Маша позвонила в субботу, в половине восьмого утра. Голос у нее был неестественный, слишком веселый.
- Эй! Ты чего, спишь еще?
Звонок был совсем некстати, потому что вчера вечером после бутылки "Деликатеса дю Шато Оранжери" настроение было прекрасное, и мы с приятельницей заказали "Гевюрцтраминер", закусывали его подсохшим багетом, курили выпрошенный у официанта крепкий "Житан" и хохотали как сумасшедшие без всякого повода. Сейчас, утром, мне казалось, что я не могу даже пошевелиться, и трубку-то сняла механически, видимо, еще до пробуждения, а голос мой хрипел и скрипел.
- Привет, Мань... Мы вчера были в кафе... допоздна... сидели там...
Я вдруг поняла, что не стоило этого говорить. Все доходило до меня с опозданием секунды на две-три.
-Ну ты даешь, - обиженно сказала Маня. - Мы же вроде договаривались на субботу...
- На эту субботу? На сегодня? - я не могла ничего вспомнить.
- Ну не-ет, не на э-эту субботу, - Маня капризничала, - просто, ты говорила, что если я захочу пойти... то ты пойдешь со мной.
- А-а, ну конечно! Конечно, помню, - я вспомнила. - Ты хочешь пойти сейчас?
- Ну да... Если можешь...
- Могу, могу!..
И мы договорились встретиться через час на Смоленке.
Было начало декабря, еще вчера все таяло и текло, а сегодня подморозило, дорожка перед подъездом обледенела. Ветер продувал насквозь. В метро субботним утром - полно народу. А на Смоленке уже все бегут, торопятся куда-то. Похоже, начались традиционные предновогодние хлопоты.
Я стояла на углу дома, подпрыгивала и дышала в шарф, чтобы согреться. Потом зашла в Старбакс, купила кофе и вернулась на улицу. Даже на морозе я не могла окончательно проснуться, да еще начала болеть голова.
В Спасопесковском переулке были припаркованы машины, а между ними неуклюже толкался и чудовищно шумел маленький экскаватор, загребал снег и швырял его в оранжевый грузовик.
Среди невысоких крыш как-то буднично выстреливала вверх кружевная колокольня церкви Спаса на Песках, той самой с поленовского "Московского дворика".
Маня опаздывала. То есть, Мария, Маша. Она всегда была смешливой, жизнерадостной, выглядела лет на десять моложе, чем есть на самом деле, поэтому, наверное, и Маня, или даже Манька.
Мы познакомились лет семь назад, работали в одном офисе. Маня тогда жила в просторной сталинской квартире на Земляном валу, в районе Таганки, с новым, молодым мужем, сыном-подростком, мамой и дедушкой. Я не очень-то вникала в ее семейную историю, но знаю, что главой семьи всегда был дедушка. В советское время он занимал высокий пост, потом работал, кажется, в сфере образования. И в восемьдесят с лишним он по-прежнему опекал семейство, сохранив ясный рассудок, твердый характер и полезные связи.
Маня, видимо, чувствуя надежный тыл, всегда жила легко. Она была очень хорошенькой - рыжеватые волосы, белая кожа, серо-зеленые глаза, пухлые губы и даже родинка имелась над верхней губой. Она была стройной и подтянутой - всегда в курсе новых веяний фитнеса: пилатес, тай-бо, боди-баланс. А мужчины были ее вдохновением. Ее благосклонным, щедрым зеркалом. Женское начало трепетало в ней и плескалось через край, и она очаровывала многих и беззаботно принадлежала многим, потому что это было ее безусловным, сладкоголосым зовом. Она ни о чем не жалела. На ней не было даже тени порочности. Наоборот, Маня смотрелась чистым ангелом. Она просто и элегантно одевалась, предпочитала светлые, пастельные оттенки, почти не пользовалась косметикой, любила нежные девичьи духи, часто улыбалась, умела быть забавной и у всех вызывала абсолютное доверие - можно было пересказать ей все свои секреты и знать откуда-то наверняка, что она тебя не осудит, ни-ни.
