Однажды в прошлой жизни военруку Годунову А Ве с юнармейцами Почетного Караула довелось пережить дружественный набег комиссии из министерства обороны, приехавшей каким-то неведомым образом замерять уровень военно-патриотической работы в области. Дружественный - потому как юнармейское движение проходило по ведомству образования. Набег - потому как почти неожиданный. Почти. Ибо днем ранее начальнику Поста Љ 1 позвонили из облвоенкомата и уведомили: через час нагрянет Главный. Начался вполне предсказуемый аврал. Главный не приехал - прибыл. На черной "Волге" и с сопровождающими лицами. Его встречали при полном параде, разве что не хлебом-солью и без фанфар. Неадекватной заменой последним стал зеленый попугай Пулечка, прооравший что-то нечленораздельное и не ахти какое торжественное (и, как следствие, заточенный в кладовке до окончания всей серии визитов). Военком сообщил: к нам-де едет ревизор, но мы, в щедрости нашей безмерной, и с вами поделимся, мало никому не покажется. Далее, по традиции, принялись судить да рядить, каким именно способом метко поразить воображение московских гостей. В завершение Главный еще раз обозрел караулку - сочетание темных оттенков синего и коричневого, известных в среде профессионалов под названием "что гороно послало", породило выражение сдержанной печали на его лице - и снисходительно, с точно выверенной долей сомнения в голосе, благословил ребят на деяние, коему, бесспорно, предстояло войти в историю Поста Љ 1.
Облвоенком Одинцов прибыл в семь пятьдесят пять по Москве один. На лично пилотируемом самолете. Встречали его более чем официальные лица: командующий Орловским оборонительным районом, первый секретарь районного комитета ВКП(б) и будущий писатель-документалист, однако ж без какой бы то ни было торжественности. Каждому без долгих слов было понятно: если не удастся в полной мере поразить воображение Гудериана, то уж точно - мало никому не покажется.
Да и само зрелище оказалось будничным, лишенным какой бы то ни было внушительности: в мутных предрассветных сумерках возник игрушечный силуэтик самолета, на несколько мгновений отстав от собственного звука: хорошо слышимое в сыроватом воздухе низкое "ж-ж-ж", будто большой жук, посаженный в коробку, гудит. Годунову сразу вспомнился памятник в сквере возле орловского машиностроительного техникума: в руке у конструктора - модель самолета. Бочкообразный, обтекаемых очертаний И-16, конечно, ничуть не похож на угловатую этажерку, однако ж родитель один, Орловской губернии уроженец Николай Николаевич Поликарпов. "Уточка" скользила по небесной глади, как будто бы нарочно - по самой границе восходящего солнца, и от этого почему-то еще больше напоминала детскую игрушку. А потом так же плавно пошла вниз - и побежала навстречу посадочным огням костров, слегка подскакивая и кренясь на неровностях. Мотор сменил свое жужжание на мерное постукивание а затем и вовсе замолк. Самолетик остановился шагах в тридцати от Годунова. Эффектно, ничего не скажешь! Не лишен товарищ военком лётного форсу! Даром что лицо строгое-престрогое, хоть статую в духе античности лепи.
Утвердился на земле. Коротко доложил Годунову о происходящем в Орле. Приличествующей случаю убежденности в том, что он сделал все от него зависящее и даже чуть больше, не продемонстрировал. Уныния, коего следовало было бы ожидать от человека, прекрасно понимающего: что бы он ни свершил, этого вряд ли будет достаточно для решения всех первостепенных задач, не проявил. Да и всем яснее ясного: больно уж до хрена их, этих первостепенных, хребет сломаешь, лавируя между ними.
Одинцов прошелся по аэродрому. Громко, конечно, сказано - по аэродрому. Посадочная площадка, подготовленная настолько качественно, насколько позволили силы и сроки. Но "аэродром", конечно, звучит куда как короче и оптимистичнее.
Однако ж заметить на лице военкома хотя бы тень оптимизма мог только человек, одаренный немалой фантазией. Одинцов перехватил вопрошающий взгляд командующего. Казалось, сейчас пожмет плечами, но нет, склонил голову, вроде как одобрительно.
- Только позвонить, поторопить их надо, чтоб до темноты успели.
Переспрашивать-уточнять Годунов не стал: сам, сколько себя помнил, не терпел рядом любопытствующих профанов... не хватало еще самому на старости лет да в другой жизни к ним примкнуть. Ну, на душе еще чуть потяжелело, при той тяжести, что и так на ней лежит, незаметно. Почти. Учитывая, сколько сегодня предстоит мотаться, чтобы везде поспеть и все успеть... утрясется она, эта тяжесть.
Утряслась. Спрессовалась. Залегла глубоко. А потом выпала из темного уголка сознания да и приложила по мозгам. Когда Годунов увидал их, все ж таки до темноты успевших.
Сели благополучно. Все. Аж шестая часть эскадрильи. Силища!
Вряд ли Годунову послышалось-почудилось: военком вздохнул с облегчением. И доклад командира, бледного сухопарого капитана неопределенного возраста, слушал откровенно одобрительно. Однако ж в сторону новобранцев-летунов глядеть избегал. Почему - ясно, как Божий день. Худосочные взъерошенные валькирии в кое-как ушитых комбинезонах-парашютах пытаются принять стойку "смирно", а коленки до сих пор трясутся, и взгляд - у кого в сторону, у кого в землю. И ведь твердо знаешь, что такие вот девчоночки в скором времени заслужат у врагов - как у своих награду заслуживают - прозвание "ночные ведьмы". Но как-то не верится, что вот сейчас, именно сейчас выдюжат, не подведут. Девочки-девчоночки... наверняка им лет по двадцать. Не так уж и мало по нынешним временам, Годунов на примере собственного отца знает, что в войну взрослеют быстро. И все же в сравнении со старшеклассницами-юнармейцами - и вправду девчонки, женственности у всех у шестерых вместе взятых - как у одной Женьки Селивановой. Та вон, большеглазая, даже малость на Женьку похожа...или нет... фигурка мальчишеская, волосы срезаны некрасиво, будто по линейке, нос курносый, рот большеват. Нет, не похожа. А ощущение, что видит ее не впервые.
И разом - другое: а хорошие, все-таки, у этих девчонок лица. Свои, родные.
- Нам бы вас не подвести, - сказал вслух, вполголоса. Но никто в ответ не глянул - то ли не расслышали, то ли он попросту общую мысль озвучил.
- Экипажам отдыхать, командир - со мной.
Ох, девочки-девчоночки! И самолетики - вам под стать, легонькие лодчонки. Каково ж вам будет в пятом океане посреди шторма?
Из книги Владимира Овсянникова "Так зарождалась Победа" (Орёл, Орёлиздат, 2002)
Роль личности в истории... Сколько бы об этом ни говорилось, сколько бы ни издавалось документально достоверных книг, каким бы почтением ни были окружены ветераны Великой Отечественной и сколь бы бережно ни сохранялась в обществе память о павших, нашему современнику трудно, практически невозможно постичь меру ответственности, которую историческая ситуация возлагала на человека. Когда объективные обстоятельства врываются в твою жизнь в обличье бронированных машин для убийства, нужно твердо помнить о чести и долге, чтобы встать у них на пути. И нужно быть воистину героем, чтобы выстоять и победить.
"Кадры решают всё". Эту афористически точную мысль И.В. Сталина, не теряющую своей актуальности и поныне, фронтовики воспринимают по-особому. Как известно, для первых месяцев войны были характерны ситуации острейшей нехватки резервов и ресурсов, условия менялись столь стремительно и угрожающе, что попытки изменить их были равноценны намерению удержать рукой снежную лавину. Но люди - обычные люди, которые только вчера растили хлеб, стояли у станков, сидели за партами - оказались способны на воистину сверхчеловеческие деяния. Легенды об этих людях возникли куда раньше, нежели появились книги мемуаров и научные монографии.
