"Конные иногда приводили на аркане чухонца - языка. Обступали, спрашивали его по-русски и по-татарски - как здесь живут? Глупый был народ чухонцы - только моргал коровьими ресницами. Таких языков отпускали редко, - связав, отсылали в обоз, продавали за три четвертака, - иных, очень здоровых, и дороже, - маркитантам".
- Вот таких чухонцев, - сказал Ваня, ткнув пальцем в проходящего финского солдата, и закрыл книжку.
Солдат повернул голову, увидел подростков, глядевших на него из окна, махнул им рукой, поправил винтовку на плечах, пошел дальше.
- Ты бы Ванька, осторожней - сказал Коля.
- А чего бояться? Слова - из книги, книга - из библиотеки, библиотека вся просмотрена херром Саарелайненом, большевицкая литература - изъята. Я разве виноват, что капитан Саарелайнен не знает, что в русской литературе три графа Толстых, а не один?
- Погоди, еще и третий Толстой есть? - удивленный Жуля даже встал с подоконника и начал загибать длинные пальцы. - Один, который про Буратино книжку сочинил, второй - который мяса не ел, а третий, - кто?
- Третий - тоже граф, и тоже - Алексей, как и тот, который сочинил про Буратино, - рассмеялся Ваня. - Только он Алексей Константинович. Я как-нибудь, если сна не будет, расскажу про семью вурдалаков, - есть у него такая история.
Оля, шушукавшаяся с Таней на соседнем подоконнике, услышала последние слова и тихо взвизгнула - "оййй, страшно". Жуля, напротив, заинтересовался.
- Ванёк, я не забуду. Читать мне не в масть, а вот когда ты рассказываешь - дико выходит.
Ваня усмехнулся, давно уже уяснив, что на языке Жуля, "дико" означает сильную и положительную эмоцию.
- Хорошо.
* * *
Если верить капитану Саарелайнену, Ване повезло. По словам офицера, уже к весне второго года войны, в осажденном Ленинграде никого из мирных жителей не осталось, все вымерли от голода. А значит надо радоваться прошлогоднему ранению, которое и привело его в финский интернат.
Поезд, в котором четырнадцатилетний Ваня возвращался из Мурманска в Ленинград, попал под бомбежку. Ваня покинул Питер в июне, обратно отправился в августе, но проехал лишь половину пути и застрял в Петрозаводской больнице. Выздоровел к началу октября, когда в город вошли финны.
Ваню задержали сразу же за больничными воротами и отправили в интернат. Собственно, детдомовских детей - сирот, здесь не было, все от живых родителей.
Финны взялись за ассимиляцию захваченной Восточной Карелии с той же свирепой, неукротимой энергией, с которой они столетиями рубили лес, осушали болота и очищали пашни от черных гранитных валунов. Карелы и вепсы получали синие паспорта, славяне - красные. Красный паспорт обычно становился путевкой в переселенческий лагерь, ничем от концлагеря не отличавшийся, а в лучшем случае, позволял русским безвыездно жить в родной деревне или городе, выполняя приказы финской администрации.
По одному из приказов, в городах и поселках появились интернаты, в них собирали детей учебного возраста. Уроки - только на финском, вели их учителя из Финляндии, или местные, знавшие язык. Говорить в классах тоже полагалось по-фински, но многие русские детишки выучили в первые недели лишь "пита антекси опитайя" - извинялись перед учителями.
Прежде Ваня не знал ни одного финского слова, кроме обычного топонимического питерского набора: Парголово, Лигово, Коломяги. К удивлению сверстников, выросших в Карело-Финской республике, он уже через полтора месяца говорил на языке победителей и даже подсказывал одноклассникам.
В самые же первые дни, когда Ваня понимал по-фински не лучше новых друзей, ему не раз приходилось выручать директора - госпожу Ханну, почти не знавшую русский. Однако она знала немецкий, Ваня - тоже, поэтому, пока русский словарь госпожи Ханны с двадцати слов не пополнился до трехсот, Ваня помогал директрисе общаться с учениками и рабочими, переделывавшими часть школы под интернатские спальни.
Позже, на одном из уроков, директор выяснила, что мальчик из Ленинграда читает по-французски. Это повысило статус Вани в глазах госпожи Ханны, а также привело к беседе с капитаном Рейно Саарелайненом, однажды заглянувшим с инспекцией в интернат. Офицера из комендатуры заинтересовало происхождение Вани: не сын ли он высокого советского чина? Объяснить по-иному знание языков и прочую образованность он не мог.
Ваня ответил, что его родители беспартийные. Мать - актриса, отец - преподает в институте, а языкам его учила бабушка, бывший гимназический учитель.
