- 94 -

ВЛАДИМИР МИРНЕВ

САМОУБИЙСТВО ВОЖДЯ

роман

Московская городская организация

Союза писателей РФ

2000

УДК 821.161.1 - 31

ББК 84(2 Рос - Рус)6 - 44

М 63

Новый роман выдающегося мастера слова Владимира Мирнева развивает общечеловеческую проблему жизни и смерти вождей, в том числе и Сталина. Каждый вождь на мировой сцене - тот же киллер, то есть заказной убийца. Но вождю заказ сделан неимоверной жаждой славы, необузданными страстями и обстоятельствами Истории.

Путь, по которому мчит сияющая колесница обожествленных вождей, почти всегда вымощен костьми миллионов ими же уничтоженных людей, чаще всего и целых народов.

ББК 841(2 Рос-Рус)6-44

Мирнев В.Н.

М63 Самоубийство вождя. Роман. 2000 г.

љ Владимир Мирнев, 2000 год

ISBN 5 - 265 - 02341- О

Как это ужасно быть с умом и не уметь им пользоваться.

I

Для Энгельса Ивановича Домишко, маленького тщедушного человечка с неестественно крупной головой, с глубоко сидящими под белесыми бровями небольшими глазками, недоверчиво смотрящими на суровый мир, собственное движение души воспринималось как невозможность жить среди людей. По этой причине в последние годы он жил исключительно внутри себя. И любил молчать. Когда молчал, он жил. Ему нравилось молчать. Вот он какой человек. Какой? Давно закончил МИСИ, то есть Московский институт связи, работал инженером на минизаводике, в известной мере гордился своей работой. В определенное судьбой время женился. Вскоре у них с женой появились дети: дочь - первый ребенок, а потом сын. Замечательно, правда же? Как может быть лучше? А? Скажите? Я вас спрашиваю? Забот у Энгельса Ивановича после увеличения семьи прибавилось. Соседи стали редко замечать его, потому что он после работы бегал по магазинам, стоял в очередях, и дома появлялся поздно. За все ведь приходилось бороться в то время, даже за овощи. И фрукты, впрочем, тоже. И, конечно, тряпки, подгузники и прочее.

В таких борениях незаметно пролетели двадцать лет жизни. За все эти годы Энгельс Иванович никак не ощущал себя в полную меру цивилизованным человеком, как например, Черчилль или, например, тот же император Японии Хирохито, фамилия которого ему нравилась. Он, правда, точно не имел представления, что это за ощущение быть цивилизованным человеком, но определенно полагал, то есть желал бы видеть себя в сверкающем ряду цивилизованных людей. Энгельс Иванович на сей счет рассуждал незатейливо, но вполне резонно. Он, мол, вполне нормальный человек - никого не убил, не ограбил, всю жизнь трудился на общество, непокладая рук, растил детей, жене не изменял, не пил и не курил. Все так оно и было. Почему же тогда в нем чувствовалось и постоянно жило ощущение цивилизованного человека?

Тем не менее жизнь Энгельса Ивановича катилась по дороге согласия и любви, пока дети не стали взрослыми. И сразу судьба повернулась другой стороной. Наступил тот самый исторический момент, чего никогда не случалось - люди стали открыто ругать власть, и не ругать, а поносить, деньги потеряли свою цену, а на улицах и в общественных местах появились люди с автоматами. Но, может быть, это даже не самое главное, что изменилось в жизни Энгельса Ивановича. Черт с ним, с историческим моментом. Главная беда случилась после, когда жена и дети его буквально выгнали из дома вон. Он впоследствии не желал вспоминать этот случай. Более того, не верил, что подобное произошло с ним наяву. Самому себе не верил. Правда, хотелось бы отметить, что он умышленно старался не помнить плохое, полагая, что несмотря ни на что, в жизни зло - нереальность. Например, стоило начальнику отдела Кривокурову накричать на него за какой-нибудь эдакий пустячок, чтобы стервозно горло прочистить, начальнический гонор показать, как он тут же происшедшее старался поскорее забыть. И забывал. К этому себя приучил. "Что это у вас, Энгельс Иванович, вечно чертежи, которые самые-самые ответственные, на краю стола бесхозно? Забыли? Что это такое? Вдруг спьяну кто смахнет! Вы понимаете, что это такое? - бывало кричал начальник. - Конец света будет!" На что Энгельс Иванович приподнимался со своего стула (неловко сидеть, когда начальник кричит!) и, опустив глаза, спокойно передвигал чертежи и молча переносил все дальнейшие разносы. Постояв некоторое время вот так, он поднимал глаза на начальника. Кривокуров свирепел от взгляда подчиненного и надсаживался еще пуще. Начальник находился в затруднительнейшем положении. Поймите, - он никак не мог выговорить вслух имя инженера Домишко - эдак с подковырцей и с уничтожающим подтекстом! А почему? Потому что начинал заикаться, проглатывать слова, к горлу подкатывал прерывающий дыхание комок, пучил глаза, хватался за горло руками и все по той причине, что имя " Энгельс" принадлежало видному вождю революционного движения, учителю международного пролетариата - Фридриху Энгельсу. Ругать такое "имя" считалось политической ошибкой!

"Нельзя такими выдающимися именами называть простых людей", - частенько думал, остывая после наскоков на инженера, Кривокуров.

Как уже было сказано, Энгельс Иванович старался не помнить зла. Но так получалось: зло само наступало на душу. Он страстно любил жену Валерианну. Какое имя! С таким бы именем жить надо счастливо. Любил он своих детей, никогда не задумываясь, заслуживают они любви или не заслуживают. И в один из злосчастных дней его любимая жена Валерианна, нежная, добрая душа Лерия - как поэтично он ее называл, глядя куда-то вбок, невыразительным голоском, ломая пальцы своих изумительнейших по красоте рук, шепотом приказала ему:

- Геля, ты срочно обязан жить отдельно от нас, потому что у дочери Леночки скоро на свет появится ребеночек. Отдельно будет лучше и тебе, и мне. Ты меня понял?

- Нет, я ничего не понял, Лерочка. Я ничего не понял. - Бледный, он поднял на нее свои чистые, недоумевающие глаза и пожал плечами. - Лерочка, как же я буду жить без вас? Это невероятно, милая моя. Так нельзя.

- Я должна голос повышать, дурак! - неожиданно взвизгнула Валерианна, и ее маленькое бледное личико залилось гневной краской. - Я всю жизнь мучилась с тобой! С твоим дурацким именем! Надо мной смеялись люди, дурак ты и кретин! Энгельс! Я вынесла всю каторгу и довольно! Сейчас принято детей рожать без мужей, как у моей Леночки, а ты нам мешаешь! Я не заслужила права на жизнь? Ты еще будешь с ненавистью смотреть на все мое существо! Ну, знаете! Идиот! Я повыбрасываю все твои вещи, и чтоб духу не было! Я ненавижу тебя! Видеть не могу! Слышать не хочу!

При подобных отвратительных словах Энгельс Иванович, смутно ощущая в душе явную зыбкость своей ставшей вдруг никому не нужной жизни, заплакал и молча стал собираться. Ибо нельзя жить втроем - он, она и между ними - ненависть. Он тайно подумывал, что произошел розыгрыш, жена, стоит ему ступить за порог, бросится на шею. Но ничего похожего не произошло. Хорошо, что разговор случился утром, и он по дороге на работу имел возможность обдумать сложившуюся ситуацию. Энгельс Иванович размышлял о превратностях своей судьбы, о том, что страшный счет выставил ему мир человеческий, тот самый мир, в котором он мухи не обидел. Он жил, как каждый человек, как жила та же самая не обиженная им муха, молча, страдая, не помня зла, абсолютно склонный верить в самое для него главное - в мире человеческом зло само по себе не существует! На работе Энгельс Иванович удивился пришедшей в голову мысли о несправедливости и успокоился лишь, когда заключил, что несправедливость не есть еще зло.

После того некрасивого случая поселился Энгельс Иванович у своего приятеля Николая Николаевича Скуратова, по кличке Домино, за квартирой которого приглядывал, так как Домино вот уже который год находился в психиатрической больнице и, судя по всему, не собирался оттуда выписываться. Это была однокомнатная квартирка, конурка. Спал он на полу, под голову подкладывал мятое пустое жестяное ведро. Так лучше думалось, при каждом повороте головы во сне Энгельс Иванович слышал фантастическую музыку своей холостой жизни. Мысли посещали глубокие, основательные и весьма отчетливые.

Серьезные перемены, происшедшие в жизни, непонятными оставались для него. Какую-то их грань он не понимал. Какую? То, что ходил теперь на работу пешком из одного конца столицы в другой и вот уже два года и восемь месяцев не получал зарплату - это понять, конечно, было затруднительно. Работаешь, ходишь на работу, а зарплаты нет. Такого в мире еще не бывало. Когда перестали выдавать зарплату, а цены для проезда на транспорте приобрели фантастические размеры, он принарядился ходить пешком на работу. От станции метро "Спортивная", возле которой жил, до станции "Черкизовская", где находился заводик. Энгельс Иванович выходил на Большую Пироговку, затем по Пречистинке нырял под деревья Гоголевского, Тверского, Страстного и Петровского бульваров и выныривал на самотеке; минуя Сретенку, шагал по Большой Спасской и Каланчевке, и уж после площади Трех вокзалов, Сокольников передыхал на Преображенке, а там - рукой подать до работы. Ездить на метро комфортнее, приятнее, быстрее. Но что поделаешь, ведь и колбасу есть тоже неплохо. Но где ее взять? За какие шиши купить? На дорогу в один конец у Энгельса Ивановича уходило два с половиной часа; ровно без пяти девять он отворял дверь своего отдела, неизменно появляясь на работе первым. Спустя год, не получая зарплаты, Энгельс Иванович запротестовал - как всегда протестует русский человек: молча! Он стал приходить на работу ровно в девять. Правда, никто на его молчаливый демарш не обратил внимания, зарплату по-прежнему не выдавали. И тогда он решился на более смелый, отчаянный шаг - опоздал на работу на пять минут. В то утро с неким вызовом на лице, словно совершал невероятный, революционный акт протеста, словно бабахнула над ухом сама "Аврора" - так стучало у него сердце! - рванул дверь на себя. Увы! Отдел был пуст. Но зато долго еще пылало лицо тем самым яростным, священным огнем революции: когда щеки горят и руки чешутся.

Протест Энгельса Ивановича никто не заметил, а появившийся после обеда начальник отдела Кривокуров как-то подозрительно посмотрел на революционера. Да, да, Энгельс Иванович чувствовал себя в тот именно момент настоящим революционером! Весь день он не сводил кротких глаз с начальника, как бы укоряя его за непорядок в жизни, когда есть хочется, а вот же денег не дают. По дороге домой после работы он забрел на Преображенский рынок и долго толкался возле прилавков, подмечая, не лежит ли какая-нибудь корочка хлебца, рыбий хвостик, который можно обсосать и мерзлым, не закатилась ли какая мелкая картофелина под ноги. Бывало: находил! Столько вокруг бродит нищих в поисках все той же картошечки, а вот же находил. Ей-богу!

Энгельса Ивановича постоянно поддерживала мысль, что у него имеется работа, а деньги когда-нибудь получит и - тогда заживет. Но в один из дней разнесся ранящий сердце слух, что завода больше как будто и нет. Нет, заводик находился на месте, цеха, отделы, все стояло на месте. А вот как будто его уже и не было в живых. Он даже заплакал. Рушилась последняя опора в жизни. Что произошло в мире? Что случилось с людьми? Как такое могло произойти, что тысячи людей трудились, не тысячи, но миллионы москвичей, умных, энергичных, сильных, и вот же - никто не работает? Что ж эти умные? Где их ум? Добровольное рабство - то же рабство самое, что и принудительное. Как же так?

Энгельс Иванович подумал: живет в огромном городе, в котором все перепуталось, как в больной голове. Полнейший абсурд. Сумасшедший дом. Он все больше и больше склонялся принять предложение Домино лечь в больницу для умалишенных.

- Геля, скажи, что кружится голова, и главное - что слышишь голоса, которые доносятся из твоего живота. Ну там еще, что температура иногда поднимается, различные боли то там, то сям. Все. Кормят у нас в психушке хорошо, скажу, чтоб тебя с великими людьми поселили. Геля, апельсины дают, соки!

Последние слова об апельсинах и соках поколебали нерешительность Энгельса Ивановича в пользу психиатрической больницы. Он отправился на следующий день в поликлинику к психиатру и рассказал врачу о том, что у него в животе поселился маленький человек и создал фирму по продаже иголок, там кричат, шумят и не дают покоя ни днем, ни ночью.

- Дружеский вам совет, господин товарищ хороший, - сказал здоровенный краснолицый врач, судя по лицу употреблявший ежедневно спиртное. - Мы вас положим в больницу. Но можем и не положить. - Он остановил ленивый взгляд на лице Энгельса Ивановича. - Сейчас все добровольно. Но мой вам совет, полежать, отдохнуть, развеяться. Время-то какое, а? Жрать-то ведь хочется. Сколько не ел? Не отвечай. Вижу. Давно.

У Энгельса Ивановича на глазах выступили слезы, но он смолчал, выражая слезами полное согласие с врачом и благодаря его взглядом за добрые слова и предложение. В ответ врач забубнил о необходимости мужской солидарности. Энгельс Иванович получил направление и отправился домой подумать на предмет необходимости лечь в психиатрическую больницу. Он еще долго бы думал, если бы у подъезда дома его не поджидал местный участковый капитан милиции Ковырякин, который вежливенько поинтересовался:

- Вы живете в квартире номер шесть?

- Да. А что?

- Поступило заявление одного жильца в налоговую полицию, что вы плотите хозяину деньги, - изысканно протянул он слово "плотите", - а жилец, то есть хозяин, не плотит.

- Я ничего никому не плачу, у меня денег нету, - сказал с удивлением Энгельс Иванович, полагаясь на убедительность простых слов.

Капитан в ответ вежливо пожевал свои собственные губы, с пристальным великодушием глядя на убогого мужичка, и спросил:

- В таком случае по какому праву живете?

- Так я ведь зарплату не получаю, живу у своего давнего товарища, - залепетал Энгельс Иванович, нисколько не разжалобив слезливыми словами капитана.

- Плотить надо, - твердо проговорил капитан. - Хорошие люди берут немного. Я завтра зайду, обязательно приду и проверю.

После этих слов Энгельс Иванович понял, что его обложили, как матерого волка, хотя на самом деле он обыкновенный вислозадый зайчишка, который и на ногах стоять как следует не научился, а уж спустили стаю гончих псов - капитан придет за взяткой.

I I

В большей степени являясь стопроцентным москвичем, каковым он на самом деле никогда себя не считал, хотя и проживал почти всю жизнь в столице, Николай Николаевич Скуратов, он же Домино, на самом деле являл жителям столицы именно настоящий московский характер. Домино уже почти два года, пристроившись, проживал в психиатрической больнице на правах амбулаторного больного, но и с правом стационарного. После кровавой разборки, происшедшей на лестничной площадке его квартиры, в которой погибло трое молодых парней, пытавшихся защитить от изнасилования женщину, он панически боялся своей квартиры. В пятьдесят лет приобретать новый жизненный опыт он уже не желал и довольствовался старым. Тем не менее Домино сохранил на лице после той кровавой ночи оттенок легкой иронии, свойственной истинному москвичу, крутому мужчине, напускной снобизм проглядывал из-под толстых прищуренных век его синих глаз. Домино имел свой собственный взгляд на все политические, социальные, нравственные и моральные вопросы. Ничто человеческое ему не было чуждо. Он говаривал о Карле Марксе: "Ценю его за цинизм, околпачил миллионы людей сказками о братстве и равенстве". О Пушкине: "Писал красивые стихи и любил красивых женщин: в этом ему не откажешь". Когда же заходил разговор о женщинах, то тут раскрывали рты от удивления даже видавшие виды мужчины. Домино слыл мастером на все руки - варить пищу, плотничать, водить автомобиль, самолет, танк и даже подводную лодку. Все верили, что так оно и есть. Но единственное, пожалуй, чего не мог наш уважаемый москвич - в настоящее время зарабатывать деньги и жить, как живут, например, "новые русские". Чего, кстати, не может и подавляющее большинство москвичей. Редкий москвич позволял себе игнорировать закон - воровать, грабить, убивать. Истый москвич противился перешагнуть через себя, то есть через закон. Ибо настоящий москвич-то законопослушник, воплощенный законник. Москвич не мог зарабатывать деньги нечестно, а следовательно и жить красиво не имел возможности. Ибо наступило время, когда нечестность возвели в ранг нравственности, а закон повел себя как дворовая сука: "не лает и не кусает, а лишь хвостом махает".

В тот ясный июньский день, когда Энгельс Иванович неторопливой походочкой правил в больницу, Домино подметал больничные дорожки с такой радостной миной на лице, словно песню пел, проходившие мимо оглядывались. Завидев своего приятеля, Домино махнул радостно рукой и отвел его в приемное отделение, приговаривая в который раз известные в больнице слова о том, что в "психушке" живут нормальные люди, а вне ее - сумасшедшие.

- Главное, Геля, отбрось все комплексы и попроси сразу жрать, не откажут, у нас тут люди добрые, - наставлял Домино своего дружка, иронично оглядывая сухую фигурку того.

- Я и вправду ничего не ел много-много дней и месяцев, - вытер с глаз благодарную слезу Энгельс Иванович.

- А вот слеза - то признак слабости и упадка духа, - откомментировал Домино. - Запомни, друг мой ситный, что жизнь - это, если честно, игра в шахматы: сделал неправильный ход и - проиграл не ход, а саму жизнь.

Энгельс Иванович загорелся предстоящим вселением в больницу и уже не слушал своего наставника, наливаясь лишь странной мыслью о том, что ему, в общем-то здоровому человеку, приходится просить социальное и нравственное убежище в психиатрической больнице. От подобной мысли стало гнусно, отвратительно на душе, но в то же время отчаянный поступок как-то поднимал его в собственных глазах над всем миром людей. Он протянул направление в окошко, там внимательно ознакомились, отворили дверь, и Энгельс Иванович всунулся в длинный коридор, подошел к указанной санитаром двери и отворил. В довольно просторной светлой комнате, за небольшим столом сидела немолодая маленькая женщина, врач. На столе стояли компьютер, факс, два телефона, принтер и еще что-то. Не поднимая глаз от листка бумаги, она махнула рукой, приглашая присесть, и откинулась на спинку кресла, лишь дочитав листок до конца.

- Замечательно, что к нам приходят такие люди по поводу лечения, - сказала весело она, пристально рассматривая Домишко, привстала за столом и оказалась еще более низкорослой, нежели он предполагал.

- У меня направление, - отвечал спешно Энгельс Иванович и протянул бумажку, выданную ему в поликлинике. Врач пробежала глазами бумажку и молча уставилась на него. По ее просьбе Энгельс Иванович подробно рассказал о том, что происходит у него в животе. Врач выслушала и согласно своим выводам кивнула головой, вызвала по телефону старшую медицинскую сестру Косторыловскую и приказала оформить больного. После этой минуты он вынужден был пройти еще целую серию осмотров. Его раздели донага, стучали костяшками пальцев по спине, заглядывали в глаза, зубы и прочее. С некоторой брезгливостью каждый врач отмечал невероятную худобу тела, синюшность кожи, обвислость мышц и прочее. Это отмечали привыкшие и очерствевшие ко всему врачи!

I I I

Новому больному выдали много раз ношенный, старенький халат, замечательно пахнувший стиральным порошком и приятно облегавший уставшее тело. Энгельс Иванович даже уронил слезу, ибо дома всегда стирал сам, стирал детям и себе, теперь же ему выдали совсем чистый халат. Он сразу почувствовал себя лучше и даже с какой-то барской небрежностью натянул халат и вопросительно посмотрел на сестру-хозяйку, спросив об обеде.

- Кушать будете, когда положено, режим, - отвечала та, с нежной улыбочкой глядя на мужичка. - А ежели такой худоярый, как вы, то если неймется в желудке, так вон по коридору, а там и столовка, всегда дадуть, милый. Давнонько не едал?

Энгельс Иванович горько кивнул, и его повели показывать палату, кровать, где он будет на законных основаниях обитать. Радостное чувство порхнуло к нему, как свет, и он подумал, что теперь можно будет пролизнуть в столовку. Он ощущал - по коридору плыл необыкновенный, вкусный запах; некоторое время побыл в палате один, остальные обитатели ушли на прогулку. Но стоило выйти из палаты, как его тут же окликнули. Правда, перед тем, как позвали, в коридоре раздался сильный грохот, словно на цементный пол свалилась пустая кастрюля, затем послышались голоса. Среди многих донесся один - твердый, начальнический:

- Больной Домишко, к Маргарите Игнатьевне! Живо! Марго не любит ждать! Торопись!

Маргарита Игнатьевна Бауло имела кличку с намеком - Марго. Она была заведующей мужским отделением и слыла, между прочим, однако, оголтелой демократкой на том основании, что голосовала на выборах за президента Ельцина дважды, любила вести политические беседы, обедала вместе с больными, откликалась на каждое их слово, часто ее голос звенел в коридорах и палатах отделения на высоких нотах. Именно она была уверена в единственном: каждый человек в России - ее пациент и нуждается в немедленной госпитализации, и это прежде всего касается политиков.

Как только Энгельс Иванович протиснулся в кабинет к заведующей, врач, оторвав глаза от лежавшей перед нею бумажки, спросила:

- Энгельс Иванович, я вас вызвала по очень важному вопросу. Понимаете меня? Вы закончили институт связи и молчите? Это плохо. У вас очень хороший институт, а у нас два телефона не работают. Так что работа для вас у нас имеется. Будете у нас главный телефонный мастер. Я вас просто не узнаю! У нас никогда не было из института связи. Какое у вас отчество! А? Я не верила, когда мне говорили, что есть с таким отчеством. С такими именами рождаются люди с большой буквы!

- Но я кушать хочу, - сказал Энгельс Иванович в ответ, завидев на столе на блюдечке большой кусок торта. - А телефоны я чинить не могу, у меня другой профиль.

- Научим. У нас тут такие люди лечатся. Домино мне о вас говорил. Это ваша мама, давая вам имя великого человека, думала, что у Карла Маркса имя - Энгельс? Мне говорил Домино. - Маргарита Игнатьевна привстала во весь свой маленький рост - метр сорок два - и прошлась. Двигаясь вокруг стола, она назвала несколько известных имен - писаталей, ученых, художников, политиков. - Они ничего не умели. А теперь умеют все. Покушаете хорошо и научитесь. Вам ведь не хочется уйти через три дня в тот, что за стенами этого дома, сумасшедший дом? Я так понимаю. У нас тут нормально: охрана, постель, еда, фрукты, овощи, соки. Соки ни в одном "доме" не дают, а мы даем.

В этот момент с той стороны двери постучали, заскреблись, и дверь отворилась. В дверном проеме показались носился на колесиках, на которых сразу определилась большая лысая голова с коричневым родимым пятном крепко привязанного к носилкам по рукам и ногам человека. Что-то знакомое мелькнуло в человеке. Больной пытался привстать, но привязанный ремнями имел только одну возможность - повернуть голову. От напряжения лицо человека покраснело, широко раскрытые глаза смотрели безумно вокруг; в них застыло отчаянное желание понять, за что его привязали к носилкам.

С неописуемой странноватой радостью, словно хищник к жертве, бросилась Маргарита Игнатьевна к носилкам - в черном костюме, с короткой стрижкой, верткая, бойкая, она напоминала птичку. Энгельс Иванович впервые в жизни видел сумасшедшего и, признаться, сильно испугался. Он сжался в комок, и ему показалось, что сейчас этот толстый связанный человек, которого сопровождали два санитара с хмурыми, потными лицами и высокая сухопарая медицинская сестра, покажет на него пальцем и тонко взвизгнет: "Он же сумасшедший! Не я! Он!"

Маргарита Игнатьевна остановилась у изголовья больного и, глядя тому в глаза, четко, раздельно и властно строгим голосом спросила:

- Как вас зовут? Как ваше имя?

Больной на носилках молчал в ответ, не моргая, застывшими большими красивыми глазами смотрел в никуда и не реагировал на слова врача.

- У вас есть имя? Каждый человек имеет имя? Имеет! Какое у вас имя? Как вас зовут? Отзовитесь!

Больной медленно повернул взгляд к врачу, потом лицо, выходя из глубокого забытья, все еще занятый какими-то глубокими размышлениями, и только когда врач в десятый раз задала один и тот же вопрос, язвительно упрекнув больного в том, что у него, видать, и имени добропорядочного нет, он поворочался и неожиданно чистым голосом проговорил:

- Я - президент Союза Советских социалистических, вообще говоря, республик, Михаил Сергеевич Горбачев!

- Вот видите, Михаил Сергеевич, вы всеми уважаемый человек, не только мною, но и другими гражданами, а вот же ведете себя, простите, так, что за вами пришлось посылать карету. Нельзя так. Надо вести себя культурно, хоть вы и президент, - ничуть не удивившись словам больного на носилках, непринужденно пожав плечами, проговорила Маргарита Игнатьевна, не сводя своих глаз с лица президента.

Со стороны казалось, что врачу доставляет большое удовольствие вести подобные разговоры. Ее лицо не скрывало улыбки: внутри нее так и клокотала радость от разговора с подобными больным. Она опять продолжила с наигранностью свою мысль:

- Такой большой человек, а вот же соседи сказали, что бузил, стекла бил, за тещей с металлическим ведром гонялся, хотел убить ее. Я не верю. Но все же! Михаил Сергеевич! Интеллигентный вы человек, с такими полномочиями, весь мир вас знал, послов принимал, министров, ел икру красную и закусывал черной, а вот же на всю улицу кричать: убью суку! Ну нельзя же так! Нельзя! Некрасиво! Жену бы хоть пожалели, Михаил Сергеевич! А жена какая у вас замечательная! Как ее звать? Говорят, что очень интересная женщина, а? Как звать? Неужели не помните? Не узнаю я вас, Михаил Сергеевич Горбачев? Не узнаю. Неужели не помните свою кровную половину? Так нельзя, господин президент, о ней знает все человечество, а вы имя не помните! Имя! В чем дело, Михаил Сергеевич? Вы у меня пятый Горбачев - все президенты СССР!

- Помните, помните, - отвечал с паузами президент, передразнивая врача. - Помните, она королева Нидерландов.

- Ну надо же, такая женщина! А как же ее звать? Как? не помните?

- Раиса Максимовна, а как же еще, только ее место не на троне, а под кроватью, а ее королевство на моей пятке, ниже коричневого пятна, а чтобы быть поточнее и не вызвать международный скандал - от пятки и до мизинца на левой ноге. У нее слуга, вообще говоря, понимаете, замаскированный под черта Клинтон, Билл. Он стрижет ей ногти и ими питается.

- Я вас понимаю, я вас понимаю, Михаил Сергеевич, - поддакнула с чуть заметной иронией Маргарита Игнатьевна, складывая руки на груди; ее лицо пунцово пылало. Врач вопросы задавала несколько наигранно, нарочито не своим голосом. Как все слишком низкорослым людям, ей невольно хотелось компенсировать свой естественный недостаток - низким голосом, грубыми жестами, крутыми решениями и некоей надменностью, заключающейся в желании проявить свою волю, власть, силу и обязательное превосходство над людьми рослыми и физически сильными. - Михаил Сергеевич, вы такая крутизна! Правили империей! А вот же, как видите, к нам пожаловали по воле богов! Где ваши вшивые дурики: Рыжков, Власов, Лукьянов, говнюк Крючков, маршал не ясно каких войск Язов, ЦК? А министры, члены Политбюро где? Эта беспросветная дурь говнистая! На что вы похожи? Описались, господин президент Советского Союза! Так. За что вас связали, не помните?

- Раиса Максимовна, вообще говоря, понимаете ли королева Нидерландов, желает, чтобы ее королевство находилось у меня под мышкой с левой стороны и чтобы возле бородавки и даже часть бородавки была ее частью, а я не желаю, - отвечал он невпопад, внимательно глядя перед собой широко раскрытыми глазами. - Нельзя. Непорядок то. Государство! Должен соблюдаться консенсус. Я запротестовал. Депешей. Фельдъегерем! Вызвал Рейгана к себе! Разнос учинил! Что это, мол, за блядство, извините, такое? Как себя ведете? Я строго спрашиваю и крепко бью! У меня характер, как у Наполеона! В моем кулаке власть, сила, весь золотой запас страны! У меня армия - двенадцать миллионов! Семьдесят тысяч самолетов! Ракеты! Танки! Мощь и сила! Страшно сказать! Мои танки до Парижа могут дойти за двенадцать часов - от Берлина! До Мадрида - за восемнадцать часов! Ламанш мой! У меня все в кулаке! Я как император! Я президент самой огромной страны в мире! Самой сильной! Самой просвещенной и сознательно меня поддерживающей! Моя страна - это слон, нет, мамонт среди стада овец! У меня самое главное в мире - консенсус!

Энгельс Иванович, признаться, со страхом и большим любопытством, дрожа душой и телом, смотрел на президента, проникаясь безотчетным желанием бежать от этих странных мест подальше. Действительно ли перед ним президент Советского Союза Горбачев? Он затравленно всматривался в лицо связанного президента - похож как две капли воды!! Энгельс Иванович немел от мысли, что перед ним бывший президент страны, так бесславно канувшей в вечность. Несколько лет назад Президент не сходил с экранов телевизоров, вещал, обещал, пугал, загадывал жизнь райскую после перестройки и жизнь совсем царскую в период построения этого рая. Энгельс Иванович запомнил слова уборщицы своего отдела: "Не верь людям со шрамом на челе, то есть меченым, и не верь людям быстро говорящим, ибо покроят они черными семенами свои дела".

I V

После встречи с президентом Домишко стал неосознанно бояться за свою жизнь. В душе метался от одного принятого решения к другому: уходить или не уходить из больницы? Ведь он не псих, не болен, хотя и патологически голоден и за последние несколько лет ни разу не наедался. Что делать? Он чувствовал, ноги подкашиваются, в желудке сосет, в сердце больно-пребольно от унижения. Грустные мысли бились в голове, как осенние листья на ветру, но пуще всего угнетало желание поесть. Хоть чего-нибудь. И когда в коридоре раздались шум и голоса, призывающие всем идти на обед, врач кивком отпустила его. Одна из сестер повела Домишко в столовую. В просторной и светлой столовой за одним из столов сидел уже Домино и махнул рукой, подзывая к себе. Энгельс Иванович присел, оглядваясь, присматриваясь к людям. Какое чудесное слово - столовая, в которой тепло, уютно, стены разрисованы пейзанчиками - розовые птички летали между розовыми деревьями на фоне голубого неба. Под одним из деревьев сидела на задних лапках розовая собачка и, задрав вверх мордочку, лаяла.

- Ну, браток, насыщайся, оценишь мой совет и поймешь, как я был прав, потому как я всегда прав. И даром не говорю, - сказал Домино, подвигая к себе тарелку со щами и тарелочку поменьше - шницель с картошкой. Встретившись глазами с Домишко, кивнул на вазу с апельсинами: мол, не обманул!

К ним за столик еще кто-то присел. Но Энгельс Иванович уже никого не видел и не слышал, ел быстро, хотя как-то внутренне дал себе слово не торопиться. Но голод - князь! Торопит. На него насело ощущение опасности: что-то случится, отберут тарелку, перевернется стол, ну что -то обязательно произойдет, отчего останется вновь голоден. Он столько не ел. Он не мог поверить, что жизнь продолжается, что все же доест свои щи, шницель с хлебом, с солью, с апельсинами - мечта его детства претворится в жизнь. Не могло же подобное продолжаться, оно обязательно должно закончиться невероятно гнусно, ужасно, могла даже войти заведующая и сказать, чтобы все немедленно прекратили обедать, потому что Энгельс Иванович незаконно попал в столовую. Этого он боялся больше всего, чувствовал необыкновенно в себе ужасную вину, просто слезы выступили от волнения на глаза.

Домино, обедавший спокойно, основательно, молчаливо и с достоинством, несколько раз взглядывал на приятеля и с пониманием относился к его переживаниям. Съев обед, Энгельс Иванович вылизал досуха ложку, и глаза его сами собою облегченно поднялись к потолку. Он неожиданно от благодарности схватил руку Домино и поцеловал.

- Ну это ты напрасно, - усмехнулся Домино. - Хочешь еще? Добавку, он новенький! - обратился Домино громко к окошку, в котором мелькало розовое лицо женщины в белом.

После второй тарелки щей Энгельс Иванович ощутил вновь слезы на глазах. Оказывается, так мало надо, чтобы человек почувствовал себя достойно, забыв мерзость жизни, и на мир смотрел ласково и с нежной признательностью.

А после обеда наступил тихий час, как то было положено по расписанию. В палате чисто, тепло, уютно от зеленых одеял на каждой койке. Зарешеченные окна выходили прямо в сквер. Там росли кусты, деревья, на ветвях которых сидели беззаботно чирикающие воробьи; мир источал красоту и гармонию. Энгельс Иванович некоторое время глядел на воробьев, ощущая полную невозможность понять происходящее вокруг. На самом ли деле он находится в сумасшедшем доме? Или в этом доме живут нормальные и обыкновенные люди? Которые не грозятся, взятки не берут, не убивают и не угрожают в очередной раз не выдать зарплату.

Но Энгельс Иванович, как уже говорилось, слыл человеком разумным и, конечно, не мог не понимать двойственность своего положения. В палате он насчитал девять тумбочек, девять привинченных к полу кроватей, три окна и два больших шкафа. Крашенный коричневой краской пол отражал белый потолок и всякое движение людей в палате. После ухода на обед больных пол протерли мокрой тряпкой, пахло свежестью и мылом. Энгельс Иванович еще ни с кем из палаты не был знаком, но уже чувствовал своим сердцем каждого. То было обыкновенное для него чувство жалости. Властная жизнь сердца - жалость никогда не покидала его. Он постоянно о ком-то пекся, страдал, думал. На первых порах думал о своей Валерианне - вдруг споткнется по дороге домой и расшибет лоб? А уж после появления детей страдал постоянно от одной только мысли, что кто-нибудь из них защемит дверью пальцы рук, и стремглав несся домой, желая убедиться в обратном.

Домино прервал течение его мыслей. Он обладал удивительной способностью убеждать, не логикой фактов, нет, а интонацией голоса. Домино никого не любил, прекрасно зная человеческую натуру и ее высшую способность - быть неблагодарной, но при случае мог просто помочь любому человеку, постороннему. Сухое лицо, коротко стриженные черные усики придавали аристократичность взгляду. Домино выглядел обыкновенным рабочим, но мог смотреться и президентом страны, ученым или артистом. Его присутствие в толпе влияло на всех облагораживающим образом. Он скептически относился к людям вообще, если не презрительно. Он слишком хорошо знал человеческую сущность, чтобы ошибаться в человеке.

Домино по приходе в палату сразу бросился на кровать, сладостно закрыл глаза, не замечая ни недоуменного взгляда Энгельса Ивановича, ни появившихся других больных. Вскоре на всех кроватях лежали обитатели палаты. Заглянула медицинская сестра и приказала: "Спать! Всем спать!" Пустовала лишь единственная кровать. Ее хозяин, человек поразительной скромности, с бледным острым лицом и большими голубыми глазами, белобрысый, взлохмаченный, с длинным тонким носом и огромными ушами стоял в дверях и презрительно глядел на всех в палате. Он находил в привычке спать нечто недостойное человека мыслящего. То был Харитон Семенович Кровный, его знали, как выдававшего себя за Антихриста или Вельзевула, в зависимости от ситуации.

Кровный в прошлом защитил докторскую диссертацию по проблемам Шумерской цивилизации, венец которой - шумерская культура. Он имел к тому же одну особенность в своем характере, которая состояла в том, что презирал ученый всех - президента страны, всех без исключения его помощников, лично Председателя Совета Министров, абсолютно всех до единого членов Государственной думы и Федерального собрания, помощников депутатов, секретарей. Кровный презирал, в сущности, всех людей на земном шаре, их жизнь, образ мыслей. Порою даже презирал собственные ноги, руки, тапочки, презирал бы всего себя, если бы не одно обстоятельство, не позволявшее ему этого. Временами на него "находило", и тогда он полагал собственную персону прямо-таки из эпохи шумерской культуры, считая себя единственным живым носителем древнейшей культуры на земле. А уж единственного живого представителя шумерской культуры он, извините, не мог презирать. Выходило, уважал доктор наук лишь себя.