Общеизвестный факт: 1 - 2 октября 1941 года войска Брянского фронта в течение сорока часов героически сдерживали яростный натиск значительно превосходящего противника на Орловском направлении. Умело нанесенные фланговые удары привели к тяжелым потерям в 10-й мотопехотной дивизии, а 3-я танковая дивизия вермахта фактически перестала существовать.
Сорок часов. Всего сорок часов. Менее двух суток. Но чувствуешь стальную весомость каждой секунды этих сорока часов, едва открываешь книги участников этих грандиозных событий - будь то мемуары маршала А.И. Еременко или документальные повести краеведа и писателя М.М. Мартынова.
Матвей Матвеевич не понаслышке знал о том, что именно эти сорок часов позволили создать новый рубеж на пути механизированных орд незваных гостей. Им стал город Дмитровск-Орловский, тогда - райцентр Курской области.
В истории Великой Отечественной войны Дмитровску отведено особое место. Небольшой город стал, по образному выражению орловского писателя А. Яновского, первым кругом ада для гитлеровцев, первой линией обороны в легендарной Орловской битве.
Сердце и мозг обороны города - старший майор госбезопасности Александр Васильевич Годунов. Он был назначен командующим Орловским оборонительным районом накануне, и прибыл в Дмитровск около полудня 30 сентября. Здесь, в Дмитровске, в полной мере раскрылись его незаурядные организаторские способности и умение принимать быстрые нестандартные решения.
Самый ответственный участок работы - эвакуация мирного населения - был поручен им А.Д. Федосюткину, ныне - орденоносцу, Почетному гражданину городов Орел и Курск. К своим двадцати восьми годам Андрей Федосюткин прошел большой трудовой путь - был прорабом, лесничим, директором леспромхоза - и везде проявлял себя как умелый и инициативный руководитель, заботящийся не только о вверенном ему деле, но и о людях. Перед самой войной он получил назначение на должность первого секретаря райкома партии и с честью выполнял свой партийный долг в тяжелейших условиях первых месяцев войны. На его плечи легли и мобилизация в ряды Красной Армии, и эвакуация в тыл части населения, и вывоз материальных ресурсов. В это же время он принимал, расселял, трудоустраивал прибывающих в район беженцев с временно оккупированных территорий. Теперь же перед ним стояла задача небывалой сложности: менее чем за сутки эвакуировать всех мирных жителей Дмитровска.
Люди покидали родной город организованно, со сдержанной скорбью, но не теряя присутствия духа. Уезжали, прощаясь с родными, которым через считанные часы предстояло достойно отразить первый удар неумолимо рвущегося к Москве врага. В этот день завершалось формирование ополчения. Оно пополнилось юношами 1923-1924 годов рождения, среди них было более двадцати человек, сдавших нормы ГТО, и мужчинами моложе шестидесяти лет, многие из которых воевали на фронтах первой мировой войны и защищали молодую Советскую республику в годы гражданской. Ополченцы и прибывшие из Орла чекисты под командованием старшего лейтенанта погранвойск НКВД Нефедова патрулировали город и готовили оборонительные рубежи на ближних подступах. Значительная роль в организации минно-стрелковых засад принадлежит М.М. Мартынову, тогда - младшему лейтенанту НКВД, директору леспромхоза С.Г. Жарикову и дмитровскому охотнику, инвалиду гражданской войны П.И. Шевлякову, погибшему при обороне родного города.
Как только город опустел, началась подготовка второго рубежа. Мирный город, только недавно радовавший жителей своей тишиной и просторностью, превратился в тесную ловушку для бронированных фашистских зверей и утративших человечность людей.
И к тому моменту, как вторая танковая группа Гудериана, используя превосходство в танках, авиации и живой силе вырвалась на оперативный простор, уже был готов русский, дмитровский ответ зарвавшимся покорителям Европы...
Из книги Матвея Мартынова "С мечтой о грядущем" (Тула, Приокское книжное издательство, 1965)
На центральной площади возрожденного Дмитровска-Орловского в канун двадцатилетия Великой Победы был установлен памятник работы скульптора А.Н. Бурганова и архитектора Р.К. Топуридзе. На невысоком постаменте розового гранита - бронзовая скульптурная группа: молодой боец-чекист, вооруженный знаменитой трехлинейкой, пожилой ополченец, стиснувший большими, сильными, крестьянскими свою верную "тулку" и женщина, напряженно, с тревожным ожиданием вглядывающаяся вдаль и прижимающая к груди - удивительный, пронзительный символ! - ворох осенних листьев. Старожилы говорят: женщина поразительно похожа на учительницу Ефросинью Степановну Агаркову, одну из героинь этих памятных дней.
А в небольшом сквере на западной окраине несколькими годами ранее появился памятник, созданный дмитровцами братьями Родионовыми. В путеводителе можно прочесть: "Памятник лётчицам - защитницам Дмитровска-Орловского". Но памятник сразу же получил неофициальное название, неизменно удивляющее приезжих, - "Валькирия". Девушка в лётном шлеме держит на высоко поднятой раскрытой ладони голубя мира. В этом случае не остается места догадкам: при работе над скульптурой художники-монументалисты пользовались фронтовой фотографией Марины Орловой, в девичестве Полыниной, ныне проживающей в городе-герое Мурманск. Марина Алексеевна не смогла прибыть на открытие памятника, но на митинге было зачитано ее письмо с благодарностью создателям памятника и такими словами, обращенными к новому поколению дмитровцев: "В дни праздников принято желать друг другу мирного неба над головой. Мирного голубого неба с ярким солнцем и спокойными облаками, со стремительными птицами и неторопливо проплывающими в далекой вышине самолетами. Самолетами, которые несут на своих бортах только хороших людей и полезные грузы. Даже если небо вспыхивает зарницами или полыхает молнией, оно остается мирным. И после дождя снова восходит солнце. Желаю вам никогда не знать другого неба".
Глава 16
2 октября 1941 года, близ Дмитровска
В январе тридцать третьего Клаусу Весселю исполнилось четырнадцать лет. Отец подарил ему набор инструментов, а старший брат Гельмут - записную книжку в кожаном переплете. Один мечтал видеть Клауса хорошим автомехаником, таким же, как дядя Вилли, - он-то никогда не сидел без куска хлеба, не то что простой работяга! Другой почему-то видел в нескладном рыжеватом подростке, который до сих пор донашивал за ним одежду, а за столом норовил урвать кусок повкуснее, ни много ни мало - нового Шиллера. В будущем, конечно. А в настоящем Клаусу предстояло много и усердно учиться, да так, чтобы не разочаровать ни отца, ни брата. Дядя Вилли был племянником доволен, ставил в пример сыну, толстому Готфриду, и даже не бранился, когда Клаус отвлекался от работы, чтобы черкнуть строчку-другую в записную книжку. Ту самую, в коричневом кожаном переплете, - он постоянно носил ее с собой. На первой странице, потратив целых два вечера, каллиграфически вывел черной тушью слова: "Sturm und Drang", а ниже - стихотворное посвящение великому штюрмеру.
В это время по улицам маршировали парни из Sturmabteilung и звучала "Die Fahne hoch", написанная легендарным человеком, носившим ту же фамилию, что и Клаус. Толстый Готфрид надел коричневую форму - и Клаус вдруг понял, что никакой он не толстый, а просто атлетически сложенный. И принялся тайно, но отчаянно завидовать. И трудиться в автомастерской за двоих.
Под натиском новых впечатлений незнаменитый и пока ни к чему великому не причастный Вессель, как умел, начертал карандашом на форзаце своей записной книжки Войну в образе прекрасной юной женщины. По замыслу она воздетым мечом должна была указывать нации путь ввысь, к свободе и процветанию. Но рисовальщику Клаусу было далеко до Клауса-стихотворца, и Война получилась похожей не столько на истинную арийку Лоттхен - дочь дантиста, сколько на кривую Луизу из бакалейной лавки. Да и меч, совестно признаться, больше напоминал зубило, а нация - полудюжину человекоподобных чурбачков. Они тянули вверх корявые ветки, будто норовя зацепиться за край мантии девы. Мантия вышла, пожалуй, лучше всего, с аккуратными складками... Только глупцы и трусы видят в войне хаос, на самом же деле она - порядок.
