Мерный гул самолета вывел меня из дремотного состояния. Высоко, в безоблачном небе лебедем плыл он над нами на северо-запад.
- В Москву полетел, - сказал негромко Кузьмич.
В голосе у него мне показалось что-то мечтательное, и я его подколол:
- Завидуешь, что не в нем?
- Нисколько! Ни капельки. Ни на кусочек мизинца!.. Москва... Суматошная жизнь.
Кузьмич возразил почему-то поспешно и возбужденно, как человек, уличенный в чем-нибудь очень постыдном, и показал кончик пальца, который, по его уверению, был даже больше, чем его стремление в Москву. Палец был указательным.
И для того, вероятно, чтобы отвести от себя даже тень подозрения в одном из семи смертных грехов, он все также взволнованно произнес:
- У меня была возможность переселиться в Москву, но я отказался.
- Да ладно тебе!.. - воскликнул я недоверчиво и посмотрел на приятеля, как на отпетого чудака. - И чем же тебя не устроило столичное житиё?..
Каких только копий не сломано в борьбе за любую возможность проживания в Москве, а он, видишь ли, "отказался"! И ради чего? Ради здешней полунищенской жизни, ради постоянного статуса: временно безработный?..
Мы с ним трудились урывками - так получалось - на частников. Частники разные, но условия у всех один к одному, как под копирку: из тебя стремятся выжать все соки, а тебе заплатить с гулькин нос, или меньше и этого. Если проявишь характер, то сразу - взашей, сразу вердикт: "Вы уволены!"
И такое приходилось терпеть: кругом безработица, и еще немаловажное - возраст. Мы с ним уже размечтались о пенсии, но пенсию властно от нас отодвинули. Мы оказались в центре абсурдной трагикомедии: наниматели нас не берут - старики, отработанный материал, а по закону - уж не такие и старики, по закону мы вполне продуктивны.
Конечно, и в Москве сейчас жизнь для многих не медом намазана, подумалось мне, но зачем-то все рвутся туда. А Кузьмич отказался! Или это патологический казус, или - вранье. И я решил разобраться. Если вранье, выведу хвастуна на чистую воду. Обстановка позволяла детально исследовать этот нонсенс.
Мы с Кузьмичом находились за городом, на рыбалке. К полудню клев почти прекратился, и мы, оставив на произвол свои снасти, заварили уху. Потом блаженно расслабились. Я лежал на траве, покрытой брезентом, а Кузьмич присел на пенек и принялся налаживать спиннинг. Его тяготило пассивное ожидание клева, и он дополнительно решил поблеснить.
- И что же сподвигло тебя на такой стоический подвиг? - повторил я вопрос. - Давай, говори про свой эксцентричный поступок!
- История долгая, - ответил вяловато Кузьмич.
- Так время навалом, и никто нас никуда не торопит... Излагай, излагай, не надо жеманничать.
Кузьмич еще поломался немного и начал:
- С точки зрения многих, я удачно женился. И я был такого же мнения. Жена, как говорил товарищ Саахов, прекрасна по всем показателям: спортсменка, комсомолка и прочее... Но все почему-то считали, что для меня было главное - тесть. Он был секретарем областного комитета КПСС, а это - полноправный хозяин всего региона. Я, при женитьбе, не ставил на его должность, просто мы полюбили друг друга и решили быть вместе.
"Что-то тут не того", - подумал здесь я. Я вспомнил фильм "Кавказская пленница", вспомнил сумасбродство Саахова и мысленно сопоставил данные Кузьмича с данными его благоверной. У него - косолапость, курносость, ушастость, да и во лбу далеко не семь пядей. А она и сейчас очень многим на зависть. Вряд ли в далеком том прошлом он был неотразимым красавцем, или "принцем на белом коне". Впрочем, как говорится в пословице, любовь зла...