Энгельса Ивановича Кровный еще не презирал, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Самого же Фридриха Энгельса, равно как и Карла Маркса уничтожал презрением с неизбывной силой. При одном упоминании этих омерзительных для него имен скрежетал зубами. Когда все улеглись спать, знаток шумерской культуры выманил пальцем в коридор Энгельса Ивановича и, отойдя с ним в сторону, пристально посмотрел тому в глаза, обхватив ладонями его лицо.

- Мне никто не смеет лгать! - произнес он зловещим шепотом, не выпуская из рук лица. Выпуклые сверкающие глаза знатока шумерской культуры яростно заполыхали холодным ледяным блеском и страшно вонзились в душу Энгельса Ивановича, как сверкающий нож. - Я родился в шесть часов шестого июня (шестой месяц в году) одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. Трепещите людишки!! Твари мелкие! Вам цифры 666 1 999 что-то говорят? Девятки, если перевернуть - получится шесть шестерок! Год рождения Антихриста! Смотрите как. - Он достал листок из кармана халата и показал: 6.6.6.1.9.9.9. - Если вас не купили низкие, смердящие твари, то запомните то, что я вам говорю. Это чрезвычайно важно! И важно для всего человечества! Даже больше! Я вас прошу: никому не верьте, что бы вам ни говорили! Ибо, первое: вокруг нас с вами, все вокруг и дальше - это ненормальные, психически больные люди. Как правило, психопаты! Шизофреники! Буйные или вялотекущие! Поняли меня? Что с них возьмешь? Вон один Цезарем себя обзывает, а ума - у воробья больше! Вон, который Иванов, преподавал пятьдесят семь лет историю КПСС, крупнейший в мире специалист по Ленину, член-корреспондент, говорит, что он самый настоящий дорогой Владимир Ильич. Но ведь Ленин, хоть и тварью из тварей был, но все же ума хватало, в том ему не откажешь. А? Ясно любой букашке. А этот специалист Гогоберидзе? Фамилию свою на "Сталин" сменил, когда ему отказали взять фамилию Сталин, он стал - Товсталин, то есть товарищ Сталин. Такая любовь к тирану. За Сталина себя выдает! Главное в человеке - ум! У этих идиотов ума-то нет. Совести - ноль!

Энгельс Иванович кивал в знак согласия, но честное слово, понятия не имел, за какие такие грехи ему выпало выслушивать знатока шумерской культуры. Мимо по коридору, по коврику, проносились врачи, медицинские сестры, а он стоял и слушал Антихриста.

- Запомните, я не хочу говорить об эзотерике, а также об экзотерике, хотя и вижу, что вам можно и дозволительно открыть тайну. Только вы можете понять очень умного человека, каковым меня считают все! Я вам скажу откровенно, честных людей вокруг нет! Нет и - все! Все врут, воруют, воюют, вопят! Еще - сексом занимаются! Кругом ложь и разврат! Одним словом, как сказал поэт: "Над красотой глумится ложь и достоинство просит подаянья!" Если уж совсем откровенно говорить, то надо со всей очевидностью признать: в мире остался один честный, благороднейший человек! Один! Не больше! Он - это я! Он, как говорится, перед вами! Посмотрите вокруг! Отец убивает сына, а сын убивает отца! Армагедон! Шумерская цивилизация создавала личности, изобрела атом, компьютеры, ракеты, летала на Марс, Луну, Венеру!

- Что делать? - проговорил со вздохом Энгельс Иванович, как бы соглашаясь с собеседником, но в то же время подчеркивая, что раз уж такова реальность, что, мол, тогда толочь воду в ступе.

- Только между нами! Только между нами! За мною заведено тайное наружное наблюдение. Сверхсекретное! Следит сам президент. Не меньше. Как только появился на свет, тут же принялись за мною следить. Зна-ают! - просипел очень тихо он и с боязнью оглянулся. - Я принял решение: надо спасать людей! Люди погрязли в грехах, их дни сочтены. Им осталось жить очень мало. Жизнь или смерть! Они должны выбрать. "Антихрист будет убит, а потом восстанет из смерти и люди примут его", сказано в библейских анналах.

Энгельс Иванович никогда не читал Библию. И не за неимением времени, а в силу своего личного убеждения. Он всерьез полагал: на земле есть жизнь и есть житие людей, бытие определяет сознание - исходная, простая формула жизни, исключающая личную ответственность за нее. Так его учили, с этим он согласен всем своим существом; остальное - от лукавого.

- Я не читал Библию, - отвечал с детской наивностью Энгельс Иванович, потупившись, словно школьник на уроке.

Антихрист вытаращил глаза и даже слегка отступил от Домишко, как бы стараясь получше рассмотреть, что за странная птица перед ним.

- Как? - зашипел он приглушенно, как-то по-змеиному. - Как? Как? Как? Я вам пожелал открыть великую тайну, равной которой нет на свете, которая может решить судьбу человечества! Всего! Я желал открыть вам бездну, а вы не знаете азов! О человечество! О христианство! Твои плоды! Твоя грязь! Нам на земле такая грязь не нужна! Нет! Если лучшие ее образцы демонстрируют образцовую степень невежества! Вы хотя бы читали в той ее части, где говорится прямо обо мне, Антихристе?

- Не читал, не, - ангельски кротко отвечал Энгельс Иванович.

В это время в коридор из столовой выскочила и заторопилась в их сторону Маргарита Игнатьевна. Завидев знатока шумерской культуры, она приостановилась и сказала с обидой:

- Антихрист, что с вами происходит, Вельзевулович? Я вас просто не узнаю! Просто! Марш спать! Быстро!

Презрительная гримаса на лице Антихриста - был ответ на ее слова. Когда врач пронеслась дальше, Антихрист процедил сквозь зубы:

- Хочешь, запомни одно и на всю жизнь: все зло мира, всех людей она прячет в своей душе! Она, Марго, она - носитель мирового зла! В ее душе скопилось зло всего человечества за последние две тысячи лет. За весь период христианства. Я вам должен сказать по большому секрету: я на земле инкогнито. Моя душа, хотя я родился в 6 утра, 6 числа месяца, 6 - это месяц 1 999 года, из той эпохи, из высшей цивилизации, которая называется шумерской. Вам можно доверять, я знаю. Жизнь полна тайн. Хотя врачи говорят, что я страдаю манией величия, но это чушь собачья! Я разыгрываю их. Да, да. Мне необходимо, чтобы они так думали, как будто я сумасшедший. Я знаю ЗЛО! Я знаю, где оно! Вы поняли меня?

Энгельс Иванович кивнул. Он исстрадался душою, подумывая с тоскою, что Антихрист рассуждает как-то очень трезво, логично, умно. И вовсе не похож на сумасшедшего. Но в данный момент хотелось бы одного: броситься на кровать и заснуть, ни о чем больше не думать. Он видел, как цепко ловил его взгляд Антихрист. И Энгельс Иванович понимал со скребущей тоскою на душе - не ускользнуть от этого горячечного шепота, от странных слов о всеобщем мировом зле.

- Зоопарк нашей планеты мнит себя великими людьми, - зашептал Антихрист, приблизив свое дышащее теплом лицо к его - Смотрите! Александр Македонский - это один, а другой - Сталин, третий - Лев Толстой, тот, который с бумагой ходит и утверждает, что написал "Анну Каренину". Заметьте, он говорит, что написал "Анну Каренину", но то, что он ее бросил под поезд, отрицает. Бросил, мол, под поезд ее другой человек. Он ее бросил под поезд, признал это в романе, но отрицает, утверждая, что не бросал. Какая чушь! Какая трусость! У нас даже есть Иван Грозный. Форменный дурак! А возьмите Домино? Одним словом, у нас в палате зоопарк! Не меньше.

Энгельс Иванович поднял глаза на Антихриста, умоляя, чтобы тот отпустил; но над его бедной душой висела тень Антихриста, презрительно смеющаяся, сплевывающая на пол, готовая испепелить весь мир своим чудовищным презрением.

- Вы понимаете, кто я такой? - в который раз простонала тень. - Не понимаете. Когда для людишек наступит конец света, тогда вспомните. Я родился убить мировое ЗЛО! Вот кто я такой! Понимаете?

- Не понимаю, - с болью отвечал Энгельс Иванович. - Не хочу знать.

- Я тот, кто послан сюда, в этот мир людей, чтобы избавить планету от Зла. Бог создал то, что созидает, и плюс еще то, что разрушает, то есть природа созидает, а человек разрушает. Разрушает - человек! Творец и убийца! Человек творит войны, эпидемии, атомную бомбу. Вы понимаете, что такое человек? Никакая идея его не переделает. Закон для человека создан Христом, а Христос для меня - не Бог. Выходит, законы ложные, не божьи. Появление человека - космическая ошибка. Я должен ее исправить. Вот кто я такой.

Столько в голосе говорившего было трагического пафоса, что Энгельс Иванович нашел руку знатока шумерской культуры и пожал ее.

- А имя ваше как?

- Только никому ни слова про меня. - знаток внимательно осмотрел коридор. - Я квинтэссенция мысли на земле, я образованнейший человек во Вселенной! Я и никто другой не знает, что творец и убийца - формула жизни на земле. Тот, кто убьет Зло в образе врача Марго, обретет мир на земле и помазание божье.

V

Маргарита Игнатьевна обладала одной изумительной особенностью - любила людей знаменитых. В душе поднималась прямо таки волна нескрываемой гордости, когда она узнавала, что к ней в отделение собирается лечь гремевший на весь мир композитор, художник или космонавт. Знаменитых людей в свое отделение она оформляла исключительно конфиденциально. Все это знали и уважали за подобное. Свою любовь ко всякого рода знаменитостям она перенесла на принцип отношения к ним.

Если привозили в отделение тяжело больного, и тот называл себя Цезарем, то она, определяя степень его болезни, все отношения с ним строила на своеобразных началах: принимала правила игры больного. И называла его не иначе как - Цезарь. Больные с завышенной самооценкой были непростые люди, чаще всего известные ученые, поэты, актеры, политики. Она любила беседовать с такими людьми, выспрашивать у них подробности семейной жизни. На правах хозяйки в своем мужском отделении для эксперимента подобрала даже специально большую палату и поместила в нее всех подобных больных. Их оказалось девять. Ей порою казалось, что она превосходит умом всех этих Цезарей, Лениных и др., вела себя с ними шутливо: "Эй ты, Наполеон, а ну ставь задницу, колоть будем!" "Ленин, опять навонял, негодник, убери свое говно, не пей мочу! Опасно, придурок!" То были ее вдохновенные минуты жизни. Она могла крикнуть: " Эй ты, Магомет, обещал хорошую погоду, а дождь, паршивец, каплет! Смотри мне! В наблюдательную отправлю!"

Энгельс Иванович попал именно в эту палату с помощью Домино, отчасти же благодаря своему имени - Энгельс. Врач Марго сразу заподозрила, что в этом необычном для русского человека имени есть какая-то изюминка. Не мог человек с таким именем быть обыкновенным. То было ее твердое убеждение. Все больные ее любили, уважали, как ни странно, еще больше, надеялись на нее. Кроме Антихриста, от которого, она чувствовала, исходит опасность и угроза жизни. Она в нем ошиблась. Кровный, он же Антихрист, он же Вельзевул, он же доктор исторических наук, член-корреспондент; ему часто звонили коллеги из Академии, просили совета. Он писал предисловие к большой книге о шумерах. При таких обстоятельствах Марго не могла его зачислить в рядовые больные. Она, как и Антихрист, не любила Маркса, Ленина, но зато обожала сильную личность вообще, как например Петр Первый, часто тщеславие щекотало нервы: один художник написал ее портрет в позе Екатерины II; один поэт, больной, сочинил стихи в ее честь и прочее.

Встретив знатока шумеров в коридоре, она проговорила:

- Вам, видимо, Антихрист Вельзевулович, приятнее находиться в наблюдательной палате? Не дразните меня! Ой, не дразните! Я злая, нехорошая. Умоляю вас. Я вас просто не узнаю! В чем дело?

Прошло несколько дней после появления Энгельса Ивановича в больнице. Он жил в прежней палате, и ему нравилось положение в ней. Как-то после тихого часа врач отправилась в палату Великих людей. Отворив дверь, заметила, что у окна стоял высокий Домино и громко говорил о том, что когда он служил в военно-воздушных войсках особого назначения, то съедал пятнадцать первых и тридцать одну порцию второго, причем вначале ел второе, а потом только первое, добавив почему-то, что так едят англичане. Все больные, глядя на его могучую фигуру, верили.

На Домино со своей кровати сурово глядел небритый, усатый родной вождь товарищ Сталин и сосал палец, изображая вождя, курящего трубку.

- А вот имериканцы верх взяли, - сказал товарищ Сталин с характерным грузинским акцентом, известным по фильмам. - А ви, дорогие товарищи, демократию нашу советскую отдали за пряники, конфеты. Я так вас понимаю, уважаемый товарищ солдат воздушно-десантных войск особого назначения? Имериканцы совсем обнаглели, на Балканы лезут своим рылом. Пора дать им почувствовать мощь нашего солдата.

Высказавшись таким образом, товарищ Сталин сунул в рот палец и засосал с таким причмокиванием, что все обитатели палаты повернули к нему с любопытством лица. Лишь презиравший всех и вся Антихрист с невозмутимым видом возлежал на кровати, не сбросив с ног, из глубочайшего чувства презрения ко всем, тапочки. Больные молча наблюдали за Домино, потом за товарищем Сталиным. Никто из больных словам вождя товарища Сталина не верил, будучи твердо убежденными, что Сталин - это не Сталин, а обыкновенный актер, Цезарь - это наверняка никакой не Цезарь, а уж Александр Македонский и Иван Грозный и подавно обыкновеннейшие людишки, которым только что и подай пожрать, не более того. Но зато каждый больной с непоколебимой уверенностью твердо был убежден, что он именно и есть тот, за кого себя выдает.

Когда появилась врач Марго с развевающейся на лице улыбкой, с громкими словами о чем-то непонятном, веселая, шумная, притворно добрая, все повернули к ней лица, кроме знатока шумерской культуры. В эти самые секунды Домино развивал свою изумительную мысль о том, что если бы ему придали два батальона ВДВ, вооруженных обязательно всеми видами современного оружия, то он ровно за два часа и сорок минут вышвырнул бы американцев, не умеющих воевать, из Югославии.

- Огневая мощь - крутая штука, а вот уж говоря словами Суворова, что, мол, сила, быстрота, натиск - это во! - воскликнул восторженно Домино и резко опустил поднятую вверх руку.

Домино еще не заметил Марго и после своей знаменитой тирады о разгроме американцев перешел к своим любовным похождениям. В этой области ему не имелось равных. Говорил он просто, легко, врал, как говорят, а не говорил. Все слушали: товарищ родной Сталин, Лев Толстой, Иван Грозный (перечисляю по порядку расставленных кроватей, вернее привинченных, от кровати Домино), вождь дорогой Владимир Ильич, Александр Македонский, Юлий Цезарь, Антихрист, он же Вельзевул, который возлежал на кровати, не удостаивая чести Домино своим вниманием. В палате Великих людей сильно пахло мочой - постоянно, несмотря на личное предупреждение заведующей, мочился дорогой Владимир Ильич, маленький, с жиденькой бороденкой и узким тощим личиком больной, нервность которого поражала всех, в том числе и врача.

- Дорогие товарищи! Свершилось! Мировая революция победила! Мы взяли власть в свои руки! Да здравствует величайшая мировая пролетарская революция! - так каждое утро будил всех в палате дорогой Владимир Ильич.

Вождь мирового пролетариата гордился, очень некстати, тем, что только он один в палате мочился и что именно его запах мочи вдыхают все девять человек. Другой вождь всех времен и учитель народов, а именно родной товарищ Сталин, собравшийся было возразить Домино, первым заметил появление Марго и присел от изумления на кровать. Домино, единственный, кто не носил никакого имени великого человека, прозябал в палате на правах особого к нему расположения Марго, которая ценила в нем прежде всего мужскую силу, приравняв ее к достоинствам великих людей. Она понимала: Домино - чистой воды здоровый мужчина, которого надо накормить, выходить и использовать по прямому назначению - в любви, как самца. Он к тому же чинил ее автомобиль, водопроводные краны дома, дачу и прочее. Она соблазняла его прямо у себя в кабинете во время ночных дежурств. Марго обожала Домино; у нее благодаря ему, началась настоящая, полноценная физическая жизнь, как женщины. Она прописывала ему только церебролезин, витамины А и В и аскорбиновую кислоту. Вот и все лекарства для любовника.

Марго, незаметно появившись в палате, поняла во время вдохновенных слов Домино, что сейчас начнется самое интересное, улыбнулась всем и, молча притворив дверь, вышла. Но остановившись у двери, стала слушать. Любопытство - ее чисто женская слабость.

Товарищ вождь Сталин, первый заметивший Марго, как только та выпорхнула за дверь, тут же, как ни в чем не бывало, сунул обратно палец в рот и равнодушно поглядел на дорогого Владимира Ильича, который тем временем с необыкновенным усердием тер ладонью свою лысину, не забывая тем не менее демонстрировать, что под черепком у него спрятан глубокий ум. А вот Александр Македонский, бывший генерал, хмуро глядел на неподвластный ему мир людей, видел перед собою луч падающего в окно света, полагая, что это - острый меч, который только надо схватить и отрубить всем головы.

Иван Грозный чем-то был похож внешне - широким черепом, узкой бородкой клинышком, взъерошенной головой на известный портрет художника Репина, что наводило на мысль о неслучайном совпадении живого образа с портретом. Несмотря на свой свирепый вид, Иван Грозный, жестокий царь, постоянно плакал, заранее зная о том, что ему придется со временем убить своего сына. Он очень жалел о том, что его, настоящего и единственного царя Ивана Грозного, принимают за душевно больного, то есть обыкновенного шизофреника. Он себя таковым никогда не считал, был тих, робок, любил бабочек и ненавидел люто санитара Диму, жестокого самодура, который часто бивал его кулаком по голове, приговаривая: "Вот тебе, сучья рожа, вареники-шизофреники! Запомни, главное - ум, красота, сила!"

Домино прекрасно понимал, в какой больнице находился, никого не жалел и, как ни странно, совсем не намеревался покидать эту своеобразную палату. Будучи человеком наблюдательным, он однажды заметил, как Антихрист спрятал под полу халата кухонный нож, и тут же отобрал, проговорив свирепо: "Еще раз, сучара, спрячешь нож, будешь иметь дело со мною. Усек? Кого хотел убить? Я тебя первого решу". Иметь дело с таким человеком, как Домино, никто не желал.

VI

В палате Домино не смог развить свою мысль о любовных похождениях до конца, несколько раз начинал разговор о женщинах, но дальше дело не пошло. Он смолк и прилег на кровати. Марго все поняла и отворила дверь, пристально посмотрела на дорогого Владимира Ильича, уловив сильный запах мочи, и уже знала, кто виновен в том.

- Дорогой Владимир Ильич, знаю, что с вами произошло нечто особенное, но хотелось бы дополнительно узнать о причинах и свойствах запаха французских духов, которыми вы надушились? - шутливо спросила она, легко и непринужденно, словно речь шла о невинной шалости.

Иван Грозный шумно втянул в себя воздух и поморщился, хотя имея притупленное обоняние, ничего не уловил. Все в палате проделали то же самое.

- А дорогой Владимир Ильич, то есть дорогой товарищ Ленин, вождь мирового пролетариата на все века и страны, верный марксист, пописать хотел, товарищ Марго, вот что это такое. Он, чтоб вы знали, не находит такое революционнейшее и необходимейшее дельце, как писать, приоритетным исключительно только для буржуазных выродков всех мастей и статей! Нет и еще раз - нет! И вам скажет вождь, что нет и еще раз - нет! Я выступаю с колоссальнейшим заявлением, что не сдамся врагам революции даже в области писания! Нет, не сдамся! К тому же необходимо знать, что вожди не писают, а совершают исторический акт освобождения мочевого пузыря во имя блага народного. То необходимейший революционнейший процесс, направленный против классового врага. Акт торжества и чести! Мировая революция, благодаря этому акту, победоносно победила! По-бе-до -нос-но! Да здравствует величайшая мировая революция! Мир - народам! Земля - крестьянам! Заводы - рабочим! Ура, товарищи! - Вождь подкреплял каждое свое слово выразительнейшим жестом, ужимками, мимикой и, наблюдая, что врачу это нравится, старался угодить Марго.

Вскоре отворилась дверь, и в палату вошла медицинская сестра со столиком на колесиках, уставленном склянками с лекарствами. Дорогой Владимир Ильич первым бросился к столику принимать положенные витаминные таблетки, а получив, положил их в рот и запил из стакана водой. Только потом за лекарства принялись остальные. Лишь один Антихрист из глубочайшего протеста на поспешные действия вождя Ленина продолжал лежать на кровати. Но и до него дошло дело - подкатили столик прямо к кровати. Он нехотя, как будто совершал премерзкое дело, положил в рот таблетки, потом вынул их оттуда, рассмотрел на ладони и стал запивать - каждую в отдельности. Вот какой зануда этот знаток шумерской культуры. Но Марго, несмотря на свою импульсивность, спокойно ожидала окончания процедуры приема лекарств.

Ей нравилось находиться среди мужчин, говорить им будто весьма интересные слова. Правда, эти слова ничего на самом деле не значили и ничего не стоили. Ее возбуждала близость мужчин. Порою казалось, без мужчин не смогла бы жить. Она понимала, что выполняет работу, за которую платят; у нее, кроме вот этой работы, ничего не было. Жизнь, начинавшаяся за порогом металлической двери отделения, охраняемой санитаром Димой, чужда ей. Оттуда приходили больные люди, там плохо, и выходило, что у нее лучше, чем в той жизни. Большая жизнь калечила, а она лечила людей из той жизни. И так из года в год, из года в год.

После принятия лекарств все отправились на ужин в столовую. На лице каждого больного была начертана тайна, разгадать которую невозможно. Стены узкого коридора, выкрашенные в зеленый цвет с нарисованными по ним деревьями, кустами, цветами, животными - птица не птица, зверь не зверь, рыба не рыба, но что-то похожее на весь мир живой, некое подобие животворящего пространства, в котором угадывался смысл жизни. У одного из нарисованных деревьев дорогой вождь Владимир Ильич остановился и принялся остроумно писать на стену. Все больные замерли, поглядывая на врача. Марго погрозила Ленину пальчиком, на что тот рассмеялся и спрятал свой пенис обратно в штаны, впрочем нимало не смутившись, и сказал:

- Пройдет сто лет и здесь, на этом месте, напишут на золоченой доске, что, мол, в такой-то день, год и час здесь писал величайший революционер, вождь всех времен и народов, истинный марксист дорогой Владимир Ильич Ленин. Кто против? Нет против никого, дорогие товарищи! И не будет! Гений есть великий человек, а великий есть гениальный!

Все больные выслушали эти слова и продолжили спокойное и удивительное шествие в столовую. Даже лицо величайшего знатока шумерской культуры и то приобрело безмятежность. Он забыл о своем главном враге Марго, торопился поужинать, чувствуя, что центр жизни переместился в желудок, и пока он не поест, ни одна таинственная мысль не посетит его изумительнейшую, полную колобродящего ума голову. Знаток шумеров любил злые мысли, которые сводились к необходимости убить мировое зло, то есть Марго.

Энгельс Иванович, чувствуя в себе вину, состоящую в том, что он не больной, а просто голодный, нищий, убогий человек, молча страдал, полагая, что каждый больной осуждал его.

Марго, как всегда, в столовую прошла первая: ее пропускали из-за уважения к ней. У больных потекли слюнки - в воздухе волнистой струйкой плыл запах котлеток и жареного лука. Только ради этого бесподобного запаха стоило ложиться в больницу. Как прекрасно поблескивали чистые столики, стаканы, вазочки.

Котлеты с жареным луком и отменно приготовленной вермишелью - ну что может быть лучше для проголодавшихся людей, которые молча и безо всякого разговора поглощали пищу. Через некоторое время уже кое-кто стоял у окна и выпрашивал добавку, а кто облизывал ложку, а иной и тарелку. Облизывая, подумывал, стоит ли попросить добавки. Каждому больному могли дать вермишели в качестве добавки, а вот котлеты - извините, строго рассчитаны, каждому по одной. Ведь еще и медицинский персонал, на что закрывала глаза заведующая, тоже ел из общего котла. Надо было выкраивать, ибо их обеды и ужины в смете не значились.

Домино ел весело, спокойно, добавки не просил, понимая с трезвостью непозволительной, что для здорового организма пищи этой вполне достаточно. Он посмеивался в душе, но в то же время внимательно наблюдал за действиями Антихриста. Тщедушный знаток шумерской культуры отрешенно глядел перед собой. Котлету он съел с удовольствием, а вермишель - никогда не притрагивался. На тарелке перед ним лежала пластмассовая вилка, на которую глядел с брезгливостью, понимая, что защищаться от врага, а тем более нападать можно только металлическим ножом. Домино отметил: Антихрист к вермишели не притронулся и с брезгливостью глядел на вилку - значит, думает о ноже! Что-то будет дальше? Антихрист уважал себя, свой ум, свои мысли, свой организм и свой образ жизни. Мысли у Антихриста струились тонкой лесенкой вверх, как дым над печной трубой в деревенском доме, и от этого ему стало как-то не по себе. Он твердо знал, ничто в жизни само по себе не происходит. Значит, кто-то злой и сильный влияет на его образ мышления. Мысли струйкой поднимаются вверх - кому-то это надо. Кто-то выпаривает мозги, не давая сосредоточиться, потому что мысли его - тайные! И он догадывался: наверняка пытается лишить его тайных помыслов единственное существо на земном шаре - Марго!

Вот враг! Вот куда тянутся нити мирового Зла! Если ее не уничтожить, Зло возьмет верх надо всем, в том числе и над ним, Антихристом. Он не смог усидеть на месте, открыв истину возникновения Зла, и привстал, приподняв высоко над головой тарелку с вермишелью, отправился за якобы добавкой. Антихрист знал: котлету не дадут. Но при его уме построить хитроумнейший план завладения ножом не так сложно. Он не заметил лишь одного - за ним наблюдал Домино. Антихрист пристроился у раздаточного окошка и стал канючить котлетку.

Когда Марья Ксенофонтовна, повариха, отошла от окна, он незаметно взял лежавший на столе у нее сверкающий острый нож и засунул себе в левый рукав, и тут же, как будто обиженный, выразительно демонстрируя, что обиделся на всех и вся, вернулся к своему столу, все так же поднимая над головой тарелку с вермишелью. Теперь Антихрист имел настоящий длинный острый нож!

V I I

Энгельс Иванович во всем старался быть незаметным. Ему хотелось жить тихо, скромно, незаметно, словно исчезнувшим из жизни, чтобы как бы и жить, но в то же время и чтобы никто не знал о том, что он живет. Душа его ужасно страдала от чувства вины за проступки людей. Кто-то скажет грубое слово, а ему больно; кто-то ударит свою жену или собственного ребенка, а ему больно; кто-то сворует что, а ему больно. За обиженных, оскорбленных, униженных - больно. Ему бывало больно - что уж совсем ни в какие ворота не лезет, за богатых, жирных, новых русских, которые разбогатели на чужом, не на своем, на своем не разбогатеешь. Порою он страдал даже оттого, что сам мог подумывать плохо о ком-то из тех, кто совершил проступок. А временами переживал вовсе из-за пустяшного, из-за того, что может наступить минута, когда он сам подумает плохо о людях. Подобные мысли чудовищно волновали чувствительную душу, не давали покоя. Мелкие неприятности, известно, чаще приносят волнения, нежели большие.

После ужина Энгельс Иванович отправился к медицинской сестре принять витаминные таблетки, бромистые микстуры. Сестра со столиком уже поджидала у дверей. Он принял положенное и подумал: что делать дальше? В палату первым постеснялся входить: мало кто что подумает. Зачем ему первым быть там? Энгельс Иванович направился вдоль стены, разглядывая деревья, животных на стенах и радуясь - красиво, чисто, тепло. Впервые за свою жизнь почувствовал себя свободным, приятным, перед которым открывался мир заветной мечты. В то же время Энгельса Ивановича угнетало, что вот такая райская жизнь не имеет права продолжаться всегда и вечно. С этой грустной мыслью он отошел в дальний угол и притаился, предполагая, что как только выйдут из столовой соседи по палате, незаметно проскользнет к своей кровати и замрет, собираясь полежать с закрытыми глазами, ни о чем не думая, созерцая прожитую жизнь, которая уже отошла в вечность, как то делают философы. Он знал свое место в палате. Конечно, он не из их среды; свое ничтожество он осознавал, понимал также, что жизнь в палате - игра людей. Разве мог Ленин быть настоящим Лениным? А Цезарь или Александр Македонский - разве могли быть реальными людьми? Они жили две с лишним тысячи лет тому назад! Но все же странное ощущение чего-то жизненного присутствовало в том, как бы и не мифическом действии. Сказанное дорогим Владимиром Ильичем не могло быть на самом деле в реальности, все его придурковатые ужимки - он и в жизни, по сути, был такой; и товарищ вождь Сталин и прочие - это тоже могло иметь место в жизни. Они тени, но тени одушевленные, призраки, творящие земные дела за настоящих людей, обретшие смысл и земное значение. Энгельс Иванович побаивался немного жильцов палаты; трепетала душа при их словах, намеках, выпадах. Он думал, что в определенной степени происходящее в палате значительнее тех реальных событий, которые когда-то имели место быть на земле, в России, Москве. Взять хотя бы Антихриста, того же Вельзевула? Для него существование в палате N 9 гораздо сложнее, труднее, нежели происшедшее с ним в прежней его жизни, начинавшейся за металлической дверью отделения. Один из величайших специалистов по шумерской культуре ворует нож на кухне с целью убить Мировое Зло! Что это? Наяву такое предприятие для доктора наук, члена-корреспондента, известного во всем мире специалиста - чудовищный кошмар! Нонсенс! Фантасмагория! В больнице - нормальное явление. Энгельс Иванович не понимал многого в силу скромности своей натуры и сложных внутренних правил, не дававших ему смотреть спокойно на все жизненные явления. Он постоянно пытался определить: что такое жизнь? Жизнь приносит радость, горе, счастье, смерть. Чаще огорчение, нежели радость. Он имел возможность в том убедиться.

Энгельс Иванович с осторожностью наблюдал появление в коридоре соседей по палате - вон высокий Домино, вон торопливо семенил Антихрист, не видя перед собой никого и прижимая левую руку к груди. Заметьте, Энгельс Иванович не знал, что в рукаве того спрятан кухонный нож, который в его судьбе сыграет роковую роль. А вон, ведя приличную беседу между собою на международную тему, медленно шествовали вождь Ленин и вождь Сталин - прямо как "один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин", а позади них брел с томом романа "Анна Каренина" Лев Толстой, за ним, разглядывая на спине Льва Толстого какое-то насекомое, следовал Иван Грозный. Побродив по коридору, все обитатели палаты оказались возле своих кроватей. В коридоре остался, кроме Энгельса Ивановича, лишь Антихрист. Он дико озирался вокруг, судя по всему, искал глазами Энгельса Ивановича, чтобы изложить свои взгляды на движение - развитие человечества за последние семь тысяч лет, сосредоточив особое внимание на культуре, а потом плавно перейти к проблемам генезиса Мирового Зла.

Энгельс Иванович не желал встречи с Антихристом и не покидал некоторое время свое укромное место. Вот из столовой, неся гордо и прямо свое крохотное тело, появилась Марго. Она зорким взглядом заметила в мгновение Энгельса Ивановича и подлетела к нему.

- Вы меня удивляете, Энгельс Иванович, - произнесла запальчиво и обиженно она. - Умные люди давно в палате или телевизор смотрят. А вы что тут делаете? Я вас не понимаю! Что такое? Как понимать ваше уединение в темном месте? Идите смотреть телевизор и немедленно. Только ваша палата игнорирует последние известия. А Кремль, между тем, не дремлет!

Энгельс Иванович решил, что жизнь к нему повернулась лицом и теперь предоставляет чудесный шанс пожить среди умных, замечательных людей. Разве кто-нибудь за все годы хоть один раз попросил его посмотреть телевизор? Жена обычно кричала: сделай то, принеси это, свари, сходи, исчезни с глаз! Забота врача о нем так тронула душу, что он в знак благодарности схватил ее руку и поцеловал. И безжалостная Марго почувствовала, как слезы благодарности брызнули на ее руку.

- Я, пожалуй, пойду в палату, - сказал он растроганно. - Спасибо вам за все. Мне немного стыдно за людей. За всех. Знаете, так стыдно за жену Валерианну, дочь Лену, за сына Колю, за всех, за всех. За всех людей на земле.

Между тем в палате не на шутку разгорался диспут на философские и нравственные темы, и в центре внимания оказалось признание Домино в том, что, по его наблюдениям, все женщины, которых он познал в интиме, а возможно еще ближе, хотя ближе и не могло быть, оказались завзятыми сучками, потаскушками, стервами, тривиальными блядями, и что обыкновенная женщина ничем не отличается от примитивнейшей, например, обезьянки или той же кошки. Подобное вульгарное сравнение вызвало целую бурю протестов буквально у всех обитателей палаты. Просто шквал протестов. Некоторые не соглашались частично, другие полностью, а третьи склонялись поддержать Домино, которого ценили за ум, силу и мужскую красоту. С необыкновенным энтузиазмом поддержали Домино вождь дорогой Владимир Ильич и Лев Толстой, который нашел некоторые параллели собственных оценок столь странного существа, как женщина, с оценками простого человека Домино, похожего на персонаж из "Анны Карениной" - Левина.

- Они, что является непозволительнейшим явлением, безусловно и всеобъемлюще, уважаемый товарищ Домино, исключительнейшие и совершеннейшие сучки, в том нет никакого сомнения, о том известно из мировой практики, из знаменитой мальтузианской концепции всеобщего зла женщины, я с вами полностью и окончательно согласен, - загорячился дорогой Владимир Ильич, отчаянно жестикулируя и тряся головой. - Но! Какие, с позволения сказать, у нас, умных людей, к тому доказательства? Вот о чем надо спросить всех с большевистской прямотой. Какие? Я с вами полностью и окончательно согласен, хотя в силу своего особого положения должен и не соглашаться. У моей Наденьки, например, на уме, а значит, и в голове одна только мысль - это, с позволения сказать, совокупление с самцом! Вот что я вам скажу, дорогие мои товарищи! Эта черта в то же самое время является характернейшей для, например, кошки или для обыкновеннейшей, с позволения сказать, мартышки. И прочее, прочее, прочее. Но диалектический материализм, несмотря на изъяны в своей допотопной теории, приоритетно ставит выше человека, нежели других животных. Я думал, что Фихте был прав. Фихте не изучал, но тот прав. Как говорил о том уважаемый основоположник научного коммунизма товарищ Карл Маркс... Дарвин...

- Плевать я хотел на вашего Дарвина и основоположника Маркса, полнейшего идиота и отвратительного прохвоста, приживалу и сифилитика, - густо закашлявшись, просипел басом Лев Толстой и повернул свое плоское лицо к вождю. - Вы, уважаемый, написали статью "Лев Толстой, как зеркало русской революции". Я не спрашиваю, я утверждаю. Вам-то что? Вам, мордвину, почему интересно знать о зеркале русской революции? Знайте, милок, я вас никогда не уважал, и ваши глупые статейки, ничтожные по мысли, безграмотные по стилю свидетельствуют о вашей полной необразованности. Вы ведь дурак и плут! Я не могу молчать, когда такие, как вы, пишут обо мне. Вы любите Шекспира? Не надо, не отвечайте, вижу, что любите. А я не люблю! Кто вы такой? Как вас понимать? Вы русский вождь или вы вождь русского народа? Скажите, сукин сын, мне! Как вы возглавили, господин Ленин, русскую революцию, не имея к русскому мужику никакого отношения, который составлял 92% населения России? Как? Вы ведь русский человек? Калмык, мордвин или кто? Швед или еврей? Кто вы? Немец? Француз или немец? Кто? Кто? Ты писал о ненависти к русскому духу, России, ее режиму, а? Как же быть?

