал о ней. Она чувствовала, что к этому как-то причастен Сергей. Но как?
   Уезжая, Егор Петрович, в глубокой задумчивости, сказал:
   - Ну и придумал ты, куда поселить немцев. Их там как селедки в бочке. Подумай, да подыщи для Марии чо-нибудь получше.
   - Ладно, - сказал Сухов. - Я ее к Соломинкам подселю, у них полдома пустует...
  
  
  
   Глава 14
  
   Первой нашла подругу среди немок Клашка Соломинка. Свое прозвище Клашка получила вовсе не за особенности фигуры. Была она в меру грудастенька, в меру жопастенька. Вздернутый носик и оттопыренная нижняя губка придавали ей боевой и чуть-чуть задорный вид. Прозвище Соломинка образовалось от ее фамилии Соломенко. Клашка подружилась с Мартой Бетхе.
   Марта вязала из овечьей шерсти свитры и штанцы для юных немчиков и за зиму успела всех приодеть, еще Марта шила. Старики, Мефодий и Фридрих, сумели-таки отремонтировать зингеровскую машинку бабки Ключинихи, и она разрешила Марте работать на ней. Дед Мефодий был за инструктора и строго следил, чтоб, не дай бог, не сломали последнюю иглу и саму машинку. Марта попутно учила шить и Клашку. Не только коноплянские, но из соседних деревень Покровки, Калиновки везли к ней заказы: куски холста, сотканного еще лет семьдесят назад и хранившегося в скрынях-ящиках для бабьего богатства, полушалков, шалей кашемировых, маркизетовых юбок, становинок, даже заветные венчальные платья бабушек и солдатские мундиры дедов, десятилетиями хранившихся как святыни, были пущены в дело. Что поделаешь? Народ шибко обносился... Плату за работу Марта брала, но умеренную, посильную. Для Клашкиного суразенка - Мишутки, сшила, за ведро молока и два десятка яиц, пинжачок и штанцы из лоскутков. Мишутке шел четвертый годок. А забеременела Клашка в неполные свои восемнадцать лет. Степанида, увидев округлившийся живот дочери, пришла в ярость:
   - Сука, ты, сука! Шлюха подзаборная! С какими кобелями, где набегала, поди и сама не знаш? Сроду в нашей родне таких сучонок не было. Стыд-срам добрым людям в глаза смотреть! И за каки грехи наказал меня Господь?
   Хотела даже, в злости, пасть на колени перед образом пресвятой пречистой девы Марии и проклясть блудницу и дите во чреве ее, да вроде как кто ударил по замутившейся голове. Вдруг вспомнила она, как шла под венец на восемнадцатом же году, тогда еще Стешка, и была уже не девицей, отдалась до свадьбы Степашке, и как он куражился потом: то ли сватать, то ли обождать, можно ить и чесную найтить.
   Степаниде Ивановне исполнилось только сорок (а в сорок-то лет баба-ягодка). Она еще охорашивалась при виде симпатичного мужика, поигрывала глазками, улыбалась, а когда бегала на базар в воскресный день, дак и брови подведет и щеки свеколкой подрумянит. Случись такая оказия с ней - не устояла бы тоже поди. Все эти мысли как-то враз пришли в голову и поняла Степанида, кто внушил их ей. Убежала в горенку и разревелась. И уж не от досады на дочь, а о своем несчастье, одиночестве, от жалости к себе ревела.
   Потом, успокоившись, взяла себя в руки и стала деловито расспрашивать дочь: кто все же ее обрюхатил:
   - Уж не Ванька ли Хряк? Такой же дурак будет! Нет? А кто?
   - На сенокосе... чужой, шибко ласковый был...
   - Поди тот железнодорожник?.. - Клавка судорожно вздохнула и кивнула.
   - Ну и когда ждать?..
   - Да уж скоро...
   Малое время спустя принесла Клавка парнишку, да большого, фунтов, поди-кась, на десять. Спустя полгода, прилипла душой к мальчонке баушка Стеша.
   Клавку шибко не осуждали. Многие девки-перестарки не прочь завести суразенка. Да где его возьмешь? Нет жениха, не пойдешь же за быка?!
   А вот Лидка Пахтина ухитрилась принести сразу двух суразят, и мать ее Авдотья Лукинишна только радовалась, да и другие бабы не осуждали, хотя и много судачили. Дело в том, что Лидка - некрасивая, неряшливая засоня, ей уже под тридцать, никаких надежд, никаких просветов. А "осчастливил" ее уполномоченный Сердюков - человек семейный, степенный и рассудительный. Чем его прельстила эта неряха? Титьками рази што...
   Через неделю законная жена Сердюкова тоже родила парнишку. От поздравлений искренних и ехидных бедняга Сердюков не знал куда деться и впервые за много лет проводил большую часть времени не в конторе, а на полях.
   - Лидка-то как переменилась!.. Куды и лень девалась? Трясется как гусиха над своими парнишками.
   - А парнишки-то все в Сердюка. Таки-жа носатеньки, пучеглазеньки...
   - Сердюк на той неделе приезжал, видать, охота ему на парнишек посмотреть, шибко смущатца, но пошел, дак Лидка нарядилась из куля в рогожку, подрумянилась. Видать, охота еще суразенка поиметь...
   Так судачили бабы беззлобно, но обидно. Еще говорили, что Лидка вместе с матерью колдовским манером подловили мужика. Но таперича-то што, смущайся не смущайся, куды денисси. Не утопишь. Не котяты. Теперча пушшай растут. И парнишки Пашка и Алешка росли. Им, как и Мишутке Соломинке, шел уже четвертый годок. Крепенькие, смышленые, они радовали старое сердце баушки Авдотьи и мамы Лиды.
   Авдотья пасла овец, довольно большую отару - голов в сто пятьдесят и приладилась доить овечек-то. По две кринки надаивала. Парнишки с удовольствием уплетали с картошкой это густое, похожее на сливки, пахнущее овечьим навозом молоко.
   Степанида и Клаша не возражали, когда Сухов предложил им взять на постой, а точнее, пустить в пустующую половину Марию Бруннер. Они даже помогали сделать уборку и мелкий ремонт в комнате, за что им было начислено пять трудодней.
   Мария поселилась не одна. С ней перешла и Марта Бетхе с дочкой Мартушкой.
   Дом был большой, пятистенник, и стоял почти в центре села. Большой огород, пустовавший уже года три, очистили от бурьяна, вскопали и засадили. Председатель к новоселам наведывался почти каждый день. Помог собственноручно починить изгородь, поправил покосившееся крылечко. Марии он обещал к осени выдать на трудодни телочку. Мария терялась в догадках - откуда эти благодеяния? Вместо тяжелой физической работы заведование фермой, вместо полутемного угла в сенях деда Могилина просторная светлая комната с тремя остекленными окнами, пуд пшеничной муки - хорошая поддержка для всех их.
   Парни почти каждый день ловили по ведру и больше рыбы. Плохо было одно - на ее место, телятницей, поставили Нюрку-Скороспелку, ленивую и злобную хулиганистую девку. Нюрка сразу запустила телятник, уборку делала небрежно. Забывала вовремя задать корм, напоить. Мария больно переживала эту халатность, стеснялась отчитать лентяйку и сама исправляла Нюркины огрехи. Так было, пока председатель не застал Марию за уборкой телятника. Он сурово отчитал Нюрку. Снял с нее десять трудодней и предупредил, если она будет так относиться к работе и допустит падеж хотя бы одного теленка, ее отдадут под суд. Сказал, как отрубил. Нюрка слушала все это, тупо уставившись в пол.
  
  
  
   Глава 15
  
   Фридрих рассказывал ученику, как производится горновая сварка сталей. Он сварил обод на ступицу колеса. Тут главное нагреть до высокой температуры (добела), шаркнуть напильником, снять окалину и быстро, сильно бить молотом, соединять свариваемые части и медленно охладить, сначала в горне, в его не очень горячей части, а потом просто в теплом месте.
   Кузьма сварил самостоятельно обод и радостно оглянулся. Дядя Федя лежал вниз лицом около порога. Кузьма испуганно перевернул его, Фридрих открыл мутные глаза. Сознание медленно возвращалось к нему. Подложив под голову свернутый фартук, дав глотнуть водицы, Кузьма побежал за дедом Мефодием. Вдвоем они привезли на тележке кузнеца домой и бережно уложили на топчан. Мефодий стал готовить снадобье. Старая Эльза молилась.
   Фридрих зашелся в кашле. Кровавая пена появилась у рта. Начался бред. Кузьма, не скрываясь, плакал.
   Утром Фридриху стало легче, он вышел на воздух, сел на бревнышко и глубоко задумался. Пришел Сухов.
   - Ты чо ето, кузнец, забарахлил? Нельзя! Не время...
   - Ты, Степан Иваниш, Кусму повези на станцию, в деповскую кузницу. Там работает Гаммершмидт Рудольф, хорош куснес.
   Фридрих быстро угасал. Кузьма приходил каждый вечер. Он теперь работал один. Фридрих научил его почти всем кузнечным операциям, необходимым для деревенских дел.
   Мефодий тоже сильно сдал. Он получил от фронтового друга Илюши письмо. Друг описывал гибель Илюши и прислал несколько фотографий, которые сын всегда возил с собой. От Пети тоже уже давно ничего не было.
   Сухов повез своего "кузнечика" в деповскую кузницу.
   Рудольф Гаммершмидт, длинный, худой мужик, с руками и лицом землистого цвета от кузнечной копоти, злой, желчный, встретил Кузьку сурово. Злость бурлила в нем как вода в закрытом чугунке, готовая в любой момент выплеснуться и ошпарить каждого, кто окажется рядом. Кузьке казалось, что он едва-едва сдерживается, чтобы не огреть собеседника своим черным кулачищем. Отчаянно труся, Кузька переступил порог и остановился неподалеку от горна.
   - Болеет Фридрих? Вы его довели!.. Вы!.. Работал много, питался худо. Кузнецу надо хлеб и мясо вдоволь, а на картошке только пердеть можно, а не работать.
   Кузька чувствовал себя виноватым.
   Немец по-русски говорил хорошо.
   - Мне дают килограмм хлеба в день. Хлеб плохой, пополам с картошкой. А норму дай! А норма знаешь какая? Сто болтов в день отковать и нарезать. Шутка? Ты сделаешь сто болтов? Ты десять не сделаешь...
   - Десять сделаю, - подал голос Кузька.
   - Делай. Бери молоток, клещи, пруток и делай...
   Гаммершмидт в сердцах крутанул ручку вентилятора. Из горна вылетел сноп искр.
   Кузька вдруг успокоился и сказал:
   - А вы сперва покажите, а потом и работу спрашивайте.
   Кузнец хмыкнул и вдруг улыбнулся. Улыбка была хорошей, доброй. Гаммершмидт сразу перестал быть страшным и Кузька осмелел. Он с интересом осмотрелся. Многое в деповской кузнице казалось ему грандиозным и непонятным, особенно эта штука в углу, высотой в два его роста.
   - Паровой молот, - сказал хозяин, перехватив его взгляд. - Потом научу тебя на нем работать, а это электрический наждак.
   В депо была своя локомобильная электростанция, а два списанных паровоза, взятые под крышу и кирпичные стены, образовали котельную, питавшую паром этот самый молот и отапливавшую производственные мастерские и дом начальника депо.
   Гаммершмидт чистил горн, выгребая куски шлака игрушечной кочергой. Сегодня Кузьма ночевал у него и хозяин позаботился накормить "кузнечика". Картошка, немного хлеба, стакан молока и яйцо всмятку. Ужин и завтрак были одинаковы.
   Гаммершмидт жил в бараке. Жил один, занимая угловую комнату, и под окном садил картошку, огурцы и морковь. Был у него черный кот, на которого хозяин изливал нерастраченную за день злость. Лишь хорошенько отчитав кота за непомерные нормы выработки, плохой хлеб, бестолковое начальство, лишь после этого наливал ему молока.
   Две недели учил он своего постояльца премудростям кузнечного дела: учил распознавать стали, учил приемам ковки и пайки, научил подковывать лошадей, предварительно расчистив им копыта. Кузька все схватывал на лету. Зерно явно ложилось в благодатную почву. Сухов, посылая Кузьму на обучение, как-то не подумал, а чем же он будет питаться и где ночевать. Это при его-то житейском опыте и при том, что Кузька доводился ему племянником. Привез, сдал из рук в руки, а там хоть трава не расти. Но Гаммершмидт, казалось, и не замечал этого, он если и отчитывал своего ученика, то только за безобразно плохую работу, за лень, за бесполезные, бестолковые руки, но глаза его не были злыми при этом.
   Через две недели приехал Сухов, привез для Гаммершмидта полтора пуда овсяной крупы и немного соленой говядины.
   - Ну, как тут наш "кузнечик"? - бодро спросил председатель.
   - Из него может получиться кузнец, - таков был сдержанный ответ.
   На обратном пути Кузька попенял председателю, что от колхоза не выделили хоть бы полпуда той же овсяной крупы ему на пропитание.
   - А какого хрена ты делал? Работал, помогал ему норму делать. Значит, заработал на пропитание. А за твою учебу я ему заплатил.
   Гаммершмидт в свои сорок лет был холостяком, разведенным, точнее, брошенным мужем. Жена его, не прожив и года, сбежала лет десять назад, сначала к своим родителям, потом к пожилому леснику, в брянскую глухомань. Всему причиной был бешеный характер Гаммершмидта, доставлявший ему немало бед, но иногда обращавшийся и во благо.
   Однажды он по заказу Ермишина (коменданта спецкомендатуры) отковал багор для рыбацких целей. Когда Ермишин явился за заказом, кузнец без обиняков потребовал: "Сначала заплати триста рублей или одна булка хлеба".
   - Бог подаст! - отрезал Ермишин.
   Тогда немец сунул готовый багор в горн и через несколько минут двумя ударами молота сплющил его и бросил в угол кузницы.
   - Ишь ты захотел, чтоб не бздел и не потел и что-то заимел. Так не должно быть!
   Ермишин ушел взбешенный и стал обдумывать план мести.
   Случай этот не остался незамеченным и вызвал восхищение не только немцев, но и русских и даже деповского начальства. Все понимали, что мстительный Ермишин сочинит характеристику на него как на вредителя и врага народа, и Гаммершмидту попросту не жить. Но кузнец он был хороший, а без кузнеца нет и депо, поэтому начальник депо срочно выпустил приказ, в котором отмечались особые заслуги кузнеца Рудольфа Адамовича Гаммершмидта, выражалась благодарность и выдавалась премия в размере одной тысячи рублей. Этим маневром выбивалось оружие из рук коменданта. Где лучше знали кузнеца? На работе или в комендатуре? Ясное дело - на работе! Деповское начальство решило постоять за столь ценного работника.
   Дня через два у Ермишина угнали лодку. Лучшую лодку во всей округе, изготовленную в столярке завода "Спецмашдеталь" и, конечно же, на халяву. Подозревать в этом Гаммершмидта бессмысленно, но ясно то, что поступок с багром вдохновил на угон кого-то, кто причастен к изготовлению лодки. Ермишин потребовал в категорической форме от начальника милиции завтра же найти угонщиков и лодку.
   - Пишите заявление...
   Эти слова привели коменданта в ярость.
   - Вы что милиция, или колхозная контора, которая только и может бумаги писать!.. Вы у меня попляшите!.. Я с вас спесь собью!.. Я вас.. Работать заставлю.
   Как удавалось Ермишину командовать всеми учреждениями в районе, держать их в страхе, и милицию, и прокурора, и суд, уму непостижимо. Не признавали его власти только железнодорожники и райком ВКП(б).
   Лодку нашли через неделю, целую и невредимую. Ее якобы угнали двое сбежавших детдомовцев, но Ермишин этому не верил.
  
  
  
   Глава 16
  
   Ранним утром, благополучно добравшись до областного центра на служебной площадке товарного вагона, усталый, запыленный, Сергей прибыл в областной комитет ВКП(б). На входе его остановил коренастый милиционер, в полной парадной форме, в ремнях и при портупее.
   - Вы к кому, товарищ?
   - К первому секретарю.
   - Вас приглашали?
   - Нет...
   - По какому вопросу?
   - По важному, государственному...
   - Суть вопроса, вкратце...
   - Организация контроля за сельскохозяйственным производством, - сказал первое, что пришло в голову.
   Милиционер тщательно записал, потом долго крутил ручку телефона, аллекал, вежливо просил "барышню" соединить его с первым, потом заматерился, повесил трубку и, прыгая через две ступеньки, побежал наверх, оставив вход на Сергея.
   Через короткое время милиционер вернулся и дал Сергею пропуск к второму секретарю.
   Секретарша второго секретаря, пожилая, плотная дама с лицом фанатичной большевички, одетая в командирский китель, но без петлиц и знаков отличия, строго оглядела Сергея и разрешила пройти в кабинет.
   Шустрый, лысый человечек, сидевший в кресле, вскочил, протянул руку и представился: - Сенин.
   - Да вы садитесь, батенька, чаю хотите? Вы что, только что с фронта? Где воевали? Как оцениваете обстановку? Дела великие начинаются, не так ли, батенька? - трещал без умолку второй.
   Он искусно имитировал голос Ленина, жестикуляцию, заливистый смех вождя и этим брал. На этом строил карьеру.
   Сергей сразу точно сориентировался с кем имеет дело и как надо себя вести. Он тоже не раз смотрел фильм "Ленин в Октябре", из которого Сенин выбрал свою роль и линию поведения. Сергей превратился в матроса, пришедшего к вождю с предложением начать революцию в мировом масштабе со следующей недели...
   Сенин с увлечением стал говорить о подготовке такой революции, не забывая во всем придерживаться образа Ильича.
   - Когда абочие и кьестьяне возьмут васть в свои уки во всем мие, тогда, батенька, наступит тот тожественный момент, означающий къах миавого импееаизма...
   Чрезвычайно довольный посетителем, а еще больше собой, Сенин приоткрыл дверь и сказал:
   - Майя Петовна! Оганизуйте нам с товаищем Сегеем по чашечке чайку.
   - Владимир Ильич, - в задумчивой "забывчавости" обратился Сергей. - Этот процесс надо ускорить, я имею в виду взятие власти...
   - Виктой Иич, - поправил его хозяин кабинета. - Где вы устоиись?
   - Пока нигде...
   - Вот вам записка к коменданту общежития мехзавода и десять таоонов в стоовую, а завта пидумаем что-нибудь поучше...
   После ухода Сергея, в кабинет второго вошла Мария Петровна. Вошла она твердым шагом, неся на суровом властном лице крайнюю степень возмущения и гнева.
   - Ну что, племянничек, когда ты перестанешь паясничать? Поганить святое имя вождя? Я ведь все слышала. Сейчас поди этот моряк зубоскалит с приятелями над новым "Ильичом"!.. Мое терпение лопнуло! Хватит! В обкоме тебе больше не работать! Пойдешь на мехзавод заместителем директора. Но если ты и там будешь ломать комедию, изображать из себя Ленина - переведу в подсобники.
   - Тетя Маня, но ведь я из любви к Ильичу, - пролепетал Сенин. Тетя Маня только презрительно фыркнула...
   Мария Петровна не была обременена партийными чинами и обязанностями, но как истая большевичка-ленинка считала себя ответственной за всю партийную работу. Она сумела поставить себя на такой уровень партийной иерархии, что с ней не просто считались. Ее боялись, и ни одно решение обкома не принималось без ее согласия и одобрения. Назначение и отстранение от должности директоров предприятий, за исключением военных заводов, также решалось при ее участии. Бойкий, красивый моряк ей понравился и она решила оставить его в штате обкома и утвердить назначение своего непутевого племянника.
  
  
  
   Глава 17
  
   Наутро, отдохнувший, посвежевший, проевший сразу по два талона на ужин и на завтрак, Сергей, в отутюженном мундире, с начищенными пуговицами, предстал пред светлыми очами Сенина Виктора Ильича.
   На сей раз Сенин уже не был так оживлен, скорее, чем-то озабочен. Он тщательно проверил документы Сергея: краснофлотскую книжку, приказ о демобилизации, справки о ранениях, все было в полном порядке.
   - Ну что ж, батенька, предлагаем вам должность инструктора сельхозотдела. В общежитии вам выделят отдельную комнату, в бухгалтерии получите талоны на спецпаек. Потом я вас представлю заведующей сельхозотделом, и будем работать. Дел, батенька, много, - на сей раз Сенин не картавил.
   Предложение Сергей принял.
   Колхозная форма ведения хозяйства, как известно, самая хорошая, самая приемлемая, да что там, единственно правильная форма, исключающая эксплуатацию человека человеком, наживу одних и обнищание других. Здесь все равны и скотник, и плотник, и председатель колхоза. Учет труда любого колхозника един - трудодень (трудовой день).
   По итогам года, исходя из полученного дохода, определяют стоимость трудодня. Если, по погашении всех долгов и налогов, закладки семенного и других фондов остается толика и на выплату по трудодням, то подсчитанная цена трудодня для плотника, скотника и председателя колхоза она одна и в этом великая справедливость. Положим пришлось в Коноплянском колхозе "Красный луч" на трудодень 300 граммов пшеницы, 400 граммов ржи и по 2 рубля денег (цифры эти вполне реальные для 1942-1947 годов).
   Сколько же трудовых дней может быть в году? А всяко бывает. И триста, и пятьсот, и тыща. Скажем, кузнецу полагается два трудодня в день, конюху полтора, председателю колхоза три, счетоводу два с половиной, а в женских полеводческих бригадах, в зависимости от сезона. В посевную, сенокос и уборочную по трудодню, в периоды затишья по полтрудодня. Была частушка:
  
   - Я сижу на возу, похахатываю.
   Каждый день трудодень зарабатываю!..
  
   Председатель же, похахатывал он или нет, а три трудодня шли ему исправно. Кроме того, за посевную, сенокос и уборочную ему полагалась премия - пятнадцать-двадцать трудодней. Вот и набегала тыща. А это значит, что при нонешном раскладе получит он триста килограмм пашаницы, четыреста ржи, да деньгами две тыщи. Жить можно! Зиму, почитай, с хлебом, а за две-то тыщи можно и одежонку каку-никаку справить: штаны к примеру и рубаху, пимы ли купить, а то и пальтишко.
   А у кое-кого и сотни трудодней не набиралось. Это у тех, кто работать не любит. Придут на поле или на ток, разлягутся и лясы точат, пока не придет бригадир и не отматюкает как следоват, жопу не оторвут... Дак, каки им трудодни? Им и огороды обрезали, чтобы поменьше ковырялись на своих огородах, а побольше на колхозных полях. Им и покосы отводили поплоше и попозже. Впрочем, покосы отводили всем, лишь после того, как колхоз закончит сенозаготовку, а кто украдкой, ночами, где-нибудь в укромном месте, начинал косить, дак, дознавшись, забирали это сено в колхоз. Особенно не любили выделять покосы и землю под огороды рабочим и служащим детдома и школы. Еще бы: у них хлебные карточки по пятьсот граммов в день и по триста на иждивенца, да и деньги, хошь не каждый месяц, платили.
   Налоги в те годы были натуральные, то есть держишь корову - сто литров молока сдай на молоканку, держишь кур - сто яиц отдай, не греши, за поросенка плати мясной налог.
   Ванька Хряк пел частушку:
  
   - Как в колхозе яиц много,
   все правленье хвалится.
   А колхозник яйца видит,
   Когда в бане парится.
  
   Только пчелы на частном подворье не облагались налогом. Почему такое упущенье? Уму не постижимо.
  
  
  
   Глава 18
  
   Фридрих скончался как-то незаметно. Вышел посидеть на бревнышке, да и ткнулся носом в землю. Спустя время его нашел дед Мефодий. Пощупал, а он холодный. Снял шапку, перекрестился. Позвал Рейнгольда и Эриха, велел сообщить председателю, Марии, Марте и другим.
   Мефодий сам обмыл и обрядил Фридриха, сделал гроб и вырыл могилу около ограды кладбища. На самом, православном кладбище, хоронить лютеранина не следовало. Могли и надругаться над могилой. А так, он выбрал хорошее место, шагах в ста от ограды, возвышенное и сухое.
   Похоронили скромно. Мефодий помолился за упокой чистой души его. Сделали поминки. На кутью председатель дал ведро пшеницы в счет трудодней покойного, остальные трудодни отходили колхозу, поскольку прямых наследников у него не было.
   А дня через три, также незаметно скончалась Эльза. Она утром не проснулась и это заметили только вечером: все взрослые были на работе, а детям не до того.
   Похоронили ее недалеко от могилы Фридриха. Поминки делали без кутьи, пшеницы больше председатель не дал. Напекли картофельных драников, да немного меда. Вот и все поминки. Да еще Мефодий помолился, прося Господа успокоить со святыми и эту чистую душеньку.
   На похоронах Эльзы был и Гаммершмидт. Ему сообщили о смерти коноплянского кузнеца, и он приехал, чтобы почтить память своего старого друга и учителя.
  
