Она умерла во вторник. Ничем не примечательный день. Самый обычный, только ощущение серой пыли вокруг. И неизвестно, когда распогодится. Теплая водка в белых стаканчиках и скорбные лица. Еще бы - молодая, красивая. Некоторые говорили - талантливая. Все это казалось ненастоящим, он никак не мог совместить того себя, который смотрел на черную жирную ворону на надгробии и другого, который неделю назад купил ей новый диван. Потом они занимались на нем любовью, и она, конечно же, умудрилась прожечь его сигаретой. Не сдавать же его обратно, в самом деле.
Дурацкая мысль о диване прочно засела у него в мозгу. Дима говорил, что в состоянии шока у человека включаются механизмы психологической защиты. У всех по-разному, но многие как бы исключают событие. Как будто его не было. А осознание приходит позже, много позже, как если бы кто-то невидимый решил: пора, выдержит. И тогда до тебя с неотразимой ясностью доходит: ее больше нет. Исчезла. И ты теперь один, и вы уже не поедете в Рио, и она не прожжет сигаретой очередной диван, и не будет во сне сопеть, смешно, как маленький медвежонок. Тут, говорит Дима, главное не наделать глупостей.
Когда они в автобусе уезжали с кладбища, он вдруг вспомнил, что у него не осталось ни одной ее фотографии. Она вообще не любила фотографироваться. Он вскочил и нервно стал требовать, чтобы ему немедленно достали ее снимок. Автобус сочувственно зашуршал тихими голосами. Ее некрасивая подруга, кажется Катя, обещала принести. Это его успокоило.
Следующие несколько месяцев прошли как в тумане. Он спал, ел, ходил на работу, даже шутил иногда. Но внутри словно все замерзло. Он даже решил, что он вообще больше не способен чувствовать так сильно как раньше. Словно он стал ватным.
Дима советовал больше читать. Говорил, что есть такая книга, называется вроде "Человек и смысл", он точно не запомнил. Так вот, главная мысль там такая - нужно жить несмотря ни на что, предварительно отыскав смысл жизни. В книге описывались случаи, когда люди выживали даже в концлагерях. Потому что понимали смысл жизни или что-то в этом роде. Напоминало передачу по каналу "Дискавери".
Пустота заполнила собой все окружающее пространство. В пустоте ходили люди, жили звуки, готовилась пища. В пустоте рождались дети и пели птицы. Отрезанный ломоть - не лучшее состояние. Даже сладкая азиатская дурь уже не помогала.
Некрасивая девушка Катя заходила все чаще. Сочувствие в ее больших и немного коровьих глазах и завсегдашняя чашка чая помогали скрасить пустой вечер. По большей части они молчали. О ней он почти не вспоминал, как будто это было в другой жизни. Не с ним.
Однажды она даже попыталась заняться с ним любовью. Неуклюже придвинувшись, она стала неслышно целовать его сухими губами. Он буркнул что-то насчет чая и ушел курить на кухню. После этого она к нему больше не приходила.
Он понимал, что ее чувство к нему вызвано скорее жалостью, чем любовью, но ничего не мог с собой поделать. Жалости к себе он не ощущал, и не понимал, отчего его жалеют другие. Временами он подумывал о самоубийстве, но как-то с ленцой, отстраненно. Смерть тоже потеряла свой смысл. Сам себе он казался старым журналом, который кроме автора никто так и не успел прочитать.
Временами ему снилась она. Обычно на следующий день после таких снов накатывали приступы. Спасался он от них просто - садился на балкон и смотрел на город. Он приучил себя ни о чем не думать в такие моменты, и это спасало. Приступ уходил, и только ощущение пустоты оставалось. Только диван глядел на него единственным глазом - прожженной дыркой от сигареты - и как будто упрекал в чем-то. Этот зудящий взгляд он переносил плохо, и поступал так, как в детстве с надоедливым попугаем Кешей - завешивал его простыней.
Все, что должно было случиться с ним, уже когда-то случилось. Теперь он досиживал нудный спектакль до конца, уже не интересуясь сюжетом. Его роль отыграна, и на сцену его больше не позовут. Тошнота и абсурд.
