На вторую неделю после оккупации, ближе к полудню, в пришкольную часть деревни шумно закатилась разъездная мотоциклетная группа возбуждённых гитлеровцев, чьё прибытие привлекло всеобщее внимание. Недобрым ветром занесло их к нам. Это было одно из подразделений, причисленных к страшно известной эйнзацгруппе "В" бригаденфюрера Артура Небе - тайной полевой полиции или полевого гестапо, опекавшего фронтовые тылы наступающей армии не только в районах Белоруссии, но и на Смоленщине. Люди этого подразделения были набраны в основном из скотобоен, моргов, из случников конюшен, из откармливателей свиней, мясников, могильщиков. Все они друг друга стоили. Приуготовленные к палаческим действиям, тыловые каратели на чужой для них земле не признавали ничего святого: убивали, грабили. На их мускулистых грудях были служебные жетоны казённой чеканки, вроде тех талисманов, с которыми обычно изображают иллюстраторы детских книг сарматских предводителей. Эти по-разному орлёные или со сдвоенными молниями горжеты бравадно носились в знак принадлежности их обладателей к службе как полевой жандармерии вермахта, так и люфтваффе, СС, абвера. Всех, кто только имел право носить эти ретроградные отливки на плоских цепках служили в войсках Германии мишенью для злобных насмешек, а их носителей повсюду называли "цепной сворой".
Едва ли мы обратили бы особое внимание на прибывших, если бы на них не было этих служебных приметин. Какой злой рок привёл их сюда?
- С этими, как их там, бляхами, словно дети со слюнявчиками, - приглушая силу голоса, чтобы мы только одни могли его слышать, сказал Павлик. - Это как раз те, кого мы более всего должны опасаться. Взгляните на них: тупость и озверение в обличьях!
- Гитлеровские жандармы тем и известны в Европе, что они массовые экзекуторы, - прикрыв рот, произнёс Витька.
Что же представлял собой этот карательный наезд? Стоило этих оподлённых эсэсовцев увидеть однажды, как говориться, чтобы запомнить навсегда. И бежать от них, как от заносчиков чумы. Выглядели они и впрямь так, как сказал Павлик: у всех без исключения уголовное обличье, как у самых свирепых демонов войны. На головах разлапые, затемняющие глаза каски, отштампованные по крупповскому шаблону. На ногах грубые, не знающие износа сапожищи на утолщённой подошве с железным подбоем. Завершали их вид лоснистые и мрачноватые, на старонемецкий манер, непромокаемые плащи образца 1939 года с наплечниками и суконными воротниками, какие полагались мотоциклистам. Ниспадающие почти до пят, они делали их похожими на чёрные фигуры кариатид или могильных дьяволов. При резких движениях форменный плащ издавал сухой "шорох", словно слон затряс своей пересохшей на жаре кожей. Фашисты хотели эксцентричностью своей униформы, знаков отличия и различия, звериадой эмблем танковых дивизий, полков и батальонов, зафиксированных во время войны, привести в содрогание нормальных людей.
Я хорошо помню, что широкошинные "цюндаппы КС-600" под ними были покрыты слоем присохшей пыли и, словно вьючная скотина, были во внешней обвеске в виде стандартных ящиков с пристежными крышками, как у грузовых фюзеляжных гаргротов. Помню и то, что была у них одна деталь, вызвавшая у меня минутный интерес: над каждым передним колесом, как гребень на шлеме у римского Марса, непривычно торчал номерной знак.
Это, как и полагалось думать, была команда палачей умножавшихся день ото дня жертв, каждый из которых уже не раз заслужил смерть. Внешне они выглядели страшно не только в темноте, когда на них светились фосфором служебные бляхи, но и при солнечном излучении, так как от них постоянно исходила угроза. Дай Бог мне память, наши кровники обосновались в окрестностях Спас-Деменска, в исконно русских деревнях Проходы и Ползы. Их почему-то потянуло туда, словно в иудейские селения. Оттуда они и отлучились к месту свершения злодеяния - в нашу деревню.
