'А сил тех кот наплакал, скотина полосатая', - размышлял Годунов уже после совещания, отдыхая в кабинете Оболенского на кожаном диване с высокой, обрамленной резным деревом, спинкой. Диван был жесткий... а на телеэкране такие почему-то всегда казались мягкими, одно удовольствие поваляться. Хозяин, выдав высокому гостю вышитую маками думочку, учтиво удалился. Гм, не иначе как дочка рукодельничает? Или все ж таки жена? Ну, та, которая печенье печет, и преотлично, надо признать, печет. Но почему-то хотелось думать, что именно дочка и непременно очень красивая... Вот уж, нашел время для размышлений в духе... гм... озабоченного не только историческими судьбами попаданца! Тоже реакция на стресс и на переутомление, наверное. Сейчас бы пустырничку... Но почему-то впервые в жизни хотелось водки. Конкретно так хотелось.
У всех у них на отдых оставалось часа три, не больше. Хотя, если подумать, не у всех. Одинцов, вон, суетится, готовит утренний отъезд, с кем-то связывается, что-то решает.
Ему же, как высокому начальству, которое следует беречь для грядущих больших решений, предоставили целых три часа на отдых. А вот не спалось - и всё тут! Поворочавшись минут с пятнадцать, Годунов понял, что в борьбе с бессонницей потерпел фиаско, и пока воображению не вздумалось экстраполировать эту житейскую ситуацию на все предстоящее, глобальное, встал, включил настольную лампу и снова принялся медитировать над расчерченным листочком.
Что-то из конспективно намеченного в квадратиках уже воплотилось в обращение к населению города и в приказы, чему-то еще предстояло - в бумагах приказов и в реальных действиях. Казалось бы, и продумано, и сделано уже немало, но, тем не менее, - до отчаяния недостаточно. Вроде бы и штаб обороны города сформирован, и фронт работ очерчен, а оборона города и окрестностей как казалась эдаким'тришкиным кафтаном', так и сейчас представляется, дыр в ней - латать не перелатать. И далеко не факт, что все дыры удалось разглядеть. И что завтра кафтан не прохудится в другом месте, не расползется по шву, смётанному на живую нитку. Эх, Александр Василич, храбрый ты портняжка! Жаль только, финал выйдет совсем не сказочный...
Транспорт, транспорт, транспорт... Начальник дистанции, серый от недосыпа дед в железнодорожной тужурке, поначалу только мученически морщился, но потом разухарился, начал изъясняться в трагикомическом духе: хоть стреляйте, хоть вешайте, хоть тупым ножом режьте, подвижного состава нет, сильно надо - сам прицеплюсь к составу вместо паровоза. А еще нет - начал загибать темные узловатые пальцы - угля, керосина, машинистов, ремонтников... Поперхнулся, отдышался и, продолжая возмущенно пыхтеть, пообещал к завтрашнему вечеру один паровоз. Один. Но - железно.
Молчаливый серьезный бригвоенврач - начальник армейской госпитальной базы - мгновенно оживился: значит, незамедлительно готовим раненых к эвакуации?
И никто не посмел ему возразить. Разве что круглолицый в наглухо застегнутой рубашке ('Второй секретарь обкома ВКП(б) товарищ Игнатов', - так представил его Годунову Беляев; смутно припомнилось: ну да, первый секретарь сейчас в Брянске, партизанское движение организует) начал приподниматься, собираясь что-то сказать, да передумал, махнул рукой.
А бригвоенврач уже четко, как по писаному, перечислял, сколько раненых надлежит вывезти из одного госпиталя, из другого, из третьего... сколько человек медперсонала... да, еще медикаменты, перевязочные средства...
Нужны машины. Пусть совсем немного, две-три... Развернуть на станции эвакопункт... Как раз к вечеру все будет готово к отправке. С Тулой я договорюсь, чтобы готовы были принимать.
Теперь настал черед начальника автотранспортного хозяйства разводить руками. Его невнятная речь сводилась к грустному, мягко говоря, курьезу: он, начальник, есть, а хозяйства - нет как нет. То, что осталось от хозяйства после всех мобилизаций, годно разве комсомольцам на металлолом. Что-то можно сделать. Но очень что-то. Для этого нужна пара толковых автомехаников. Которых у него нет. Потому как - мобилизация...
Потапов обещал помочь. Да и у партсекретаря, как выяснилось, уже возникли кое-какие идеи насчет транспорта, незамедлительно облеченные в слова и включенные в план обращения к жителям города.
Годунов слушал, задавал вопросы, слушал... А в памяти всплывали известные еще со школьных лет эпизоды из книг и фильмов.
- ...можно доставлять трамваями...
Ленинградские и одесские трамвайчики, перевозившие грузы к передовой.
- ...а чем кирпичный завод - не укрепленный пункт?..
Уличные бои в Сталинграде.
- ...списки выздоравливающих по воинским специальностям...
А вот этот эпизод из 'Офицеров', хоть и стоит он перед глазами, лучше сейчас не вспоминать. Он-то, как раз, к месту и ко времени, но не способствует сохранению ясности рассудка, ну никак.
Годунов слушал, делал пометки в клеточках - и снова задавал вопросы, чаще - уточняя только что услышанное, иногда - возвращаясь к недоговоренному.
- И все-таки, как обстоит дело с противовоздушной обороной железнодорожного узла?
Дело обстояло именно так, как он предполагал: отгонять - отгоняют, но чтобы внушительно остеречь - нечем. Он ведь, Годунов, не пальцем в небо попадал, изображая распеканцию: помнил из рассказов знакомого комиссара поисковиков, который в войну был пацаном, как горела Привокзалка. Да и сам разглядеть мельком кое-что успел, пока ехал от 'Текмаша' к военкомату. Правда, ничего драматически масштабного, больше похоже на следы обычных, бытовых, пожаров... но слишком их много, следов, слишком. А чего ж ты хочешь, Александр Василич? Округ так стремительно превратился в прифронтовой, что зенитное прикрытие у него осталось как у тылового.