Я бы даже назвала это талантом - легкость, почти невесомость Маниного характера. В ней не было этой московской истеричной серьезности. Маня появлялась, наивно, без изысков шутила, мило гримасничала, хохотала и исчезала. Она была милой светской болтушкой. Вот и все. Но сиюминутное хорошее, озорное настроение, возникшее (вдруг и ниоткуда) и балансирующее на одной ножке, становилось более надежной опорой, чем все тщательно выстраиваемые годами жизненные фундаменты. Можно было выдохнуть и никем не притворяться. Можно было вдохнуть, чуть-чуть приподняться над полом, зависнуть и самому хохотать, глядя на то, как несуразно, будто у марионетки, двигаются твои собственные ноги и руки, как облетает с тебя серьезность и спесь.
В то время, когда мы познакомились, Маня была очень счастлива. Она только-только вышла замуж за красавца, директора элитного фитнес-клуба Илью, влюбленного без памяти в свои же собственные задумчивые карие глаза, изящные жесты, в свою немногословность и значительность. По первой профессии Илья был переводчиком, а в фитнесе оказался, очевидно, из-за самоотверженной преданности культу идеальной внешности. В общем-то, их с Машей интересы совпадали: спорт, здоровое питание, красивая одежда, путешествия, ну и секс, конечно же.
Еще Илью устраивало течение жизни в квартире Маниного семейства: места предостаточно, уют-порядок обеспечены и всегда готов ужин (вклад Маниной мамы в счастье дочери) с учетом всех наисложнейших пищевых комбинаций из книг и таблиц по питанию.
Может быть, это всего лишь наши, в смысле Маниных подруг, домыслы, но Илье, очевидно, нравилось и то, что от него не требовалось быть в этом доме хозяином, не нужно было совершать лишних утомительных телодвижений. А отношение к нему было очень уважительным - он на самом деле нравился и маме, и дедушке.
Так вот, Маня была очень, очень счастлива. Правда, Илья не смог найти общий язык с Пашей, четырнадцатилетним сыном Мани. Иногда казалось, что Илья не знает (или, может быть, забыл) о том, что у Мани есть сын. Виной тому вполне мог быть метраж квартиры на Таганке. Если бы и Паша сделал вид, что Ильи не существует, затерялся в лабиринтах комнат, Маню, наверное, это устроило бы. Она уже начала понимать, как может все усложниться, как спасительно отсутствие отношений по сравнению с откровенно плохими отношениями. Но Паша по-своему попытался наладить контакт, интересовался жизнью Ильи, его новой машиной, фотографиями из поездок, да всем подряд. Он был похож на Маню, и интерес к людям проявлялся в нем сам собой, внезапно и неуемно. Илья немного пугался этого, но чаще был равнодушным и только иногда снисходительным. В конце концов, Паша обиделся, правда, молча.
И еще кое-что беспокоило Маню: новый муж был на пять лет младше нее. Ну вот, собственно, это и беспокоило. Ей было тридцать девять, но никто, даже любительницы позлословить, не давали ей больше тридцати. И все-таки теперь ей требовалось постоянное подтверждение этого прежде очевидного факта...
Наконец появилась Маня. Я едва узнала ее. Она была одета во все черное -бесформенный черный пуховик, черная вязаная шапка, черные брюки и ботинки с грубыми носами на неуклюжих квадратных каблуках. Вся укутанная, упрятанная, обернутая защитным слоем. Виднелись только припухшие, покрасневшие глаза. Я хотела обнять ее, но она как будто отстранилась, отвернулась в сторону и сказала:
- Пойдем быстрее, и так уже опоздали.
- Пойдем.
Я бросила в урну стаканчик с недопитым кофе и поторопилась за Маней.
Есть в этом что-то очень русское - пробежаться по морозу, когда снег хрустит под подошвами, леденеют щеки и мочки ушей, а ресницы склеиваются, потянуть за ручку, ух, тяжелой двери, чувствуя при этом, как тебя оставляют последние силы, и войти в полутемный притвор церкви, как будто погрузиться под воду. Задержать дыхание от едкого поначалу запаха ладана. И задержать все свое движение, почувствовав на себе бесстрастный, но одновременно внимательный взгляд откуда-то изнутри покатых расписных сводов.
И... выдохнуть. Здесь все же тепло и есть тишина, плотная и властная. И услышать вдруг в этой тишине ворчание:
- Тоже мне, прихожане, к началу литургии не могут поспеть.
А в ответ:
- Да какие они прихожане? Так, захожане...
А потом кто-то одергивает за локоть:
- Руку из кармана вытащи!
- Да-да, простите...
И в этой тишине все утихает, едва успев появиться.