- Я интернационалист, батенька, я - дорогой Владимир Ильич - так ласково называет меня русский народ от мала до велика. Я просто - дорогой Владимир Ильич. Меня интересуют не расы, меня интересуют - классы. Я - гений, когда надо, то я русских и их дух ненавижу, а когда нужно, то могу с большей силой ненавидеть и шведов, и евреев и других. Ильич я, люблю свою волю. И презираю себя за то, что себя не люблю. Люблю свою волю, но не себя. Так то, батенька. А гнусным тварям - газетчикам не верьте. Газеты - это зловонье отхожих мест.

- Я тоже интернационалист, милок, я люблю всех, был бы человек хороший, есть две нации - хорошая и плохая, но в то же время по происхождению я русский человек, и мне не стыдно то сказать, потому что это моя страна Россия, и я не могу молчать, я говорю и имею на то право, от имени своего народа. А ты кто? От какого народа? Адепт магии? Какой?

- Я, дорогой, глубоко мною уважаемый Лев Николаевич, знаю одну истину, которую не знаете вы в силу своей классовой ограниченности. Объективно. Так вот объективно я гениален. Я вождь! Я гений! Я велик! Это истина. Но я знаю в то же время, что русский человек по натуре своей никогда не станет вождем. Мне политически важно было в тот момент определиться с вами, и я написал статью. Именно политически. Но если честно, я не прочитал ни одного вашего романа. Но это и не надо, я не девица из лицея - читать. Я знаю, что надо делать в нужный момент, в нужных обстоятельствах. Что очень и архиважно для всего народа. Русский человек не обладает теми качествами, какими обладаю я: силой воли, умением концентрироваться на одной идее, бесстрашием революционного духа, безжалостностью ко всему, что мешает претворению моей идеи в жизнь! Он не ходит рогами вперед, русский человек, - говорил с торопливостью дорогой Владимир Ильич. - По моим наблюдениям, русские никогда не станут вождями, натура не та. Пугачев, Разин - не вожди. То главари, герои народа. Вождизмом запахло от декабристов, но увы, пока они разбудили колоколом Герцена, потому что страшно были далеки от народа, им головы отрубили. А так народ не родил вождя своего: он призвал меня, и я вождь! Я тот, кто дорогой Владимир Ильич! Я горжусь этим званием.

Лев Толстой при сих словах повернулся спиной к вождю, прохрипев:

- Вождь, вождь, гений, великий. Не вождь ты, а вошь! На теле у народа вошь до сих пор и не больше. А вошь - не тот механизм в биологическом ряду человеческого рода, потому что она паразит. Вот и ты до сих пор паразитируешь на народе. Я говорю специально тебе - ты! Ты и все твои адепты - недоучившиеся студентики, которых выгнали из университета за неуспеваемость.

- Я восхищен вами, Лев Николаевич, - хмуро проговорил знаток шумерской культуры.

- Мы с вами оба атеисты! - радостно воскликнул вождь дорогой Владимир Ильич, нервно ломая свои тонкие пальцы. - Я вас не люблю, но глубочайше уважаю. Глубочайше. Но! Позвольте заметить, что в эпоху величайшей пролетарской революции тебя не было в рядах... на этом свете.

- Я с тобой на брудершафт не пил, - отрезал Лев Толстой и погладил свою бороду, неприязненно глядя на вождя. - Я не атеист в том смысле, как ты. Думаешь, случайно христиане живут в Европе, Америке, Австралии, России и имеют преимущественно европейскую внешность? Ярко, четко выраженный европейский тип лица! Случайно? Азия - это преимущественно смугловатые азиаты с характерным цветом волос, глазами, кожей, и бог у них - Аллах. У христиан - Христос. Случайно, что ли? Думаешь, узкоглазые, как желтая раса, случайно имеет характерные расовые особенности? У них Будда. Понимаешь, сосунок, о чем я говорю?

- Глубокоуважаемый Лев Николаевич, поверьте, архиважно знать одно -единственное, что люди делятся не на расы, а на классы. Их всего два. Архиважно знать! Класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых - вот что важно! Нет нации, а есть организм. Какой национальности призрак коммунизма, который бродит по Европе? А? Срошу я вас! Дарвин достовернейше доказал, что... Карл Маркс родил этот призрак коммунизма, а я его воспитал, я, Ленин. Мне, правда, и в голову не приходило о соответствии расы и Бога - Христос, Аллах, Будда. - Дорогой Владимир Ильич пожал плечами и заливисто засмеялся. - Честное слово, моя голова вождя как-то не подумала об этом. Я вождь, в том моя специфика.

- Твоя голова не вмещает ум, который человеческий, и полна отбросов, - пробормотал Лев Толстой. - А Дарвин твой - олух, дурак! Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Человеконенавистник ты, Во-ло-дя, и обыкновенный прохвост! Гнусный причем.

Вождь Ленин со вниманием выслушал Льва Толстого, не обиделся и продолжил свою мысль:

- Я не смогу с вами согласиться полностью, батенька, относительно прежней вашей мысли, я не дурак, не прохвост, не маньяк, я вождь, я дорогой Владимир Ильич. И еще я вам должен сказать, что человек - это совершеннейший механизм, изобретенный природой, и с ним надо разговаривать не грубо, не так, как вы, уважаемый товарищ, а надо брать пример с меня, умнейшего человека нашей пролетарской эпохи! Вы должны знать, несмотря на свою классовую ограниченность, кроме всего прочего, что я первый, кто открыл величайший в мире закон выращивания пролетарской революции. Открыл системы появления закона, в основе которого лежит марксистская теория классового подхода к основным законам материалистического понимания действительности. Да-с! Именно я первый! Бешеная атака троцких всех мастей и всякого отродья из буржуазных выродков не поможет врагам революционных масс сбить с пути истинных марксистов. Идея захвата власти пролетариатом, дорогие товарищи, идея N 1. Мы, величайшие мыслители пролетарской эпохи, знаем, "что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов"! Мы можем с истинно большевистской уверенностью ответить, как выстрелом: "Что делать?" Варварские условия жизни рабочего класса заставляют нас сделать два шага вперед вместо того, чтобы сделать шаг назад. Дорогие товарищи, только мы знаем великий всепреобразующий закон революционного гнева, когда совершаются самые значительные, самые величайшие и революционнейшие ломки общества и государства. В тот именно момент, тот именно час, в то именно мгновение проявляются генетические процессы бунта в организме человека, как и в организме государства! Процессы бунта! Коих причиной стал процесс вечного недовольства человеком жизнью, обществом и прочее, прочее. Природа! Именно, что природа человека такова! Стоит только поднести искру и - возгорится пламя. Пламя революции началось с "Искры" нашей. Она начала бунт. Всякий, кто этого не понимает, не принимает нашу идею, поддерживает политику лжи и обмана. Кто виноват, если в семье плохо приготовлен суп? Мать! Она готовила. Отец - он плохие продукты принес. Так против кого же необходимо направить недовольство членов семьи, которая является марксистской ячейкой общества? Ответ напрашивается сам собой - мать, отец! А если в государстве, империи российской повесили вора, которого жаль из-за суровых законов, повесили убийцу, жулика, насильника, бандита, грабителя? Кто виноват? А если в империи часто горят дома, бушуют ураганы, метут бури, сходят с рельс паровозы, тонут пассажирские суда, идет война и убивают ваших детей на той войне, грабят на большой дороге, революционеры бросают бомбы в губернаторов, бросают бомбы в толпу - для страха, убивают во имя справедливости и лучшей жизни в будущем, гибнут тысячи людей - кто виноват? А? А если даже человек не устроился на работу, ему не на что выпить, а товарищу его есть на что - кто виноват? Один кушает мясо, индейку, говядину, телятинку, куропатку, курочку с соусом и анчоусы жрет, а у другого нет денег купить крупу - кто виноват? А если ребенок болеет, а лекарства дорогие, мать болеет, прохудилась крыша, холодно, дует ветер, идет мокрый снег, не убрана квартира, сарай, трущоба, слякоть и грязь кругом, не на что выпить - кто виноват? Слышите? Кто? Если рабочему человеку еще раз не на что выпить ни хрена, а ему хочется в морду дать тому, кто доволен всем, ест, спит хорошо, совокупляется с бабой, а у него все - ужасно, отвратительно, гнусно - кто виноват? Ответ, дорогие товарищи один: ВЛАСТЬ! А власть кто возглавляет и осуществляет - царь! Выходит, что большевикам остается только объединить недовольных и - смахнуть власть ненавистную! Это царь виноват, что террорист бросил бомбу в толпу и убил тысячу рабочих! Он! Один он! И только он! Ату его. Он не смог защитить простого человека от террориста. Где корень зла? Царь - корень, центр зла! Против него должа быть направлена ненависть миллионов людей всего мира! Больше революционных бомб. Террор - вот главная искра революции! Ее свеча! Негасимая! Вечная! Светлая! И горе тому, кто думает, что исчезнут с лица земли революции. Каждый истинный, настоящий, твердокаменный большевик с марксистским мировоззрением знает, как верующий Библию, что недовольство - вечный двигатель революции! А недовольство исчезнет, когда рак на горе свистнет! Красным светом! Для нас, профессионалов-революционеров, работы хватит на тысячи лет! Революция - кровная дочь истории. История взращивает революции - как своих кровных и кровавых младенцев! Я - тот же младенец революционных бурь и сын российской истории. Кто виноват? Что делать?

Природа человека сама рождает недовольство - то свойство натуры человеческой, и на этой почве пышным цветом цветут цветы лжи и обмана, родная пища большевиков! Возьмите, дорогие товарищи, и признайтесь, что человеческая слабость породила Христа. Но породила и ликвидатора Христа - Антихриста, как непримиримых идейных противников, как меня, великого Ленина, и иудушку Троцкого! Но кто хозяин мира: Христос! Кто такой Антихристос, то есть Антихрист - тот же революционер, террорист, отдающий и готовый отдать свою жизнь ради будущего. От Антихриста, как и от Троцкого, только отмахиваются, но виноват во всех злах на земле один - Христос! Долой Христа! Долой! Христа будет свергать самая наиромантичнейшая, самая возвышеннейшая, самая грандиознейшая во Вселенной следующая революция - антихристианская! Христу не очень хватает моей, ленинской, твердокаменности, потому его и свергнут. Не меня же! Мать его так, дорогие товарищи!

Когда мы уничтожали отвратительный класс и гнуснейший из всех классов - буржуазный, российскую империю и весь мир от князьков, графьев, банкиров, казаков, лордов, виконтов, царей и прочих, прочих, прочих, в том имелся значительнейший смысл, мы очищали пространртво для пролетариата, который должен занять их места. Он приходил на смену разложившейся, не оправдавшей себя прослойке эксплуататоров. А что касается женщин, то надо спросить у товарища Домино: откуда ему подобное известие? Я согласен, Лев Троцкий был прав. Но... в историческом аспекте правых не могло быть. Кроме меня. Я еще раз хочу спросить, чтобы не отклоняться от темы на общие нравственно-философские и религиозные вопросы: позволительно ли иметь дело нам, вождям революции, с сучками? Не скрою, уважаемые товарищи, люблю молодятину! Люблю! Не скрою. Прелюбопытнейший феномен! Чем отличается молодая женщина от старой, скажем? А ничем. Все то же. Ноги, руки, этот самый орган любви на том же самом месте. Но в то же самое время исторически доказано, что молодятина поднимает тонус. Вопрос, батенька: почему? Да потому, уважаемые товарищи, что это так. Лев Толстой создал зеркало для русской революции, но в него не посмотрел на свою рожу безобразную. Он не любил молодятину, а я люблю и любил всегда. Не скрываю!

- Что такое молодятина? - вежливо поинтересовался Домино. - Телятина - это понятно, а молодятина?

- Молодятина, товарищ Домино, - это молодой организм. Карл Маркс научно доказал, жаль, что не опубликованы на эту тему его исторические работы, изумительнейшие по наблюдениям, так вот, он доказал, что при соприкосновении старого тела с молодым старое приобретает силу молодого. Я ему верю: сам испытал подобнейшее, ощущал удивительнейшие флюиды, и прочее, прочее и прочее.

- Вы имеете ввиду, дорогой Владимир Ильич, молоденьких девочек, то есть пацанок? - со злостью спросил Домино.

- Именно, дорогие товарищи, именно, что в точку попал! - закатился в смехе вождь Владимир Ильич. - В самую точку! Удивительнейшее дело! Я знаю, дорогие товарищи, председатель ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский любил лично убивать по той материальной причине, что у него эта самая ялда, которая пенисом зовется, не стояла. Хе-хе! Честное слово! Отморозил в ссылке. У него имелась заветная романтизированная мечта каждого настоящего революционера - убить как можно больше классовых врагов! У него была конкретная мечта - убить пятьсот тысяч врагов! Лично! А убил только двести сорок четыре тысячи и семьсот четыре. Из маузера, батенька, из маузера. И заболел. Перенапрягся, бедненький. Но по его распоряжению за один год расстреляли три миллиона сто двадцать пять тысяч! Твердокаменный был большевик, жаль только, что не находил близости с женщинами, не умел, не мог, не желал, сладости не видел в том. Моя Наденька говорила: могилой от него веет, холодом могильным несет, как от пруда осенью. Но диктатура пролетариата - это террористическая власть! Как иначе?

Домино невозмутимо повернул свое лицо к вождю и сказал:

- Она ему отдавалась, я тебе говорю, вождь. Утверждаю. Принципиально. Но я не был привязан к одной женщине, как вы к своей Наденьке. Я крутой, баб драл, как кошек. Одна тысяча пятьсот пятнадцать женщин - о чем это вам говорит?

- В историческом аспекте что, батенька, получается? А? Полторы тысячи сучек? Не хватили ли лишку? Переспать - не расстрелять! Вы совершеннейше убеждены, что не перепутали цифирь? Не приписываете ли? Я все же ходил по кабакам Франции, Швейцарии, Германии, как Карл Маркс, ему я подражал по молодости лет, а вот такого количества, ошеломляющего меня, не припомню. Совершеннейше нет. И еще раз - нет!

Домино обладал спокойным, можно сказать добродушным характером, не кричал и не бранился, хотя как истый москвич, мог и то, и другое, и третье, как русский уже человек, если уж врал, то врал до конца, мистически, и отказываться от своего вранья принципиально не имел права, и не желал, если даже ему это могло стоить жизни.

- Я знавал одного крутого мужика, ну прямо крутиннейшего, дорогой Владимир Ильич, который одновременно спал с восемнадцатью женщинами, с меньшим количеством спать стеснялся, не мог и не желал. Что в том плохого? Он мог за пятьдесят лет своей бурной жизни переспать - сто тысяч ему мало! Не хочу точно считать, будет больше, - сказал спокойно и со знанием дела Домино, присаживаясь на свою кровать и взглядом намекая, что в принципе он может сделать то же самое. - Вам ведь, когда были у власти, никто не мешал заниматься любовью, небойсь, трахали молоденьких девочек на выбор? Трахали? Паршивец вы эдакий, дорогой Владимир Ильич, настоящий паршивец, знаю я вас, вождей. Не слазите с баб. Вон Наполеон во время приема, не снимая шпаги, трахал графинь и герцогинь. Вон нынешние, кто захватил власть, что делают, что хотят, то и делают. Бабы идут на запах денег - это на первом месте у них, а потом уж любовь. Власть - те же деньги! И товарищу вождю Сталину, небойсь, тоже девочек приводили? А? Красивых, небойсь, а? Только не притворяться и не врать, мои дороги господа вожди, а то я молчу-молчу, а вот настанет время и покажу свою крутизну! Поняли, справедливцы! Поняли, вожди мирового пролетариата? Только не врать, я знаю, что у вас, революционеров, все замешано на вранье. Ложь - это двигатель любой революции, как мотор для автомобиля или для самолета. Я знаю. А люди - это топливо для революции.

- Дорогой товарищ Домино, революционеры решают архиважные исторические вопросы: жизнь или смерть! И когда во весь свой исполинский рост перед глазами стоял главный вопрос любой революции: "сегодня рано - завтра будет уже поздно", то мы были поглощены самым важным, наиважнейшим вопросам борьбы. Но, конечно, когда расслабишься, то бывало, что подхалимы приводили девочек, все приносили, советовали, непременнейше случалось, - вздохнул вождь Ленин, как бы припоминая далекое и приятное. - Все было. Кто ж не любит, батенька, поесть хорошо? Хорошо поспать? Так устроен человеческий организм. Любовь - классовый предрассудок. Я без буржуазных предрассудков. А после хорошей еды, после балычков, икорки, жаркого, зажаренного гуся, сливок взбитых, фруктов и прочего, кому же в голову не придет мысль потешиться с молодятиной? Вождю революции позволено многое. Но революционное! Мы делали не просто житейские, мы вершили исторические шаги, которые сыграли огромную роль в разгроме класса эксплуататоров. Например, возьмем нашего стража, карающего меча революции железного Феликса Эдмундовича Дзержинского, прелюбопытнейше знать, как я уже говорил выше, что убивать он любил, а вот любить не любил. Совокупляться брезговал! Революционер! Каких рождает революция! Не любил совокупляться с сучками, а вот надо же, что заболел однажды половой болезнью! Какие люди! А вот - заболел! Каких людей рождает революция! До него с той сучкой, с которой он случайно как-то так получилось, что случайно посовокуплялся, красивая была, не выдержал, так вот с этой сучкой перед тем спал известная блядь революции Троцкий. Но Троцкий не заболел, а вот железный, несгибаемый, твердокаменный, стальной революционер, отец Красного террора Феликс Эдмундович Дзержинский заболел! Как это понимать, дорогие товарищи? Открытая враждебная акция врагов революции? Или врагов народов России? Самая что ни на есть провокация, причем враждебная... врагов революции! Причем акция международной буржуазии! Как будто и не спал, а вот же - заболел! Смешно или нет? Горько, дорогие товарищи! История утверждает, что император Нерон любил смотреть на отрубленные головы своих подлинных врагов! Именно! Сладостно видеть такое!

- А второй вождь, крутой революционер товарищ Сталин? - спросил Домино.

- А начнем, уважаемый товарищ Домино, с того, что ко мне надо обращаться проще, просто - родной вождь товарищ Сталин. Так народ меня называл. Ми отказываемся от слов дорогого Владимира Ильича, ибо главное - он любил тешить себя в постели с молодыми княжнами, и ему приводили молоденьких пленных девочек из знатных фамилий. Когда он хотел, тогда и желал. Баловались и его приближенные, товарищ проститутка Троцкий очень любил это дело. Правда, надо знать истину. Потом этих девочек - как ненужный классовый враждебный элемент. Классовый враг-то, что вне закона жизни, его можно насиловать, убивать, терзать. Делать все, что противозаконно. Революция не оставляла следов. Но я строго следовал учению марксизма-ленинизма и в данном вопросе являл собою исключение. Когда ми стали вождями, отбивались, как могли, от доброхотов. Они в первый же день предлагали нам самых лучших русских красавиц, и грузинских, когда узнавали, что я грузин. Но я был выше этого. Дорогой Владимир Ильич любил, бывало, после обеда или ужина, а бывало, после завтрака, когда Наденька еще спала, поразвлечься с девочками, дочками князьков. После революционного полового акта он долго мыл свой революционный пенис, никого не стесняясь, зная, чем может закончиться в самый разгар революции, когда каждая минута дорога. Политбюро было знакомо с делами Владимира Ильича, полагая, что ничто человеческое вождю не чуждо. А потом было, как потом стало, девочек объявляли на самим деле врагами революции.

Товарищ Сталин закончил свою речь, сунул палец в рот и принялся с наслаждением чмокать, изображая, как ему замечательно сосать трубку. В это время вождь Ленин опустил пижамные штаны до колен и начал разглядывать на ягодице место, где чесалось. Непринужденность, с которой он проделал подобное, никого не удивила. Александр Македонский, к примеру, тоже приспустил штаны и стал рассматривать что-то в паху. Его примеру последовал Гай Юлий Цезарь, высокий, худой, белобрысый детина лет сорока пяти, никогда не участвовавший в разговорах. Лишь Иван Грозный догадался включить свет, мрачно насупя брови, переводил взгляд с одного больного на другого, и время от времени рука его поднималась, словно для удара.

- Сатаны! - произнес хрипло он. - Никто из вас не думает о создателе, его карающей деснице! Бесы! Бесы! Бесы! Сатаны!

- А товарищ Иван Грозный, сколько бы ми ни думали о вашем боге, - высунув палец изо рта, продолжил разговор вождь Сталин, - сколько бы ми ни думали о боге, заметьте, бог ни разу не подумал о нас. Ми, материалисты, в том наша сила, уважаемый товарищ Царь. Бог, заметьте, ни в чем нам не поможет. Революции совершили безбожники, бесы, атеисты. Белые шли в бой с крестом, а где они? Где верующие Муссолини и Гитлер? Где? Ми победили, атеисты! Выходит, плох у них бог, если безбожники победили. Выходит, ми правы. Прав тот, кто прав! У кого сила, тот и прав! Практика показала, что сила правит миром и потому победителей не судят, уважаемый товарищ царь Грозный. В этой палате находятся уважаемые товарищи люди, а что они скажут о победе материализма? А ви, товарищ Домино, понимаете родного вождя товарища Сталина?

Антихрист перевернулся в десятый раз со спины на живот и окатил всех прямо таки испепелящим взглядом. Ему хотелось сказать, что все в палате люди - полные ничтожества в прямом и переносном смысле слова, от них за километр воняет козлятиной, и что они никакие ни Сталины, ни Цезари, ни тем более Львы Толстые, а простые мелкие, гнусные людишки. Презрение его было столь велико, что он застонал, как от зубной боли. На данное обстоятельство обратил внимание лишь один человек - товарищ вождь Сталин.

- Что с вами свершилось, товарищ Антихрист, он же Вельзевулович, он же член-корреспондент? - поинтересовался товарищ Сталин и вынул палец изо рта, осмотрел его внимательно и снова сунул в рот. Антихрист пожалел, что открыл свое имя. Он с каждым обитателем палаты беседовал наедине и каждому говорил, что только ему одному открывает свое настоящее имя.

- Все вы просто навозные комары! - выпалил разгневанный таким бесцеремонным обращением к себе Антихрист, и от презрения перевернулся на спину.

- Во-первых, комары, как ми знаем, насколько известно биологии, в навозе не живут, уважаемый товарищ Антихрист, он же товарищ Вельзевул. Ми говорим достаточно убедительно, - сказал со знанием дела вождь Сталин и усмехнулся в усы добродушной улыбкой, пошарил пальцами у себя в черных густых волосах и нащупал там какой-то прыщ. И ему тут же стало ясно, что это вовсе никакой и не прыщ - он обнаружил того, кого столько лет искал, а именно спрятавшегося столь странным образом бывшего президента США Рузвельта, которому хотелось сказать несколько выразительно крепких слов на чистейшем русском языке. Боясь упустить Рузвельта, вождь Сталин, не отрывая пальца от прыща, чтобы тот не исчез, заулыбался во все свое лицо и отвернулся к окну.

"Да у меня там прячется еще один гнусный тип, господин Черчилль, вот и его я выведу на суд пролетариата", - думал он, извлекая из волос две жирные вши и счастливо улыбаясь, полагая, как хитроумно спрятались в его волосах некогда величайшие государственные деятели, которые вовсе и не вши, а обыкновеннейшие - Рузвельт и Черчилль, с которыми он сейчас расправится, как с дерьмом. Он опустил Рузвельта и Черчилля на подоконник и принялся за ними пристально наблюдать, ожидая превращения их в людей, к которым у него имеются вопросы.

"Я их раздавил, но не до конца, а вот сейчас раздавлю - до конца и окончательно," - думалось ему.

Энгельс Иванович на цыпочках прокрался к товарищу Сталину и через его плечо стал наблюдать за вшами, вслед за ним с явным интересом к происходящему на подоконнике подошли все в палате и, вытянув шеи, пытались высмотреть причину торжественности на лице учителя и вождя всех времен и народов.

Энгельса Ивановича удивило, что одного человека не тронуло любопытство - Антихриста. Энгельс Иванович выбрался из толпы и прилег на свою кровать. Но лежать надоело, и он незаметно выскользнул в коридор, направляясь смотреть телевизор. В большой комнате, в которой стоял телевизор, находилось человек пятнадцать больных и весь медицинский персонал. Смотрели последние известия. Ничего утешительного: американцы ловили шпионов, в Дагестане захватили заложников, горели леса на Дальнем Востоке. Марго тоже смотрела последние новости. Энгельсу Ивановичу хотелось сказать, какая она замечательная женщина, не прогнала из больницы, и он теперь общается с такими замечательными людьми.

V I I I

Ровно в десять часов вечера по палатам неторопливой походочкой, шаркая старыми растоптанными туфлями и размахивая во все стороны руками, обычно проходила старшая медсестра Мария Николаевна Косторыловская. Одно ее появление в коридоре у многих вызывало желание спать. Некоторые завидев сестру, услышав ее голос, начинали зевать, торопились в палату. Сестра бормотала: "Спать-спать, спать-спать! Когда дураки спят, то умные смирно себя ведут". Некоторые больные засыпали мгновенно, лишь заслышав ее голос, а некоторые, например, Антихрист и вождь Сталин, долго осматривали все углы, всех больных, подозревая, что каждый из них проходит мимо не случайно, а с единственной целью - убить. Непременно их. Антихрист вспоминал свой острый нож и зловеще улыбался, и с его губ долго не сходила мстительная, эдакая змеиная улыбочка, смысл которой знал только он сам. Антихрист считал, что на его жизнь готовят покушение тысячи человек, все спецорганы страны, не этот, так вон тот проходивший человек, замаскрировавшись под видом больного, явно желал его смерти. По этой причине он вечерами долго заглядывал под свою кровать, в окно - видел там тени убийц. Но особенно он ненавидел явную свою убийцу - Марго! Вся желчь в нем вскипала при виде ее, в пятках начинался страшный зуд, дрожь прокатывалась по всему телу. Он видел за ее плечами огромных черных великанов с безобразными мордами - как на картинах испанского художника Гойи, идеями которого он увлекался еще будучи студентом МГУ. В такие минуты в груди поднималось страшное желание - убить немедленно Марго. И как только он убьет ее, мир зацветет живыми цветами, выглянет солнце, и перед его глазами откроется чистая лазурь моря, которому нет конца. Антихрист, зачастую спрятав нож за пазуху, отправлялся к кабинету Марго мстить. Но всякий раз, как назло, по дороге его перехватывали то медсестра, то тупорылый Домино, то останавливал взглядом гигант санитар Дима. Но чаще всего мешал Домино, который ночью, именно в тот момент, когда должно было наступить возмездие - произойти убийство, прокрадывался в кабинет к Марго ( а Марго дежурила через два дня на третий), чтобы заняться любовью. Антихрист видел в замочную скважину, как в кабинете, на столе, уставленном бутылками и закусками, Домино, раздевшись, совокуплялся с Марго, которая в период оргазма кричала и кусалась.

Отправляясь от двери врача к себе в палату, Антихрист размышлял о том, как он, тонкий, интеллигентный человек, который доподлинно знает, что Сталин - это не Сталин, а Цезарь - то в жизни Иванов, и все такое прочее, он, который в совершенстве знает и никто больше другой философские системы всех времен и народов, как он, который является лучшим представителем земной цивилизации, как вот он, такой блистательный, изумительный, величайший знаток шумерской культуры, мог обретаться среди этих ничтожнейших людишек? Он не находил подобному объяснения. Эти мысли приводили его в болезненный трепет, стучало громко на весь мир сердце, и страшная судорога парализовывала мозг. Он знал: только ему поручено некоей высшей, надменной и никому неподвластной силой привести в исполнение великое действо - убить Зло! А он это может сделать, потому что он, Вельзевул, князь демонов.

Такие переживания продолжались долго, много дней.

Антихрист стонал от несправедливости в жизни, а вот Энгельс Иванович не жаловался на свою жизнь в больнице, регулярно ходил на процедуры, принимал аккуратно лекарства, регулярно отправлялся на обеды, ужины, смотрел по вечерам телевизор и все чаще после обеда старался всячески, как мог, конечно, отблагодарить своей помощью за налаженную жизнь чутким послушанием и соблюдением больничного режима. О нем все врачи говорили с ласковой улыбочкой. Он немного пополнел, разгладились морщины на лице, и в нем, что явно почувствовал, начинали пошаливать пробудившиеся в теле силы. Жизнь для Энгельса Ивановича обрела смысл. Он облегчал труд медсестрам и нянечкам, следил, как если бы то был дома, за чистотой отделения больницы, помогал больным, даже таскал для тяжелобольных судно. Его деятельная фигура маячила привычно в коридорах, кабинетах, палатах, рождая в одних душах недоумение и злость, в других - нежность и благодарность.

Однажды Энгельс Иванович заглянул в наблюдательную палату, в которую категорически было запрещено входить всем посторонним и о которой среди больных ходили зловещие слухи, сводящиеся к тому, что там лечат самых буйных помешанных, издеваются, привязывают к полу, на дыбу и прочее. На сей раз в наблюдательной палате вот уж которую неделю лежал известный назвавшийся нам президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев. Президент не спал и лежал все еще привязанный к кровати, вытянув руки вдоль туловища и больше напоминал куклу с открытыми глазами. Он был скучен, сосредоточен на одной единственной мысли, от которой невероятно страдало сердце: из этой больницы не выбраться! В редкие минуты просветления президент отчетливо прослеживал собственные невеселые мысли, но чаще всего преследовали галлюцинации: он зримо видел себя то на заседании ЦК КПСС, где сидел во главе стола и говорил очень умные мысли, руководил страной, предлагал покарать США, Англию и Францию твердой вооруженной рукой и лично пригласить на Политбюро президентов этих стран для отчета об их деятельности. Эта догадка об отчетности президентов крупнейших стран мира на заседаниях Политбюро приводила его в восторг, потому что подобная мысль не приходила в голову даже Ленину, Сталину. Он эту мысль тщательно лелеял в голове, прятал в тайниках своего мозга и боялся, что ее могут оттуда стащить. Правда, иногда казалось, что он находился на Форосе с незабвенной Раисой Максимовной, но вскоре начинал понимать, что обстановке на отдыхе явно не соответствует курортным амбициям главы государства, потому что заперли в какой -то ледяной дом, пытают, колют психотропные препараты, стараются выведать у него государственные тайны. Но на подобное он никогда не пойдет. Часто президент думал, что занимается государственными мыслями, которые сводились к заботам о всем земном шаре. Прошло время, когда можно было думать только о родной стране, сейчас наступили другие процессы, времена, когда надо думать одновременно обо всем земном шаре. И вот его беспокоила мысль о перенаселении планеты Земля. Он с помощью видных деятелей ленинского Политбюро, непосредственно под его руководством, вывел архиважное средство, которое могло помочь решить эту кардинальную проблему, значительно уменьшить не количество людей на земле, что является преступлением, а уменьшить размер самого человека, при этом сохранив все его функциональные особенности - умение мыслить глубоко партийно, размышлять исключительно на должном партийном уровне, строить жизнь на высочайшей принципиально партийной высоте. Человеку предоставлялся шанс сократить свои размеры до размеров обыкновенной мухи. В этом случае на земном шаре могли бы проживать триста тридцать триллионов людей! Все проблемы бы оказались решенными - пища, жилье и прочее. Вот настоящий коммунизм, без крови, без драки, без смертоубийства! Эта мысль так захватила его, что он ночами не спал. Как только проблема была мысленно освоена, у него появилась новая идея. Он лелеял идею о превращении людей в еще более мелких, до размеров мельчайших насекомых - мошек. Превратить людей в мух, а затем в мошек, сохранив все их функциональные особенности - это гениальная идея вселенского масштаба увековечит его имя на сто тысяч лет! Пока своим гениальным открытием он ни с кем не делился, засекретив в самом себе. Но зато гордился им, а чувство, что лелеет в душе вот такую великолепную идею, часто приводила его в дичайший восторг. Но в последнее время он стал догадываться: тайна раскрыта! Каким образом враги могли раскрыть столь тайный замысел? Конечно, враги не захотят претворения в жизнь этой гениальной идеи, она решает все проблемы на земном шаре - пища, жилье, воздух, пространство, границы не нужны, правительства не нужны, можно оставить лишь одно Политбюро на весь земной шар и - все. Полный коммунизм высочайшего образца! Кто ж мог раскрыть замысел? Он догадывался, что сие могла сотворить исключительная и глубоко им любимая законная супруга Раиса Максимовна. Как только президент догадался, что его гениальную идею продала врагам Раиса Максимовна, он в гневе собрался убить ее. Убийство необходимо было совершить в интересах всего человечества! А это, согласитесь, оправдывало крайние меры. Но увы! Приехали в тот день санитары в белых халатах и связали его, положили на носилки и под улюлюканье соседей увезли в психушку, где врач Марго зафиксировала, что болезнь больного сопровождалась симптоматикой ярко выраженной шизофрении: бред, галлюцинации, сильные болевые ощущения, психопатоподобные расстройства.

Опытная врач Марго с первых дней пыталась сбить приступ болезни президента, предполагая, что в палате номер 9 он будет очень даже кстати. Не помогло. Вот уж которое время тот лежал в наблюдательной палате.

Порою президенту становилось лучше, наступали периоды просветления, и вот в один из таких периодов просветления к нему заглянул Энгельс Иванович и, оставшись наедине с притихшим после сильного приступа галлюцинаций больным, заглядывая тому в глаза, умоляюще сказал:

- Михаил Сергеевич, надо лечиться, ничто вам не поможет, я вижу по лицу, вы устали, у вас блестят глаза горячим блеском. Я вам помогу, есть одно средство помочь.

В эти минуты президент все понимал с необыкновенной остротой, видел и чувствовал, как в свои семнадцать лет. Он прислушивался к мягкому, вкрадчивому, нравившемуся ему голосу.

- Михаил Сергеевич, у вас известная болезнь, шизофрения, и вам ничто не поможет, кроме одного средства, мне дедушка говорил. Это народное простое средство, не стесняйтесь его - это стакан своей собственной мочи выпить. Стакан поможет, пройдет болезнь, наступит час и минута жизни и просветления, Михаил Сергеевич. Ровно стакан. Двести грамм. Только не говорите Марго. Это народное средство. Народ, что я вам помогаю, мне не простит, очень клянет и желает вам смерти, Михаил Сергеевич, народ простой.

- Я люблю свой простой, вообще говоря, народ! - воскликнул с воодушевлением президент, задетый за живое.

- Но он-то вас не любит, Михаил Сергеевич, достоверно то известно всем и каждому в отдельности. Вас проклинают все, маленькие люди, большие, артисты, писатели, журналисты, военные, колхозники, рабочие. Все они вас готовы смешать с воробьиным навозом. С утра и до вечера проклинают вас, Михаил Сергеевич. Прямо эпидемия ненависти к вам, Михаил Сергеевич. Не знаю, как и быть.

- Что за безумие моего, вообще говоря, народа? - воскликнул президент. - Я сделал все, чтобы мой неблагодарный народ процветал и помнил, что он живет свободный в наше историческое время, что история - это я, Горбачев! Процесс пошел и идет дальше! Вообще говоря, понимаете ли, процесс пошел! Мы с президентом США открыли, вообще говоря, страницу мира! Я не мог поступить вопреки разуму! Разум превыше всего! Высочайшее дело я сделал для народа, дал ему все. Я страдаю! Сердце мое болит, вообще говоря, за мой народ! Я отдал свое здоровье, самое драгоценное, что может быть - моему народу! Какая неблагодарность! Какой чудовищный кошмар! Какой ужас! Но я накажу мой народ, он падет ниц передо мной и будет просить пощады! Что за дела на земле? Вы говорите, что народ! А что это за такой народ? Мой народ убийца! Он убил, вообще говоря, императора, теперь жаждет моей крови. Но я не Николай Второй, я соберу консенсус. Я им покажу еще! Ужо! Мой народ не понимает меня, он понимает только кнут и пряник! Свое счастье он принимает за несчастье! Он быдло: ничего не понимает, вообще говоря, потому что народ, согласитесь, то же самое быдло. Но я! Они поймут меня потом! Мое имя будет красоваться и даже выше еще с именем Ленина! Мне дали за заслуги высший немецкий орден! Ленину - деньги, мне - орден! Более нет достойных людей в нашей стране, чем я, потому что владею идеей, которой нет больше в мире ни в одной стране, ни у одного человека. Ленину - деньги, а мне за заслуги - орден! Я, я, только я! Но мне необходимо линию демократизации государства довести до конца. Но лучше всего демократизируем сам народ! Он почему и меня не любит, потому что он не демократичен. Вот причина в чем! Вот корень зла! Народ не понимает, что такое демократия. А как только поймет, то тут же полюбит, как конфетку. Дай ему демократию под фальшивой вывеской - коммунизм! А нет коммунизма! Увы! Вместо вывески, вообще говоря, я ему дам настоящую демократию! Он не желает, но я ему дам! Собака мой народ, собакой и остался навсегда! Смерти моей, сучара, возжелал! За что? Я им, вообще говоря, свободу дал! Кто на это способен? Лучшее, что может быть на земле - свобода! Я с президентом США Рональдом Рейганом открыл моему народу страницу Мира! Демократию! Свободы! Процесс пошел!!! Процесс пошел! Процесс пошел!