- Давайте думать, как еще можем прикрыть железнодорожный узел...
И снова: материальные ресурсы... людские ресурсы...
И - пресловутый человеческий ресурс, или, как выразился Игнатов, морально-политический дух орловцев. А после принялся осипшим, простуженным голосом толковать: чертовы фашисты не только бомбы бросают, но и агитки, что в нынешней ситуации пострашнее бомб оказаться может. Бойцам, говорят, сытый плен и гарантированная жизнь, гражданскому населению - мир-покой. Немецкий солдат, дескать, несет освобождение от первобытного жидо-большевистского рабства (эк загнули, сволочи!) и европейскую культуру, а комиссары заставляют вас стрелять в своего освободителя.
- Мы все понимаем, товарищи...- мучительно закашлялся, отдышался, продолжил с усилием: - ...что решающего значения эта пропаганда иметь не будет, однако же...
- Однако противопоставить ей что-то надо, - решительно прерывая несвоевременную агитацию, заключил Годунов, - И лучше всего бороться с ними их же оружием. На чем строится наша пропаганда? Солидарность, Тельман, Рот-Фронт? Хотим мы признавать или нет, но это - пропаганда мирного времени. Где сейчас те, кто сердцем мог бы эту пропаганду принять? По концлагерям сидят. А обычному немцу, которого в серую форму обрядили да и приказали дранг нах Остен, - ему не до солидарности. Ему собственную голову сберечь да к своей фрау и киндерам с руками-с ногами вернуться. А вернуться ему будет ой как трудно. Потому что мы защищаем свой дом.И будем его защищать во что бы то ни стало, сами за ценой не постоим и с врага по всем счетам спросим. Вот об этом и надо говорить. Вбивать это в головы надо, вдалбливать. Любыми способами. В листовках, по радио. А что? Разве не достанет радиостанция до Брянска? А за Брянском они уже сидят и хошь-не хошь слушают. И запоминают. Раз-другой покрепче получат - так и вовсе проникнутся, - посмотрел на Игнатова: тот что-то сосредоточенно черкал в блокноте. - Ну и нашим то же самое не лениться напоминать: мы защищаем свой дом.
- Наши-то накрепко помнят, - не отрывая взгляд от блокнота, буркнул второй секретарь обкома.
- Повторение - мать учения, - остановил его Годунов и посмотрел на Одинцова. - Так что у нас, говорите, с пилотами?..
...Всё основное было сказано, теперь пора было приниматься за работу каждому на своём посту. Участники совещания начали расходиться. Не по домам, а, как мысленно выразился на привычный себе манер Годунов, - по заведованиям.
Остались только Беляев, Оболенский и Одинцов. Да еще Игнатов продолжал деловито шуршать остро заточенным карандашом по страницам блокнота.
Начальник дистанции задержался на пороге.
- Мне бы, товарищ старший майор, с вами словечком-другим перекинуться, - хитро прищурившись, сообщил он с видом профессионального заговорщика.
- Слушаю, - Годунов напрягся, хотя, судя по всему, новость была не из поганых.
- Не стал я принародно разглашать, чтоб, как в старинных романсах пелось, страсти роковыя не пробуждать, а попросту говоря, народ не будоражить... - он помялся, изображая смущение. - Есть у меня еще один паровозик. Да не абы какой, а ФД. И мыслишка имеется. Я, товарищ старший майор, в девятнадцатом году машинистом был на бронепоезде 'Коммунар'. Вот помозговал я малость, пока мы тут беседовали, - а почему бы не...
Ну давай, товарищ старший майор третьего ранга, вспоминай, чего ты про бронепоезда знаешь!
- Давайте, Савелий Артемьевич, обсудим это с товарищами, да и решим.
Решили: 'Феликса' приспособить для эвакуации. Прикинули: за три рейса тогда можно управиться. Даже Артемич, поупрямившись и повздыхав - видать, нарисовалась ему уже картинка из героического прошлого и еще более героического будущего, - признал: 'кукушки' туда-сюда, до Тулы и обратно, замаются мотаться, а исходя из того, что ни машинистов, ни угля, ни...
Тут его довольно беспардонно прервал Беляев - да и выпроводил. Время тоже было в дефиците.
Партсекретарь хмуро поглядел на подошедшего Годунова и снова углубился в работу.
- Что, товарищ Игнатов, тезисы к докладу кропаете? - примирительно улыбнулся Годунов.
- Не до докладов сейчас. Доклады, товарищ старший майор, на нас на самих напишут, если просрём город. Уж поверь - ни чернил, ни бумаги не пожалеют, найдутся доброхоты. Я нашу систему на своей шкуре уже изучил... Как-никак с конца Гражданской в органах.
- Чекист, значит? - хоть и муторно сейчас, и не до задушевных бесед, но общий язык с партийным руководством города находить надо. - А что ж на партработу перешли?
- Куда послали - там и служу. Да и неуютно стало у нас в главке для старых кадров. Сам-то ты, дивлюсь, не московский выдвиженец, не помню я тебя...
- Так и я вас не помню...
- Николай. Не 'выкай', мы с тобой сейчас одну качель качаем.
-Александр.
- Ну, вот и добре. Сам-то где служил до войны?
- В Мурманской, - осторожно ответил Годунов.
- Далековато от наших краёв, факт. И как там? Что за народ в Управлении подобрался?
- Да как везде. Служба наша известная, Николай. Как прежде говорили, государева.