Понять до конца, почему такое случилось, было бы тоже неплохо, но меня больше интриговал отказ этого косолапого чудика от московской прописки. И я его внимательно слушал.
- Мой тесть и здесь тогда жил припеваючи, - продолжил Кузьмич, - но он все мечтал о Москве. Сам просто так он туда перебраться не мог - он номенклатурный работник. Они сами про себя ничего не решают, их кукловоды двигают с места на место. Так вот, если нельзя самому, то захотел отселить в Москву дочь: чего ей чахнуть в провинции. Брат в Москве у него. Схема была такая: она кончает здесь институт и сразу в Москву. Поживет сначала у брата, а там выйдет замуж, конечно, по-умному - за москвича, и все у нее образуется. Но в этих планах получился прокол: она здесь вышла замуж. За меня, как сам понимаешь. И у тестя возникла дилемма: или оказаться от затеи с Москвой, или думать уже об обоих. Он не отказался. Думал, что брат согласится и нас двоих приютить... Вот такая преамбула.
Кузьмичу, насколько я его понимал, предлагали Москву в советское время. Тогда Москва была почти недоступна. В командировку в Москву выезжали только по вызову, место в гостинице - только по брони министерства. А ему предлагали, как он утверждает, работу, прописку, жилплощадь. Провинция задыхалась в тисках тотального дефицита, а в Москве и тогда было все. Конечно же, тесть его был и прозорлив, и практичен.
Я с ним не то чтобы сильно знаком, но знал о нем многое. Сейчас это - дряхлый и нудный старик. Брюзжит постоянно на все: на никчемную власть и сплошной геморрой, на язву и несварение желудка. Но я помнил его и в те времена, с которых начал Кузьмич. Тогда его тесть был одно загляденье: энергичный, ухоженный, статный... Золотые очки, галстук, строгий костюм... Любил красоваться по телевизору. Говорил всегда задушевно и поучительно, как с ребятишками в детском саду. Говорил все больше о планах. Заверял, что скоро будет всем хорошо. Конечно, только при его неустанном правлении. О недостатках говорил неохотно. Называл их тяжким наследием от прежнего руководства и кознями диссидентов - подлых прихвостней догнивающей буржуазии.
А Кузьмич прервал свой рассказ и выжидающе смотрел на меня:
- Тебе действительно интересна эта бодяга??
- Давай, давай говори. Интересна.
- Я, честно признаюсь, - сказал исповедально Кузьмич, - что ни о каких преференциях я вовсе не думал. Рассчитывал на себя: у меня - диплом инженера, а работы - навалом. Но, хочешь не хочешь, а от должности тестя мне кое-что доставалось. Не проработав и года, я уже стал начальником слесарного цеха. Думаю, что тесть повлиял. Он, конечно, заботился не обо мне, а о дочери, чтобы ей жить в достатке... Жили мы у него, так они настояли. Но он маниакально мечтал о Москве.
Его брат работал в военном НИИ, заведовал какой-то лабораторией, имел ученую степень. Он, по словам тестя, мог свободно зачислить к себе и меня. Это реально: я все-таки закончил технический вуз... Значит - сначала работа, прописка, жилье у тестева брата, а потом нам помогают с отдельной квартирой. Вот так я и мог бы обосноваться в Москве...
- И что же? - не удержался я от вопроса. - Что здесь-то тебе помешало?.. Брат пошел на попятную?
- Да нет, брат тестя поддерживал такую идею, действительно гарантировал и жилье, и прописку.
- Тогда совсем не понятно...
Кузьмич передернул плечами, поморщился, как от чего-нибудь кислого, и продолжил рассказывать:
- Как-то за ужином тесть сообщил: "Звонил мне сегодня Владимир. Собирается вместе с Риммой приехать к нам в гости. Я, понятно, ответил, что рады безмерно таким желанным гостям".
Владимир - это брат тестя, тот самый, к кому нас хотели пристроить, Римма - его жена. Новость была из приятных: можно было реально ускорить близость к Москве.