Подобные мысли кружились у него в голове ежедневно. Он даже не пытался с ними бороться, так, лишь изредка что-то радостное проскальзывало перед глазами, чтобы в следующую секунду раствориться в потоке жизни, плавном и неторопливом.
В детский дом ? 35 он попал, в общем-то, случайно. Как и все случайности, происходящие в жизни, эта случайность была заранее спланирована и осуществлена неведомыми, но иногда очень явно ощутимыми знаками судьбы. Или тем, кто эти знаки расставляет.
Обычный детский дом, обычные детдомовцы, которые самим своим присутствием заставляют тебя выглядеть виноватым. Они странно себя ведут. Перед тобой дети, говорящие всякую ерунду, а часто просто отчаянно скучают. Но внезапно они вскидываются и пронзают тебя своими жадными глазами. Как бабочку иголкой пригвождают. И ты теряешься, интуитивно понимая этот взгляд, и так же безмолвно отвечаешь. Невысказанное "не знаю" долго висит между вами как табачный дым в дешевом кафе. Неловкость - обычное состояние, когда общаешься с такими детьми, несмотря на то, что как таковых причин для неловкости и нет.
Когда он пришел туда в первый раз, он не запомнил ничего особенного. Он взял интервью у директрисы, осмотрел ободранные обои и старый ковер на полу. Зашел в столовую, запах в которой мгновенно напомнил ему детский сад и шерстяные колготы. Дети, которые внешне обращали на него внимания не больше, чем на мебель, тем не менее, двигались пластично и рвано как маленькие дикие животные. Он вдруг понял, что они считают его потенциальным родителем. Судя по их поведению, у них существовала негласная договоренность не лезть вперед. Никому не хотелось проигрывать. Эти дети знали правила справедливости лучше, чем некоторые взрослые.
Некрасивая Катя, которая привела его сюда, подвела его к двум девочкам, которые стояли в углу. Маленькая, черненькая и юркая Катя тут же попросила сигарету и матерно выругалась. Высокая молчаливая и белая Света спросила, как его зовут.
Они вышли на улицу, и он тайком угостил их сигаретами. Потому что Авдотьевна спалит - заговорщицки объяснила Катя. Он бегала вокруг него как маленькая белка, постоянно что-то тараторила, спрашивала и, не дожидаясь ответа, спрашивала снова. Света молча курила и загадочно смотрела вдаль. Он вдруг подумал, что он вполне годится им в отцы. И еще более неожиданно для себя он спросил у них, отпускают ли их гулять в город. Катя сказала, что если с ним то, конечно, отпустят и она всем расскажет что он ее жених. Он же в нее влюбился, правда? От нее ничего не скроешь. Давно забытая улыбка вдруг раскрасила его лицо. Я же тебе в отцы гожусь, малая. Тебе же еще 16 нет. Зато мне уже целых 15. А вообще знаешь, какие дети в детдомах взрослые? Я уже целоваться умею, между прочим, правда.
Они гуляли по центру города и ели мороженое. Девочки просили у него пива, но он запретил. Малы еще. Они оставляли у случайных прохожих странное впечатление: две девочки-подростка и небритый парень с мрачным выражением лица. Девочки странно себя вели, и он долго думал, кого же они ему напоминают.
Вдруг он вспомнил, что точно также вели себя его знакомые хорваты, которых он встретил в Черногории в самый разгар войны. Они сидели в старом кафе и смотрели баскетбол. Он познакомился с этой веселой толпой, которая притягивала к себе какой-то неестественной жизненностью. Его команда проиграла и он угостил их всех пивом, потом они угостили его, и в конце концов они пили двое суток подряд. Они не могли разговаривать тихо: они орали, бешено махали руками и отчаянно дышали. Он понял, что значит т а к любить жизнь. Сумасшедшие на первый взгляд хорваты спинным мозгом ощупывали территорию вокруг себя и в любой момент ждали визга бомбы. Каждая секунда была для них лишней секунды, выигранной у смерти. Забранка, с которой он, в конце концов, оказался на старом одеяле за стойкой, смеясь демонстрировала ему свои шрамы на спине. Это осколок снаряда, а вот это от вашего Калашникова - пум-пум. Если попадать сюда, мне каюк. Любовью она занималась жадно, ее тело не было похоже на инертные тела наших девушек, которых он тискал на городских дискотеках. Через два дня они поженились и успели прожить вместе восемь месяцев и двадцать два дня. Осколок, из-за которого Забранке не нравилось заниматься любовью лежа на спине, почему-то перевернулся не той стороной.