Игнатов вдруг встал со своего места. Нет, не встал - воздвигся, и сразу стал похож на затянутый в защитный френч двухметровый монумент:
- За языком следи, старший майор, думай, что гутаришь! Кончилось старое время и никогда не воротится! И соображай в другой раз вперёд того, чтоб брякнуть! КОГО с царями сравнил?!
Это он что, на пропаганду монархизма намекает? Причалили, швартуемся. Только сейчас объяснений-выяснений и не хватает... Совет тебе, товарищ попаданец, конечно, ценный дали: следи за языком, спалишься... раньше времени. А вот представление о единоначалии надо давать здесь и сейчас, а то и вправду спечешься, не успев ничего сделать.
- Отставить! - хлестко сказал Годунов. - Убеждения, партийная совесть - это все очень правильно и очень нужно, особенно в военное время, но субординацию они не отменяют. Ни в коей мере, - помолчал, как будто бы ставя точку, сбавил тон: - Давай, Николай, раз и навсегда договоримся: не то время ты для агитации выбрал. И не меня тебе агитировать, я еще в ту войну крепко-накрепко сагитирован. Да и цари, если подумать, - разные они были, не все такие, как Николашка Второй и Последний. Вон, про Петра Первого сам товарищ Сталин распорядился кино снять, и про Александра Невского, немцев громившего,- тоже. А Сталин - он получше нас с тобой знает, что советскому народу во благо, а что - наоборот. И сам он для государства столько сделал, сколько ни один царь не сумел...
Уф-ф-ф, вроде, правильные слова подобрал: партсекретарь посмотрел с уважением.
- Дивись, какой языкатый! На слове и не поймать! - Игнатов взъерошил тёмно-русый чуб и вновь занял место у стола:- У нас в Тишанке был навродь тебя казачок: завси отбрехаться мог!
А секретарь-то, оказывается, из казаков? Как же он сумел до такой должности дорасти? Опять, выходит, брешут историки, а следом за ними бездумно повторяет людская молва, что до войны на казачество одни гонения были, вдоль, поперек и сплошь? Видно, верно говорится: 'Не всякому слуху верь'.
- А всё же, Николай, что ты пишешь-то?
- Да комиссарю потихоньку. Вот обращение к бойцам и жителям города набросал, листовку 'Враг у порога'. Теперь вот - текст для немцев пытаюсь накалякать, ну, чтоб по радио попробовать передавать. Ты, часом, не знаешь, на какой волне их рации ловят?
- Не знаю. Но, полагаю, связисты разберутся... Дай-ка гляну...
Годунов, приблизив игнатовский блокнот к лампе, пробежал глазами по строчкам.
'Немецкие солдаты!
Гитлер требует от вас слепого подчинения, так как только слепота может привести к катастрофической гибели. Вы ослеплены болтовнёй партийных бонз НСДАП, прячущихся от фронта в глубоком тылу, но и перед смертью вам дают шнапс перед атакой.
Почти один миллион убитых и искалеченных Германия получила в первые дни вторжения в Россию. Если бы они не подчинялись слепо продавшей идеалы национального социализма клике Гитлера-Геринга-Геббельса, они были бы еще в живы.
Если вы не слепые, то вы до войны не раз видели, что русские - не враги ваши, но ваши друзья. Зачем вы ищете здесь ваши могилы? Ваш дом, ваша семья ждет вас. Вы должны вернуться домой живыми и не искалеченными.
Существует только один выход из катастрофы, которую вам готовит Гитлер - возвращайтесь к своим семьям!'
- Угу, то, что надо. Слушай, Николай, откуда, говоришь, транслировать станешь?
- С Радиодома, откуда ж ещё? Армейских-то станций в городе чёрт ма! На весь гарнизон хорошо, если с пяток осталось приличных. Да и те всё больше морзянкой телеграфят.
- Ага... А вот если на службу этой прозе жизни ещё и поэзию поставить, как думаешь? Немчура - она сентиментальная. А песенное слово крепче в мозг ложится, сам знаешь.
- Знаю. С хорошей песней и драться легче, и на походе подмога, и на привале веселье. Но что ты предлагаешь: для гансов песни сочинять, что ли? Так им Геббельс с подручными, небось, и без нас маршей насочиняли столько, что только маршируй, покуда ноги до жопы не сотрешь... Впрочем, есть у меня в комитете несколько пластинок Эрнста Буша, ещё от предшественников остались...
- Насочиняли - это да, - задумчиво протянул Годунов. - Ну, так репертуар фашистский известный, а мы им, опять-таки, напомним о 'киндер', и о 'муттер', и об ихних 'фрау', которым кроме похоронок из-под Орла ожидать будет нечего!
- Тут хоть бы простую листовку с толком перевести, куда уж за стихи да песни браться! - возмутился Игнатов, хотя по всему было видно, что сама идея агитационной песни его вдохновила.
- Не боги горшки обжигают, Николай! Когда-то и я неплохо язык Тельмана и Энгельса знал... Попытаюсь фольклор переделать.
Годунов, конечно, не стал уточнять, что учил немецкий 'за много лет тому вперёд', в школьном клубе интернациональной дружбы, переводя письма от сверстников из ГДР, ну и в мореходке осваивал в качестве второго иностранного: будущие морские офицеры главный упор делали на английский - 'международный морской'. А 'фольклором' назвал выученную к торжественному вечеру, посвящённому юбилею Сталинградской победы, песню антифашистов из комитета 'Свободная Германия':
Esdröhntdurch die Welt,
ihrherrisches Geschrei.
Auf ihren Spurenist Brand und Tod.
Esfolgtihren Horden die Sklaverei,
und Galgen, Vernichtung und Tod.
MitTrug und Betrug,
mit Meuchelmord und Blut,
entehrtensie Deutschland voraller Welt.