Мы, естественно, подготовились к встрече, и на вокзал отправились всей семьей, на двух черных Волгах. Одна - персональная, закрепленная за тестем, другую он взял тоже из их гаража... Дело было во вторник, под вечер. Мне пришлось отпроситься с работы, а тесть - он сам себе голова.
На перроне братья долго обнимались и целовались, болтали о разном: о здоровье друг друга, о здоровье супруг, о погоде... Перрон уже весь опустел, багаж шофера уже утащили в машины, а они все стоят, обнимаются, и воркуют, как голуби. Как будто дома не смогут наговориться. Причем, я заметил, что говорил все больше москвич. Он был довольно несимпатичен: голова с огромнейшей лысиной и толстыми серыми бакенбардами, нос длинный, тонкий с синеватыми жилками. Супруга его, напротив, приятная женщина - полная степенная дама... Только минут через сорок удалось нам тронуться восвояси.
Жена моя села рядом с шофером, а мы с дядей Володей, - так он представился нам с женой на вокзале - на заднем сиденье. Посадить меня рядом с ним запланировал тесть - для лучшего ознакомления друг с другом. Тетю Римму тесть увел во вторую машину.
О приезжем Кузьмич говорил с гримасой заметного пренебрежения:
- Дядя Володя сразу показал себя уж чересчур общительным человеком. Он, как флюгер, вертел головой, смотрел на все через окна машины, и торопливо говорил обо всем, что ему приходило на ум: об условиях в поезде, о погоде в Москве, о выборах президента Америки. Перепрыгивал с темы на тему, как воробей - с ветки на ветку. Следить за его словами мне было сложно и утомительно.
- Как у вас здесь с погодой? - спрашивал он и тут же, говорил, не дожидаясь ответа, - у нас, знаешь ли, сплошные дожди! Дождь, дождь, дождь... За все лето один раз видели солнце. Все лето - в плащах!
- У нас всегда летом тепло, - едва успевал вставить я.
- Да?.. Ну и отлично! А как у вас с фруктами?.. Мы сейчас по какой улице едем?..
- По Адмиралтейской...
- Да-а?.. Что ты!.. Не узнаю... Я, знаешь ли, был здесь три года назад... Почти месяц прожил... Так, о чем это я?.. Да, о поездке... Мы все думали, куда нам в отпуск податься?.. Мне предлагали путевку в наш санаторий, что в Кисловодске. Нет, решили мы с Риммой Яковлевной, в этот раз съездим на Волгу. К вам. Пожаримся на солнце, рыбку половим... Как, рыбка-то ловится?.. В Москве совсем плохо стало - только океаническая рыбешка...
- Я слушал и удивлялся, - усмехнулся Кузьмич, - как с таким болтливым характером его держат на режимном объекте?
Кузьмич говорил с такими подробностями, как говорят обычно о том, что видят сейчас, или о том, что было не раньше, чем накануне. Такое бывает, когда человек был так потрясен происшедшим с ним в прошлом, что оно, будто явь, опять всплыло в его памяти.
- Я уже измотался порядком, слушая этот словесный калейдоскоп, - рассказывал дальше Кузьмич. - Оборвать его - неудобно: на него серьезные виды. Но и терпенье не безгранично. Однако я выдержал. Вздохнул облегченно, когда, наконец-то, шофер подвел машину к подъезду, а сзади приткнулась наша вторая машина.
Кузьмич опять вопросительно посмотрел на меня:
- Продолжать? Тебе интересно?.. Сам же спросил о причинах моей не поездки в Москву.
- Продолжай, - сказал ему я. - Конечно же, интересно. Иначе бы не спросил.
И Кузьмич продолжал:
- За столом все слушали только дядю Володю. А он рассказывал, рассказывал и рассказывал... Рассказывал обо всем, и ничего путного.