Прологом к этому событию послужил отлов наших окруженцев, среди которых оказался младший ротный политрук. Политработники при советских войсках, воспитавшие свой ум на Марксе и Ленине, были в первую голову занесены в существующие чёрные списки достойных смерти "Totwurdig". Никто не знал, занимались ли они ещё чем-нибудь, кроме проверки пропусков, личного досмотра и убийств. Вся их служба сводилась, по предписанию свыше, почти к одному - завтра убить больше, чем сегодня, для чего, собственно, они и были так нужны гитлеровскому режиму. В этих нелюдях нам впервые открылась звериная суть фашистской Германии.
Стоит сказать ещё, что впоследствии мы открещивались от их заездов и всегда радовались, когда носители служебных горжетов, оседлав мощные шоссейные мотоциклы, проезжали, не задерживаясь, по большой дороге деревни.
На открытой площадке перед бывшим кулацким лабазом, которая являлась ничем иным, как подходом к главному колодцу деревни и местом сходок, немцы насильно собрали перепуганный народ, в том числе и детей. Они решили запугивать всех, кого только можно: силой ужаса устрашать и опустошать наши души. Казни и расправы гитлеровцы старались превращать в назидательные зрелища, доступные для всеобщего обозрения. Общеизвестно, что они прибегали к этому повсюду, чтобы дать наглядный урок устрашения советским людям, дабы они прониклись страхом перед оккупационной армией и режимом. Видимо, их прельщала роль прилюдных исполнителей изощрённых пыток и казней.
Сборище жителей, против обыкновения, не было шумным и суетливым. Мне в глаза бросилось несколько солдаток с выпяченными животами.
- Зачем они собрали нас? - простодушно поинтересовалась одна из них.
- Как зачем? Будут метать в толпу свою разменную монету, мерзкие пфенниги, - мрачно пошутил бывший солдат Андрон. - Дарья, неужели у тебя не хватает в голове смекалки, что тут сейчас будет?
Потупившись и сложив руки на затылках, в тревожном ожидании стояли отдельной толпой выловленные в лесной облаве красноармейцы и ополченцы.
Я видел, что все они едва удерживаются от желания заснуть на ногах.
Среди них выделялись младший политрук и медсестра. Вот кого я совсем не ожидал там увидеть! Приняв позу неповиновения и не подняв к затылку руки, фронтовой политрук не выказывал страха и вёл себя с большим хладнокровием. Я был крайне удивлён, увидев перед собой политрука то ли РККА, то ли народной армии ополчения, так как почувствовал что-то знакомое в нём. Смотрел на него и не напрасно взывал к своей памяти: я вдруг уверенно узнал его по внешнему облику. Оказывается, это был тот самый ротный политрук, который на околице нашей деревни проводил с добровольцами не только политчасы, но и практическую выучку по метанию боевых гранат. Насколько я могу припомнить, его никто не называл поимённо, словно он не был обладателем светского имени и фамилии. У военных нет обыкновения называть имена своих командиров и политработников. Его просто и по-уставному нейтрально называли "товарищ младший политрук". У него паспортная фамилия и имя, под которыми он жил, сохранялись, видимо, только до того, как он стал военным политработником в то тревожное время.
Появился выхоленный эсэсовский офицер в форменном плаще и фуражке с высокой тульей. Сделав осанку надменной, эсэсовец на хорошем русском языке обратился среди гнетущей тишины к толпе военнопленных:
- Кого угораздило родиться евреем, сделать шаг вперёд! Тому, кто вырос на цыганских корнях, проделать тоже самое!..
Из толпы пленённых бойцов вышел политрук, дважды, на взгляд фашистов, достойный смерти: как выходец из евреев и как один из кадровиков политсостава Красной Армии.
Немцы повели себя как и следовало ожидать. На глазах у хмурившихся людей, они, никого до этого не тронув, набросились на ненавистного смертника.
Они предумышленно намерились подвергнуть его истязанию, чтобы он в унизительном состоянии принял потом смерть.