Мы купили свечки и вошли в северный придел Николая Чудотворца, где служили литургию.
В самой церкви было светло - сквозь легкие занавески на окнах падал белый утренний свет и смешивался с мягким золотистым сиянием паникадила. Все становилось чуть нереальным, призрачным, росписи на сводах приобретали объем, от золоченых киотов шло свечение, а чистейший бело-серый каменный пол сливался с пустым пространством, проваливался в него. Мерцали огоньки свечей.
Хотелось затихнуть, да хоть бы раствориться и исчезнуть, притвориться на какое-то время несуществующим, невидимым и просто слушать, смотреть, или закрыть глаза.
Клирос был спрятан за иконами, и певчих не было видно. Их пение проливалось из пустоты, из ниоткуда. Оно печалилось и радовалось одновременно, тревожилось и наливалось благостью, вопрошало и благодарило, смеялось, возносилось ввысь, летело и - все вместе, все сразу - трогало, топило сердце. Маня плакала. Она шмыгала и украдкой вытирала слезы.
- Нельзя, нельзя... - зашептала она вдруг.
- Что нельзя? - спросила я.
- Плакать в церкви нельзя. Это неправильно...
- А где же можно?
Старушка в белом платочке недовольно фыркнула на нас. Мы даже попятились, увидели, что остальные крестятся и кланяются, и тоже торопливо, неловко, виновато перекрестились. Священник повернулся и произнес нараспев:
- Мир всем.
И мы склонили головы, соглашаясь, примиряясь.
Почему-то здесь особенно сильно чувствуешь себя грешником и особенно усердно стараешься выглядеть святым. Особенно веришь в себя как в грешника, который пришел приобщиться к святости. И эти два понятия - грех и святость, раскалывают тебя пополам. И заставляют выискивать несовершенства там, где совершенно все.
- Мир всем.
И снова все утихло ненадолго.
На этот раз женщина помоложе, улыбаясь, подталкивала нас вперед:
- Подходите, подходите, сейчас окропление будет!
Все выстроились в ряд, и батюшка прошел с кисточкой, с удивительно вдруг возникшей улыбкой на лице, обрызгивая лица святой водой.
"...избави нас от невзгод и печалей" "...избави нас от невзгод и печалей"
Произойдет ли это избавление? Возможно ли избавиться от того, что происходит и будет происходить?
Года два Маня была очень, очень счастлива в личной жизни, протекавшей в самых приятных, изысканных декорациях: в фамильных апартаментах на Земляном валу, на европейских и азиатских курортах, в фитнес-клубах, дорогих бутиках и модных ресторанах.
А потом.
Он совсем не был похож на летучего змея, которого дьявол вселяет к женам на блуд, он не был искушением, скорее сам попался искушению под руку, а оно как будто и не искало его, а просто мимо прошуршало, в шутливом настроении.
И Манька тут как тут. Оказалась в жертвах. Запала на него. Ну вряд ли же влюбилась!
Парни из архитектурного агентства празднично выделялись на фоне офисных. Они носили яркие футболки и олимпийки, кеды, торчащие волосы, серьги в ушах, принимали независимый и дерзкий вид. Ходили "бандой" в офисное кафе, презрительно сторонились клерков в тесных пиджаках, нагло разглядывали девушек в узких юбках.
А этот Валера был самым забавным из них. У него и волосы были крашеные, отливали медью, и серьга в ухе была крупнее, чем у других и чем надо бы. Огромные очки в толстой пластиковой оправе висели на носу. А мужественности - ни капли, на нежном лице, ну точно, всего пара волосков, может, и вырастала когда-то.
Началось все с гастрономического флирта за ланчем. Взгляды, смешки: осторожнее, мальчики, с этим салатом, там сплошные афродизиаки! а ведь еще работать и работать...
А потом.
Они пропадали в курилках, прятались на лестничных клетках, убегали вместе с работы, встречались, кажется, на квартире у его друга (сам-то он делил жилище еще с парой таких же молодцев), обедали теперь в кафе за отдельным столиком, краснели на людях, постоянно слали друг другу смс...
Мы, Машины подруги, недоумевали, конечно же. Но не слишком, потому что рассуждали так. Манька, и правда, бесшабашная. Но ведь сумела же она к сорока годам создать идеальную для самой себя жизнь. Все у нее хорошо, по большому-то счету.