Первым не выдержал тесть. "Пойду я, пожалуй, - поднялся он из-за стола. - Поздновато уже, а завтра мне надо рано вставать..."
Тетя Римма принялась распаковывать вещи, жена моя стала убирать потихоньку посуду, а дядя Володя все тарахтел без умолку. У меня от его многословия начала гудеть голова, а надо делать вид, что внимательно слушаю, что мне интересно - может обидеться. Чтобы как-то отвлечься от его болтовни, я предложил включить телевизор.
Включили. Шел фильм "Белорусский вокзал",.. Дядя Володя и смотрел на экран, и продолжал тараторить. При сцене задержания милицией героев фильма - фронтовиков - он подпрыгнул в кресле, как будто его шилом кольнули, и вскрикнул, обращаясь сразу ко всем: "Напомните мне потом обязательно! Расскажу потрясающую историю..."
- О чем? - спросила его тетя Римма, по недовольной мине которой можно было понять, что и она устала от непрерываемой трескотни говорливого мужа.
- О том!.. О том, как меня тоже задерживали. Помнишь?.. С этим... С Володькой?..
Тетя Римма неопределенно пожала плечами и опять повернула голову к телевизору.
- Ужас какой был! Вспоминать даже жутко!.. - дядя Володя закатил под лоб свои глазки.
Он пытался переключить внимание всех на себя, но никто не проявил интереса к его какой-то жутковатой истории. Наоборот, мы с подчеркнутым любопытством уставились на экран телевизора.
- Давай еще перекусим, а то от этих воспоминаний у меня горло совсем пересохло.
Мы на какое-то время отвлеклись на еду, но после я потребовал продолжения рассказа: я пока что не понял, что могло помешать моему приятелю принять предложение о переезде в Москву. Разве что несимпатичный москвич? Но мало ли чью не симпатию нам приходилось терпеть. Тем более при служении частникам. И терпели мы у них за копейки, а Кузьмичу было ради чего потерпеть.
- После кино, - продолжил он исповедь, - мы стали чаевничать. На кухне. Там удобства для разговора похуже: не кресла, как в комнатах, а табуретки, но дядя Володя был готов говорить где угодно и кому угодно. Лишь бы только болтать. И хотя ему никто не напомнил об его обещании рассказать нечто жуткое, лишь только мы сели за стол, он начал:
- Был с этой милицией и у меня однажды конфликт, - дядя Володя обвел нас круглыми от драматизма глазами. - Встречаюсь я однажды с приятелем, с журналистом Луковым Вовкой. Он известный. Фамилия эта ничего не значит - он пишет под псевдонимом... Так вот. Он в этот день получил гонорар за какую-то свою статеёнку и приглашает меня это отметить. Идем мы, значит, в кафе на Смоленской. Зашли, заняли столик. Он заказал триста грамм водки, на закуску немного черной икры, колбаски, но дело не в этом...
Кузьмич меня больше не спрашивал, интересно ли мне: дескать, слушай - сам напросился. А со мной тут что-то случилось. Я вдруг увидел ситуацию своими глазами. Как будто я слился в одно целое с каким-то, не понятно каким, таинственным наблюдателем, и этот не понятно какой наблюдатель, и в то же время, чувствую - я, созерцает откуда-то сверху все то, что происходит в квартире секретаря обкома КПСС.
Подо мной просторная кухня. В ней четверо: Кузьмич, перед ним - подвижный мужичок - это, как я догадался, дядя Володя, москвич, на которого сделаны крупные ставки. Чуть в отдалении от них вижу двух женщин. Но смутно. Все внимание на говорящих мужчинах.
Сверху мне видна лысина дяди Володи, кусочек его продолговатого носа и, кончик красного языка, который появлялся то справа, то слева под носом и облизывал пересыхавшие губы. И этот язык изрекал:
- Выпили мы, значит, по стопке, а столик наш - неподалеку от гардероба... Сидим. Вижу: входит в кафе молодая пара. Оба длинноволосые. Он наклонился к ней и что-то сказал, она отвечает, и вдруг он ей хлоп, хлоп по морде...