Sieraubten und plündertenHab und Gut,
undjagtenMillionen ins Feld...
Он тогда еще и переложение сделал. Так и исполнял - сначала немецкий, а потом русский вариант, малость подкорректировав мелодию, чтоб уложить в нее по-новому зазвучавшие строки.
'Немка' была в восторге. А вот въедливая русичка, хоть и вознаградила труды несколькими пятерками, не преминула заметить: переложение следует делать в соответствии с ритмом и размером оригинала. Еще к рифмам придралась... Санька тогда именно так и подумал - придирается. Зато Надька Зубкова перестала возмущаться, что ее пересадили от подруги Лидочки к этому хулигану Саньке, и даже слова песни себе в тетрадку переписала. Это был успех. Знал бы ты тогда, Саня Годунов, какой успех у тебя впереди!
- Вот, смотри, Николай, что получилось. А на обороте - по-русски.
Игнатов быстро скользнул взглядом по немецкому тексту, перелистнул страницу, принялся читать вполголоса маршевым речитативом:
- Планета слышит их волчий вой:
'Яволь, майн фюрер, яволь, яволь!'
За их спиной полыхает ад,
Глаза убитых им вслед глядят.
Им служат подлость, обман и страх,
В делах - жестокость и ложь - в словах.
Остывший пепел за их спиной,
И кровью залит весь шар земной.
Выразительно глянул на Годунова - силен, мол, - и продолжил, возвышая голос:
- Солдат немецкий, себе не лги,
Не то падешь у реки Оки.
Преступник правит страной твоей,
Ты кровь и пот за него не лей.
Тебе убийца кричит: 'Вперед!'
Но есть Отчизна и твой народ.
И ты рабочим - не враг, а брат.
Ты за свободу борись, солдат.
Опять поднял голову, посмотрел с прищуром:
- Откуда ж ты взялся такой... поэт?
Годунов пожал плечами.
- Да какой я поэт. Так, любитель.
- Может, еще чего есть подходящее? Нет? Ну да ладно, обойдемся тем, что есть. Ты погляди, как сказано, а?
Народы мира, сплотите силы,
Разбейте орды, что сеют зло.
А чтоб вернее рука разила,
Свободы солнце для вас взошло.
- Найдешь кого, чтоб исполнили?
- Надо - значит, найду, - уверил партсекретарь, складывая бумаги в картонную папку. - Ну, счастливо тебе, товарищ старший майор. Конь не выдаст, и враг не съест, свидимся.
...Годунов выключил лампу, снова прилег. Почему он тогда написал в переложении про Оку? В оригинале ж Волга была. Местечковый патриотизм? Или рифму искать легче было? А может, посетило его тогда предчувствие, к сознанию не пробилось, а подсознанию чегой-то нашептало?..
Три часа сна - удача, которой грех не воспользоваться.
А вот поди ж ты, мыслей много, а сна ни в одном глазу. Все думается, думается о тех, кого уже разбудили посыльные. Не о 'людских ресурсах' - о людях, которые уже вовлечены в происходящее и которых только предстоит вовлечь. Судьбы меняются. И никак не узнать, как отразится на одной судьбе создаваемая не кем-нибудь, а тобой, Саня Годунов, альтернатива.
Бригвоенврач... как его фамилия? Смирнов? Да, верно. Как же ты сразу не сообразил-то? И что с того, что Смирновых на Руси едва ли не больше, чем Ивановых-Петровых? С должностью фамилию соотнеси - и все очевидно, очевидней некуда.
Вспомнилась книга, что стояла в ряду других самых любимых на полке над письменным столом. На внешней стороне истертой бумажной обложки значилось: М. Мартынов, А. Эвентов. 'Подпольный госпиталь'. На внутренней каллиграфическим почерком было выведено: 'Александру от Надежды в день 23 Февраля'. Надя-Надежда-Надюха, соседка по парте и первая любовь четырнадцатилетнего Саньки. Оналюбила его стихи и не таясь посмеивалась над увлеченностью краеведением. А книжку все ж таки подарила. Одним из героев этой документальной повести был Вениамин Александрович Смирнов, главный врач 'русской больницы', спасшей сотни людей - военнопленных и горожан. Тот самый бригвоенврач, который сегодня так отчаянно вцепился в возможность эвакуировать раненых...
Судьбы меняются. И ты, к счастью, все-таки видишь - как.
Глава 9
Сержант Дёмин тоже не спал - впотьмах огонек папиросы казался почти что красным, тревожным.
'М-да, вот так и начинают грешить излишней впечатлительностью', - укорил внутренний голос.
Узнав, куда предстоит ехать, комсомолец - наверняка ведь комсомолец, сто из ста, - Демин удивления не выказал. А может, и не удивился. В ночных сумерках, когда лицо едва различимо, чужая душа - вдвойне потемки.
Автомобиль прогромыхал-пророкотал по смутно знакомым Годунову улицам. Смутно? Да неужели? Вон по правому борту белеет - совсем не нарядно, нет, по-капитулянтски-депрессивно, иначе и не скажешь, церковь Михаила Архангела, по левому багровеет терем Центробанка...