- В Петрограде хороший театр, - улыбнулся офицер, - я хотел увидеть на сцене твою маму. Это быть скоро. До Рождества немцы взять город. Мы отправим тебя домой, а потом я приехал смотреть спектакль.
- Я не хочу, чтобы это случилось, - ответил Ваня по-фински и повторил по-русски.
- Ты не хотеть увидеть маму? - без улыбки спросил капитан.
- Я не хочу, чтобы немцы взяли город.
Капитан Саарелайнен внимательно взглянул в глаза мальчику. Короткая пауза и разговор завершился.
* * *
Жулю повезло тоже, причем, в отличие от Вани, в самом начальном детстве. Пусть он и потерял родителей в голодной неразберихе ранних 30-х, на российском юге, но сам остался жив.
Все его детские воспоминания начинались с краснодарского детдома. Документы расстались с ним, как и родители, а директор оказался поклонником знаменитого французского беллетриста, потому и записал безымянного мальчишку Жулем. Как позже выяснилось, подаренное имя действительно символизировало таланты, но отнюдь не писательские, а иные, вытекающие из русской этимологии этого слова.
В детдоме Жуль познакомился с последними солдатами недавней армии беспризорников. С ними же и убежал, благодаря ним, познакомился с уголовниками постарше. Имя было воспринято как кликуха и сам его хозяин уже скоро привык, что он не Жуль, а Жуля.
Мелкий, сильный, верткий - природный гимнаст, Жуля несколько раз забирался в форточки, а однажды даже пролез между прутьями решетки, когда их навели на богатого дантиста, жившего в старинной квартире - окна ванной выходили на "черную" лестницу. Как раз за это его и взяли.
Тюрьма понравилась Жуле еще меньше, чем детдом, поэтому, он два раза убегал с малолетки. Каждый побег административно перемещал его на север; после второго, его отправили в карельскую колонию. Поезд ехал как всегда медленно, а потом вообще стал сутками отстаиваться между станциями. Добавились непонятные звуки: вой сирен, разрывы. Караульные нескоро и неохотно объяснили: началась война. С кем война, что происходит - они и сами не знали.
Позже вагон с малолетками загнали в какой-то тупик, в безымянном комарином царстве и, похоже, забыли. От тоски и голодухи задумали побег. Сорвались шестеро, но когда охрана, увидевшая беглецов, пальнула в воздух, пятеро вжались в мох и только ожесточенный Жуля помчался дальше, растворяясь в серой карельской полуночи. Болотистое озерцо, в которое он ввалился, стало спасением. Пес потерял след, а снаряжать команду для дальнего поиска по окрестностям, охрана не стала.
Неведомо сколько Жуля плутал по дикому, непривычному лесу, среди быстрых ручьев, озер, болот, огромных валунов, в облаках ненасытного комарья. Также неведомо сколько пролежал у доброго дедушки с доброй бабкой, живших в полупустой деревне, до которой дополз из последних сил (правда, слышал в полудреме разговор благодетелей: бежал, так сдать надо, а кому сдать, власти уже нет?). Поправился, узнал, как добраться до ближайшего города - Петрозаводска, и, не прощаясь, ушел, прихватив лишь сто рублей. Из чувства благодарности других заначек в избе не искал.
Дорога оказалась долгой - без попуток, а на окраине Петрозаводска, Жулю арестовала какая-то странная вохра, не понимавшая по-русски. Жуля, все же наладил контакт, показав несколько простейших фокусов с копейкой и пуговицей. Белобрысые парни смеялись, дали Жулю кусок хлеба и отвезли в интернат. Там Жуля узнал, что Петрозаводск захвачен финнами и теперь называется не Петрозаводск, а Яанислинна - Онежская крепость.
Жуля умел подлаживаться к любому начальству, поэтому директор интерната уже через месяц разрешила ему прогуляться в город, естественно, с возвратом до комендантского часа. Жуля вернулся вовремя и расстроенным. Яанислинна ему решительно не понравилась.
Не дойдя до рынка, он увидел парнишку, старше его на пару лет, под конвоем двух финских солдат. Нос парня был расквашен, на шее висела пустая канистра. Несколько прохожих глядели на него с печальным равнодушием.
- За что его? - спросил Жуля у старушки, торговавшей шанежками.
- Керосин со склада воровал. В комендатуру ведут, верно, расстреляют, ироды, - ответила бабушка, причем последнее слово произнесла тише остальных.
Это происшествие существенно притушило энтузиазм Жуля, решившего было попрощаться с финским детдомом и пробавляться на свободе, по старым привычкам. Поэтому, он решил повременить с прежними увлечениями, пока в Петрозаводске не сменится власть.