Эти девочки были чем-то похожи на тех югославов. Они знали цену времени, и старались продлить его подольше. Они гнали иллюзии прочь, так как интуитивно чувствовали, что иллюзии ранят сильнее всего. Здесь и сейчас, остальное будет после.
Они забрасывали его вопросами, и он постепенно отвлекался от царящего в голове сумбура. Разговорившись, они стали дурачиться и смеяться - каждый прохожий сам того не подозревая служил мишенью для их детских шуточек. Катька кривляла каждого второго и терпеливо дожидалась своей порции его сдержанного смеха. Света изо всех сил старалась выглядеть старше и постоянно одергивала Катю. Потом серьезно заглядывала ему в глаза, как бы говоря, что вот мы мол взрослые понимаем - подурачились и хватит.
С этого дня он стал ездить к ним все чаще. Постепенно он подружился и с остальными детьми. В этом островке, который надежда посещала точно по графику, в дни приезда взрослых, которые уже не родители, и взрослых, которые еще не родители, он чувствовал себя как дома. Без Забранки он тоже стал сиротой. Он привозил им сладости и книжки, и обязательно оставлял старшим сигарет. Он рассказывал им бесконечные истории. О войнах, которые видел, и о которых писал. О водке, которую выпил и о женщинах, которых любил. А чаще просто болтал языком, устроившись возле белой обжигающей батареи.
Его статьи помогли устроить нескольких детей в хорошие семьи, и его зауважала сама Авдотьевна. Она честно ему призналась, что сначала признала его за извращенца - сам пойми, парень молодой, красивый - а к девочкам ездишь. А потом разглядела тебя - а ты как они, душа неприкаянная. Потом они пили с ней дешевую водку у нее в кабинете, и она пела тоскливые бабьи песни. В такие минуты ему казалось, что внутри него просыпается что-то влажное и горячее, от которого ломался голос и лезли непрошенные слезы. Она пела, а он тихо плакал в углу, и ему казалось, что Забранка улыбается ему сквозь грязное окно кабинета Авдотьевны на втором этаже.
Особенно он хотел устроить Катю. Ее мать оказалась шизофреничкой, еще и алкоголичкой. Катька особо не расстраивалась, но мать была для нее каким-то белым пятном. Когда она говорила о ней, это было как-то никак. Словно это чужой человек, а она ее даже не жалела. Потому что падла она, зло сказала как-то Катька. И шипя как маленький мангуст, прибавила еще два-три матерных слова.
Вообще-то, устроить детей из детдома и просто и сложно. Просто потому, что он с удивлением узнал, сколько сердобольных людей жило вокруг. С каким-то необъяснимым ничем упорством эти люди тащили в свой дом все горе, какое могли найти вокруг, и штопали, стирали, пахали, изредка подымая голову к засиженной мухами лампочке на кухне. Именно они забирали детей чаще всего. Были еще те, кто мучался от бесплодия. От них отдавало истерикой и дешевой парфюмерией. В детдом они являлись как на экзамен, но со второй минуты вели себя препаршиво, словно примеривая на себя роль родителей. Ему было жалко таких, но дети их особенно не любили. Когда брали ребенка, такие менялись, причем почти все в лучшую сторону. Но начинали с проколов.
Ясно почему сложно. Потому что на детдомовских детях сияло клеймо. Они сплошь воры, наркоманы и вообще как дети никуда не годятся. Человеческий страх видел эти невидимые глазу клейма за вытянутыми цыплячьими шеями и жадными глазами. Воистину, грехи отцов падали на плечи детей бетонными плитами.