При этих словах дядя Володя беспокойно заерзал на табуретке.
- Пей чай, остынет, - попробовала остепенить его женщина, что постарше, тетя Римма, наверное.
Дядя Володя отмахнулся с досадой:
- Успею... Сейчас самое интересное будет... Вскакиваю я, значит, со стула и хватаю парня за обе руки. Ты чего, говорю, такой-сякой, распускаешься? Это я сейчас не все говорю. Там-то я ему по всем правилам выложил... Сопляки, говорю, а уже шляетесь по ресторанам... Воспитываю, значит, его таким образом, а он мне: "Иди-ка ты, дядя подальше со своими нудными проповедями. Пожить не даете по-человечески..."
Дядя Володя замолчал, поводил головой, ожидая реакции. Но все тоже молчали. Другой, даже не такой образованный человек, да любой человек давно бы понял, что надо свернуть болтовню, но только не этот дядя Володя. Он продолжал:
- Я еще не сообразил, что ответить ему на эту наглую дерзость, слышу крик: "Ах ты, говнюк!", и парень падает на пол. Рухнул, как подкосили. А это Вовка: обиделся он на такие слова и врезал ему от души.
Тут дядя Володя переключился на Вовку. Повторил уже сказанное о нем: что Вовка - журналист Московской газеты, и нечто новое: что он - мастер спорта по боксу и чемпион какого-то округа.
Я отчетливо вижу, что Кузьмич сидит с измученным видом, и что по лысине дяди Володи ползают бурые полосы, наверное, от переизбытка эмоций.
Охарактеризовав драчливого Вовку, он вернулся к ситуации, возникшей в кафе. Опять заговорил с трагическим напряжением:
- Девка, значит, которая с ним пришла, как заорет: "Милиция! Милиция! Убивают!". И тут появляется милицейский сержант, с ним еще какой-то солдатик... Сержант куда-то звонит, вызывает машину, и нас забирают... Я пробую выяснить: нас-то за что? Мы - люди порядочные. Это они - длиннохвостые... А сержант долдонит свое: "Собирайтесь, граждане, собирайтесь, там разберемся..."
Красный язычок дяди Володи поелозил по верхней губе и продолжил с той же энергией:
- Вовка, он горячий, черт, оказался - журналист же, начал спорить. Тогда его и меня, чуть не силой... Даже одеться толком не дали... Вовка прямо тут же, у гардероба, расплатился с официанткой... Народ столпился вокруг... Я - им: "Скажите же ему, этому охламону сержанту, как все здесь было!" А вокруг все молчат...
Женщины допили чай в своих чашках, поднялись и вышли из кухни. Остались Кузьмич и дядя Володя. Я продолжаю смотреть на них все также откуда-то сверху. Все вижу и слышу. Вижу и слышу, как дядя Володя взахлеб говорит:
- Скрутили нас, значит, и - в "воронок", чтобы везти в отделение.
- Как скрутили?! Связали что ли? Надели наручники?.. - оживился Кузьмич.
- Нет, это я так... - поморщился дядя Володя. - Вовку, правда, за руку тянули - он топыриться начал... А так - ничего, без насилия... Велели в их газик садиться...
Он опять крутит голову по сторонам, ожидая реакции слушателей. Их уже почти не было, но это ничуть не смущало его. Так бывает при выступлении артиста в зале без зрителей. Зрителей нет, а выступить надо - ему уже заплатили за выступление, и он выступает. Дядя Володя был чем-то похож на такого артиста, хотя ему здесь, и это было понятно, готовы были платить только за то, чтобы он помолчал.