Покинуть город - тоже не отважился: других путей, кроме железной дороги он не знал, а эшелоны были под охраной. Жуле не хотелось выяснить на собственном опыте, как наказывают финны за несанкционированный проезд в товарняках.
И Жуля остался в интернате. А так как, несмотря на свои блатные похождения, характер у него был добрый и уживчивый, Жуля дружил со всеми сверстниками. В том числе и с ленинградцем Ваней, которого уважал, за то, что этот парень, его возраста, знал гораздо больше, чем большинство взрослых, встречавшихся Жуле прежде.
* * *
Чуть позже директриса познакомилась с другие Ваниными талантами, которые пригодились ей больше, чем разовая переводческая помощь.
В классе стояло пианино; учителя музыки не было и школьникам запрещалось открывать инструмент. Исключение сделали для Вани, который, без особого труда играл известные песенки и даже мог побаловать слушателей более серьезными номерами, в том числе и "Грустным вальсом" Сибелиуса - это тоже расположило к нему финских педагогов.
Однажды после уроков, Ваня наигрывал "В лесу родилась елочка", а Таня стала подпевать.
- Нарушаешь третий пункт школьных правил, - усмехнулся Колька.
- А я не знаю, как эту песню по-фински петь, - ответила Таня.
- Сейчас попробуем.
Ваня наморщил лоб, не просто переводя текст старой рождественской песенки, но и укладывая ее в трехстопный ямб. Пальцы заплясали по клавишам, а он, сам, посмеиваясь, запел первые строчки.
Метсясся сюнтюнют кууси,
Метсясся касванут
И продолжил, добиваясь хотя бы минимальной созвучности рифм.
Госпожа Ханна заглянула в класс. Послушала, потом обратилась к Ване по-фински - тот уже достаточно понимал недавно незнакомый язык.
- Эту песенку нужно спеть перед гостями, которые приедут в школу через неделю.
- Я же петь не умею, - усмехнулся Ваня, - мне медведь на ухо наступил.
Госпожа Ханна поговорку про медведя поняла, но от идеи не отказалась.
- Тогда найди тех, кто умеет хорошо петь. Пусть они выучат слова этой песенки. И начните репетировать с завтрашнего дня.
Причина поспешности выяснилась скоро. В Восточную Карелию приезжала делегация из министерства образования - посмотреть на первые успехи в недавно созданных школах. Госпожа Ханна здраво размышляла, что на вопросы комиссии русские детишки вряд ли ответят по-фински, так пусть хотя бы споют.
Затея удалась на славу. Руины недавних боев и свежая колючая проволока переселенческих лагерей, подпортили гостям настроение, но маленький прощальный концерт в школе-интернате, их успокоил. Ваня аккомпанировал, Колька, заучивший слова на трудном языке, спел песенку. Сам пианист, а также Оля и Таня, подпевали последние строчки.
Гости, слыша исковерканные, но все же внятные слова, улыбались и умилялись. Пожилой господин, верно посещавший в детстве русскую гимназию, попросил ребят повторить песню уже по-русски и даже сам принял участие:
Метель ей пела песенка,
Спи елошка, бай-бай.
Мороз снежком укутываль....
Потом предложил спеть какой-нибудь русскую романс. Ваня начал наигрывать "На Муромской дороженьке...", на этот раз запела Таня. Старый парламентарий пробовал подпевать и одновременно переводил песню своим коллегам. Все опять улыбались, подтверждая догадку директрисы о полной удаче своего замысла.
* * *
В следующий раз, уже после Нового года, пришлось вспоминать и петь только романсы и баллады, вроде "Из-за острова на стрежень...". Петрозаводск посетила комиссия шведского Красного креста и благотворительные организации. Расчет финнов был прост: каждая тонна дареной муки снизила бы расходы на прокорм оголодавшего местного населения. Однако концлагеря и пустые деревни могли впечатлить шведов еще больше, чем финских депутатов, одобривших войну летом 41-го года. В интернат заглянул капитан Саарелайнен, госпожа Ханна рассказала ему, о недавнем концерте и он решил непременно пригласить шведов в школу, тоже, под конец поездки.
- Пусть дети поют только на своем языке, - сказал он директрисе, - гости должны увидеть, что это русская школа. Перед концертом я посмотрю репертуар, чтобы не было большевицких песен.
Директриса кивнула. Знание русского языка пока не позволяли ей отличить советскую песню от фольклорной.
Для нового концерта Ваня уже создал подобие ансамбля. Певицами были Таня и Оля. Колька - лирический тенор, знал немало романсов. Лешка Серов мастерски управлялся с баяном и пел басом.