Клаус написал об этом целый цикл из пяти стихотворений - как раз к очередной встрече с собратьями по перу. Они без затей именовали себя "богемой", собирались в одном замечательном погребке, и Вессель сразу стал в этом кружке кем-то вроде вождя... о, это торжественное и величественное слово - "фюрер"! Но в этот раз Клаусу восторженно внимал только верный малыш Кляйн, прочие задумчиво хлебали пиво, а насмешник Краузе (вполне вероятно, наполовину еврей) нацарапал на клочке бумаги весьма обидную эпиграмму. Должно быть, такая серьезная тема требовала шнапса, но дядя Вилли крепких напитков сам не пил и своим работникам не позволял. Не поглядел бы, что племянник, мигом выставил за ворота. Терять место было жаль. А богема... на то она и богема. Вроде бы, у французов это слово как-то связано с цыганами... бр-р-р! Клаус до сих пор зябко передергивал плечами, воображая, куда его мог бы привести этот путь. И даже написал стихотворение "Покаяние", в котором в символической форме рассказал о том, как мудрая судьба в лице фюрера предотвратила его падение в пропасть с предательски осыпающейся горной тропинки и указала надежную, твердую дорогу. Дорогу, которая привела не куда-нибудь, а в ту самую богемную Францию. И начало лета близ Бордо, как вдруг выяснилось, было ничем не хуже, чем близ Файхингена. И война оказалась похожа пусть не на красавицу Лоттхен, но и не на анархичную старуху из страшных сказок, которая жутко хохочет и не глядя размахивает косой. Нет, она походила на бакалейщицу Луизу, у которой все посчитано и твердой рукой занесено в гроссбух, а то чему только предстоит случиться, старательно спланировано и нацелено на строго определенный результат. Непоэтично, но... движение нации к величию и процветанию не может подчиняться романтическим порывам.
Все шло так, как надо. Гулкие щелчки пуль по броне были подобны ударам капель дождя в перевернутое ведро. Взрывы... что-то отдаленно похожее Клаус переживал в детстве, когда здоровяк-сосед, подкравшись со спины, со всего маху бил его по ушам... да если бы только бил! еще и в воздух приподнимал, и тряс... В глазах темнеет, мир ходит ходуном, больно и противно до тошноты! Но все это не может длиться бесконечно. Тогда заканчивалось, закончится и теперь. Раньше у юного Весселя было только собственное терпение, сейчас - еще и броня верного панцера. Клаус знал, что он не трус. Настоящий ариец всегда преодолевает страх. Французы... ну что ж, французы сопротивлялись ровно столько, сколько нужно было, чтобы заслужить уважение и не обесценить победу германского оружия. По крайней мере, Клаусу с его мест механика-водителя увиделось именно так.
И кто рискнет сказать, что увиделось неправильно? Ведь сумел же он разглядеть и учуять, что Франция красива и благоуханна, как праздничный пирог, а француженки подобны восседающим на облаках из крема куколкам-богиням. Здесь замечательно мягкая, теплая, как свежевыпеченный бисквит, земля. И сердца, размягченные богемной жизнью. Мягкость - не порок. Для побежденного. А победитель имеет право быть милостивым.
Странно, что Гельмут до сих пор этого не понимает, потому-то впервые не одобрил стихи Клауса. Должно быть, воображение нарисовало старшему брату смуглую цыганистую девицу с вульгарными манерами. На самом же деле Жозефина по-арийски белокура и светлоглаза. И похожа на осторожную, деликатную лисичку - и в жизни, и в стихах своего германского "cher ami". А Гельмут... он максималист. И, как оказалось на поверку, куда больший романтик, чем Клаус. Здоровье не позволило пойти в люфтваффе - подался в авиамеханики. А уж женится точно на истинной арийке.
За кузена и вовсе беспокоиться не приходится: дядя Вилли с гордостью написал, что Готфрид служит в дивизии "Мертвая голова" и даже получил первое офицерское звание. Первое офицерское - звучит завораживающе. К счастью, Клаус независтлив. Он надеется, что после победы Великой Германии каждый получит то, чего пожелает... в соответствии с вкладом в дело Нации, конечно. И Гельмут сможет заняться изобретательством, не отвлекаясь на всякие пустяки. А Готфрид и дядя Вилли переберутся в собственное поместье, куда-нибудь поближе к югу, дядюшкин ревматизм требует иного климата.
Так думалось и мечталось совсем еще недавно. А в последнем письме, датированном тринадцатым августа, но полученном лишь позавчера, дядя сокрушался: дивизию кузена перебросили на север России... кто знает, как это скажется на последующем благосостоянии семьи!
Вот уж эти штатские! Даже намек на незначительные потери повергает их в уныние. Он, Клаус, уже давно забыл, что такое мягкая постель и покой. А летняя Франция здесь, в этой злой стране, окутанной, словно саваном, холодными осенними туманами, вспоминается как дивная сказка. Но он не теряет присутствия духа. После войны у него наверняка будет достаточно марок, чтобы если не выкупить дядину мастерскую, то открыть собственную. И привезти в Файхинген Жозефину, и... А стихи и наблюдения - они для души и на память потомкам: пусть знают, что их предок был не последним из солдат Рейха, многое повидал, испытал лишения, пережил опасности...
Замечательное, кстати, может выйти посвящение - что-то вроде письма в будущее. Почему именно сегодня? Близятся поистине знаменательные дни... Рождество наверняка позволят отпраздновать в Москау, будет время и поразмышлять, и оформить мысли на титульном листе записной книжки... черные чернила можно раздобыть у писаря. А сегодня... Перед ними - самая обыкновенная речушка, названия которой Клаус не знает. Дальше, как сказали, будет маленький город, названия он не запомнил.
Они не глушат моторы, не отходят от своих танков - вот-вот вернется разведка, и вперед. Нет, вряд ли они столкнутся с сопротивлением русских. Поговорил с бывалыми: все как один считают, что против третьей дивизии русские бросили свои последние резервы на этом направлении и пока что ждать толковой обороны от этих упрямых фанатиков не приходится. Клаус вспомнил о сожженных танках, виденных близ... - он заглянул в записную книжку - близ Севска. Не повезло камрадам из третьей! И поежился - конечно, всего лишь от порыва ветра. Да и ожидание - оно почему-то всегда тревожное.
А разведка... надо надеяться, она подтвердит, что переправа надежна. Иначе... от дурного предчувствия у Клауса заныли виски. Странно, даже противоестественно: слово, которым здесь обозначают неглубокое место в реке, звучит очень... чуть было не подумал - по-арийски, быстро поправил себя - по-европейски... и так похоже на родное, доброе - "хлеб". Хорошее, домашнее, надежное слово - и зыбкое илистое дно, прикрытое мутной холодной водой. Вессель посмотрел на реку, как на притворяющегося покорным мирным жителем врага. Подумал: не зафиксировать ли образ? Нет. Еще, чего доброго, беду навлечешь. Он зябко передернул плечами. На этот раз - не от ветра, от воспоминаний об одной такой же вот речушке, мост через которую оказался взорван и пришлось перебираться вброд. Каменный Курт проскочил с видимой легкостью, Клаус смело сунулся следом. Пройти-то прошел, но вдоволь напоил мотор водой с песком. И, что еще хуже, растерялся. Не миновать бы взыскания, если бы не Курт. Такому механику сам дядя Вилли уважительно поклонился бы. И дружба с ним была бы весьма полезна в будущем. Да вот досада - Каменный ни с кем не желает сближаться, и даже когда предлагает помощь, глядит мрачно, лицо - что гипсовая маска, только губы и шевелятся, неподвижный взгляд направлен куда-то в пространство. А еще... нет, Вессель понимает, что страх перед насилием - удел слабого, да и необходимость устрашения уже очевидна, без нее с этой страной не сладишь. Но незаурядное мастерство и точный расчет, использованные для того, чтобы раздавить кошку, которой вздумалось перебежать дорогу перед танком... или это была собака? По тому, что от нее осталось, не разобрать. Если собака - тем более непонятно, какая-то бессмысленная жестокость. Но камрадам Курт помогает всегда, не дожидаясь просьб. Вот и сейчас - Вессель отыскал Каменного глазами - бродит меж танков, как жрец древних германцев - меж дерев священной рощи, смотрит на них с благоговением, останавливается, прислушивается, будто они о чем-то ему рассказывают. Жутковато и завораживающе.