- Зато ты хлебушек отнял, Михаил Сергеевич, - тихо произнес Энгельс Иванович и с жалостью посмотрел в бледное лицо президента. - А то неблагое дело. Хлебушек - он голова всему.

- А что важнее: хлеб или свобода, настоящее ощущение, что ты свободен навсегда? Полная? Что важнее? - президент повернул свое исхудавшее лицо к Энгельсу Ивановичу, и тот увидел - красные, выпученные глаза президента, в которых медленно накапливалась боль. Словно облака на небе копились, собираясь опрокинуться дождем. Видно было, вот-вот начнется приступ болезни. Зрачки в глазах ширились-ширились все более и более, вызывая, когда смотришь на них, чувство тревоги.

Энгельс Иванович наблюдал за глазами некогда умного человека. Но чем больше смотрел на глаза президента, тем все более ничтожным тот казался ему. А маленького, ничтожного человека можно и пожалеть. Но вот с поразительно осмысленной определенностью мелькнуло нечто в глазах человечка и всплывшая тень накатилась на ум и - истаял зрачок. Глаза покрылись вмиг сизым налетом, за которым происходила с очевидностью яростная борьба между ненавидящими друг друга силами - болью, то есть отсутствием сознания, и здоровьем, то есть осмысленностью. В ожидании замерло лицо, ожидая схватки враждебных сил. Организм пристраивался к новому нашествию болевых инстинктов. Так готовится иная страна к отражению агрессора.

Энгельс Иванович больше чувствовал, нежели видел. Он сказал:

- Михаил Сергеевич, вам не пережить приступа боли, я вижу, ваше лицо посерело, как перед смертью, тело содрогается в конвульсиях, разум стал бессмысленным, вы плывете в ином пространстве, у вас теперь нет ощущения времени, места, самоконтроля. Надо применить народное средство, как самое могучее против боли. Честное слово, мне вас жаль. Хотя жалеть вас грех.

Президент лишь повел выпученными, словно вспухшими глазами с размытыми зрачками, которые уже никого и ничего не видели. Он прошептал какое-то слово, и тут же судороги исказили лицо. Он не мог выйти из поля болевого напряжения, понимая, что начинается приступ. Президент слышал слова своего доброхота, но они словно ветер пронеслись мимо. Он напрягался, искал точку опоры, боясь сверзиться в пучину хаоса болезненных импульсов, как сверзается неожиданно в кипящий котел человек и видел перед собою - стояла боль, как стена, преодолеть которую невозможно. Мучения отобразились на его лице, и стон испуга вырвался из измученной груди - то смятенные чувства, пораженные болью, в панике низвергались в бездну своего распада.

- Что? Что? - спрашивал президент, ничего не понимая, не соображая, и на лице на несколько секунд запечатлелись высшие мученические страдания, которые невозможно остановить человеку и невозможно их понять. В палату торопливо вошла Марго, за ней медсестра с лекарствами. Сестра вмиг обнажила руку президента и влива в организм четыре кубика транквилизаторов. Президент бредил, поворачивая голову из стороны в сторону, на его губах выступила пена. Боль продолжала атаковать, накинув на мозг сеть галлюцинаций. Вскоре в палате появилась еще одна медсестра. Марго, приказав первой вводить инъекцию каждые два часа, отправилась на обход, а медсестры в свою очередь попросили Энгельса Ивановича посидеть подле больного, а сами ушли по неотложным делам. Еще некоторое время, пока не вступили в действие лекарства, президента преследовали галлюцинации. Но минут через тридцать он открыл глаза и мутно посмотрел на стены, потолок, лицо мужчины, то есть Энгельса Ивановича, и опустил веки. Через двадцать пять минут снова открыл. В первые мгновенья он ощущал лицом лишь свет, который болью разрезал сетчатку глаз на мелкие кусочки, и казалось, что не свет, а личные враги преследовали президента за добрые дела. Он закрыл глаза и застонал. Энгельс Иванович нагнулся над больным, прислушиваясь и присматриваясь к лицу. Что желает выразить больной своим стоном? Он жалел бывшего президента, хотя в душе понимал, что перед ним вовсе и не президент, а обыкновенный, а возможно, и необыкновенный психически больной человек, который странствует по закоулкам собственного мозга. Но начнут действовать лекарства, и он придет в себя. Через полчаса еще президент действительно открыл глаза, задержал взгляд на Энгельсе Ивановиче, который тут же откликнулся:

- Михаил Сергеевич, нельзя брезговать народными средствами, вы не простой человек, у вас в подчинении была целая держава. Могучая и сильная. А теперь только ваша жизнь, личные развалины, от вас смрадом несет, вам плохо, я понимаю. Мне жаль, я вас не люблю. Боже упаси! От вас же пахнет говном, Михаил Сергеевич, какашками. Но что делать, если вы и есть самое настоящее говно? Но вы ведь тоже обыкновенная душа человеческая - продались за тридцать сребренников! Человек же! Ваша жизнь, конечно, ничего не стоит, но из-за вас страдают люди, Михаил Сергеевич. Посмотрите на себя: кто вы? Я понимаю вас. Человек понимает человека, зверь понимает зверя, насекомое понимает насекомое. И не больше. Тот, кто ценит больше всего свою жизнь, ни во что не ставит чужую. Такая народная мудрость, Михаил Сергеевич. А что касается хлеба, то вам лучше знать, что дух живет в материи и сам по себе не витает, а вот свободы без всего не бывает. Свобода без хлеба - химера! Худшая из тюрем, милый мой! Хуже не бывает. Нет свободы без хлеба. За это вам и дали в Омске по мордам, Михал Сергеевич. За это, милый, за это, милый социал-демократ, некоммунист.

У президента на глазах выступили слезы, и он попросил тихим голосом повторить сказанное только что Энгельсом Ивановичем, стараясь понять странный, звучащий неземной мыслью звук слов.

- Я сказал, Михаил Сергеевич, что свобода и хлеб - не в том явная ложь, а в том истина, что нельзя жить обманом, ибо свобода без хлеба - худшая из свобод, форменное людоедство на уровне психики. Так что хлеб - вот настоящая свобода. Имя настоящей свободы - хлеб! Там, где нет хлеба, там нет свободы! Кому нужен воздух без людей? Кому? Ясно? - Энгельс Иванович глядел в лицо Михаилу Сергеевичу, низко нагнувшись над кроватью, и пугался того, что перед ним настоящий сумасшедший, который мыслит и рассуждает странно. - Между свободой и хлебом есть разница. Когда нет свободы, то обычно политики говорят, что, мол, зато мы вам даем хлеба, обманывая заранее, ибо хлеба без свободы не дадут. Никогда! Обман! Без свободы нет хлеба, а без хлеба нет свободы! Это аксиома. Человек сам по себе есть уже свобода! Но ежели у человека пустой желудок, то он больше раб, чем просто раб.

Президент настороженно глядел своими выпученными, мученическими глазами на Энгельса Ивановича; в несколько мгновений они наливались осмысленным блеском, затем блеск дробился на мелкие-мельчайшие точечки, и вскоре эти точки тонули в черной глубине зрачков. И накатывалась боль. Энгельс Иванович увидел на подоконнике пластмассовую бутылку с водой для больного, вылил, просунув сквозь решетку, воду за окно и попросил президента опорожниться по-малому. Он и так, и эдак наклоняя кровать, пытался повернуть президента на бок, чтобы тот мог пописать в бутылку, но ничего не получалось. То ли президент не мог хорошенько натужиться, то ли не понимал до конца Энгельса Ивановича. Энгельс Иванович поступил проще простого, наполнил бутылку своей мочой и поднес горлышком ко рту президента. Тот, поморщившись, страдая и захлебываясь, выпил, цедя сквозь зубы содержимое. Когда все исполнилось, Энгельс Иванович с неким злорадством прошептал: "Вот теперь напились силы народной, станет лучше". Присев рядом с президентом на кровать, он внимательно посмотрел на лицо больного.

I X

Как только из палаты Великих выскользнул ненавидящий всех вместе и каждого в отдельности Антихрист, Домино с осторожностью, боясь произвести шум, привстал и вынул из-под матраса ненавистника спрятанный туда кухонный нож, усмехнулся, хихикнул осторожно, чтобы не нарушить сон других, сунул нож себе под матрас и прилег.

Величайший знаток шумерской культуры встретил Энгельса Ивановича в коридоре и махнул рукой, подзывая к себе. Кричать не желал, чтобы не нарушить покой в отделении. Он уже испытал свою неосторожность. Стоило ему крикнуть, как то делал раньше, как тут же появлялся гигант санитар Дима, одетый, как всегда, в десантную пятнистую форму, и начинал демонстрировать злобные намерения. Бил больных больно и только по голове. Антихриста бил много раз, и тот его боялся, как огня. Возвращаясь из наблюдательной палаты, когда все уже давно спали, Энгельс Иванович был занят серьезной мыслью: не знать ему прощения от людей за то, что попытался спасти президента Горбачева, самого презираемого человека в своей стране. Но что оставалось делать? Он не мог не прибегнуть к могучему народному средству для спасения жизни человеческой. Душа не позволяла. Подходя к двери палаты, он желал только одного - сна, тенью скользил по коридору, и так некстати подвернувшийся Антихрист расстроил планы. Антихрист, он же Вельзевул, взял за локоть и заговорил вкрадчиво шепотом:

- Сегодня на землю из прошедших времен спустится князь Тьмы Антихрист, то есть я, и произнесет три магических слова: смерть! кровь! прах! Земля в тот же миг провалится, и бездна источит дух смерти, который обуяет всех людей и сотворит мертвую землю. Останется тот, кто вонзит нож в тело Зла. Он станет святым человеком и вознесется аки дух над землею! Я тебе дам нож, ты его спрячешь в рукав, и я скажу тебе, кого надо убить. После такого величайшего акта мир содрогнется, горы осыпятся камнями, и пустыня, гора и веси займутся пыльными облаками. Надо действовать осмотрительно, за мною ведут слежку. За мною следят двести тысяч человек, и уже это происходит две тысячи лет. На земле родился злой человек, то было в первом веке нашей эры. Тот человек, злой проходимец, и он вел людей к пропасти. Но не ему, а мне предназначено место в мире, а не ему. Только я могу завладеть миром, только я один! Я опускался в тайники самой древней во Вселенной цивилизации! В то время на Марс и Сатурн летали, как из Москвы в Питер. Но однажды атомная бомба волею зла обрушила на мир людей огонь и пламя. Этот грех сотворил злой человек, чей дух мог переселяться из одной души в другую, и он это сделал, чтобы поставить во главу мира одного - Христа. Ты понял? Я выбрал тебя. Ты сделаешь то, что велел Антихрист, ибо Зло вселяется в уродца, страдающего самым маленьким ростом. Как тебя зовут?

Энгельс Иванович страстно желал, чтобы этот человек отстал, боялся его: глаза Антихриста пылали яростным, холодным, ледяным пламенем. Энгельс Иванович затрясся, вдруг почувствовав угрозу своей жизни.

Антихрист видел со злорадством, как подействовали на того слова о Зле и Смерти, как маленький человечек, стоящий перед ним, вытягивается от страха, как растет на глазах его нос, как бледное лицо опускается в приподнятые плечи, чтобы защититься, как слова не может вымолвить. Наблюдая свое влияние на маленького человечка, Антихрист торжествовал победу и понял, что в настоящее время что ни прикажет, тот все исполнит. Пора наступила! Надо принести нож, и этот человек исполнит любое приказание: убьет Марго! Момент самый подходящий: Домино спит, Марго на месте, дежурит, наступил час казни Зла!

Мысли Антихриста яростно трепетали от возбуждения. Он бросился в палату, не закрыв за собою дверь, сунул руку под матрас и - ужас выразился на его лице! Ножа на месте не оказалось! Только на секунду Антихрист почувствовал от неожиданности полную парализацию своего сердца, ну две, не больше. В следующее мгновение он испустил чудовищный силы вопль. Отчаянный! На все отделение. В разных палатах больные повскакивали с постелей, прислушивались и ничего не понимали, недоуменно оглядывались.

- Всех! Всех! Всех! - кричал он. - Уничтожу! Распотрошу! Кто? Кто? Кто? Кто посмел? Я знаю, откуда тянется рука мирового Зла! Вы не знаете, кто я такой! Я, я, я, все могу! Я вас в порошок сотру! В пыль! В распыл пущу! Жалкие, гнусные твари, чтобы вам всем провалиться! Знайте, только я один достиг мирового совершенства, за которым воспоследует мировое всемогущество! Кто лишил меня возможности совершить самый важный за последние две тысячи лет поступок? Кто! Кто? Кто? О, разверзнись бездна! Покарай того человечка! Прочь с дороги Вселенной! Ублюдки, твари! Гнусь последняя! Уничтожу! Уничтожу! Уничтожу!

В палате Великих включили свет и с ужасом наблюдали за искаженным от страха и ненависти лицом Антихриста. Картина, стоило бы признаться, невероятно ужасная. Каждый из больных, молча созерцая столь редкое зрелище в их палате, подумал, что случилось нечто чудовищное, возможно, кого-то убили, зарезали, сожгли. Другие сравнения в голову не приходили. Правда, в последние дни у каждого больного всплывало ощущение, что что-то случится плохое обязательно, грянет беда. Это ощущение постоянно висевшей над всеми беды привело к мысли, именно что час пробил! Беда на пороге! И тут раздался голос трезвого человека Домино, который поворотив с подушки заспанное лицо, сказал:

- Cлушай, чувяк, что стряслось? Беда? Ты, я вижу, харя, не крутой, хотя орать можешь! От тебя крутизной не пахнет. Какая-такая муха тебя укусила? А что? В чем дело, паразит ты дерьмовый? Тебе, видимо, во всяком случае мне так показалось, очень захотелось покоротать время в наблюдательной палате? Так? Или как? Связать по рукам и ногам, и чтоб дали тебе крутых лекарств, а? Этого тебе, чувил, захотелось? Мы это мероприятие тебе устроим. Уважаемый товарищ Сталин, который как самый разумный человек, сходите к товарищу Марго, она еще не ушла, так пусть этого шизофреника положит в наблюдательную палату. А? У нас он один такой дурак.

- Мысль родного вождя товарища Сталина состоит в том, что свобода для маленького человека - как плохая игрушка для капризного ребенка, уважаемый товарищ Домино, - отвечал товарищ Сталин, который больше всех боялся покушения на себя. - Это мнение товарища Политбюро. Политическое руководство страны полагает, что у нас полная свобода, которая приводит обычно к следу на земле. Я удивительно правильно говорю, товарищ Антихрист, он же Вельзевул, он же член-корреспондент и знаток шумерской культуры. Дорогой товарищ Владимир Ильич, разве мои виводы противоречат учению марксизма-ленинизма?

- Свобода, дорогие товарищи, разъяснял великий и гениальный Карл Маркс, это осознанная необходимость, - зевнул на своей кровати дорогой Владимир Ильич, почесывая спросонья шею и, стараясь, извернувшись хрястнуть ладонью по зачесавшейся спине. - Только при условии совершеннейших механизмов регулирования свободы можно говорить о ней, как о предмете определенных отношений между неразумными существами, каковыми являются люди. У нас, разумных, всего: раз-два, все! Я знаю на планете всего двух разумных существ, ну трех, самое большее, которым с полным основанием можно дать полнейшую свободу: Карлу Марксу, Фридриху Энгельсу и дорогому Владимиру Ильичу. И то первым только по причине, что они уже умерли. Все. Выходит, на сегодняшний день уже некому, кроме меня, давать свободу. В полном смысле этого архиважнейшего слова.

На некоторое время в палате воцарилось глубокое молчание. Стоявший у кровати с поднятой рукой Антихрист по-своему воспринял возникшую тишину, как знак страшного предзнаменования, и выскочил в коридор. Он боялся, что Домино осуществит угрозу. В коридоре заметил своим острым глазом бойко торопящуюся к палате Марго с санитаром Димой, свирепый вид которого не предвещал ничего хорошего, за ними спешила медсестра Косторыловская.

Энгельс Иванович все еще стоял у дверей палаты и ничего, признаться, не понимал. Он был настолько сражен выходкой Антихриста, которого почитал за величайшую ученость, что находился еще в шоке. Марго решительно подошла к палате и грубовато спросила: "Кто орал?" - подозрительно посматривая на Антихриста, который в ужасе от присутствия верзилы Димы, предвидя дальнейшее развитие событий - наблюдательную палату и все такое прочее, с поднятой по-прежнему левой рукой, которую забыл опустить, несмотря на то, что поднял ее еще в палате, трясся в ознобе страха. Он понял, что судьба его - в образе Марго. То смерть! Марго обрушится всей тяжестью своего чудовищного зла на него, и со всей очевидностью проявится, что все те лучшие образцы шумерской культуры, носителем которой он является, не помогут. Увы! Он понял: фактически наступил конец света! Антихрист почувствовал, как ватными стали ноги, руки, мысль заволакивалась серой пеленой, словно туманом. Марго надменно повторила свой вопрос:

- Я спрашиваю, господа, кто тут, возле палаты Великих, поднял шум? Я не понимаю, Антихрист Вельзевулоч, вас! Не узнаю просто вас! В чем дело? Как? Кто?

Некоторое время Антихрист стоял с открытым ртом, и воспаленное воображение рисовало ему тем временем ужасающую картину пребывания не в эпохе шумерской культуры, а в наблюдательной палате.

- Кто у вас тут такой шумный, господа? - прозвенел выверенный голос Марго. Словно обрушился край земли, словно сдвинулась гора с места, идущая к Магомету. И закачалось под ногами.

- Он! - немо ткнул несгибаемым пальцем Антихрист в сторону Энгельса Ивановича, все еще стоявшего с открытым ртом. - Хотел меня убить. Зло! Все зло! Зло все там!

Антихрист показал пальцем на Энгельса Ивановича, как приговорил к смерти. Но душа Антихриста кричала о необходимости ткнуть пальцем в сторону Марго, главного крага. Словно сквозь туман виделся Антихристу черный ее силуэт, огнедышащий рот, извергавший огонь и дым, потоки водопада хлестали с грохотом из ее рта, из ушей, из ноздрей. Все говорило, как думал Антихрист, что наступил конец света, и он закачался в страшном предчувствии катастрофы. Марго в мгновение показала пальцем на Энгельса Ивановича - с достоинством и надменностью царицы Елизаветы Петровны.

Энгельс Иванович и слова вымолвить не успел в свое оправдание, понимая, что его чудовищно оболгали, как санитар Дима грохнул кулаком по его голове обычным своим порядком, приговаривая известные всей палате слова: "Сучья башка!" Связал ему руки и поволок в наблюдательную палату. Все свершилось в считанные секунды.

Тем временем Марго с сияющим лицом вплыла в палату и под любопытсвующими взглядами больных бросила многозначительный кивок в сторону Домино. В двадцать три тридцать у нее с Домино было назначено любовное свидание для сексуальных отправлений, чего она не могла скрыть - вспыхнуло ее лицо, движения явственно обозначились некоей плавностью, тело подрагивало от плотского возбуждения, наливаясь пульсирующей силой, и глаза засверкали странным мельтешащим блеском, заслезились.

Глядя на нее не скажешь, что совсем недавно для одного из ее больных произошло несчастье, трагедия. Невинного, не больного психически человека, часто выполнявшего роль и няньки, и медсестры, и уборщицы, и прочее, отвели в наблюдательную палату, как отводят "буйного" шизофреника. Дело в том, что Марго тут же забыла о случившемся, для нее происшедшее - обычное событие. Антихрист, по счастливой случайности выпутавшийся из неприятной истории, строил тем временем фантастические планы побега из больницы к шумерам. Он дико озирался, прокрался по коридору, шумно дыша, поглядел на решетки на окнах, у входа сидел охранник, металлическая дверь зловеще поблескивала своей непробиваемостью. Здоровенные бугаи охраны сидели с этой стороны и с той; на каждого больного они смотрели если не с ненавистью, то с подозрительностью, на каждую медсестру - с вожделением, откровенно облизывая плотоядно губы. Что делать? Как быть? Он, великий Антихрист, наделенный всем могуществом Сатаны, Вельзевула, с невероятным умом, равного которому не было еще в космосе, в настоящее время оказался игрушкой в руках той, которая сконцентрировала в себе все Зло Вселенной. Это была, конечно, Марго.

Когда Энгельса Ивановича увели в наблюдательную палату, Антихрист заспешил на кухню. Но на кухню не пустили. Он вскоре вернулся в палату Великих, в которой несмотря на поздний час, завязался оживленный диспут о проблемах, любопытных для всего человечества, что страшно обожали больные. Вождь, дорогой Владимир Ильич, стоял подле своей кровати и, хихикая, никого не подпуская к себе, прижимал одной рукой подушку. Под подушкой у него были спрятаны его собственные какашки, и он с хитрецой задал жутко интересный всем вопрос:

- Дорогие товарищи, скажите мне, простите, что обращаюсь к вам, но скажите, откуда идет настоящий, извините, запах говнеца? Милейшие люди, я вас спрашиваю. А вот никогда не отгадаете, дорогие товарищи, никогда! Но вот пройдет время, века и тысячелетия, дорогие товарищи, и вот здесь, на этом самом месте, повесят мраморную доску с замечательной надписью: "В 2000 году, ноябрь месяц, на этом самом месте какал замечательными теплыми какашками и даже, возможно, писал вождь мирового пролетариата, учитель всех народов дорогой Владимир Ильич Ленин". Да, да! Именно так, дорогие товарищи, будет написано. Именно, дорогие товарищи так! Это особенно важно для молодежи и будущих поколений, дорогие и уважаемые товарищи! Надо сделать так, чтобы знали народы всех стран и континентов, особенно пролетариат - ничто в жизни не проходит бесследно, дорогие товарищи! Это архиважно! Надо знать, знать и знать во сто крат, что писал и какал никто иной, а Светоч человечества. Вот так, дорогие товарищи, и только так! Архитак!

Марго с улыбочкой поглядывала на дорогого Владимира Ильича, но всем своим нутром чувствовала Домино, и ее тело играло, изливаясь сладкой музыкой любви. Домино кожей ощущал присутствие Марго, возбуждение передавалось и ему, и ритмический рисунок ее плоти он ощущал необычайно остро. Он то и дело взглядывал на ее широко раскрытый, накрашенный красной губной помадой огромный рот, вспрыгивающие от возбуждения руки. Желая как-то отвлечься, Домино стал задавать вопросы вождю Ленину:

- Дорогой Владимир Ильич, скажите крутому человеку, что такое истина в высочайшем смысле слова, то есть по большоу счету?

- Дорогие товарищи, и после того, как свершилась пролетарская революция, истиной в высочайшем смысле на земном шаре владеет один человек - я! Один! Истина стала настоящей большевистской истиной, ибо истина в высочайшем смысле есть большевистская истина! Истина в фактическом смысле - это я, судьба ваша - это я. Все остальное, дорогие товарищи, это какашки, потому что, если уж говорить и по-большевистски, вы тоже какашки. И что же еще? Ничто. Таков ответ.

- А жизнь - что это такое? - спросил Домино.

- Жизнь, дорогие товарищи, есть смерть, которая рано или поздно постучится к вам. Вот так: тук-тук! Вы все смертные. Она постучится к каждому из вас в дом. Но не в мой. Ибо, дорогие товарищи, моя жизнь выше каких бы то ни было рассуждений. Если уж говорить откровенно, по-большевистски, то пример надо брать с Карла Маркса. Он жил на грешной земле, как жил только дорогой Карл Маркс. Как будто никто и ничто вокруг него не существовало. Но, дорогие товарищи, если горячо вдуматься в эти замечательные слова, то вы найдете в них истину гениального человека. Если вчитаться, вгрызться в сам принцип Маркса, прохвоста и проходимца, но все же гениального человека, то действительно можно понять, что на самом деле вокруг нет ни одного гада! Согласитесь, это правда, правда и правда! Если никого вокруг тебя нет, то нет и ни одного дурака, жулика, негодяя, мошенника, паразита, ренегата, проститутки, филистера, выродка, олуха, осла, свиньи, шарлатана и шута горохового, иуды нет, лакея и прочих подлецов тоже нет. Жизнь, дорогие товарищи, приобретает прекрасный свой тонус и цвет. Ну, совершенно никого нет! Нет, нет и нет! Если честно сказать, по-большевистски, по-пролетарски, откровенно и в высочайшей степени здраво, то вот я вас за людей, честно говоря, не считаю! Вот даю вам всем понюхать аромат моих какашек, равного которому нет в мире, а вот за людей полноценных не считаю. Хе-хе! Нет, не считаю! Нет и еще раз нет! Хотите знать: никто из вас не войдет в историю! Никто! И еще раз: никто! А хотите знать, почему? Потому, батенька, чтобы войти в историю, в самые ее эмпиреи и на тысячу лет, надо сотворить такое дело, чтоб на века запомнили - все, все, все! На века! Как Герострат сотворил, сжег храм высочайшей культуры, чтобы прославиться и увековечить свое имя! Запомните: сжег, то есть разрушил. Позорная слава, но слава! На века! Только разрушая, можно оставить по себе память! А что дольше всего помнится? Именно разрушение! Смерть, убийство. Так вот, дорогие товарищи, чтобы войти в историю раз и навсегда, я пришел к выводу: надо убить, как минимум, миллион людишек! Именно! Открыто! Явно! С вызовом! С всенепременнейшим достоинством! Чем больше убьешь, тем дольше останешься в истории. Таков принцип жизни. Таков закон и условие высочайшего и наижесточайшего закона истории. Потому кругом, дорогие товарищи, и никого-с, а только я кругом один. Один! Заметьте: один! И тогда все для тебя одного! И не меньше. И даже бог, земля, воздух, драгоценности и пища - все для тебя одного. Так вот, дорогие товарищи, не един бог, а един человек. В такие минуты просветления наступает величайшая минута блаженства жизни. Всем хорошо, но не потому что мне хорошо, всем хорошо не бывает. Например, дорогие товарищи, а что такое зло на земле? То, что делается во имя блага - не есть зло, дорогие товарищи. Нет! И еще раз: нет! То, что во имя блага - не есть зло, если даже речь идет о смерти шести-семи миллиардов людей. Да, да. Именно так. Например, возьмите Красный террор с большой буквы - для чего он? Во имя добра! Как прикажете это называть, когда мы в прямом смысле этого слова резали головы врагам революции и кровь рекой текла? Во имя блага? Во имя блага! Так что это, товарищи, это, товарищи, добро. Все во имя прекрасного будущего. Выходит, архиважно знать, что Красный террор - положительное добро. Зла вообще нет на земле, кроме буржуазии и ее приспешников. Говорят, что жизни нет, дорогие товарищи, но ведь и смерти тоже нет. Жизнь - это ничто, но выходит, что и смерть - тоже ничто. Она не имеет значения, не должна иметь значения, не будет иметь значения, ибо из жизни строится величественный храм Будущего! В том храме, что интересно, дорогие товарищи, будет жить моя идея будущего! Архитектурно храм Будущего мною решен, спроектирован, и для него строительный материал - это жизнь человеческая. И не надо волноваться, главное, что моя идея живет, а если живет моя идея, то уж точно буду жить вечно я. А это архиважно для всей планеты! Архиважно! Чрезвычайно!

- Но дорогой Владимир Ильич, я не могу согласиться и то не согласовывается с установкой партии относительно данного момента, ибо марксизм учит иному пониманию некоторых животрепещущих вопросов наисущнейшего бытия, - откликнулся на последние слова вождя Ленина вождь товарищ Сталин, сунул палец в рот и с превеликой радостью зачмокал.

- Дорогие товарищи, вопросики ваши в лице товарища Сталина архиинтересны, потому что они говорят о том, что товарищ Сталин забыл, что такое демократический централизм в партии, а это, согласитесь, наводит на интересную мысль, а самое главное, дорогие товарищи, Коба не понимает, что если марксизм нас не устроит, а этого не случится никогда, то нам, настоящим большевикам, со всей откровенностью можно сказать: мы выше этого, насрать нам на все! Главное для нас, как я уже говорил, что есть идея храма Будущего. Марксизм - это саморазвивающееся учение! И нам насрать, ибо он должен развиваться под нас, а не мы под него. Мы не тришкин кафтан. Если бы партия слушала исключительно не животрепещущую плазму жизни, а руководствовалась догмами, то разве можно, Коба, было бы победить буржуазную гидру? Никогда! И еще раз: никогда! Революция в таком случае не победила бы. Россия так осталась бы тюрьмой народов. А революция, дорогие товарищи, это когда можно все, когда одновременно лето, зима, весна и осень! Вот что такое революция - творческий процесс! Весенний расцвет осенью, в октябре, всех человеческих чувств - любить, рожать, стрелять, убивать, ведь каждому революционеру, как и товарищу Марксу, ничто человеческое не чуждо. Революция - это букет всех страстей человека! Без ложной скромности: весна в октябре! Его весна, возможность сбросить оковы запретительных догм, каковыми являются буржуазные законы. Хочу любить - люблю тут же, на улице завалить самку, а хочу убить - тут же перегрыз горло твари, своему давнему врагу! После этого в душе такое освобождение! Согласитесь, в душе у человека цветут черные цветы, но самый яркий цветок - алая роза Революции, дорогие мои товарищи. А что это такое? Это ничто иное, как Красный террор! Революция - это брачное торжество Свободы и Террора! Она и он! Чудесный и восхитительный запах ее лепестков мне слышится до сих пор. Предположим, ты вчера страдал от классовых врагов: буржуев, князьков, банковских чиновников всех мастей, а сегодня ты идешь по лужам их крови! Видишь поверженных врагов! Что это? Ты бог! Вот что это такое, дорогие товарищи! Вот это и есть настоящая революция! Не подумайте, что я свел счеты с Николашкой за смерть брата моего Александра. Конечно, конечно! Но я выше этих счетов. Намного выше! Намного! Я - высочайший человек человечества! Я не могу до этого опуститься перед лицом истории. Руки мои не в крови по локти! Мне хватило посмотреть на отрезанные их головы в спирту. Я не Нерон, товарищи! Кровная месть - чуждое марксизму-ленинизму явление! Именно, именно, именно! Только отъявленный негодяй римский император Нерон, сбесившийся с жиру, построивший Золотой Дом для себя лично, прибегнул к такому изуверски варварскому, рабовладельческому, можно сказать, дикому или даже дичайшему образу поведения, которое не исключало гнуснейшей вакханалии жестокости, то есть отрезанию головы своих врагов, а затем любованию этим дичайшим зрелищем. Нет! Мы на такое не способны! Мы не смакуем всех и всяческих ужасов! А мы, дорогие товарищи, истинные марксисты, как представители пролетарских масс, мы против антинародной политики и против зажравшихся псов и буржуазных выродков. Мы с них срываем все и всяческие маски! С кровавого их лица! С несравненной по подлости их рожи! Как нам стало известно и как требовал пролетариат всех народов мира, что после законного ареста Кровавого императора, то есть Николашки Второго и его отвратительнейшей, паразитирующей на народном теле семьи, необходимо было нам, правительству рабочих и крестьян, чтобы мы немедленно казнили это отродье! В наших руках оказался тот, чье лицо и руки в народной пролетарской крови! Во всех странах буквально прокатилась волна народного гнева, и она требовала справедливого возмездия! Да! Именно! И еще раз именно! Правительство рабочих и крестьян, стоявшее на платформе пролетариата, все признали! Да! Да! Да! И еще раз да! Справедлив гнев мирового пролетариата!

- Ви, дорогой вождь Владимир Ильич, что сделали? - поинтересовался вождь родной товарищ Сталин. - Не увиливайте, дорогой Владимир Ильич, от ответа. Ведь ви привезли через товарища Юрского, вашего личного исполнителя мокрушника-головореза головы императорской семьи. Не всей. Не скажу. Но вот самого кровавого Николая и его сына - да. И один оскальпированный череп. А?

- Видите, дорогие товарищи, народы всех стран мира требовали, мировой пролетариат настаивал, наша марксистская совесть взывала, начались страшные волнения по причине той, товарищ Коба, что пролетариат немедленно жаждал наказания гнуснейших, отъявленннейших негодяев во главе с кровавым Николаем Вторым! - запальчиво вскрикивал дорогой вождь Владимир Ильич, заикаясь и белея от злости и волнения. - Не скрываю пролетарскую тайну. Никогда! Когда привезли отрезанные головы этих гнуснейших тварей, иначе я не могу их назвать, а это ответственнейшее дело доверили кристальнейшему большевику, гордости рабочей гвардии товарищу Юрскому, а привезли в дерюжных меках, и запах разносился отвратительнейший по всему Кремлю, но я тут же распорядился заспиртовать, а потом только сжечь! Я не Нерон, товарищ Сталин! И не подсиживай меня, товарищ Коба, не такое про тебя знаем. Мы выполняли волю пролетариата, и мы далеки от дикой мести, о чем подумал ты, вечно за мной следивший. Я не скрываю, я режу правду в глаза, как гений, а потому сажусь и пишу письмо: "Товарищам по Политбюро". Что скажут! Стрелять, стрелять! И стрелять!

- Ви мне, дорогой Владимир Ильич, не рассказывали. Ви, дорогой Владимир Ильич, скрывали от меня важное мероприятие, - высунув изо рта палец, произнес загадочно родной вождь товарищ Сталин. - А у меня руки чисты.

- И у меня, но от тех голов разило, как из помойной ямы, и я чуть не задохнулся. Но я не рассердился. Я как истинный большевик, как гуманнейший человек на земле, немедленно приказал опустить эти ужасные головы в ведро со спиртом. И только один разочек, всего один и не больше нисколько, дорогие товарищи, посмотрел на них. И эдак пальчиком дотронулся: не мистика ли, царь же русский? И отвернулся. Именно, что да. Я знал, кому можно доверять, товарищ Коба, такое дело. Исключительно кристальному человеку, исключительно твердокаменному большевику, изумительнейше образцовому солдату пролетарской гвардии товарищу Юрскому. И мы ему доверили. Да! Именно! Он безукоризненно выполнил такое важное для истории большевиков мероприятие. Юрский - это такой человечище! Он однажды снял с ветки березы раненого молодого ворбья, и дорогие товарищи, буквально изумительнейшим образом из своего рта кормил птицу. Именно превосходнейший был человек. Именно! Горжусь этим человеком. Честнейший, добрейший с большой буквы человечище, благороднейшего сердца и гуманнейший большевик! Вот кому мы доверили привезти головы негодяев - это чтобы засвидетельствовать для истории окончательное падение дома Романовых. Он воробью не дал умереть. Какое Сердце! какое сердце! Революцию делали выдающиеся люди! Чего стоит один Цурюпа. А, товарищи? Он привез целый железнодорожный состав хлеба. Конфисковали у контры! И чтоб вы думаете: сам чуть не умер с голоду! Заходит, бедненький, ко мне и его качает от слабости, упал мне в ноги, гребет руками, хватает меня за ноги, встать от усталости не может. Навзничь упал! Какие люди находились в партии большевиков! Какой человечище! Какой большевик!