Лишь на год старше Коли и Вани, пятнадцатилетний Лешка смотрелся как их старший брат с трехлетним разрывом. Паренек из села под Повенцом, он тайком от родителей увязался с деревенскими парнями, направившимся в военкомат и выглядел столь взросло, что районный военком не разглядел обмана. Позже, когда истинный возраст все же открылся, Лешку направили в трудовой батальон, он рыл окопы к западу от Петрозаводска (выяснилось - ненужные) и попал в плен. Финны все же признали его школьником и направили в интернат. Ваня попросил госпожу Ханну достать для Лешки баян, а Колька и Таня научили его нескольким романсам.
Свои таланты обнаружил и Жуль. Он неплохо пел - правда, не таким пронзительным тенором, как Колька и отбивал чечетку.
Концерт наспех сколоченного ансамбля завершился полным успехом. Прощальное посещение интерната помогло шведам забыть безрадостные картины, увиденные днем. Уже в марте, когда однажды кухня разнообразила меню печеными завитушками из белого теста, без привычных ячменных примесей, госпожа Ханна сказала Ване.
- Мука заработана вашим концертом.
Кроме булочек для всей школы, ансамбль подарил его участникам и сугубые выгоды: право уединенных репетиций, без надоевшего надзора финских педагогов и защиту от полевых трудов. Господин Саарелайнен распорядился, чтобы подростков из интерната, певших и плясавших в ансамбле, не отправили сажать картошку. В мае были еще два концерта, для чиновников, приехавших с инспекцией в Восточную Карелию. По просьбе директрисы, Ваня переложил с финского на русский несколько детских песен - наглядный пример ассимиляции.
Ваня также собрал небольшую танцевальную группу из малышей; в пришкольной швейной мастерской для них сшили сарафанчики. Однажды заглянув на репетицию, капитан Саарелайнен тихо заметил госпоже Ханне.
- Это наше самое неоспоримое достижение в Восточной Карелии.
* * *
- И вот настал вечер десятого дня, когда старый Горча должен был вернуться домой с победой. Или не вернуться. Вся семья сидела за столом. Как всегда, все молились и глядели на часы, ожидая, когда они пробьют восемь раз.
Ваня рассказывал медленно, с нужными паузами, цепко держа слушателей.
- И вот часы начали бить. Надтреснутый, глуховатый звук раздавался в полной тишине. И когда они пробили ровно четыре раза - на пороге появился старик. Он был бледен, а одежда - в лохмотьях и крови. Собака, гнавшая домой отару овец, подняла голову и протяжно завыла....
- Ууууууу, - Ваня внезапно запрокинул голову и завыл, скорее по-волчьи, чем по-собачьи.
- Ой, - отчетливо произнесла Оля. Пусть и друзья рядом, пусть за окном бледная июльская ночь - все равно, страшно.
Ночные посиделки, с Ванькиными рассказами, стали еще одной малой поблажкой для школьного ансамбля. Остальные детишки укладывались спать в десять, зато певцы могли задержаться в классе, сказавшись неотложной репетицией. Ну, а так как репетиции сводились не только к музыке, но и заучиванию финских слов, учителей не удивляла относительная тишина.
Однажды, майским вечером, заглянула госпожа Ханна. Она выяснила что-то нужное, но не ушла сразу, а подошла к окну, в тот, самый щемящий час, когда солнце пусть ненадолго, но прощается с миром. Госпожа Ханна смотрела на бордовый краешек, уходящий за горизонт, туда, где была ее страна. Русские дети тоже молча глядели на закат, откуда к ним пришла война, угнетение, разлука и страх.
Ваня встал с подоконника, и, пожалуй, первый раз обратился к директрисе сам:
- Госпожа Ханна. Вы не скучаете по вашим ученикам?
И кивнул головой, не договорив: "...оставшимся в Финляндии".
Госпожа Ханна поняла.
- Мои ученики учились в Выборге. Их эвакуировали в декабре 39 года, когда вы перешли границу. Мои ученики окончили учебу в пяти разных ляни, далеко от войны, а я осталась смотреть за школой и уехала из Выборга в начале марта, когда подошел фронт. Я вернулась в город в прошлом сентябре. Школу, в которой я работала, разбили снаряды. Моя квартира была разграблена вашими солдатами.
На секунду замолчала, злясь, что тихий вечер испорчен воспоминанием. Потом добавила, не сдержав злости.
- Мне кажется, ваши солдаты так и не поняли, где в квартире находится туалет.
И вышла из класса.
- Так значит, она зарабатывает здесь деньги на ремонт квартиры, - тихо и зло сказала Таня, слышавшая разговор.