Многие из наших людей уже предвидели, что за этим последует: уделом политработника нашей армии станет медленная, мученическая смерть. Люди догадывались и о том, что когда немцы устроили облавную охоту на окруженцев, кто-то из бойцов пошёл врагом против своих и посодействовал врагам, чтобы политрук угодил в облаву, главной приманкой которой он сам и был, но и доднесь не выяснено - кто именно предал его. Вместо того, чтобы застрелиться, как это предписывалось Лейбой Мехлисом, он попал живым в плен. При пленении, находясь в состоянии депрессии, он попытался пресечь свой жизненный путь, но самоубийство ему не удалось: наган у него ловко выбили из руки. Зарядные отверствия в барабане его подержанного тульского самовзвода на ремешковом шнуре, который официально полагался ему по званию, были пусты, кроме одного - неизрасходованного на себя патрона. На рукавах его габардиновой гимнастёрки, между локтем и запястьем, как и раньше, красовались служебные звезды с позолоченным серпом и молотом. Своими звёздами, которые выдавали его с головой, он бросал дерзкий вызов гитлеровцам. Кому ещё так могло достаться от "цепных псов", как ни ему!
Я сразу проникся к политруку сочувствием и недоумевал, почему он не спорол с рукавов, как бельевые метки, свои позолотные нашивные звёзды. Ведь немцы знают, что это комиссарская примета в советских войсках. Следуя внушениям своей офицерской чести, он, видимо, не пожелал уронить себя в глазах во мнении своих бойцов.
Тут мне, да и многим другим, сразу бросилось в глаза, с какой ярко выраженной комиссарофобией гитлеровцы воззрились на рукава политрука, словно это была не деталь одежды, а муляж какого-то уродца из музея тератологии.
- Er ist politischer Leiter, Krigskommissar! - негодующе говорили каратели, на дух не переносившие политсостав Красной Армии.
Это бесило их и казалось своего рода вызовом, словно пленённый политрук бросил им перчатку.
Мне показалось, что рты их при этом выпячиваются вперёд и превращаются в звериные пасти.
Гитлеровцев тянуло на особую ненависть и кровь. Этих нарукавных звёзд было вполне достаточно для того, чтобы применить к нему страшную репрессивную меру. Разве они без этого обойдутся?! Впрочем, как случалось видеть, эсэсовцы и за просто так издевательски убивали. Тех, кто был в ополченческих формированиях политработником и попал к вермахту в плен, ожидали пытки в целях мучительства.
Особенно тех политруков низшего звена, кто находился в непосредственной близости к бойцам и кто первым, подставляясь под встречные пули, поднимал в атаки фронтовые роты.
- Им таких только подавай, - неожиданно изрёк один из пленников, коротко стриженый, ушастый, как осёл, боец. - Да, показал себя!.. Сам виноват!
В ротном политруке, услышавшем эти слова, заговорило чувство офицерской чести, которой он знал цену. В лице его появилось выражение стойкой непреклонности. Он взбодрился и, несколько уязвлённый репликой нестойкого бойца, произнёс он подчёркнуто несдержанным и отчётливым тоном:
- Чего бы могла стоить моя офицерская честь, если бы я спорол с рукавов личные нашивки и стал скулить, как жалкий трус, о пощаде? Меня могут растерзать и, наверняка, растерзают, но про меня не скажут, что я плохо держался перед лицом врагов и смерти.
Находясь сама на голгофе, медсестра поспешила поддержать и усилить действие слов политрука:
- По-другому он не может. Пусть огонь рыцарской доблести пылает перед смертью у него в груди! Лучше любая смерть, чем измена своему долгу и чести.
Нельзя думать, что палачи бригаденфюрера Небе, презрев человечность, действовали целиком от самих себя. Отнюдь нет. Они выводили свои служебные обязанности главным образом из воли своего фюрера и его вероломных подручных, тягчайших преступников, которые требовали от своих подопечных сильнейшей ненависти к сталинизированному политсоставу Красной Армии.
Позже выясниться, что ещё накануне войны, 6 июня 1941 года, за несколько дней до нападения на нашу страну, был издан Главной Ставкой вермахта санкционированный Гитлером и теперь вошедший в силу неумолимо репрессивный "Комиссаренэрлас" - "Приказ о комиссарах", как идейных врагах "третьего рейха". Без всякого подобия даже ускоренного суда их следовало уничтожать за ревностное служение своей армии, с которой фашисты готовились вступить в уже предрешённое титаническое противостояние.