- Дорогой товарищ Владимир Ильич! Любимый вождь всех народов! Он, как ви говорите, упал. Он действительно упал. Русский человек не может не падать, когда пьяный. Не мо-ожет. От него разило, как из винной бочки, - произнес разоблачающе вождь товарищ Сталин с ехидцей и улыбнулся дьявольской улыбочкой.

- Он, разумеется, мог упасть и по-пьянке, жизнь гораздо сложнее, чем мы думаем. Буквально мне в ноги рухнул! Но он привез железнодорожный состав, полный зерна! Это жизнь! Это победа! Это торжество! Для людей он остался истинным защитником пролетарской пищи, пролетарского хлеба, так необходимого для победы мировой революции! Но, товарищ Коба, я перестаю вас уважать. У вас нет пролетарского подхода, нет классовой ориентации. Вы рассуждаете как классовый противник, я не хочу сказать хуже. Истинный большевик - это классовый боец!

- Дорогой вождь Владимир Ильич, ви видели голого большевика? Ви что можете сказать на этот счет? А товарищ Цурюпа в прихожей аккуратно снял с себя всю одежду и, говоря словами: "Я чист как стеклышко", в буквальном смысле заполз к вам по-пластунски.

Дорогой Владимир Ильич не ответил. Он просто в ответ улыбнулся улыбкой вождя мирового пролетариата.

Но вождя родного товарища Сталина не смутил недружественный жест дорогого Владимира Ильича, и он сполз с кровати на пол, прошелся вдоль больничных кроватей, одну руку приложив к груди, а другую заведя за спину.

- Мне товарищ Свердлов Яков Михайлович доложил, дорогой Владимир Ильич, что ви лично, дорогой Владимир Ильич, бегали с высоко поднятыми руками, исполняя танец смерти, вокруг вываленных из дерюжных мешков окровавленных голов царя и царевича и выкрикивали слова: времена царизма кончились и наступили времена ленинизма! Это правильно то, что доложил мне товарищ Сверлов, человек, отличающийся исключительной вам преданностью и кристальностью в своих доносах? Или неправильно? Говорите. Он сказал, что ви орали, как осел на южном базаре.

- Дорогие товарищи, если говорить о роли великой пролетарской революции в мировой истории, то ее можно охарактеризовать, как борьбу двух титанов - пролетариата и буржуазии! Не на жизнь, а на смерть шла борьба! Не мы их, так они нас! Главной мишенью врагов революции был я, дорогой Владимир Ильич! Вы, товарищ Сталин, ранили меня во второй раз! Первый раз удар нанесла и ранила меня отвратительная эсерка-террористка Каплан. Теперь во второй ранил меня чудовищный, грубый грузин Коба, который из аульчика Гори, как это понимать, дорогие товарищи? Сейчас идет тотальное троцкистское подавление народных свобод и прав простых рабочих и крестьян, а вы используете время, чтобы сделать два шага назад вместо того, чтобы сделать шаг вперед. - Дорогой Владимир Ильич разволновался и торопливо принялся ходить по палате.

- Но, дорогой Владимир Ильич, ви лично бегали вокруг отрубленных топором голов царей, а теперь скажите мне, что это такое? По-очему ви настаивали, чтобы головы царей Юрский отрубил топором и непременно? По -очему?

- История требует особого внимания, а вы учиняете, Коба, мне допрос. Я развил некоторые вопросы всеобщей революционной этики, а вы рассуждаете, как рассуждает проститутка Троцкий. Провокационно! Вам надо знать: я творил историю! Я развил ее! Я олицетворяю историю! Я в ту ночь, когда привезли злосчастные трофеи, задал исторический вопрос голосом голове Николая Второго. Один исторический вопрос. Животрепещущий! Я ему сказал, то есть Николашке, бывшему царю, глядя ему в глаза: "Ты!" Я ему показал пальцем себе в грудь и сказал опять: "Теперь я - это "ВЫ"! "Вы" теперь - это "Ты"! Произошла своеобразная революционная рокировка, коронация! Всем известно, что Николашка себя называл так: "Мы, Николай Второй!" Теперь я ему сказал, что отныне он - "ты!" Причем с маленькой буквы, а я с большой буквы. Это чрезвычайно важно для всемирного пролетариата, для народов всего мира, для рабочих и крестьян, для всей планеты, для всех проклятых и заклейменных, для голодных крестьян, негров и рабочих Англии, для китайцев и индусов! И других народов!!! Так он мне, Николашка, подмигнул одним глазом, несмотря на то, что находился в данном случае без своего тела, и в ответ произнес мне шепотом: "ВЫ! С большой букы". Так что теперь я, то есть Ленин, это "ВЫ".

- Но дорогой Владимир Ильич, ви не только сказали, ви еще и ткнули в лицо, видавили своим пальцем ему глаза, - продолжал развивать свою разоблачительную мысль родной вождь Сталин. - Ви желали, дорогой вождь показать свое могущество и униженность русского царя. Неужели ви такой великий, а я тут ничего не значу, дорогой Владимир Ильич? Неужели ви один? В революции участвуют массы людей, а в истории остаетесь ви один? Это как понимать?

- Российский пролетариат, руководимый величайшей, испытаннейшей в революции партией большевиков, пронизанной ленинской твердокаменностью, произнес свое правдивое суровое слово и вынес смертный приговор лицемернейшему кровавому диктатору. В своей гениальнейшей работе "Марксизм и эмпириокритицизм", настольной и правдивейшей книге каждого истинного марксиста, я развил непревзойденной мощи вопросы, имеющие колоссальнейшее значение для пролетариата всех стран мира.

- Дорогой Владимир Ильич, ви правильно заметили о той роли, которую играли ви лично. Правильно. Но ви лично также забыли, может быть, самое главное, как римский император Нерон, хотя ви никогда императором не были, хотя ви - русский Нерон. А это, согласитесь, уже исторический аспект. Меня интересует один революционный аспект этого акта. Скажите: зачем ви тыкали, как мне доложил Свердлов, пальцем в глаза головы императора? Что вас лично толкало на это? По-о-чему вас товарищ Свердлов назвал маньяком-ослом, который кричал от торжественной радости, что вам доставили головы царей? Допустим, что с присущей большевистской сущностью и принципиальностью ви хотели унизить голову царя всей Руси, допустим. Но зачем же, дорогой Владимир Ильич, производить обряды, которые говорят, что в вас жили дикие инстикты древних времен, что ви могли бы выпить даже стакан крови царской, и об этом ви тоже сказали тогда, допустим, но выпили, правда, в тот день или ночь, не помню, стакан французского вина из царских погребов 1671 года? Как это понимать, спросим ми, русские большевики?

- Вы меня допрашиваете?

- Кстати, дорогой Владимир Ильич, вождь мирового пролетариата, ви также лично умалчиваете о том, что в ту ночь выкололи ритуально пальцем своим оба глаза царя. По-очему? По-очему ви, как истинный большевик, замалчиваете этот вопрос? На каком основании? И попутно хочу задать один прямой вопрос: куда делся красноармеец, который присутствовал при ваших ритуальных смертных танцах вокруг головы царя? Отвечаю: товарищ Дзержинский расстрелял его в тот же день, как ви ему приказали.

Дорогой Владимир Ильич окинул вождя Сталина презрительным взглядом и прилег на свою постель, отвернулся к окну и таинственно захихикал.

- Ви бегали вокруг головы царя? - не отставал вождь Сталин.

Ответом было полное молчание, но через минуту раздался хохот, который продолжался несколько минут.

***

Дорогой Владимир Ильич быстренько снял штаны, что любил делать, и принялся воевать со вскочившим в паху прыщом. На незначительное время оторвался от приятного занятия и продолжил свои мысли вслух:

- Настоящий твердокаменный большевик Феликс Эдмундович Дзержинский, величайший страж революции, из-под меня судно выносил, когда недомогал. Вот какой человечище, а ведь он любил, прямо страсть его была - убивать. И заметьте, дорогие товарищи, никому не поручал выносить, а просили многие, все члены Политбюро, гниды, иуды, стояли в очереди, чтоб им разрешили вынести мое говно, а вот же нет, никому не позволял твердокаменный, стальной страж, никому, предпочитал такое архиважное дело совершать самому. Вот для этого величайшего стража революции, величайшего карающего меча революции, моя жизнь значила все, а чужая - ничто! Именно что - ничто! А какой человечище был! Добрейший, детишек любил. Какой глубочайший энтузиазм настоящего ленинца! Какая несокрушимая воля служить! Раб революции!!!

Антихрист стоял возле своей кровати, ожидая козней со стороны вождей. Он их ненавидел. С подозрительностью посматривал на тупого пьяницу Александра Македонского, бледного Цезаря, никак не могущего вставить слово Ивана Грозного и подумал о том, что эти люди не имеют права представлять историю хотя бы по той простой причине, что не обладают самым элементарным интеллектом. Когда сознание Антихриста сдвигалось, и он видел перед собой не больных, а реальный мир слов, понятий, героев и образов, то не мог понять одного, как эти гнусные людишки, в точности воспроизводящие тех реальных людей, их копии, от которых несло калом и мочой и разило как из помойной ямы, как они могли командовать армиями и повелевать миром на земле, выигрывать сражения? Выходило, что им противостояли с той стороны еще более гнусные людишки. Они вершили историю всего человечества! Он не мог представить, что подобное могло иметь место в жизни. Выходило, или он что-то не понимал, или действовали настолько изощренные силы Зла, о которых и не подозревал.

- Если жизнь - это полное ничто, то по какой же причине тогда людишки так цепляются за нее? - язвительно спросил Антихрист, наконец найдя паузу, чтобы вставить слово.

- Батенька ты мой, дорогой ты мой товарищ Антихрист Вельзуверович, да сама по себе жизнь - ничто, - засмеялся дорогой Владимир Ильич, продолжая почесывать обнаженную задницу. - Великая пролетарская диктатура показала, как надо думать. Хотя какая у нас диктатура? У нас же кисельная власть, а не диктатура. Диктатура сжигает все! Всех классовых врагов! Ее сердце - красный террор! Мы уничтожаем не людей, а врагов. И без нее нет жизни на земле, и жизнь тогда, батенька, ничто!

- Позволю себе с вами не согласиться, товарищ вождь Ленин, потому он и цепляется, то есть человечек, за нее, потому что это - единственное, что у него имеется на земле! - хмуро и громко проговорил Антихрист и присел на свою кровать. - Ничто ваше - это не мое ничто. Оно для вас, как для большевика. Вы хищник на планете Земля, для которого только мое - это жизнь! Остальное - ничто! Вот ваша философия, ваши мировоззренческие установки! Великие умы, жившие в эпоху шумерской культуры...

- Дорогой товарищ Антихрист, он же Вельзевул, он же величайший знаток шумерской культуры, которая с точки зрения материалистического понимания - всего лишь пыль в космическом мире, то есть говно, как бы отходы деятельности человека, ум сработал - появилась философская концепция, а желудок сработал - появилось говно. Какая разница? Все равно и то, и другое - продукт деятельности человеческого организма. Понимаете меня? Возьмите такое архиважное дело. В свое время я подумал, твердокаменный большевик товарищ Сталин не даст соврать, которого я первый предложил на пост генерального секретаря партии: так вот, можно на земле убить всех людей, оставив меня одного, и что будет, спрошу я вас? Ничто не будет! Уверяю вас. Ничто не изменится, будет так же светить солнце с еще большей ясностью, люди не будут омрачать его, будут петь птички, лучше станет на планете! Лучше! - со смехом отвечал вождь Ленин и с некоторой игривостью. - Уверяю вас, как истинный большевик, как особый Гомо Сапиенс. Я лично так же буду жить, смеяться, смотреть на груду трупов, задавать себе один и тот же вопрос: что такое жизнь? И отвечать архидостойно - ничто! Вот Феликс Эдмундович Дзержинский, дорогие товарищи, знал, что такое жизнь. Предобрейший был человек, дорогие товарищи! Он говорил иногда умнейшие слова. Например, он считал, что жизнь - это время полета пули от ствола маузера и до попадания ее в глаз контры. Хе-хе! Вот как! Именно в глаз! Он любил убивать в глаз! Он ненавидел глаза людей и понять его, дорогие товарищи, можно, ибо конспиративное ощущение опасности всегда присутствует в каждом истинном большевике. Дорогие товарищи, на всякий случай. Вот вам жизнь - от ствола маузера и до ее попадания в глаз. Мне это лично нравится. Четкое, истинное, классовое, большевистское определение!

Антихрист повернул свое бледное лицо к вождю Владимиру Ильичу, брезгливо оглядел того с ног до головы, обвел суровым взглядом всех в палате и поинтересовался у вождя:

А почему вы согласны всех убивать, кроме одного - самого себя? Какие у вас основания для этого?

- Дорогие товарищи, - обратился дорогой Владимир Ильич ко всем в палате, задрав ногу вверх и наблюдая что-то на ней. - Дорогие товарищи, по той простой причине скажу вам с большевистской прямотой, что отгремела мировая наша история, а кто остался на земле? Остался один я. И никто более! Я вас спрошу со всей убедительностью: где жесточайший, умнейший Лев Троцкий? Где? Нет его. Где великий Свердлов, страдавший манией величия? Где? Нет его. Где товарищ Бухарин? Где? Нет его. Где товарищ Рыков? Нет его. Где товарищ Каменев? Где? Нет его. Где товарищ Зиновьев? Где? Нет его. Где товарищ Луначарский? Где он? Нет его. Где товарищи Подвойский, Ворошилов,Буденный, Фрунзе, Тухачевский? Где знаменитый Орджоникидзе? Бубнов где? Несгибаемый большевик Мануильский где? Где наш председатель Калинин? Где? Нет его. А слава и гордость, тот самый карающий меч революции где, то есть твердокаменный Феликс Эдмундович Дзержинский где? Нет его. Нет никого. Я, как помазанник божий, остался один на земле. Где все те, кто активно, несмотря на трудности и лишения, но благодаря нашей пролетарской солидарности, победили? Нет их. А князья, графья, его свита, царь Николай Второй, его семья где? Красная армия из миллионов людей и Белая армия из миллионов солдат? Где все они? Все, кто выиграл, как мы, и проиграл кто, где они? А где мои товарищи по классовой борьбе, шедшие от победы к победе, голодали в окопах, страдали от вшей, убивали своих кровных братьев и сестер, казнили отцов и матерей, то есть, кто дал им жизнь? Нет их! Твердый нарком Тухачевский, выжигающий тамбовщину, и тамбовские крестьяне, боровшиеся с красноармейцами, где они? Где они все? Я даже не спрашиваю, а задаю всего лишь риторический вопрос, не требующий ответа. Потому что вся их жизнь - ничто! Вышли из ничто, прокричали и ушли - в ничто! Ничто - и есть самое великое на земле! Архиважно знать, что на планете земля до всех вас жили сотни миллионов, миллиардов людей. Но жизнь их - ничто, мусор! Мусор истории. Из миллиардов людей остались всего лишь в памяти единицы. И это, заметьте, из миллиардов, триллионов! Остальные - это всего лишь говнецо! Я оставил всего лишь три фигуры на земле, наиболее достойные для будущего - Маркс, Энгельс и я, дорогие товарищи, но на первом месте, потому что это архиважно для истории. Они теоретики, а я и практик, и теоретик!

- Какой вы, товарищ Ленин, глупый типчик, - оборвал его Антихрист.

- Не товарищ Ленин, - набросился на него с обидой вождь, - а просто, скромно, батенька, надо презамечательнейше говорить, как я того заслужил своей божественной жизнью: дорогой Владимир Ильич. Именно! Именно! Дорогой Владимир Ильич, не больше. Запомните, человек так устроен, что обожает Богов, но еще больше любит, обожает и боготворит своих ВОЖДЕЙ, и пьянеет при мысли о том, как он, человек, будет трепетать под убийственными, грозными взглядами и окриками своих кумиров. Этот трепет, запомните, свой собственный трепет, запомните, свой собственный трепет человек ценит, любит, боготворит больше всего на свете и готов за него умереть. То есть умереть за Вождя! Поэтому меня все любят, боготворят, ценят - как своего бога!

- Видел я всякую дрянь, но такую, - проговорил Антихрист про себя и отвернулся к стене.

- Так вот, дорогие мои товарищи, я бы хотел убрать с мировой сцены всех, кто мешает жить нашему замечательному пролетариату, а именно: королей, царей всех мастей, банкиров, буржуев всех видов, правительственных чиновников, подкупленную рабочую аристократию и остальных идиотов, а также кулаков, этих самых диких, самых отвратительных и самых зверских животных. И изуверов попов. И поповщину: попы - это чудовищный классовый элемент. И ряд других еще большое количество ничтожеств! Не будем уточнять. В "Манифесте коммунистической партии" подведен итог и выявлены наши шаги на предстоящую тысячу лет. Это и есть истина человечества! Мне как-то ночью приснилась моя Наденька, я проснулся и удивился - нет ее. А ведь, позвольте вам заметить, дорогие товарищи, я ее ревновал к ренегату Каутскому, а порою и к проститутке Троцкому. А ведь ни того, ни другого нет уже на свете. Если Льва Троцкого еще благодаря мне упоминают, то о других даже пыли нет в истории. Как яростен был Ярославский! Как блистал на Красном терроре Урицкий! Он говорил: я не спрашиваю, что нам делать, я не задаю извечный русский вопрос, я просто убиваю! Ах, где они все, эти замечательнейшие люди? Духа их нет, призраков их нет! Один я! Вот так, дорогие товарищи! Пора спать. Где Всемирная Конфедеративная республика Советов? Где? Никого и ничего нет! В мире остался один я! Вечный я! На века! Бог - один! И я - один!

- Нож в спину и - нет, - произнес хмуро отвернувшийся к стене Антихрист. - Вождь зоопарка!

- Сколько, батенька, на меня собака лаять не будет, а я вот он, - продолжал тоненько похохатывать вождь мирового пролетариата. - Его вот нет тоже, товарища Сталина, хотя этот повар готовил только острые политические блюда. Цезаря нет, других нет. А я вот есть и еще раз: есть и есть! Да! Именно: есть! Не меньше, не меньше, не меньше! И никому не позволим думать о том, что нас нет. Я вам, дорогие товарищи, рассказать хочу про одно величайшее дельце, о котором я ни разу не упоминал в своих воистину гениальных статьях. И все потому, дорогие товарищи, что я обладаю преогромнейшей скромностью вождя пролетариата! Именно! На новом подъеме! Даже когда Лев Троцкий клеветал на партию! Именно! Ибо я мировой вождь мирового полетариата. Так вот, возьмите программный документ партии - основа основ величайших дел пролетариата: "О задачах пролетариата в данной революции". Оппортунисты ненавидят Ленина за то, что Ленин выражает ценнейшие для большевиков черты идейной непримиримости, твердокаменности. Так вот те самые "Апрельские тезисы", что очень важно и чрезвычайно архинеобходимо знать каждому рабочему человеку, каждому сраному жителю нашей планеты. Не больше и не меньше. Как? Где? При каких условиях возник этот исторический документ? Это, с позволения сказать, вершина человеческого гения! Дорогие мои товарищи, важно знать, ни о каком социализме вне связи его с действительным массовым рабочим движением и речи быть не может. Так вот эта теоретическая, а затем практическая работа возникла не где-нибудь в дворцах, которым объявлена всеобщая, наижесточайшая война всего честного населения, а в самом что ни есть гнусном туалете. Отвратительнейшие туалеты на севере России! Дует сквозь дыры и щели со все сторон. Когда меня запоносило, я прытью побежал в туалет. Скажу вам, наш туалет - не туалет в отеле "Европа" в Берне. Сижу, трясусь над дыркой в этом гнуснейшем в мире туалете, который придумали отвратительнейшие буржуазные выродки, смотрю в дырку, в которой мне светит одно говнецо и - никакого просвета. Пишу: 1) Никакой поддержки Временному правительству; 2) Вся власть Советам. А приходит в голову: а что дадут нам Советы? Ничего. Выходит, Советы большевикам нужны, как государственная форма диктатуры пролетариата. Дорогие мои товарищи! Холодно, ягодицы вибрируют от холода, это вам не "18 брюмера" Карла Маркса, а нечто другое, отличное. Ярчайший пример отвратительнейшего гнусного поступка является тот именно поступок, который совершает подлая сила буржуазного свойства. Вот именно, что драгоценнейший листок с гениальными моими словами выпал и нырнул в дырку, упал прямо на говно. Дорогие товарищи, вы понимаете, что я не мог на этих трудных этапах становления революционного процесса броситься с головой вниз, в дырку, в гущу говна. Меня ждала революция! Призрак коммунизма бродил по Европе все мрачнее и будоражил мое сердце! Но я подумал тогда же, что всенепременнейше достану! И достал! Что мне стоило достать! Я принес домой листочек, отмыл водой. Это уже был не листок, а исторический документ всенародного, всеземного, всепролетарского значения! Развернул, отмыл, разгладил, сквозь мое жиденькое говнецо, которое я, по своему пролетарскому обычаю называю ласкательно, кое-что прояснилось. Определились главные большевистские мысли на бумаге. Стало ясно, что антибольшевистская сущность троцкизма и уклон зиновьевско - каменевской оппозиции прояснились с необыкновенной ясностью. Слова о "национализации всех земель при конфискации помещичьих земель" мне до сих пор, дорогие товарищи, не дают покоя. Не писал я их. А они оказались на бумаге. А уж о том, чтобы партию назвать коммунистической - это возникло в моем мозгу позднее. Я начал глубоко и всесторонне думать о факте возникновения мыслей. Нет мыслей. Я вернулся на прежнюю позицию, в туалет, сел над дыркой, и мне в голову приходят огромнейшего смысла слова, о том, что "партия - это ум, честь и совесть" не кого-нибудь, а нашей эпохи, дорогие товарищи. В простых словах сгусток энергии, как "грабь награбленное". Как это понимать? Вокруг этой глубочайшей мысли надо было сплачиваться всей партии. Архиважная мысль! Но это не чудо. Большевики - материалисты в чудо не верят. Это надо считать, товарищ Антихрист, что мною руководил мой собственный гений. А гений в исключительном и преогромнейшем смысле - вождь. Вот что такое вождь! Надо уметь найти в каждый момент то особое большевистское звено, дорогие товарищи, чтоб стать вождем. Так что, учиться, учиться и еще раз учиться у меня! И работать, дорогие товарищи! Именно!

- Это вам хочется, чтобы вы были, вождь Ленин, а вас давно нет, - ответил за всех Антихрист. - Вы это не вы. Товарищ Сталин - тоже химера. Одним словом, все вы подлецы! Твари, одним словом. Ничтожные, гнусные твари, как говорил один писатель, негодяй на негодяе сидит и негодяем погоняет. Мальтус по сравнению с вами - ребеночек, ангел! Ваши гнусности - в аду такого не придумали! Ваше мировоззрение, ваши действия превосходят все мыслимые мерзости на нашей планете. Если имеется причина на то, что вы живете, то появится причина на то, что вас не будет.

X

В палате никто не спал, несмотря на поздний час. После обличений Антихриста в ней воцарилась полнейшая тишина, словно все больные поняли, что выдавать себя за того, за кого они себя выдают, неприлично. Марго все еще стояла у двери, готовая в любую минуту исчезнуть. Ее глаза блестели прежним похотливым блеском, накрашенные губной помадой губы плотоядно отсвечивали, напудренное лицо тем не менее выдавало тайное желание поскорее освободиться от работы и заняться любовью. Она вся пылала. Лицо то и дело словно летело поверх голов мужчин, покрываясь то розовым налетом, то бледнея, и тогда отчетливо вырисовывались некрасивые, уродливые ее черты. Марго часто хотелось сказать всем этим мужчинам, что все они ненормальные, психически больные и полностью находятся в ее власти. Но каждый раз она с большим любопытством слушала их беседы, приходя к выводу, что самое главное - не проявлять власть над ними, а тайно ощущать власть в самой себе.

- Я вас не узнаю, товарищ и одновременно господин Антихрист Вельзевулович, - сказала, едва сдерживая улыбку, она и посмотрела на товарища Сталина, провоцируя вождя на разговор. - Вот вождь товарищ Сталин не протестует, ведет себя как пай-мальчик. Я просто поражена вами. Я вас не узнаю. Что с вами случилось? Где ваш аристократизм? Где?

Молчавший родной вождь Сталин ответил, как то всегда было, немедленно:

- Ви правильно утверждаете, уважаемый врач товарищ Марго, и я с вами полностью соглашусь в той части, где можно согласиться, потому что мною глубоко уважаемый товарищ дорогой Владимир Ильич затронул глубоко и осветил ряд сложных животрепещущих вопросов мирового пролетарского движения. Но я не могу согласиться в той ее части, где говорится о непродуманных шансах на победу у каждого участника революции. Дорогой товарищ Владимир Ильич, теоретик и практик великой пролетарской революции, но и он, оказывается, страдает человеческими слабостями. И большими. Было время, как-то я привез десять миллионов рублей золотыми в Женеву из России. Ми тогда активно экспроприировали денежные средства у русских банкиров, следов не оставляли, предавали во имя революции казни. Вот прошло столько лет, век пролетел, хотел бы я спросить, куда дел деньги дорогой Владимир Ильич? Он любил кабаки, любил посещать именно те кабаки, которые в свое время посещал основоположник Научного коммунизма товарищ Карл Маркс, создатель "Манифеста коммунистической партии". Он там подхватил страшный сифилис! Буржуазная болезнь, надо отметить. Было, дорогой Владимир Ильич?

- Дорогие товарищи, не буду отказываться, все было, по молодости все имелось и имело место быть. Мы в тот период приехали в Берн, чтобы готовить мировую революцию, начиная с Швейцарии. Вначале в Швейцарии, потом она должна была перманентно переметнуться в тюрьму народов, Россию. В кабачке, где в свое время любил бывать основоположник Маркс, мой учитель, я сблизился по совету Наденьки, чтобы снять синдром боязни перед Марксом, с некоей марксисткой Нелли, одним словом, с проституткой. С классовой точки зрения, она классовый безусловный враг пролетариату. Буржуазный гад, предрассудок, прыщ. Дрянь! От нее я и заразился сифилисом.

Известно, что это болезнь революционеров-интернационалистов. Ха-ха! Хе -хе! Но дорогие товарищи, я революции нужен был здоровый, крепкий, годный к трудностям. Меня ждала ужасная страна Россия. Вот эта болезнь и стала поворотным пунктом в революционной истории мира, потому что переболев болезнью, я уехал в тот же год из Швейцарии в Россию! Вот какую роль сыграла моя болезнь в истории России. По причине моей болезни я архиважнейшим образом ожесточился против буржуазии и стал проводить революцию в Россию. От моей болезни буржуазия только проиграла! Ее пороки взбодрили меня. Это чистейшая правда, товарищ Сталин, я не могу лгать, не имею права, не хочу, потому что не вижу смысла, не вижу отличия правды от лжи. Это, согласитесь, высочайшее восприятие жизни! Остальное все у Сталина одно - ложь.

- Не ложь, дорогой Владимир Ильич! Родной товарищ Сталин никогда не говорит неправду, любит одну лишь правду. А помнишь, как собирали золотишко? А помнишь год девятнадцатый? В тот год твердокаменный большевик товарищ Свердлов мне сказал, что тебе каждый день приводили молоденьких девочек, очень ты их любил мотивируя это необходимостью революционного процесса. Вождь большевистской гвардии товарищ Троцкий, мужественно вырубивший три миллиона казаков, впоследствии который переродился в проститутку, говорил, что заразился гонореей. Он, дорогой Владимир Ильич, совокуплялся с девочками после тебя. Но это пустячок. Основной вопрос ленинизма - это вопрос власти и личности. Твердокаменные большевики помнят великую пролетарскую гвардию, правда, надо отметить, что ни одного пролетария не было в ее числе. Феликс Дзержинский, товарищ Куйбышев, Каганович, Куусинен, Савельев, Демьян Бедный, Буденный, Ворошилов. Они запомнили стального солдата большевистской гвардии товарища Сталина. А вот ви, дорогой Владимир Ильич, не дезинформируйте уважаемых лежащих здесь в палате товарищей. Очень это нехорошо. Ви, дорогой Владимир Ильич, жили как последний богатый буржуазный деятель, имели в Кремле сорок четыре комнаты, сто двадцать слуг. Царь Ксеркс столько не имел и такой роскоши. Так большевики не поступают и не живут, хотя у вождей и заслуг немало. Большевики скромно живут. Как я, например, большевик, вождь коммунистического интернационала, стальной солдат большевистской гвардии. Ви похожи были на перерожденца, дорогой Владимир Ильич. Вам в прислугах был сам Призрак Коммунизма.

Маленький и тщедушный вождь Ленин после разоблачения нервно заходил по палате, тряся бородкой, прыгая глазами, и вдруг изломавшись туловищем и выгнувшись вперед, словно на трибуне, вскинул картинно руку и выпалил:

- Уважаемый товарищ Сталин, я всегда в вас ценил преданность делу величайшей пролетарской партии, недаром предложил генсеком, но вы сие не оценили! Но всегда, дорогие товарищи, всегда он был мясник! Обыкновеннейший! Ты не жалел крови! Кругом меня были одни полные дегенераты. Разве я не прав, что Лев Троцкий был настоящий идиот и маньяк! Каутский - типичнейший шизофреник! Свердлов - пил бычью кровь для здоровья - гнуснейший параноик! А ты - абсолютнейший кретин с умом короче, чем уши у мартышки! Мне не нужна ваша дрянная пролетарская солидарность! Я срать на нее хотел! Именно и именно! Я один стою вас всех! И больше! Больше! Больше! Выше всех! И выше вас! Выше!

- Дорогой Владимир Ильич, то, что ми крови врагов пролетариата действительно не жалели, это действительно так. Скрывать не станем. Иначе не могло быть, - отозвался товарищ вождь Сталин. - Ви, дорогой Владимир Ильич, жили как настоящий буржуа, любили комфорт, не как твердокаменный революционер, а как какой-нибудь князь или Столыпин. Мне рассказал как-то близкий вам человек, который тапочки вам подносил, товарищ Свердлов, как ви приказали, дорогой Владимир Ильич, вождь мирового пролетариата, вырезать печень у самой красивой и самой молодой женщины России, с которой ви только что переспали в постели. То была четырнадцатилетняя женщина, дорогой Владимир Ильич! Ви попросили, чтобы родной товарищ Сталин не был в курсе вашего варварства. Ви попросили товарища Свердлова об этом. Мол, товарищ Сталин, хотя и преданный твердокаменный большевик делу пролетарской революции, но, мол, грубый хам, неотесанный горец и правдолюбец и не поймет символа тончайшего настоящего пролетарского пиршества. Товарищ Сталин не каннибал, как ви. Вас ми заочно называли каннибалом. Товарищ Сталин действительно не будет кушать печень девушки. Свергая иго буржуазии, я не чревоугодничал, а служил делу пролетарской революции, идее, марксизму - ленинизму. Мне все доложил ваш лучший друг товарищ Свердлов. Ви сами ритуально готовили кушанье с картошкой и грибами и угощали тайно всех товарищей Политбюро. Каннибальствовали! Чтобы всех объединяла круговая порука. Затем ви порцию этой пищи отнесли своей сучке Наденьке. И в Кремле ели вдвоем при свечах, положив это варварское кушанье на самое большое золотое блюдо, специально привезенное из Таврического дворца Петрограда. Ви вели себя как маньяк. Я все знаю, дорогой Владимир Ильич, у меня кругом свои люди. Я всех ваших жополизов купил. Товарищ Свердлов мне о всех ваших шагах доносил каждый день. Ви, товарищ дорогой Владимир Ильич, золотой гурман. Но а что это за ритуал такой - кушать печень самой красивой русской девочки на самом большом золотом блюде?

Владимир Ильич лукаво посмотрел на своего оппонента вождя Сталина, стремительно прилег на кровать, не сбросив тапочек, что говорило о его волнениях, и визгливо на высокой ноте заверещал:

- Дорогие товарищи, диктатура пролетариата еще не свершилась полностью и окончательно во всем мире! Правым и левым оппортунистам дадим достойный отпор. Достойнейший! Ибо, как видите, дорогие товарищи, даже твердокаменные большевики скатываются порою на оппортунистические позиции! Антипролетарские! Вспомним отвратительнейшего ренегата Каутского! Ваши каннибальские воспоминания, товарищ Сталин, яркий пример, как не должно вести себя большевикам. Бьешь по своим крупной дробью, товарищ Коба! Я не маньяк. Врал ведь, для кого врал? Сознайся, буржуазный грузинский выродок! Сочиняете низменные пролетарские мифы!

- Многие понятия не имеют, что такое настоящая классовая борьба, дорогой Владимир Ильич. Пусть для них будет миф о золотом дне революции, - отвечал вождь товарищ Сталин, - ибо миф - тоже жизнь.

- Разумеется, дорогие товарищи, что он врал, но врал-то врал, но говорил, слово - не воробей, сами понимаете, но надо помнить, что революция - это весна для души, раскрепощаются все чувства, - проговорил дорогой Владимир Ильич и поморщился. - С каким аппетитом революция поедает своих детей! С каким аппетитом она всех съела! Поучительно будет заметить не то, на чем едал вождь пролетариата, а то главное и основное надо знать ему, что вождь Ленин пил чай без сахара. Вот что должен знать пролетариат!

Несколько смущенный полемикой между равновеликими вождями революции знаток шумерской культуры повернул лицо к вождю товарищу Сталину, не привставая с постели, Александр Македонский подошел к вождю Сталину и, качая загадочно головой, попросил положить ему на шею левую руку, что неожиданно разозлило Антихриста, и он заорал не своим голосом:

- А ну, скотоподобный хам и убийца Клита, самого верного и преданного тебе друга, прочь! Алкаш! Кровь пахнет! Тебя никто и никогда не любил! Ты совокуплялся только со шлюхами! Ты недостоин быть царем и тебе не место в истории! Последняя человеческая сволочь! Вечно лезешь в первые блистающие страницы истории! Прочь, гнусь!

Как это ни удивительно, но злобная речь Антихриста всколыхнула устоявшийся диалог равновеликих вождей Ленина и Сталина. Марго, приблизившись к Антихристу, спросила:

- Антихрист Вельзевулович, что это вы накинулись на великого полководца?! Его историю моя внучка проходит в школе. Может, вам и Цезарь не нравится?

- Если Александр Македонский - неотесанный мужлан, стопроцентный алкаш, плохо считал, еще хуже читал и лишь предавался пьяному разгулу, то его место в ЛТП. А Гай Юлий Цезарь заслуживает всяческого презрения и всяческого уничижения. Согласитесь, кто будет уважать Цезаря, который?.. От него гнусью пахнет за сто километров. Просто смердит! От него сохранился лишь смердящий запах. Он, несмотря на свои афоризмы, некоторые великолепные походы и блистательные решения, полностью зависел от женщины. С женщиной он не имел силы воли и терял характер. В свое время, связавшись с Клеопатрой, он отдался ей полностью. Клеопатра освобождала свое срамное место, влагалище от спермы, а он, аки пес, алкал. Разве мог настоящий Цезарь пойти на это гнусное дело? Не мог. Позорить род мужской и имидж гордого римлянина! Он не Цезарь, он дрянь! Тьфу. Из-за этих его всяких мерзостей начала распадаться великая Римская империя, и его зарезали, чтобы предотвратить процесс распада великого гиганта, величайшей имперской державы всех времен и народов. Veni, Vidi, Vici - это не Юлий Цезарь сказал! Не он! Не он! Не он! Его зарезали, как овцу! И правильно сделали. Вопрос прямиком ко всему нашему земному человечеству: разве можно чтить в земной истории таких, с позволения сказать, скотоподных людишек? Это не люди, а смердящие животные! Это не цари и великие люди, это гурманы грязи, скотоложества. Вожди революции! Ладно! С этими вождями разберемся, с революцией тоже. Как они едали печень женщины на золотом огромном блюде! Имя им - гнусь! Имя им - дерьмецо! Чему они учат людей? В силу этих причин на поверхности оказываются самые отвратительные твари, в силу этих причин гибнет лучшая часть человечества! Твари делят мир, а хорошие люди гибнут. Хорошие люди пропадают, оставив после себя лишь монстров! Гадов извращения и вымирания! Так пусть лучше гибель! Блаженная гибель планеты! Блаженна! Блаженна! Блаженна!