Терем-терем-теремок, кто в теремочке живет?.. Вот сдашь ты, Александр Василич, Орел - будет в этом тереме тюрьма. В глубоких, предназначенных под деньгохранилище подвалах. А выше, в комнатах со стрельчатыми оконцами, чины в гестаповских мундирах с вошедшей в поговорку немецкой педантичностью будут размеренно воплощать в жизнь план 'Ост'. По заранее установленным дням к этим вот красивым кованым воротам под бравурные марши, ревущие из репродукторов, будут подъезжать машины и вывозить людей на расстрелы. Горючку беречь потребно, немцы - народ практичный, экономный, избытком стратегических ресурсов не избалованный, так что места расстрелов определят поблизости. У той же, к примеру, Малой Гати, от которой подросток Санька Годунов доходил до центра города за пару часов, а как-то на спор и за полтора управился. У приятеля на Гати была... будет дача. Собираясь тайком от родителей попить пивка, они вперемежку с детскими страшилками будут рассказывать друг другу услышанные от бабок-дедов местные легенды. Когда с усмешкой, а когда и с оглядкой. Вполголоса. Потому что действительно - жутко. Тогда-то Санька и узнает: кто-то из здешних осенью сорок второго нашел в придорожных кустах бутылочку с соской. И пошла гулять по Гати и за пределами леденящая кровь история о молодой женщине, расстрелянной вместе с младенцем.
Санька тогда в эту историю не поверил. Начитанный он был пацан, даже мудреное слово 'клише' выучил, коим иной раз щеголял перед приятелями, игнорируя насмешки. Прочел и перечитал, а не просто 'осилил' по требованию учителей, как иные одноклассники, большущий роман 'Молодая гвардия', крепко впечатлился - и вдогонку пару-тройку документальных книг по этой теме пролистал. Помнил эпизод казни шахтеров и советских служащих в самом начале оккупации, помнил, что была там женщина с грудным ребенком. А потом и имя женщины узнал, у Фадеева не упомянутое, - Евгения Саранча. Так что в историю о безымянной орловчанке не поверил... И не верил бы по сей день, если бы, много лет спустя, ему, уже сменившему неблагодарную службу на еще более неблагодарный школьный труд, один хороший человек, в прошлом тоже военмор, а ныне комиссар поискового отряда, не назвал имя: Мария. Мария Земская, подпольщица из группы Владимира Сечкина...
...Стоп! Как Оболенский назвал священника?!
Может, конечно, очередное совпадение, да вот все меньше и меньше верится в игру случая, и все больше - в знаки судьбы. И плевать, что пафосно звучит... тут до реально происходящего никакая патетика не дотянет!
По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После того, что только еще предстоит. Витрины и окна местами закрыты фанерными щитами, местами - кое-как заколочены досками.
Вроде бы и не грешил никогда Годунов излишней ассоциативностью восприятия действительности - хотя и за словом в карман не лез - вроде бы и шли мысли сомкнутым строем: серьезные, строгие, соответствующие ситуации, - да выскочила поперек одна в пестрой одежонке аллегории: вот он, зримый символ обороны Орла, - где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И ничего не поделаешь, хоть убейся.
Проехали по Красному мосту, который так и тянуло поименовать Мариинским: колонны на въезде, металлическая, но совсем не тяжеловесная вязь ограждения. В реальной истории, понемногу утрачивающей реальность, его взорвут гитлеровцы. При отступлении. Давняя, очень давняя непонятка: наши-то почему не взорвали? Танки прошли по старому Красному с шиком, как через несколько десятилетий по новому Красному будут ездить к мемориалу танкистам-освободителям свадебные кортежи. Нечем было? Некому? По итогам совещания Годунов уверенно мог сказать: эти предположения истине не соответствуют. Приказа ждали? От кого? Не от того ли, кто примет на себя ответственность за оборону... и за отступление? Именно такой вывод и напрашивается... И как бы ни было грустно отдавать такой приказ - а придется...
Он и сам толком не знал, зачем ему понадобилась ехать. То есть, рационально объяснить не смог бы... да и кому оно нужно, это 'рационально'? Для Демина существуют субординация и приказ. А в начальственной голове товарища Годунова от рациональных мыслей и мыслишек не протолкнуться, так что от одной иррациональной теснее не станет. Равно как и от поступка, этой мыслью спровоцированного.
Вообще-то одинокую эмку из штабного гаража, везущую столь ценный груз, как целый старший майор госбезопасности, должны были бы остановить. Если бы дело происходило 'понарошку', т.е. в очередном киношедевре, изобилующем ляпами и штампами, возведенными в ранг исторической правды и художественных находок, - то путь преградили бы суровые мужики в васильковых фуражках, после чего непременно начался политический детектив либо боевик с погонями и пострелушками. Ну а в реальном прифронтовом городе количество вариантов резко возрастало, а вместе с тем возрастала и вероятность встречи если не с чекистами, то с милицией, если не с милицией, то с ребятами из истребительного батальона...
И все же машину никто не остановил. Успокаивать себя, списывая этот прискорбный факт на то, что путешествие продлилось от силы четверть часа, Годунов не имел права. И сделал выводы. На самое что ни на есть ближайшее будущее. Что еще не учтено, не оговорено? Ясно, что до фига всего. И с этим 'до фига' придется разбираться по мере возникновения проблем. Насколько хватит времени и возможностей.
Ну а пока... Пока велел припарковаться у Первомайского сквера.
В том прошлом-будущем, о котором он знал из книг да из рассказов своих стариков и которое теперь может и не настать (хотелось верить - не настанет), Первомайский в дни оккупации - в одночасье и на долгие месяцы - превратится в лобное место. Вешать будут прямо на деревьях, не озадачиваясь сооружением виселиц. Нарушение комендантского часа, возвращение в город от деревенской родни не большаком, а непроезжей дорогой, саботаж... И сколько бы конвенций ни заключалось до и после, сколько бы ни предпринималось попыток сделать войну сугубо мужским занятием, она никогда не станет чередой оборонительных сражений и наступлений, позиционных боев и атак.
То, что будет происходить в оккупированном Орле, - тоже война. И кем, как не бойцами, считать двух подростков, которых повесят на одном из этих деревьев - совершенно не хотелось предполагать, на каком именно, - за отказ нести трудовую повинность. То есть - работать на оккупантов. Бабкина старшая сестра видела, а потом всю жизнь забыть не могла.