И вообще, зрелище эпическое: бронированная стая готова устремиться к добыче, а люди - уже не просто люди, а сверхчеловеки, которым покорна эта агрессивная мощь. У солнца не хватает сил, чтобы пробиться сквозь промозглый туман, а огоньки сигарет - пробиваются, складываются в новое созвездие. Клаус не сомневается: оно предрекает победу.
Перед мысленным взором гефрайтера Весселя - то, чему только предстоит свершиться... то великое, участником чего ему посчастливилось быть. Сейчас из марева вынырнут хищные силуэты - мотоциклы разведчиков. Краткие команды прозвучат весомее любых напутственных слов. И вырвется на свободу неудержимый, но скованный стальной дисциплиной поток. Мотоциклы и люди - единая сущность, псы войны, что вынюхивают добычу. Следом, со стремительностью и напором загонщиков, - броневики. И только потом - рыцарственного вида панцеры. Пехота на бронетранспортерах, артиллерия, зенитчики - рыцарям не положено обходиться без слуг... Говорят, сам командир дивизии нередко предпочитает танк штабной машине.
Вряд ли в маленьком городке найдется работа для панцеров. Но столь быстрое движение вперед тоже отнимает силы, командующий группой снова и снова оправдывает прозвище "Хайнц-ураган"... о, да, этот век требует именно таких бури и натиска!
Так что пока есть возможность - Вессель снова косится на Каменного Курта, на этот раз неодобрительно, - надо отдыхать. И Клаус закуривает, прикрывая ладонью огонек от ветра с реки. Сразу становится теплее. Мощь и уют соседствуют. И Клаус думает, думает... Уже не столько о войне, сколько об оттенках серого. Белесовато-серый туман - как выношенный плащ нищего. Броня окрашена в благородный серый - природа наделила хищника, заботясь о его пропитании, шкурой похожего оттенка... Хороший образ.
Да и день для написания посвящения наследникам сегодня не худший, мысли облекаются в слова без малейших усилий. Правда, придется довольствоваться огрызком химического карандаша. Тем большей старательности требует работа. Приходится пожертвовать последним чистым носовым платком - шелковым! о, да, у Клауса имеется такая нефронтовая роскошь! - постелив его на броню и только потом раскрыв драгоценную записную книжку. "В этот обычный осенний день на пути в русскую столицу я, гефрайтер Клаус Вильгельм Вессель..."
Кажется, он оказался в танке раньше, чем успел услышать команду. Кажется... Успел сунуть записную книжку в карман комбинезона, уголком сознания зацепившись за мысль: будущей семейной реликвии там совсем не место. Платок... ладно, невелика потеря.
Деревянный мост через русскую реку на удивление похож на другой, памятный - над Энцем. Подростком Клаус удил с него рыбу, на нем же впервые повстречался с холодной, как Лорелея, красавицей Лоттхен... Нашел время для воспоминаний! Сентиментальный поэт за рычагами грозного панцера - более дурацкое зрелище трудно вообразить! И этот проклятый мост никак не может быть похож на тот. Держит - да и ладно. У Клауса взмокли ладони... как же он ненавидит воду! И любит твердую землю... пусть даже она не так уж и тверда - влажно сминается под траками. А вот о том, что она вражеская, Клаус начал забывать - миновали стороной две деревеньки, тихие, будто вымершие. Никаких укреплений, никаких русских фанатиков с гранатами и бутылками... о, Вессель видел, каких бед может наделать дьявольская смесь, которую большевики заливают в бутылки! Клаус не трус, но он не может без содрогания думать о том, что совсем недавно считал огненное погребение достойнейшим способом упокоения истинного арийца.
Крышки люков подняты, командир время от времени обозревает окрестности - вряд ли с определенной целью, скорее всего так, для порядка. Заслонка на смотровой щели тоже открыта. Тянет запахом бензина. Привычно... но почему-то тревожно. Кажется, пахнет сильнее, чем всегда. Но... Обоняние не впервые злобно шутит с Весселем, вот и дядя Вилли до поры, покуда племянник не научился скрывать, посмеивался приговаривал: ты совсем как фрау в интересном положении. С началом службы Клаус как-то вдруг притерпелся, а сейчас снова накатило, даже голова закружилась и в жар бросило. Вроде бы все как всегда, но...
Кажется, сперва земля жестко спружинила, и только после этого гулко бабахнуло... Или так почудилось - потому что за первым взрывом последовал еще один... и еще... и еще... настолько много, что непрерывный гул перекрыл громовые раскаты. Плотный раскаленный воздух протолкнулся в смотровую щель, ударил по глазам, вышиб слезы - и тотчас же высушил их. Весселю панически подумалось: выжег. Но нет - зрение вернулось так же внезапно, как и исчезло. Или он видел не то, что реально происходило, а всего лишь собственный кошмар? - поднятый взрывом танк корежило как будто бы прямо в воздухе.
На какой-то краткий момент стало тихо... сколько, оказывается, оттенков у слова "тихо"! Бушевало пожарище, кричали люди, по-звериному выли... да, наверное, тоже люди, но больше ничего не взрывалось, и в этой почти что тишине Клаус снова осознал себя и понял: он сидит вжавшись в сиденье и прикрыв голову руками. Ему подумалось: все закончилось. Следующая мысль: хорошо, если никто не заметил. Но поглядеть вокруг, чтобы удостовериться, Вессель так и не успел: сквозь звон в ушах он различил негромкий, одуряюще мерный стук пулемета. И как-то сразу понял: не немецкий.
И в этот миг небо хищно заклекотало - и притянулось к земле огненными нитями, и срослось, не оставляя места ни для чего живого.
Весселя вернули к жизни боль и герр лейтенант. Точнее, он сначала почувствовал боль в плече, а потом понял, что его тормошат. И очень нескоро - с десятой, должно быть, попытки уразумел, что командир пытается объяснить: опасность миновала. И - не поверил. Но привычка подчиняться пересилила - и он начал выбираться из танка, медленно и неуверенно, чувствуя себя тряпичной куклой, у которой даже голова болтается на нескольких истончившихся ниточках.
Два десятка шагов - это непомерное сейчас усилие. Какой-то десяток метров - неодолимое расстояние. А для смерти - всего ничего. Она была рядом. И оставила знак: уткнувшийся башней в землю танк. Чей - Вессель так и не разобрал, перед глазами снова поплыло. Зато он на удивление явственно увидел поодаль Курта - и ничуть не усомнился, что это именно Курт. Каменный лежал в такой позе, как если бы собирался заграбастать всю землю, до которой только мог дотянуться. Клаус хохотнул: ну кто бы сомневался! - и понял, что сходит с ума. Вряд ли он когда-либо теперь сможет спокойно видеть огонь... даже то, как тлеет табак в трубке дяди Вилли. Тогда, наверное, будет паника, а сейчас...какое-то противоестественное спокойствие. И сводящий с ума треск большого пожара - не столько заглушает голоса, сколько пожирает суть.
Если человек понимает, что теряет рассудок - это значит, окончательно еще не потерял. И если герр лейтенант не замедлит отдать распоряжение, у него, у Клауса, есть шанс удержаться.