Но он не собирался молчать, он говорил:
- Привезли нас, значит, в свое заведение, а там - лейтенантик. Я сразу к нему: за что, говорю, неповинных людей хватаете?.. Сейчас на дворе не тридцать седьмой год!.. Вовка тоже кричит: "Я на вас фельетон напишу! На целый год материала хватает!"
Лейтенантик на нас и не смотрит, сержанту: что, мол, произошло? А тот по-своему передает ситуацию: дебош, говорит, в кафе учинили, человека ударили. Врет, сукин сын! Я так и сказал: чего же ты врешь, негодяй! Вовка тоже что-то кричит. А они - как глухие! Только друг друга и слышат. Сержант говорит, а лейтенант ему вопросы кидает и что-то пишет и пишет. Потом - ко мне: ваши документы, пожалуйста. Я ему отвечаю с улыбкой: зачем это я буду с собой документы носить? Я у себя дома. Родился и вырос в Москве. Он к Вовке: а у вас при себе документы?.. Тот ему свое журналистское удостоверение подает. Лейтенант прочитал, покрутил головой, ухмыльнулся и спрашивает про меня: а этого, говорит, хорошо знаете? Вовка - хорошо, говорит, товарищ...
Ну, записали нас и отпускают - идите. А я - как так "идите"?.. Теперь я вас записать должен!
Лейтенант улыбается нагло, а сержант так же нагло хохочет. Иди, говорит, пока отпускают... Ну, ладно, говорю я этим прохвостам, завтра посмотрим, кто улыбаться будет... Злость меня на сержанта взяла: это он втянул нас в эту историю. Ладно, повторяю ему, завтра покрутишься... Ушли. А дело было в субботу... За воскресенье успокоился было. А во вторник приносят повестку: штраф на энную сумму за нарушение общественного порядка.
Дядя Володя рассказывал громко. В комнатах, видимо, было слышно его - в кухню вернулись две женщины: все равно не дает отдыхать своим голосом. А дяде Володе это как бальзам на язык - прибавилась аудитория.
- Я звоню Вовке! - восклицает он так энергично, что, даже уши его шевелятся. - А у него тоже повестка! Что будем делать, спрашиваю у него. А он - чп, говорит. Здесь, говорит, надо драться до последнего. Или они нас, или мы... Меня, говорит, если я не отмоюсь, вытурят из редакции. В повестке, он говорит, говорится, что сообщат и по месту работы.
Дядя Володя состроил испуганное лицо и продолжил уже траурным тоном:
- А у меня и того хуже: я ведь работаю в закрытом НИИ. Как дойдет до спецслужбы, сразу - хана!.. Они не терпят такого!.. На другой день, в среду, я сам начал атаку: решил не ждать, когда к нам поступит сигнал.
Здесь дядя Володя замолчал и задумался. Видимо, по-новому оценил ситуацию, и, как в размышлении глубоком, сказал:
- Можно было, конечно, выплатить штраф. И дело могло быть закрыто, и дела никакого бы не было. Но ведь могли бы и не закрыть: захотели бы пакость сделать - пожалуйста - штраф безоговорочно заплатили. Значит виновны. И в чем! В хулиганстве в общественном месте! Изгнать хулиганов! У нас это запросто. Подумал я и о таком варианте, но главное все же - обидно же быть незаконно оплеванным.
- Я пошел к начальнику кадров: через него происходит вся связь с внешним миром, а он ко мне благосклонен, спирт у меня два раза просил. Рассказываю ему, как было дело. Все подробно, прямо вот как сейчас. Он выслушал все внимательно, а я возмущаюсь и его к действиям подталкиваю. Если, говорю, не разберетесь принципиально - пишу заявление! Нет, говорю, справедливости!
Мне, смотрящему сверху, было совсем непонятно: каким заявлением и кому угрожал этот дядя Володя? И у Кузьмича на лице нарисовался вопрос: как там, в Москве, решаются щекотливые обстоятельства.