В июньские вечера школьная администрация не удивлялась ночным посиделкам ансамбля. На ближайшие дни намечался концерт особенной важности. Если прежде подготовкой интересовалась только директриса, то теперь капитан Саарелайнен ежедневно заглядывал в школу.
Впрочем, по вечерам он не заходил и не мешал Ване пересказывать друзья книги, которые им вряд ли довелось бы читать самим. "Семья вурдалака" - когда за окном сумерки, лучше и не придумаешь.
Ваня рассказывал, бросая взгляды на девчонок. Оля всегда слушала с открытым ртом, не стесняясь громко смеяться, когда смешно, ойкать, когда страшно и плакать, если все заканчивалось грустно. Иногда даже перебивала рассказчика вопросами: "а он в живых останется?" или "они еще раз встретятся?". Остальные слушатели шикали и Оля замирала, закрыв себе рот ладонью. Ее веснушчатое, курносое, улыбчивое личико становилось печальным, глаза, сквозь выступившие слезинки глядели на Ваню, умоляя быть добрее к героям книги.
Таня тоже слушала внимательно, но без оханья, вопросов и, конечно же, без слез. Не раз выяснялось - она уже читала книгу и даже поправляла Ваню, упрощавшего рассказ упразднением второстепенных героев ("почему ты не сказал, что с ним в Италии был барон Франц д"Эпине?" - когда рассказывался "Граф Монте-Кристо"). Было не всегда понятно, интересна ли ей история, от которой замирали остальные ребята, или она слушает из вежливости.
Дочь начальника станции, Таня с первых интернатских дней избегла многих придирок и обид от учителей-финнов; ее словарного запаса хватало, чтобы объясниться, а училась Таня - всем в пример, схватывая на лету любое новое знание и не подавая виду, если она давно это уже знала. На остальных учеников, в основном из пригородных деревень, она поглядывала снисходительно. Высокая, стройная, еще годок возраста накинуть и комсомолка-пионервожатая.
Поэтому, Ване и было так непросто рассказывать книги. Ему не хотелось пугать или огорчать Олю. И при этом, не меньше, хотелось хоть смехом, хоть страхом, хоть печалью сдвинуть маску вежливого равнодушия с Таниного лица, заставить вздрогнуть тонкий нос и выгнать хотя бы одну слезинку из под длинных ресниц...
Хотя и Олин смех слушать было всегда приятно.
- Все на сегодня, - сказал Ваня, любивший прекращать повествование на таком месте, чтобы уж точно запомнилось, - продолжение - завтра.
Ребята замолчали, даже Оля, обычно требовавшая продолжения или пояснений к услышанному рассказу. Сидели на подоконниках, глядели в окна, думали о доме и родителях, понимая, что родителям сейчас гораздо хуже.
- Ванька, - спросил Коля, - а правда, что немцы Севастополь взяли?
- Правда, скорее всего, - нехотя ответил Ваня. - Мне Саарелайнен газету показывал - немцы сфотографировались перед памятником Затопленным кораблям.
Опять молчание.
- Ничего, - нарушил тишину Ваня, - англичане с французами тоже брали Севастополь. А он наш остался. И сейчас так будет.
- Вань, - спросил Лешка, - а немцы могут... Ну, вообще... Всю Россию.
- Нет, не могут. Им уже наши дали прошлой зимой. Мы не знаем как, но сильно дали. Сначала по радио финскому слышал, что немцы взяли Калинин. А в феврале, нашел газету, читаю: "германская армия успешно обороняется ЗАПАДНЕЕ Калинина". Долгую войну немцы не выдержат, как и прошлую, Мировую. Кто у них союзники? Италия - не могла два года в Абиссинии негров побить. Румыния, которую те же немцы в 16-м году разгромили одной дивизией, да еще Финляндия - народу живет как в Ленинграде, ну может быть, чуток больше. А на нашей стороне - Англия, со всеми колониями, Америка, у нее населения раза в два больше, чем в Германии. Мы потерпим, продержимся, союзники на следующий год раскачаются и - задавим.
Ваня говорил решительно, казалось, он старался убедить самого себе в сказанном.
Давалось с трудом. Каждый раз как он козырял знаниями истории и демографии, перед глазами было недавнее фото немцев в Севастополе.
Может быть, и правда ничего уже не осталось от России. Может и Ленинград взят, и стерт до основания, даже гранит набережных сколот и сброшен в невскую воду, чтобы берега, как и прежде, казались приютом "убого чухонца". Нет города, построенного Петром, только и остается втихаря посмеиваться над победителями, читая роман, как воины этого царя приводили на аркане чухонцев.