Герфайтер Вессель привык пользоваться шансами. Аккуратно и расчетливо. Не пытаясь выбиться в самые знающие и умелые, но и не скрывая своих преимуществ. Должно быть, лейтенант давно это понял, потому и ограничивался постановкой задачи, предоставляя Клаусу самому выбирать путь. Как правило - в прямом смысле слова. Вывести танк на обочину - не самое сложное дело, тем более что уцелевшие члены стаи уже нашли путь из огненной ловушки. Самый удобный. Но Вессель протиснулся в узкую щель меж двумя мертвыми панцерами. Это оказалось даже легче, чем он думал. Куда труднее было не закашляться... и куда страшнее - Клаусу чудилось, что отравленные гарью легкие просто вывалятся через обожженную гортань.
Он все-таки закашлялся - до рвоты - когда понял, что, уже выбравшись на свободу, вмял в землю тело немецкого солдата. Кузен Готфрид однажды сказал, что из поэта может получиться сносный автомеханик, но никогда не выйдет хороший солдат...
И все-таки он был неправ! Клаус понял это уже потом - а сейчас оторопело наблюдал, как в полусотне метров земля и огонь вздымают металл, будто бы ставший на несколько мгновений невесомым...
...За годы жизни, а в особенности - военной службы, которая все-таки чуточку больше, чем просто жизнь, капитан третьего ранга Годунов успел постичь самые разнообразные субъективные свойства времени. Некоторые из них впору было описывать поэтической строкой (но, как правило, некогда), другие имели вполне четкие непечатные характеристики. Но никогда прежде ему не приходилось чувствовать, как время скручивается в тугую спираль. События то медленно стелются по ней - и нервы повторяют траекторию их движения, то перескакивают на другой виток, вызывая нечто вроде локальной амнезии - на минуту-другую выпадаешь не только из реальности, но и из размышлений. А может, это обыкновенная усталость и нефиг, как говорил один анекдотически интеллигентный старший мичман, усложнять техпроцесс (за этим, как правило, следовала раздача плюшек и плюх матросам).
С того момента, как примчался наблюдатель - шустрый паренек из местных, силящийся не просто говорить, а докладывать по уставу, - с сообщением, что появились два немецких мотоцикла, спираль растянулась и искривилась на манер кардиограммы. Годунов пытался еще раз критически осмыслить все, что удалось сделать, найти уязвимые стороны в плане, но то и дело сбивался, потому как один черт - уже ничего не изменишь. И снова начинал думать, потому что привык находить для любой задачи оптимальное решение. Нелегко теоретику в авральном порядке превращаться в практика!
А часы отмеряли время, как им полагается - объективно. Прошло полчаса, чуть ли не минута в минуту, до того момента, как в поле зрения возникли первые танки. Конечно, обозреть с импровизированного НП всю колонну было невозможно, да и гарь из выхлопных труб закрывала перспективу, однако ж зрелище все равно внушало... внушало что-то до омерзения похожее на страх. Не за себя - бояться за собственное существование Годунов подразучился, да и нынешние обстоятельства поспособствовали, - а за то, что дело пойдет не так - и все усилия прахом.
Рокот и лязг досюда доносились как прерывистое "ж-ж-ж" и стук чем-то мягким по игрушечному барабану, но серьезность происходящего не вызывала ни малейших сомнений - даже на уровне эмоций. И вот почему: эта осень пахла так, как полагается пахнуть осени, палой листвой и мокрой хвоей. То есть реальность - реальнее некуда. Ну что, Александр Василич, хочешь назад, в компьютерную стратежку? а, старый дурень?
Междуречье понемногу заполнялось вражеской техникой. Серой, как начавшая подсыхать грязь. Пора бы уже... да неужто головной танк еще не дошел до второго моста?
- Матвей Матвеевич, что-то они дол... - да так и замер вполоборота к Мартынову.
Взрывы показались Годунову не громче тех, с коими достигают наивысшей цели своего существования китайские петарды в тихую ночь. А вот на вид... пиротехники Голливуда нервно курят в сторонке, ежели, конечно, не ломятся за помощью к создателям компьютерных спецэффектов. Жутковатая такая эстетика: огненно-алые кучевые облака в траурном обрамлении, а над ними - белое, как раскаленный металл, небо. Незваным гостям грех жаловаться: их встречают пиротехническим шоу, почти что в точности имитирующим цвета нацистского флага. Сквозь плотную завесу огня едва угадываются мечущиеся человеческие фигурки. Безмолвные - никакой крик не пробьется сквозь такую шумовую завесу. Театр теней. А теням не полагается разгуливать на свободе.
Именно так - отстраненно - и подумалось при виде танков и людей, что пытались вырваться из любовно подготовленного для них ада. Ладно бы подумалось без ужаса - даже и без злости, все сильные эмоции как отрезало в тот момент, когда началось.
Казалось, вся колонна разом занялась огнем. Взметались в небо двухсотлитровые бочки с горючим - Годунову почему-то подумалось, что они похожи на булавы жонглера - и рушились вниз, заливая пламя пламенем. Там, внутри западни, что-то детонировало - пламя порождало пламя.
"Адский ужас - со времен Средневековья столь милый сердцу европейской интеллигенции сюжет - воплотился на земле близ маленького русского городка, чтобы изгнать из мира другой ужас. А что дальше - чистилище для тех, кто верил в утверждение ""Gott mit uns", или Валгалла для тех, кто ни во что не верил, кроме силы оружия? Признаться, мне безразлично. Главное, что все случилось именно так, как случилось..." Такие слова месяц спустя, когда описание событий под Дмитровском просочится в британские газеты, появятся в дневнике эмигранта с самой что ни на есть белогвардейской фамилией - Голицын, поручика некогда квартировавшего в Орле 17-го гусарского Черниговского полка.
А пока другой носитель громких имени и фамилии, Александр Васильевич Годунов, всматривался в небо, в котором появились валькирии. Раз, два, три... все пять самолетов. Оценить их работу он не мог - откуда ж взяться такому опыту? не из компьютерных же симуляторов? - но рядом что-то одобрительно бурчал вполголоса Одинцов.
Надо понимать, озвученная военкомом идея использовать складки местности для того, чтобы незаметно "подкрасться" к противнику, реализована должным образом и пока все идет, как надо...
Только это вот - нифига не Голливуд: хрупкие самолетики над пожарищем. Задача у девчонок проста, как все трудновыполнимое: внаглую спикировав на колонну, вернее, на то, что от нее осталось, сбросить бутылки с горючей смесью...
Немцы быстро опамятовались - к самолетикам протянулись белесые нити. Ну, выскакивайте уже, живей!
Годунов видит, как один из пяти начинает будто бы хромать в воздухе. Александр Васильевич ждет - выровняется! Но нет - самолет отвесно, на удивление тяжело уходит к земле. Что дальше - не разглядеть в дыму.
Но Годунов продолжает смотреть в бинокль - не столько веря в чудо, сколько боясь встретиться взглядом с военкомом. И смотрит до тех пор, пока глаза не начинает щипать то ли от яростных бликов, то ли от пота.
Здесь, на высотке, ветер куда злее, чем внизу, пробирает не то что до сердца - до печенок. Сосны шумят, хрустят, скрипят, будто все лешие разом собрались поглазеть на творимое людьми, - треск пожарища заглушают. А Годунова изнутри печет - и это не простуда и не ОРЗ какое-нибудь, это не описанный в литературе - ладно бы только в медицинской, так еще и в художественной - синдром попаданца. Симптоматика разнообразна - от постоянных сомнений в своих действиях и прочих интеллигентских рефлексий до хронической бессонницы на фоне отсутствия возможности спать.
Обернулся к Мартынову: тот вглядывается вдаль так, словно и без оптики все видит - даже то, чего не увидать; лицо напряженное.
- Убедительно ваши пожарные работают, Матвей Матвеевич. Как там у классика? "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем"? - шутка, конечно, натужная, но за неимением гербовой пишем на обычной. Тем более что и вправду здорово ребята отработали, четко по плану... тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, план и факт - они отнюдь не близнецы-братья. И фугасы вовремя рванули, рассекли колонну. И бочки с горючкой технично были установлены, от них головняка фрицам как бы не больше оказалось. И подарки на обочине, надо надеяться, тоже ко времени-к месту...