А значит, она, наверняка, знает, что делает.
Правда, в разгар нежданного студенческого загула Маня пришла на работу в слезах. Сын Паша, который успел окончить школу и стать для матери почти что незнакомцем, ушел из дома. Маниной маме удалось разжиться скудной информацией: Паша жил теперь у своей подруги, которая была лет на пять старше его и увлекалась магией, оккультизмом или чем-то в таком духе. В телефонном разговоре с прадедом Паша просил передать бабушке и матери, что домой он не вернется и ни в какой нефтегазовый не пойдет. А Илье просил передать, чтобы тот не искал свои новые джинсы и какие-то модные часы, дед не запомнил какие именно.
Маня плакала почти до самого обеда, и, кажется, тогда мы впервые услышали от нее:
- А вдруг это мне наказание за Валеру?
И после сорока капель валерьянки:
- А вдруг это наказание за всех моих мужиков?
К обеду она немного успокоилась. Причесалась, припудрилась, надушилась. Прошлась щеткой по туфлям.
- Девочки, я пойду, пообедаю с Валерой. Он ведь молодой... Постарше Паши, конечно, но, в общем-то, одно поколение. Может, он мне что-то посоветует?
И выбежала из комнаты, как будто боялась, что ее остановят.
Мы вышли из церкви, шли по уютному Спасопесковскому переулку. Солнечным морозным утром время застыло, ничего не происходило и не было места ни воспоминаниям, ни мечтам. Неизвестно было, о чем говорить. Потом Маня все-таки сказала:
- Я и к Матроне хожу. Летом, конечно, чаще ходила. По пять часов в очереди выстаивала. А подойду к ней и не знаю, что делать, что просить, ступор какой-то. Она, говорят, самым грешникам и то помогает.
Я слушала и кивала.
- А иногда как выйду от нее, такое вдруг зло берет. Прямо бешенство... Раньше я не была такой злой. Может, это оттого, что я теперь все свои грехи вижу?
Я пожала плечами, совершенно не зная, что сказать.
- Но самое ужасное, - продолжала Маня, вытаскивая из сумки сигареты, - что иногда бывает, выйду из церкви и тут же...
Она немного замялась, закурила.
- И тут же напьюсь.
Я замерла на секунду. Вот этого разговора я и боялась, наверное. Прошлое, хорошо мне известное Манино прошлое, накатило волной. И тут же смыло спокойствие и солнечность спасопесковского уюта.
- Я и сейчас хочу выпить! - с отчаянной веселостью выкрикнула Маня и впервые сегодня повернулась ко мне лицом, не прячась. Я сразу почувствовала запах спиртного.
- Вон там киоск, пойду куплю что-нибудь!
Я едва успела поймать ее за руку.
- Что ты купишь?
- Да какая разница?! Пива или коктейль какой-нибудь в банке...
И она опять рванулась. Мне пришлось бежать за ней.
- Манька, стой! - крикнула я громко, и потом уже неслышно, себе в шарф: - Чокнутая...
Как и всегда обращаться к ее разуму было бесполезно. Импульс, неуправляемый, молниеносный, уже ворвался, взорвался, стал ею самой, и отделить их теперь друг от друга было невозможно.
У киоска была очередь - из двух пьяниц. Один пересчитывал железные деньги серо-синими разбухшими пальцами. Монеты скудно постукивали. Другой мечтательно, неподвижно смотрел на витрину бесцветными глазами. Они не замечали холода, не замечали самих себя, поглощение было устрашающе полным и достоверным. В другой ситуации, увидев такую картину, я, скорее всего, почувствовала бы жалость. Но сейчас - раздражение. Слишком уж очевидное и внезапное произошло экзистенциальное пересечение.
- Мань, ну пошли, - попросила я, дергая ее за рукав.
- Думаешь, это богохульство, да?
- Да нет, не в этом дело...
Все это не казалось мне крамольным. Скорее, неэстетичным что ли. А еще, унизительным и каким-то безысходным...
- Ну пойдем, пожалуйста. Сейчас что-нибудь придумаем, - снова попросила я.
- Что? Что тут придумаешь?
Я попыталась прогнать пришедшую мне мысль, но обнаружила, что уже говорю:
- Тут есть ресторанчик... Зайдем, погреемся. Выпьем глинтвейна. Я угощаю...
Надо же, прозвучало вполне благопристойно.