  
  
  
  
   Глава 19
  
   Рудольфу понравилась Коноплянка. Чистая речка, окрестные луга и леса действовали умиротворяюще на ожесточенную душу. Приветливые люди здоровались с невесть откуда взявшимся, крупным незнакомым мужиком.
   Кузнечик Кузьма ни на шаг не отходил от своего сурового наставника, не знал как угодить: звал то на рыбалку, то в кузницу, то к себе домой.
   Проходя мимо дома, где жили Соломенки, Рудольф обратил внимание на трех карапузов, лет четырех от роду, сосредоточенно что-то строивших из прутиков и глины. Один из малышей протянул ему заслюнявленный огрызок морковки. Рудольф засмеялся, нагнулся и потрепал мальчика по льняным волосикам. Ребенок засмеялся и спросил:
   - Тебя как зовут?
   - Дядя Рудя, а тебя?
   - Мифа, - ответил мальчуган. - А у меня конь есть!
   Прилив нежности захлестнул Гаммершмидта. Неведомое доселе чувство нерастраченного отцовства теплой волной охватило все существо Рудольфа. Он взял на руки мальчика, высоко подбросил его и, заливающегося счастливым смехом, посадил на плечо. Запачканные глиной ручки, обхватившие шею, хриплое дыхание, теплая и, наверное, мокренькая попка на плече, все это завораживало, было ново и, как ни странно, приятно.
   - Ты куда это забрался? Ну-ка кыш вниз! Как тебе не стыдно?! - мать сняла малыша и поглядела на незнакомого мужчину.
   Появление в деревне мужчины уже - само по себе событие, а мужчина в городской одежде, в штиблетах и шляпе вызывал у иных сельчан суеверный трепет. Встреча со шляпой - к беде.
   Клава слышала, что в детдом присылают нового директора. И, уж конечно, этот великан с детскими глазами, он и есть. Директор то есть. Только зачем он здесь и что ему надо от ее сына?
   Рудольф между тем с интересом разглядывал молодую женщину и находил ее очень привлекательной. Среднего росточка, хорошо сложенная, улыбчивая, вон даже зарделась.
   - Ну что ж, с сыном мы познакомились, давайте знакомиться с вами. Рудольф! - Он протянул руку.
   - Клава, - ответила она, слегка коснувшись его жесткой ладони, такой не директорской.
   - Вы к нам по делу?
   - Да я хотел повидать Марту.
   - Что ж, проходите...
   - Ну что, Кузьма, возьмем на рыбалку Мишутку?
   - И маму, - потребовал Мишутка.
   - И маму, и тетю Марту, и Мартушку...
   К реке, к дальним ивнякам, отправилась довольно большая компания. Кроме основных рыбаков, Кузьмы и Руфольда, запасные: Клава с Мишуткой и Марта с дочерью.
   Рудольф был в ударе. Острил, смеялся, поддерживал дам при спуске к реке, причем норовил поддержать за талию. Предпочтение явно отдавал Клаве. Клава конфузилась. Этот крупный мужчина больше подходил в женихи ее матери, на висках его пробивалась седина. Но уж больно как-то сразу потянулись друг к другу ее сын и этот мужчина. Да и ей его прикосновения были приятны. А вот в глазах Кузьмы, Рудольф сильно упал. Куда делась яростная строгость, куда делись ядреные русские матерки? Перед ним был болтливый зубоскал, балагур, чего-то ради лебезивший перед этой несносной Клавкой, и даже окуневые омуты и щучьи перекаты его не заинтересовали, что, между прочим, было козырной картой Кузьмы, с которой он решился сходить только ради своего кумира.
   Гаммершмидт прожил в Коноплянке два дня и перед отъездом сделал Клавдии предложение. Клава сильно смутилась и пролепетала:
   - Надо подумать.
   Отношение Степаниды Ивановны к нежданному сватовству было двойственным. С одной стороны, он хоть и немец, а человек вроде бы неплохой: обходительный, рассудительный, и из себя видный. Мальчонку вон как любит. А с другой стороны, как ни крути - на восемнадцать лет старше, по годам-то, почитай, отец. Но опять же, то надо брать в расчет - жених-то ноне на дороге не валяется... Не куковать же ей одиноко, как кукует мать свой век. Оно ить упустишь - не вернешь! На картах падал нечаянный интерес червонного короля, червонное желание, червонный дом, а когда его загадывала на трефового, то опять же падали и интерес, и желание, и дом, но уже трефовые. Ходила поворожить к Авдотье, та тоже нагадала благоприятный исход дела.
   Че жа делать-та? Посватался бы он к ней самой - думать бы не стала, пошла. А, завей горе веревочкой!.. Ну а дочь? А внук? Как она-то без них. Ну внука она не отдаст. Пусть заводят другого, а с Мишуткой она управится. Где на Мартушку оставит, когда с собой возьмет на колхозный ток. Вон Пахтины двойняшки овец пасут с баушкой. Поделала им бичики, они и рады стараться. Держать приходится. Будь, что будет! Что господь даст..
  
  
  
  
   Глава 20
  
   Гаммершмидт сразу по прибытии заявил начальнику депо о своем желании жениться. Эта идея начальнику понравилась и он обещал содействие. Содействие было очень необходимо в этом тонком и важном вопросе. Во-первых, Ермишин будет против, а обойти его никак нельзя, во-вторых, колхоз "Красный луч" может не отпустить Клавдию, члена колхоза, из-за нехватки рабочих рук. Колхозы крепко держали свои кадры, и случаев согласия на уход из колхоза не было. Можно было покинуть родной колхоз только через тюрьму или военную службу.
   Для начала Рудольф отковал прекрасный багорчик, насадил на древко, отшлифовал его стеклом и поставил у дверей ермишинского дома. Потом сделал звезду, покрасил ее в красный цвет и водрузил на местном кладбище, на могиле старого большевика, красного партизана - это было расценено как дань уважения и благодарности рабочего класса, в частности деповчан, людям революции и партии большевиков в целом, и было замечено райкомом. Когда начальник депо приехал к Ермишину, а потом к Никодимову за советом, как поступить в вопросе брака немца с русской женщиной, он был благосклонно выслушан и получил обещание подумать. Спустя две недели разрешение на брак было получено, с некоторыми оговорками и условностями без права на переезд в другие места и переход на работу на другие предприятия. Эти условия были сочинены лично начальником депо.
   Рудольф снова приехал в Коноплянку, чтобы почтить память Фридриха (наступил сороковой день со дня смерти) и решить личный вопрос.
   Первым делом в Коноплянке Гаммершмидт посетил "немецкое" кладбище - могилки Фридриха и Эльзы. Поставил, как полагается, железные крестики, привезенные с собой, посидел на лавочке, поклонился могилкам и направился вершить дела житейские. Что ж мертвым - вечная память, а живые должны жить!..
   Клава встретила его смущенно, но в общем приветливо. Мальчуганы, все трое, получили по прянику-коню, Клава, обе Марты и будущая теща Рудольфа - по отрезу сатина на платья. Что и говорить - богатый жених. Отрезы вырешил отдел рабочего снабжения, причем из лучших материалов. Кузнец - фигура не последняя, с ним считались, его уважали. Молва о роскошном подарке кузнеца мигом облетела всю деревню.
   Бабы приходили посмотреть: иные ахали восторженно, другие, сдержанно пощупав материю, говорили что она лежалая и долго не проносится, третьи откровенно злились. За что немцам таки блага, за каку-таку заслугу, а русским - шиш с маслом.
  
  
  
   Глава 21
  
   С отъездом Сергея в избе-читальне наступило затишье. Изучение биографии Сталина, конечно же, не было завершено, да и можно ли завершить изучение жизни и трудов столь великого гения в полном объеме? Просто на летний период политическая учеба на селе прекращалась, и это вполне допускалось большевистским регламентом.
   Снова собирался хор. Шлифовали песни утвержденного райкомом репертуара. А в перерывах и после исполнения обязательного набора песен, разучивали и пели новую, входившую в моду песенку:
  
   Золотые вы, песочки! Ты, серебрянна река!
   Полюбила я, девчонка, молодого паренька...
   Полюбила-затужила. Полюбила, не забыть,
   Но ведь сердцу не прикажешь. Сердце девичье болит.
  
   Пели хорошо - с воодушевлением, с чувством, со слезой, находя живой отклик в зачерствевших сердцах и душах. Начальство на эту вольность смотрело сквозь пальцы: пусть поют, лишь бы не включали в репертуар... Нельзя такую пустышку ставить рядом с песней о Сталине, песней о партии. Можно включить где-то в конце репертуара, после народных песен несколько частушек, но обязательно в патриотическом, партийном или атеистическом духе, например:
  
   Нам молебен не потребен,
   Это ты соображай.
   Агроном, а не молебен,
   Нам поднимет урожай!..
  
   Или хлесткая сатира на Гитлера:
  
   Сидит Гитлер за столом,
   Пишет телеграмму,
   А у Гитлера в штанах
   Вши по килограмму! Круто?!
  
   Вообще же короткая песенка-частушка имелась на все случаи жизни. Она критиковала:
  
   Мой миленок, как теленок
   Только веники жевать.
   Угрожала:
   Дайте, дайте мне наган,
   С ручкой вороненою,
   А потом ищите милку,
   В саду застреленную...
  
   Намекала:
  
   Опять весна, опять капель,
   Опять приперся ты, кобель...
  
   Предостерегала:
  
   Танцуй, веселись,
   Но, смотри, не обсерись!..
  
   Были и срамные частушки, особенно в репертуаре Ваньки Хряка. Но преобладала все-таки добрая, ласковая, веселая частушка. В девичьей песенной перепалке порой рождались дивные жемчужины этого жанра.
   Летом молодежь собиралась на точок, на берегу реки. Девушки плясали под балалайку и пели частушки про миленка, он же матаня, он же ягодиночка. Четырнадцати-пятнадцатилетние ухажеры, еще вчера скакавшие верхом на прутике, стояли в сторонке, курили, красиво и длинно сплевывая, рассказывали побасенки. Если кто-то из них решался спеть частушку, то пел обязательно срамную:
  
   Милка спит, а жопа гола.
   Воры к жопе подошли,
   Нутренной замок открыли,
   Главны части унесли...
  
   Петь приличные частушки у этих парней считалось неприличным.
   Старообрядческая молодежь и юные немцы на эти вечеринки не ходили.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 22
  
   Постояльцев у батьки Мефодия поубавилось. Марта с дочкой, сыном Эрихом и Мария жили теперь у Соломенки. Анну с двумя детьми пригласили на постой старики Федотовы. Анна была крепкой, работящей женщиной, работала дояркой. Дети не балованные, послушные и, приглашая их, старики надеялись на помощь по дому, огороду. Да и так, сами уж плохи, а свалишься - и воды подать некому. Пусть живут, места хватит. Ушла и Сусанна со своими тремя ребятишками в пустующую сторожку при сельсовете, которую подремонтировали, подмазали, утеплили, как могли, починили печь и получилось сносное жилье.
   У Мефодия остались две пожилые женщины: Лиза и Августа, Рейнгольд и трое ребятишек. Рейнгольд помогал хозяину управляться на пасеке: восемь ульев-дуплянок и четыре сколоченных из дощечек. Рейнгольд был старательным и толковым помощником. Он за лето стал заправским пчеловодом. Дело это тонкое, требующее деликатного, терпеливого и доброго отношения. Пчелы чувствуют душу и настроение хозяина, и строят свои отношения с ним исключительно на строгой доброй основе.
   Философы утверждают: человек разумный, мыслящий, созидающий, но только ли человек является существом мыслящим, созидающим? Проявите наблюдательность и вы легко убедитесь, что мыслят многие живые существа, может быть, даже все. Созидают по сути дела тоже все, даже те, кто разрушает созданное, чтобы подготовить базу для создания другого, более совершенного.
   Вот стайка воробьев опустилась на дохлую кошку и теребит ее шерсть. Перед этим они долго оживленно чирикали и, видимо, решили - с паршивой овцы, хоть шерсти клок!
   Живую кошку они не стали бы теребить, и не только потому, что на ней шерсть крепко держится, есть и другие соображения. Вот ворона нашла где-то сухую черствую хлебную корку, прилетела с ней к отдаленной лужице и не бросила, а аккуратно опустила в воду под наклоненную траву. Она все продумала. Есть лужи и поближе, но там корка будет на виду. Ее могут утащить.
   Бобр строит свою хатку с учетом многих факторов: течения, глубины водоема, и чтобы материал был под рукой, то-бишь под лапой, да и кормовая база, и безопасное проживание. Все он учел.
   Сорока не построит свое гнездо на подгнившем, могущем упасть дереве. Она внимательно его осмотрит, "посоветуется" с товарками.
   Муравьи строят свои тысячеэтажные жилища, где каждая веточка-балка поставлена, что выдерживает нагрузку, значительно превышающую теоретически допустимый предел. Муравьи - умелые охотники. Они консервируют на зиму добычу, они "животноводы" - разводят тлей, которых прячут на зиму, весной размещают на листьях смородины, доят. Иногда "забраживают" скопившийся сок тлей, чтобы выпить с устатку.
   Но особенно интересно живут пчелы. Вот уж где поистине трудолюбие, разум и справедливость. Не дай бог нам такую справедливость. "Кто не работает, тот не ест" - с этим девизом они обгрызают крылышки у трутней и выталкивают их из улья, обрекая на голодную смерть и не пачкая при этом лапки. Удивление и восхищение вызвал жизненный уклад пчел у Рейнгольда по мере приобщения к их тайнам.
   - Пчела - существо святое, - говорил дедушка Мефодий, - она чувствует душу и мысли человека.
   Злые люди никогда не бывают хорошими пчеловодами. Пожелание доброго здоровья от пчел дается не каждому, а уж ежели кто заслужил и сподобился такого пожелания, тот, будь уверен, будет обязательно здоров.
  
  
  
   Глава 23
  
   Уполномоченный Сердюков снова приехал в ставшую родной Коноплянку. Проходя мимо дома Пахтиных, заглянул через плетень. В огороде деловито копошились два симпатичных карапуза. Белые как лен головки, застиранные рубашонки, а штанишек и вовсе нет. Серьезные, увлеченные своим делом, они не обращали внимания ни на что, они пахали, а может, боронили пашню. Острое благоговейное чувство, нежность и трепетный непонятный восторг теплой волной охватили все его существо. Он вошел в ограду. Погладил обоих сразу по льняным волосикам. Достал, завернутые в тряпицу, два пирожка с маком. Угостил. Они таращили на доброго дядю глазенки, сопели, уплетали угощение. Со слезами умиления смотрел "дядя" на близняшек и видел в них себя, почти забытое бесштанное детство его снова вернулось и раздвоилось в них.
   Жизнь Сердюкова была трудной и напряженной и не из-за работы: с работой он справлялся, с сельчанами ладил, начальство ценило этого уравновешенного, спокойного человека, умевшего и подстегнуть отстающих, и сводку нужную составить, а при необходимости объяснить объективно огрехи и недочеты в работе. Трудности жизни создали ему эти милые, бесконечно дорогие существа: Пашка и Алешка. К ним тянуло неудержимо. Он прекрасно знал, что услужливые люди довели до сведения и жены и райкома каждый его визит к детям во всех подробностях и красках. Но не это больше всего угнетало Сердюкова. Камнем на душе лежало необъяснимое равнодушие к другому ребенку - законному сыну Юрке, родившемуся почти одновременно с близняшками. Ради этих двух карапузов, чумазых, любопытных, бесконечно дорогих, готов был Ефим развестись с женой и перебраться сюда в Коноплянку к Лидке-шалаве. И его сыновья должны носить его фамилию Сердюковы, а не Пахтины.
   Впрочем, материнство сильно изменило Лидку. Из ленивой неряхи сразу как-то превратилась она в покладистую рассудительную женщину, а возможность встречаться с Сердюковым заставляла следить за собой, одеваться хоть и бедно, но чисто, подкрашиваться подручными средствами, заплетать косы, словом, выполнять весь тот ритуал, который выполняет каждая женщина, любящая и жаждущая быть любимой. Теперь она выглядела вполне сносно. Баба как баба. Молодая притом.
   Сердюков работал с необыкновенным рвением. Казалось, он задался целью вывести колхоз "Красный луч" в передовое хозяйство области.
   Он лично обходил все дворы, добиваясь, чтобы каждый трудоспособный колхозник работал с полной отдачей. Он решал, с кем оставить ребенка одинокой женщине, чтобы пойти на полевые или другие работы.
   Слабая здоровьем бабушка Ульяна была определена в няньки, и за это ей начислялось аж по целому трудодню ежедневно. Ефим часто задумывался: что скажет мальчикам мать, когда они спросят: где наш тятя? Скорее всего, скажет ставшее уже обычным для матерей-одиночек: погиб на фронте. И будет он, Ефим Сердюков, чем-то средним между призраком и Полканом, рыжим кобелем, с которым любили возиться Пашка и Алешка. Пока что они называли его дядей, и это всегда коробило Ефима. Но больше всего его пугала возможность замужества Лидки, и чужой, может быть, грубый и злой человек, будет требовать, чтобы близняшки звали его тятей, будет обижать их, бить, материть. От этих мыслей в груди его закипела злость на этого, пока еще неизвестного, или, лучше сказать, несуществующего негодяя.
   В колхозной пекарке по заказу Ефима выпекали десяток-другой пряников медовых, либо пирожков с ягодой, которыми он оделял малышей и, чтоб не бросалось шибко в глаза, угощал не только своих, но и других, благо их в деревне было немного...
   Бабы судачили:
   - Вот ить как дела! Для фронта он негож, неспособен, а стругать ребятишек способен.
   Вообще-то Ефим - сорокалетний мужик - по всем статьям подлежал призыву, но имел райкомовскую бронь как самый старательный уполномоченный.
   На его "шалости" начальство закрывало глаза. Эко дело, один бог без греха, а поскольку его нет, то и безгрешных людей нет. Но дело пошло по самому скверному пути. Жена Сердюкова написала злое письмо в обком ВКП(б), где обвиняла райкомовские власти не в попустительстве даже, а в прямом пособничестве похождениям кобеля - Сердюкова. Что стоило райкому направить его в другую деревню. Так нет! Поезжай к своей разлюбезной вшивой неряхе.
   Правда, письмо удалось перехватить. В обкоме был свой человек, но случай этот насторожил Никодимова и он принял меры. Для начала он вызвал Сердюкова и устроил разгон.
   - Большевик Сердюков, ты хоть немного дорожишь честью большевика? Почему уподобляешься кобелю? Собака с жиру бесится, ты жирно живешь! По бабам ударился, работу запустил... - Тут секретарь хитрил, кривил душой. Работа у Сердюкова шла хорошо и Никодимов это знал. Не далее как неделю назад, он на страницах районной газеты хвалил уполномоченного.
   - Твоя жена написала в обком. И она права. Проморгали мы тебя. Придется снимать с тебя бронь и отправлять на фронт!..
   Реакция Сердюкова была неожиданной. Он согласился с секретарем и подал заготовленное заявление о снятии брони и отправке его на фронт. В тот же день он перебрался жить к Лидии Пахтиной, вернее, к бесконечно дорогим своим сыновьям-близняшкам, и подал заявление о приеме в колхоз.
  
  
  
  
  
   Глава 24
  
   Заседание бюро райкома ВКП(б) с загадочной повесткой "Персональное дело большевика Сердюкова" состоялось спустя неделю. Неделя - необходимый и достаточный срок для подготовки столь серьезного вопроса, выработки единой позиции и единого мнения, чтобы при обсуждении не возникли разногласия.
   Решение бюро было подготовлено, отпечатано на машинке и подписано всеми членами бюро. Оставалась чисто формальная сторона дела, а именно: заслушать Сердюкова, задать вопросы по существу, выступить каждому члену бюро, сообщить личное мнение по существу и огласить решение. Перед оглашением, приличия ради, удалить на десять-пятнадцать минут Сердюкова и "посовещаться".
   А решение было таково: "Большевику Сердюкову объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку за бытовую распущенность и служебные ошибки".
   Пока что Сердюков томился в приемной уже целый час, хотя прибыл минута в минуту к назначенному времени. Это тоже входило в процедуру наказания: если потерявший терпение человек вспылит и надерзит при заслушивании - это только облегчит задачу бюро, сами, мол, видите, что это за тип. Как мог он оказаться в рядах ленинцев-большевиков с такими-то заскоками?
   Все это Сердюков знал и был готов хладнокровно выслушать и принять все обвинения, все те комья грязи, которые запасли члены бюро. Его наконец позвали. Войдя, он сел на стоящую в углу скамью и окинул усталым взглядом своих судей. Всех их он хорошо знал и не жаловал своим уважением, вот разве что Никодимова, как более объективного и компетентного, с которым по роду работы приходилось постоянно контактировать, остальные же - лицемеры и кликуши, но необходимые в партийной работе как паразитные шестерни в планетарном механизме. Партийная честь, большевистская совесть - вот ключевые слова их выступлений, произносимых с жаром, надрывом, хорошо разыгранными.
   - Встань, Сердюков! Ты не к теще в гости пришел, а на бюро райкома. Тещ-то у тебя сколько? Две? Три? Больше?
   Это сказал Степан Кузин - старейший и надежнейший член бюро, числившийся слесарем депо, постоянно козырявший своим пролетарским происхождением, но, по сути дела, слесарем не работавший. О нем говорили в депо - руки у этого "слесаря" не оттуда растут...
   Сердюков встал, молча посмотрел в окно.
   - Чо ета ты там увидал, уж не кралю ли каку? - продолжал ехидничать Кузин. - А ну смотри нам в глаза, честным большевикам!.. Не вороти морду я сказал!! Не будь таким...таким... - подходящего слова он не нашел и только брезгливо махнул рукой.
   Сердюков продолжал смотреть в окно, нимало не реагируя на выкрики Кузина.
   Потом слово попросила доярка из колхоза "Красный боец" Хромых Ульяна, она тоже была липовой дояркой и тоже хорошо знала свою роль члена бюро.
   - Сердюков напрочь запустил работу в колхозе. Люди там распустились, работать не хочут, а в своих хозяйствах некоторые держат по два поросенка, а есть и две коровы. Например, гражданка Столбова. Ну и что, что у нее пятеро детей. Разрешения на двух коров никто не давал, на двух поросят тоже. А старик Рыжов поросенка заколол и опалил, а он чо не знат, што шкуру надо снять и сдать? Куды смотрел Сердюков? Пошто не остановил? Пошто допускат всяки безобразья? А ить я не говорю про шашни самого Сердюкова, у меня язык не поворачивается. Стыдоба! Срамота!
   Ульяна негодовала искренне, ее-то Сердюков обошел, хотя она ничем не хуже той неряхи, разве что чуть постарше, но и лицом и телом попригоже, и одета лучше, а он нос воротит, черт пучеглазый. Возмущенная до крайности Ульяна вдруг потребовала исключения Сердюкова из партии большевиков.
   Такой поворот дела не вязался с принятым решением и Никодимов поднял наконец голову. До этого он с преувеличенной деловитостью рылся в бумагах, как бы отвлекшись на время от основного дела.
   "Зря я все это затеял с Сердюковым, - думал Никодимов, - погорячился. Вся эта райкомовская шушера слова доброго не стоит. Господи, вот сейчас бы провести чистку партии, как это было при Ленине. Не задумываясь расстался бы я со своими "помощниками". Эти говнюки и на меня набросятся с таким же рвением, если кто-то вышестоящий скомандует. Ну да ладно. Дело надо поправлять".
   - Я считаю, что Сердюкова исключать из наших рядов было бы ошибочным. Дадим ему время подумать и исправиться. Предлагаю объявить ему выговор без внесения в учетную карточку.
   Такое решение вызвало недоумение у членов бюро, Кузин пробормотал:
   - Как же так ить решили...
   Ульяна Хромых даже запальчиво воскликнула:
   - Вот те на! Сидели, решали, на машинке напечатали, а таперча чо жа перепечатовать?
   - Перепечатаем, - ответил Никодимов.
   На этом закончилось заслушивание большевика Сердюкова, который, впрочем, за все время "заслушивания" не проронил ни слова, и хорошо сделал. Слово - серебро, молчание - золото.
   В Коноплянке по-своему поняли опалу Сердюкова.
   - Ефима-то, говорят, крепко приструнили по партийной линии, а и правильно, не распушшайси, не блуди, - говорили бабы.
   - А ить мужик-от работяшший и обходительный, да и вас, дуры-бабы, жалет. Не он, дак хто ешшо пожалет? - судачили старики.
   Так или иначе, но райкомовский разнос пошел Ефиму на пользу. Его поняли и приняли как своего, справедливо наказанного, но прощенного.
  