И единственная реальность этого мира - школа, в которой русские дети учат и поют финские песни.
- Преемник бы достать, узнать новости от наших, - вяло сказала Таня, не надеясь на ответ. Ответа и, правда, не было.
Зимой она обратилась к Ване: "Мы же пионеры, как мы можем сидеть без дела, когда страна воюет? Надо связаться с подпольщиками".
А как? Для них Петрозаводск - чужой город, на знакомство с которым выпадало лишь два-три часа в неделю. Не будешь же эти часы гулять по улицам или рынку, спрашивая: где найти подпольщиков?
Все равно, обидно. И потому что, ничего не мог ответить, и потому, что не мог ответить именно Тане.
Опять молчание. И глухая тоска, которую не забьешь никаким, самым интересным вечерним разговором. Тоска, унылая, как белесые карельские полуночные сумерки.
- Спать пора, - наконец сказал Ваня. - Завтра с утра репетировать. Концерт уже скоро.
- Ваня, извини, - сказала Оля уже в дверях, - так этот Горча вурдалаком стал или нет?
- Сойдет, - уныло, сам себе сказал Ваня, как человек, пусть и плохо, но все же сделавший часть противной работы, - ничего лучше не придумаю. Ребята, как у вас?
- Идет дело, - ответил Лешка раскатистым баском. Он уже смог подобрать песню на баяне, а Колька, как всегда запевала, разучил первый куплет на финском. Ваня, еще не решивший, как разложить песню по голосам, все же приказал и ребятам, и девчонкам, прослушать ее еще несколько раз, чтобы запомнить знакомые финские слова и зазубрить новые.
Слушали. Репетиционный класс уже второй день стал строевым плацем - звучал марш, причем только один.
Перевести на русский и выучить "Егерский марш" - "Jaakarimarssi" предложил капитан Саарелайнен.
- На концерте будет много офицеров, которые начинали службу в Егерском батальоне, - сказал он. - Спойте "Егерский марш" на финском, а потом - переведя на русский. И еще пару красивых русских романсов. Но марш - главное.
В подтверждение серьезности просьбы, в тот же день в интернат доставили из комендатуры патефон с нужной пластинкой - именно она и превратила класс в маршировальню.
За страну, что ломает столетний лед,
Сегодня уходим в бой мы.
Солнце правды на наших штыках взойдет,
Финляндия будет вольной.
Пусть солнце
на наших штыках взойдет,
Финляндия будет вольной!
- Ванька, что это за егеря такие? - спросил Коля.
Уже к середине зимы Ваня научился бегло читать по-фински, а так как в школьной библиотеке не было недостатка в недавно завезенных книгах по новейшей истории Финляндии, ответил сразу.
- В Первую мировую финны захотели от России отделиться. Ну, не все финны, на самом деле, в это егерском батальоне всего служило тысяча триста солдат. Утекали из Финляндии в Германию, а немцы создали из них отдельную часть.
- Предатели, - тихо сказала Таня, - но ведь Россия была тюрьмой народов.
- Стены у тюрьмы были - мелом на асфальте, - усмехнулся Ваня (Жюля хохотнул тоже, представив себе такую тюрьму), - если бы нас стерегли, как эту "тюрьму народов", мы давно бы ушли к нашим. Я читал, как они уходили в Швецию - сел на рыбачью шхуну или перешел залив по льду зимой, - вот и весь побег. Немцы их берегли, ждали, когда смогут в Финляндии высадиться. Так и случилось, после революции. Кто-то из егерей еще раньше в Финляндию прибыл, когда там только гражданская война начиналась, поэтому в белофинской армии у бывших егерей сейчас самые высокие чины. А этот марш Сибелиус написал. Я и не знал, что в гражданскую войну белофинны воевали под Сибелиуса.
- А Маннергейм, который сейчас всеми финнами командует, тоже был егерем? - спросил Коля.
- Нет. Он служил в царской армии, причем давно, даже в японскую войну воевал. И в Первую мировую, против германцев, тоже воевал в нашей армии (сказал и на секунду замер от логичной и невозможной мысли: как это Маннергейм мог воевать в "нашей армии"?). А после революции приехал в Финляндию. Белофинны его и назначили главнокомандующим, как самого опытного генерала.
- Так что же, если бы мы ту самую, первую германскую войну выиграла, финны бы тогда с нами сейчас не воевали? - спросил Лешка, всегда старавшийся найти какой-то смысл в любой отвлеченной беседе. Сейчас, он тешил себя фантазией, представляя как было бы здорово, не начнись война год назад, и не случись ему бросить родную деревню.