- Нет, нет! - верещала Маня. - Пусть я буду такой, какая есть - мерзкой, низкой и грязной! И совсем безвольной!
- Кто тебе это сказал? Кто? - спрашивала я, приобняв ее и увлекая в переулок, ведущий к Садовому кольцу.
И уют абратских переулков, кажется, вернулся. Пьяницы остались в пушкинском скверике. Развалившись на скамейке, они, похоже, грелись на солнце и созерцали стаю голубей, которые в своем аскетичном танце взлетали и рассыпались в воздухе, а потом соскальзывали вниз, к распухшим ногам застывших зрителей, как будто благодаря их и признавая, что без них представление не могло бы состояться.
Роман Мани с Валерой длился около года. А потом ушел Илья. Подозревали, что он подозревал. Импульсивная Маня вряд ли могла быть хорошим конспиратором. Подозревали, что он уже давно подозревал. Но ждал, пока встретится подходящая женщина. И все случилось - с молодой, красивой, деловой. И быстро организовался его уход по схеме "надо пожить одному, подумать". Это избавило Илью от тягостных объяснений с Маней.
Маня ничего подобного не ожидала. Роман с Валерой сразу превратился в интрижку. Он сразу ясно представился Мане грехопадением, но каким-то пресным и напрасным.
Маня перестала встречаться с любовником и говорила только о возвращении мужа.
Но через некоторое время до нее начали доходить слухи о новых отношениях Ильи, а потом был его звонок с просьбой о разводе.
Маня вдруг осознала завершение чего-то. Правда чего - она еще не могла понять.
И не хотела пока понимать.
Закружилась в своем близком, привычном.
Где могла почувствовать свою силу и власть, пусть ненадолго.
Благо в архитектурном агентстве, да и во всем офисном центре, было много мужчин, жаждавших чувственного откровения. И она причастила всех. Юных и перезрелых, одиноких и глубоко семейных, смазливых и обрюзгших, заносчивых и забитых, пахнущих дорогим парфюмом или трехдневным потом, даже самых нелюдимых, аутичных, с сальными волосами и дрожащими коленками, заколдованных чарами злых волшебниц со страниц блестящих журналов, и даже одного длинноволосого, сутуловатого гея, с тоненькими запястьями, да какая разница...
Чего она хотела? Забыть?
Прикинуться, что потери ее так незначительны, будто это что-то несущественное, мелкое что-то, и все она сделала правильно...
Металась.
Будто все уже закончилось, а она хотела продлить, а может быть, исправить, изменить...
Отрицала случившееся, переигрывала, перепробовала заново, думала, что может что-то предпринять в настоящем, чтобы изменилось прошлое...
А может быть пыталась снова и снова прожить это прошлое...
Мы, ее подруги, не одобряли эту эротическую всеядность. Молча вздыхали. Думали про себя, что Машка, наверное, упустила какой-то важный в своей жизни шанс. Упустила, если удержать и сохранить его было в ее власти, если хоть что-нибудь было в ее власти.
Могла ли она быть кем-то другим, вести себя по-другому? Вряд ли. Уверена, мы все ответили бы "нет".
Можно ли было ее остановить? Не знаю. Если честно-честно ответить на вопрос, сколько раз в жизни удалось удержать кого-то (в том числе себя) от поступков, кажущихся ошибочными, я бы ответила - ни разу.
Надо же, сейчас это "ни разу" не кажется таким уж печальным. Со временем из этого "ни разу" возникло что-то наподобие уважения к любым, даже самым идиотским поступкам.
Мы уже не работали вместе, виделись реже. Маня становилась какой-то бесприютной, бессвязной, разговаривать могла только о своих любовниках.
А потом она начала источать этот запах, резкий, спиртовой, затхлый даже, который не перебить ни мятными конфетами, ни амбровым ароматом. В ее больших, уютных сумках между кошельком Etro и косметичкой Dior скромненько притаилась фляжка с чем-то крепким, что согревало, разжигало теперь в ней жизнь. Это ошарашивало и чудовищно портило настроение. И тема эта надолго стала запрещенной. Было стыдно говорить об этом и стыдно делать вид, что ничего не замечаешь. Было стыдно за то, что стыд заставляет врать, и стыдно за свой стыд.
Теперь мы думали, пусть уж лучше любовники, много любовников, толпы любовников! Но, что бы мы ни думали...