  
  
   Глава 25
  
   Глаша Спиридонова попросилась на молочную ферму и председатель уступил пребывающей в горе красноармейской вдове. Это был промах: он как-то сразу не сообразил, что создает Марии дополнительные трудности.
   Вдова очень скоро подружилась с Нюркой Скороспелкой и вдвоем они начали откровенный саботаж. Спиридониха скоро отыскала в душе Нюрки слабые дребезжащие струны и стала на них играть.
   - А Серега-то Тишков, Нюрочка, больше к тебе подходит. Эта тощая немка приворожила его. Да и с председателем она путалась. Я точно знаю. Сама видела. Вот он и поставил ее заведующей. А надо бы тебя. Ты молода и грамотна...
   - Пять классов кончила, - сказала Нюрка, испытывая удовольствие от похвалы.
   Ядовитые семена быстро проросли, и теперь Скороспелка не могла спокойно видеть и слышать заведующую. Спиридониха регулярно поливала грязью эти ядовитые побеги и скоро им стало тесно в темной душе, они стремились вырваться. Мария, не говоря ни слова, бралась за любое дело, где замечала непорядок. Особенно часто она помогала этим двум, не решаясь сделать хотя бы робкое замечание. Но однажды все-таки решилась.
   - Вы почему, Нюра, не убрали грязь в телятнике? Надо совесть иметь.
   Нюрка как раз снимала с плиты ведро с кипятком. Не говоря ни слова, с перекошенным лицом и безумными глазами, выплеснула она весь кипяток на Марию. Мария успела закрыть лицо, но руки и грудь оказались ошпаренными. Спиридониха заахала, захлопотала сочувственно.
   - Да рази эдок-то можно? Так и погубить человека можно.
   Подошли другие женщины. Марию увели. Скороспелка сбежала. Марию лечили и свои женщины и батька Мефодий. Он обмакивал гусиное перышко в гусиный же жир и смазывал им обожженные места, бормоча при этом тихим, успокаивающим голосом целебные заговоры.
   Женщины делали присыпания из сбора каких-то трав, данных тем же батькой и истолченных в муку. Даже суровая староверка Марья посоветовала помазать сметаной обожженные места и дать облизать собаке. Мария быстро поправилась. На месте ожогов появилась новая, розовая, нежная кожица. Сильно чесались обожженные места, но Мария крепилась и только дула на них.
  
   * * *
   Скороспелка не жалела о содеянном. Она наоборот жалела, что не смогла выплеснуть кипяток прямо в бесстыжие немецкие глаза. Пусть бы тогда Сергей полюбовался на свою красавицу. При всем этом она отчаянно боялась суда и наказания. За нее, дочь героя, взгреют так, что и жизни не хватит рассчитаться...
   Так думала Нюрка, прячась в густом осиннике. Ночью она прокралась к Спиридонихе. Хозяйка сначала хотела прикинуться крепко спящей, но настойчивый стук в окно не прекращался. Пришлось встать, открыть и впустить ночную нежеланную гостью, пришлось при свете коптилки погадать, какая судьба ждет ее. Замусоленные карты предсказывали невеселую судьбу: казенный дом, дальняя дорога, больная постель и печаль, печаль-тоска беспросветная...
   Ночью, по глухой лесной тропе ушла она на железнодорожную станцию и на товарняке уехала в областной город. К матери не заходила - боялась засады. Голодная, грязная, дрожащая от холода, в мокрой одежде, озираясь как загнанный зверь, прокралась она в здание вокзала. Там было тепло и пустынно в этот ранний час. В углу штабелем были сложены какие-то мешки, ящики, тюки. Забравшись за них, никем не замеченная Скороспелка крепко уснула. Ее разбудил грубый мужской голос, сиплый от курения и простуды:
   - Здесь собака што ли! А ну цыть!
   Нюрка встала, не понимая спросонья, где она и что тут происходит.
   - Гликось, девка, ты чо ето воровать пришла?
   На нее с любопытством смотрело два десятка глаз. Не было в этих глазах доброжелательности.
   - Ясное дело, воровка. Яковлев, обыщи ее.
   К ней потянулась грубая волосатая рука. Нюрка оттолкнула ее, опустилась на какой-то тюк и разрыдалась. Этот искренний безысходный плач тронул сердца людей и тот же голос уже мягко сказал:
   - Ладно, ладно, перестань реветь. Иди с богом...
   - Ку... ку... куда? - всхлипывая с трудом выдавила она.
   - Домой, к матери.
   - Не... не... нет, - тихо и так печально, с такой глубокой тоской прошептала она, что окружавшие ее мужчины замолчали и переглянулись. Тот, кого назвали Яковлевым, проговорил:
   - А может, братцы, возьмем ее с собой? Нам ведь нужна санитарка и повариха. Она ведь не воровка какая-нибудь. Лежала на тюках и вещмешках и не в один не залезла, все целехонько. Попросим командира эшелона.
   - Не возьмет. Несовершеннолетня ведь она.
   - Совершеннолетня, - сказала Нюрка. Она перестала плакать и медленно соображала что к чему.
   Командир эшелона, человек лет пятидесяти, с волевым лицом, на котором красовался шрам от сабельного удара, снисходительно осмотрел девушку.
   - Что умеешь делать?
   - А все...
   - Перевязку ран умеешь делать?
   - Нет.
   - Кашу варить умеешь?
   - Н... нет...
   - Ну хоть пол-то мыть умеешь?
   - Умею и пол мыть, и стирать, и дрова рубить, и коня запрягать, и...
   - Хватит, хватит... Что ж зачисляем тебя в полк, на полное красноармейское довольствие. Будешь санитаркой. Тебя научат и раны перевязывать и кашу варить. Поедешь с нами на фронт. Может, боишься?
   - Нет, не боюсь, поеду!..
   - Ладно, но учти, с тобой нянчиться не будут! Здесь законы суровые... Ну а тебе придется иногда нянчиться, раненые иногда впадают в детство. Становятся капризными и обидчивыми, и нужно много терпения и ласки, чтобы помочь им выздороветь. Кстати, о ласке... Приласкать тебя найдется немало охотников, дак ты не иди на это! Кто будет приставать - доложишь мне... А уж я приму меры. Документы какие имеешь?
   - Нету. Какие у колхозника документы?
   - Ладно. Старшина выдаст тебе красноармейскую книжку и обмундирование...
   Старшина санитарного взвода выдал поношенные, но крепкие яловые сапоги. Они были чуть-чуть великоваты, но с портянками и стельками из сена вполне заменяли пимы. Выдал шинель, гимнастерку, юбку, тоже бывшие в употреблении, полотенце, кусок мыла, кружку, ложку. Шинель пришлось слегка укоротить, гимнастерка и юбка пришлись впору.
   Эшелон уходил на запад, туда, где бушевала война, грохотали пушки и бомбы, лилась кровь.
   Перед отправкой эшелона - банный день. Сначала мылись женщины. Их было в полку одиннадцать человек. Потом, чеканя шаг, строем проследовали красноармейцы в потертых шинелях. В обмотках войско это выглядело не очень-то внушительно. Впрочем, войском они еще не были. Полк формировался здесь, и хотя многие из красноармейцев уже служили, и даже побывали в сраженьях на Халхин-Голе, не было в них еще спайки, той воинской общности, которая превращает ополчение в войско.
   - Запевай, - скомандовал старшина, и хрипловатый бас выдал:
  
   - Красноармеец был герой,
   Эй, на разведку боевой! Да эй.
  
   - Э-Э-Эй, герой, да на разведку боевой, -
  
   подхватила сотня глоток.
  
   - На разведку он ходил,
   Да все начальству доложил. Да эй.
   Э-Э-Эй, герой, да на разведку боевой.
  
   Нюру очаровала эта незамысловатая песня и вид красноармейцев. Она с восхищением переводила взор с них на свою одежду. Такой она еще никогда не носила, а песня пробуждала в ее душе воспоминания о любви к герою-красноармейцу, любви никогда не существовавшей, но тем не менее прекрасной.
   После бани был ужин в заводской столовой. Дорогой будет сухомятка, а пока что обильный горячий ужин. Щи с мясом, перловая каша, компот - блюда незнакомые, но до чего же вкусные... Красноармейцы прямо из бани шли в столовую и, конечно же, с песней.
  
   Из-за леса солнце всходит
   Ворошилов едет к нам... Тук-тук. Четче шаг!
   Он заехал справа фланга,
   Поздоровался, сказал: "Тук-тук. Равнение!
   Эй, бойцы, война настала,
   Собирайтеся в поход. Тук-тук... Строевым! Бах-бах-бах!"
  
   Красноармейцы быстро заполнили столовую по обе стороны длинных столов, где уже были разлиты щи в глиняных мисках, и стояли в ожидании команды.
   - Головные уборы снять!
   - Отставить!
   - Снять!
   - Отставить!
   - Снять! Сесть!
   - Отставить!
   - Сесть! Отставить!
   - Ужинать! - наконец разрешил старшина.
   Ложки в карманах, кружки на ремне.
   Ровно через пятнадцать минут команда:
   - Встать! Выходи строиться!
   Остатков на столах нет. Все проглочено. Тут смаковать не приходится.
   Ночью, блаженствуя на верхней багажной полке штабного вагона, Нюра думала, что это счастье послал ей бог за то, что не побоялась она ошпарить несносную немецкую ведьму-соблазнительницу Сергея. Образ Сергея потускнел и отошел на задний план. Вокруг было много парней, молодых и не очень, некоторые поглядывали на нее похотливо и бесстыже. Поезд грохотал на стыках, порой пронзительно взвизгивал паровоз, мелькали деревья, редкие убогие деревушки. Эшелон шел на запад. Туда где грохотала война, шла переброска войск с восточных рубежей, а также новых полков, созданных из призванного резерва. В один из таких полков по счастливой случайности попала и Нюрка-Скороспелка. Чутье подсказывало ей, что нужно быть тихой, скромной, покорной. Нужно слушаться своих новых начальников, старательно трудиться, постигать новую сложную науку санитарных дел, привыкать к воинской дисциплине и распорядку.
  
  
  
   Глава 26
  
   Далекая от этих мест война начала откатываться все дальше на запад. Сведения о победах Красной Армии долетали и до глухих уголков.
   Но им здесь, чаще всего, не верили. Мало ли что наболтат пропаганда. Ей верить, дак мы самые счастливые люди на Земле. Голодные, голожопые, но счастливые. Однако редкие очевидцы, в основном демобилизованные по ранениям красноармейцы, подтверждали: да, перелом наступил после боев под Москвой и Сталинградом. Но немец еще силен и кровушки прольется еще немало, и рассчитывать на хорошую жизнь вскорости не надо. Наоборот, надо затянуть пояса и работать для фронта, для победы. Дед Мефодий получил наконец от сына Петра письмо. Сын лежал в госпитале в небольшом уральском городке. Спрашивал про Илюшу. Старик не решился отписать правду о гибели сына. Зачем травмировать душу раненого. Написал, что писем от Илюши нет. Ты-то ведь тоже долго не писал. Я уж весь извелся. Ну да ладно, Петенька, давай поправляйся, да приезжай. Женим тебя тутотка. Невест наросло - хоть пруд пруди. Немного отлегло от сердца, снова появилась надежда, что и Илюшенька живой, где-нибудь в госпитале. А ошибиться и друг мог... Мало ли, может, гимнастерки перепутали, а там карточки Илюшины, вот друг-то и не разобрался, да и написал и карточки выслал. На неделе видел сон: сидели с Илюшей и Петей за столом, чай пили. А за столом видеть человека - это к добру, это значит объявится человек. Вот Петя и объявился и Илюша объявится... Великая сила - надежда. После Петиного письма Мефодий преобразился, появилась утраченная было бодрость. Снова он хлопотал на огороде, на пасеке. Радовались за него его постояльцы, особенно Рейнгольд. Он с большим сочувствием относился к старику. Помогал, где только мог, ухаживал, когда тот занедужит, а в последнее время это случалось часто. Дед Мефодий тоже относился тепло к этому парню и когда прихварывал, забывался и называл его Илюшей.
   Есть некая закономерность в становлении человека. В комфортных условиях четырнадцатилетний мальчик - ребенок, в условиях тяжких, в суровые дни этот же мальчик враз становится зрелым мужчиной.
  
  
  
  
   Глава 27
  
   Гаммершмидт, подстриженный, чисто выбритый, одетый в перелицованный костюм из темно-коричневого с искрой шевиота и белую рубашку, об руку с невестой, точнее с молодой женой, в назначенный день и час, прибыл в спецкомендатуру, для получения разрешения на брак. Клавдия была в темно-синем сатиновом платье, хорошо облегавшем ее фигуру, светло-русые волосы заплетены в тугую косу. На ногах полуботинки из белой кожи.
   Пара выглядела прекрасно. Тихой нежностью и счастьем светилось лицо кузнеца. Растерянное и чуть-чуть капризное выражение было у невесты (жены). Капризной она вообще-то не была. С чего бы это капризничать? Выросшая в бедности, в постоянной нужде, привыкшая много работать, сейчас она была смущена до крайности, и капризным выражением, как ширмой прикрывала свое смущение и робость. Ермишин украдкой любовался невестой. Ему вдруг подумалось, а почему бы самому не приударить за этой колхозницей? Никто особо не осудит. Жена? Она не узнает, а и узнает, так можно приструнить ее без труда. Жена была старше Ермишина, была бесплодна и он постоянно упрекал ее в этом, доводя до слез. Нет, в самом деле... Кузнеца можно арестовать и отправить в область. Там особо-то не разбирались. Попал, значит, виноват! А что с таким делать, тоже ясно - в глухомань, в тайгу, а заартачится - можно и шлепнуть. Деповское начальство, конечно, горой встанет за своего кузнеца. Ну да и это преодолимо. По уставу он не имеет права давать информацию о своих действиях посторонним людям и организациям, а вышестоящим можно сочинить любую докладную. Занятый этими мыслями, он машинально перебирал бумаги, изредка бросая взгляд на стройную фигурку невесты, тянул время.
   Рудольф уже три раза спрашивал: в чем дело, когда комендант, наконец, уделит им минуту внимания. В ответ слышалось - обожди. На исходе третьего часа ожидания Гаммершмидт не выдержал:
   - Ждать дальше нечего. Пойдем к Никодимову, Клава!
   Ермишин встрепенулся, как же это он выпустил из вида Никодимова. Ведь первый велел не чинить препон этому браку. А партийное начальство - это не деповское, его на пушку не возьмешь. Они способны Ермишина самого загнать в глухомань, и даже шлепнуть. Тем более, что он уже раз проштрафился перед Никодимовым. Попал на заметку... И тем более еще, что Никодимов идет на повышение и, следовательно, набирает силу... Есть о чем задуматься.
   - А ну вернитесь! Куда же вы?.. - крикнул он вслед уходящим.
   Но они даже не обернулись.
   Никодимова на месте не было. Он уехал в область и вернется неизвестно когда, а второй секретарь вникать в их дела не захотел, да и некогда, ждите Никодимова.
   Клава гостила у Гаммершмидта неделю, потом приехал Сухов по делам и, уезжая, захватил и ее. В колхозе не хватало рабочих рук и такие отлучки считались преступлением. Могли судить и намотать сроку аж на десять лет. Ее же жалеючи, отвез Сухов Клавдию домой. Прощаясь, она впервые поцеловала в щеку жениха. Да что там жениха? Мужа. Поцеловала и всплакнула. Нежность и ярость наполняли душу "свирепого" кузнеца. Любовником он мог быть, мог иметь хоть дюжину любовниц. Кому, какое дело. А вот узаконить свои отношения, стать мужем и отцом - это "Обожди". "Надо согласовать"!..
   Ровно месяц спустя Рудольф приехал в Коноплянку. Клава встретила его со сдержанной радостью. Она относилась к мужу не так, как ему бы хотелось. С почтительностью, а не с любовью. Но в глазах ее была радость! Мишутка доверчиво подошел к дяде и, недолго думая, взобрался к нему на колени, потребовал пряник. Пряник, конечно же, нашелся.
   Вечером, посетив немецкие могилки, Рудольф зашел к Мефодию Даниловичу. Тот получил от Петруши второе письмо. Сын писал, что здоровье его идет на поправку и, возможно, скоро он приедет на побывку, выражал заинтересованность насчет невест, но самое главное он писал, что недавно поступивший в госпиталь старший лейтенант рассказал, что воевал вместе с Ильей Мефодьичем Могилиным, тоже старшим лейтенантом, и всего неделю назад расстался с ним живым и невредимым. Выдумал, наверное, все это Петро, чтобы поддержать старика. Но тот поверил безусловно и безоговорочно, и окончательно воспрял духом. Старик попросил Рудольфа прочесть вслух письмо, хотя и знал его наизусть, потом принес кринку с медовухой и попросил гостя выпить стаканчик-другой. Прохладный кисло-сладкий напиток оказался обманчивым, коварным. Когда Рудольф встал на ноги, оказалось, что они ему плохо подчиняются. Это его развеселило, он засмеялся и сел. Необыкновенное облегчение снизошло на ожесточенную его душу и вовсе не медовуха была тому причиной. Спокойный, одобряющий, гипнотизирующий взгляд, тихая речь хозяина живительной, исцеляющей волной входили во все его существо. Обычно замкнутый Рудольф вдруг разоткровенничался, рассказал о своей неожиданной любви, неудавшейся женитьбе.
   - Што ето за законы? Што ето за порядки? Блудить можно, создать семью нельзя!.. Ето как понимать? Ето по-человечески?.. по-христиански?.. А как этот прохвост Ермишин смотрел на Клаву! Если он ее хоть пальцем тронет - убью!
   - Надейся на господа! - сказал Мефодий Данилович, - он поможет тебе в чистом святом деле. Бог - это любовь! Истинная любовь всегда свята. А убивать не надо. Сказано в писании - не убий! И вот что тебе скажу по секрету, и попомни мои слова - скоро у этого Ермишина будет удар. Тяжелый удар... Как вернешься - сходи, убедишься.
   Уже стемнелось, когда Рудольф пришел к своим. Мишутка уже спал. Теща поставила ужин - картошку и молоко, хлеба не было. Клава села рядом, погладила по щеке.
   - Репей колючий...
   Теща побаивалась Рудольфа, но это не мешало ей постоянно что-нибудь просить. То ей надо тяпку, то сделать коромысло, ведро, то саночки для Мишутки. Рудольф исправно выполнял заказы, ни разу не высказав неудовольствия.
   Вернувшись домой, Рудольф ушел в работу. По полторы смены ежедневно. Дел в кузнице всегда много. Только через неделю он пошел в комендатуру. И что же? Ермишин оказывается болен. Когда он особенно изощренно начал измываться над женой - называть ее то свиньей, то коровой и при этом больно щипать. Эта тихоня и плакса, доведенная до отчаяния, схватив валек, так огрела его по голове, что комендант свалился без чувств. Думала убила. Нет. Оклемался и теперь оба они испуганно смотрят друг на друга. Она, стоя на коленях, просит прощения, а он просит воды. Рудольф был поражен, когда женщина, служащая в комендатуре, рассказала ему все это. Она ходила навестить больного и хозяйка с плачем поведала ей все подробности трагедии, и показала синяки на груди и руках.
   - Он всегда измывался и мучил меня. Пока жива была мама - я убегала туда. А сейчас некуда, он и совсем озверел.
   Рудольфа удивила не столько прозорливость батьки Мефодия (о ясновидящих он слышал), сколько детская наивность деда - вера его сказке Петра про Илюшу, живого и невредимого. Ясно было, что это выдумка.
  
  
  
   Глава 28
  
   Неподалеку от кузницы сиротливо торчал остов "Универсала". Все что можно было отделить от трактора, было отодрано, отломано, отвинчено и унесено. Унесено недалеко. В кузницу. Предприимчивый молодой кузнец всему нашел применение, но добраться он смог лишь до внешних деталей. Чтобы проникнуть внутрь машины, нужны гаечные ключи, а их не было.
   Другой юный мастер Эрих проявлял пристальный интерес к "Универсалу". Его неудержимо тянуло постичь хитроумную суть машины. Он разглядывал ее сверху и снизу. Этот интерес не укрылся от наблюдательного ока председателя. Председатель получил из райкома директиву - направить человека в соседнюю МТС на курсы трактористов, и он ломал голову: которую из молодых баб послать туда. По доброй воле никто не поедет. Будет скандал, будут слезы... А этот любознательный немчик рад будет. Парню без мала пятнадцать, считай, мужик. Закончил шесть классов. (Эх, таку ба грамоту, да мне!) Бойкий, смышленый, даром что немец. Сухов был доволен своей мыслью, он даже восторженно заматерился.
   А из кузницы за Эрихом наблюдал Кузьма Силин. Чего это он крутится около трактора? Тоже хочет чо-нибудь отодрать. Нет, дудки. Пойду прогоню его.
   Кузьма взял клещи и направился к трактору. Эрих встретил его широкой обезоруживающей улыбкой.
   - Здорово! А я хотел к тебе зайти. Знаешь чо, давай его отремонтируем с тобой. Кататься будем!
   Кузьма криво усмехнулся, но отмяк и снисходительно сказал:
   - Чем ты его ремонтировать будешь? Пальцами?!.. Вон даже гайку отвернуть ключа нету...
   В ответ Эрих высказал такую простую и здоровую мысль, что Кузьма даже оторопел - как это он сам не додумался. А сказал он: давай сперва ключи сделаем.
   - Можно попробовать...
   Лед отчуждения растаял. Обоих захватила идея ремонта машины.
   - Давай махнем вечером на омута! Там окунь хорошо берет... У меня и черви накопаны и две лески из конского волосу сделаны.
   - Давай!...
   Вечером они были на том самом месте, где прошлой осенью состоялся их поединок.
   - Помнишь это место? - спросил Эрих лукаво и прищурясь.
   - Хорошо я тебе тогда наподдавал, - ответил Кузьма, - да, видать, мало... - и оба расхохотались.
   Они стояли на каменистом пляже. Река здесь была глубокой, на омутах опасная водяная круговерть, изредка бухнет щука в заводи у противоположного берега или проскачет мелкая рыбешка, спасаясь от окуня, с писком пролетит куличок и снова чарующая, тихая работа реки, коварная для простака работа.
   - Тебя Сухов хочет послать на курсы трактористов. Поедешь?
   - Поеду, а чо?
   - Да ничего, ежжай. У тя клюет! Ташшы!
   Эрик вытянул крупного окуня. Сразу вытянул такого же Кузьма. Потом окуни один за другим шлепались на каменистый берег. Соорудили куканы из тонких ивовых веток.
   Возвращаясь, проходили мимо дома, где жил теперь Эрих с матерью и с сестренкой. Мартушка стояла у ворот, рядом с ней скакали Мишутка Соломинка и близняшки Сердюковы. Да, они теперь были записаны в сельсовете как Сердюковы, а не Пахтины. Пахтиной осталась только бабушка. Тятей они еще не звали Ефима Сердюкова, но и дядей уже тоже не называли.
   Эрих протянул сестренке рыбу. Кузьма сделал то же самое. Она смущенно улыбнулась и взяла. Кузьма тоже смутился, но вида не подал и деловито зашагал домой.
   Кузьма теперь был настоящим кузнецом. Хорошие учителя и огромное стремление ученика, в короткий срок сделали его настоящим мастером. Все помыслы его были направлены на кузнечные дела и до многих тайн он доходил сам, своим умом. Гостивший в Коноплянке Гаммершмидт, между делом, обучил его пайке, лужению, жестяному делу. Уважением к нему проникся и Эрих. Теперь он часто заходил в кузницу и помогал делать гаечные ключи, отвертки, пробойники, зубила. Неважный получался инструмент. То слишком хрупкий, при малейшем усилии рожки ключей обламывались, то мягкий и те же рожки гнулись, зубила тупились. Ждали приезда Гаммершмидта - что он посоветует... А пока Кузьма ремонтировал плуги, бороны, Сухов, подумав, направил Эриха на работу в кузницу, подручным кузнеца на полтора трудодня в день. Самому кузнецу записывалось два трудодня, а при срочных работах и по два с половиной в день.
  