- Но ведь тогда и революции бы не было, - удивленно ответила Таня, не понимая, как можно даже допускать такой поворот истории. - И Сталина.
- Ладно вам, "если бы да кабы", - сказал Ваня, - нам сейчас надо этот марш учить. Я его до конца и не перевел.
Опять заиграла пластинка. Колька, прислушиваясь к финскому звучанию, пел:
Пусть солнце на наших штыках взойдет,
Финляндия будет вольной!
- Ребята, - сказала Таня, когда пластинка в очередной раз доиграла до конца, - а ведь мы тоже... а ведь мы немножко предатели. Если только можно быть немножко предателем.
Тишина была общим вопросом.
- Ведь зачем все это нужно? Они хотят доказать самим себе, что завоевали Карелию навсегда и даже русские их любят. А мы, мы их в этом убеждаем. Песни поем, про то, как они с нами воевали. Про то, как они нас ненавидели.
Мальчишки промолчали. Оля удивленно спросила:
- Нам что ли отказаться?
- Нельзя теперь, - ответил Жюль и сплюнул в открытое окно, как всегда делал, говоря особо серьезное. Тут уж, когда тебя мусора заловили: раскололся, хоть одно имя назвал, разницы нет, молчишь дальше или нет, ты уже крыса. Или, как на зоне: хоть раз на кума поработал, все, ссучился. И возврата нет.
Ребята, не раз слышавшие рассказы Жуля о блатных порядках, слушали молча. Колька даже кивнул, хотя сам знал о них лишь от Жуля.
Общий взгляд на Ваню. Тот тоже оглядел друзей.
- Самому противно, - наконец сказал он. - Но, откажемся, не будет никакой пользы. Офицеры-егеря останутся без концерта и все. А нас самих - на лесозаготовку. Или в переселенческий лагерь, там от голодухи дохнут. Хотите? Молчим. Ну, тогда продолжаем.
* * *
Мы восстанем, как некогда Куллерво,
И священной испив мести чашу,
С мечом в руках, не боясь ничего,
Шагнем горизонта дальше!
С песней новой Суоми,
не боясь ничего,
Шагнем горизонта дальше!
Перевод марша был уже почти завершен. Ребята, запомнив финские слова, вовсю грохали ногами по полу, репетируя оригинальный вариант. Они были одеты в финские военные шинели - капитан Саарелайнен распорядился найти на складе обмундирование подходящего роста. Госпожа Ханна обещала одеть девчонок перед концертом в финские платьица.
Капитан также решил понаблюдать за репетицией. Ему явно нравилось, он одобрил и поэтический труд Вани. Подсел к нему (Ваня работал за пианино, постоянно наигрывая музыку, чтобы верно уложить слова) и спросил:
- Ты знаешь, кто такой Куллерво?
Настроение у Вани было мрачное и злое - после недавнего разговора.
- Беглый раб, который убил свою хозяйку, обесчестил родную сестру, проклял родных и бросился на свой меч. Если бы я не прочел это в книге, которую прислали из Хельсинки, я бы решил, что это большевицкая пропаганда.
Капитан посмотрел на Ваню, не скрывшего злую ухмылку, так же пристально, как в тот день, когда тот ответил, что не хочет вернуться в Ленинград. Капитан Саарелайнен умел скрывать гнев.
Наконец, заговорил. Фразы были медленными и тяжелыми. Он говорил по-фински, стараясь, чтобы собеседник разобрал каждое слово.
- Я вижу, тебе не нравится переводить песни и играть на рояле для нас. Твоим друзьям это не нравится тоже. Мне не хотелось быть военным. Я инженер, но вы напали на нас, отняли наши земли и заставили нас воевать. Теперь мы победили, и поэтому ты будешь делать то, что прикажу я. На лесозаготовках, недалеко от города, работают русские парни, твои сверстники. Их кормят так же, как и вас, хотя вы не таскаете бревна. Если они ленятся или портят древесину, их наказывают розгами. Я надеюсь, что концерт, который посетит маршал Маннергейм, не будет испорчен. Ты умный парень и ты понял меня.
Капитан ушел.
- Что он сказал тебе? - спросила Таня.
Ваня взглянул на нее, пытаясь представить, можно ли отнести к этой девчонке угрозу Саарелайнена. Не смог.
- Сказал, что концерт посетит Маннергейм, и мы должны отнестись с особой ответственностью,
- "Кровавый маршал Маннергейм", - Таня вспомнила газетный заголовок из прежней, советской жизни. - Вот для кого стараемся.
- Может, домой отпустят, после концерта, - несмело предположил Колька.
- Все может быть, - голос Вани стал рассеянным, что-то легло ему на ум. - Ладно, продолжаем.