"Лишь бы отойти успели", - этого Годунов не говорит и, кажется, почти даже и не думает.
Теперь он не по книжкам и отнюдь не гипотетически знает, как они корежат - потери. Дико думать, что их могло быть больше, а всего лишь один самолет - это... Нет, не так! Один экипаж. И его больше нет. Кто - будет ясно позднее. Да и не успели толком познакомиться, половину этих девчонок Александр Васильевич, встреться он с ними снова в иных обстоятельствах, и в лицо не узнал бы.
Для Годунова они - первые, кого он отправил на смерть. Чушь выдумывают писаки, что это легко, если ты уверен, что цель оправдывает средства. Наверняка и о том, что к этому привыкаешь, они брешут, заводчики сивых меринов-сью. То-то видно, как Одинцов привык! И ведь не ищет себе оправданий, даже за прямой приказ командующего не прячется. И сможет ли когда-нибудь вообще воспринимать женские экипажи легких бомбардировщиков как вариант нормы для большой войны - вопрос преогромный.
Ни командующий оборонительным районом, ни военный комиссар Орла не могли знать, что один из сгоревших танков служит сейчас временным местом упокоения барону Вилибальду фон Лангерману унд Эрленкампу. Судьбу полковника предопределила не привычка быть впереди - на коне ли в драгунском полку, на танке ли во главе колонны - как того следовало ожидать, а случайность: бутылка с горючей смесью, упавшая в открытый люк, пресекла попытку командира дивизии обуздать панику.
Его кончина будет удостоена скупых строчек в официальных некрологах - в Третьем Рейхе пока еще верят в блицкриг и воздерживаются от помпезной скорби - пока не пришла пора внушать нации жертвенную готовность к тотальной войне. Мемуаристы проявят куда большую щедрость, не только приписав командиру четвертой танковой слова, коих он не произносил (что-то вроде интригующего "я так и не успел..."), но и приукрасив его гибель совсем уж фантастической историей спасения простого панцерштуце. В Большой Советской энциклопедии полковника не упомянут - не та величина, а вот в фундаментальном двенадцатитомном издании "Великая Отечественная война" ему отведут шесть с половиной строк.
В новой реальности полковник барон Лангерман никогда не сойдется в девятидневных боях под Мценском с полковником, крестьянским сыном Михаилом Ефимовичем Катуковым и никогда не посетует на то, что русские "больше не дают выбивать свои танки артиллерийским огнем". Не будет ни Дубовых листьев к Рыцарскому Кресту, ни генеральского чина. Потому что в этой реальности он погибнет не при артобстреле в районе села Сторожевое Донецкой области, а уже погиб в междуречье русских рек с нерусскими названиями - Нерусса и Несса. Бутылка с зажигательной смесью выпала из руки смертельно раненной девушки Клавы Зелениной меньше чем за две минуты до того, как их с Катюшей самолет ткнулся носом в пылающую землю.
Лангерман погиб ровно на один год и один день раньше, нежели это должно было случиться.
Гефрайтер Вессель услыхал о гибели командира дивизии почти сразу же, едва вырвался из огня и прошел полымя. Откуда узнал - и сам толком не понял, наверное, кто-то походя обронил. Всякое доводилось переживать Клаусу за два с лишним года войны, но впервые он почувствовал себя так, как будто бы его голым выставили на мороз в многолюдном месте, и любой может бросить в беззащитно скорчившегося человечка что угодно - от презрительной усмешки до гранаты.
А лейтенанту будто и дела ни до чего нет - напустил на себя вид мыслителя и рассуждает: придумка этих русских донельзя примитивна, бочки с бензином да вышибные заряды под днищами, только и всего, соединить их в цепь сумеет любой гимназист.
От начальственных разглагольствований Клауса снова начинает тошнить, он исподволь смотрит на лейтенанта - не заметил ли тот гримасу на лице подчиненного? Их взгляды встречаются - и каждый видит в глазах другого собственный страх, и каждый хочет верить, что уж он-то держится молодцом. И оба разом вжимают головы в плечи, когда раздается первая приглушенная расстоянием очередь...
- Это наши, - голос лейтенанта звучит преувеличенно бодро, а Весселю слышится невысказанное: они стреляют, чтобы заглушить страх.
Нет, все-таки он, Клаус, - везунчик. Он понял это не тогда, когда выскочил из второго капкана. И не тогда, когда увидел, что весь экипаж уцелел, даже трусоватый Франц не умер со страху... все-таки он подозрительно чернявый, врет, наверное, что баварец! И не тогда, когда, бегло осмотрев танк, удостоверился, что с ним тоже все в порядке. Оказывается, самое большое в мире счастье - стоять, подпирая спиной верный панцер, в то время как другие шагают в цепи, прочесывая ближайший лесок. И он еще осмеливался роптать на судьбу?!
Отдаленный взрыв ставит точку в размышлениях. Даже лейтенант не может сказать ничего утешительного: ясно, что случилась новая, пока еще неведомая беда.
А вот Годунов, когда ветер доносит до него эхо взрыва, одобрительно кивает Мартынову: вот и познакомили фрицев с доселе наверняка не ведомым им видом минно-взрывных заграждений, проще говоря - с растяжками.
- Ну что, товарищи, нам пора.
Артиллеристы отработают и без них.
Если судить по послевоенной писанине немецких мемуаристов и историков, им постоянно мешали особенности русских климата и ландшафта - чуть ли не больше, чем нерыцарские способы ведения войны. В данном случае они имеют полное право жаловаться и на первое, и на второе. Мало того, что междуречье - естественная ловушка, которую грех было бы не усилить с помощью саперных ухищрений, так еще и две высоты исключительно удачно расположены по обе стороны дороги - в трех километрах и в четырех с половиной.
Гаубицы терять, конечно, жалко...
Блин горелый, Годунов! У тебя ж в роду, как будто бы, ни одного хохла не наблюдалось! Ну не думать же, что на твою... гм... повышенную хозяйственность повлиял единственный в семье малоросс - теткин муж? Хотя он мало того, что хохол, так еще старший прапорщик.
Ладно, самое главное - сохранить расчеты. Годунов приказал, чтобы при отправленных в Дмитровск из Орла гаубицах находились лучшие из лучших, их действия расписаны чуть ли не по секундам. И на каждой высоте - стариновские "пожарные". Которые уже показали, на что они способны. Даст Бог - покажут снова.
Пожалуй, подготовительные работы здесь оказались самыми трудоемкими: втащить и установить орудия, а потом доставить наверх десятки килограммов мелинита, камней, мусора. Слишком щедрые подарки получили в известной Годунову истории фрицы, победным маршем пройдя от Дмитровска до Орла, чтобы сейчас оставлять им целехонькими хотя бы четыре гаубицы.
Глава 17
1-2 октября 1941 года, Дмитровск-Орловский
В семье Полыниных Маринка, так уж вышло, была самая образованная: закончила семилетку, успела поработать кассиром на железнодорожном вокзале, готовилась поступать в пединститут, чтоб потом учить ребятню русскому языку и литературе. Детей Маринка любила даже больше, чем самолеты, а самолеты она просто обожала. С грамотностью дела у Полыниной обстояли неплохо, книжки она перечитала все, что только удалось раздобыть. Одна беда - на пути Маринки к мечте сурово возвышался не кто-нибудь, а сам Лев Николаевич Толстой. Стыдно признаться, но добрую половину "Войны и мира" она попросту пролистала - все, что касалось сражений. Осталось только впечатление от описания первого боя (чьего, Маринка уже не помнила): человек никогда не выходит из него таким же, каким вошел. Первый бой - это испытание, на что ты вообще годен на земле. Не больше и не меньше. Не будет же великий писатель говорить о всяких пустяках?
То, что предстоит им - не совеем бой. Скорей, задание... ну, вроде комсомольского поручения. Его надо выполнить старательно и хорошо.