- Я вас не узнаю, - бойко проговорила Марго, дослушав Антихриста до конца.

- Я тот, кто знает наперед, - отвечал просто Антихрист. - Кто знает все наперед, но не ведает, что будет. Я есмь тот, кто точит зло для себя. Я боль человечества!

- А Сталин вам нравится?

В это время на кровати вождя Ленина хихикнули с таким откровенным злорадством, что все оглянулись с недоумением. Дорогой Владимир Ильич сидел и как-то мелко-мелко хохотал, не обращая никакого внимания на взгляды. Насмеявшись, он пришел в себя и сквозь смех зло проговорил:

- В минуту высокой большевистской откровенности товарищ кретин и гад Сталин, иначе я не могу после сказанного им, его называть, рассказал мне, что в горах Кавказа, в детстве, на природе занимался скотоложеством, что его всегда тянуло и тянет, вообще, совокупляться - с козой! Это тебе, дорогой товарищ Коба, за печень молодой красивой женщины на золотом, с позволения сказать, блюде. Дорогие товарищи, каждый ест то блюдо, которое он сам может приготовить. И не больше того, дорогие товарищи. Жизненный опыт подсказывает незыблемость этих принципов. Он-то совокуплялся с козой! Хе-хе! Хе-хе! Но то был, как оказывается, козел! Вот штука в чем! И позволительно спросить теперь, дорогие товарищи, как это явление научно определить: гомоскотизм или скотосексуализм? С козлом соитие совершал! С козлом! Хе-хе!

- Я знал, что он вонючий козел, от него пахнет козлятиной, - проговорил Антихрист с явной брезгливостью и омерзением. - Вы все такие, революционеры и большевики! А ты, вождь Ленин, такое гузно гнилостное, что дальше некуда. Ругаешь сам Мальтуса, но тот по сравнению с тобой ангел. Агнец! Из всех вас, негодяев, как ни странно, заслуживает лишь один внимания, я не буду говорить кто, но это Иван Грозный, который знает по памяти всю Библию и еще много другого, чего вам и не снилось, недоучившиеся студентики. Вы собачье дерьмо! Отморозки! Потроха! Скорпионье царство!

- Я вас понимаю, Антихрист Вельзевулович, но вот же Лев Николаевич, тоже в мировой истории, выкинуть его, что ли? Он немало сделал для культуры человечества. - В такие торжественные минуты врач Марго выглядела необыкновенно загадочно. Она претендовала на роль всезнающей и могущей все объяснить женщины, эдакой жрицы нравов. - Он такая личность, его все знают, ценят и уважают. Вообще, он великий писатель!

Марго лукаво скосилась на Льва Толстого, сидевшего в глубокой задумчивости на кровати, на коленях лежала раскрытая книга; длинная белая борода и суровая молчаливость придавали лицу, всей фигуре нечто древнее, мудрое.

- Он мой двойник, обратный человек; ему подходит положение шестьдесят шесть; он помазанник божий на земле, но не Христа, который закончил свой век на Варварке.

- Что же он, Мессия? - поинтересовалась врач, заулыбалась, демонстрируя во рту вставленные по большому блату и бесплатно (в качестве взаимных услуг) исключительной белизны фарфоровые зубы.

Антихрист на минуту замолчал и как-то дико стал озираться, словно ему наступили на больную мозоль. Он поднял левую руку, как обычно, вверх и что-то попытался найти там, в паху, перебирая пальцами, затем что-то зашептал. Все прислушались, не понимая языка, на котором говорил ученый. Затем тот стал водить белками глаз из стороны в сторону, произносить странные и непонятные шумерские заклинания, и на какое-то мгновение даже встал на четвереньки, потом опустился на колени и начал умолять Марго, называя ее самыми ласковыми словами, отпустить его на все четыре стороны из проклятой больницы. Антихрист шептал о том, что никакое лечение не в состоянии спасти человечество, ибо он пришел к окончательному заключению, что все оно напрочь заболело страшной болезнью разрушения, и это отлично видно на примере лучших ее представителей, собравшихся в палате номер девять.

- Если это лучшие ее образцы, - обратился он к Марго, поведя рукой вокруг себя, - то они и гроша ломаного не стоят: человечеству конец! Вот он - конец! Что тогда говорить об остальных, о простых людях, имя которым легион? Нечего сказать. Все абсолютно плохо и ничего хорошего. Что могут безвестные? - зашептал он умоляюще, качаясь из стороны в сторону. - Что? Я не брежу! Я здоров, как никогда! Во мне кипят силы! Я готов сразить зло! Я прозрел! Я все-таки думал, что можно переделать человеческий род таким образом, что смогут еще вылупиться, как из нового яйца, настоящие люди. Но тщетно! Увы! Я понимаю, глядя на вождя Ленина: бесполезно! Я душу продал Сатане, желая помочь человеку! Я не ангел смерти! Но даже я, всемогущий, умный, самый интеллигентный человек на земле, бессилен. Дай этим скотам волю, и они снова будут убивать себе подобных и на золотом блюде есть печень молодой девушки! Главное для них - наслаждение гнусной плотской жизнью. Свет клином сошелся на человеке, наделив его всем гнусным, что есть в арсенале Зла, и развратил человека. О разврат! Вот начало Зла! От него ведет тропа кровавого следа. Кровавый след! Кровавый след! Кровавый след! Это след разрушителя природы, которая созидает.

Марго отлично знала, как надо вести себя с этими непростыми людьми, ибо видела, что несмотря на якобы их полную незащищенность, они тем не менее были защищены, все - доктора наук, члены-корреспонденты, академики; у них влиятельные родственники, знакомые. Предполагая, что их она любит и, подчеркивая всякий раз это свое отношение, она в то же время чувствовала, что каждого из них ненавидела. Причина простая. В обычной жизни, знала опытная Марго, не каждый из них подаст руку при встрече. Этот комплекс неполноценности вырабатывался у нее годами и окончательно принял постоянную величину, когда один из пациентов, профессор, при встрече на одном из собраний, на котором его выдвигали в Государственную думу, сказал прямым текстом: "Вот что, милая Марго, я вас никогда не видел, не знал и, что характерно, запомните, знать не желаю!" С тех пор она определила свое место в человеческом мире: владычицей она может быть только в психиатрической больнице, в своем отделении, на втором этаже, за металлической дверью.

X I

Стоило бы заметить, что Марго чувствовала себя королевой в мужском отделении и по своим владениям прохаживалась, как вольная царица. Ее приказания выполнялись беспрекословно, а больные глядели на нее с надеждой и уважением, понимая, что от нее их скорейшее выздоровление очень даже зависит.

Часы показывали половину двенадцатого ночи, когда врач в тот день покинула палату Великих. Она ощущала в те минуты на себе полный любви взгляд Домино. В коридоре тихо, прохладно и привычно - запахи, полусвет, мелкий ропот работавших холодильных агрегатов. Заглянула в наблюдательную палату. Энгельс Иванович лежал с закрытыми глазами и запрокинутой головой. Ему ввели большую дозу психотропных, и он пребывал в пространстве действия лекарств. Президент тоже находился в забытьи. В ночь дежурила медсестра, опытная Косторыловская. Марго прошлась к окну палаты и остановилась у двери.

Старшая медсестра Косторыловская все знала о Марго, о ее ночных любовных свиданиях и даже понимала свою начальницу, как бы одобряя ее образ жизни. Медсестра догадывалась, что и сегодня Марго будет бегать голая по своему кабинету и, наслаждаясь любовью, дико вскрикивать. Все понимала медсестра. Она видела, что Марго не имела другой жизни, кроме той, что проходила в отделении больницы, но она, как добропорядочная женщина, не могла простить алчный огонь в глазах пятидесятипятилетней женщины. Вот именно этот огонь в глазах не могла простить. Медсестре исполнилось сорок три года, но она уже давно потеряла интерес к плотской любви. То, что видела, происходило с Марго, и то, что ощущала внутри себя, разламывало ее сознание на две половины, вынуждая страдать и оправдывать поступки своей начальницы.

- Скажи, а тот мамонт Дима не сильно ударил маленького Энгельса? - спросила врач, покидая палату, нервно, на ходу зачесывая щеткой свои давно прилизанные жесткие волосы, сунула щетку в карман халата и, плюнув на руку, прилизала топорщившуюся спереди на лбу челку. - Он знает, синяков - ни боже ты мой!

- Этот хам очень грубый, - невпопад отвечала сестра, прикрывая дверь палаты. - Он, негодяй, бьет прямо по голове.

- А как можно? Как можно с ними? Я понимаю все! Но как можно? Мы все знаем, но поступить иначе не можем. Вот как можно? - в который раз спросила Марго тонким, злым голосом, не улавливая смысла слов медсестры, но зато отчетливо слыша внутри себя движение страстных чувств неизгладимой плоти, как дальний гул еще не состоявшегося землетрясения. В ее теле уже играла, шумела кровь, заглушая все остальное, и как морские волны накатывались все сильнее и сильнее, и уже через пару минут ничего и никого не видела и не слышала. Лишь трепетный шум крови стоял в теле, все ускоряя свой бег, заглушая все остальные тревоги, напоминая о приближении времени, когда тело покроется чувствительным налетом нежнейших ощущений любви. В такие мгновения Марго не контролировала происходящее вокруг, превратив свое тело в одно жгучее ожидание - самое мучительное чудо на земле. Марго часто цинично рассуждала о том, что ее тело - это поле сражения, как например, Бородинское поле, на котором сойдутся две силы, мужская и женская, и каждая будет решать свою собственную задачу, и преследовать одно - изжить желание. Ей хотелось превратить Домино в комок страстей, разъяренных чувств, нежных желаний, и чтобы все вокруг - лишь страсть, желание, боль!

Войдя в кабинет, Марго достала из личного сейфа бутылку французского коньяка "Камю", подарок академика Сконфужина за то, что она поставила на ноги и без огласки его сына, отвинтила крышку и влила из микстуры возбуждающих капель и плотно закрыла опять, затем вынула из холодильника отличную свежую свинину, котлеты, банку красной икры, привезенную одним пациентом с Дальнего Востока. Все-все куплено пациентами, их родственниками; сама она не тратилась. Через несколько минут стол выглядел красиво, полный чудесных кушаний. Помимо перечисленного на столе уже появилось французское печенье, русский балык, семга, финский шоколад, шпроты, селедка в винном соусе, зеленый лук, маринованный чеснок и многое другое.

Марго оглядела стол - замечательно! Глаза ее алчно поблескивали, время от времени вспыхивая млечными огнями. Марго слыла опытнейшим психиатром и сама себя таковой считала. Отлично зная, как возбуждающе действует на мужчин черный и красный цвета, затеяла переставлять бутылку с коньяком поближе к красной икре, там и сям, в разных уголках стола положила красные салфетки, огромные бардовые помидоры водрузила на белые листы бумаги - для контраста, соответствующим образом расставила красную семгу и икру и принялась за туалет: в десятый раз сегодня накрашивала губы кровавой помадой, удлиняла тушью разрез глаз, придавая им то страстное, цыганское, что могло вызвать, как она думала, страсть, ярость, вожделение. Марго, опытная, прожившая уже немало, все предвидела наперед, знала, что сексуальная страсть в ее возрасте - не к лицу, не продлит жизнь, а со временем принесет лишь страдания, как приносит грусть закат солнца, конец жизни, осознание безысходности. Все знала она, все. Но не могла не волноваться и не готовиться к этой восхитительной встрече, словно в последний раз.

"Психиатр - то не какой-нибудь паршивый терапевт-психолог, - подумала врач, приглядываясь к своему лицу в зеркале. - Это все равно, что Отелло рядом с Домино". Что ни говорите, но все же чертовски нравилась Марго в такие минуты жизнь и нравилась в эти минуты она сама себе, лицо, напудренное, накрашенное, восхищало свое тело, и Марго даже с подобающим в таком случае превосходством вполне серьезно подумывала, что на первый взгляд вот такие, как она, маленькие ростом, некрасивые лицом, как бы обиженные богом люди - на самом деле именно вот такие и являются самыми-самыми лучшими и самыми изумительными людьми. марго любила себя, свой голос, лицо, тело и не могла не любить.

Когда раздался за дверью характерный стук - стучали по линолеуму его шаги, Марго вся встрепенулась и обрела как бы способность видеть сквозь дверь. Она вдруг явственно увидела, как Домино шагает, его крупную, крепкую фигуру, сильные мускулистые руки, ноги, глаза - в них алчная сухость зверя, напряжение страсти. Вот он приблизился к двери и стукнул костяшками пальцев трижды, как условились, и она, вспыхнув, словно двадцатилетняя девушка, отворила дверь и бросилась навстречу. Но на мгновение только подавила в себе чувство любви: не девочка же! Не собачонка же, врач! Отворив, пропустила его и заперла на ключ. Домино подошел к столу, и глаза его вспыхнули вожделенным блеском любви, и она, словно загипнотизированная, водила взглядом за его. Вот он заглянул в глаза Марго, после того, как посмотрел на стол, и понял всю ее сразу: стыд и нежность, расчетливый цинизм. Марго подумала: он должен знать - вся эта блажь ради одного, любви. Домино, подрагивая мускулистыми ляжками ног, принялся наливать коньяк, приговаривая какие -то глупые слова о том, что этот великолепный напиток не для того, чтобы на него смотреть. Домино налил себе полный фужер коньяка, ей на треть и, подняв фужер на уровень глаз, посмотрел сквозь беспокойный живой цвет на Марго. Она немо заулыбалась и, прихватив со стола судорожно вытянутой рукой несколько небрежно свой хрустальный фужер, протянула чокнуться. И еще не выпили, но уже ее повело от желания, захотелось дотронуться до его белой сильной руки, сказать теплые, нежные слова, которые она еще никому не говорила. Мужчина посмотрел ей в лицо - намазанные кроваво-красной помадой губы выделялись особенно отчетливо и призывно, и он выпил. Выпила и она. И на какое-то мгновение у нее в груди словно что оборвалось, и она потеряла контроль над собой, накатило творить безумные дела, кричать от счастья, смеяться, сразу с радостью ощутила, что потеряла всякий стыд, желалось наслаждения. Она упала перед ним на колени, чтобы унять взбесившееся желание обладания, затмившее глаза, обхватила ноги Домино и принялась стаскивать штаны.

Домино еще желал бы выпить, поесть как следует, но она торопилась и все оставила на потом. Сейчас для нее самое главное - любовь, боялась упустить. В любви Марго была неистовой, и сама не могла понять, откуда столько страсти и силы могучей в тщедушном теле, столько воли и желания любить. Любить вечно и всегда. Марго увлекала бесстыдная обнаженность, пропадал стыд, и она забывала, что это такое, желалось захлебнуться в обожании любимого тела, утонуть в нем и уйти от жизни в мир невозможного. Порою она задавала себе вопрос: за что любить? И не находила ответа. Часто Марго цинично анализировала свою страсть любить, находя, что во время полового акта у нее самой появлялась неконтролируемая вибрирующая волна, приносящая боль, которую она чувствовала не сразу, а потом, и вот когда волна перехлестнет через край - то, видимо, и есть любовь. Марго барахталась в своих чувствах, как барахтается тонущий в море, порой казалось, что она, Марго, сама больная психически, и вот почему, кстати, ее влечет в палату Великих.

После утомительной страстной любви, когда подуставшая Марго перестала с визгом бегать по кабинету, Домино восседал в кресле и жадно поедал балыки, икру, жирную и нежную семгу, запивая коньяком, и жизнь в такие минуты казалась более, чем привлекательной. Он в минуты блаженства мало говорил, больше ел и подумывал о том, что подобное время, как и все в этом мире, может закончиться. Ведь все имеет начало и имеет конец.

- Сидим мы как-то на охоте на убитом медведе, туша эдак килограммов на шестьсот, - начал Домино знаменитую своей недорассказанностью байку. - С нами трое американцев, миллионеры, приехали на медведей. Только что застрелили одного...

- Ну и что дальше? - спросила лукаво Марго, прижимаясь к нему. - Что дальше?

- А дальше давай лучше круче выпьем, коньяк больно хороший, - засмеялся довольный Домино и налил в фужеры коньяку.

Разговор об убитом медведе завязывался не в первый раз, но так до конца и не был рассказан. Домино посмотрел на часы - час ночи! Он вздохнул, полагая, что неплохо бы лечь поспать. В это время раздался звонок. Марго сразу поняла, что звонок не к добру: так поздно звонить ей может только медсестра Косторыловская, а сестра Косторыловская звонить напрасно или по пустяку не будет. Выходило, ее ждут немалые неприятности. Но Марго не взяла телефонную трубку и прижалась к Домино, целуя его мелкими-мелкими поцелуями. Он жмурился от ласк, но одновременно необычайно много ел и пил. Ласки Домино не трогали. Он считал, без ласки можно обойтись, а вот без такой приличной пищи - жалко будет потом.

- Ты меня любишь? - спросила хитренько Марго, но в то же время просто и буднично, как бы задавая дежурный вопрос, на который можно и не отвечать.

- Полюбишь козлиху, - неопределенно отвечал Домино, наливая в фужер коньяку. - Мудрые, впрочем, люди сказали. Но сама понимашь, одна тысяча и пятьсот пятнадцать - то цифра не простая. А? Знаешь, вот о чем я думал в последнее время, в России творил Николай Васильевич Гоголь, создатель "Мертвых душ", а ведь он соврал. А? Как ты думаешь? Никогда в России не жили Коробочки, Плюшкины. Не жили. Не было. Те не соответствуют русской натуре, душе его. Те скупые рыцари могли быть на Западе, а не на Востоке. Например, "Скупой рыцарь" - это ведь Запад. Пушкин понимал такую заковыку, а Гоголь соврал. А поверила вся Россия! Вот как надо врать, Марго. Никто так не врал на Руси, как Гоголь. Он переплюнул все врунов России!

- А как тебе наши вожди революции, вождь Ленин, вождь Сталин и др. Они ведь доктора исторических наук оба, специалисты по истории КПСС, оба члены-корреспонденты, один артист, Сталина играл, докторскую защитил, фамилию сменил на ТовСталин, то есть: товарищ Сталин. Умные люди, как думаешь? - спросила она и потерлась о его крепкую руку подбородком. - Какая у тебя гладкая кожа. Как у ребенка, даже нежнее.

- Не знаю, козлятиной от них несет за километр, это я чувствую, - незлобиво сказал он и выпил. - Скотоложество, деньги на революцию у кайзера Германии брать - не в человеческом то духе. Гнусно все. Воровство.

- В жизни могут быть такие настоящие вожди? Как думаешь? - спросила Марго и посмотрела на телефон, потому что он звонил в третий раз.

- Ты думаешь, что в жизни они другие, такие же, и Ленин, и Сталин. Ленин - то нарциссианец, настоящий нарцисс. Влюблен в себя, как кошка в мышку. А если честно, то говнецом от них попахивает, Марго, я люблю людей попроще, которые не предадут и ножом в спину не ударят. Как вон Энгельс Иванович.

- А эти, что вождь Ленин и вождь Сталин, они что, ножом ударят, ты думаешь?

- С улыбочкой: вот мы из него какашек наделаем, - тоненьким голосом проговорил Домино, изображая скукожившейся рожей выражение лица вождя Ленина. - Под дикий, душераздирающий хохот верного слуги Призрака Коммунизма! Поняла?

- Я их всех собрала, потому как думала, смотрю доктора, в академиях, в ЦК работали, думала, что умные, - проговорила она тихим голоском, и неожиданно раздавшийся телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Звонили слишком настойчиво.

- Не глупые, не глупые, - продохнул спокойно Домино, продолжая поглощать вкусную пищу. - Но дурики. И дурь из них прет.

X I I

Марго подняла трубку и услышала дребезжащий голос Косторыловской, сообщавшей о том, что с Энгельсом Ивановичем Домишко совсем плохо. Если бы было не очень плохо, Косторыловская не рискнула звонить. Если позвонила, значит, из рук вон плохо. Марго привыкла к нехорошим новостям, и ей ничего не стоило оборвать медсестру грубыми словами: "Я дома, лежу в постели, сплю и, пожалуйста, не трогайте меня, заведующую отделением". Домино в этот момент натягивал синий больничный халат, почесывал голову, и ей было приятно наблюдать за стараниями мужчины. Ей, Марго, так было уютно, тепло, так хотелось лечь в постель, смежить глаза и окунуться в воспоминания прошедшего вечера. Что может быть лучше?

- Счас буду! - крикнула Марго в телефонную трубку. - Счас! Счас! Господи! Покоя не дают, изверги! Надо же, иди, спасай человека, без меня не могут! Изверги! Они и есть изверги!

Энгельс Иванович так и не понял до конца происшедшее с ним. В тот страшный миг он стоял перед дверью, помчавшийся в палату знаток шумерской культуры завопил, выскочил обратно. Эта вот беготня величайшего знатока шумерской культуры, вопль, крики и все прочее он никак не мог связать в один узел, понять, что же происходит в чудовищном мире лжи и насилия, затем появился с Марго страшный гигант Дима, и когда остолбеневший от происшедшего Антихрист поднял левую руку и указал магически на него пальцем, тень того самого Димы навалилась на Энгельса Ивановича, и в голове загрохотал раскат грома и блеснула молния - от удара. После мир в сознании раздвоился на равные половинки, как раздваивается на две части белая и черная стороны луны: коридор с зелеными полосами поплыл вверх, запрокидываясь одной стороной вниз, а во второй, черной части, он увидел громыхающую страшными словами Марго, напротив - Антихриста с приподнятой левой рукой и с указующим перстом. Все эти видения после удара задвигались-закрутились в необузданном вихре: к Энгельсу Ивановичу кинулись какие-то звери, целая свора, свиные рыла и ну ублажать, кричать, рожи корчить, бить по лицу и, вообще, взвизгивать. И лишь одна образина, то без всякого сомнения санитар Дима, все ухмылялась, вертелась перед его больным, поврежденным сознанием, словно мотылек перед огнем, и пропала, когда он совсем потерял сознание.

В сердце у Энгельса Ивановича постоянно, ежесекундно находилось живое ощущение справедливости. Он твердо определился в мире относительно добра и зла, полагая, что зло отсутствует, и вообще, оно называется легкоустраняемым недоразумением. Данное ощущение постоянно в нем трепетало - как язычок пламени на ветру. После свершившегося, в минуту просветления, он с чудовищной осознанностью приходил к мысли, что в области оценки добра и зла в его сознании наметился раскол. Энгельс Иванович не мог и не имел права в силу своих убеждений сосредоточиваться на понятиях единства зла и добра. Он знал: Зло проистекает из Добра. Зло не существует как самостоятельное явление жизни, оно как бы всего лишь недоразумение, оборотная сторона Добра. У него плыло в голове. Он не мог остановиться на точке, чтобы оглядеться, одуматься, плыл из черного в белый мир, из белого мира в черный, словно им потеряна связь времен. Что за той черной гранью, делившей сознание на две половины, начинается для него - небытие, то есть высшее из Зол - смерть!?

Подобные мысли раньше не приходили в голову Энгельсу Ивановичу даже в черные дни, когда его выгнали из дома и почти три года не платили зарплату, и на работу приходилось ходить пешком из одного конца Москвы в другой. Он был настолько стоек на своих истинных человеческих высотах, сияющих неподкупным светом нравственности, что не верилось, что жизнь обойдется с ним так подло.

Энгельс Иванович лежал на кровати, откинув бледное лицо и с трудом дышал. Временами дыхание прерывалось, и тогда медсестра Косторыловская и Маргарита Игнатьевна понимали однозначно, что он может умереть. Врач действовала твердо, решительно и последовательно, как всегда. Она приказала:

- Капельницу! Шевелись! Ввести промедол! Полюгликон! У него сотрясение мозга, поэтому - пить и чаще! А санитара козла Диму я увольняю, можете ему объявить мое решение! К черту дурака! Эта скотина работает последние дни! Не больше!

В мужском отделении психиатрической больницы в эту тяжелую для Энгельса Ивановича ночь больные спали крепко. Лишь иногда в коридор из соседней палаты вырывался вопль шизофреника Шеварнадзе. Так повторялось каждую ночь, когда этот больной видел страшный сон. Ему всегда снилось одно и то же: он, Христос, его судит всемогущий римлянин Пилат, осуждает по требованию толпы на казнь, и он тащится с большим, тяжелым деревянным крестом на спине через каменистую пустыню на Голгофу, там враги набрасывают на шею петлю, выбивают из-под ног камень, и он, болтаясь на толстой веревке, задыхается от боли и - кричит.

По полутемному коридору, где горели три фонаря, то и дело стремились тени больных. Марго строго следила за светом, тишиной. Она всерьез принялась за Энгельса Ивановича. Его напичкали лекарствами, ввели в область сердечной мышцы несколько кубиков адреналина. Врач не желала неприятностей для себя, ибо любой летальный исход в отделении сказывался на ее репутации. К тому же она, проникаясь трепетной мыслью о судьбе больного Домишко, припоминала также, что о нем просил сам Домино. А к просьбам Домино относилась внимательно. Вот и сейчас отправилась в кабинет, но по дороге вернулась обратно и сама лично принялась массировать худую грудь больного, выговаривая медицинской сестре:

- Не бойся, я этого козла Диму прогоню, но только знай, что сор из нашего дома выносить не надо, Маня. Поняла меня? Всем скажи. Если умрет, я найду как выкрутиться и что записать, беру всю ответственность на себя.

Медсестра Косторыловская внимательно слушала заведующую отделением, но в то же время ей так было жаль маленького, тщедушного, странного человечка Домишко, который помогал во всем, подметал полы, выносил судна из-под больных, приносил им же пищу и кормил парализованных из ложечки. Больного Микояна он буквально выходил, выкормил с ложечки, а ведь тот являлся безнадежным больным после неудачного суицида. Она видела, что больной Домишко, как ни странно для нашего времени, любил всех больных, с любопытством и болью, выразившейся на его лице, наблюдал бредовые разговоры душевнобольных и не был похож на пациента психиатрической больницы.

В настоящее время Домишко лежал неподвижно на кровати, запрокинув лицо и походил скорее на мертвеца: губы посинели, глаза провалились, пульс чуть-чуть прослушивался, пальцы ног ледяные.

- Ты не отходи, если что, зови, я проконсультируюсь у хирурга Ивахова, потому что, Маня, что-то не то, как бы птицу смерти он не схватил за хвост и не улетел вместе с ней. А этого Диму, козла, я завтра же вышвырну за порог вон! Скотина, чтоб духу не было, - сказала она со злостью и с прежней, всегда сопровождавшей ее уверенностью, еще раз осмотрела голову больного и приказала наложить на места, по которым прошелся кулак санитара Димы, швы, оставила радиотелефон медсестре и убежала.

К утру Энгельсу Ивановичу стало легче, и он открыл глаза. Но память к нему полностью не приходила; он глядел направо-налево и никак не мог припомнить, что случилось, почему он лежал в наблюдательной палате. Внутри медленно, с неохотой и с небольшим желанием шевелилась жизнь, не знал, но догадывался, то - самое важное на белом свете. Он молчал, молчал, но потом, оклемавшись, даже попытался завести разговор с той, отдельно живущей жизнью. Ему казалось, что находился в стеклянной колбе, что сам он состоял из ярких жгутов света и переплетающихся между собой бликов и вот что - якобы от этих бликов у него в голове постоянно стоял звон, - наблюдал за внутренним светом: упадет колба и исчезнет его жизнь.

- Скажи, что так далеко от меня? - спросил свою жизнь исключительно с целью услышать собственный голос. Но своего голоса не услышал. - Мой голос, а не услышал. Я не жил еще, моя жизнь, к тебе обращаюсь, я не ел, не пил, я не дышал в полную меру и ничего не имел в той треклятой жизни, а просто бежал по пространству, по которому гнали меня ветры в образе жены Лерии, детей, зарплаты, страны. Я страшно одинок, нет у меня никого на этом свете, меня носило, как песчинку, по пространству. А жизнь - это солнце, земля, лай собак, голоса детишек, запах молока и хлеба. Вот жизнь! А я ничего не видел, я постоянно думал, что все еще впереди. А впереди у человека - темная грань черной половины луны, которую не видно даже на ночном небе. Ибо жизнь - это ночное небо.

Энгельс Иванович обратил свое жалкое лицо на медсестру Косторыловскую, перебиравшую склянки. Мысленно пожалел ее и слабо улыбнулся. На какой-то миг он как бы соединил две половины своей жизни вместе. "Справедливость в жизни есть и имеется, - первое, что пришло ему в голову, - справедливость - вот она, Мария, у которой трое детей мал-мала меньше, вот оно счастье. Ведь если имеется и существует счастье, то выходит, существует и справедливость".

Прошло недели две, пока не выздоровел Энгельс Иванович. В первые дни после выздоровления он с радостью ходил по коридорам отделения и радовался жизни: вон группкой стоят больные и о чем-то говорят, а вон везут на каталке умершего ночью больного. Как бы точнее сказать, чувствовал он себя, как чувствует человек, вновь обретший жизнь, только похудел и прежний аппетит внезапно пропал. Он стал рассуждать о переустройстве мира на лад, когда всем без исключения людям будет замечательно жить на планете земля - и хорошим, и плохим - с той, правда, целью, чтобы плохие перевоспитывались в хороших. Он стал открыто говорить о счастье жизни, любовался красотой своего друга Домино, его усами, руками, изящными изгибами носа, профилем мужественного лица и радовался этому.

- Что ты, Геля, так смотришь на меня? - спрашивал порою смущенный пристальным взглядом того Домино, похожий то ли на президента, то ли на голливудского актера, то ли на ученого. - Не смотри так, я не женщина.

- А мне нравится, что у меня такой красивый друг, - отвечал Энгельс Иванович и смахивал слезу со своих длинных ресниц. - Честное слово, мне нравится, что ты такой красивый. Я сам некрасивый, я знаю, а вот ты красивый, и это я тоже знаю. В нашей палате Великих все некрасивые в высшей степени. Только ты один красивый, Домино.

Стоило бы подчеркнуть, что Домино уже несколько томился двойной ролью больного и любовника. Он устал от Марго, ее ласк, приставаний. Но как только возвращался к мысли о жизни на той стороне, то есть за металлической дверью отделения - без денег, без тепла, за квартиру два года не платил - как тут же приходилось мириться со своей участью больного и любовника. Стоило бы еще добавить, что внутренне он гордился простой собственной твердостью, то есть тем, что не предал свое естество и ни разу не сказал, несмотря на неоднократные приставания Марго, что любил ее. Не мог он любить такую безобразную, такую уродливую женщину, каковой на самом деле являлась та.

X I I I

Видимо наступает в быстротекущей жизни человека такое время, когда по необъяснимой причине он начинает пристально присматриваться к каждой мелочи вокруг, замечать то, что пинал неоднократно ногами и не придавал значения. Проходят годы и - вдруг в той самой мелочи он находит нечто настолько значительное и важное, мимо которого теперь никак не может пройти. Вот и для Энгельса Ивановича Домишко наступили такие дни. Он всех жалел и очень даже, всем старался угодить и услужить, и ему до боли в сердце желалось сделать всем и каждому приятное, оставить у всякого о себе память, с еще большим рвением, нежели раньше, проделывал то, от чего другие отворачивались, как от самого гнусного дельца, брезговали, воротили нос: убирал в коридорах и в туалете, в палатах, выносил судно, приносил обеды неподвижным больным, говорил всем лишь приятное. И при этом улыбка не сходила с его лица. Уж на что странный был самый величайший знаток шумерской культуры, он же, как вы знаете, Вельзевул, он же Антихрист, своедовольный, презиравший всех и вся, так вот и этому ненавистнику захотелось позавидовать Энгельсу Ивановичу, хотя всем известно, что именно Антихрист являлся причиной чуть ли не смерти бедного человека. Как подобное можно было объяснить? Объяснить тем, что оно происходило в психиатрической больнице, нельзя. Неправда будет. Ученый с мировым именем, член-корреспондент Кровный любил прогуливаться по коридору с целью более полной разработки планов уничтожения мирового Зла. Его огромные голубые глаза в коридорной полутемноте горели сатанинским блеском, когда подолгу наблюдал за действиями Энгельса Ивановича. Ученый не мог понять происходившее в мире.

Однажды, проходя мимо Энгельса Ивановича, он предумышленно уронил свой платок: поднимет Энгельс Иванович или не поднимет? Энгельс Иванович заметил и поднял. Ничего подобного не знал в своей жизненной практике ученый и снова уронил платок. Повторилось то же самое: платок подняли и с улыбкой подали: "Извините, вы, кажется, уронили носовой платок!" Ученый страшно поражался такому феномену и снова ронял платок. И в который раз добрый человек Энгельс Иванович поднимал платок и с светлой улыбочкой протягивал хозяину. Это было невероятно для ученого, ибо подобное качество в человеке опрокидывало все его изумительные, оригинальные выводы, сводящиеся к глубоко обоснованному утверждению о полной деградации человеческих положительных качеств, и давшее ему основания написать абсолютно, в чем он был уверен, гениальный труд, в котором прослеживалась системная теория, называвшаяся так: "О невозможности искоренения Зла на грустной планете Земля". То была часть его знаменитой и великой теории "Кровавых следов".

Ученый проводил опыт с платочком на протяжении трех недель, и маленький, неказистый человечек с большой головой опрокидывал все теории знатока шумерской культуры. После трехнедельного опыта с носовым платком обескураженный ученый еще неделю ходил замкнутый, ни с кем не говорил, а по происшествии недели взял как-то Энгельса Ивановича под локоток и заговорил о следующем:

- Я вам должен сказать, друг мой, нечто удивительное, то есть открыть глаза на некоторые истины. Смотрите, что такое история человечества в лице ее лучших представителей. Моя работа по этому вопросу является крупнейшим и глубочайшим трудом в истории мировой цивилизации. Называется она так: "Теория Кровавых следов":

а) Александр Македонский - заразился от шлюхи инфекционной болезнью, то есть сифилисом. Алкаш, как говорят у нас;

б) Цезаря убил его друг Брут, потому что тот развратил весь римский народ, наконец, переспал с его шлюхой;

в) Маркс, который Карл, - последствия сифилиса, как говаривает вождь Ленин, сифилис - интернациональная болезнь революционеров;

г) Наполеон занимался сексом прямо во время приемов, не снимая шпаги, и говорят, тоже болел, и его просто отравили;

д) Ленин подхватил в столице Швейцарии у шлюхи Нелли-марксистки сифилис, то есть интернациональную болезнь революционеров, которой очень гордился, но от нее и умер;

е) Сталин занимался скотоложеством, страдал этим синдромом, и ему подсунула яд женщина, имя которой, ради конспирации, я не раскрываю, потому что она еще живая.

Вот вам самые известные человеки на земном шарике нашем за последние две с половиной тысячи лет - убиты, как скоты, и убиты женщинами, в той или иной мере в смерти их виноваты женщины! Таков печальный итог моих исследований. Эти сукины дети, так называемые личности с мировыми именами - жертвы больных женщин!!!

В ответ Энгельс Иванович неожиданно радостно и тоненько впервые за последние несколько месяцев засмеялся. Сквозь смех проговорил:

- А я их не осуждаю. Люди же. А что от людей ожидать?

А если уж говорить до конца, то, разумеется, Энгельса Ивановича можно еще упрекнуть основательно в том, что он вел себя неадекватно, как говорят, по отношению ко многим отвратительным людям, когда выяснилось, что он простил даже верзилу-санитара Диму, который чуть было не отправил его на тот свет и которого, спустя достаточное количество времени, так и не уволила Марго, как клятвенно обещала Косторыловской

- за неимением другого санитара. На недоуменный взгляд медсестры врач в который раз повторяла: "Где найдешь идиота, который бы согласился за здорово живешь работать среди полных дураков?"