  
  
   Глава 29
  
   Мефодий Данилович "качал" мед. Он вынимал медовые соты, изредка отпугивая дымокуром самых настырных хозяек улья, и что-то бормотал при этом. Лицо его и шею защищала рогожная накидка, а руки были открытыми и пчелы их не трогали. Они знали эти добрые заботливые руки и, повинуясь, может быть, каким-то чувствам, не жалили их. Деду помогал Рейнгольд тоже одетый в рогожку. На улице возник непривычный шум.
   - Ренька, сбегай погляди - чо там за шум. - Но прежде чем Рейнгольд вышел за ворота, в них ворвалось около десятка ребятишек, возбужденных, орущих, с сияющими глазами.
   - Батька Мефодий, а батька Мефодий, к тебе гость! Эвон-ка идет!
   - Ну-ка, ну-ка кыш отседова, пока вас пчелки не почикали. Медком ужо-тко угощу опосля, и где гость-то?
   Дед, заслонившись рукой от солнца, глядел на улицу. Он не сразу увидел шедшего снизу от реки красноармейца в серой шинели и командирских яловых сапогах.
   - Господи! Петенька, ты ли это? - Старик побежал навстречу сыну, забыв снять рогожный колпак. Он обнял сына, молча плакал, вздрагивая время от времени. Да это был он, родной, долгожданный, плоть от плоти, кровиночка, милый дорогой сынок. Не тот курносый, застенчивый с румяными щеками и пухленькими губами мальчишка, больше похожий на девчонку, который три года назад уходил на службу. Перед ним был мужчина, худой, бледный, обросший щетиной, но это был он - долгожданный, родной.
   - Ну полно, полно, тятя, вот ведь дожили, встретились.
   Он обнял отца, похлопывая по плечам. Шальная пчела ужалила Петра в щеку. Он засмеялся.
   - Вот поди ж ты, дома рану получил.
   - Ренюшка, ты уж закончи тамо-ка с медом, прикрой до завтра. Да однако и баню надо истопить.
   - Ой, тятя, надо, - сказал Петр и засмеялся, потом закашлялся.
   Отец тревожно прислушался. Кашель был нехороший.
   Петр проснулся рано. Горланили деревенские петухи, мычали коровы, провожаемые хозяйками в стадо. Алая полоска зари окрашивала горизонт. Было по-летнему тепло, хотя сентябрь уже перевалил на вторую половину, и осины первыми возвестили наступление осени своим красочным желтым и оранжевым нарядом. Поеживаясь от утренней прохлады, босой, он спустился к реке. Здесь была песчаная отмель, а на противоположном берегу крутой яр, места глубокие с омутами и быстриной посредине. Чарующая, радующая глаз картина, в детстве она казалась таинственной, сказочной с русалками и водяными, а в чаще жил леший, им пугали ребятишек, чтоб не ходили одни в лес. Леший заманит, и кикиморы защекочут до смерти. Завороженно смотрел Петр на воду, прибрежные камыши, следил за полетом каких-то птичек, слушал журчанье реки и плеск плавящейся рыбы, и яркие живые образы детства вставали перед ним. Первая прогулка с тятей на лодке, первая пойманная рыбешка, первая неуклюжая смешная любовь и далекое светлое святое существо, бережно хранимое в самом заветном уголке души - мама. Сколько раз она являлась к нему во сне нежная, ласковая, внимательная. Она остерегала и наставляла его, она являлась к нему и в окопах и в солдатских теплушках. Мама, одетая в длинное белое платье, закрывала его от пуль и осколков.
   Петр пришел на могилку, сел на скамеечку и чистые слезы омыли зачерствевшую душу, принесли облегчение. Рядом на скамейку опустился отец. Осторожно погладив плечо сына, он робко спросил:
   - Петенька, а про Илюшу ты правду писал?
   - Правду, тятя, - чуть дрогнувшим голосом ответил сын.
  
  
  
  
   Глава 30
  
   Закончился сенокос. Закончилась уборочная страда. Пшеница уже обмолочена. Две конные молотилки заканчивали обмолот ржи и овса. Сухов готовился доложить о результатах работы и дать предложения об оплате трудодней на общем собрании колхозников. До позднего вечера засиживался он в конторе, диктуя Нюське-счетоводке сведения о намолоте, надоях, расходах и прибылях.
   - Пиши, намолочено пашаницы шашнацать тышш пудов. Ржи - осемнадцать тышш, овсу - двадцать тышш, сена поставлено шесть зародов по двадцать сажен в далину и по пять сажен в высоту и в ширину. Сдано государству по десять тышш пашаницы и ржи, да и овса десять жа. Таперча читай чо написала. Вот опеть ты путаш, не осемнадцать пудов, а осемнадцать тышш пудов. Ишшо пропиши - заложен семенной хвонт по тышше пудов пашаницы и ржи и две овса, так что на трудодень можно дать по полкилограмма пашаницы и ржи и по хвунту овса, а денег не давать, на деньги купить конную сенокосилку и плуг.
   Все эти хозяйственные расклады были Суховым многократно обмозгованы и можно бы обойтись без писанины, но райком требовал представить на утверждение доклад председателя правления, и это было нелегкой задачей.
   День проведения собрания райком еще не назначил, - доклад не готов, да и уполномоченного нет. Сердюков за строптивость и нездоровый гонор отстранен, а больше пока назначить было некого. Из обкома пришла телеграмма. В ней говорилось, что в район приедет инструктор сельхозотдела, он же прочтет лекцию, и его желательно использовать как полномочного представителя ВКП(б) на отчетных собраниях в двух-трех колхозах.
   Сухова срочно вызвали в райком на утверждение доклада и инструктаж. С тяжелым сердцем вез он Нюськины каракули и ожидал разгона, репетируя дорогой роль покорного и смиренного служаки. Доклад забраковали. Нагоняй был. Потом посадили двух инструкторов, и те, поработав на совесть, подготовили великолепный доклад, урожайность и надои чуть-чуть повысили, оплату трудодня снизили до 350 граммов, а главное, сделали пересчет: пуды перевели на тонны. Получилось 256 тонн пшеницы. Округлили до 260, потом, помороковав немного, записали: "Около трехсот тонн". Никодимову доклад не понравился - цифры не впечатляли. Судите сами, шестнадцать тысяч или триста. Помороковав, решили перевести тонны в килограммы. Цифры обрели внушительность.
   Тем временем в райцентре событие - прикатил автомобиль-легковушка. Сначала машина остановилась около деповской кузницы. Из нее вышел статный молодой человек, интеллигентного вида, в городской одежде хорошего покроя. Вежливо поздоровавшись, он попросил Гаммершмидта помочь сделать мелкий ремонт - изготовить пару шплинтов и поставить их взамен перетершихся.
   - А то нам и до Коноплянки не добраться.
   - А нельзя ли и мне с вами в Коноплянку? - спросил кузнец.
   - Почему бы и нет... Помоги только.
   Работы оказалось всего на четверть часа. Договорившись с Гаммершмидтом, что за ним заедут, машина отбыла прямехонько в райком. Никодимов с любопытством наблюдал из окна кабинета и не сразу узнал в прибывшем Сергея Тишкова. Подчеркнуто вежливая, сдержанная встреча, проверка документа о полномочиях, и лишь после этого предложение выпить чаю и обсудить детали.
   - Вот вы и будете в Коноплянке полномочным представителем партии на колхозном собрании. Доклад готов. Можете ознакомиться...
   Сергей внимательно прочел доклад. Спросил, почему урожай выражен в килограммах, а не в пудах, как это положено.
   - Пуды устарели, - возразил Никодимов.
   Сергей вынул из портфеля свежий номер "Правды" и дал прочесть подчеркнутую красным фразу: "Урожай зерновых, только по России, составил сто десять миллионов пудов".
   - Напишите в "Правду", пусть внесут поправку, а вообще-то вы читали статью Ленина "Лучше меньше, да лучше"?
   Никодимов кивнул и слегка покраснел. Он не помнил о чем эта статья, но слышал, что таковая вообще-то существует. Чтобы перевести разговор в другое русло, он спросил:
   - А лекцию в Коноплянке вы прочтете?
   - Почему бы и нет? Ведь дела на фронте сейчас интересуют всех.
   Под вечер легковушка, провожаемая восторженными криками мальчишек, отбыла в Коноплянку. В ней кроме Сергея ехали Гаммершмидт и Сухов.
   Коноплянцы, стар и мал, высыпали на улицу. Редкое диво, мало кем виданное, легковая автомашина мчалась по пыльной деревенской дороге, отчаянно сигналя. Ее сопровождала орава восторженных ребятишек и яростно лающих собак. Шофер, а за рулем был Сергей Тишков, боялся, как бы не задавить кого-нибудь, и задавил-таки, но, слава богу, только самого настырного кобеля, к тому же беспризорного.
   Машина остановилась около колхозной конторы. Сергей Тишков и Гаммершмидт, оба в темно-коричневых шевиотовых костюмах, высокие, статные, такие непривычные и необычные среди сельчан, одетых в холщовые штаны, юбки, пиджачки, скроенные из толстых полосатых шерстяных шалей, и по большей частью босых, смотрелись как представители иного мира, вызывали трепетное почтение. На Сухова почти не обратили внимания. Детвора облепила легковушку, разглядывали, щупали, одергивали друг друга:
   - Не трогай, а то чо-нибудь сломаш!
   - А то возьмет, дернитца, попадешь под колесо, как тот кобель, жмякнет и нет тебя...
   К Гаммершмидту подошел Кузьма Силин, с достоинством, поздоровался за руку. Гаммершмидт с симпатией посмотрел на "кузнечика" и преподнес ему книжку "Кузнечное дело" - пособие для молодого рабочего-стахановца.
  
  
  
   Глава 31
  
   Мария стирала грубое холщовое покрывало, служившее и половиком и одеялом одновременно. В него удобно было завернуться в зимнюю пору и как в теплом спальном мешке спать на деревянном полу, а поднявшись утром, просто раскинуть его. Рядом возились Мишутка и Сердючата.
   - Манечка, - окликнул Сергей. - Здравствуй! Не ждала?
   Он обнял и поцеловал девушку. Она растерялась, затрепетала в его объятиях, залилась румянцем и была близка к потере сознания. Слезы - две крупные жемчужины катились по ее щекам.
   - Ну перестань, Маня, перестань... Тебе ведь завтра восемнадцать. Я знаю. Совершеннолетняя. Я и подарок тебе привез...
   Он протянул Марии сверток. Та нерешительно взяла его и робко взглянула на Сергея. И опять, как и прежде, его живые карие огоньки обдали ласковым благодатным теплом и она, повинуясь неведомой доброй силе, прижалась к нему и тихо плакала.
   - Ну не надо, не плачь. Я ведь за тобой приехал. Комнату мне дают, а жену, говорят, сам ищи... А что ее искать? Давно найдена. Пойдешь за меня?
   Он взял девушку за руку и тут только заметил шрамы - следы ожога на ее руках.
   - Что это?
   - Да так ошпарилась...
   Она вышла из оцепенения, теплая волна радости и любви захлестнула все ее существо. Вот он, милый, бесконечно дорогой, родной человек - опора и защита в превратной, такой нелегкой ее судьбе. Сколько раз она представляла эту встречу, обдумывала какие слова ему скажет, прекрасные, нежные слова, слова любви и счастья, но не сказала, и не потому что забыла. Просто слова оказались не нужными.
   Сергей развернул сверток. В нем оказалась плюшевая жакетка на вате, входящая тогда в моду, и синее сатиновое платье городского покроя.
   - Нравится? Стоит меня за это поцеловать?
   Девушка неумело коснулась губами его щеки. Щека оказалась колючей. Сергей крепко обнял невесту и поцеловал ее в губы.
   Рудольф был немало удивлен и озадачен. Откуда этот шустрый городской начальник знает юную немочку, да не просто знаком, а успел вскружить ей голову. Он с преувеличенным вниманием возился с малышами, угощал их сушками, а сам краем глаза с недоверчивым любопытством наблюдал за происходящим. Подошла Клава, настала очередь удивляться Сергею. Рудольф с нежностью обнял и поцеловал ее. Она засмеялась и спросила:
   - Чо ето топчитесь тутотка? Проходите...
   Подошел Сухов.
   - Серега, пошли, что ли... Опосля намилуетесь, собранье надо проводить, народ уж подходит...
   Счастливый, улыбающийся Сергей, снова поцеловал невесту и спросил опять, как это она ухитрилась ошпарить руки. Вместо Марии ответил Сухов:
   - Ето ее сучка Скороспелка угостила. Попади она тогда под горячу руку - пришиб-ба, захлестнул-ба однем махом.
   Сергей нахмурился. Он решил во что бы то ни стало докопаться, разузнать, что и как, и наказать хулиганку. Ну а пока что надо на собрание.
   На другой день пришла почта, и Пелагея Фоминишна, мать Скороспелки, получила с фронта письмо. Командование части благодарило ее за прекрасное воспитание дочери Анны, которая в тяжелых боях за Родину, за Сталина проявила чудеса отваги и под огнем противника вынесла с поля боя двенадцать раненых красноармейцев, за что и представлена к награде. Сергея просили прочесть письмо вслух. Он читал и впервые за всю жизнь не знал как быть.
  
  
  
  
   Глава 32
  
   Общее собрание колхозников началось в полдень. Рассчитывали закончить засветло, чтобы успеть погулять по случаю завершения уборки урожая. Члены правления колхоза заседали с утра, решали хозяйственные вопросы в свете рекомендаций райкома партии. Эти рекомендации полагалось обсудить, ни в коем случае не осуждая, единодушно (и только так) одобрить и принять к исполнению. На собрании присутствует инструктор сельхозотдела обкома партии, Сергей Тишков. Почетный гость с правом решающего голоса. Председатель открыл собрание и сразу же начал отчетный доклад:
   - На сейчасошный момент мы ешшо не кончали обмолот и не начали пахать пары...
   Его перебил Тишков:
   - Сначала надо выбрать председателя и секретаря собрания, счетную комиссию, утвердить повестку дня и регламент.
   Вышла заминка. Хотели председателем собрания избрать председателя колхоза. Оказалось - нельзя. Уполномоченного - тоже нельзя. Осторожно с оговорками избрали председателем опального Сердюкова. На него же возложили ведение протокола и подсчет голосов.
   Сухов, корявыми словами, но, в общем, дельно и вразумительно доложил итоги года: урожай зерновых, надой молока, заготовку сена, выполнение плана госпоставок, заготовку семенного фонда, и наконец подошел к самому главному - оценке стоимости трудодня. Воцарилась глубокая тишина. Урожай был хороший, и люди рассчитывали на сносную оплату.
   - У правления есть предложение: выдать на трудодень по 350 грамм пашаницы, по хвунту ржи и полхвунта овса. Вопросы есь?
   - Есь! Пошто жа по полхвунта? Овса жа много. Можно хоть по два хвунта. Пошто скупитесь-та? Люди жа изголодались...
   - А лошадей чем кормить будем?
   - Дак сеном! А ить люди-та дороже лошадей! Али как?
   - Дак ето как сказать. На тебе, дед, пашню не спашешь, сена не привезешь...
   Кто-то хохотнул, кто-то заматерился. Сердюков постучал карандашом по столу:
   - Давайте по делу. Кто хочет выступить? Нет желающих?.. Тогда разрешите мне...
   - Можно сказать, народ трудился неплохо. И урожай хороший вырастили, и сено поставили, и на ферме порядок навели, и кузницу изделали. Поэтому надо, штоб антирес к работе и дальше был, положить на трудодень цену достойную. Я вот считал, дак выходит пашаницы и ржи по полкилограмма, а овса, дак и по килограмму выдать можно, а денег по три рубля на трудодень...
   Его перебил председатель:
   - Пашаницы и ржи хоть по килограмму, лишь бы райком разрешил, а денег нет. На деньги сенокосилку купим, да и овса много давать нельзя, надо коней поддержать. Вперед смотреть надо!..
   Спиридонова задала вопрос:
   - А немцам чо, тожа на трудодни, как и всем будете вырешать?
   - А как жа? Оне ить тожа работали...
   - Дак ить оне жа не члены колхоза. Их на опшем собраньи нихто не примал в колхоз-та...
   Опять была заминка. Председатель только сейчас понял свою оплошность. По уставу сельхозартели начисление трудодней и выплату по ним не членам колхоза не полагалось, а оформить все как надо и своевременно он не догадался. Все посмотрели на Тишкова - что он скажет. Сергей встал. Задумчивым взглядом окинул собравшихся. Всех он знал. Люди как люди. В общем добрые, готовые помочь ближнему трудом своим, советом, поделиться скудной своей пищей, но сейчас кой у кого в глазах появился алчный огонек, как у азартных карточных игроков, жаждущих сорвать куш. Возможность получить хлебушка вдоволь, обеспечить сытую зимовку, если обойти немцев, заставила иных смолчать, лишь потупив взор. Стыдновато, конечно. Но стыд не дым, глаза не ест. Так подумала Глаша Спиридонова и решительно заявила протест, глядя прямо и нагло на уполномоченного.
   - Ну что же, - сказал Сергей, - давайте подумаем вместе над тем, что говорит гражданка Спиридонова, и что говорил наш великий учитель Владимир Ильич Ленин и его верный соратник Иосиф Виссарионович Сталин. А они учат, что при социализме всякий труд должен быть оплачен и за одинаковую работу полагается одинаковая оплата, независимо от того, кем она выполнена. Предлагаю начислить трудодни немцам задним числом и оплатить их наравне со всеми. Это будет и по-ленински и по-сталински.
   - А задним числом писать не полагатся! - возразила Спиридонова.
   - Вы, гражданка Спиридонова, оформите свой протест в письменном виде и завтра отдадите его мне. Что? Не будете оформлять? Ладно. Запишем это в протокол. На бюро райкома мы обсудим предложение Спиридоновой с ленинских позиций и решим, как быть...
   - Не надо ничо писать, - испуганно выкрикнула Глаша - ето я так просто поинтересовалась, как, мол, быть-та.
   - Поздно, - сказал Сердюков, наслаждаясь испугом склочницы, - я уже записал. Протокол пойдет в райком.
   - Бери выше, - возразил Сергей. - В обком партии я его отвезу. Там будем решать.
   В заключительном слове Сергей поддержал Сердюкова о достойной оплате трудодня и в частности сказал:
   - Дела в вашем колхозе "Красный луч" обстоят, я бы сказал, неплохо. В соседних колхозах "Красный молот", "Красный серп", "Красный боец", "Красная заря" и "Красная нива" несколько похуже, но там решили дать по четыреста граммов пшеницы и ячменя на трудодень. Вопросов по немцам не возникало, хотя они тоже не приняты в колхозы. Им заплатили как всем, что и завещал нам Ленин. Я предлагаю выдать на трудодень по килограмму пшеницы и ржи, собственно то предложил председатель товарищ Сухов, я лишь поддерживаю.
   Сухов вздрогнул и испуганно поглядел на Сергея.
   - В райкоме я согласую, - продолжал Сергей. - А вот как быть с Сердюковым? Ведь Ефим всю весну и лето мотался по полям. Работал, и польза большая была колхозу от его работы, но труд его никто не учитывал, трудодни не начислялись. А ведь у него дети. Их кормить надо.
   Спиридонова сердито сверкнула глазами и открыла, было, рот, но ее одернули.
   - Я предлагаю оплатить работу Ефима Сердюкова на уровне председателя. Ставлю вопрос на голосование.
   Проголосовали единодушно. Даже Глаша Спиридонова подняла руку. Председатель растроганно сказал:
   - Спасибо тебе, Серега, за хорошу оплату, за то што не забываш нас, за то што надоумил нашшот немцев и Ефима. Ишшо ба трактор хороший помог ба получить. Совсем ба зажили...
   - Будет вам трактор, новый, на гусеничном ходу, готовьте пару трактористов.
   Так завершился трудовой год. Хорошо завершился. Давненько такого не было, такого щедрого трудодня. Сергей понимал, что в обкоме ВКП(б) его не похвалят за такие действия. Скорее всего, он получит взыскание по партийной линии, но обмануть надежды односельчан он не мог. Впрочем, есть хороший выход. Надо написать обширную статью в областную газету, представить дело в выгодном для обкома свете, побольше подходящих цитат из сочинений Ленина и Сталина и где-то рядом высказывания первого секретаря обкома о необходимости повышения уровня жизни трудового колхозного крестьянства. Вот только вспомнить такие высказывания он, сколько не силился, не мог. Что ж, придется пофантазировать.
  
  
  
   Глава 33
  
   На лесной полянке, около речки готовился пир по случаю завершения уборочной страды. На телеге-бричке стояли две десятиведерные кадки с пивом. Местные мастерицы постарались и пиво хлебное, хмельное, сдобренное медом, мятой и какими-то ягодами, удалось на славу. Крепкое, резкое, бархатистое на вкус. Из сельпо притащили флягу водки. Водку здесь называли белым вином, а брагу-медовуху - пивом. Водку не трогали, а пиво пригубили на пробу, кто чуть-чуть, а кто и по ковшу. Судя по оживлению бесед, веселым прибауткам и блеску глаз, таких, принявших по ковшу, было большинство. На закуску - малосольные огурчики и груздочки, суп с мясом, каша и, конечно же, картошка. Она, родимая, в годы войны спасала от голодной смерти и город и деревню.
   Развели большой костер, расстелили холщовый полог, положив под него "для мягкости" солому. Ждали председателя и гостей, а пока что кормили детвору супом, кашей, киселем и вволю хлебушком.
   - Давайте, сарынь, поедайте, да улепетывайте, чтоб не путаться под ногами.
   Это сказала пекариха Дарья, распорядительница пира.
   Подошел председатель, с ним Сергей и Мария, Рудольф с женой, Сердюков и Петр Могилин. Мефодий Данилович не пошел:
   - Чо я тамо-ка не видал? Как пьяные бабы бесятся да на мужиков вешаются?
   Председатель зачерпнул кружку водки и протянул Сергею.
   - Речугу давай! - потребовал он.
   - За здоровье товарища Сталина! Мудрого нашего руководителя и друга. Это он вдохновил наш народ на боевые и трудовые подвиги. Это благодаря его гению наступил перелом в Великой Отечественной войне, и фашистского зверя добивают в его собственной берлоге.
   За Сталина Сухов черпал кружку за кружкой и подносил мужикам по полной, женщинам - по половинке. Фляга быстро пустела, веселье разгоралось. Гаммершмидт обнял жену и позвал домой.
   - Что-то ты, душа моя, поправилась?
   - А ты не догадывался? Нет?
   - Да неужто ты?..
   - Вот те и неужто! Натворил, а теперь неужто!..
   Прилив восторженной нежности охватил все его существо. Осторожно обнял он Клаву, бережно поднял и понес, счастливый, заботливый, помолодевший. Что не говори, а жизнь прекрасная штука, несмотря ни на что.
   Голод, холод, унижения и другие житейские беды только усиливают ценность простых вещей. Жаждущий мечтает о глотке родниковой воды, но отнюдь не о дорогих винах. Нет... голодный о котелке солдатской каши, но не об изысканных яствах с царского стола, дрожащий от холода предпочтет овчинную шубу, самой дорогой шелковой одежде, усыпанной бриллиантами. Очерствевшая усталая душа обретет мягкость от прикосновения простой бескорыстной искренней любви, а от дорогих даров окаменеет окончательно.
   Рудольф был счастлив. Его душа, ожесточившаяся от множества невзгод и лишений, одевшаяся в ледяную броню, оттаяла, отмякла от светлого лучика простой человеческой радости.
   Чувство огромного неожиданного счастья клокотало внутри него, искало выхода, требовало чего-то взрывного. Ему хотелось прыгать, кувыркаться, плясать, петь и хохотать одновременно. Усилием воли он сдерживал эти порывы и только крепче прижимал к себе свою драгоценную ношу, смеясь и целуя ее.
   Клава тоже была счастлива. Она тоже смеялась и прижималась к его колючей щеке, то шлепала по ней, то целовала ее. Для этих двоих все окружающее перестало существовать. Их было только двое в этом мире, только он и она и еще та тоненькая, нежная, но крепкая ниточка, которая, только появившись, прочно соединила два любящих сердца.
   А на лесной полянке тоже царило счастье. Запозднившиеся гуляки, сидя и лежа вокруг большого костра, пели и пили, хохотали, взвизгивали девки, задетые за живое каким-нибудь охальником. По другую сторону костра состязались плясуны под бренчанье балалайки и "Комаринскую", которую нескладно пели несколько хриплых голосов:
  
   - Распрасукин сын комаринский мужик
   Заголил жопу по улице бежит.
   Он бежит, бежит попердывает,
   Свои штаники поддергивает.
  