К этому призывала и солдатская беллетристика вермахта.
Приказ Кейтеля не замедлил возыметь своё действие. Гитлеровцы не стали медлить с расправой и все, кроме двоих, отошли в сторону. Все, кто не отвернулся, видели: два самых очевидных палача из прибывших взяли его под руки и поставили в центре круга столпившихся жителей. Он у их ног, проклятый сталинский комиссар! Всё, что могли эти нелюди в меру своей фашизации, - это убивать, убивать и ещё раз убивать.
Им было не учиться, как убивать свою жертву с долго длящейся предсмертной агонией. Главный палач дал волю своей садистской разнузданности, стараясь разбудить в пленнике страх перед физическим уничтожением: через переводчика он дал понять, что простым лишением жизни тот не отделается.
- Не надейся, заклятый враг наш, что мы ограничимся тем, что элементарно пристрелим тебя, как вспугнутого из-под куста зайца.
- Я презираю ваши угрозы, учинить надо мной насилие!
Взгляды наших людей, бросаемые на обречённого политрука, были одобряющими: мол, держись, служивый, до конца! Не могу не отдать ему должного: зная, что ему предстоит, он тем не менее держал себя с невозмутимым спокойствием и похвальным достоинством. Умереть в манере, недостойной самого стойкого политработника Красной Армии, он не пожелал, так как не потерял веру в себя, в своё мужество и силу души.
Садисты из "эйнзацкоманды N8" уготовили ему нетрадиционную кончину. Бедняга, который не сам выбрал себе суровую должность, должен был претерпеть страшную смерть. Их новомодным пыточным средством стало, как оказалось, ребро ладони, специально задубленное палачом для этой цели. На таких, как он, они специализировались...
- Schlag ihm Adamsapfel ein! (Разбей ему кадык!) - приказал главный палач своему напарнику, тоже предназначенному политруку в убийцы. И тут за него взялись два совместника: эти полузвери, как представилось мне, способны были самого Иисуса Христа распять заново! Им хотелось видеть его долгие мученья. Политрука схватили сзади за волосы, лихо заломили его крепкую голову назад и, стараясь превратить расправу в некое удалое зрелищное действо, срыву ударили по натянутой шее ребром ладони.
Ларинкс, а проще, шейное яблоко, равно как запущенный в стенку картофельный клубень, было разбито на "мелкие дребезги" и перекрыло дорогу дыханию. Теперь казнимый, ища воздуха, мог только задыхаться, как в противогазе с перекрытым поглотителем. Требуя кислорода, задёргалось его тело. Ему уже не нужен был никакой травматолог. О том, какая это была мука для политрука, можно было только догадываться.
Этот мерзкий способ умерщвления был, видимо, перенят гитлеровцами у союзных им квантунских вояк.
Как было не вспомнить впоследствии в связи с этим афоризм югославского сатирика Пайо Канижая: "Из всех яблок людоеды больше всего любят адамово". А тут выходило как раз наоборот: из всех яблок этот гитлеровец, сам Асмодей во плоти, больше ненавидел именно его. Человеконенавистник из "третьего рейха" затмевал каннибала с жарких тропиков.
Я никогда сроду не видел, как это бывает, когда убивают человека, и очень терзался жутью страха. Меня стал безбожно колотить озноб. Уж лучше бы я спрятался где, чем видеть такое: зрелище вопиющей к небу расправы.
Пыточное убийство и впрямь - зрелище не для слабонервных. Народ с перепугу примолк и попятился. Повинуясь любопытству, я невольно привстал на цыпочки и над плечами взрослых увидел: бедняга ступил последним шагом и, теряя живучесть, стал валиться с ног. Второй безмозглый костолом и истязатель, низменный соискатель палаческих отличий, вовремя подпёр убиваемого со спины коленом и тут же, страшно сказать, принялся, двигая плечами, изуверно выкручивать или, вернее, выламывать ему голову.
О господи боже! Я подумал, что меня обманывают глаза. Что можно вообразить себе более ужасное, чем это? Мы никогда не думали, что западные люди способны на такое поругание человека.