Больных палаты Великих в последнее время поразило еще и поведение известного вождя и отца всех народов товарища Сталина. Пролетело несколько месяцев с того дня, как произошло принципиальное партийное разоблачение вождем дорогим Владимиром Ильичем товарища вождя Сталина в скотоложестве, а вот стоило бы сказать, что вождь товарищ Сталин мучился тем разоблачением, и это мучение давалось ему не без крови. Он не мог забыть гнусное предательство товарища Ленина. Не таков был товарищ вождь Сталин. Время от времени родной вождь товарищ Сталин, вопреки колоссальной собственной гордости, стал намекать явно и впрямую, что он, вождь товарищ Сталин, вовсе и не вождь Сталин, а наоборот - он именно и есть тот самый дорогой Владимир Ильич Ленин, которого в свое время перепутали на известном портрете художника Бродского с вождем революции, и на месте товарища Сталина воссоздали красками портрет Ленина, а на месте товарища Ленина воссоздали портрет вождя всех времен и народов и учителя родного товарища Сталина. Таким образом, место вождя Сталина занял вождь Ленин, а место Ленина занял вождь Сталин. Вождь товарищ Сталин так был гнусно разоблачен и опозорен прелюбодеянием с обыкновенной козой, которое устроил ему ближайший соратник по борьбе товарищ дорогой Владимир Ильич, что из величайшей собственной гордости долгое время вообще ни с кем не разговаривал, много размышлял о судьбе личности в истории на данном этапе исторического развития, стал заниматься вопросами мирового значения, в частности вопросами русского языкознания, а затем неожиданно для всех объявил о розыске самого отъявленного и негодяистого человека XX столетия Черчилля, желая прикончить его окончательно. Вождь и отец всех народов родной товарищ Сталин проявил свою злопамятность и однажды даже выступил с яркой разоблачительной речью по отношению к дорогому Владимиру Ильичу. Но дорогой Владимир Ильич был тверд и принципиален в своих словах и заявил:

- Дорогие товарищи! Да здравствует великая пролетарская революция! Она победит обязательно! Во имя счастья всех народов! Свет победит тьму! Но все же скажу я вам с классовых позиций, дорогие товарищи: пусть меня изнасилует самый что ни на есть отвратительный и гнуснейший первый козел революции Лев Троцкий, а также пусть меня даже изнасилует второй козел пролетарской революции Колька Бухарин, а я ни за что не соглашусь взять свои слова обратно. Собственные и личные! Ибо все меня знают: я несгибаемый большевик, величайший марксист, гениальный продолжатель учения и прочее, прочее и еще раз прочее, а не какой-то там мировая блядь Троцкий! Дорогие товарищи, пусть я самовлюблен! Пусть я нарциссианец! Пусть я гениален! А также прочее и т.д., но все же дело пролетарской партии для меня превыше всего! Меня пытался оболгать проститутка Троцкий в одной ошибке, которую совершил он сам.

- А как у вас, дорогой Владимир Ильич, с проституткой-интернационалисткой товарищ Инессой Арманд? - с намеком и хитро поинтересовался вождь товарищ Сталин.

- Я бы вас, товарищ Сталин, по-большевистски поправил. Это не проститука-интернационалистка, а точнее сказать проституточка-интернационалисточка! Именно! Именно! И еще раз именно! Инессочку я знал, именно, что знал! Красивейшая женщина-интернационалистка и архипроституточка! С большой буквы! Да, товарищи! Именно так! И не меньше. Ах, этот остров Капри, где мы с ней бывали! Капри и его ночи, то есть наши ночи с ней. На гальке, на гальке, мелкой гальке и ракушечнике мы с ней лежали и совокуплялись! Было, дорогие товарищи, было! Мемориала пока нет, но было. Все было. Однажды она исчезла, а у меня сердце чует, где она, и я направился к нашему незабвенному Максиму Горькому. Что же? Отворяю дверь, а она, обнаженная Даная, лежит, задрав ноги, под гадиной Горьким. Замечательнейшая картина, скажу я вам, дорогая моя жизнь! Это изумительно! Он и она! Даже в этом классическом римском варианте она была изумительная, моя интернационалисточка! Она покорила меня, как покоряет вулкан гору, и я бросился на нее с любовью. Не сдержался! Все во мне горело! Инссочка полностью покорила меня в тот вечер, когда мы с говнистым писателем Горьким долбали ее по очереди: то он, то я, то снова он, то снова я лежу наверху. Ее не смущали никакие вольности в любовных баталиях. Никакие! Что особенно важно для подлинных революционеров. Но именно как я ненавижу всех писак! Ослы! Тупые и пустые! Ни одной страницы я их не читаю, пустое дело! Но...именно. Именно благодаря ей мне пришла в голову гениальная мысль, ставшая АЗБУКОЙ РЕВОЛЮЦИИ: сегодня рано - завтра будет уже поздно! Мы отправились после Горького к морю, искупались. Я сказал ей, что Горький осел, дурак и ничтожество. И вот когда она вышла из моря, с нее стекала вода, и я подумал в то время без буржуазных отвратительных предрассудков: если не сейчас, то завтра она отдастся Горькому! Она ждала этого. И я подумал, что революционный акт - это тот половой акт, дорогие товарищи, который состоялся в силу всеобщего оргазма. Именно оргазм открывает мне революцию! Так, дорогие товарищи, я сочинил азбуку революции для будущих и грядущих всеобщих поколений. Именно грядущие поколения революционеров-интернационалистов войдут в историю. Нет, дорогие товарищи, истинным революционерам полезно предаваться оргиям, полезно и еще раз - полезно! Как она любила меня! Как! Как она предавалась оргии! Настоящей, жизнестойкой, обворожительной и правдивой в своем стремлении доставить вождю радость! Тот именно миг, тот именно момент, в ту именно замечательную ночь! Она предавалась оргии самозабвенно! Без буржуазных гнусных предрассудков. По-детски наивно и смело! Безо всякой оглядки и - помните - не боялась заразиться венерической болезнью. Ах, Капри! Ах, Капри! Ах, благословенный Капри! Наилучший в мире остров непредсказуемой любви большевиков! Она была, моя Арманд Инесса, ах, Инесса Арманд! Это было не Лонжюмо! Но нечто! А, Лиза, Елизавета! Она была настоящей, с позволения сказать, но в лучшем смысле этого преступного слова - проституточка! Настоящая! Именно, что настоящая! Именно! На нее зарился всем известный политический проститутка Троцкий. Он меня умолял и просил: мол, дай партийное разрешение на временное ее использование! На временное совокупление с нею. Подлец! Профессиональный революционер, гнуснейшая тварь, он захотел, чтобы я ее отдал для постели? По Европе бродил и мрачнел все Призрак Коммунизма с кровавым ножом, а он? Как вы на это посмотрите! Какой гад! Но я несмотря ни на что, согласился и захотелось мне посмотреть, как будет себя вести проститутка Троцкий, совокупившись, с проституточкой-интернационалисточкой Инессочкой. Такое дело архиважное и архиинтересное. И что же получилось, дорогие товарищи? Сексуальная проституточка Инесса возненавидела после совокупления политическую проститутку Троцкого. Ура! Цель достигнута! Она его возненавидела, хотя он, как Гай Юлий Цезарь, вылизывал, как сказал товарищ Антихрист Вельзевулович, срамное место. Нет, не забуду Капри! Никогда! Никогда не забуду!

Вождь Ленин раскраснелся от длинной своей речи и, повернувшись к потному стеклу окна, принялся водить пальцем, рисуя на окне замысловатые фигуры и линии. Он предавался лирическому волнению и весь пылал довольством от своей речи: собственные мысли и чувства приятно мирили душу с окружающей реальностью. Но вождь товарищ Сталин недаром слыл змеем-искусителем. Посасывая со смаком палец, он неторопливо и тихо спросил о том, что его давно интересовало и что могло показать его в более выгодном свете по сравнению с вождем Лениным.

- А скажите, любимый вождь всех времен и народов, дорогой Владимир Ильич, в какое место и куда ВИ с товарищем Свердловым дели все царские драгоценности? Брильянты, изумруды, алмазы и прочее золото? Ви знаете то, о чем я говорю. Товарищ Свердлов, не будучи твердокаменным большевиком, сказал, что этот наиважнейший для страны вопрос обсуждался на Политбюро без личного моего участия. Это было то время, когда белогвардейский генерал Деникин подходил к столице Москве. Как ви, дорогой Владимир Ильич, объясните трудящимся и мне лично, куда ви спрятали огромное богатство? Россия - большая страна, Россия имела огромные богатства. Как ви относитесь к данной постановке вопроса? Деньги кайзера оплатили революцию, я знаю, а вот где огромные ценности российские, где?

- Дорогой товарищ Сталин, так ребром вопрос не ставят передо мною уже много лет. Надо найти и уметь найти каждый момент, то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену, товарищ Сталин. Вы задаете антибольшевистский вопрос. Явный и с буржуазным уклоном. А надо ставить вопрос так, чтобы отстоять генеральную линию великой партии, стальное единство ее рядов. Вы разрушаете! Вас интересует материальный ответ. Именно! Чертами моего характера интересуются все. Но скажу с откровенностью, что вопрос имеет политическое значение. Всемирное! Данный вопрос является вопросом всех вопросов! Но нам нужен классовый подход ко всякому явлению, если мы настоящие ленинцы, истинные большевики, которые беспощадно могут вскрывать троцкизм, зиновьевско-каменевский уклон, всякую антибольшевистскую сволочь! Но я вам скажу, что я вас понял, товарищ Сталин, и должен сказать, что есть один вопрос! Есть животрепещущий вопрос! Имеется одно место, куда сходятся все и пересекаются все меридианы и параллели. Этот узел есть тот самый узел, называется он - Желудок! Да-да! Именно - да! Архиважно и абсолютно надо знать, что весь мир вертится вокруг Желудка, как, дорогие товарищи, земля вертится вокруг солнца. Не сердце, что также архиважно знать, самый важный орган в человеке и не оно диктует поведение и движение пролетарских масс и крестьян, а он, тот самый Бог, который именуется одним словом - Желудок. Если уж говорить о Боге, то он и есть самый настоящий Бог на земле. Настоящий, истинный, животрепещущий! Не мозг обслуживается Желудком, а именно мозг обслуживает Желудок, шевелит и думает клетками своими, где достать и как лучше удовлетворить запросы желудка. Именно! Я должен с величайшей большевистской откровенностью заявить: основоположник научного коммунизма товарищ Маркс, который впервые в истории человечества заявил: отбери у соседа то богатство, что имеет он, ибо воровать и грабить не грех, никакого бога нет, ибо если твой сосед богатый, то он твой классовый враг, - так вот товарищ Маркс считал: все зло мира сосредоточено в желудке. Нет, дорогие товарищи, ни одной твари в мире, тем более на нашей маленькой планете, которая бы хоть на один день, на один час, на одну минуту, на одну маленькую секунду забыла о своем Желудке. Нет! и еще раз - нет! Вы не можете назвать ни одну букашку, свободную от этой мысли. Нет выше подобного вопроса! Нет и еще раз нет! Даже национальный вопрос, который я решил в мире раз и навсегда, самый важный и архиважный, и тот вторичен. Он стоит после Желудка. Желудок - это своеобразное солнце в системе человека. И архиважно знать, что человек - желудочная система, как солнце в солнечной системе. Дорогие товарищи, посмотрите, сколько народов на земле борются за свои права. А что это такое? Но эта борьба есть стремление наполнить Желудок! Революция есть борьба Желудков, дорогие товарищи! Поэтому я со всей гениальной ответственностью вождя всего пролетариата заявляю, что важно для истории: на службе у Желудка стоит разум человека, его мозг, его сила, вся его кровяная система, и что мощь всей классовой борьбы есть желание хапнуть кусок пожирнее и удовлетворить зов Желудка.

В классовоограниченном буржуазном обществе принято считать, что сердце и мозг являются главным у человека. Но это ошибочно. Пролетариат мыслит, позвольте вам заметить, как я. А я хочу отметить, что главный двигатель человека, с классовой точки зрения, его главной составной частью, важнейшей его частицей, более важной, чем Солнце в нашей галактике, его ось и все остальное - это эпицентр Вселенной и средоточие животворящей силы в космосе является Желудок! С большой буквы! Вся великая пролетарская революция семнадцатого года, надо признать, была, есть и будет войной в своем высочайшем смысле и значении - как борьба огромных орд не людей, нет! Желудков! Я не ограниченный человек, я материалист, дорогие товарищи! Он, Желудок, выше понимания простого человека, а потому приходится говорить о пролетарском духе. Он значительнее, одухотвореннее! Ах, какая шла борьба! Ах, какие шли схватки! И все ради ведь одного - Желудка! Именно! Именно! И еще раз именно! Можно самую гигантскую пролетарскую революция называть революцией Желудков! И никак по другому иначе! Нет и еще раз - нет!

- А глубокоуважаемый и дорогой Владимир Ильич, скажите мне в ответ коротко: куда ви дели брильянты и прочие материальные ценности? Как на духу скажите. Куда ви их запрятали в то время, когда Деникин пер на Москву? - отстранено спросил вождь товарищ Сталин.

Дорогой Владимир Ильич словно споткнулся на ровном месте при сих словах вождя Сталина и некоторое время глядел с недоумением на него. Но через минуту отвернулся и застенчиво отвечал:

- Мы спрятали в надежном месте для партии большевиков. Мы и Наденька. Вам зачем знать? Свидетелей убрали классовым способом. Не Надейтесь! Но товарищ Сталин, надо знать всем и вам в особенности, как моллюск рождает в своем желудке жемчуг, так Желудок в своем чреве рождает страстное желание иметь золото. Одно единственное! Как партия опирается на рабочий класс, так человеческий Желудок опирается на это свое желание - есть!

- Дорогой вождь Владимир Ильич, куда ви именно спрятали такие огромные ценности, как царские драгоценности? - с ехидцей и явным подвохом поинтересовался вновь вождь товарищ Сталин. И снова при сих словах словно споткнулся взглядом великий и дорогой Владимир Ильич и дрожавшим голосом и с обидой проговорил, как будто его хотели обворовать:

- Они там, товарищ Сталин, где необходимо им быть. И нужно. А твое какое дело, Коба? Хам ты, гадина и козел вонючий! Один самый замечательный на свете пророк сказал, что Ленин - самый человечный человек! Истину сказал! Так надо говорить правду.

***

Все жильцы известной палаты Великих давно забыли тот затянувшийся знаменитый вечер разоблачений и жили только собственными заботами. Но в данный момент вождь товарищ Сталин остался доволен собою и после откровенной речи дорогого Владимира Ильича о любви на острове Капри и о Желудке сунул палец в рот и зачмокал, хотя знал, что именно дорогой вождь Ленин не одобрял сосание пальца для революционеров.

Как трудно быть вождем. А вот в последние дни и даже недели Энгельс Иванович Домишко по неизвестной пока никому причине жалел вождя товарища Сталина, как бы предчувствуя катастрофически надвигавшиеся неприятные события.

Как-то ночью Энгельс Иванович подсел на кровать к вождю товарищу Сталину, чтобы сообщить ему свою давно выношенную мысль о том, что народ вождю все простил, все его малые и большие грехи. Сталин недоверчиво улыбнулся в ответ и мрачно сказал, что десять сталинских ударов забыть нельзя и что скорее всего народы мира во всем мире забудут всех буржуа типа Черчилля, нежели отца всех народов товарища Сталина и что тринадцать томов его собраний сочинений - это похлеще тех несметных сокровищ, брильянтов и алмазов, которые незаконно присвоил себе дорогой Владимир Ильич, поступивший как махровый вор.

Перед каждым человеком трепетала, словно неверный огонек свечи на ветру, душа Энгельса Ивановича, не могущая понять одного: как можно не жалеть людей, которые находятся вокруг него? Он мог и услужить людям. Ведь если ты услуживаешь человеку, то это означает, что понимаешь того. А что еще важнее для человека, нежели ощущение, что понимаешь жизнь? Ведь он им нужен по той простой причине, что они на самом деле больные люди, а он - здоров. И он им обязан нравственным путем служить. Энгельс Иванович понимал, насколько непросты они. О том говорил неоднократно Домино, который никого в отдельности не любил, но зато понимал разницу между доктором наук или членом-корреспондентом и слесарем-токарем.

- Кто имеет право на жизнь? - сорвалось однажды с языка у Энгельса Ивановича при беседе за обеденным столом с Домино.

- Запомни, Геля, мы твари, но живые существа, тебе сорок, а мне пятьдесят скоро. Я крутой, а ты нет, слабый. Но мы, москвичи, неплохие люди и тоже имеем право на эту жизнь, - отвечал со странным блеском в глазах Домино и неприятно заерзал на стуле от мысли, что сегодня опять должен отправляться на любовное пиршество с Марго.

Случайно возникший вопрос у Энгельса Ивановича получил свое продолжение во все последующие дни его жизни. И продолжал мучить изо дня в день, изо дня в день. Сам по себе животрепещущий этот вопрос не мог возникнуть среди палат и коридоров психиатрической больницы. В самой постановке сакраментального вопроса слышался звук иных миров, виновных в появлении человека на планете Земля. Так и ходил с больным вопросом Энгельс Иванович по больнице, и слова о праве на жизнь в нем гудели как струны на ветру, плавились, переливались из одного ощущения в следующее, из одной головы в другую, из наплывшего чувства во вновь наплывающее. Он спрашивал о том у каждого из пациентов палаты Великих. Согласитесь, все же умные люди там поселились, известные в нашей стране и за рубежом, а вот ответить не могли. Но с любопытствующим блеском в глазах смотрели они в ответ, разводили руками и вразумительно сказать ничего не могли. Энгельс Иванович часто ходил по коридору, чаще чем кто-либо другой, и этот вопрос висел тяжестью над ним, над головой, над всею больницей, словно живой - как луна, как странная чужая планета, появление которой загадочно и необъяснимо. Утром вы встаете и видите - над вашим домом, закрывая все небо, повисла, сдерживая дыхание, чужая планета, никому и никогда не известная и неведомо, каким путем попавшая именно сюда. Так и этот вопрос глыбой торчал над собственной душой. Дома по великой столице Москве разевали рты и спрашивали об этом, в каждый подъезд дома влетал вопрос, взмывал по лестницам вверх и никто не смог ответить на него. От этого вопроса эхо стояло над Москвой, гудело, плескалось над океаном, над морями и лесами, над просторами больших и малых государств.

Энгельс Иванович на пространстве больницы стал явлением обычным, таким же, как врач Марго, медсестра Косторыловская, неуволенный санитар Дима и другие многочисленные работники отделения больницы. Даже, казалось, зеленые стены отделения прониклись необходимостью видеть Энгельса Ивановича и свидетельствовать о его месте в проплывающей мимо жизни. Он имел право в любое время выйти из палаты и принести минеральной воды "Боржоми" товарищу Сталину, который с завидной теперь самоуверенностью утверждал, что дорогого вождя товарища Владимира Ильича вовсе и не имело место в жизни, и что роль товарища Ленина играл он, вождь Сталин. Со временем здоровье вождя товарища Сталина от переживаний стало ухудшаться, на что обратили внимание все, кроме врачей. Он много спал, стонал, перестал улыбаться, бредил о каких-то невиданной важности делах, незаконченных им в этом мире и о многом другом, плакал об исчезновении пролетарской диктатуры, которую он до беспамятства любил, как женщину. Однажды Энгельс Иванович, пристроившись на краешке кровати вождя Сталина, спросил:

- Меня, родной вождь товарищ Сталин, мучает один-единственный вопрос, на который не ответить, и никто не имеет сил ответить: кто имеет право на жизнь?

Вождь товарищ Сталин долго думал над этим непростым вопросом, глядя в ожидавшие глаза Энгельса Ивановича. Вождь словно не понимал вопроса, хотя Энгельс Иванович чувствовал: понимал! Понимал по той простой причине, что жил этот вопрос как живой, как живое существо, завис вот над головой, трепеща крылышками, не давая покоя душе и всему вокруг, и жил. Когда в третий раз он спросил, то вождь Сталин ответил:

- Понимаю ваше беспокойство, товарищ Энгельс Иванович, я от вашего имени поинтересуюсь у товарища Антихриста Вельзевуловича и дам вам исчерпывающий ответ. Но меня мучает и не дает ответа уже восемьдесят два года один животрепещущий вопрос моей души, всего смысла моей жизни. Он вот в чем. Когда головорез Юрский позвонил по телефону из Екатеринбургского ЧК в час ночи, чтобы сообщить об уничтожении семьи Романовых, то вождь дорогой Владимир Ильич в мгновение спросил: "Топором отрубили головы? Топором?" И повторил трижды это слово: "топором". Почему он спросил именно о топоре? В чем тут зарыта, как говорят, собака? И что это означает? Может быть в этом слове скрыт код, о котором я даже не догадываюсь? А? Ведь вождю Ленину очень важно было знать, что головы членам царской семьи отрубили именно топором. Вот что меня волнует столько лет. Когда доставили отрубленные головы, то вождь Ленин тщательно изучал вопрос: топором ли отрубили их от тела и не обманули ли его. Что это такое, спрошу я вас? Но на ваш вопрос я отвечу все равно.

На седьмой день вождь товарищ Сталин ответил:

- Товарищ Сталин детально изучил ваш вопрос, спросил всех великих людей, которые жили в последние две тысячи лет и еще пятьсот, и никто толково и со знанием дела на этот важный поставленный вопрос, товарищ Энгельс Иванович, не ответил. Но я лично думаю: на жизнь имеет право тот, кто имеет право умереть. На жизнь имеет право тот, кто имеет право на смерть! Но имеются люди, которые имеют право на бессмертие. Их единицы. Как я, например. Товарищ Сталин скромный, но великий человек, бессмертный. Товарищ Сталин существует на этом свете и на том свете одновременно, без него нельзя строить историю на земном шаре. В историю можно войти, но выйти из истории невозможно!

Энгельс Иванович сильно озадачился ответом. Во сне к нему приходил побеседовать розоволицый мальчик. Это был тот самый вечный вопрос, который мучил Энгельса Ивановича. Удивлялся Энгельс Иванович тому, что мальчик совсем молодой, а вопросу сто тысяч лет.

Однажды в полночь товарищ вождь Сталин разбудил Энгельса Ивановича и попросил немедленно, иначе ему придется умереть, принести из столовой известного кавказского напитка, который по-русски назывался просто - компот. Он, хотя был очень сдержанный, умолял принести немедленно компота, иначе не вынесет и умрет, так как спасти его может только этот напиток. Просить вождю Сталину больше было некого, и Энгельс Иванович принялся за дело. Он понимал: достать ночью в отделении стакан компота - все равно, что с неба украсть луну. Легче в Париж слетать. Столовая в психиатрической отделении на ночь запиралась напрочь и никого туда не пускали, но самое главное - это то, что у металлической двери денно и нощно сидел, вытянув свои длинные толстые ноги в кроссовках, подошва которых превосходила все мыслимые размеры, чудовищный гигант Дима. Рядом с ним сегодня Энгельс Иванович видел несколько раз, на тумбочке, на белом листе бумаги, огромное красное яблоко. Вероятно, яблоко санитар Дима берег для каких-то только ему известных целей, скорее всего любовался им. У Энгельса Ивановича сразу в голове всплыла картина - тумбочка, белый лист бумаги и краснобокое яблоко - вот, что могло заменить вождю Сталину компот. Энгельс Иванович осторожно скользнул в полутемный коридор и, прижимаясь к стене, медленно направился к тумбочке. В голове шумело; он слышал вскрик ночных птиц, хотя никогда в жизни не находился ночью в лесу и не слышал крика ночных птиц. То доносились из палат, двери которых выходили в коридор, хрипы больных во сне. Он видел также - тени проносились по коридору. Возле наблюдательной палаты стоял президент несуществующего СССР, изображая собою плывущий по волнам катастроф корабль социализма.

Энгельс Иванович видел странный ночной пугающий мир. Его проняла дрожь, и он вернулся в палату передохнуть. В полумраке ночного света никто не мог его заметить; он присел подле двери и ждал, когда появятся силы. Все больные спали, кроме вождя Сталина. Пронзительно свистел носом Юлий Цезарь, а Александр Македонский храпел так, что его собственные руки подпрыгивали высоко над животом, ворочался во сне Антихрист и другие, ни шороха не доносилось со стороны Льва Толстого, Домино и Ивана Грозного. Вождь Ленин стоял на коленях у своей кровати, ухватившись за голову обеими руками и качаясь из стороны в сторону. Когда пропищал кто-то, как мышка, слабенько и тоненько - то просил пить вождь Сталин, вождь Ленин на секунду замер, затем начал озираться вокруг, достал из-под подушки какую-то бумажку и, еще раз оглянувшись, бросился к вождю Сталину, лихорадочно развернул бумажку и ссыпал в стакан из нее, налил туда воды и подал вождю Сталину, который молча принял стакан и выпил. Вождь Ленин, озираясь, вернулся к себе и прилег.

"Но яд же был, наверное, в бумажке", - подумалось Энгельсу Ивановичу. Он даже хотел крикнуть, чтобы Сталин не пил воду. Наверняка вождю Ленину возжелалось на этом свете остаться одному и принять всю славу человечества на себя. Но не желалось в это верить.

Энгельс Иванович, сдерживая дыхание, неслышно отворил дверь и выскользнул в коридор.

Санитар Дима крепко спал, хотя часто среди друзей утверждал, что спит настолько чутко, что улавливает малейшие шорохи далеко за пределами больницы. Энгельс Иванович облаком плыл по стенам коридора, дерзко проделав немалое расстояние от палаты номер девять к самому выходу из отделения, то есть к тумбочке, на которой находилось яблоко. Дверь мрачно выделялась черным - словно вход в преисподнюю. Рядом с дверью на низком с провалившимся сиденьем старом кресле, удобно устроившись, вытянув ноги и опустив огромные руки до пола, храпел санитар Дима. От его богатырского храпа яблоко на тумбочке покачивалось.

Энгельс Иванович взмыл туманом вдоль стен, протянул неслышно руку, и яблоко оказалось в его руках. Опустив за пазуху, отправился прежним путем. Но тут, как всегда в таких случаях бывает, где-то что-то упало, стукнуло-брякнуло, и от шума санитар Дима замотал головой, отгоняя сон. Но сон, прицепившись накрепко, не отлетал. Санитар долго и мучительно боролся со сном, махал руками, как то делал всегда, чертыхался. Энгельс Иванович уже находился далеко от места события, но ему показалось, что санитар Дима с превеликим трудом отворил глаза, и вот уже, наверное, заметил или через секунду заметит исчезновение яблока, поднимет невероятный шум и схватит похитителя на месте преступления. Энгельс Иванович клял себя последними словами; ноги отказывались слушаться, в горле сперло, и он опустился на пол. Коридор делал изгиб возле двери туалета. Энгельс Иванович головой отворил дверь туалета и заполз под мойку. Замер там. О! Слышал, конечно, как за ним гнались: такой треск стоял в его ушах, небывалый шум, гвалт по поводу пропажи яблока! Но если бы он переждал немного, то увидел бы, что ничего подобного не происходило: гигант Дима, яростно поборовшись со сном, сдался ему на милость и продолжал свой храп с неизбывной силой. Сердце у Энгельса Ивановича трепетало от страха. Он дрожал, желая одного - поскорее бы умереть - никогда в своей жизни он не совершал столь мерзостный, такой отчаянный поступок, никогда не воровал и никогда еще не проклинал себя такими жуткими словами. Судил себя самым строгим образом, но знал также и то простое обстоятельство, что не принеси он яблоко - человек умрет! Чего не мог допустить.

Какие только черные мысли не приходили в голову Энгельсу Ивановичу, катились волнами нескончаемо, рождая в душе боль. Он предполагал, что теперь его ищут по всему отделению с собаками, слышал наяву разговоры врача Марго с медсестрами, непрерывно упоминалось имя Энгельса Ивановича, хотелось покинуть это гнусное, вонючее место. Он так ослаб от волнений, что не мог сделать ни шага. Единственное, что как-то оправдывало его в своих же собственных глазах, так это то простое обстоятельство, что не для себя совершил столь гнусный поступок. Достал яблоко из-за пазухи. Оно источало такой сладостный, такой чудодейственный аромат: дыхание захватывало, запах жизни! Энгельс Иванович вспомнил, как в далекие годы мать однажды принесла с рынка целую корзину яблок, купленных у какого-то деревенского мужчины задарма. Запах тот, разлившийся по всей коммунальной квартире, запомнился навсегда. И вот теперь вновь слышал самый торжественный запах лучшей части своей жизни.

Уже рассвело, и многие больные заявлялись в туалет справить нужду, но не замечали его. Когда Энгельс Иванович, отдохнув немного, почувствовал в ногах силу, прокрался в палату и присел на свою кровать. Никого; все отправились на завтрак. Бедолага прилег на кровать, не вынимая яблока из-за пазухи, душа трепетала болью неизвестности: что будет? Но яблоко, которое могло спасти жизнь человеку, все же донес! Появившаяся свежая мысль освободила душу от греха, и он вынул яблоко из-за пазухи и, полюбовавшись некоторое время, положил рядом.

Первым, как то повторялось неизменно, с завтрака вернулся дорогой вождь Владимир Ильич и с бесцеремонностью, свойственной вождю, взял яблоко двумя пальцами и тоненько проговорил:

- Дорогой ты мой батенька, замечательнейшими игрушками стали заниматься! Поздравляю! Лучше народным промыслом, чем ничем, заниматься. А я хотел вас спросить, как вы оцениваете глубоко непартийное поведение товарища Сталина? Он, подлец и негодяй, отвратительный, грязный горец и бандит, как истинный сын своего народа, совершил ночью суицид. Подло! Наигнуснейшим образом! Веревку, нет, не шпагат, а именно веревку, никто не догадывается, где он только ее приобрел, привязал к кровати и решетке окна и эдак подленько, негодяй и контрреволюционная сволочь, затянулся. Ну что, дорогие товарищи, за негодяй такой, трижды подлец! Подлец и еще раз подлец! Трижды подлец! Я возмущен до глубины души! Я как, настоящий, умный, рассудительный нарцисс, страдающий за всех и вся, возмущен трижды! Как любил выражаться этот зловреднейший человек, ненавидящий всех евреев и других русских людей, собаке собачкина смерть! Я в свое время предложил этого подлеца в генеральные секретари партии, но на самом деле никогда не любил и презирал его, гнусного, отвратительнейшего, самого чудовищнейшего человека, моего адепта, за последние две с половиной тысячи лет. Да, да! Именно так! Но только отгадайте, где он взял веревку? Жаль, что не смогу ответить на свой же вопрос. Очень жаль! И еще раз жаль и жаль! Но что делать? Подлость заканчивается смертью, дорогие товарищи. Но какое замечательнейшее яблоко! Поздравляю вас! Как настоящее, Энгельс Иванович! Поздравляю! Еще раз крепчайше поздравляю и Наденьку попрошу поздравить!

Энгельс Иванович ничего не мог понять относительно веревки, суицида вождя Сталина, молча приподнялся на своих дрожавших ногах, сунул яблоко за пазуху и побрел из палаты. До его сознания докатилась с трудом простая мысль о том, что Сталин повесился на веревке - то хитрющая имитация и наводка следствия на ложный след. Но Энгельс Иванович не поверил, отправился в туалет, чтобы посидеть там и поразмышлять. Как только зайдешь в туалет, то справа - кабины и раковины, а вот слева, в дальнем углу, имелась такая маленькая ниша, переоборудованная в каморку для всяких принадлежностей - швабры, тряпок, ведер и прочее. Там часто отдыхала на маленькой табуреточке, сколоченной одним из больных, уборщица Глаша. Дверь в каморку была постоянно заперта, но сейчас по необъяснимой причине оказалась отворенной. Энгельс Иванович толкнул дверь, и она отворилась. Он зашел в каморку и почувствовал себя лучше. Присел на чистенькую табуреточку, побыв так несколько минут, и сполз на корточки. Но почему же он так явственно чувствовал запах яблока? Изумительный запах так и проносился свежей, ароматной волной по лицу. Вынул яблоко и полюбовался. И вдруг услышал: хлопнула дверь! По тяжелым, грузным шагам определил - в туалете появился санитар Дима, приговаривая свои любимые слова: "Педики-параноики-шизофреники!" У Энгельса Ивановича замерло сердце - испугался. Показалось, сейчас вот-вот, через несколько секунд отворится в каморку дверь, и его разоблачит санитар, как мелкого воришку! Энгельс Иванович не знал, куда себя деть, чтобы совсем-совсем исчезнуть с лица земли, дыхание его замедлялось, и он желал сейчас же немедленно одного - умереть! На глазах выступили слезы жалости к себе; он все более и более сжимался, и вот ему показалось, что он превратился в невидимое, столь мелкое существо, которое рассмотреть простым человеческим глазом невозможно. Он дернулся в этот момент, и голова его откинулась, как то бывает с человеком, который перестает видеть и чувствовать.

Впоследствии не удалось узнать: то ли санитар Дима действительно отворил дверь каморки и своим кулачищем пришиб Энгельса Ивановича, то ли тот умер от страха, по своему желанию, оттого, что совершил тяжкий грех впервые в жизни: украл яблоко! Никто точно не мог ответить на этот вопрос. Опытная Марго скрыла истинную причину смерти милейшего человека.

Когда труп страдальца случайно обнаружила уборщица и сообщила завотделением, и санитары положили мертвеца на носилки, то все сгрудившиеся в туалете по такому случаю больные увидели - лицо Энгельса Ивановича светилось нежной, безмятежной, благостной улыбочкой, словно подсвеченное изнутри, оно источало свет. А вот яблоко на самом-то деле оказалось бумажным и не объяснить причину, по которой Энгельс Иванович думал, что оно настоящее, свежее, источает запахи, и главное, как он мог слышать запах этот. Необъяснимо.

Но самоубийство родного вождя товарища Сталина так потрясло всех в мужском отделении, что через день буквально, никто больше и не вспоминал маленького человечка Энгельса Ивановича Домишко, словно тот и не жил на белом свете. Говорили лишь о смерти вождя товарища Сталина.

- Он меня потряс так, что смешал мою теорию "Кровавые следы" и показал частично ее несостоятельность в некоторых ее аспектах, как ветер трясет грушу, когда гнилые плоды падают на землю, а здоровые остаются дозревать, - мучительно произнес знаток шумерской культуры об Энгельсе Ивановиче, но все подумали, что сказал он эти слова о вожде Сталине. И это плохо. - Он спутал все мои выводы на века, на сто веков!

- Пылинка в мире желаний, которых много, желания - еще не есть реальность бытия, которое определяет сознание, - произнес дорогой Владимир Ильич с боязливостью, что его могут разоблачить и найти истинную причину смерти вождя Сталина. - Товарищ Сталин - это чудовищнейший адепт марксизма и нет ему места в истории. Политика - игра ума, а не сердца! При попытке соединить невозможное с возможным люди погибают. Как в данном случае.

- Мой Поликушка, - вздохнул Лев Толстой, подумав об Энгельсе Ивановиче, но все вновь отнесли слова эти на счет товарища Сталина. - Что герой без народа - все равно, что луна без живущих на планете Земля. И красиво, и замечательно, но кому это надо?

- Настанет время, когда собственное говно станет желаннее запаха дорогих французских духов, - промямлил дорогой Владимир Ильич и отвернулся с брезгливостью.

- Слово мысль его не извергало - если гора не извергает огонь, то мы никогда не узнаем о ее сердце, - отозвался Гай Юлий Цезарь и добавил, что он готов перейти новый Рубикон.

- Символ раскрывает тот, кто мечтает о смерти в жизни, как на поле бранном: порок для исправления, а добродетель для продолжающих жить, - отрубил, как отрезал, Александр Македонский и больше за весь день не проронил ни слова.

- Глупому человеку можно простить его ум, но умному человеку глупость не прощается никогда, - перебил всех дорогой Владимир Ильич и дико захохотал, часто ударяя ладошкой по лысине, как бы догадываясь о том, что он слишком умен.

- Кто сможет понять всю ничтожность человека, тот станет повелителем мира, - пробубнил Иван Грозный и, опустившись на колени, закрестился. - Ибо тот мыслит вровень с Богом! Но человеку не дано понять свое ничтожество в этом мире! Хотя ничтожнее твари нету!

- Верный признак глупого - он сам всегда считает себя непревзойденно умным, - прошептал грустно Домино и отправился к Марго, оглянулся в дверях, проговорив: - Запомните, крутые умники: прекрасно в жизни то, что живет человек. Самое прекрасное!

В эту ночь никто в палате Великих не спал. Долго еще оттачивали в палате, сидя на кроватях, а некоторые лежа, свой ум больные.