   Сейчас, в данный момент, эти люди тоже были счастливы. Счастье - оно разное...
   - И когда же нам ждать сыночка, - спросил Рудольф.
   - Дочку, - ответила Клава.
   - Пусть будет и по-твоему и по-моему, сынок и дочка.
   Он как в воду глядел. Ранней весной у Гаммершмидтов родились близнецы Рудик и Наташа.
   - Клашка-то опеть суразенков принесла, - судачили коноплянские бабы, слегка завидуя и досадуя, что не с ними приключилась эта оказия.
   - А то не думат как их подымать будет. На немца-то плоха надежа.
   - Знамо дело, кака на их надежа. Немец седни здесь, а завтра в НКВД.
  
  
   Глава 34
  
   Лекция о международном положении в Коноплянке - дело небывалое. Не бывало здесь такого. Интерес к ней не меньше чем к звуковому кино. Женщины, дети, старики, хворые старушки - все пришли на полянку, где должна состояться лекция. Вчера здесь было гулевание, пир, праздник урожая. Не все понимали, что такое лекция. Кое-кто надеялся, что будет продолжение вчерашнего праздника, другие спрашивали: не про Робинзона ли будет рассказывать Серега.
   К лекции Сергей готовился основательно. Читал газеты, слушал радио и рассказы фронтовиков, делал записи. Отдав должное полководческому гению вождя, Сергей дельно и обстоятельно нарисовал картину военных действий, отметил массовый героизм всего советского народа. К этому времени почти вся территория СССР была освобождена от оккупантов. Война переместилась в страны Восточной Европы, и народы этих стран поднялись на борьбу с заклятым врагом - отродьем человечества. Близился конец войны, закономерный и единственно возможный конец - победа. Вопросов было много, но суть их сводилась к одному: когда конкретно закончится война и что будет после нее. Будут ли колхозы или, может, дозволено будет вернуться к единоличному хозяйству. Война, по мнению Сергея, должна закончиться через пару месяцев (она закончилась через восемь). Труд будет по большей части механизирован. А колхозы, безусловно, останутся, потому что это самая правильная форма хозяйствования. Повысится урожайность полей, эффективность животноводства, многократно возрастет цена трудодня. Люди будут жить в полном достатке, труд перестанет быть обузой, отдых будет культурным и продолжительным. Словом, в жизненный уклад все больше будут входить элементы коммунизма.
  
  
  
  
   Глава 35
  
   Ермишин медленно оправлялся от болезни. На работу он вышел, но работал вяло вполсилы. Полдня уходило на процедуры в деповской больничке. Процедуры были просты и по сути бесполезны, но были той единственной отдушиной где Егор Петрович получал хоть немного внимания и сочувствия к своей особе. Дома все изменилось после того злопамятного дня. Жена его, слезливая и вечно скулящая, подобно забитой затравленной собаке ожесточилась, стала рычать и лаять да так свирепо, что Егор боялся теперь ей слово поперек сказать. Он безоговорочно носил воду, топил печь, чистил картошку, подметал пол, словом, делал всю домашнюю работу, которой раньше пренебрегал как недостойной его положения и чина. Иногда он предпринимал робкую попытку отказаться, но всегда слышал строгое: "Опеть, опеть ты начинаш, скоко можно мне нерьвы трепать". Во время процедур он жаловался деповской врачихе, пожилой, одинокой женщине, на свои хвори и недуги, которых отыскивал в себе все больше и больше. Та сочувственно слушала, качала головой и смотрела добрыми печальными глазами в самую душу своего несчастного пациента. Выслушав жалобы, прослушав дыхание, замерив пульс и температуру, выписывала ему стрептоцид, и, наказав беречься сквозняков и расстройств, отпускала. Стрептоцид она прописывала всем, его было довольно много, а другого ничего не было. Егор Петрович убрал бумаги в стол и собрался на процедуры, когда обкомовская легковушка затормозила около комендатуры. Сергей, Мария, Рудольф и Клавдия вошли в кабинет и положили на стол заявления о браке. "Придется обождать, насчет браку пока инструкций нету" - тихим голосом сказал грозный некогда комендант. "Невозможно" - ответил Рудольф, - мы уже ждем ребенка. "Вы не должны были" - начал Ермишин, но его перебил Сергей. "А вы напишите на наших заявлениях, что нет инструкций, что не должны были и прочее..." Растерявшийся Ермишин написал на заявлении Сергея и Марии: "В порядке исключения даю временное разрешение на брак". Рудольфу и Клаве то ли от волнения, то ли разнообразия ради, дал другую резолюцию: "Даю разрешение на временный брак в виде исключения". Свою оплошность Егор понял, когда молодожены сели в машину и, обдав синим дымом комендатуру вместе с ее начальником, укатили в сторону райкома. Первый секретарь райкома резолюции коменданта толком не прочел. Некогда и на обоих заявлениях размашисто написал ЗАГС оформить. Брак был оформлен. Обе пары отметили это событие скромным обедом с медовухой от батьки Мефодия в комнатушке Гаммершмидтов. Мария никак не могла поверить в реальность происходящего. Она теперь не Бруннер, а Тишкова, и этот крупный, красивый мужчина ее муж. Милый, желанный, единственный! Она боялась проснуться и медленно-медленно начинала понимать, что это не сон. Она жена, женщина. Она любит и любима. Она готова с любимым на край света и все это действительность, не сказка. Клавдия же быстро вошла в роль жены и хозяйки, покрикивала и шутливо шлепала муженька, на что, он улыбаясь, целовал ее руку. Война войной, а жизнь берет свое. Любовь - могучая движущая сила жизни, вносит свои коррективы в уставы и инструкции. Наутро супруги Тишковы укатили в город. Неотложные дела ждали Сергея. Машенька Тишкова впервые в жизни ехала на автомобиле. За рулем был Сергей. Она сидела рядышком, и целая гамма чувств переполняла все ее юное существо. Быстрая езда вызывала восторг, проносящиеся мимо лесные картины по осеннему нарядны, таинственны и чуть-чуть печальны как бы грустящие об ушедшей юности. Легкая грустинка время от времени посещала и ее, но на фоне безмерной и безотчетной радости она была всего лишь ароматной приправой к тому невыразимо приятному плоду, который вкусила эта юная душа. Плоду отнюдь не запретному, не греховному, а чистому и святому плоду любви. Она, простыми, идущими от сердца словами, благодарила Бога за ниспосланное ей счастье. Сергей поглядывал на нее и ощущал то восторженное божественное состояние, в котором пребывала эта юная душа. Он тоже благодарил Бога за подаренную любовь. Став коммунистом, он не отринул Бога, а спрятал его в самых сокровенных уголках души, никогда не позволял окружающим богохульствовать, находя всякий раз подходящие убедительные слова, что не следует хулить то, что было святыней для дедов и прадедов, направляло их в жизни, удерживало от злых поступков, исцеляло страждущие души. Но сейчас мысли Сергея были более приземленными. Он думал о завтрашнем дне, о трудоустройстве жены. Не работающая жена в ту пору вызывала подозрение, ибо действовал принцип - кто не работает, тот не ест, и соответствующие органы немедленно бы начали выяснение.
   Прежде всего, нужно выхлопотать паспорт. Немцам, да и вообще колхозникам, паспортов не полагалось. Сейчас Марии надо было подать заявление о вступлении в колхоз, а потом сразу же подать другое заявление с просьбой о выходе из колхоза, в связи с замужеством и переездом.
   Потом заявление в спецкомендатуру о разрешении на переезд и просить там открепительную, чтобы встать на учет уже в новой комендатуре и там получить направление на работу. Какую, а это уж какую дадут. Конечно, никто не направит ее в столовую - немка. На оборонный завод чернорабочей хотя бы, но это тоже исключено - немка. Оставалась стройка. Сергей содрогнулся при одной мысли об этой клоаке, в которую могла попасть Мария, там царила расхлябанность и воровство. Воровали, а то и просто отбирали у слабых хлебные карточки и те небольшие деньги которые иногда выплачивались все-таки. Туда Маше нельзя. И вдруг его осенило. В сельхозинституте, где он теперь учился и даже был старостой факультета, открывались краткосрочные курсы зоотехников на базе семилетки. Вот туда он ее и определит, используя институтские и обкомовские связи. Конечно, вариант дочь героя так хорошо сработавший с Ермишиным здесь не пройдет. Да и опасно это. Теперь Сергей по другому смотрел на жизнь, теперь он ответственен за свою девочку - юную жену. Сергею иногда приходилось работать шофером, возить второго, а порой и первого секретаря, когда их автомобиль был в ремонте. Вторым сейчас работал Никодимов. Сергея он встретил хорошо: "Как живешь, моряк, не женился еще". Услышав, что женился, спросил, кто она, уж не та ли самая немочка - дочь героя. Сергей смущенно кивнул.
   Колхоз "Красный луч" отпустил Марию довольно легко. Ее место на ферме заняла другая немка Анна - крепкая и хозяйственная женщина. Ермишин тоже не стал ерепениться, снял с учета и дал открепительный. Сергею он напомнил о необходимости самому встать на учет как мужу ....прест....как мужу немки. "Возможно, с работой в обкоме придется расстаться", - сказал на прощание комендант.
   Машу приняли лаборанткой на кафедру животноводства и одновременно зачислили на отделение зооветтехников. Помощь Сергея даже не потребовалась - на отделении был недобор.
   А вот в спецкомендатуре чуть не произошло конфуза. На вопрос о родителях Маша ответила, что мать умерла, а отец на фронте сражается за Родину за Сталина. Она так привыкла к выдумке Сергея, что машинально повторила ее, не задумываясь о последствиях. Сергей пришел на помощь, сказав, что это так, но не следует об этом распространяться. Такова инструкция ГПУ. Комендант понимающе кивнул. Война уходила все дальше на запад. Позади были битвы под Москвой и Сталинградом, Курская дуга и Ленинградская блокада, но кровопролитные бои, боль, страдания и похоронки продолжались. Со страхом и надеждой ждали женщины почту, что-то она принесет, радость ли оттого, что он, родной, дорогой человек жив, или смертную печаль неизбывную, тяжкую... Все еще гадали на картах, молились, прося Господа, матушку Богородицу, пресвятую пречистую деву, Николу-угодника и всех святых сохранить, вызволить, спасти сына, брата, мужа ....
   В Сибирь шли составы с трофейным оборудованием, станками, машинами, искореженной военной техникой. Прибывали эшелоны с военнопленными, для которых на скору руку сооружались бараки-времянки. Эти времянки потом, когда их первые обитатели вернулись в свои дома там в Европе, долго еще служили постоянным жильем для собственного пролетариата.
   На сортировочной базе составы с трофейной техникой осматривались, приходовались и распределялись по назначению, что-то в металлолом, что-то на восстановление.
   Сергей как спецуполномоченный обкома отбирал и комплектовал для колхозов трактора и грузовые автомобили, станки, локомобили и электрогенераторы для МТС (машинно-тракторных станций). Для этих целей ему были приданы три бригады - одна из трудармейцев и две из военнопленных механиков. Работали по двенадцать часов в сутки, но военпреды оборонных заводов часто забирали готовую машину или станок, ссылаясь на особую военную необходимость. Несмотря на большую занятость, Сергей сумел подготовиться и экстерном сдать экзамены за десятый класс и поступить на заочный факультет сельхозинститута. Это дало ему возможность занять должность ведущего инженера сельхозотдела обкома ВКП(б). Так, не став еще инженером де-юре, он стал аж ведущим инженером де-факто.
  
  
  
   Глава 36
  
   Петр Мефодьевич постепенно восстанавливал здоровье. Прошлой зимой во время боя он был ранен в грудь. Рана не была опасной. Он сам наложил бинты и медленно, по-пластунски, пополз в тыл. Когда его, наконец, подобрали и доставили в полевой госпиталь, у него были сильно подморожены руки и воспалены легкие. Молодой добросовестный врач спас его руки и отправил на долечивание в глубокий тыл. И вот теперь врачеватель от Бога - родной отец проявлял чудеса, приводя в порядок сына. Весь арсенал мыслимых и немыслимых лечебных средств им был задействован. Это и долгие горячие молитвы, и настои трав, мази и натирания, но самое главное - укрепить дух сына, создать несокрушимую веру в полное выздоровление. Петр верил в силу отцовских снадобий и процедур и, лежа в жаркой бане на подстилке из влажных трав, терпеливо перенося крепкие растирания - массажи, он чувствовал медленный, но верный возврат молодых сил и здоровья. Петр до войны закончил коноплянскую семилетку с похвальной грамотой, потом школу младших командиров-минометчиков. Сейчас ему предложили работу учителя физики и математики. Очень лестное предложение. Теперь по вечерам он вместе с Рейнгольдом готовился к новой работе. Рейнгольд учился в седьмом выпускном классе. Эрих в городе в школе ФЗО осваивал профессию тракториста. Весной Тишков обещал прислать в родную Коноплянку хороший трактор, прицепной инвентарь и готового тракториста.
   Погожим зимним днем снарядил дед Мефодий сына и Рейнгольда на охоту - волчишек погонять, которые опять разбойничали в округе. Легкие осиновые лыжи, ружье-берданка и с десяток патронов дал председатель. Нашлись лыжи и для Рейнгольда, а как оружие - небольшой топорик.
   Охотничья бригада направилась к недальнему леску. Наст был прочный, и лыжи легко скользили по нему. Легкий морозец бодрил. Настроение охотников было великолепным.
   Петр не был охотником. Инструктировавший его по охотничьим делам отец тоже никогда не охотился, Рейнгольд вообще отводил себе роль охотничьей собаки.
   - Буду бегать за подбитой дичью. - И эта команда рассчитывала завалить волка-зверя, осторожного, хитрого, прекрасно отличающего ружье от обычной палки. Но охотники и батька Мефодий рассчитывали на иную добычу-заряд бодрости и здоровья.
   В лесу было множество следов - заячьих, птичьих, волчьих, здесь снег был не такой плотный, как на безлесом косогоре. "Петр Мефодьевич, смотрите, здесь корова прошла!" - крикнул Рейнгольд, показывая на крупные и довольно глубокие следы. На охоте Реня кричать нельзя, а следы это не коровьи, а скорее всего, лошадиные. Смотри шаг-то какой широкий. Хотя откуда здесь быть лошади. Следы были свежими, и охотники пошли по ним, соблюдая тишину, и вскоре увидели совсем близко, под старой березой, лося. Он стоял спокойно и без страха смотрел на людей. Петр тщательно прицелился в голову зверя и выстрелил. Лось тяжело завалился набок и забил копытами, снег окрасился кровью. Когда охотники осмотрели лося, то обнаружили на шее глубокую рваную рану, скорее всего, от волчьих зубов. Признаков борьбы лося с волками не было, но кровь обнаружилась не только на месте гибели, но и поодаль. По-видимому, раненый лось, спасаясь от волков, устремился к людям, которых увидел или учуял, а волки приотстали и затаились. Они видели людей и видели ружье, слышали выстрел. Петр внимательно осмотрелся. Неподалеку ошалело стрекотали сороки и мелькнула серая тень. Перезарядив ружье, Петр отдал его Рейнгольду, наказав глядеть в оба, а сам занялся изготовлением волокуши. Срубив несколько сосенок, он увязал их конопляной веревкой, на волокушу взвалили лося и вдвоем медленно в деревню. Волки не показывались. Мефодий занялся разделкой туши. Ему охотно помогали. Почти вся Коноплянка собралась поглядеть, да и что греха таить, получить мясца хоть на варево. Освежевав, выпотрошив и разрубив на куски тушу, наделили всех присутствовавших. Председателю, конечно, побольше и получше кусок-плата за прокат ружья и дань уважения. Печальные глаза зверя как немой упрек стояли перед Петром. Это его сильно смущало. Лось вместо помощи получил от человека пулю. Отец заметил это, понял состояние сына и сказал назидательно - не казнись, сынок, волки бы его все равно задрали. Он так и так обреченный был. Тут хоть мы попользуемся. Как-никак разоставок хороший при наших-то харчах, люди тебе спасибо говорят.
   Петру нравилась учительская работа, он заново переосмысливал законы физики, вникал в их глубокий смысл, искал и находил проявление этих законов в обыденной жизни.
   Односельчане относились к нему доброжелательно. В избе-читальне он теперь рассказывал слушателям о десяти сталинских ударах в Великой Отечественной войне, а потом читал повести Гоголя. Проделки нечистой силы пугали слушателей и казались куда страшней сталинских ударов.
   Когда же кузнец Вакула оседлал черта, все повеселели и с одобрением посмотрели на Кузю Силина, который превратился теперь в крупного крепкого парня. Такой и черту спуску не даст.
   Его уже уважительно звали кузнецом, а не кузнечиком как раньше.
   По окончании занятий Петр провожал домой Таню Астахову, миловидную, умную девушку с ясными синими глазами и русой косой. Провожал так просто, без далеко идущих планов.
   А младшая Астахова - Катя забрасывала снежками Рейнгольда. Тоже так просто.
   Изредка приходили письма от Анны Астаховой. Она теперь воевала в Польше, в местах хорошо знакомых Мефодию Даниловичу, в составе пехотного полка. Ее письма-треугольники, проверенные военной цензурой, содержали в основном приветы и поклоны родным и односельчанам и в каждом письме был поклон батьке Мефодию. Вот уж поистине неисповедимы пути господни. Он обещал ей редьку посадить, а она поклоны шлет. Чудеса, да и только.
   Мать каждый раз обязательно обходила всех, кто упомянут в письме, и передавала поклоны.
   - А ты, Данилыч, на особом почете за каки-таки заслуги. Не иначе как околдовал девку.
   Данилыч недоуменно разводил руками, но ответный поклон тоже сказывал. Сейчас он был занят врачеванием особого рода - пытался вернуть зрение двум ослепшим лошадям. Эти лошади отработали несколько лет в шахте без выхода на поверхность. Содержались в темной и сырой шахтовой конюшне.Теперь, отработав срок, слепые и больные ревматизмом они были списаны и подарены колхозу. Дарители пытались получить за них по десять пудов пшеницы, но Сухов решительно отказал. Отдали даром. Ну а дареному коню в зубы не смотрят... Данилыч все же посмотрел и определил, что кони не старые, а просто сильно запущенные. Вдвоем с Рейнгольдом они довольно успешно лечили коней от ревматизма, растирали суставы крепкими настоями трав особенно ядовитым кукольником (чемерица Лабеля), делали горячие массажи, и ревматизм отступил. Кони повеселели. А вот со зрением было труднее. Есть такая трава ОЧАНКА, иначе называемая глазной травой. Эту траву и применял батька Мефодий. Людям она хорошо помогала, а с лошадьми не получалось.
   - Брось ты ето дело, Данилыч, - отговаривал его Сухов, подумаш, беда кака и на слепых пахать-то можно. Поставим парнишек, будут под уздцы водить и вся недолга...
   - Дак ить глаза-то на вид здоровые, без изъянов, а вот не видят. Я уж и марганцовкой слабенькой промывал и травные припарки делал, а толку мало. Буду продолжать, к весне Бог даст, прозреют.....
  
  
  
   Глава 37
  
   Грянула весна. Дружная светлая, победная. Со дня на день ждали конца войны. Пожилые солдаты, окончив ратный труд, возвращались к своим обветшалым хозяйствам, голодным, но радостным детям. Радостным уж оттого, что тятя пришел, слава Богу, живой. Но похоронки, черные посланцы дьявола, все еще залетали в деревенские избы и городские бараки. Все еще, заходясь в смертной тоске, выли бабы, получив эти зловещие послания (...пал смертью храбрых в боях под).
   Не плачем, а именно воем, выражалась безысходная материнская скорбь. Это был вой кровоточащего сердца, истерзанного горем.
   - А и почто же ты сгинул сокол мой ясный.
   - А где же ты лежишь необмытый, необвытый.
   И даже огрубевшие в боях воины не могли сдержать слезу, слушая этот отчаянный вопль материнской души. Но стали приходить и послания иного рода, посылки с шелковыми платками, панталонами, невесть как приобретенными. В разбитом ли магазине, захваченном складе или брошенном немецком доме, а может, и не брошенном. Как тут судить. Вот уж поистине (...не судите -да не судимы будете...). Все чаще стали появляться девушки и молодые женщины в шелковых платьях и блузках - одежде непрактичной, но красивой. Красота стоила того, отдать за нее полсотни яичек или десяток ведер картошки, подзатянув потуже пояс. Городские франтихи стремились любой ценой дополнить свой гардероб немецкими туфельками и жакеткой. Деревенские же часто щеголяли в яркой цветастой кофточке искусственного шелка и в обутках из коровьей кожи грубой деревенской работы. Каждый прибывающий в город пассажирский поезд встречали перекупщики - шулера, а порой и просто грабители, и горе простодушному зазевавшемуся солдатику, если он поддался на уговоры - уловки этих проходимцев или проходимок, пошел с ними, чтобы отдохнуть, расслабиться. Шелковая кофточка для невесты в его вещмешке могла стоить ему жизни. Жизни, которую пощадила война...
  