- Сомов, - продолжает дядя Володя, - это фамилия начальника кадров - при мне куда-то звонит. Объясняет кому-то все точно так, как я ему говорил и от себя добавляет - разберись, просит кого-то, со своими архаровцами. Чувствую, тот ему встречные вопросы кидает, но по другому поводу. Как же иначе: я - тебе, а ты - мне. Наш обещает: сделаю, сделаю..., и это для тебя сделаю... Его самого и попрошу - на меня намекает - сделать.
Распрощался он с тем, кому позвонил, и мне - дуй, говорит, в райотдел милиции к подполковнику Жабину. Написал мне его имя и отчество... Все в нашем районе было... Дает мне машину, и через полчаса уже я у Жабина, в его кабинете. Он - зам начальника РОВД.
Дядя Володя опять делает театральную паузу: надо же дать время, чтобы все поняли значимость людей, подключенных к решению его проблемы. Выждав минуту молчания, он продолжает:
- Жабин меня еще порасспрашивал, я и ему рассказал про хамство сержанта. За одежду, говорю, хватает, толкается... Прямо из кабинета Жабина я звоню Вовке, прошу его тоже приехать - так подполковник велел... Вовка был еще ближе, чем я, вскоре пришел и прямо с порога орет: "Я такой материал подготовил! Завтра в набор сдаю!"
Он, оказывается, вчера опять был в кафе. Взял наш счет, записал фамилию заведующего, фамилию гардеробщика и официантки, которая нас обслуживала. И начал писать фельетон.
Я наблюдаю. Вижу, при этих словах Кузьмич встрепенулся.
- В чем же соль фельетона? - задает он вопрос. - В чем здесь вина милиции? Те действовали в рамках закона.
- Как это, в чем соль фельетона?.. - изумляется дядя Володя, - Мы же - интеллигентные люди, а какой-то сержант с нами, как с быдлом!.. Нет! Такого мы не допустим!.. У меня вот был такой случай!..
- Уж, пожалуйста, ты договаривай этот случай, - остановила его женщина что постарше, жена этого дяди. - Спать ложиться пора. О другом случае после расскажешь: дней еще много...
Я вижу, как при этих словах лицо Кузьмича исказилось, словно при флюсе. Он, вероятно, подумал о тех днях, в которых придется выслушивать этого говоруна.
С предложением жены, как ни странно, говорун согласился.
- Ну, хорошо, - сказал примирительно он, - покончим, действительно, с этим... Подполковник успокоил Вовку. Зачем же, говорит, сразу в газету? Мы, говорит, без газеты примем нужные меры. Кого-то зовет по селектору. Входит майор. Подполковник на него сразу в крик: "Сколько раз нужно вам повторять, чтобы воспитывали своих подчиненных! Опять нахамили уважаемым людям!
Майор оторопел, ничего не поймет, а Жабин на него давит. Накричался и спрашивает: "Кто в субботу дежурил в этом районе?"
Майор называет - лейтенант и сержант. "Ко мне их немедленно!" Майор ушел, и минут через пять докладывает, что здесь только сержант: лейтенанта куда-то услали с заданием. "Зови сержанта!" - велит подполковник. А тот как вошел и увидел нас, сразу стал серым. "Давно служишь?" - орет на него подполковник. "Четвертый год". "И за это время не научился соображать, что и к чему?!" И к майору вопрос: "Как он по службе?" Тот жмет плечами. Говорит, что на днях у них аттестация, будем, дескать, смотреть. "Вот, вот, смотрите внимательно. А то мне часто краснеть приходится..." И опять к сержанту: "Ну, что будем делать?" Сержант трясется, как осиновый лист и говорит: я, говорит, прошу извинения. Это, говорит, мне урок на всю жизнь. Вот тут я ему и выдал: я обещал тебе, говорю, эту встречу! Вот, получай! Надо разбираться в людях! А он опять: прошу прощения. Мне, говоря откровенно, стало жалко его, и я говорю подполковнику: ладно, говорю, может, он и в самом деле все понял. Ограничимся разговором. Подполковник сержанта отпустил и говорит майору: "Исправьте все с этими дурацкими повестками! Порядочных людей мараете!" Тот козырнул, и мы с Вовкой отдали ему повестки. Подполковник попрощался с нами за руку. Надеюсь, говорит, такого больше не будет...