Паша иногда заходил домой, общался больше с бабушкой. Выглядел неплохо, одет был аккуратно, но как жил и чем занимался, по-прежнему было неизвестно. Потом удивил всех - поступил в литературный институт. Радоваться, мягко говоря, было нечему. А еще однажды пришел веселый, в хорошем настроении и возбужденно рассказывал бабушке про какое-то трансцендентное состояние и какие-то видения. Всех в квартире на Таганке это испугало невероятно, и к этой теме решили не возвращаться.
И легче было не знать, где и с кем он зажигает благовония и поет гимны, и открывает сердце неведомому, желая получить опыт - другой, по ту сторону, трансцендентный, не доверяя никому, не желая знать привычное, не забыв разочарований...
Мы нашли столик у окна, сели рядом на диванчик, чтобы удобнее было смотреть на улицу. Нам принесли пиццу и глинтвейн в стеклянных стаканах. Запахло сыром, вином и корицей.
Я посматривала на Машу. Солнечная рыжина ее волос стала отливать желтизной. Веки припухли, тонкая кожа на щеках краснела, печальные носогубные складки потемнели, углубились. Она как будто поправилась, раздулась немного, куталась теперь в черное, втягивала голову в плечи. Недавно ее снова, уже в третий раз, уволили с работы. Она повторяла и повторяла, что виной всему ее возраст. Сорок шесть лет.
- Как твои поживают? - спросила я.
Маня оживилась, отхлебнула глинтвейн.
- Представляешь, что наш дед отколол! Инфаркт!
- Да ты что! - испугалась я, в основном, за судьбу легкомысленного Маниного семейства.
- Но сейчас, слава богу, все более-менее нормально, врачи говорят, даже неплохо.
- А сколько ему уже?
- Восемьдесят девять.
- Ого!
- Вот-вот... Но самое интересное - знаешь, как все было?
- Ну?
- Каждый четверг к деду приходили друзья, такие же как он, с палочками и в трех очках, - играть в шахматы. Они закрывались в кабинете, а нам туда входить строго настрого запрещалось. И как раз во время этих посиделок деду стало плохо. Так вот, мы с мамой услышали, что в кабинете переполох, открываем дверь, вбегаем и видим - дед в кресле за сердце держится, стариканы вокруг него кудахчут, а на столе - карты, коньяк и даже парочка сигар! Мы от неожиданности забыли, как в скорую звонить, пока дед на нас не рыкнул...
- Еще бы! Вы же, можно сказать, притон накрыли!
- Ага, там только девочек не хватало, - смеялась Манька. - Нет, серьезно, потом ведь выяснилось, что они на деньги играли. Один старик стал требовать с деда карточный долг, а дед утверждает, что не было никакого долга, не помнит он ничего такого. Даже поссорились из-за этого...
- Ну давай, за его здоровье, что ли, - сказала я, и мы с Манькой чокнулись.
Я спросила про ее маму. Маша вздохнула.
- А у мамы новое увлечение. Голуби. Представляешь? Обычно этим мужики занимаются, а тут она - во дворе, на голубятне! Ухаживает за ними, а они мрут... А она на птичий рынок едет, новых привозит, беленьких, пестреньких, и снова ухаживает. Вам, говорит, моя любовь не нужна, пусть хоть кому-то пригодится. А любви у нее много-много. Кошек всех дворовых по-прежнему кормит утром и вечером... Вот такая у меня семейка.
- Замечательная у тебя семейка.
Маша снова вздохнула.
- Может быть. Только я сама все разрушила. Своими руками. Я виновата. И получаю то, что заслужила. Должно быть наказание.
Маня махнула проходившему мимо официанту и попросила принести ей виски. Я почувствовала себя отвратительной подругой.
Раньше у нас в компании был негласный уговор: встречаясь с Манькой, пить только зеленый чай. Но после таких чаепитий по дороге домой Маня напивалась самостоятельно и неизвестно как добиралась до Таганки. У нее вырывали сумку и мобильник. Ее кусала бродячая собака. А однажды она проспала до поздней ночи на газоне, буквально под каким-то красивым кованым забором, который, по ее рассказу, с изумлением разглядывала при пробуждении в свете фонаря...