Однако то, что произошло потом, превосходило всякое воображение и было ни с чем не сравнимо: черепная коробка политрука была вывернута багровеющим лицом с вылезающими глазами на спину... Это жуткое зрелище так и просилось на офорт Франсиско Гойи, "величайшего регистратора ужасов войны".
На колодезной площадке, в числе прочих фашистов, находился фотокор или кинохроникёр службы пропаганды из ведомства неугомонного Геббельса и Фриче - Propaganda Kompanie. Его автомобиль был с гражданскими номерами, но для обозначения воинской принадлежности его к вермахту на обоих крыльях были накрашены белые буквы WH (Wermacht Heere). Расправу над политруком надлежало запечатлеть в фотоизображении. Прежде чем добить политрука, палачи дали своему фотокору возможность заснять, припадая на колено, несколько сенсационных сцен сверхкарательного изуверства. Любитель пикантности, он, видимо, создавал некую галерею фотокошмара.
Многих замутило от звериного садизма гитлеровцев. Ужас этого зрелища был явно не для детских глаз.
- О боже! - в безмерном ужасе почти крикнула учительница Елизавета Леонидовна. - Дети, отведите глаза! Это страш...
Один из полицаев велел ей тут же заткнуться, и у ней оборвался голос на последнем слове.
Замужние женщины схватили своих перепуганных детей и, прячась, бросились по избам.
В своей короткой жизни я так ещё не страдал, выбитый из равновесия и потрясённый, как тогда, когда видел это воочию. Сам того не желая, я до крови искусал сжатые в кулачки руки.
От увиденного толпа отшатнулась вспять и не сразу пришла в себя. Это было ещё худшее изуверство, чем выкалывание глаз.
- Ietzt bist du kaputt! (Тут тебе и смерть!) - зловеще произнёс истязатель.
Он выпустил из рук почти мёртвое тело и, слегка отпятившись, с неприязненной силой ударил лежавшего пинком ноги. Потом, как бы оправдывая себя за содеянное, в котором было что-то особенно отвратительное, он повторил удар по своему врагу. Главный палач казалось старался преподать своим сослуживцам урок, как надо толковать на практике о советских комиссарах, взятых в плен. Но и этот пинок ещё не положил конец существованию политрука.
Что мы могли поделать? Только смотреть, не вмешиваясь из страха в происходящее, и больше ничего!
В наступившей жуткой тишине кое-кто услышал, как "духовный пастырь нашего воинства", в смертной потяготе, насилу шевеля языком, отрывочно произнёс:
- Бо-ри-те-сь за на-шу Ро-ди-ну... Я уми-ра-ю, б-ла-а-го...
Уже не в себе, за миг до смерти, он хотел было ещё что-то добавить к сказанному, но возобновить свою попытку досказать не смог.
- Что он пытался сказать?- спросил я Лёньку, так и не дождавшись конца фразы.
- Он, видимо, сказал бы: "Я умираю, благословляя жизнь".
Политрук дёрнулся в последний раз и остался лежать неподвижно. Чтобы быть уверенными в его смерти пленнику прострелили голову. Добив его после истязания, гитлеровцы подняли его на руки, сорвали с поруганного тела рубчатую габардиновую гимнастёрку, под которую были поддеты для тепла нижняя рубашка и свитер. С треском вырвали из гимнастёрки рукава с ненавистными звёздами и, напитав их моторным топливом, тут же сожгли. Свитер, исподницу и безрукавную гимнастёрку с личными документами в нагрудном кармане и орденом один из карателей связал в небрежный узел и швырнул его в прицепку своего мотоцикла. Затем взяли полураздетый труп и увезли куда-то за деревню.