Двое мальчишек, ровесники его школяров. Двое из нескольких сотен повещенных. Двое из нескольких тысяч казненных в Первомайском сквере, в городском парке, во дворе Орловского централа... В лихолетье первыми всегда уходят самые отважные и отчаянные. Не потому ли генетически закрепляется трусливое благоразумие, чтобы предопределить судьбу последующих поколений: моя хата с краю, в ней свеженький евроремонт, и мысли мои - сплошь общечеловеческие, то есть обо всех и ни о ком, кроме себя.
А в августе сорок третьего здесь, в сквере, похоронят тех, кто еще крепко-накрепко помнил, что это такое - воинский долг и что означают слова 'за други своя'. И станет Первомайский сквером Танкистов, и через него, обновленный, пройдет множество личных историй, в том числе и его, Саньки Годунова, юнармейца рубежа семидесятых-восьмидесятых.
А еще через тридцать лет будут нести Вахту Памяти у 'тридцатьчетверки' и Вечного Огня его юнги. И попутно - сдавать самые разнообразные зачеты, от разборки-сборки автомата до исторической справки об этом месте. Тогда-то Годунов и узнает, что еще раньше была на этом месте Ильинская площадь с часовней Александра Невского...
Морским узлом связалась твоя, Александр свет Василич, личная история с той, что известна тебе по книжкам. В той, прежней, реальности через шестьдесят лет построят на юго-западной окраине, рядом с твоей типовой пятиэтажкой, новую часовню Александра Невского - в память о защитниках города.
На оборонительной линии.
Она уже существует. Хотя пока еще весьма условно. Есть укрепления. Но любая линия обороны - это, прежде всего, люди. Судьбы которых ты уже изменил. Трудно быть богом? Особенно если возможности у тебя отнюдь не сверхчеловеческие... Трудно... Вот только не быть - еще труднее.
Годунов оглянулся на Демина: снова дымит! Взрослее он так себя чувствует, что ли? Или просто увереннее?
Нестерпимо захотелось курить, хотя обычно - к неизменному удивлению всех курящих приятелей - Годунов управлял этой привычкой, как ему заблагорассудится. Помнится, еще дед, когда Санька приехал в свой первый отпуск в Фоминку, заприметил эту, как тогда же выразился 'странность' и сделал вывод в своей обычной манере:
- Знать, лиха ты, Шурка, еще ни разу полной мерой не хватил.
И вот сейчас, в Первомайском сквере, который не стал еще сквером Танкистов, атакованный разом с двух флангов мыслями о будущем, которое только вчера было далеким прошлым, и о прошлом, которое осталось в будущем, Годунова потянуло курить. До такой степени, что аж скрутило. Но клянчить, пусть даже и с горделиво-начальственным видом, курево у подчиненного - это решительно противоречило принципам.
И он, резко повернув налево кругом, зашагал в сторону двух церквей, Преображенской и Покровской.
Он помнил их по фотографиям, сделанным дедом-фотолюбителем; мамина семья жила тогда в полутора сотнях шагов отсюда, в маленьком домике послевоенной постройки.
На фото церкви были без куполов, с обнажившейся каменной кладкой, калеченные-перекалеченные. Саньке почему-то до оторопи жутко было смотреть на эти снимки, страшней, чем на фотографии развалин после бомбежки, а признаться в такой вот слабости - стыдно. И однажды он изорвал их и выбросил из окна, обрывки унес ветер и... и ничего, фотографий никто не хватился.
Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные фото и читать, что Преображенская и Покровская были едва ли не красивейшими церквями Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления: церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам, и лавкам у Ильинки... да просто бытовым сценкам.
Сейчас Годунов понял - в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже без крестов и с кое-где осыпавшейся штукатуркой, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская - женственно-стройная, слегка угловатая, Преображенская - мощная, строгая.
Покровская была на замке - большущем навесном, еще не успевшем, как даже в предрассветных сумерках мог убедиться Годунов, приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской была приоткрыта. И он шагнул в зыбкий полумрак, и шел ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.
- Ищете кого, нет?
Из-за громады шкафа выступила, как в первую минуту показалось Годунову, девочка-подросток, малюсенькая, худюсенькая, укутанная в бабушкин пуховый платок.
- Кого вам? - повторила она тоненьким надтреснутым голоском и высоко, чуть не на вытянутой руке, подняла восковую свечку. Лицо - старушечье лицо - тоже показалось Годунову восковым, черты мягкие, будто оплывающие.
- Ищу. Мне Ивана Григорьевича повидать бы.
Старушка неторопливо оглядела пришедшего с ног до головы, сказала без какого бы то ни было выражения:
- Были уже ваши. Посланец приезжал.
- Посыльный, - машинально поправил Годунов. Бабуля, судя по всему, и в званиях не разбирается, ей что старший сержант, что старший майор - без разницы, так что толку от долгих речей никакого.
- Батюшку-то спервоначала дома искали. Ну так дома он уже вторую, почитай, неделю не бывает, как погорельцы тут у нас поселились, - неведомо зачем пояснила старушка. - Разбомблённые с Выгонного, соседи, значит, батюшкины, а потом еще с Первомайской да с Нагорного. Батюшка одну семью, у кого мал мала меньше, к себе поселил, а остальных, значит, - сюда.
Умолкла. Постояла, покачивая головой, будто решаясь. Годунов подумал было, что сейчас она пойдет, наконец, за Земским. Ан нет - вековечным неторопливо-тягучим бабьим движением поправила выбившуюся из-под платка прядь на удивление темных волос, проговорила все таким же ровным голосом:
- Никишкин третьего дня приходил, уж так ругался, так ругался, Говорит: что ж вы в государственном учреждении странноприимный дом устроили... нет, не так сказал - гостиницу, говорит, устроили...