Наверное, ради собственного спокойствия я предпочитала напоить ее в ресторане и отвезти домой на такси. Вот и сейчас Маня крепко сжимала стакан с виски тонкими пальцами в мелких черточках и целилась в него, будто хотела туда прыгнуть. Я ждала, когда она отхлебнет и скажет обычное: мне совсем не нужна выпивка, я могу не пить, и в клинику могу лечь, но что дальше...
Но она отхлебнула и сказала:
- Помяни мое слово - он обязательно приходит, этот момент, когда вся жизнь кажется бредом. И я как будто всегда знала, что этот момент наступит. Пыталась подстраховаться, найти какой-то смысл. А потом он наступил, а я не готова. Просто в этом суть момента - ничего нельзя сделать!
Тут она как будто спохватилась.
- Хотя это грех, грех... Я не должна так говорить. Я ведь знаю причину. Это Он мне посылает испытания. Он не всех так испытывает. Только некоторых...
- Откуда ты это знаешь? Что ты знаешь о других? - не выдержала я.
- Уж я-то знаю, поверь. От меня все отвернулись. Только некоторым посылаются такие ужасные страдания. Только ижв... избранным...
"З" поддалось с трудом.
- Да каким избранным? - оборвала ее я. - Что такое с тобой случилось, чего не случалось с другими? Другие тоже страдают... по-своему...
Маня смотрела на меня с обидой.
Все эти "другие"... Они понятия не имеют... Они никогда ничего не поймут, просто не способны ничего понять.
- Ты права, Манечка, тебе ужасно досталось.
Что еще сказать, я не знала. Может быть: "Давай подождем, Мань. Вот случится что-нибудь, и все само собой прояснится"?
Милая повседневность. Все движется неторопливо. К цели, вокруг цели, без цели. Движется сама цель. Мы не двигались, просто смотрели через огромное стеклянное окно.
По обледеневшему тротуару прохожие скользили в едином темпе, редко кто-то выбивался из потока, скользил быстрее, обгоняя других, обходя их, как незначительное препятствие. Иногда случались столкновения, растерянные, секундные. Секунду, другую - все, что можно, не желая того, отдать незнакомцу, ненамеренно взглянуть и не увидеть, инстинктивно увернуться, загородиться плечом от удара неизвестного, подозрительного, чужого. Чтобы скрыть что-то, возможно. Свой страх. Свои желания. Или самовозложенное страдание, от которого не знаешь как, не хочешь освободиться.
Зазвонил Манин телефон.
- Это мама.
Маня ответила. Слушая, немного забеспокоилась, нахмурилась, механически отодвинула стакан с недопитым виски и поправила волосы.
- Да-да, я поняла. Буду, мам, буду!
Растерянно сказала, положив трубку:
- Вечером Пашка придет. Девушку свою приведет. Боже мой, я так ужасно выгляжу!
- Ты еще не видела ее?
-Нет, первый раз увижу. Пашка говорит, у нее плохие отношения с родителями. Они богатые, квартиру дочери купили, а общаться с ней толком не общаются. Какая-то темная история... Может ей у нас понравится?
- А точно, может и понравится, и они к вам жить переедут, - предположила я.
- Да ну тебя, - смущенно заулыбалась Машка. - Как думаешь, я волосы успею покрасить до их прихода?
Я проводила ее, посадила в троллейбус "Б", и он, подергиваясь, покатился по Садовому кольцу. Без пробок, минут через двадцать она будет у себя на Таганке.
Маша уехала, а я осталась в какой-то растерянности. Голова уже не болела, но и ясности никакой не было. Решила прогуляться.
Снова оказалась у Спаса на Песках. Подумала о том, как все здесь было сегодня утром - яркое солнце, грохот ненасытного маленького экскаватора, пожирающего снег, бомжи у киоска, мечтающие согреться... Как появилась Маша, хмурая, укутанная от холодов и посторонних глаз. А потом вдруг - как все здесь было, наверное, когда Поленов рисовал свой "Московский дворик". Та же церковь, утро, солнечный свет, много неба и прозрачный покой. Только лето и пейзаж совсем деревенский, телега, запряженная терпеливой лошадью, куры, женщина с ведром, дети играют на траве... А ведь есть еще вариант "Московского дворика", который Поленов подарил Тургеневу. Там и вовсе никаких персонажей - ни женщины, ни кур, ни детей, ни терпеливой лошади. Только-только были, казалось, неотделимой частью картины, и вот - исчезли. И все осталось по-прежнему, и все изменилось навсегда.