Дядя Володя говорил возбужденно, размахивал часто руками, и я, наблюдая за ним, тоже подумал: "Как такое трепло держат на секретном объекте?"
Потом, когда все разошлись, было слышно, что жена его укоряла:
- Ты чего опять хвастаешь?.. Я совсем по-другому помню тот случай!.. Спасибо, что ваш Сомов и подполковник милиции оказались друзьями. Не сержанта, а тебя с этим Вовкой надо было пороть!
- А-а, ладно, - отмахнулся от нотации дядя Володя. - Проехали...Надо же этих провинциалов капельку просветить.
Я увидел, что Кузьмич, оставшись один, вдруг закашлялся, и сразу все изменилось. Исчезла квартира первого секретаря обкома КПСС со всеми ее обитателями, исчез причудливый симбиоз - я и таинственный соглядатай, я опять стал только собой, все тем же затюканным жизнью беззащитным пожилым обывателем.
Кузьмич по-прежнему сидел на пеньке, по-прежнему держал в руках спиннинг и действительно кашлял. А я непонимающе смотрел на него, передо мной возникали вопросы: что со мной сейчас было? Зачем мне такое привиделось?
Я - фаталист. Я верю в высшее предназначение, уверен, что ничего без причин не бывает. Все имеет свой смысл, и всему есть свое объяснение. Вот с этих позиций, с позиций убежденного фаталиста, я старался осмыслить: зачем мне привиделся говорливый москвич и вся эта история. Чего хотел доказать дядя Володя, посвятив весь вечер рассказу о рядовом хулиганстве? Реалии того времени: всесилие блата, самодурство милиции? Или он хотел донести что-то более важное под предлогом пустого рассказа? Так, как бывает в притчах библейских наставников?.. Его уровень - кандидат наук, ответственный работник секретной лаборатории как-то не вязался с примитивным бахвальством.
Я ломал над случившимся голову, Кузьмич же, заметив мою отрешенность, недоуменно спросил:
- Ты меня слушаешь?
- Конечно, - спохватился я, - и очень внимательно.
И Кузьмич, закончив возню со спиннингом, продолжил рассказывать про загадочного дядю Володю:
- Утром он затараторил опять. Теперь про политику, про то, как они в сообществе с каким-то Егором готовят что-то такое, от чего вся страна скоро ахнет. И эта болтовня была каждый день, пока они не уехали. На работу я уходил, как на отдых, домой идти не хотелось. "А как же, - думалось мне, - будет там, если мы к ним переедем?.. И дома, и на работе буду рядом с таким?.." И я от Москвы наотрез отказался.
При этих словах голос приятеля как-то предательски дрогнул, и мне стало ясно, что он сожалеет. Сожалеет о том, что из двух зол выбрал большее, сожалеет, что вернуть ничего невозможно. Он жалел об упущенном, а мне его самого стало жаль, и я его постарался утешить.
- Ты правильно сделал, - сказал я сочувственно. - Я и сам бы так поступил... Далась нам эта Москва, тем паче сейчас. Сейчас там бедлам: Мерседесы, Рублевки, Барвихи... То ли дело у нас здесь - покой. Речка, удочки, воздух... Практически, рай! "Таким нищебродам, как вы!" - прошелестел насмешливо ветер, застрявший в ветвях остролистного клена.
Солнце, склоняясь к закату, смотрело на нас с материнской печальностью, а мы гуськом потащились к реке, к удочкам, к декорациям "райской жизни" в провинции.