Разделяя участь всех политработников РККА, попавших в пагубный для них плен, он принял не совсем пристойный и очень мучительный вид смерти. То, что политрук попал живым в плен, уже могло быть ему обвинением в бесчестии и измене Родине, так как он посмертно подпадал под действие драконовского приказа Лаврентия Берии N270, изданного 16 августа 1941 года, в день, когда Гитлер, уверовавший в близкую победу, приказал сократить свои вооружённые силы. Этот приказ главы НКВД безапелляционно объявлял "злостными дезертирами" взятых в плен офицеров и политических должностных лиц. Подобная директива стала плодом личного творчества заправилы Главпура Красной Армии Льва (Лейбы) Мехлиса, тоже увидевшего в лицах, непоправимо попавших в руки неприятеля, "изменников Родины", нарушивших военную присягу. В директиве недвусмысленно добавлялось, что лучше покончить с собой, как это повелось со старины в офицерской чреде, чем живым попасть к войскам противника в плен. Приказ и директива безоговорочно предусматривали арест их семей. Эти руководящие указания в душе не осуждал, в сущности, только тот, кто не воевал сам. Судя по тому, как вёл себя политрук во время расправы над собой, напрочь исключалась всякая возможность назвать его изменником Родины.
Наши подростки, встревоженные и потрясённые происходящей расправой над политруком, ещё не знали, как и чем, но верили, что сделают фашистам отплату за него. С этого времени долг мести за него стал их жизненной задачей.
- Я буду огорчён, если по какой-либо причине не стану участником этого мщения,- повинуясь как бы толчку мести в своей груди, сказал Павлик. - Силу мести, говорят, признавали ещё в древности. Мы выждем свой час и найдём способ отомстить.
Потрясённые люди, утирая слёзы, расходились по избам. Часом позже мы узнали о дальнейшем ходе преступных действий карателей. Одной смерти политрука для беспощадных "рыцарей плаща и кинжала" показалось мало. Эсэсовцы продолжали наслаждаться плодами своих преступлений: сделав над политруком беспримерную расправу в розницу, они на задворках деревни, у одной из риг, оптом перестреляли захваченных в облаве красноармейцев и ополченцев, кроме одного военнопленного и пленённой медсестры.
Мы видели это, выглядывая из-за углов своих изб.
На избегнувших общей участи гитлеровцы имели определённые виды.
Получив от немцев отсрочку от расстрела, пленник был временно помилован с условием отправиться в лесной массив ради агитации и сбора окруженцев, желающих перейти на сторону победоносного вермахта.
Заполучив в свои руки "писаную красавицу", наделённую внешним обликом в немецком вкусе, они на какое-то время оставили её у себя. Случай давал карателям непредвиденную возможность для плотского совокупления с ней. Обнаружившаяся среди окруженцев "боевая магдалина", посвятившая себя военной санитарии, была медсанбатовской сестрой. У обладательницы санитарной сумки с красным крестом одни выпуклости грудей позволяли разобрать её половую принадлежность, так как она была по-мужски острижена и ходила в бриджах. От контузии у девушки ослабли язычные мышцы и она временно потеряла дар речи. После того, как это с ней случилось, она общалась с товарищами по выходу из окружения только с помощью писанины на песке или на какой-либо пыльной поверхности. Будучи от рождения сильной натурой, она попыталась уберечь себя от осквернения и поругания. Ради этой цели храбрая девушка умышленно, непозволительно для пленницы, "напудрилась", как это делали якобы ведьмы перед шабашем, от пояса до колен самой безжалостной из пахучек, по силе зловония не имеющей себе равных. Возможно, фронтовым медсёстрам, которые опасались за свою неприкосновенность, в дозированном количестве давалось некое отвращающее мужскую похоть средство, вроде порошковой медицинской сверхпахучки - асафетиды или чёртова кала. И тем не менее "боевая магдалина" стала жертвой их грубых солдафонских страстей.
Самый скабрёзный и неслыханный акт насилия, о котором могла бы поведать неписаная история изнасилований по-оккупантски, был содеян на задворках нашей деревни двумя молодыми гитлеровцами именно в отношении этой медсестры. То, чего пленница так опасалась, могло свершиться и свершилось, несмотря на то, что она "напудрилась" сыпкой персидской пахучкой. В состоянии разгорячённой похоти мужланистые блудники свалили кричавшую девушку на сорванный створ ворот и, применив систему чередования, набрасывались на неё, словно волки на свежее мясо. Чтобы избавиться от зловония, которое въедалось в их слизистые оболочки носоглотки и растормозить половое влечение, они прибегли не к носовым зажимам, а к армейским противогазовым маскам.