Снова играла пластинка, а в перерывах - пианино. Но теперь, доходя до второго куплета, Ваня непроизвольно тихо напевал:
Мы восстанем, как некогда Куллерво,
Обесчестив сестер перед этим...
Оля, раз услышав эти слова покраснела, а Жуль - усмехнулся. "Калевалу" Ваня пересказывал им месяца три назад, причем историю сиротки Куллерво расписал подробно, учитывая богатство сюжета.
* * *
Перед сном Ваня собрал парней отдельно.
- Вот что, ребята. Ты прав, Жуля, если говорить по твоей фене - мы ссучились. Или стали предателями, если по-русски говорить. Сдались и продались за белую плюшку. Теперь должны показать Маннергейму, что мы уже финны. Еще спасибо, Гитлер не приехал, ему тоже петь бы пришлось. Отказаться - смысла нет. Зато...
Ваня вдохнул, не решаясь сказать. Решился.
- В общем, я первый эти концерты придумал, я за все и отвечу. Вы так по-фински говорить и не научились толком, с вас спрос небольшой. Вы сначала споете этот марш по-фински, потом - по-русски. И скажете - Ванька вам дал этот текст. Сказал - все так и переводится, слово в слово.
После чего, уже прекрасно помня мотив, пропел весь марш, в новом переводе, над которым трудился весь вечер.
Жуль, подвижный на любые хохмы, заржал уже на первом куплете. Лешка крепился до второго, но потом хохотнул тоже. А Колька, то посмеивался, то напугано озирался по сторонам.
Все отсмеялись. Ваня глядел на друзей с надеждой и страхом.
- Ты в одном неправ, Вань, - наконец сказал Лешка. - Отвечать - все будем. Ну и что? Я когда хотел воевать пойти, не боялся же, что убьют. А тут, уж, наверно, не убьют, тогда чего бояться?
- Вообще, по нашему это "вы.раться на эшафот", - хохотнул еще раз Жуля, - Когда у тебя на суде последнее слово - лепишь от души, чтобы потом вспоминать весело было. Подписываюсь. Только вот знаешь, что, - быстро, горячо добавил он, - чтобы девчонок подальше от этого всего. Мы споем - нам и отвечать. А они вообще не должны на сцену выходить. Особенно Таня.
- А почему именно Таня, не Оля? - невинно и наивно спросил Ванька.
- Ну.... Ты сам должен допереть. Она же у нас комсомолка без значка. Крикнет со сцены, "Да здравствует товарищ Сталин!". Всем будет хуже и ей, особенно.
- А почему девчонки не должны? - спросил Лешка, привыкший, с детства, что бабы и мужики одинаково трудятся на сенокосе, да и на всех остальных сельских работах.
Жуля подскочил к нему. Казалось, он вырос и надулся, сравнявшись на миг в габаритах с Лешкой.
- Не понятно? Может, тебе ума дать?
Ваня, слегка подучивший жаргон, понял, что Жуль намерен не поделиться с Лешкой интеллектом, а заехать в морду. Он успел подскочить и встать, между готовым к драке Жулем и ничего не понимающим Лешкой.
- Жулька прав, нечего в это дело впутывать девчонок. Потому что...
Ваня запутался в мыслях, не находя подходящий пионерский аргумент, внятно объясняющий, почему девчонок следует держать подальше от битвы с врагом.
- Потому что... Просто, чем больше людей в курсе, тем труднее тайну хранить. Проще всего говорить "не знаю", когда и вправду не знаешь; пусть девчонки ничего и не знают. И вообще, я это все придумал, я руковожу, я и решаю, кому петь, а кому играть.
Лешка вздохнул. То, что во всех серьезных делах распоряжаются городские, он понял еще до войны.
Жуля что-то тихо ворча, но, уже вернувшись к своему привычному росту, отошел от Лешки. Ваня поглядывал на него с чувством уважительного превосходства - мол, понимаю всё. Не понимал только, почему выходя из класса, тихо засвистел "Течет реченька, да по песочечку", пару раз кивнув, с улыбкой.
А ведь эту грустную лагерную песенку, о любви блатаря-жульмана к девочке-комсомолочке, он узнал именно от Жули.
Жуля покосился, но промолчал.
Все торопились разойтись - чтобы девчонки не узнали об этом разговоре, поэтому не заметили боязливого, но все же согласного кивка Кольки.
* * *
План провалился на другой день, по крайней мере, в одной части. И Жуль, и Ваня, а позже, по их примеру Колька с Лешкой, старательно наблюдали за Таней, возвращаясь к первому переводу, когда она входила в класс.