И Маринка даже в мыслях не держит, что ее могут убить. Настоящая война - она где-то далеко, за Брянском, а тут... даже как и сказать - непонятно.
А еще очень крепко верится: серьезные спокойные командиры все точно знают и сделают так, чтобы ничего плохого ни с кем не случилось. Вон, инструктор Федор Иванович в первый самостоятельный Маринкин вылет, притворившись, что готовится отвесить подзатыльник, напутствовал: "На хрена ж тебе неба бояться? Ты земли бойся, потому как на земле злой я". И все - сразу коленки трястись перестали. Голова, правда, немножко кружилась, но уже не от страха, а от предчувствия полета.
Вот и сейчас, убеждала она девчонок, все будет в порядке. Тем более что военком (самый главный, а не тот вредный дядька, что тридцать девять раз кряду приказывал Маринке идти домой и больше на глаза ему не показываться) - тоже летчик. А старший майор, который над всем оборонительным районом начальствует, вообще на учителя истории Матвея Степановича похож, видно, что умный, добрый... и даже красивый, хоть и немолодой уже.
Тут Катька хихикнула - хитренько так, с намеком - и Маринка поняла, что сейчас или покраснеет, или ляпнет что-нибудь невпопад... а скорее всего, и то и другое разом. Придумала третье: коротко огрызнулась - мол, это у тебя одни шуры-муры на уме, фу, мещанство! - и принялась бродить по горнице, с притворным любопытством разглядывая оставленные хозяевами вещи. С притворным - потому что ей тут сразу стало не по себе и это чувство исчезать не собиралось, хотя за два часа девчонки, вроде бы, успели обжиться, перекусить, устроить себе постели из найденного у хозяев... даже подушечек в вышитых наволочках на всех хватило. Катя и Клавочка расположились на хозяйской постели, высоченной, с белым покрывалом в кружавчиках... ни дать ни взять - снежная горка, другие - на лавках, Галочка-белоруска - на составленных в рядок у стены стульях. И только Маринка - на полу, подстелив большую, тяжелую телогрейку, что подарил на прощанье дядя Егор Перминов - а ну как замерзнет "крестница"? А подушку свою отдала Галочке.
- Не хочешь брать чужое без разрешения? - спросила белоруска, вскинув на подругу огромные васильковые глазищи.
Полынина подумала, качнула головой, еще немножко помедлила и все-таки призналась:
- Муторно как-то. Вот жили себе люди, жили, жизнь свою устраивали, чтоб хорошо было, и красиво, и вообще... - и осеклась, не зная, как объяснить, чтоб вышло толково. Но Галочка - по глазам видно - поняла. Она ж тоже не то эвакуированная, не то беженка.
Возле станины, что осталась от швейной машины, - валом цветные лоскутки; девчонки, перед тем как начать обустраиваться, собрали с пола. Попутно обругали протопавшего по комнате не глядя Полевого. А чего, если он командир, то пусть по нужным вещам топчется, да?
- Для немцев, что ль, бережете? - дернул изуродованной шрамом щекой капитан.
Маринке не верилось, что сюда придут чужие солдаты... враги. Ей просто тошно было глядеть на раскуроченные ящики шкафов и комодов - хозяева наверняка собирались впопыхах. И на детскую кроватку с тряпичным самодельным мишкой размером с младенца. И на чуднУю подушку, вроде скатки, лежащую на деревянных козлах и щедро увешанную нитками с какими-то штуковинами на концах, типа больших деревянных гвоздей. Вроде, это для того, чтоб кружево плести, Маринка никогда не видела, но догадалась.
Там, где висели фотокарточки - темные прямоугольники; к одному уголку кусок картона прилип - как будто бы и вправду беречь уже нечего. Или наоборот - есть что, потому-то карточки с собой и забрали.
А кошку оставили, красивую, дымчатую, - сперва дичилась, а сейчас уже мурлычет вовсю на коленях у сердобольной Клавочки. И цветы... подоконники сплошь цветочными горшками позаставлены. И игрушку, вон, тоже бросили, больно громоздкая, видать. Как же девчонка без мишки своего? (Маринка почему-то была уверена, что ребенок - именно девочка).
Людей нет, а их вещи остались. И дела, которые они уже не закончат. Даже если вернутся - кто знает, скоро ли. И что здесь будет, пока их нет.
Из кухни доносится бодрое "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью".
- Вот уж не думала, что селезни поют, - ехидничает Наташа, самая старшая из девчат, бедовая и строгая - а то как же, до позавчерашнего дня работала секретаршей в военизированной охране железной дороги.
- И нам даны стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор! - радостно подтверждает из кухни красвоенлет. Поет громко и с чувством, а что немножко фальшивит... главное, говорит Наташа, чтоб готовил лучше, чем поет.
В погребе под сараюшкой, кроме запасенной хозяевами на зиму картошки, обнаружились бочка соленых огурцов, банки с маринованными помидорами, ну, и варенья всякого в достатке. Селезень, увидав эти богатства, расплылся в улыбке и заявил: дескать, нечего им из общего котла питаться, когда влет можно настоящий домашний ужин организовать. А слово у красвоенлета не расходится с делом. Через каких-нибудь пару часов брошенный хозяевами дом наполнился и переполнился самыми жизнеутверждающими на свете запахами - жареной с салом и луком картошечки и блинов. Причем девчат к кухне Селезень на пушечный выстрел не подпустил - дескать, только под ногами крутиться будут и под руку болтать. Только когда пришла пора накрывать, кликнул Наташу и Клавочку - почему-то он с самого начала ворчал на них меньше, чем на остальных.
Маринка поглядела на скатерть-самобранку, сглотнула голодую слюну - ну да, только казалось, что есть не хочется, - и выдохнула:
- Спасибо, я уже наелась, - прозвучало, против воли, не то с обидой, не то обидно, и она поспешила исправиться: - Мне тут дядя Егор сухариков...
Вышло еще хуже - даже все понимающая Галочка головой покачала. А Селезень как-то странно усмехнулся: приподнял верхнюю губу - так большой, сильный и добрый пес предупреждает неосторожного прохожего о том, что собирается зарычать, - и буркнул, щедро поливая верхний блин смородиновым вареньем:
- Ну, ты... - Маринка думала, скажет привычное - упертая, но он, с показным удовольствием понюхав свернутый трубочкой блин, заключил: - Принципиальная.
Уговаривать Полынину никто не стал - даже чуточку досадно. И она раньше всех вышла из-за стола, голодная и грустная, провожаемая удивленными и насмешливыми взглядами, и снова отправилась бродить по дому.
Набрела на встречу со своей нечистой совестью. С той самой "Войной и миром" - двухтомником в серых обложках на самодельной книжной полке. Рука уже потянулась к первой книжке - и отдернулась, натолкнувшись на неожиданную преграду - новый страх. Маринке вдруг отчетливо подумалось: если вот сейчас сделать то, на что раньше времени не было, или настроения подходящего, или еще чего, тогда завтра... Нет, завтра все будет хорошо. И просто. Без выкрутасов всяких, как в книжках у Толстого.
А получилось иначе. И не по-книжному, и не так, как представлялось Маринке.
Было "до" и - Полыниной повезло - было "после". До - почти бессонная ночь на новом месте и в преддверии неведомого. После - тщетные попытки согреться, кутаясь в дядьегорову телогрейку, и осознать, что все то же самое - и горница со смятыми "постелями", и палисадник с сухими палками флоксов под окном, и монотонное бухтение Селезня в кухне, слов не разобрать. И запах... тот же, что был вначале. Неустроенность и бесприютность пахнут точно так же, как ненужные вещи, которые долго лежали в шкафу, а потом все-таки были выброшены.
Все по-прежнему. Вот и Клавочкин гребешок на высокой белой кровати... будто могильная ограда выглядывает из-под снега. Маринку уже не трясет - ей хочется пойти и начать что-то делать. Трудное, опасное - да плевать! Главное - не стоять и не смотреть!