Никаких иных доказательств пока не имелось, кроме заверений и божбы нашего старика Архипа Савушкина, что он видел у риги Марфута двух немецких жандармов в противогазах и лежавшую на воротине женшину. Подобные заявления старик неоднократно делал и потом в узком кругу.
Пресытившись медсестрой, насильники всё свели к простейшему отношению палачей к жертве: они её убили, хладнокровно выстрелив в нижнюю часть подбородка. Таков был исход её жизни.
Наутро, в час раннего пробуждения, одна из наших жительниц натолкнулась на труп девушки, по всем признакам убитой и осквернённой, со следами насилия на обнажённых бёдрах и на подчревном "наследии Евы", где они сходились.
Разглядывая мёртвую девушку, женщина негодующе ломала себе руки и тяжело дышала. Она безошибочно признала в ней бывшую военную медсестру.
"Бедную санитарку, затискав, изнасиловали, а потом прихлопнули, сволочи! - вне себя от ошеломления, подумала она. - Никого из раненых она, голубушка, уже больше не перевяжет..."
Вполне возможно, что ей сейчас и не стоило расслабляться. Наша жительница оказалась добродетельной и энергичной женщиной, умевшей владеть собой в критических обстоятельствах. Убедившись в том, что сорванное с девушки одеяние уцелело, она с готовностью бросилась на колени перед ней. У неё хватило мужества надеть на убитую трусики, которые оказались перешивкой из мужских кальсон, а затем с трудом натянуть на неё тесноватые в икрах ног бриджи, надеть кирзовые сапоги и водрузить на место пилотку. А убитая как раз так нуждалась в этом!..
"Это для того, чтобы стыдливые подростки не смущались, когда займутся её захоронением",- прикусив губу, подумала она.
Это богоугодное, с точки зрения религии и общества, дело почти целиком ложилось на хрупкие плечи подростков.
Даже привыкшая терпеть дурные запахи, бывшая скотница чувствовала, что у неё страшно морщило нос. Она долго ломала голову, кто тут развёл такое треклятое зловоние и зачем? К этому времени многое для неё, само собой, прояснилось.
- Как же я сразу-то не догадалась: это же защитная химикалия от настырных бабников, - сказала она вслух себе. - Как женщина, она всё делала на свой манер. Да где там!.. По всему видно, что они попеременно занимались надругательством над ней и лишь тогда лишили её жизни, когда добились желаемого. Какой же неразборчивой и неистовой похотливости были эти насильники, чтобы совершать надругательство при таком зловонии?!
Возможно, пожилая женщина думала именно так.
Мне впервые приоткрылось, что значило быть "воюющей валькирией" и попасть к гитлеровцам в плен. Не боясь тягот войны, бывшая толкательница ядра ушла на фронт и делила с мужчинами равномерный труд. Вполне возможно, что её видели не только при подборе раненых, но и в траншейных схватках, где она намужиченно отбивалась от своих врагов. Это была девушка с мужской волевой манерой поведения.
Для нас, переживавших казнь политрука, расстрел окруженцев, насилие над медсестрой и её убийство, - тот день, когда это произошло, был последним днём неверия в свою армию и народ. Что этот ужасный период священной войны может окончиться иначе, чем начался: крайне вознегодовавшая армия и народ отразит вражье нашествие.
Те люди в деревне, кто имел несчастье видеть потерю политрука, были донельзя потрясены, но этому не удивились. В то страшное время кто мог чему-нибудь удивляться?! Ну, хоть расказнённые комиссары РККА были на высоте. Мы все подряд одобряли поведение младшего ротного политрука и были довольны тем, что он устоял в своём стремлении не сломиться. Не всякому ведь это даётся - возвысится над ужасом не понятной для нормального человека расправы! Представительница полевой медицины, очевидно, тоже заставила себя не быть слабачкой. Сильные в жизни бывают сильными и в смерти. Фамилия и имя медсестры, как и политрука, остались невыясненными, что отклонило от них славу национальных патриотов, достойных исторического упоминания. Их героическая смерть осталась втуне. Возможно, данный факт из-за излишеств садизма был укрыт у карателей от учёта.