Снова помолчала, испытующе поглядела на Годунова - дескать, от тебя чего ждать-то, мил человек? И наконец весомо заключила:
- Ну вот, уже и к заутрене батюшку будить пора. Совсем он за эти дни умаялся с погорельцами, пока перебраться-то помогал, а нынче в ночь ваш приехал...
Вот оно, значит, в чем-то дело! Бабуля время тянула, минутки сна для отца Иоанна выгадывала. Ох, ну и вредная же старушенция... но молодец, за своих горой.
- Я вот чего сказать-то хотела, - ее голос зазвучал строго, даже звонкости поубавилось. - Ежели вы к нему не насчет погорельцев, а смущать явились, идите-ка вы лучше с миром.
- Смущать? - удивленно переспросил Годунов.
- Не по сану ему брать в руки оружие.
- Я не совсем понимаю...
Нет, надо все-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии...
- Вы, мирские, мыслите по-мирски, - принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. - И не верите, что придет день, когда и вы постигните, что на все воля Божия. Ваше оружие - танки там всякие, пулеметы с самолетами...
'Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолетами! Твоими бы устами да мед пить!' - с нарастающей тоской подумал Годунов.
- ...а наше оружие - молитва. 'Не моя воля, но Твоя да будет...' Так-то.
- Даже если убивать придут? - вырвалось у Годунова. - А они ведь придут...
- Все в руце Божией - и живот, и смерть.
И такой безнадежностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил бодро возразить:
- А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.
- В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят, - старушка сокрушенно вздохнула. - Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, - опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: - Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нем кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он - чтобы Господ путь указал, а я, грешная, - чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.
- Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет...
- И все-таки я настаиваю на личной беседе, - отчеканил Годунов.
И снова зримо - до ломоты в висках - ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.
- Нам еще заутреню служить, - в тон ему напомнила собеседница.
- Вам? - переспросил Годунов.
- Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.
- Кто к нам, Стеша? - тихо спросили темноты.
- Военный к вам, - сердито ответила она.
- Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, - мягко укорил отец Иоанн и, неслышно ступая, приблизился. - Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?
Был он невысок ростом и худощав, в неярком свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо - очень бледным. Самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен - запоминающееся.
- Не то чтобы... но и время, сам понимаете, поджимает, - ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.
- Понимаю, - все так же тихо проговорил священник.
Годунову вспомнился вдруг сосед, подполковник-зенитчик, с меньшим сыном которого он в ранней юности приятельствовал. К тому времени Василий Григорьевич давно уже вышел в отставку, работал в какой-то конторе с техническим уклоном, но командный артиллерийский басок был так же неистребим, как и украинский акцент. Да и вообще, отец Иоанн казался настолько далеким от военной службы человеком, что Годунов волей-неволей задумался, а не вышло ли ошибки... хотя какая тут может быть ошибка?
- Вы за ответом? - несколько удивленно спросил Земский. - Извините, я не очень-то понимаю в нынешних чинах, однако же...
Однако же понимания вполне хватило, чтобы сообразить: визитер - большая шишка, такие для разговора не сами приезжают, а к себе приглашают. И что отвечать? Мимо шёл, решил заглянуть?
Сочинять правдоподобный ответ не хотелось. Усталость навалилась раненым медведем - опасная усталость, такой нельзя поддаваться, потом не встанешь.
Поколебавшись, Годунов признался:
- И да, и нет. Мне, честно говоря, в голову не приходило, что вы будете колебаться с ответом...
Поймал на себе укоризненный взгляд Степаниды.
- Но если вы сейчас готовы дать ответ, буду вам искренне признателен. Потому как времени на размышления у нас нет.
- Всему свое время, и время всякой вещи под небом... - медленно, будто не к Годунову обращаясь, а ведя разговор с самим собой, проговорил отец Иоанн. - Время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать, время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий, время искать и время терять; время сберегать и время бросать, время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру.
Пока священник говорил, Годунов силился понять, чего больше в этих словах - безнадежности или надежды.
- Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, - Земский как будто бы подслушал его мысли. - Екклесиаст. В отроческие-то годы читали, небось? Вы можете мне не поверить, но время есть всегда. На этом свете человек вне времени не живет. Только разное оно, время-то. И тот, кто не убоится сегодняшней беды, завтра познает радость. А тот, кто сегодня убоится, тому и завтра в страхе пребывать. Ну да не буду испытывать ваше терпение. Скажите, куда и к какому часу я прибыть должен.
Степанида потрясенно охнула.
- Не надо, Стеша, ничего сейчас не говори, - попросил отец Иоанн. - Помнишь ведь: 'что обещал, исполни...лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить'.
- Тебя ж сана лишат, батюшка, - в голосе старой псаломщицы прорвались причитания. - И грех, грех великий...
- А не случится ли, что еще больший грех свершу, отказав ближнему своему в защите? - ровным голосом спросил священник. - Будет на то воля Его, переможем. А что в наших силах, то сделаем, ибо сказано: все, что может рука твоя делать, по силам делай...
- Они на пряжках своих пишут 'Gott mit uns', - глухо сказал Годунов, сам не понимая, зачем.
- Имя Божие на устах, страсти мирские в сердце... недобрые страсти, - тихо проговорил отец Иоанн. - Издревле так было.
Помолчал, будто бы на что-то решаясь.
- Пойдемте.
Пока Годунов вслед за священником пробирался меж ящиков и стеллажей вглубь храма, его не покидало ощущение... почему-то не хотелось даже мысленно говорить 'дежавю'. Ощущение ранее виденного.
Побелка на стенах впотьмах казалась блекло-серой. В сколах штукатурки, как в оконцах, темнели лики. Святые с кроткой печалью глядели в мир. Они ведь тоже наделены послезнанием, - эта странная мысль почему-то успокаивала.