  
  
  
   Глава 38
  
   Тишковы поселились в угловой комнате служебного барака, принадлежащего военно-строительной части. Сергей сколотил топчан и трехногий стол, сделал лавочку, шкафчик, набил сеном матрац и подушки из холстины. Купили кастрюльку, чугунок, миску, стаканы, ложки, словом, все самое необходимое на первый случай. Маша сумела создать уют в этом простеньком человеческом гнездышке. Эрих в школе ФЗО осваивал профессию тракториста. Через неделю с небольшим Маша встретила его около входных ворот городского базара. Эрих был худ и бледен, в глазах немая боль и тоска, а под глазами огромные черные кровоподтеки.
   - Что с тобой, братик? Тебя избили? - Эрих кивнул и горькая, кривая гримаса судорогой прошла по его лицу. Мария привела брата к себе, заставила раздеться. Синяки и ссадины покрывали все тело юноши. Ей стало страшно, на какой-то миг ей показалось, что это не молодое человеческое тело, а разлагающийся труп некоего животного. Мария заплакала. - За что? За то, что ты немец?
   - Нет, там бьют всех и русских и татар, а уж немца вдвойне. Бьют дело не по делу, не так взглянул, не то сказал, не отдал хлебную пайку, а я еще попытался сдачи дать. - Эрих судорожно вздохнул... - я не пойду больше туда.
   Вернулся Сергей. Увидев шурина, ахнул:
   - Ну, гады, давно я до них добираюсь! Сивый?
   Эрих кивнул. Шайка Сивого давно на заметке милиции, на нее устраивали облавы на базаре и в общежитиях, но каждый раз она ускользала и пряталась в дебрях Нахаловки - поселка из землянок и засыпных бараков, построенного без разрешения властей. Сивому было чуть за двадцать. Он прятался от призыва на фронт у преступных друзей своих и запуганных им хозяев этих самых землянок на Нахаловке. Собрав таких же, как он, наглых бездельников около десятка, он делал налеты на общежития, грабил одиноких беззащитных стариков и подростков, отнимал хлебные карточки, получку. Иногда, подпив, шли подразвлечься на улицу, избивая и калеча первого попавшего под руку. Когда Эрих увидел Сивого в первый раз, у него на какой-то миг шевельнулось даже теплое чувство. Сивый чем-то напоминал покойного дядю Фридриха, белая шевелюра, брови, ресницы, волосы на груди и руках, но, встретившись с холодным звериным взглядом глубоко посаженных глаз, Эрих содрогнулся и хотел уйти, но кто-то из друзей, услужливо хихикнув, сообщил, что он немец. Это Сивого развеселило. - Лягавые свистят, что я хляю от фронта. Бздю фрицев. Ха! Щас вы увидете, как я их бздю. Потом пересвиснете, я разрешаю.
   Подельники дружно загоготали.
   - Пересвиснем, будь спок.
   Сивый метил под дых, но Эрих увернулся и сам сильно ударил обидчика в скулу. Сивый задохнулся от захлестнувшей его ярости. Он некоторое время был неподвижен, но потом пинком ударил, целясь в пах, но Эрих опять увернулся и снова нанес сильный удар в ту же самую скулу. Сивый упал. Торжество Эриха длилось всего несколько секунд. Простак, он был уверен, что поединок будет по законам рыцарского этикета, то есть один на один, и не испугался этого сморчка. Но не тут-то было.
   - А вы, суки, чо хлебала разинули, метельте его.
   Вся свора набросилась на парня и скоро выбила его из сознания. Сколько времени Эрих был в беспамятстве, он не мог определить даже приблизительно. С трудом поднявшись, он вышел из коридора общежития, где его избивали, и слабо, неустойчиво держась на ногах, направился к скамейке одиноко маячившей около серой стены барака. Была ночь, теплая, пасмурная. С трудом добравшись до скамьи он сел. Но нестерпимая боль во всем теле не позволяла сидеть. Все тело ныло. И Эрих заплакал от боли от несправедливой, незаслуженной обиды. Он лег на скамейку и снова впал в забытье.
   Окончательно очнулся, когда солнце поднялось довольно высоко. Над ним стояла старушка-дворник с метлой и участливо смотрела на него.
   - За чо ето тебя едак-та. Поди опеть ети гаденыши с Сивым которы.
   Он встал и нетвердыми шагами пошел, не соображая, куда и зачем. Здесь около входа на базар его и встретила Мария. Наутро Сергей сам отвел Эриха в заводскую больницу.
   - Нужно обследовать парня, - сказал он главврачу и, конечно же, подлечить. - Сергея здесь знали и отнеслись к его пациенту с особым вниманием. Эриха определили в теплую, светлую палату, назначили усиленное диетическое питание и хорошие лечебные процедуры. - Не теряй времени, - сказал Сергей, уходя, и протянул ему новенькую книжку (Устройство и эксплуатация гусеничного трактора ЧТЗ) - пособие для молодых рабочих-стахановцев. Настроение Эриха сразу улучшилось. Он провел в больнице две недели и дважды от корки до корки прочел подаренную книгу. Непонятных мест для Эриха в ней не оказалось. Процедуры и питание сделали свое дело. Молодой организм быстро оправился от болезни. Повреждения внутренних органов не было, и только сознание, что снова придется возвращаться в ненавистное ФЗО угнетало парня. Когда его выписали из больницы, Сергей сказал, что он будет работать на сборке трофейных тракторов, жить будет у них, спать на полу, на подстилке из соломы. - Как тебе такая поросячья жизнь, - спросил Сергей.
   Эрих, смущенно и благодарно, улыбнулся. Утром Сергей отвел его на сборочную площадку, где две бригады собирали трактора из трофейных эшелонов. Иногда попадались почти целые машины, но чаще все же приходилось комплектовать из останков восьми-десяти машин, а то и заказывать детали на местных заводах. Так или иначе, но сборочная площадка выдавала два-три трактора ежемесячно. Сюда же на площадку прибыло десять новеньких ЧТЗ, которые надо было обревизовать, то есть разобрать, проверить и собрать. После этого машины распределялись по колхозам и МТС. Сергей привел Эриха именно на площадку, где проводилась ревизия тракторов ЧТЗ, представил его бригадиру из бывших танкистов и бригаде - трем немецким механикам из военнопленных. - Готовь хорошую машину для Коноплянки. Весной погонишь своим ходом в деревню. А как насчет прицепного инвентаря. - Есть плуг с шестью лемехами и около десятка борон. Это пока все, на первый случай хватит. - Эрих с удовольствием возился с техникой, подкрепляя практикой полученные из книги знания. Кроме тракторов, его интересовали германские немцы, и он попробовал поговорить с механиками на немецком языке. Попытка окончилась полным провалом. Швабский диалект и полное отсутствие в словарном запасе Эриха технических слов были причиной провала. Тем не менее деловые разговоры по ходу работы, все возникающие технические вопросы решались довольно легко и просто. Германские немцы очень интересовались всем, что касалось жизни и быта немецких переселенцев там, в Поволжье, и здесь, в Сибири. По их сведениям, почерпнутым из гитлеровской пропаганды, все российские немцы от мала до велика были нещадно уничтожены коммунистами. Пленные верили и не верили, что в окрестных селах живет немало немцев. Живут не хуже русских, работают в колхозах. Тут Эрих не кривил душой, говоря, что немцы живут так же, как и русские крестьяне. Так оно и было - одинаковый, изнурительный труд, голод и нищета были уделом тех и других. Но Эриху сейчас казалась его деревенская жизнь хорошей. Там, по крайней мере, не было шакалов, отбиравших последнюю пайку у робких деревенских парнишек, оторванных от нищего, но родного села и брошенных в чуждый, жестокий мир. Руководство школы ФЗО боялось шакалов. Были случаи избиения воспитателей и мастеров производственного обучения.
  
  
   Глава 39
  
   В ночные часы шайка из пяти-шести шакалов подкарауливала одиноких прохожих, затаскивала в общагу и на глазах пацанов-фзушников раздевала, грабила и избивала доверчивых простаков. Добычей становились пиджаки, рубахи, сапоги, а иногда даже часы. Однажды подловили демобилизованного красноармейца в добротных яловых сапогах и с туго набитым вещмешком. Его заманили на ночлег, пообещав выпивку и девичью компанию. Простак попался на приманку и здесь, в дальней комнате, его оглушили, раздели, разули и глубокой ночью унесли на дальний пустырь. Нести заставили пацанов, пообещав назавтра по лишней пайке хлеба. В вещмешке оказалось немало ценного - шелковые платки, блузки, шерстяное платье, дамские полусапожки. Потом, сбыв все это на черном рынке, неделю гужевалась вся компания и сильно потешались над незадачливым бойцом. Этой операции даже присвоили название - КуКу-Маруська. Однажды особенно повезло. Сивого в этот вечер не было, его замещал Пашка Пузырь - туповатый хам. Попался фраер в добротном шевиотовом костюме, голубой рубашке крученого шелка, хромовых сапожках (джимми), с дорогими заграничными часами на левой руке и золотым кольцом на правой. Парень держался смело и независимо и это на короткое время озадачило шайку, но соблазн был слишком велик, и жадность победила. Действуя по отработанной схеме, его оглушили, раздели глубокой ночью, унесли на тот же пустырь голого и с проломанным черепом. Большой промах допустили дружки Сивого. На этот раз их клиентом оказался известный в воровском мире медвежатник по кличке Певец. Ему следовало оказать почет и уважение, а то, что сделала шайка Сивого, не укладывалось ни в какие нормы воровского этикета. Два дня спустя какой-то пацан-беспризорник передал Сивому записку. На клочке бумаги была изображена черная луна и всего два слова - сука, берегись. Сивый не на шутку испугался. Он знал этот знак и знал, что ему грозит. Даже не смерть, а кое-что похуже. Черная Луна редко убивала, чаще она калечила, обрекая на муки и жуткое существование провинившихся перед ней. Сивый решил лично расправиться с Пузырем. Тогда, может быть, Черная Луна пощадит его. Лично он-то не участвовал в том злосчастном инциденте. Сивый стал обдумывать план мести. Пузырь и его дружки оставались в неведении. Пусть остаются пока... Но случилось все не так, как задумывал Сивый. Примерно, через неделю после того, как грабанули Певца, Пузырь остановил военного в добротном командирском кителе и хромовых сапогах с большим кожаным чемоданом в руках. Вежливо извинившись, военному предложили комнату для отдыха, выпивку и девичью компанию. Военный сразу же согласился: "Устал как собака, спасибо вам". При этом он, расчувствовавшись, приобнял Пузыря, нащупал в его кармане кастет, в рукаве другого заметил стальной стяжок. Попросив ребят донести чемодан, сам пошел сзади. В комнату он зашел последним, закрыл за собой дверь и вдруг вырвал из рукава шакала стяжок, сильно ударил им по плечу Пузыря, который в это время держал руку в кармане на кастете. Не давая опомниться, он тем же стяжком нейтрализовал еще двух бандитов и, бросив стяжок, перехватил занесенную финку Сивого, резким рывком заломил его руку за спину. Сивый дико взвыл и выронил нож. Пузырь и двое других молча корчились от боли. Еще два подельника не пострадали, но они ничего не предпринимали, лишь тупо и испуганно смотрели на борьбу. Такого им видеть до сих пор не приходилось. Обычно их жертвы оказывали слабое сопротивление. Мужчина молниеносно обыскал их, отобрал ножи и кастеты, подобрал финку и властно скомандовал: "Руки за голову! Выходить живо! Не вздумайте бежать! Догоню - убью!" В отделении милиции заспанный дежурный сержант потребовал документы. "Да-да, ваши. Ентих я и без вас знаю. Кто вам поручал их ловить? Лезете не в свое дело. Вы чо глухой. Документы на стол - я сказал, - заорал он. - "Документы я предъявлю в другом месте, а твое дело изолировать этих подонков и составить протокол! Исполнять! Или я и тебя арестую своей властью!" Сержант глянул в глаза незнакомца и оробел. Такой яростью горел этот взгляд, что сонная одурь и апломб враз покинули сержанта. Он запер арестованных в тесную комнатушку с зарешеченным окном и начал составлять протокол, размышляя над тем, кто этот вояка и какой такой властью он наделен. Судя по тону - шишка важная. Ишь, как привык командовать. А был этот человек командиром военной разведки. После тяжелой контузии он был комиссован подчистую. Расстроенная психика не позволяла ему служить в разведке. Сивый не особенно расстроился из-за ареста. Когда-никогда это должно было случиться и он был готов к такому исходу. Нет худа без добра. Там за стальными гардинами Черная Луна его не достанет. Зря он так думал...
  
  
  
   Глава 40
  
   -А што, Эрих, есть ли в вашей деревне невесты, - спросил автомеханик Карл, набивая крепкой махоркой маленький самодельный табакспфайфер.
   -Да, есть одна подходящая.
   -Что есть подходящая. Приходящая, которая приходит и уходит.
   -Нет, подходящая, у которой есть все што надо и изба, и корова, и огород, и курицы...
   -А эта фрау есть красивая.
   -Русские говорят, с красоты не пьют воды.
   - С лица воду не пьют - с улыбкой поправил Андрей бригадир, - на таких Эрька не женятся, лишь поджениваются, чтобы пережить трудное время, а потом находят других и уходят. Ты сам-то не подженился ли здесь. Эрих зарделся. Немцы и Андрей заулыбались. Дружно и слаженно работали бок о бок вчерашние враги, понимая друг друга с полуслова, радуясь хорошо сделанной работе и переживая неудачи. О боевых своих подвигах и неудачах они не говорили. Эту тему негласно признали запретной. Интересно, если бы сейчас после тесных трудовых контактов, хороших, дружелюбных, вернуть их на поле боя и противопоставить с оружием в руках - стали бы они стрелять друг в друга. Наверное стали бы. Приказ есть приказ. Здесь, на сборочной площадке, Эрих своими руками перебрал новенький ЧТЗ. Это позволило закрепить теорию. Теперь он до последнего винтика знал свою машину. Военнопленные пользовались относительной свободой. Они строили дома в городе, ремонтировали трамвайные пути и теплотрассы. С местными общение их ограничено, но в общем-то не возбранено. Некоторые обзавелись даже подругами. В самом начале весны, пока холод еще прочно держал в твердом состоянии мелкие речки и ручьи и санный путь большака, Эрих и Андрей были снаряжены в недальний, но трудный путь. Немецкие мастера в подарок своим сибирским соотечественникам изготовили большую тракторную телегу. Колеса на шарикоподшипниках, высокие открывающиеся борта, емкая надежная хорошая телега. Погрузили плуг, бороны, четыре бочки с горючим, комплект инструмента, кое-какой металл для коноплянской кузницы и ранним утром отправились в путь. Выехав за город, Андрей посадил за управление Эриха, сам сел рядом, закурил. Эрих от волнения сначала путал рычаги, потом волнение сменилось радостной уверенностью и чувством благодарности к своим наставникам за то, что сделали его специалистом-механиком. Машина бойко катила по накатанному санному пути, по которому нет-нет да пробегала автомашина. Встречные шофера обязательно останавливались, обменивались новостями, опытом, табаком. От города до Коноплянки верст семьдесят с небольшим. В сухую летнюю пору их можно пробежать за полдня. Выехал утром пораньше - к обеду там. Зимой же и в день не уложишься. Так оно и вышло. Версты с две не дотянули. Ушли ночевать в деревню, а утром почти вся Коноплянка явилась с лопатами. С шутками-прибаутками расчищали путь, кое-где мостили гать и только поздно вечером смогли вызволить из снежного плена и трактор и телегу с грузом.
   - Бочки катайте в анбар, железо в кузницу, движок в конторе заприте, а к трактору сторожа поставим, чтоб ребятишек гонял, оне ить вона как льнут к трахтару-та, ишшо сломают чо ни-то, - распоряжался и добродушно бурчал донельзя довольный председатель.
  
  
  
  
  
  
   Глава 41
  
   Тихо праздновала победу деревня. Такую долгожданную и выстраданную. Не высохли еще слезы, не унялась тоска, не зарубцевались раны души и сердца... Голодная, оборванная деревня радовалась, сбиваясь на печаль. Был сталинский призыв - все для фронта - все для победы. И было отдано все: и силы, и молодые жизни. Много их взяла война, поэтому радость победы мешалась с глубокой печалью. Но робким весенним цветком взошла уже надежда, что победа принесет избавление от голода и холода, принесет достойную жизнь в достатке и спокойствии. И труд будет не изнуряющим, калечащим душу и тело, а в меру сил, в удовольствие, с хорошей отдачей и оплатой. Около сельсовета коновязь, к которой привязано десятка с два лошадей, запряженных в легкие ходки. Это председатели окрестных колхозов съехались на торжественный митинг по случаю всенародного праздника - Дня великой Победы. Митинг открыл инструктор райкома ВКП(б). С большим искренним вдохновением поздравил он всех с победой над подлым вероломным фашистским отродьем, воздал должное полководческому гению дорогого вождя товарища Сталина и призвал трудиться самоотверженно и бескорыстно на дело восстановления и развития разрушенного войной народного хозяйства страны, подзатянуть еще пояса и набраться терпения. Все председатели колхозов выступили на митинге и от имени своих односельчан обещали внести достойный вклад в дело восстановления и развития хозяйства и подзатянуть пояса. Эту зиму Коноплянка прожила хорошо - и картошка была, и хлебушка дали. Одним словом - грех жаловаться. Господь помог, и Сергей Тишков поспособствовал. А таперча и вовсе все на лад пойдет. Война, будь она проклята, кончилась. Ребяты стали подходить, которы хоть и ранены, а помочь ихняя уже и в том, что оне живы и тутотка с нами. Трактор вот справный дали. Так завершил свое выступление на митинге Сухов.
   Радовались победе и немцы. Появилась надежда на возвращение мужей и братьев, отбывавших принудиловку в трудармии на шахтах, заводах, стройках, в сиблагах... Ожила мечта о возвращении в родные волжские края. Но не все стремились возвращаться. Гаммершмидт строил дом. Большой, добротный, на возвышенном месте рядом с рекой и березовой рощицей. Дом на высоком шлаколитом фундаменте из бывших в употреблении шпал. Стайка и баня тоже из шпал, большой огород. Строить помогали соседи и сотрудники устраивали толоку, трудились по вечерам и выходным и уж совсем поздно коллективно ужинали, пили медовуху, судачили о житье-бытье. Гаммершмидт был теперь старшим кузнецом. У него двое подручных. К кузнице пристроили мастерскую, в которой поставили токарный станок ДИП-500 и осваивать его, а так же подготовить токаря, поручили тоже ему. Рудольф довольно быстро разобрался в конструкции несложного в общем станка и выточил несколько втулок. Работы было много, но это не пугало Рудольфа. Семья у него теперь большая. Клава родила двойню - Рудика и Наташу. Мишутка стал старшим братом. Пока что они жили в Коноплянке у тещи. Теща каждые два-три дня наведывалась, приносила медовуху, помогала на стройке, на это дело она пожертвовала даже поросенка. Не собирался уезжать и механик Коноплянской МТС Эрих Бруннер. МТС (машино-тракторная станция) только что организовалась. Прислали еще два трактора, полуторку и два комбайна - "Сталинец" и "Коммунар", правда, оба неисправны, но ни трактористов, ни шофера, ни комбайнеров не было. Зато сразу же был назначен политрук, энергичный, напористый, всецело преданный делу Партии и Сталина, Николай Стуков. Он решительно воспротивился назначению механиком желторотого немца. Лишь в качестве временной меры он согласился на назначение Эриха помощником механика. Такой должности в штатном расписании МТС не было, но убедить Стукова ни директор, ни бухгалтер не могли. Он твердо стоял на своем. Эриху это стоило многих нареканий при выдаче зарплаты: "Опять этот Бруннер путает. Как ему платить - как механику, но он не механик, как помощнику, но такой должности в штатном расписании нет. Когда ты, Бруннер, перестанешь вносить путаницу". - Эрих, обычно находчивый в таких случаях, терялся и робел, но работал и за механика и за слесаря, осваивал шоферское искусство, приглядывался к комбайнам. Не собирался уезжать и Рейнгольд Майер. Он закончил семилетку только с отличными отметками. Семилетнее образование считалось солидным. Таких людей было немного, а в деревнях так и по пальцам можно перечесть. Директор школы прочил его на должность учителя младших классов, директор детдома предложил работу воспитателя подростковой группы. Политрук Стуков, осведомленный о всех деревенских делах, готовился дать бой. Первая решительная атака намечалась на нового директора детдома. Ждали мужика, а прибыла женщина, лет под сорок. Бойкая и востроглазая, Валентина Моисеевна сама бывшая колонистка, она хорошо знала нравы и обычаи, царившие в этих заведениях. Только разумная, постоянная строгость в сочетании с добрым и справедливым отношением к воспитанникам детдома могут обеспечить дисциплину и порядок. Постоянное, пристальное внимание в сочетании с добрым, но строгим обращением - вот залог успеха. Так считала и так действовала Валентина Моисеевна. С собой она привезла фельдшера Ларису Ибрагимовну, красивую женщину, свою подругу, с которой вместе прошли они детдомовские огонь воду и медные трубы. Прежний директор запустил детдом. Занимался сомнительными делишками, урезал рацион питания, торговал детской одеждой и обувью. Воспитанники часто болели, обовшивели, свирепствовала чесотка. После очередной проверки комиссией обкома партии, в которой была и Валентина Моисеевна, директора сняли, исключили из партии и отдали под суд. Валентина Моисеевна энергично взялась наводить порядок. Баня, стирка, прожарка одежды быстро победили и вшей и чесотку. Лекарства были подручные - полынь, чемерица, березовые веники, деготь. Удалось добыть знатный провиант - американская тушенка и макароны, присланные специально детям фронтовиков, сумела директорша перехватить и направить по назначению. Ссориться с ней боялись даже крупные руководители. "Дилехташа-та нова уж шибко боева. Куды к черту, - говорили деревенские бабы, -палец ей в рот не клади, по локоть отхватит... - Ходит в штанах, курит, а уж губы накрасит, што яйцы на паску... Волосья обстригла, ни стыда ни совести... Глазишшами-та так и зыркат так и зыркат..." Фершалка-то тоже в штанах, но ета-то хыть не курит, да и поскромне вроде ба... В МТесе-то новый начальник Стуков - собака собакой, на дилехтора орет и всех протчих ни в грош не ставит... - "Да чо там дилехтор-то, Гриша Хлыстов - парень тихий и работяшший, собачиться не любит и неумет. Вот Стуков и измыватца. Все орет судом пужат... Гриша-та просит отпустить его, но начальство не отпускат. Некого, говорят, ставить на его место. Хыть бабы ба заступились за Гришу-та. На войне не сгинул, дак здесь етот злыдень со свету сживет..." - "Дак ить как заступисси, враз заметут по линии НКВД... Етот жа Стуков постаратца..." Так судачили в деревне и не очень-то радовались переменам, новым людям, новым руководителям. Ванька Хряк сочинил срамную частушку про Стукова, которую с удовольствием исполнял под окнами конторы...
  
  
  
  
  
   Глава 42
  
   Детдомовский конюх и водовоз батька Евстигней любознательный и общительный человек захотел во что бы-то ни стало познакомиться с дилехторшей и фершалом . Чем черт не шутит, глядишь каку-никаку выгоду поимею. Он придумал заделье, скажу мол, брюхо разболелось. А ить в брюхе как.в темном лесу -чо болит чо пучит. Хто знат ...
   -Кто вы ичто вам нужно-спросила красивая женщина.
   -А я ето конюх стал-быть. Мне ба к фершалу...
   -Я фельдшер .Что у вас болит..
   -Дак ить брюхо побаливат. Пучит и бурчит понимаш...
   -Давно болит
   -Дак ить с утра...
   -Что вы кушали
   -Известно чо картошку деруны да молока малость ...
   -Раньше были боли в животе
   -Были, но не шипко а седня схватило спасу нет...
   -Раздевайтесь до пояса ложитесь вот на столик...
   Дед послушно снял рубаху и лег на столик, но толку из этого не получилось. Дело в том, что батька Евстигней был страшно щекотлив и не то что помять. дотронуться до его живота фельдшеру не удалось. Даже от нацеленного на живот пальца дед взвизгивал и дергался как молодой поросенок .Так ничего не добившись фельдшер и директор сами развеселились .Смеялись от души .Выписала ему фельдшер направление в район в железнодорожную поликлинику да велела сдать кал на анализ .Дед никак не мог уразуметь что от него требуется .Ну сходить в район не ближний свет но можно. Там поди тоже будут щупать и щекотать но какой такой нализ туда тащить - убей не пойму. Он кивал, поддакивал, во всем соглашался, но понять не мог пока Валентина Моисеевна простыми крестьянскими словами не пояснила-
   -Вот вам коробок из-под спичек положите туда говнеца, да и снесите в больницу-то.
   -А говнеца какого конского али коровьего
   -Здравствуйте! Да своего свеженького...
   Тут уж расхохотался батька Евстигней. Смеялся до слез, до коликов в животе ему аж плохо стало от смеху.
   -Да чо там коробок. Я и туесок могу, а нет, дак лагушок заполню да оттащу. Жалко ли чо ли.
   Из детдомовской конторы батька Евстигней отправился прямиком к своему куму Егору. Здесь на завалинке собирались по вечерам деревенские старики. Почти все доморощенные философы. Обмен мнениями прогнозы хозяйственные политические и даже научные, но больше-то промывка косточек всем мало-мальски видным людям деревни. Не только женщины умеют промывать косточки старики делают это даже лучше применяя едкие и ядовитые средства .
   -А нова директорша-то сучка-сучкой. Ходит в штанах, морду красит, курит, прости Господи
   -А почто она Моисеевна знате? По то што она еврейка, а евреи извесно дело, на теплы места лезут как мухи на мед.
   -Фершала привезла. Ето хорошо .Какой-никакой врач в деревне появился.
   -Да што ты буровишь? Хто к ей пойдет? Есть батька Мефодий и бабка Аксинья всяки хвори пользуют.
   Только что подошедший батька Евстигней сразу же встрял в разговор:
   -Не-ет фершелка хороша! Меня враз от брюха вылечила. Зашел я к ней сказал што брюхом маюсь который день, дак она знаш чо учудила? Сделай, говорит нализ да и отташши в больницу-та. Ближний свет? А чо говорю ето тако нализ-то етот самый? А ето говорит говнеца свово набери в коробок с под серянок да и отташши...
   -Ну и врать жа ты Стигней Не приведи Господь...
   -Вот те хрест! Так и сказала -изделай нализ..Я так хохотал брюхо-та и прошло...Ето надо придумать? Нализ...А ить вылечила! Все как рукой сняло. Не-ет чо не говорите, а фершалка путевая попалась...
  