Мне не удалось ничего выяснить.
Хотя этот случай и минул безымянно, но в истории кошмарного октября 1941 года он наглядно показал на что способны в борьбе за отчизну наши люди. Через какое-то время труп политрука нашли на задворках деревни обезглавленным.
... Будучи уже взрослым, я встретил однажды попутчика, который оказался кринологом, изучавшим черепа человека и животных. Когда я ему рассказал историю казнённого в войну политрука-еврея, труп которого был найден потом без головы, то разбиравшийся в кринологии попутчик сказал мне, что череп его был, возможно, отправлен во французский Страсбург, где почётный член СС в звании штурмбанфюрера Август Харт, мужественный пионер этой науки, объявленной чуть ли не измышлением гитлеровцев, собирал коллекцию черепов еврейских комиссаров.
Ночью меня мучило и терзало жуткое сновидение. Не успел я прийти от него в себя и разоспаться, как мне представился вновь повод для беспокойства: кто-то с улицы постучался в заложенную изнутри входную дверь. Перед сном, прежде чем сгуститься темноте, мы с бабушкой самолично обходили пределы подворья и проверяли, всё ли на запоре. Что кому нужно в такой неурочный час?
Полагая, что кто-то из соседей нуждается в помощи, бабушка поспешила к наружной двери. На её встревоженный вопрос, кто и зачем, незваный ночной визитёр, стоя за наглухо запертой дверью, отвечал, что он жертва окружения и нуждается в ночлежном приюте.
- А откуда вы родом? - не спеша отодвигать засов, пожелала узнать бабушка.
- Я из Мосальск. До тех мест ещё далеко. Там у меня два дедушков, - ответил, путая падежные окончания, мнимый "окруженец". Хотя виновник беспокойства говорил на русском языке, бабушка почувствовала, что он для него не является родным. Явно чувствовалась и немецкость его гортанного голоса. Ей хотелось подчеркнуто исправить ошибки в речи незнакомца, словно маленькому ребёнку, но она вдруг спохватилась и придержала язык. Это бы сразу навело его на мысль, что прозорливая русская старуха разгадала его провокационную игру. Словом, было достаточно оснований подозревать, что это вражеский провокатор - ни больше, ни меньше.
- Попался, словно воробей на мякине, - тихонько сказала мне бабушка.
Я шёпотом подтвердил её подозрения.
- Мне прискорбно, мил человек, видеть вас в таких обстоятельствах, но я не могу вам дать кров на ночь, - с нарочитым миролюбием отреагировала бабушка на его просьбу о ночлеге. - С нас за это строго взыскивает немецкая комендатура. Мы не должны давать убежища ни окруженцам, ни тем более партизанам. У нас изба не для всяких бродяжек из Красной Армии.
Судя по живому драматизму событий, ночной посетитель деревни мог быть и окруженцем, хотя всё прочее убедительно говорило, что это отнюдь не так.
В настоящий момент предстояла задача любыми средствами оповестить об этом спящих обитателей деревни.
Уверенная, что этом ночном пришельце кроется какая-то недобрая, злонамеренная уловка, о которой нас в своё время предупреждали ещё ополченцы, бабушка впопыхах тихонько приказала мне:
- Через дворовую дверь живо к Арине! Что сказать, знаешь. Пусть разбудит своих ребят и разошлёт предупредить других, чтобы никого не впускали в избы на ночлег. Это очень опасно.
Переборов страх, я боком по самой стене прошмыгнул к избе тётки Арины и выполнил поручение бабушки.
Через какое-то время жители деревни уже знали, что по ней ходит и стучится в избы, из одной в другую, немец-провокатор и, выдавая себя за окруженца, просит ночлежного приюта, но везде ему отказывали: мы, мол, не нуждаемся в советских ночлежниках. Отступив от своего злоумышленного намерения, провокатор противника куда-то бесследно исчез.
Это был наш посильный вклад в то, что взывало к чувству возмездия.
- Я чувствую себе так, словно кто-то успел привить мне культ мести, - сказал мне на следующий день Витька.
Его стремление к мести стало и моей потребностью. Это было вполне естественно и справедливо.