"До" и "после" - их оказывается много... неподъемно много. А бой - все-таки самый настоящий бой! - в памяти какими-то обрывками, вместе не сложишь, хоть наизнанку вывернись. А хочется, как будто бы от этого зависит что-то важное. Маринке думается невпопад: так вот в сказке Кай собирал из льдинок слово "вечность". И на собрал. Потому как все, что осталось от той вечности, в детскую ладошку запросто уместится.
Девчата знали, что с минуты на минуту затрезвонит черный телефонный аппарат, который притащил откуда-то еще вчера Селезень, и...
Все равно звонок - громкий, неприятный такой, будто кто-то изо всех сил тряс жестянку, наполненную гвоздями, - застал их врасплох. Маринка вскочила, забыв, что у нее на коленях примостилась кошка. Наташа - она поливала цветы - расплескала воду. У Клавочки задрожали руки, и она никак не могла завязать ленту на косе, Галя бросилась помогать. От домика на окраине до самолетов - десять минут скорым шагом, со всеми бестолковыми сборами потратили вдвое больше, Катя еще вернуться зачем-то порывалась, ее удержали - примета плохая и тут же сами себя высмеяли: комсомолки, называется!.. Даже удивительно, как это у самолетов они ухитрились оказаться раньше, чем Полевой начал ругаться в полный голос.
Селезень уже был на месте, с недоверчивой миной обходил машины - наверное, уже не в первый раз. Оглядел кабины, сунулся под крылья - а ведь давно уже убедился, что "эти дуры не как зря приделаны". Так он перед вылетом из Орла высказался про железные ящики с бутылками, но и на девчат-пилотов тоже покосился. На старого ворчуна сразу, не сговариваясь, решили не обижаться - видно ведь, что по доброте душевной нудит и бухтит.
У девчонок, с легкой руки кого-то из механиков, прилады под крыльями стали называться "дерни за веревочку - дверь и откроется". Как в первый раз услыхали - посмеялись, конечно. Смех смехом, а, однако ж, страшненько оно - под каждым крылом по сотне бутылок и два десятка - в ящике рядом со штурманом. Странное дело: думать о тех, что под крыльями, неприятно, а вот стоит вспомнить про ящик за спиной - пробирает. А уж каково Галочке, у которой он под ногами!
"Скорей бы уже!" - Маринка поерзала, устраиваясь поудобнее, и требовательно поглядела в небо. Оно было такое, словно кто-то впопыхах малевал грязно-серым, чтоб самолетам среди этой пустоты хоть как-то спрятаться. Третьего дня дядьки из роты аэродромного обслуживания перекрасили все машины в такой же вот неопрятный цвет...
Ракеты! Одна, вторая, третья. "Юго-запад", - механически определила Маринка. Дождались! Теперь не то что бояться - думать некогда. Полынина надвинула очки и успела еще покоситься на командирскую "уточку" - что ж ты не поторопишься-то, а?! - прежде чем УТ-2 Полевого взял короткий разбег и поднялся в воздух. Следом - Зоя с Капой. Вот и ее черед.
А потом... вот это "потом" у Маринки воедино ну никак не складывается. Цель оказалась заметна издалека: черное марево на горизонте разрасталось вширь - по мере приближения и ввысь - само собой. "Делай, как я!" - командирский самолет снизился, пошел меж поросшими лесом холмами, чтобы незаметно зайти на цель. Несколько почти не ощутимых мгновений - и Полынина увидала внизу... не колонну, как она себе ее представляла, а мешанину черного и серого в густом дыму с проблесками огня.
"Работать по скоплениям техники", - так инструктировал Полевой. Нынче утром, ставя задачу, опять повторил. И вдруг добавил странное: "А вообще - хоть куда-нибудь сбросьте. Зашла на цель - бросай, не тяни время. И главное - с собой груз не унеси".
Маринка, к стыду своему, вспомнила об этом уже потом, по дороге домой... в Дмитровск. А тут... Снизу полыхнуло черно-оранжево красным и бабахнуло так, что фанерно-перкалевый самолетик вздрогнул и чуть накренился.
- Дава-ай! - что было сил крикнула Полынина.
Как посыпались из-под крыльев бутылки, она не почувствовала... или почувствовала, но сейчас не может вспомнить. Куда они попали, Маринка тоже не разобрала, надо бы спросить у Галочки, да язык не повернулся.
Немцы? Она понимает, что там были вражеские солдаты, но вспоминается что-то вроде лоскутков, рассыпанных по станине от швейной машины.
Зато явственно помнится: зубы заныли и самолет качнуло... не от попадания - это она, всем телом подавшись назад, заставила машину набрать высоту. Никогда прежде Маринка не слышала, как стреляют зенитки, но сразу сообразила: этот стрекот несет смерть.
Как уклонилась - сама не уразумела.
Потом они шли, едва не задевая брюхом высоченные сосны.
А дальше - она очнулась уже в доме. На плечах, поверх комбинезона, - дядьегорова телогрейка, но все равно знобит. И рука саднит. Даже смешно - только что из боя вышли, а рука болит от царапин, оставленных мстительной кошкой. Маринка шарит взглядом по горнице, что-то ищет... что? Где-то поблизости бормочет Селезень - если придет, то ей нипочем не найти.
- Полынина!
Ну вот, теперь - наверняка! - Маринка морщится, говорит, не оборачиваясь:
- Мне - для Кати... она тут забыла...
Что же она забыла?
- Все наше на взлетном, ребята отнесли, - глухо отвечает Селезень. - А Кати больше нету.
Маринка и верит, и не верит. Разве может такое быть, чтоб самолет сбили, а она не видела. И гребешок... Клавочка никогда за ним не вернется, иначе Григорий Николаич таким голосом не говорил бы.
Она разворачивается - и опрометью бросается уже хорошо знакомой дорогой к взлетному полю. Уже у края спотыкается то ли о камень, то ли о собственные мысли и падает.
Ей помогает подняться мужская рука, Маринка краснеет и огрызается:
- Сама бы справилась!
- Вы уже справились, - нет, это не голос Полевого. - Вы отлично справились с боевой задачей.
Она поднимает глаза и видит командующего.
- Справились?.. А зачем? - Маринка смотрит в спокойные зеленовато-серые глаза и, неожиданно для себя, срывается на крик: - Там и так все горело! Толку-то с того, что мы бутылками пошвырялись?!
Почему-то становится тихо. Так тихо, что слышно, как испуганно выдохнула Галочка - она ближе всех к Маринке.
- Толк есть, просто вы его оценить не можете, - старший майор как-то непонятно, но точно без злости смотрит на нее. Смотрит сверху вниз - Полынина хорошо если до плеча ему макушкой достанет - но не нависает... и вообще, понимает Маринка, он на равных держится.
Командующий оглядывает экипажи и продолжает чуть громче, обращаясь уже ко всем:
- Даже мы точно не оценим, какой урон вы нанесли врагу. Одно ясно - немцы тут надолго застряли. И не просто под Дмитровском, а на пути в Москву, - встречает, не отворачиваясь, порыв ветра, едва заметно переводит дух и поправляет фуражку. - Не люблю я громкие слова, да и говорить их, когда боевые товарищи погибли... но сегодня, товарищи, мы с вами начали рыть могилу гитлеровскому блицкригу. Я верю, что тут, на орловской... - замялся, поправился: - и на курской земле, мы его и похороним, - посмотрел на часы. - Все, давайте к делу. Вы, - кивнул на Маринку, - летите со мной. Остальные получат дальнейшие распоряжения от товарища Одинцова.
- То есть как это - лечу? - растерянно переспросила Маринка.
- В качестве пилота. Пока что ни вы, ни я крылья не отрастили, чтобы перемещаться по воздуху каким-то иным способом, - старший майор усмехается, но его тон становится жестким. - А если действительно намерены быть военным летчиком, отвыкайте обсуждать приказы и действия командиров.
Полынина больше ничего не говорит. И даже старается не хмуриться...
...И не краснеть, затылком чувствуя взгляд пассажира.