Катя долго капризничала и не соглашалась с ним. Семья, которую он нашел, жила в хорошем районе, в приличном доме и вообще они произвели на него впечатление. С мужем он выпил водки, жена сбивчиво объясняла ему что-то про яичники, но он пропустил это мимо ушей. Какие-то правильные, но невезучие - так он определил их для себя. Катька, правда, упиралась как молодой бычок и в сотый раз заводила песню о том, что он тоже может ее удочерить. Его слабые аргументы в расчет не брались никогда. Только грозное "больше не приеду" могло возыметь действие, и она наконец унималась.
Следующие две недели он не мог приехать в детдом. Газета по неизвестным никому причинам стала раскупаться, а тираж расти как на дрожжах. Он теперь все больше времени проводил в редакции, где по ночам обстругивал собранный за день материал.
Звонок на мобильный застал его в самом разгаре. Голос Авдотьевны на том конце трубки доносился как с другого конца света. Что с Катькой, - спросил он, стараясь не заорать. Авдотьевна сбивчиво повторяла что-то про астрологов и беду.
Он неистово материл водителя все время, пока они неслись до детдома. Не чуя под собой ног, он взлетел на второй этаж и рывком открыл дверь Авдотьевны. Та, сбиваясь и всхлипывая, рассказала ему, что родители, которые взяли Катьку, погадали на ее дате рождения у знакомой астрологши. Та сказала, что девочка вырастет грубой и невоспитанной, и станет проституткой. У самой астологши детей нет, - как заклинание повторяла Авдотьевна. Где Катька, - холодея, спросил он. Авдотьевна заревела белугой и сказала, что третьи сутки никто найти не может. Он позвонил приемным родителям, и что-то долго выяснял у мужа, изо всех сил стараясь не сорваться. Тот что-то сбивчиво объяснял, попутно извиняясь и одновременно обвиняя жену. В трубке был слышен ее голос, похоже, она страдала. Потом вдруг муж заявил, что астрологша как в воду глядела и это вообще не их проблема. Трубка зло закаркала короткими гудками.
Он сидел у Авдотьевны и курил, тупо смотря в пустоту. Тут же сидела Света, она тихо всхлипывала. Энергичная к ночи Авдотьевна обзвонила морги и больницы. По мере того, как список учреждений с белыми потолками сокращался, энтузиазму в ней прибавлялось. Скорее всего, завеялась просто куда-то. Ничего, мы с тобой ее найдем, а потом и к людям приличным устроим. А что, бывает, всякие попадаются. Она у нас огонь, все пройдет, все перетерпит.
Ее нашли утром. Она лежала в парке, скрутившись калачиком на скамейке. В детдом позвонили из бригады скорой помощи, где работал его старый знакомый. Шансы есть, сказал тот, пока он держал ее на руках, сидя на разболтанном дермантиновом сидении "Скорой помощи". От ужаса он молчал и повторял про себя на ходу придуманную молитву. Скорая неслась по утреннему городу, неистово сигналя мигалкой. Когда Катька открыла глаза, он заплакал. Слезы катились по его небритым щекам. Ему показалось, что он проплакал сто лет, пока она вытирала его слезы и тихо извинялась.
А потом она выжила и поселилась у него. Он удочерил ее и устроился на работу в толстый глянцевый журнал для молодежи. Летом их обычно можно встретить на море, где повзрослевшая Катька строит всем подряд глазки и по детдомовской привычке прячет сигарету в кулаке. По вечерам он остается на пляже один и долго смотрит на море. По утрам он часто улыбается. Он отпустил бороду, а Катька сказала, что с бородой он похож на Че Гевару и она влюбилась в него еще сильнее, чем раньше. Теперь он знает, что будет завтра.
На следующее лето к ним приедет Дима, который наконец-то женился. А пока туристы и местные загорелые, вечно озабоченные красавцы долго смотрят вслед худенькой девочке с повадками маленькой белки и грустному бородатому мужчине, которые долго идут по нагретому за день песку куда-то вдаль, туда, куда садится солнце. И больше всего окружающих удивляет не их разница в возрасте. Они держатся за руки. Всегда. Что бы ни случилось.