  
  
   Глава 43
  
   В кабинете Стукова посетитель- воспитатель детдома Колесников только что уволенный новым директором за грубость и рукоприкладство. - Ни чо слышать не хочет .Шерстит всех подряд .Уже уволила бухгалтершу и кладовщицу . Оне вишь-ли сестры, а так нельзя мол подотчет. Да и каки-то приписки нашла. Словом копат. И под меня копат. Рукоприкладство. А с имя иначе и нельзя. Иной раз выведут из себя, ну и шлепнешь. Смотришь, притихли. А не щлепать дак на шею сядут и ножки свесют. А на мое место назначат парнишку немца Ранголя. Уж етот-та навоспитават фашистов. Стуков слушал внимательно, изредка сочувственно кивая. Он и сам позволял себе отпустить затрещину или дать пинка чересчур настырным посетителям и не пацанам каким-то, а вполне взрослым мужикам, а порой и женщинам. Все сходило и хорошо помогало в работе.
   Политрук пришел в контору детдома злой и решительный и прямо с порога начал гневно отчитывать директора.
   -Вы тут чо с ума посходили? Кто вам дал право назначать немца воспитателем детей!
   Фашистов хочете воспитать?
   Валентина Моисеевна и Лариса пребывали в веселом настроении после беседы с дедом Евстигнеем и слушая Стукова продолжали улыбаться.
   -Вы чо думаете, я с вами шутю? Етот вопрос промежду протчем политический. Ставьте обратно Колесникова, а про немца и думать забудьте и учтите етот номер вам так не пройдет. Директор была дамой не робкого десятка и за словом в карман не лезла. Еще будучи колонисткой умела постоять за себя и за подруг даже когда дело доходило до рукопашной схватки. Коса нашла на камень.
   -Кто ты такой и по какому такому праву врываешься и хамишь?
   -Я те покажу кто я такой! Скоро узнаш и загремиш отседова куда подальше. Я тя щитай предупредил...
   -Плевать я хотела на твои предупреждения. Научись сперва говорить, а потом уж приходи с претензиями. А сейчас - пшол вон...
   Лариса Ибрагимовна не осталась в стороне
   -Ты хоть бы ширинку застегнул. Здесь ведь и дети ходят...
   С политруком так никто не разговаривал. На короткое время он растерялся но быстро взял себя в руки. Стиснув зубы и кулаки нервно засопев он наконец выдавил
   -Ет-та чо жа! Вы слов не понимате. Придется вам друго внушенье изделать. И изделаю.
   Валентина Моисеевна чуть отступила, но лишь для того чтобы взять кочергу. У Ларисы в руках оказались конторские счеты. Оценив обстановку Стуков решил действовать все-таки более цивилизованно. Написать рапорт в райком партии организовать заявления обиженных работников детдома бухгалтера кладовщицы воспитателя Колесникова и упечь обоих этих руководительниц в самый дальний сиблаг .Громко хлопнув дверью политрук выскочил на крыльцо В нем клокотала дикая злость и мутила разум. Пнув сидевшего на крыльце кота, грубо толкнув стоявшего на пути мужика, Стуков решительно направился к себе, но был остановлен. Босоногий одетый в грязную холщевую рубаху и такие же портки обросший бородой до самых глаз Ванька Хряк в этот момент священнодействовал-сочинял новые заковыристые частушки. Он смотрел в небо блаженно улыбался бормотал и приплясывал. Грубо оборванный в самый прекрасный момент творчества Ванька сам пришел в ярость. Схватив обидчика за запястье он спросил будто даже кротко.
   -Ты чо толкасси? Пошто меня обижаш?
   При этом он с такой силой сжал запястье что острая боль пронзила всю половину тела Стукова .
   -Пусти, почти умоляющим голосом попросил он.
   -Чичас опушшу.
   Он рывком пригнул голову политрука прямехонько к своей заднице и начал отсчет - январь, февраль, март апрель, звучно выбрасывая при этом порции сероводорода в гордый нос политического руководителя. Стоявшие неподалеку бабы громко, не таясь хохотали.
   -Ну Ванька ну нечистый дух. Задушишь ведь мужика-то ...
   Когда красный от гнева и стыда политрук был, наконец, отпущен прослушав и понюхав длинный прощальный гудок, он на миг встретился взглядом со своим мучителем. Презрение и осмысленную злость он увидел там но уже через минуту Ванька опять приплясывал, смотрел в небо и что-то бормотал.
   Политрук Стуков перевелся в другую МТС довольно далеко от этих мест. Директор Григорий Хлыстов вздохнул свободнее и мысленно поблагодарил освободителя. Но кого-то пришлют вместо Стукова...
  
  
  
   Глава 44
  
   -На дежурство - хитро прищурясь, спросил батька Мефодий. Рейнгольд потупился, краска смущения залила его лицо до кончиков ушей. Дежурство с началом теплых дней проводилось на бревнышке около ограды Астаховых вдвоем с самой юной Астаховой - Катенькой .Эти два юных существа робели и смущались но неведомая сила мощно и настойчиво влекла их друг к другу .Случайные встречи днем приводили обоих в замешательство Катя краснела как маков цвет у Рейнгольда перехватывало дыхание, а тут еще деревенские пацаны-голодранцы не в меру наблюдательные назойливо орали - Жених и невеста из кислого теста. Рейнгольд готов был провалиться сквозь землю. Катя расстроенная до слез убегала домой но вечером воровато озираясь шла она к заветному бревнышку где уже сидел Рейнгольд. Это что же любовь - Да кака прости осподи любовь - смеясь отмахивалась Катина мать. Дети ить ишшо. По шашнадцать лет кака может быть любовь. Так блажь ребяческа....
   -Антиресно ты рассуждаш В шашнадцать-дите а в двадцать-перестарок. Кады-тады девке и погулять вступала в разговор соседка .
   -Да ране-то бывало, в шашнадцать-то дети дите имели. Оно и хорошо лишь бы в подолу не приташшила - подначивала другая соседка. Так что пушшай гулят лишь бы в подолу не приташшила... Эти разговоры доходили до Рейнгольда вызывали гнев стыд и беспомощность. Другая дочь Астаховых перестарок по деревенским меркам Таня на двадцать втором году нашла свою судьбу, или судьба в лице Петра Могилина нашла ее. Уже был сговор и назначена свадьба на осень и никто этому не удивлялся и мальчишки не дразнились и батька Мефодий приветствовал эту любовь звал Таню доченькой и она не стесняясь приходила помочь по хозяйству побыть с женихом но тятей батьку Мефодия назвать пока не решалась. Осенью должна приехать Анна. Она закончила войну в Германии. Имела награды и ранения и очень мечтала остаться на военной службе. - А что в колхозе делать? Быкам хвосты крутить? На побывку приеду, а потом опять на службу. Здесь можно стать медсестрой, а то дак и фельдшером. От реки тянуло холодком, Рейнгольд снял свою меховую безрукавку и накинул на плечи девушки. Она благодарно взглянула и прошептала - Сам замерзнешь. -А мне не холодно.. Давай накроемся вместе. Юноша прикрылся половиной куртки и обнял девушку. Она не отстранилась. Волшебное сладкое чувство охватило оба эти существа чувство чистоты нежности и еще чего-то волнующего непривычного. Сегодня им рассказали историю и грустную и смешную одновременно. Политрук приходил в детдом и потребовал ни в коем случае не назначать немца воспитателем детей - это вызвало грусть. Зато другая история -наказания гордого политрука Ванькой Хряком надолго сделалась предметом шуток и самодеятельных веселых сценок коноплянцев.
   -Плюнь ты Ренюшка на это дело. Воспитателем тебе все-равно работать не дадут. Не Оперданный дак другие найдутся, а вот в школу иди, раз зовут. Арифметика аль к примеру физика от властей не зависют ..тут постоянство ...так наставлял юношу батька Мефодий.
   Рейнгольда приняли учителем младших классов и сразу же стали звать по имени-отчеству .Юноша сильно смущался..
   -Привыкай-сказал Петр Мефодьевич- хотя правду сказать я и сам привыкнуть не могу. Лучше все же быть Петей, но это недопустимо, ты учитель Рейнгольд Адамович.
   Рейнгольда Адамовича довольно прилично экипировали. Марта перелицевала и ушила суконный пиджак подаренный Суховым из старой коричневой шали сшила приличные брюки а рубашку купили на базаре за три ведра картошки .Вот только на ноги ничего приличного не осилили - Ну да ладно. Не все сразу. И в чунях можно пофорсить.
  
  
  
  
   Глава 45
  
   Война закончилась. Немцы больше не враги. Новое германское государство-образец дружбы и взаимопонимания. Его коммунистические лидеры сразу же взяли курс на путь указанный великими Марксом и Лениным и четко неукоснительно ведут по нему свой народ и народ идет этим путем ибо он полностью соответствует его надеждами чаяньям.
   Советское правительство не вмешивается в дела Германской Демократической Республики .Оно с интересом и доброжелательностью следит за успехами молодой республики одобряет радуется и поздравляет со всеми достижениями помогает по мере сил когда надо. Здесь полный ажур. Но спецкомендатуры в сибирской глубинке продолжают действовать-контролировать потенциально -преступный контингент -немцев прежде всего. Получено секретное указание -ужесточить контроль не допускать образования кружков товариществ землячеств или иных группировок на национальной религиозной деловой или иной основе. Особенно много хлопот доставляют комендатурам те немногие немцы кто был военнопленным обзавелся здесь семьей изъявил желание остаться. Они как на зло Но спецкомендатуры в сибирской глубинке продолжают действовать -контролировать потенциально-преступный контингент -немцев прежде всего. Получено секретное указание -ужесточить контроль не допускать образования кружков товариществ землячеств или иных группировок на национальной религиозной деловой или иной основе.Особенно много хлопот доставляют комендатурам те немногие немцы кто был военнопленным обзавелся здесь семьей изъявил желание остаться. Они как на зло стремятся сблизиться с коренными немцами. Их переписка с родственниками там, на Западе недопустимо пространна и вольна хотя и не содержит да и не может содержать военных секретов. Но и сведения мирного характера компрометируют наш образ жизни.-полуголодное существование и принудительный неоплачиваемый труд и подписки на займы и многое другое. Цензура вымарывает целые страницы а то и просто уничтожает крамольные письма а в комендатуры идут нарекания, замечания указания циркуляры. Запретить переписку нельзя. На то есть специальное указание, а вот ограничить свободу общения и передвижения можно и должно. Сходить по делам в соседнее село можно только с разрешения коменданта а уж о поездке в областной город и думать забудь . Впрочем и вполне благонадежные крепостные беспаспортные колхозники русские татары чуваши латыши в это тоже были ограничены. Для поездки в город нужна справка с печатью правления колхоза а уж в правлении уполномоченный обязательно выпытает куда с какой целью на какое время едешь и вполне может отказать Нечего мол делать .Сиди Дема дома но и справка с печатью мало помогала если попадешь в облаву. На вокзале ли на базаре или в поезде замели тебя при облаве - вот тебе выбор либо фронт, либо шахта. А ведь хрен редьки не слаще .На фронте -известное дело либо грудь в крестах либо голова в кустах а в шахте либо породой пришибет либо чахотку наживешь Правда облавы теперь прекратились но свободы как небыло так и нет Куда ты без паспорта? Тощий оборванный ты сразу привлечешь внимание и будешь определен на одну из великих строек коммунизма. Не стал более ценным трудодень не снизились натуральные налоги мясной молочный и прочие Появился новый по сути дела налог -государственный займ восстановления и развития народного хозяйства. На заводах шахтах МТС и в совхозах в апрельские дни проводилась добровольная подписка на заем. Один месячный заработок отдавался ежегодно взаймы родному государству беспроцентно и безвозвратно и к майским праздникам шли рапорта в вышестоящие инстанции о трудовом энтузиазме царившем во время подписки .И хотя замордованные кредиторы матерились и плакали перечисляя дыры которые нечем заткнуть план по займам постоянно перевыполнялся Огромная Советская держава семимильными шагами шла вперед к победе коммунизма .Почему именно миля была избрана мерой торжественной поступи. Удобнее было бы перейти на десятикилометровый шаг, хотя он и покороче семи - мильного. Семь миль - это одиннадцать тысяч двести шестьдесят три метра -цифра для расчетов крайне неудобная. Отсюда и ошибки и просчеты в планах которые вскрывал и исправлял каждый новый лидер но миля как мера оставалась. Другой меркой была душа человеческая. Существование души как таковой коммунисты категорически отрицали но во всю использовали в хозяйственной деятельности в экономических расчетах в оценке технического прогресса .Выплавка стали и чугуна добыча угля и нефти выработка электроэнергии надои молока урожай зерновых и много еще чего приходилось на душу населения в том числе и потребление продуктов питания и товаров первой необходимости. Цифры были внушительные но эта самая душа брала на себя грех красть комбикорма в совхозных свинарниках чтобы насытить хоть как-то свою тощую плоть и плоть от плоти своей. И неважно была ли эта душа русской немецкой татарской или чувашской-положение их было одинаковым .
   Здесь в Сибири люди грубее но проще и добрее чем в европейской России и гораздо быстрее сходятся. Уже перестали чураться немцев на производствах. Только на оборонных заводах еще воздерживались допускать немцев к основному производству. Немало смешанных семей появилось в сибирских селах русско-немецких татарско-немецких .Такие удивительные сочетания как Ванька Баур Абдулка Шмидт или Эрна Карловна Фахрутдинова уже никого не удивляли. Удивляло другое -в таких смешанных семьях был лад супруги жили как правило дружно дети были умны и трудолюбивы. Ценой невероятных усилий в этих семьях появлялся хоть скромный но достаток...
   Между тем довоенный лозунг ("Догнать и Перегнать") вновь был взят на вооружение несмотря на то что те кого собирались перегонять стояли на краю пропасти. Внутренние ресурсы создаваемые за счет налогов и государственных займов использовались надо сказать эффективно. Строились заводы (по большей части оборонные) дороги мосты каналы в основном стратегического назначения строились сиблаги .Технический прогресс шел поистине семимильными шагами . Кредиторы этого прогресса - оборванные и голодные проклинали этот прогресс и как это не парадоксально восхищались им . Грандиозность народных строек поражала .Даже в глухие отдаленные деревеньки пришло радио и электричество .Автомобиль и трактор перестали быть диковинкой. В деревне появились механизированные фермы и зерноуборочные комплексы.. В объединенном оркестре строительства могучей империи четко и ритмично звучал и немецкий молоток....
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЭПИЛОГ
  
   Директор Коноплянской средней школы Рейнгольд Адамович задумчиво сидел за своим рабочим столом у полуоткрытого окна. Время от времени рассеянная улыбка появлялась на его лице. На душе светло и безмятежно. Молодые голоса взволнованные и веселые врывавшиеся вместе с майским благоуханием в окно приятно будоражили директора. Была пора экзаменов - хлопотная пора .Ликование и легкая грусть юная безотчетная мимолетная владели молодыми умами. Смех бурлящая радость сменялись тихими счастливыми слезами. Ее Величество Молодая Жизнь выступает в своем сумбурном великолепии. Мальчики и девочки нервно и трепетно входят в новую взрослую ипостась. Еще будут рецидивы детства шалости игры кувыркания на полянке но новая сущность уже овладела уже овладела их помыслами. Мальчишки уже не дергали за косички своих одноклассниц. Они иными не шалыми глазами смотрели на девочек и эти взгляды вызывали обоюдное волнение и смущение . Рейнгольд тонко чувствовал и любил этих юных неуклюжих ковалеров и дам наивных и хитреньких одновременно. В этом году стараниями педагогов была достигнута полная успеваемость и за исход экзаменов директор не волновался .Горьких слез не будет .Закончил школу и его сын Иван смышленый но несколько несобранный парень хорошо разбирающейся в технике но решивший стать хирургом .Родители этот выбор одобрили но характер надо менять - несобранный хирург - не хирург. Детьми Рейнгольд и Екатерина довольны. Их трое. Мефодий и Фридрих уже обзавелись семьями и живут в городе. У них все благополучно. Недавно гостила свояченица Анна-Фронтовичка с фронтовым не то мужем, не то другом. Живут вместе почти сорок лет, а до сих пор не определились. Часто заходит в гости дядя Сережа Тишков бывший директор совхоза. На пенсию они вышли вместе с Марией работавшей здесь же зоотехником. Их дети - сын две дочери и шестеро внуков живут в областном городе. Рейнгольд и Екатерина побывали в Германии. Прародина встретила вежливым холодком и безразличием. - Эка невидаль сибирские немцы.... Только коллеги-педагоги проявили неподдельный живой интерес и к сибирским немцам и к русской школе и к русским порядкам. Вот Карл побывал в России и говорит что в России порядков нет... Рейнгольд неожиданно с несвойственной ему горячностью вступился за российские порядки чем поверг в изумление не только немцев, но и жену.
   - Ты не есть немец. Ты являешься русским, заявил Карл.
   - А какая разница? Анатомически мы одинаковы. Разница лишь в заложенной в нас программе. Я хорошо изучил язык, культуру и фольклор, как русский, так и немецкий. По этим вопросам готов участвовать в любом научном диспуте. Побывал Рейнгольд и в Голландии - маленькой чистенькой и такой ухоженной стране которой бредил дядя Фридрих. Многое нравилось Рейнгольду в Германии восхищало и удивляло его. Чистота аккуратность обязательность культура общения но когда его спросили не желал ли бы он навсегда поселиться здесь на родине своих далёких предков. Нет - это для меня. Моё маленькое счастье выстрадано там в далёкой неласковой но милой сердцу Сибири. Там дети внуки друзья. Там перешагнувший столетний рубеж маленький сухонький батька Мефодий уверенный что я и есть его младший сынок Илюша, вернувшийся с войны живым и невредимым. Потерять ещё раз Илюшу - этого батька Мефодий не переживёт и с этим нельзя не считаться. Там неугомонный пенсионер Гаммершмидт впадающий в детство когда играет с внуками в прятки. Умный рассудительный друг Кузьма Силин беззлобно попрекающий свою толстую Мартушку за то что она нарожала пятерых дочерей и не одного сына. Бессменный совхозный механик Эрих Бруннер так и оставшийся бобылем. Он оказывается тоже был влюблён в Катеньку Астахову. Что ж не зевай Фома - на то ярмарка. Пётр Мефодьевич Могилин - старый учитель. Когда встал вопрос о назначении его на должность директора школы он решительно предложил кандидатуру Рейнгольда и - от души радовался что его предложение прошло. Новый директор совхоза Рудольф Гаммершмидт - младший обещал помочь в ремонте школы и это надо использовать. Дел много и это хорошо...
  
  
  
   ЖИЗНЬ - ЕСТЬ ЖИЗНЬ
   (рассказ)
  