Несколько коробок с бумагами. Мелькнула шальная мысль: а вдруг и это не случайно? Вдруг его попаданчество - всего лишь краткий вояж, который начался в одном архиве и должен завершиться в другом? Что если порыться в бумагах - ан как пропуск назад отыщется?.. Себе-то не ври, Александр Васильевич, себе врать - последнее дело. Даже если бы ты точно знал, что он лежит-полеживает, тебя дожидается, ты вряд ли взялся бы его искать. И не потому что ты какой-то там герой, и даже не потому, что у тебя возникли мессианские амбиции. Просто когда-то давным-давно, 'во дни сомнений и тягостных раздумий', как сказал бы классик, ты раз и навсегда определил для себя: если и есть в мире крепкий якорь и надежный спасательный круг, так это данное тобою обещание. Как там батюшка сказал?
Вспомнилось слово в слово: 'Что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить'. Ответ пусть не на все вопросы, но на многие.
На веревках, протянутых от стеллажа к стеллажу, белели занавески, сделанные, должно быть, из простыней. Погорельцы уже обжились, отделили себе комнатки, из-за занавесок слышалось сонное посапывание. Годунов едва не споткнулся о трехколесный велосипед. И в этот момент вдруг понял, откуда оно, ощущение это. Такое же возникало у него при чтении хороших - правдивых, то есть, - исторических романов.
Которые остаются жизнеутверждающими, какие бы трагедии в них ни разворачивались.
У восточной стены - надо понимать, там, где раньше возвышался алтарь, - на конторском столе, покрытом кружевной скатертью, расставлены были иконы, одни - в тяжелых металлических окладах, другие - в простеньких деревянных рамах, а то и вовсе не обрамленные. Степанида молча зажгла лампаду и отошла в сторонку. Годунов не смотрел на нее, но чувствовал на себе ее пристальный строгий взгляд.
- Я понимаю, что вы отвергаете мысль о Боге сущем, - все тем же ровным голосом заговорил отец Иоанн. - Однако же вера живет в каждом из нас, в одних горит, в других тлеет, и никому не ведомо, откуда прилетит ветер, который раздует пламя. У вас есть своя вера, которая понуждает вас действовать так, а не иначе. И сейчас - ко благу. Вам ведь тоже это нужно - укрепиться духом. Помолитесь со мной. Как чувствуете, как умеете.
Годунов проследил за его взглядом: на маленькой, чуть побольше ладони, дощечке, на осенне-желтом фоне изображен был русоволосый воин в доспехе византийского образца. На голове - венец, похожий на церковный купол, на плечах - царская алая мантия, подбитая горностаем, в правой руке - воздетый крест, в левой - меч, упирающийся острием в каменистую тропу, а за спиной - церковь с куполами-шлемами. Не просто церковь - твердыня. Но он, воин, эту твердыню защищает. Еще на подступах к ней. На ближних подступах.
- Скорый помощниче всех, усердно к тебе прибегающих и теплый наш пред Господем предстателю, святый благоверный великий княже Александре! Призри милостивно на нынедостойныя, многими беззаконии непотребны себе сотворшия, к иконе твоей ныне притекающия и из глубины сердца к тебе взывающия: ты в житии своем ревнитель и защитник Православныя веры был еси, и нас в ней теплыми твоими к Богу молитвами непоколебимы утверди...
Отец Иоанн ненадолго умолк, коротко взглянул на беззвучно повторяющую слова молитвы Степаниду, перевел взгляд на Годунова. Не вопрошая - ободряя. И снова заговорил:
-...Ты великое, возложенное на тя, служение тщательно проходил еси, и нас твоею помощию пребывати коего ждо, в неже призван есть, настави. Ты, победив полки супостатов, от пределов Российских отгнал еси, и на нас ополчающихся всех видимых и невидимых врагов низложи...
Счастливый ты все-таки человек, Годунов. Потому что знаешь: Победа все равно будет. Не веришь - знаешь. Сколько бы ни продержался Орел - сутки, трое, неделю - она придет. Не позднее, чем девятого мая сорок пятого. Тебе легче, потому что ты знаешь...
-...Ты, оставив тленный венец царства земнаго, избрал еси безмолвное житие, и ныне праведно венцем нетленным увенчанный, на небесех царствуеши, исходатайствуй и нам, смиренно молим тя, житие тихое и безмятежное и к вечному Царствию шествие неуклонное твоим предстательством устрой нам...
Годунов обернулся на шорох. Поодаль стояла девушка в светлом платье, темные косы уложены венцом, у ног - узел. Молчала. Ждала.
- ...Предстоя же со всеми святыми престолу Божию, молися о всех православных христианах, да сохранит их Господь Бог Своею благодатию в мире, здравии, долгоденствии и всяком благополучии в должайшая лета, да присно славим и благословим Бога, в Троице Святей славимаго Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Священник медленно осенил себя крестным знамением. Посмотрел на девушку.
- Что ты, Машенька?
- Я вещи принесла. Не очень много, все, что собрать успела. Макаровы помогли, дед Петро, даже переселенцы наши. Главное - пеленки для Семушки. Валюша поделилась, - девушка улыбнулась, но заметно было - напряженно, тревожно.
- Что ж ты пешком да по темноте? - обеспокоенно проворчала Степанида.
- Да чего тут идти-то, теть Стеш? И когда б я потом пришла? Оглянуться не успеешь - на работу пора, а до вечера наше дело не ждет.
- Племянница моя Мария, - пояснил священник Годунову. - Одежу для погорельцев принесла. Подожди меня тут, Машенька, я гостя провожу, а там и поговорим. - Тороплюсь я, дядь Вань, мне еще для Валюшки сготовить...