"Как часто умные люди ненавидят подлость, но еще чаще они мирятся с нею". Об этом хотел сказать знаток шумерской культуры, но только лишь подумал и прилег спать. А вот что записал в свой потайной блокнотик под впечатлением услышанного Домино:

1. Верить в реальность жизни нельзя, но и жить в ней невозможно. Как же быть нормальному человеку?

2. На почве добра можно взрастить дерево зла. Но человечество не знает случая, чтобы на почве зла выросло дерево добра.

3. Чем отличается ничтожество от достоинства? Достоинство ищет истину в добре и зле, а ничтожество ловит его на слове.

4. Сон - это сладкая мечта о горькой жизни.

5. В талантливой книге рассказано все о жизни, но жизнь человечества в книгу вместить невозможно, как невозможно понять, что даже великая книга - это еще не жизнь, а лишь подобие ее.

6. Велик уже тот, кто сказал, что женщина выше истины. И этим все сказал.

7. Если вам надоела луна, вы можете спрятать ее в карман и благополучно закрыть тревожную для вас тему.

8. Если глупость человеческая рождает грусть, то это означает, что впереди светит надежда.

9. Если вы не желаете ошибиться в человеке, чтобы не страдать в очередной раз, то прежде всего не верьте ему с первого взгляда.

10. Степень ненависти человека к человеку равна степени ничтожества его души: чем выше ненависть, тем ничтожнее душа.

11. Запомни: что желаешь ты, то желает женщина, которая тебя любит.

12. Желание человека выглядеть в глазах людей лучше, чем он есть на самом деле, заставляет его постоянно лгать.

13. Если соловей начнет каркать вороной, тогда со всей очевидностью можно сказать, что мир меняется.

14. Истина замечательна тем, что о ней может сказать действительно великий человек.

15. Человек любит то, что ощущает, то есть он любит свои чувства, а его чувства - это он сам, выходит, он способен любить только себя. Так что за вопрос о любви?

16. Человек - это дом, в котором живет его душа.

17. Пока молодой вождь поднимается на вершину революции, он - гений. Как только вождь достигает вершины революции и ему приходится убивать миллионы людей, он становится самоубийцей.

* * *

На запланированном любовном рандеву с Марго Домино заметил ей:

- Марго, если говорить без дури: Энгельс Иванович ведь не болел, я его привел сюда, спасая от голода, а вы его с тупорылым свиньей Димой убили. Умер хороший человек. Кто виноват? Что делать?

- Знаешь, Домино, вскрытие показало, что отравили, то есть не Энгельса Ивановича, а товарища Сталина. Кто отравил? Не знаю. Вождь Ленин намекает, что то сделал Энгельс Иванович. Вот как! Что делать? Не знаю. Не здесь, так там бы его убили, на той стороне, - совершенно цинично и спокойно отвечала Марго. - Знаешь, его родные, дочь, жена, сын, которым сообщили о смерти, не приезжают забирать труп. Отказались по-человечески похоронить. Труп вождя Сталина забрали, а Энгельса Ивановича не желают. Вот в чем трагедия, а не в том она: кто раньше, а кто позже уйдет в мир иной. Все нормально в ненормальном мире. Все уйдут, но вопрос в том: кто раньше? Возбудили следствие по факту смерти Сталина, но не по факту смерти Энгельса Ивановича. Лишние нервы. Радоваться надо об одном, о том, что смерть все поправит и всех сделает равными. И появится новое поле для блистательных сражений, смысл которых будет старый. И слава ей! Смерти!

Марго говорила спокойно, тихо, равнодушно, привычно к смерти; у Домино пропал аппетит, исчезло желание. Он молча оделся и отправился спать, не ответив на недоуменный взгляд Марго. После ухода любовника Марго припомнила, что при вскрытии тела в желудке Сталина обнаружили яд. Выходило, никакой веревкой он не задушился, а принял обыкновенный яд. Она выстроила цепочку причин - отношения вождя Сталина с остальными больными палаты Великих и пришла к выводу, что отравить вождя Сталина желал только один человек - вождь Ленин. Марго задумалась на минуту и пришла к выводу, что у нее могут иметь место неприятности, тут же позвонила старшей медсестре Косторыловской и приказала поместить Владимира Ильича в наблюдательную палату.

По дороге в наблюдательную палату, сопровождаемый медсестрой и санитаром Димой, дорогой Владимир Ильич бормотал нечто совершенно невразумительное:

- Я просил, дай яда! Отрави меня! Он отказался. Он таким образом отравил меня в себе. А это, согласитесь, преступление против человечества. Именно! Но я, твердокаменный большевик, не отказал ему и его душе в просьбе. Мы вдвоем с Призраком Коммунизма победили весь мир. Человек - это тень его дел, химера. Ничто трансформируется в Ничто. Но нельзя и еще раз нельзя превращать Ничто в Нечто! А вот Нечто можно превращать в Ничто! Для этого я и пишу гениальное письмо "Товарищам по Политбюро". Надо стрелять, стрелять и стрелять!

В наблюдательной палате, темной и сырой, находился по-прежнему один человек - президент Советского Союза. Завидев приведенного тщедушного вождя Ленина, сразу представился: "Президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев!" Он сидел на жесткой кровати, непривязанный, полуголый, и из последних сил проводил одно странное действо. Президент пристрастился в последнее время пить собственную мочу. Невероятными, нечеловеческими усилиями ему приходилось изворачиваться, чтобы достать ртом до своего источника и пить ее прямо из себя. Это стоило огромных усилий и трудов, но он достиг цели и гордился тем. Президент полагал, что употребление собственной мочи - спасение человечества и важнее половины постановлений Политбюро по сельскому хозяйству. Осталось теперь немного для людей: обрести независимость в главном - пище. Над этим он и размышлял. При том он торопливо бормотал одно и то же: "Процесс пошел, процесс пошел, вообще говоря, процесс пошел!"

* * *

Кто-то позвонил по городскому телефону, но Марго не подняла трубку. Ее лицо выражало задумчивость. Опять позвонили. Она даже глазом не повела. Наступило утро. Марго, не сомкнувшая глаз, поднялась с кресла и подошла к окну. Мир за окном пылал лучами встававшего над городом солнца. Светясь светом и красотой, мир человеческий плыл к своему совершенству, и это отражалось в каждом листочке зеленых деревьев, в отточенном блеске ломаных линий домов, улиц, переулков, солнца и неба. Марго вздохнула, припоминая неприятный уход Домино, его лицо, немую спину и резко подошла к настенному откидному календарю, чтобы отвлечься. Но отвлечься не могла. Мысли преследовали, как кошмар. На листочке календаря сквозь зубы и со слезами прочитала стихотворение великого поэта Пушкина.

- Так это тот самый Пушкин, что сказал, что он помнит чудное мгновенье, да? - прошептала она со злорадством и облизала почерневшие губы. - И про гения чистой красоты тоже он сказал, да? Но я-то знаю, что нет гения чистой красоты! И нет чудного мгновенья! Нет же! А есть старая, грубая и уродливая Марго, мнящая себя красавицей на старости лет, но которая имеет права выпустить вождя дорогого Владимира Ильича Ленина в жизнь, как выпускают из стеклянной банки смертельного скорпиона, ядовитого паука! Я могу выпустить в красоту и гармонию земной жизни, в город, в отточенный блеск красоты! Ужо! Он тогда покажет, людишки, как надо жить! И красоту покажет, и истину, и гармонию! Он вам, людишки, покажет гения чистой красоты! Твари! Что будете делать? Тогда вы все, сволочи, получите в учителя матроса Железняка, который в необходимый момент устанет и щелкнет затвором уже автомата и скажет: вон! И озаренные отсветом революционных бурь кинутся люди бежать, спасая свои шкуры! И Красный террор, как легкий майский нежный ветер, распахнет кровавые крылья; в тот же момент ангел Революции кисельной властью сатаны, роняя вокруг себя черный свет того мира, с кровавой пеной на губах пропоет нежнейшую песню любви к человеческой свежатине! И закрутится вихрем свадьба Свободы и Красного террора! И встанет во весь свой рост черный человек ада, как у себя дома, и все, все, все получите, и ты, Домино, получишь на свадьбе той стакан адского зелья! И ты, Домино, отдельно получишь! - вскрикнула Марго, не видя ничего сквозь слезы. - На той, той свадьбе!

Она перестала шептать, чувствуя, как ей стало нехорошо; отворила створы окна и уставилась невидящим взглядом на блистающий всеми гранями мир жизни за окном. Она задыхалась от своих чувств, от обиды на Домино. Ее мелко трясло, как трясет землю в период извержения вулкана. Она второпях перебегала из одного угла кабинета в другой и не находила покоя. Затем подбежала к телефону, сняла трубку и побила несколько раз ею по рычажку. "Нет, - думала она, - все против меня! Весь мир ополчился против!" Затем второпях стала набирать внутренний номер телефона ординаторской и вызвала старшую медсестру к себе. Та, в очках, спокойная, невозмутимая, в белоснежном халате и с бесстрастным лицом появилась в дверях.

- Вот что, Маня, дорогуша, - в первые секунды даже забыв, для каких целей пригласила сестру, произнесла Марго, - что там с этим маразматиком, членом-корреспондентом, крупнейшим специалистом по истории КПСС дорогим Владимиром Ильичем? Который пятьдесят семь лет изучал историю Ленина?

Сестра с удивлением посмотрела на нее сквозь очки.

- Ну который, ну тот, что Ленин? - нетерпеливо спросила Марго.

- Как что? Как сказали - в наблюдательную того шизоида, - отвечала сестра и присела без приглашения на стул. - А что?

- И все?

- А что? - еще больше удивилась сестра, улавливая странный, болезненный блеск в глазах врача, перевела взгляд на ее руки - они мелко -мелко прыгали.

- Выпиши! - прошипела со вскипающей свирепостью Марго.

Медсестра воззрилась с удивлением на заведующую, сняла очки и, вздохнув, привстала.

- Не понимаю. Он болен. Тяжело. Шизофрения все-таки, не просто это, - сказала она, глядя в лицо врачу и опять увидела в глазах тот странный блеск больного человека. - Не понимаю.

- А я понимаю! - вскрикнула с яростью заведующая. - И немедленно! Я все понимаю, я все знаю: что надо делать! Пусть по миру погуляет! Он испортил людишкам бал в XX веке, так пусть достанет их в XXI. Засиделись!

КОНЕЦ

МИСТИФИКАЦИИ ГОГОЛЯ

Издавна предполагалось, что человеческая мысль, а равно, выходит, и литературная, построена по единой непрерывно восходящей вертикали совершенствования и достижения все новых духовных вершин. Как ни грустно и как то ни прискорбно констатировать, но литература нашего XX века так и не смогла достигнуть или повторить образцов прошлого. Вероятно, имелись на то причины. Кто осмелится подобное оспаривать? Найдется ли такой человек? Вряд ли. Литература - не просто наиважнейшая функция самовыражения человека. Она отражает духовную ипостась человека, общества и т.д. В том ее сила и в том - слабость. Современные писатели, заядлые материалисты, далеки от мифических творцов прошлого, от подлинного интеллектуализма, они - суть подопытная человеческая общность, полноправным членом которой мог стать до недавнего временилишь носитель известных черт, как-то: атеизм, коллективизм, всеобщий принцип солидарности и т.п и т.д. Десятилетиями "общий" порыв превалировал над индивидуальными конвульсиями "отщепенцев общества". Человек воспринимался - как самая малость той субстанции, из которой складывалось высшее и отдельным лицами непостижимое мыслительное действо - безраздельное служение Идее

И даже смерть во имя Идеи, сработанной в кабинете и за чашкой кофе вождем, генсеком, вменялась обществу и каждому в отдельности- как высшее благо.

Стоило бы определить, откуда и из каких-таких дремучих недр нашей постдействительности появилось именно подобное рвение служить отечеству?

При каких обстоятельствах? В человеке ценилось не его истинное духовное начало, а некий фантом, привнесенный извне. Идея, заключенная в Слово, взращивалась, как взращиваются семена, брошенные в землю. Заземленность восприятия человека - отличительная особенность большевистской идеологии. Человек воспринимался как почва, на которой можно взрастить любую нужную Идею. Конечно, как любил повторять в свое время Наполеон:

"Кто может все сказать, тот может все сделать." Не отсюда ли?

Слово, как видите, имело свой смысл, наполнялось действенной энергией. Слово ценилось, ему верили. И умные люди на полную мощь использовали его энергию. Выражение типа: "Почта- самое необходимое народу"; "Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны"; "Кино - наиважнейшее из искусств", - все эти величайшие по "глубине" мысли совсем недавно красовались на видных местах, включая отхожие, и призваны были внедрять в сознание людей определенные стереотипы. Что это? Из каких таких глубин привносилось в наше сознание простое до глумливого идиотизма откровение, что мы, русские, если не полные болваны и дурачки, то уж очень походим на них? Дело в том, что Слово в России даже для простого циничного обывателя имело - абсолютную ценность! И каждый мало-мальски мыслящий разночинец знал об этом. Слово для русского - как для дыхания воздух.

А если Слово, то значит, и литература в общественном российском сознании занимала особое место, играла исключительную роль и имела принципиальное значение в жизни - как самоценность! И умный человек знал то. И очень даже прекрасно ведал про "особое вместо" в сознании русского человека. Литературные герои, образы в обществе девятнадцатого века - их копировали, им подражали, ценили больше самой жизни! Литературные идеи - наука жизни! Перед обществом ставились вопросы масштабные: "Кто виноват?", "Что делать?" Литературные идеи в то время - моральный и нравственный кодекс русского, создавшего оригинальную православную цивилизацию. В романах и повестях по всей империи судорожно искали ответы на вопросы: как надо правильно жить? И пишущий человек в то благодатное время слыл совестью народной. Сие сказкой звучит по нынешним временам, но это было, было, было. Все литературные портреты, образы, характеры, идеи воспринимались - как натуры живые, таинственные, данные Богом. Слово-то был магический символ! Если хотите - божественный! "Неученье - тьма, ученье - свет". Возьмите Татьяну Ларину Пушкина или Лизу из "Дворянского гнезда" Тургенева - героини несут свет нравственности, одухотворенности, святость и незыблемость моральных устоев, то, на чем зиждется православие и государственность, Символом того времени стала - книга. Подобный феномен в мировой истории - единственный, уникальный в своем роде, и он принадлежит российскому характеру, выделяет нас среди других народов. В лучшую ли сторону, худшую, судить не нам. Но он вносил оригинальный штрих в характер русского человека. Литература воспитала в народе наивную веру в святость Слова. Это внушение во всемогущество Слова имело для российского народа катастрофические последствия, принесшие неисчислимые бедствия, воспитав в нем благодушие, доверчивость. Ни один народ в мире не подвержен такой зависимости от информационного потока, как наш. На гигантских просторах величайшей из империй народ, словно ребенок, воспринимал Слово - как заклинание от всех бед, как единственное, во что можно верить на земле, ибо "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Эти постулаты воспринимались буквально, и прививались народу нашей литературой, исполненной не пером, а совестью народной. Слово и Бог - как равнозначные составляющие некой праведной Силы, некоего провидения. Слово воспитывало в русском человеке черты характера нам противопоказанные по своей природе, в силу особенностей русской жизни. Слово воспитало русского человека подверженным внушаемости, а русская душа слишком воспринимала чужое - как свое. Мысли, чувства, образы - как свое. Мы до сих пор любим повторять вслед за кем-то "отработанные" истины, копировать идеи, характеры; мы вечно плетемся в хвосте Запада, копируем, стыдясь, его образ жизни во всем, но в то же время, как великая нация, претендуем на свою собственную цивилизацию и свой образ жизни., Виной тому - Слово. Внушение Словом. Нам внушили, что мы такие-сякие, плохие, и мы поверили в ложь.

Так гений Гоголя внушил русскому народу, что придуманные им второпях замечательные, хотя и бездуховные, карикатуры на русских людей, им, не знавшим русской жизни и только что приехавшим в столицу России, в "Ревизоре", "Мертвых душах", "Шинели" - это и есть самые что ни на есть реальные русские характеры, из которых состоит многомиллионная православная империя. Не будем утверждать, что сие преднамеренное действо российскими дворянами и мужиками в произведениях писателя и не пахнет, не пахнет там и русским духом, о котором так пекся Пушкин. Скажем: великий лицедей, зная о внушаемости русской души, мистифицировал! Гений мистификатора убедил российских простодушно-наивных людей, что они и есть те самые коробочки, плюшкины, собакевичи, бобчинские-добчинские и- прочие персонажи его знаменитых произведений. Даже разнеслась в то время молва, что сам-де Пушкин "подкинул", мол, Гоголю тему о мертвых душах, а Гоголю пришлось всего лишь препроводить ее в жизнь. Случайно ли шла играла от имени Пушкина? Восклицание просвещенного императора Николая I: "Над кем смеетесь, над собой смеетесь", - окончательно закрепило в сознании русских людей, что они сами и есть те самые и из тех самых произведений Гоголя. Увы! И тому множество доказательств.

Русские идеи, образы, характеры - они из романов Пушкина. Все! А ставшая крылатой фраза: "Все мы вышли из шинели Гоголя", - лишний раз подтверждает мысль о том, что даже творцы Слова приняли лукавство величайшего мистификатора за свет Истины. К сожалению, эта мистификация внесла разрушающее начало не только в могучую русскую литературу.

Впоследствии Гоголь осознал и ужаснулся содеянному им в российской империи и попытался в "Выбранных местах из переписки с друзьями" исправить чудовищную ошибку. Исправить содеянное и самого себя. Он мученически страдал, плакался перед смертью, призывал кару на свою голову, стремился сжечь свои произведения (и сжег второй том "Мертвых душ"). Он просил прощения у православного люда, места не находил и, достигнув христианского миропонимания, проклял свои деяния на ниве Слова, полагая себя величайшим из грешников. Он понял главную ошибку: он, верный православный, принялся разрушать фундамент обожаемой им империи, в которой добра больше, чем во всем западном мире.

Девятнадцатый век убедил нас в том, что Слово всегда светилось Истиной вечного мира, то есть божественным"светом. Ибо духовная система Льва Толстого, например, предполагает непременно мораль христианскую. Великий безбожник в своих произведениях следовал христианским заповедям: "Не убий", "Не укради" и т.д. Ибо ничего лучшего пока человечество не придумало. С ярчайшей выразительностью те же самые постулаты утверждаются и Ф.Достоевским, определившим истинный смысл русской души - как путь постижения божественной Истины, носителем которой для него являлся русский человек - богоносец. Откровенное торжество христианских добродетелей. Но "жили" по соседству и другие истины.

Возникновение декабристского феномена в православной России - явление чрезвычайное и до конца неосмысленное. В каждом благонамеренном действии предполагается добрый умысел. В декабристском движении он явно скрывается за завесой слов о прекрасном будущем для народа. Сейчас мы знаем, что такое "прекрасное будущее". Предполагается лишь пустое циничное и заведомо ложное обещание, а дальше... дальше просматривается - материальное торжество победителей. Как то имело место в семнадцатом. Передел собственности - конечный итог любой революционной передряги. Имелась конечная цель и у декабристов - истребить царскую семью до корня, уничтожить самодержавие. Приходишь к мысли, что реально декабристы с их программой истребления царской семьи, с разветвленной сетью осведомителей и соратников в армии есть ничто иное как - заговор террористов. Группа вооруженных высокопоставленных чиновников из высших сословий решилась захватить власть, которая так заманчиво-обнажённо лежала в бездействии, как всегда, на российской дороге. В заговор было вовлечено много случайных людей, как то всегда бывает. Но и тут Слово совершило свое дело: кучка террористов впоследствии была мифологизирована тем же самым Словом, превратив их в мучеников, борцов за народное счастье. Позже подобными мифами активно занимался Александр Иванович Герцен, мечтавший стать, несмотря на очевидную скудость таланта, "совестью народной". Он разрабатывал теорию русского социализма и, по выражению большевика Ленина, вплотную подошел к историческому материализму. До сих пор стоит мыслитель у очерченного Лениным предела - ни писатель ни герой.

Стоило бы помнить: "все люди идут к счастью, но приходят чаще всего к несчастью". Что ни говорите, а "мечта о сладкой жизни, всегда слаще самой жизни".

Общественная мысль в российской империи всегда на равных, как две гнедые в упряжке, неслась вместе с литературной, и по своей сути являлась литературной. Ибо литература угадывала и точно отображала дух народа, его устремления. То есть литературная мысль питала государственную, общественную. Герцен призывал русский народ к восстанию, а вот Чернышевский шел дальше и - призывал к топору, то есть к настоящему террору, а видный юрист Кони оправдывал террор. Диалектическая системы - "призыв - террор - оправдание" - не соответствовали христианским канонам, разрушали духовную систему Пушкина. Кони на суде оправдал террористку Засулич, убившую Петербургского губернатора Трепова. Не мог предположить Гоголь, что его идеи заронят зерно разрушительной ненависти. Ненависть рождала страха, который создавал хаос.

Достоевский все это понимал и призывал "смириться гордому человеку". В то же время литературные эскапады Белинского, Герцена и Чернышевского, а впоследствии Писарева и Горького не вписывались в христианские, православные каноны духа.

Русская литература выстраивалась по классическому образцу духовной системы Пушкина - как вокруг солнца выстраивались планеты. Система Пушкина покоилась на основании, уходящем в древнюю Грецию, Константинополь и русский дух. Духовную систему Пушкина приняли вольно или невольно все русские писатели - Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров, Чехов, все - кроме вскормленного с пера великого поэта - Гоголя. Он прошагал мимо. Хотя как Петр I оформил российскую государственность, так Пушкин оформил и объединил российскую духовную общность.

Литература таила в себе могучие духовные, исторические потоки нации, взращивала общественную мысль и мораль. Но именно там и были замечены впоследствии зерна отрицания, которые зародил Гоголь: надо отрицать все, чтобы отрицать хоть малость. Максим Горький, пожалуй, один из тех , кто свое литературное поприще начал с гоголевского принципа отрицания всех и вся. Своим творчеством он отрицал всю нашу классику, воспевая: "Убей и торжествуй!" Не смирение, не доброту, а силу и жестокость - как способ выживание в волчьем мире людей. Горький отрицал выработанные веками моральные устои. Особенно раздражал Достоевский, ставший мишенью его обличений. Не владея и малой толикой образованности, которой обладали писатели девятнадцатого века, он пустой, но громкой фразой заглушал их голоса, бравировал позой, скоморошествовал: "А вот мы вас!". Он - скорее шаманствующий площадной обличитель, манкировал мастерством: если кто заметит, то подумает, что специально пишу с ошибками! Горький - типичный представитель того, каким не должен быть на Руси писатель. Но он показывал, что каждый смышленый человек мог им стать. Уничижая словом умных людей, выражался вычурно, передразнивая их. Ему во всем следовал поэт Маяковский и менее интересные поэты.

"Золотой век" русской литературы кончался под аккомпанемент бунта, под дикие вопли воинствующих разночинцев. Среди вакханалии всеобщего отрицания моральных постулатов слышался все более торжествующий голос темной души. "Золотой век" требовал образованности, помимо таланта, знаний, даже , если хотите, наследственной культуры слова, а в новом XX веке образованность воспринималась - как лишний груз на ногах "творца".

Слово отступило в тень, предоставив первенство Идее. Неважно как выраженной, главное - во всеуслышанье заявленной. В определенной степени олицетворявший девятнадцатый век англичанин Оскар Уайльд утверждал, что "нет ни нравственных книг, ни безнравственных. Есть книги, хорошо написанные, и есть, плохо написанные. Только". В двадцатом веке в России мало кого интересовало и то, и другое. Главным становилась мораль бунтарей, имя которой - отрицание! Когда все можно! Горький не снисходил до доказательств. Он - утверждал. Он учил жить по-новому. Вспомним знаменитое, с апломбом утвержденное: "Рожденный ползать, летать не может." Или: "Буря, скоро грянет буря!" Он призывал к восстанию. Бунт - главный фактор в умонастроениях двадцатого века. Бунт - как стихия разрушения.

Казалось, православному русскому человеку мало было трудиться, и его торжественно, с поспешностью тащили в полосу губительного разрушения и как бы для счастья же. Разрушать всегда проще, эффектнее, внушительнее его влияние на психику человека, чем медленное строительство. Разрушение удовлетворяет низменные страсти людишек, находящихся не у власти, но стремящихся к таковой. Храм, строившийся несколько столетий, можно разрушить за несколько минут. Подобное восторгало ненасытные темные души смердяковых, ибо Зло - демонстрация силы. Но Зло торжествует только под прикрытием хаоса. Даже целенаправленное зло - хаос. Оно взращивается при больших беспорядках за короткое время, как взращивается раковая опухоль. Хаос - родная стихия зла. Как только страна опрокидывается в пучину хаоса, зло вопит во всю глотку и требует крови. Кто мог сказать в девятнадцатом веке: "Я люблю смотреть, как умирают дети". Эти кощунственные слова Маяковского невозможно было произнести поэту или простому человеку в прошлом веке даже шепотом. Из Лондона поносил самодержавие болезненно тщеславный Герцен, вкрадчиво призывал к топору Чернышевский, творческую импотентность которого никогда никто не оспаривал, бунтовал, стушевываясь, гордый Тургенев, но никто не решался ошарашить публику российскую подобными омерзительными словами, как то сделал впоследствии Маяковский. Да! Да!

На самом деле человек, ничего не знающий, похож на фанерный шар, который ошибочно принимают за глобус по той простой причине, что он круглый.

Вся западная литература преследовала единственное - создавать яркие, сильные характеры, трагические сцены. Русская же литература в прошлом веке прониклась идеей маленького человека. Маленький человек - чисто христианский символ. Ее подхватил из жизни Пушкин, развил и пустил гулять, смеясь и улюлюкая, Гоголь по российским равнинам. Русская литература на все лады обставляла здание нравственности идеей сострадания к маленькому человеку, сочувствуя, жалея, заставляя умиляться его страданиями. Западная литература и русская - две противоположности. Но обе они имели под собой прочный фундамент нравственности - христианство.

Горький, не осмыслив эти потоки в культуре народов, возвел сильную, атеистическую по вере личность на святой пьедестал христианской морали. И тем - отрицал христианство. Горький опередил нынешних американских деятелей культуры.

Конечно, скрипку создает Страдивари, но драгоценной она становится благодаря Паганини. Нельзя не согласиться с этим. М.Горький всегда страдал одним - желал в глазах читателей выглядеть лучше, нежели был на самом деле, мифологизировал свою жизнь, лгал о ней. Он опутал собственную жизнь ложью, как опутывает паук паутиной свою жертву. Для Горького жизнь была главной жертвой, от которой он много желал - личного счастья, известности, денег и прочее. Но мечта о сладкой жизни всегда, как уже говорилось, слаще самой жизни. Нежный, тончайший лирик Блок понял это раньше других, когда его, в то время первого поэта России, Троцкий, захватив с Лениным власть, назначал в голодную пору революционных страданий своим личным секретарем. Разночинцы, то есть самые настоящие революционные демократы, революционные народники, убедили, что террор - одно из величайших зол на свете. Они взяли в семнадцатом году власть посредством террора. Разве Ленин и вся его команда - не разночинцы, не продолжатели идей Чернышевского? Для разночинцев литература - орудие классовой борьбы за власть, тот же топор Чернышевского, Террор словом - самый гнусный на свете террор. Блок невзлюбил босяка Горького: художник не имеет права бравировать ничтожными страстями. Столбовой дворянин Бунин со странным вниманием взирал на Горького. - тот же разночинец! Лучшим другом Горького оказался Ленин, который относился к писателю как к подсадной утке для интеллигенции, которую при случае всегда можно вышвырнуть на берег другой жизни.

Вот как обернулась хитроумная мистификация Гоголя. Слово, путешествуя в сознании людей, может разрушить не только одну империю, но и целый земной мир.

Изменился в начале двадцатого века характер и смысл литературы. Ушли в мир иной великие творцы. Их духовные системы - как воплощение совести народной, безусловно, остались. Но в XX веке они в значительной степени оказались невостребованными в силу следующих обстоятельств. От Пушкина до Достоевского величайшие духовные системы освящались христианским самосознанием. К власти же в начале двадцатого века пришли братья-разночинцы, все, как один, атеисты, пылавшие жестокостью к России. Они перекроили ее до неузнаваемости, даже имя империи с брезгливостью отбросили прочь, заменив его Советским Союзом.

Над некогда великой империей не пролился свет Истины. Мы не в состоянии осмыслить внеземных почти богов - Достоевского, Льва Толстого. А если нет способностей осмыслить ими сотворенное, то как же можно хотя бы повторить ими рожденное? Осмысление надо начинать с того естественного обстоятельства, что Достоевский и Толстой не появились сами по себе и вдруг, их гений вырос на российской почве, пропитанной духом того времени, величием дел и творений своих современников, и являются они не просто случайно занесенными зернами и столь же случайно взрощенными и принесшими свои плоды. Они - дети величайшей из эпох России представляют величие народа, мощь и гений общественного сознания

Эпоха родила их, эпоха величия и процветания Российской империи и народа ее. Только великий народ мог взрастить великих творцов. Слон не может родить барана, дабы не устыдиться его. Эпоха представляет человечеству своих лучших детей, наделив их возможностями духовного покорения человечества.

Дух их витает над Россией.

Можно писать романы размером с "Войну и мир". Немалая плеяда писателей жаждала славы, повторяя размерами своих сочинений роман Льва Толстого. Как выяснилось, желания недостаточно, потому что повторять - не означает созидать.

Горький, "буревестник" XX века, в тридцатых годах процветал при сменившийся власти, если учесть, что он получил роскошный особняк с обслугой на правительственном уровне на Малой Никитской, в центре столице, навсегда и задарма- от вождя товарища Сталина. Слава Л.Толстого не давала покоя. Но в начале он стал повторять вслед за вождем Сталиным что "если враг не сдается, его уничтожают". Эта мысль отвечала его внутреннему классовому настрою. И только спустя какое-то время Горький продолжил работу над романом "Жизнь Клима Самгина". Этот роман должен был превзойти по размерам "Войну и мир", стать вторым крупным произведением в мире, а "по своему политическому значению он имел право и возможность превзойти все романы мира", о чем впоследствии твердила верная и своя в доску властям пресса. В тридцатые годы слова "буревестника" Горького, как вождя литературы, уже приобрели властное значение. Впервые в истории человечества писатель располагал властью. К нему прислушивались, на него молились. Он учил Андрея Платонова, что тот якобы не умеет писать прозу и наставлял "попробовать" себя в стихах, а Александру Твардовскому он советовал "попробовать" себя в прозе, начиная с рассказов. С его властной руки Федора Достоевского не издавали до шестидесятых годов, объявив творчество писателя вредным для народа. Горький обозначился в своих действиях, как классовый пролетарский писатель. Он объявил себя родоначальником социалистического реализма и занимал вызывающе вождистскую позицию, принимал крутые решения, мог отправит в ссылку, посещал концентрационные лагеря, своими посещениями оправдывая их существование. Перед ним заискивали прихлебатели от литературы, называя самыми льстивыми эпитетами. Сам товарищ Сталин, ярко демонстрируя отличное знание мировой литературы, заявил на весь мир, что поэма Горького "Девушка и смерть" посильнее "Фауста" Гете. С тридцатых годов он перестал быть в традиционном смысле писателем и определился в рупоры политических игроков. Его до самой смерти подхалимская пресса, ни от кого теперь не таясь, называла гениальным, великим, самым, самым. Его духовные "открытия" использовали молодые трубадуры. Поэт Э.Багрицкий самозабвенно повторял о том, что если он скажет: "Солги!"- солги! Но если скажет: "Убей!" - убей! Что это означало: "Убей во имя идеи!" Вот что означало подобное. Другой трубадур А.Сурков звал к тотальной ненависти друг к другу, к воспитанию в душе этого "прекрасного понятия ненависти".

Бес - согрешивший ангел. Бессовщина - групповое действо, и она овладела умами писателей, и они, радуясь, торжествовали, "Поднимали целину", перекраивали христианскую мораль наоборот. "Не убий"! - надо одно: "Убей!" " Не солги!" - надо лгать обязательно. И так далее.

Горький окончательно взорвал мост, ту самую связующую нить между веком девятнадцатым и веком двадцатым. Он попытался покончить с литературой прошлого века, когда даже вседержавные венценосцы искали дружбы с писателями, как носителями Истины. Литературный вождь вел себя - как вождь. Он стал изобретать рецепты того, как надо писать в русле " Не отвратительно бездуховного прошлого критического", а в духе социалистического реализма. Классовый подход к литературе и искусству торжествовал, "буревестник" самолично определял развитие всей советской культуры, ее духовные приоритетны, превратив литературу в обыкновеннейшую агитку партии, приравняв с гордостью перо к штыку. В то время страдал за рубежом И.Бунин, играл со своей судьбой в прятки В.Набоков, в полном бессилии изнемогали И.Шмелев, Л.Андреев, А.Куприн, писал уничижительные письма у себя на родине Сталину М.Булгаков, через годы заточен был и нес крест невольника в концентрационных лагерях смертников объявленный "врагом народа" непокорный властям А.Солженицын, и т.д. А в саду советской власти не скупились и щедро раздавали литературные премии, ордена своим верным классовым товарищам, тем, кто возглавлял "передовой отряд советской интеллигенции" - писателям, объявленных теперь "инженерами человеческих душ". Можно перечислить имена тех, кто написав несколько сносных рассказиков, умудрились в "саду советской власти" оборвать все плоды с деревьев, именуемых материальными удобствами - квартиры, дачи, звезды, ордена, премии, ленинские и государственные, назначались советниками по культуре при президенте СССР, членами обкомов, членами ЦК. Литература становилась прибыльной отраслью, огосударствлялась - как земля, как заводы и фабрики. Слово переходило в другое качество. Еще годы поколения советских писателей оглядывались на тень "Буревестника", учившего смотреть на мир сквозь призму очков неистового Виссариона Белинского, которого великий Достоевский с присущей ему откровенность назвал "самым смрадным явлением в истории русской культуры".

Полное духовное перерождением Слова произошло на наших глазах за короткий двадцатый век. Винить в том не имеет смысла лишь Гоголя.

Мастера литературы, в частности, все тот же насмешник над человечеством Владимир Набоков доказал, что не литература принадлежит человеческому миру, как то имело место в XIX веке, а мир человеческий принадлежит литературе исключительно, как материал, как то случилось в ХХ веке. Литература имеет свою собственную жизнь, под ее образы подстраиваются с удовольствием люди, отдельные личности, группы людей. Слава Богу, обширный список характеров в бездуховном паноптикуме Н.Гоголя всегда находился рядом, и торопятся по бескранйим просторам все такой же неохватной страны всякие коробочки, плюшкины, собакевичи, бобчинские и добчинские и прочее, прочее, прочее. Извращенная в духовном сознании гением страна была особенно любима и почитаема большевиками и - они любили Россию не реальную, а гоголевскую, обратив ее в орудие классовой ненависти против настоящей. " Золотой век" оставил нам таинственные знаки деяний величайших гениев, дурные и великолепные в своей реальности.

Недаром, как то ни грустно признать, литература XIX века для нас современнее и духовно ближе литературы XX века. Увы!

В наше время все значительно упростилось. Слово стало маской, под которой может скрываться любой плюшкин, бес или живодер, или маньяк, или кто еще пострашнее. И каждый мистификатор умудрится использовать его по своему желанию или назначению. Слово - живая энергия человека, но это не живой организм и самостоятельно заявлять о себе оно не в состоянии. На гигантских просторах русской равнины так уж у случилось, что часто Добро уживается со Злом, и тому не придается большого значения.

СОДЕРЖАНИЕ

САМОУБИЙСТВО ВОЖДЯ. Роман. ..........3

МИСТИФИКАЦИИ ГОГОЛЯ. Эссе. ........175

Редактор Л.Вьюнник

Корректор И.Пугина

Тех.редактор А.Савеличев

Мирнев Владимир Никонорович

САМОУБИЙСТВО ВОЖДЯ

Роман

Приложение к журналу “Проза”.

Свидетельство о регистрации Љ016819

от 21 ноября 1997г.

Московская городская организация

Союза писателей России

Сдано в набор 28.08.2000

Подписано в печать 20.09.2000

Формат 70х100х1/32, объём 8 п.л.

Гарнитура Times.

Печать офсетная.

Тираж 350 экз.

Отпечатано в МЦ МПО.