   Юлия Николаевна не любила праздников, за их суету, бестолковость, пьянки. Пьянки до невменяемости, когда выходят наружу, напоказ самые неприглядные черты человеческой натуры, доселе надежно спрятанные в сокровенных тайниках души. Не любила, но именно ей поручалась организация и проведение праздничных мероприятий. Все хлопоты и заботы неизменно ложились на ее хрупкие плечи. А хлопоты, между прочим, немалые. Надо подготовить доклад, написать и отправить поздравления (да чтоб нестандартные были), особенно выводило ее из себя поздравление вышестоящих бездельников, которых развелось слишком много. Эти поздравления приходилось шлифовать и переписывать по требованию директора по нескольку раз. Надо сделать праздничные плакаты и стенгазету, организовать выступления детей. В самодеятельности чтоб присутствовал юмор, сдержанный пристойный, но смешной. Все бы ничего. Она могла снести и слащавую фальшь пожеланий, и убожество подарков и бездарность самодеятельности, но все это было лишь прелюдией к главной части торжеств - пьяным оргиям, на которые непременно являлись с "поздравлениями" начальствующий состав сельского масштаба - этакие простецкие мужики, багровые, сильно "на взводе" отцы села мычали что-то приветственное, порой сбиваясь на нецензурщину, "дико" извинялись. После таких "вечеров" Юлия Николаевна отлеживалась с повязкой на голове, хотя спиртного в рот не брала. В свои тридцать шесть лет, она имела почти двадцатилетний педагогический стаж. Пионервожатая, учитель начальных классов, и наконец предметник-преподаватель биологии и географии, после окончания заочного отделения пединститута. Это был потолок, дальше двигаться некуда. Жила она в однокомнатной полублагоустроенной квартире, с отоплением от школьной котельной, с ванной, но без горячей воды и с "удобствами" во дворе - это тоже потолок по сельским меркам. Было замужество, глупое и неудачное. Муженек укатил на Камчатку за длинным рублем и оттуда вскоре прислал отказную: не поминай, мол, лихом, но и не жди, а подвернется хороший человек - выходи. Она не обиделась. Наоборот - почувствовала облегчение.
   Бездельник и пьяница тридцатилетний Леха Чеботарев был грозой и бедой всего села. Не умом и не силой, а хамством и наглостью взял он верх и до поры, до времени не находилось управы на него - никто не хотел связываться. От дерьма подальше оно и не воняет.
   Был в деревне глухонемой мужик Степан Ежов-мужик сильный и трудолюбивый. Как-то увидел он Леху пьяного выворачивающего кол из ветхого плетня бабки Лизаветы. Степан подошел и попробовал его образумить, мыча и вырывая кол. В ответ Леха потушил окурок об его руку. Мощным ударом кулака Степан сбил хулигана с ног, и когда тот попытался встать, пинком под зад был буквально воткнут в тот самый плетень.
   - У-у, У-у! - грозно промычал Степан и плюнув ушел.
   Угораздило же Юлию Николаевну пожалеть Чеботаря, попытаться помочь и успокоить его. Она принесла йод и бинт, а также графин с водой, обмыла и забинтовала раны. При этом она убеждала Леху, что он не такой уж плохой человек и вполне бы мог быть достойным уважения, покончи только с пьянкой. Чеботарь обливался слезами, целовал ей руки, пытался поцеловать в губы и в грудь. В замутненной его голове вспыхнули неясные надежды. А что? Он мужик, как мужик, запущенный только малость. Если взять себя в руки, то чем черт не шутит... Вон она как за ним ухаживала и слова-то какие говорила.... А с этого немтыря, что с него возьмешь? Может даже к лучшему, что все так случилось. Не этот бы случай - не было бы и ее объяснения. И Леха решил ковать железо пока оно горячо. Дня через два он собрался в гости. Надев чистую рубаху, обильно наодеколонившись, он принял стакашок для храбрости и посмотрел в осколок зеркала, надо бы побриться, да бритва стерва куда-то запропастилась. -Э, да сойдет и так вечером -т о, в потемках.
   - Куды выпендрился, Фрей Помидорыч? - спросила мать.
   - Тебе-то како дело? - только дорогу закудыкала, путя не будет...
   - А у тя давно его нет, путя-то...
   Леха плюнул и вышел. С матерью он давно не ладил. Мать его постоянно отчитывала, особенно когда сама бывала в подпитии.
   Юлия Николаевна возвращалась с уроков. "Кавалер" поджидал ее сидя на скамейке около дома. В руках у него была недопитая бутылка самогона.
   - А я к тебе! Можно зайтить?
   - Нет нельзя! Отправляйся домой!..
   - Чо так? Я ить с доброй душой...
   - Вот и давай с доброй душой домой...
   - Ты шибко-то не вображай из себя. Я ить могу и по-плохому!..
   - Я тоже могу по всякому...
   Леха постепенно свирепел, а тут еще соседка, старая учительница Вера Станиславовна, которую Леха с детства терпеть не мог, подлила масла в огонь.
   - Иди, Алексей, домой, не болтайся тут, не смеши людей...
   - А ты, старая задница, счас схлопочишь у меня,- прорычал он, скрипнув зубами...
   Юлия Николаевна сильно толкнула его в грудь. Он навзничь упал, разбив при этом бутылку с самогоном. Это привело его в ярость. Женщины уже поднялись на второй этаж. Леха кинулся за ними, но не рассчитал, больно ударился о перила. Выйдя на улицу он злобно прорычал в ее открытое окно: - Ну, сука, все равно я тебя оприходую! Так и знай!...
   Наутро обе женщины ходили к главе сельской администрации Парамонову. Тот со скучающим видом их выслушал, велел позвать Чеботарева, Чеботарев не явился. Глава администрации беспомощно развел руками:- Что я могу сделать? Рад бы помочь, но как? Заходил к Парамонову и директор школы, требовал унять дебошира.
   - А че это ты так за ее страдаешь? Сам, небось, на нее нацелился? Я бы тоже непрочь, бабенка ладная... После второго визита пьяного кавалера, глубокой ночью поднявшего на ноги весь дом, Юлия поехала в райотдел милиции, чтобы подать письменную жалобу.
   Письменную не приняли, а на словах обещали разобраться и принять меры. Неделю спустя в село приехал участковый милиционер и здесь около магазина встретил Чеботаря. Тот был трезв, но соображал где и как раздобыть на опохмелку. Участкового он встретил восторженно:- Твою мать! Какие люди! Ну а пузырь ты захватил? Без пузыря не примаю...
   Они были одноклассники, однополчане и к тому же тезки. Поехали к Чеботарю домой по пути Леха заскочил к одной старой самогонщице, прихватил литровую банку первача. Посидели славно. Леха-милиционер спросил:
   - Кого это ты тут собрался оприходовать?
   - А это уж не твово ума дело. Справлюсь без тебя...
   - Да стоит ли хоть овчинка выделки?
   - Пошли сам посмотришь...
   Дорогой снова заглянули к старой самогонщице и уж совсем "хорошие" отправились "в гости" побеседовать" с етой телкой, которая целку из себя строит"...Увидев в окно эту пару: милиционера в расстегнутом кителе и форменной фуражке, надетой назад козырьком и своего воздыхателя , едва державшихся на ногах, Юлия Николаевна спряталась у соседки Веры Станиславовны. Гости забарабанили в дверь:
   - Отворяй! Милиция!
   - Проверка документов, - орал участковый, а его тезка добавлял:
   - Не откроешь, мы всю ету хибару разнесем к матери...
   - Ладно, Леха, пойдем еще примем и на боковую, завтра разберемся с этой телкой и протокол составим.
   Утром около школы остановилась "Волга" приехал начальник отдела культуры и образования районной администрации. Он прошел к директору. Они долго беседовали, решали хозяйственные дела, пили чай, потом была приглашена Юлия Николаевна. Ясное дело, о чем будет речь: близится праздник-День учителя и надо организовать "на уровне" так сказать "мысленно" передразнила она директора. Ну уж нет! Дудки! Хватит! Вон Олег Викторович молодой учитель всегда ее критикует за сумбурные праздники, а сам увиливает. Поручите ему, пусть покажет как надо праздновать... А сама она решила съездить в райцентр, там живет мать. Давненько не виделись... Директор обычно начинал с комплиментов: - Вы у нас самый талантливый организатор, это известно... Ее заранее передернуло от приторной слащавости этих речей, но на этот раз директор сменил тактику и начал издалека:
   - Труд педагога сейчас на матушке Руси не изведен до уровня дворника, сторожа, истопника. Но иногда все-таки появляются проблески совести у власть имущих, как например сейчас. Вас приглашают в район. Вас там будут чествовать, вручат награду, будет банкет, спонсоры организуют... Не ехать нельзя. Вот Иван Николаич приехал за вами (поклон в сторону гостя).
   - Так выдайте мне зарплату. Полгода уж денег не видела. Я хоть платье и туфли там куплю.
   - А вот этого не могу. Сам у тещи на хлеб занимаю, кстати, Иван Николаевич, как там с деньгами?
   - У нас с деньгами плохо...
   - А у нас без денег плохо, съязвила Юлия Николаевна, но ее каламбур оценен не был.
   - Утром выезжаем. Юлия Николаевна кивнула и вышла. Вот ведь натура человеческая - хитросплетение противоречий. Сейчас ей уже хотелось остаться и заняться организацией праздника. Все дело в том ,что ни платья ни туфель подходящих нет. Здесь в деревне ее старые платья и сапожки выглядели сносно, но для банкета решительно не годились. Бедность, нищета поселились в некогда богатом селе. Учителям выдавали под зарплату макароны, крупу, немодные, лежалые предметы одежды и обуви, разумеется с наценкой. Вера Станиславовна вспоминала военные и довоенные годы. Было трудно и голодно, но почет и уважение к труду учителя были на высоте. Советская власть поддерживала престиж учителя, а теперь только словесный блуд. Ни стыда, ни совести у теперешних правителей. Вера Станиславовна предложила свою кофту, но Юля отказалась. Будь, что будет. Поеду в чем есть. Ведь по одежке только встречают.
   Вечером снова пришел Чеботарь, пьяный и агрессивный. Забарабанил в дверь, пыхтя и матерясь. Вне себя от отчаяния Юлия Николаевна распахнула дверь и дважды сильно ударила его разделочной доской по голове. Гость кулем свалился на пол. Испугалась. Убила до смерти? Но он медленно открыл мутные бессмысленные глаза, помотал головой и встал на ноги. Шатаясь, спотыкаясь и часто падая отправился восвояси...
   Районный городок жил бойкой жизнью. Здесь были небольшие, но процветающие предприятия пищевой промышленности, был техникум, дворец культуры. В местном ресторане подавали великолепные шаньги и расстегаи. Юлия Николаевна с удовольствием бывала в этом городке. Здесь жили ее мать и брат, здесь прошли годы ее юности.
   - Юлюшка! То-то я сегодня собачонку во сне видела - засмеялась Анна Степановна. - Ну слава те Господи! Старушка захлопотала у плиты, то и дело отвлекаясь, чтобы расспросить дочь или самой рассказать о городских новостях.
   - А Файку-то помнишь, подружку свою? Сейчас здесь живет. Парикмахерша. Курсы кончила. Вот при ДК и работает. Замужем. Юля, конечно, помнила подругу, не очень красивую, но добрую и задушевную. С Фаей она встретилась вечером в фойе ДК. Фая сразу же потащила подругу в "салон красоты" так она называла закуток-парикмахерскую, где работала. Фая отнеслась к подруге весьма придирчиво. Долго и дотошно хлопотала над ее прической и макияжем. Потом сбегала домой принесла свое любимое синее платье, заставила надеть, слегка подогнала. Через час Юлию Николаевну было не узнать. Стройная русоволосая красавица, со слегка вздернутым носиком, чуть-чуть припорошенным такими симпатичными веснушками. Немного смущенная улыбка застенчивая трогательная как бы извиняющаяся, сменялась гордым насмешливым выражением. На самом деле она сильно смущалась. Из зеркала на нее глядела великосветская красавица с гордым лицом и насмешливым взглядом. Насмешку она адресовала себе. Вот, мол, вырядилась, а для чего и главное для кого? А чопорность и гордость были ширмой, за которой она прятала смущение. Когда подруги вошли в зал, их появление было замечено и отмечено. Распорядитель с галантным поклоном проводил их к свободным креслам. Мужчины и дамы оглядывались. Она слышала как кто-то шепотом спросил распорядителя: - кто такая? На что тот закатил глаза и прижал палец к губам, нагнетая таинственность.
   Торжественный доклад, посвященный Дню Учителя, был выдержан в советском стиле, хотя и содержал критику этого самого стиля. Воздавалось должное самоотверженному труду учителя в условиях "прямо скажем непростых". Среди лучших назвали и Юлию Николаевну. Не было в этом докладе ни слова о нищенском существовании и бесправном положении этих самых "народных героев" - сельских учителей. Все уложилось в "непростые условия". После жиденьких аплодисментов слово предоставили представителям этого самого героически-нищенского сословия. Список выступающих был подготовлен и согласован заранее, а сами выступающие были предупреждены, что их речи на торжественном неуместны, нелепы и только испортят праздничное настроение. Поэтому, мол, воздержитесь.
   Но нашелся-таки один молодой учитель, который вместо поздравления выразил сочувствие коллегам и призвал к организованной борьбе за права учителей - этих "сеятелей разумного, доброго, вечного". Ему хорошо и дружно аплодировали. Потом был концерт художественной самодеятельности, где русский пляс, хорошо исполненный, чередовался с нелепыми конвульсивными движениями рока, задушевные русские и украинские народные песни - с модными западными хитами. Юлии Николаевне был вручен подарок - модная дорогая дамская сумочка, которую она тут же передарила Фае: "Мне она ни к чему, а ты девка модная, да и живешь побогаче...". Фая согласилась, но при условии, что подруга примет в подарок это самое синее платье: "Ты в нем прямо как принцесса. Всех моих кавалеров враз отбила".
   Праздничные столики, довольно дорогие, были накрыты здесь же в зале. Коньяк, икра, шампанское и фрукты были диковинкой для учителей. Все оплатили спонсоры - ликеро-водочный завод и мясокомбинат. Все тот же распорядитель праздника проводил дам к столику, и галантно раскланявшись, усадил. Двое молодых мужчин пожелали "составить компанию", но распорядитель категорически запретил: - Здесь забронировано.
   - Кто это успел забронировать? - поинтересовались одновременно и дамы и их несостоявшиеся кавалеры.
   - Сами увидите. Советую не перечить...
   Грянула музыка. Слишком громкая и раздражающая. Приходилось терпеть. Подошли кавалеры. Муж Фаи Андрей (он работал механиком в гараже), другой - незнакомый в элегантном костюме мужчина средних лет с легкой сединой и умным внимательным взглядом карих лучистых глаз.
   - Андрей, - представился мужчина и слегка поклонился. Потом он жестом позвал распорядителя и попросил приглушить музыку. Просьба была немедленно удовлетворена.
   - Ну, что ж, милые дамы, пить будем и гулять будем! - сказал Андрей, взяв бутылку шампанского.
   - Я лучше коньячку, сказал Андрей-механик.
   - Куда иголка - туда и нитка, - поддержала мужа Фая.
   - А вы что будете пить, Юленька? - ласково спросил виночерпий.
   Она вздрогнула. От нее не ускользнула нежность и ласка, с которой произнес ее имя этот крупный симпатичный человек. Растерявшись, она пролепетала:
   - Я как все.
   - Значит, начнем с напитка героев. Приятно знаете ли иногда приобщиться к героям!
   От рюмки коньяка исчезли робость и застенчивость. Юля развеселилась, шутила, пробовала петь. Голос у нее оказался сочный, грудной, приятный на слух. Оба Андрея открыто любовались ею. Фая потянула мужа на танец. Тот неохотно пошел. Оставшись вдвоем, Андрей и Юля беседовали на разные темы от бытовых неурядиц до литературы и политики. Сначала беседа была сдержанной, но постепенно приобрела задушевность и, когда танцевавшая пара вернулась к столику, они перешли на анекдоты. Потом танцевали, пили шампанское и говорили, говорили... Еще никому Юлия Николаевна не доверяла так много сокровенного, того, что так тщательно прятала в самых дальних уголках души. И первую детскую любовь, и свое неудачное замужество, и приставания деревенского обормота, и свою беззащитность - все поведала она этому внимательному человеку, а чего ради - сама не знала...
   Андрей тоже рассказал о своих жизненных скитаниях. Он тоже пережил и неразделенную любовь, и неудачный брак, и неудовлетворенность работой. Сейчас он одинок, у него растет сын, хороший, умный парень четырнадцати лет и у них полное взаимопонимание. Сын живет с матерью и отчимом, но к нему приезжает часто. А здесь живут мама и брат, и он хотел бы познакомить с ними Юлю. А еще он хотел бы открыть здесь отделение своего бизнеса. В областном городе у него приличное дело, как раз в сфере пищевой промышленности.
   - Вы, Юленька, не взялись бы помочь мне в этом деле, создать и возглавить здесь цех по выпуску деликатесных колбас?
   Юля от души расхохоталась:
   - Ну и хитрец же Вы! Хотите познакомиться, так и скажите, я не против и не надо деликатесных колбас.
   Юля давно так не смеялась. Она жила в постоянном напряжении, тревожном ожидании чего-то злого, обдумывая, как защититься в трудной ситуации. В этот вечер напряжение исчезло. Суровая складка губ сменилась широкой, открытой, лучезарной улыбкой. Глаза сияли весельем и радостью. И вовсе не коньяк был тому причиной. В общем-то, и коньяк, конечно, не только он... Она видела, что нравится этому симпатичному человеку с добрым, внимательным взглядом, и он нравился ей такой элегантный умный предупредительный. Танцевал он замечательно: легко и нежно вел партнершу, тонко чувствовал музыку, все оттенки которой органично вливались в движения. Когда, наконец, этот дивный праздник закончился, и все стали расходиться, Юля с сожалением поглядела на нетронутые апельсины и яблоки. Вот бы прихватить с собой, угостить маму. Выручил Андрей-механик:
   - Это нам, - сказал он, засовывая в пакет бутылку с коньяком, - а это - вам.
   В другой пакет он собрал фрукты и конфеты и протянул его Юлии. До дома ее довезли на мерседесе.
   Прощание было недолгим и сердечным:
   - До очень скорого свидания, сказал Андрей и чмокнул ее в щеку.
   Юля упорхнула в темноту, а он постоял еще некоторое время, потом с задумчивой улыбкой сел в машину. Прошла неделя. Был субботний день, свободный от уроков. Юлия Николаевна развешивала белье и собиралась принять ванну. В сельскую баню она не ходила, грела воду и мылась дома. Настроение с самого утра было приподнятое, безотчетное ожидание радостного, счастливого события переполняло ее. В голове крутилась мелодия танго, того самого, незабываемого, нежного. День был ясный и тихий. Вдали показалась автомашина. Далеко, очень далеко, даже не разобрать: грузовик это или легковушка, но она каким-то неясным чувством поняла, - ОН. Едет Андрей, едет к ней. И он приехал, снял шляпу, поцеловал мокрую руку, которую она тщетно пыталась вытереть о клеенчатый передник. Потом он вдруг отбросил шляпу, обнял ее и поцеловал в губы. Она не отстранялась, отвечала на поцелуи и это на виду у всех, даже учеников с восторгом взиравших на строгую свою наставницу. Потом они обедали картошкой и простоквашей с душистым деревенским хлебом. Ничего другого у нее не было.
   - Ну, Юленька, собирайся. Нам надо до темна успеть в город.
   - Как это до утра? - удивилась она.
   -Я сказал до темна. Как минимум через час надо выехать
   - А как же работа? Я не могу так все бросить.
   - Напишем заявление, отдадим директору, а все формальности выполним когда приедем сюда недельки через две. Поторопись, душа моя...
   - Да и белье еще не высохло....
   - Пусть повисит, приедем - соберем.
   Директор школы, оповещенный кем-то из "бдительных" сельчан, сам спешил к ним:
   - Что это вы, сударыня, затеяли? - спросил он, глядя на Андрея и пожимая ему руку.
   - Что делать? Такова се ля ви, - ответил Андрей за "сударыню". Мы нашли друг друга, Петр Андреевич, и не намерены расставаться. А будете в городе - милости просим к нам.
   Юля подивилась осведомленности Андрея. Ведь директор, здороваясь, забыл представиться. Впрочем, возможно, она сама упомянула его имя. Но это не так уж важно. Она чувствовала, что сейчас, сию минуту решается ее судьба. Грустно расставаться с селом, школой, этой маленькой, но уютной квартиркой. Директор не хотел отпускать опытную, энергичную, такую трудолюбивую учительницу, но что он мог поделать... Юля собрала белье и развешала его в комнате, надела то самое синее платье, собрала самое необходимое в маленький чемоданчик. Мерседес развернулся, и медленно, плавно прошел по пыльной деревенской улице, выбрался на шоссе, и, прибавив газу, покатил по направлению к городу.
   * * *
   Большая квартира Андрея была не обихоженной. Вещи валялись в беспорядке. На кухне - немытая посуда, на столе смятая в бурых пятнах скатерть, банановые и апельсиновые корки.
   - Здесь был небольшой вечерок, мальчишник, уборку сделать не успел - оправдывался хозяин.
   - Однако, твои гости не из аккуратистов.
   - Они такие разные...
   - Что ж, начнем с уборки!
   - Но...
   - Никаких но, Андрюша!
   Это было сказано с такой мягкой нежностью, что он на минуту оторопел. Давно его никто так не называл. Так давно, что он и не помнил. Даже мама называла его не иначе как Андрей Васильевич. Он с чувством поцеловал ее, потом как покорный мальчик мыл посуду, пылесосил ковры и мебель, а Юля мыла окна и подоконники, столы и собирала разбросанные вещи.
   - Интересно, на работе у тебя такой же порядок?
   -Нет, конечно. Я хотел тебя предупредить, чтоб не испугалась, да как-то забыл...
   Холодильники были почему-то отключены, и их содержимое испортилось. Пришлось все отправлять в мусоропровод. Было далеко заполночь, когда они закончили уборку. Поужинать было решительно нечем. Сухой хлебной корки не нашлось в богатом доме. Андрей был по-настоящему счастлив. Большая любовь впервые пришла к нему.
   А утром был дорогой магазин-салон женской одежды с большим выбором моделей. Юлия Николаевна примеряла одно за другим модные платья, туфельки, шляпки, манто. Делала она это неохотно, но ради Андрея терпела. А он с неподдельным восторгом сосредоточенно ее рассматривал. Особенно ему понравилось голубое, слегка декольтированное платье и туфельки кремового цвета.
   Потом была парикмахерская с долгой утомительной укладкой волос, маникюром и прочими атрибутами красоты. Ее роскошные русые волосы были собраны холмик, украшенный дорогими заколками. Шею открыли, чтобы просматривалось бриллиантовое колье. Юля подошла к зеркалу и ахнула: на нее смотрела надменная красавица-аристократка, точнее кукла, сработанная под аристократку, с гордым неподвижным взглядом, поджатыми губами, без живого блеска глаз, без той душевной теплоты во всем облике, которая так привлекала к ней и мужчин, и женщин. Юля потребовала сменить прическу, убрать макияж и эти побрякушки, вернуть ей человеческий вид. Весь штат парикмахерской, а с ними и Андрей, стали ее уговаривать оставить все, как есть, хотя бы до вечера и она сдалась. А вечером был театр со столичными звездами, блеском и мишурой. Юля валилась с ног, когда они вернулись домой.
   Следующий день был еще более насыщенным. Она побывала в офисе Андрея, где была представлена как совладелица предприятия. Знакомство с коллегами закончилось в ресторане глубокой ночью. Потом были визиты, много визитов и в русском, и в английском стиле. А на десятый день она заявила, что все это ей смертельно надоело и пора браться за работу.
   - Ну и где же ты, душа моя, хотела бы работать?
   - В школе, где же еще!
   Андрей посмотрел на жену долгим уважительным взглядом...
  
  
  
  
   У Пятаковых гулянка
  
  
   У Пятаковых гулянка. Не гулянка даже, а так - гости приехали деревенские, дальние, ну Серега и взял бутылку водки. Гости оказывается привезли с собой фляжку первача. Налепили пельмени, груздочки, капустка, что еще нужно? Соседка, Анна Ефимовна, тут как тут, уж она не упустит. За неделю выпивку чует. Приперлась не выгонишь. Скрепя сердце пригласили за стол. Гостей трое - дядя Проня с теткой Марьей и их кума Степанида. Хозяину, Сергею, под сорок, его жене Лене - двадцать пять, она ждет ребенка , а еще больше его ждет Сергей. Дом у них просторный рубленный пятистенник, еще у них живет квартирант, девятнадцатилетний студент Юра. Квартирантом хозяева довольны: скромный, аккуратный, подрабатывает кочегаром в больнице, платит вовремя, не пьет, не курит, по дому всегда помогает, а пельмешки-то вон трескает - только шум стоит. За ухо не оттащишь.
   - Юрка вообще-то молодец, - говорит хозяин. - И работает и учится. Через пару лет инженером будет, с нами и здороваться перестанет...
   - Аккуратист! Уж он после себя ни постель, ни одежу неубранной не оставит, - вторит хозяйка.
   - Дров наколет, воды натаскат, в огороде подсобит - полоть, полить. Парень, что не говори, золотой! Женить бы надо, а то по ночам бедняга, шибко мается подмигивает хозяин, - у вас там не найдется кака-нибудь завалященька невеста?
   Юра заливается краской до кончиков ушей. Гости с симпатией смотрят на парня, улыбаются. Дядя Проня включается в игру. - Шибко мается говоришь?
   - Надо парню подсобить, а то ить погибнет ни за понюшку табаку...
   - У нас есть Соня - татарочка - деваха хоть куды, и умница, и красивая, и образованная - век спасибо говорить будешь. Женщины лукаво улыбаются, глаза их блестят.
   - Дак это че же, калым платить надо, да еще поди и обрезание потребуется? Юра не соглашайся, укорачивать нельзя.
   - Юрка, женись на мне, - вдруг предложила соседка Анна Ефимовна, - не пожалеешь.
   Юра не выдержал, встал и выскочил в сени. Сергей вышел вслед за ним. Они с дядей Проней скинулись еще на пару бутылок водки и решили послать за ней Юру.
   Тем временем за столом разгорался конфликт. Тетка Марья сделала замечание:
   - Вы почто парня конфузите? Невеста нашлась, прости Господи! Куды конь с копытом, туды и рак с клещней... - Анна Ефимовна вспылила. Она вообще была, несносной когда подвыпьет, а деревенских за людей не считала, о себе же мнила высоко.
   - Не тебе мне указывать! Сперва от говна отмойся, потом за стол садись.
   Возвратившийся дядя Проня услышал последние слова и немедленно отреагировал:
   - Уж чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала, красотка городская отыскалась!
   - А чо это ты мне рот затыкашь? Подумаешь, приперлись тут засранцы еще и указывают. Дядя Проня не выдержал, своей крепкой крестьянской рукой он пригнул голову непрошеной гостьи к столу, уткнув ее в тарелку с винегретом.
   - А тебя, какой хрен сюда приглашал? Ну-ка, топай отседова! Давай, давай! Живо!
   Сергей, недоуменно и испуганно, смотрел на обоих и не знал, что ему делать. Он не любил эту наглую бесцеремонную бабу, которая входила к ним как к себе домой, заглядывала в кастрюли и в холодильник, наставляла, распоряжалась... Мало того, она с явным вожделением поглядывала на своего молодого, симпатичного соседа и это не могло укрыться от взгляда Лены. Она негодовала, возмущалась, но не знала, как отвадить соседку. Плакала, упрекала ни в чем неповинного мужа, грозилась уйти к маме. Скромный Сергей решительно не знал как отвадить непрошеную гостью, Юрка в этих делах не помощник.А вот дядя Проня знал. И начал действовать.
   - Ждешь, когда тебя вышвырнут? У меня не заржавет!..
   Соседка скатертью стирала с лица майонез и крошки салата, злобно сверкала глазами, ее била нервная дрожь.
   - Зачем вы ее позвали и как только терпите? Чего ради? - спросила тетка Марья.
   - Да кто ее звал? - не выдержала Лена. Зачем вы, Анна Ефимовна, к нам приходите? Только жизнь нам портите.
   - И ты туда же, Леночка? Ну погоди, я тебе это припомню. Так-то ты отплатила за мое добро?..
   - А какое - такое добро? - удивился Сергей. Пока что от вас только зло исходит....
   - Ноги моей здесь больше не будет! Соседи называются...
   - Вот и слава тебе Господи! - обрадованно воскликнул Сергей, подавая ей шаль и пальто. Анна Ефимовна, матерясь и угрожая, наконец ушла, громко хлопнув дверью.
   Все облегченно вздохнули.
   - А ты, Ленка, не будь дурой, если еще припрется эта "невеста", ты ее попотчуй кочергой-то, посоветовал дядя Проня. - Чо-то Юрки долго нет?
   А Юра тем временем покупал на водочную "складчину" в книжном магазине, куда он попутно заглянул, книги по математическому анализу, такие нужные и дефицитные. Об ожидавшей его компании он вспомнил только, когда деньги за книги были отданы. Когда он наконец появился, неся вместо двух вожделенных бутылок, три драгоценные книги, все были несколько обескуражены.
   - Простите, ради Бога, целый год за ними охотился. А деньги я, честное слово, отдам, как только получу стипендию. На этой неделе получу... Еще раз простите...
   - Да ладно, чо уж там! Повинну голову, говорят, и меч не сечет, - сказала тетка Марья.
   - А повинну... хм... другу часть тела... порой надо сечь. Ну не мечом, конечно... Ладно, Юрка, не надо никакой отдачи, мы не обеднели, а ты маленько разбогател.
   - Летом-то приезжай ко мне, вместе со своими хозяевами, - это сказал дядя Проня. Все рассмеялись, весело и облегченно. Хозяйка стала убирать со стола.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"