Аннотация: Роман в процессе работы. Выложены первые 16 глав.
Пролог.
Я видел вчера новый фильм,
Я вышел из зала таким же, как раньше.
Я знаю уют вагонов метро,
Когда известны законы движения,
И я читал несколько книг -
Я знаю радость печатного слова,
Мы сделали шаг, ты вступишь в игру,
В которой нет правил...
"Аквариум"
Хэй! Дондурма! Дондурма!
Мила Здухач
Где выход? Где выход?! Где, черт подери, этот выход?! Сиденья, головы зрителей, экран с меняющимися кадрами, проход, снова зрители, зеленая табличка "Выход"...
Выход!
Я пулей вылетаю из зала дрянного кинотеатра.
Теперь место. Где оно? Где здесь можно побыть одному?!
Фойе?
Нет.
Окошко гардероба?!
Нет, не там.
Билетная касса?!
Нет!
Туалет?!
Да!!
За спиной бьет по косяку дверь. Следы ботинок бегут к умывальнику. Зеркало. В зеркале - глаза.
Мои глаза.
Мои оранжевые светящиеся глаза.
А рядом с ними по виску стекает ярко-алая струйка крови. Опускаю взгляд на запястья и вижу кровоточащие ранки. Крик, рождающийся от понимания того, что внутри моих тяжелых армейских ботинок то же самое, рвется к дверям туалета.
Дальше - в фойе...
Дальше - к выходу из здания...
Дальше - на улицу...
Прохожие поворачивают лица. Закрывают уши руками. Широко раскрывают глаза.
Ярко-оранжевые глаза...
- Солнышко, подъем! - это Алёна, на удивление верная уже девять лет жена. Так как брюнеток я терпеть не мог всю свою сознательную молодость, то женился я - кто б сомневался! - именно на брюнеточке, с которой случайно познакомился в университете. Женился, надо сказать, недолго думая. А если быть совсем честным - совсем не думая, что и явилось на удивление всем негодующим и поучающе-стращающим родственникам залогом долгой счастливой семейной жизни. Как оказалось, все предыдущие "стерильно-идеальные" блондинки бледнеют на жгучем фоне обожаемой жены.
Алёна ласково проводит по моим волосам мягкой теплой ладошкой, наклоняется, нежно целует в нос.
- Вставай, милый, на работу проспишь!
- Угу-м, - это, пожалуй, все, что можно выдавить из себя утром, только что проснувшись...
Прохожие начинают кричать.
От страха. От ненависти.
Тормозит машина. Водитель судорожно крутит ручку подъема стекла. Он хочет услышать. Слышит. Точно так же, как и все остальные прохожие, закрывает уши и орет сам.
Ярко-оранжевый свет от глаз наблюдающих сливается в одну сплошную полосу.
Я боюсь!
Мне страшно!!
Оранжевый, оранжевый, оранжевый, алый... На виске. Змейка такого же цвета сползает с пальцев на кафель туалета...
- Ну, поднимайся! Сколько можно тебя будить?! - Алёна начинает тихо злиться. В голубых глазах плотной зеленой каемкой угрожающе зажимается зрачок. Кроме меня ей нужно разбудить еще и Ярика, нашего сына. Она уходит, и из соседней комнаты доносится ее заботливый настоятельный голос. Сын весь в меня - любит поспать, но всегда безошибочно угадывает тот момент, когда мама начинает сердиться по-настоящему. Тогда я слышу недовольный вялый топот подрастающих ног и понимаю: опять ждать под дверью своей очереди - эта амфибия обожает просыпаться под душем, долго и с наслаждением. Я ж говорил - весь в меня!
Алёнушка наша тоже не выползала б из-под одеяла, особенно при наличии там сонного и податливого меня. Но материнского инстинкта в настоящей русской бабе, как известно, не убить - и сейчас, судя по звону кухонного инвентаря, она наверняка начнет заботливо душить обоих разогретыми вчерашними макаронами и новорожденными бутербродами, поить дымящимся бодростью кофе - вот с этим я с ней полностью согласен! - и выпроваживать в школу да на работу.
Придется подыматься, медленно выползать из-под одеяла, уже остывшего после Алёны, но еще теплого от меня и быстро впрыгивать, пока не продрог, в каждодневные джинсы и свитер домашней вязки. А после - впихивать в себя эти вчерашние макароны.
Еще с детства у меня проявился так называемый "синдром западного человека" - утреннее отвращение к еде. Но приходится насиловать свой, прячущийся от правильного питания, организм, раз уж угораздило жениться на этой самой пресловутой настоящей русской бабе.
Хотя... вы представляете себе, что такое вчерашние макароны? Это самая обычная вермишель, которую, например, во вторник или в среду сварили, она удачно остыла, основательно слиплась, а в четверг с утреца ее еще и поджарили для пущей верности. Выглядит это как, блин, ... как блин, а на вкус - макаронные чипсы. Словом, отвратительно. Особенно с утра.
С такими оптимистичными раздумьями оказываюсь под запертыми дверями ванной и остаюсь стоять своей очереди законно запереться там для тех же целей, что и Ярик.
- Ярик, ты там еще не утоп? Освобождай плацдарм! - сыну.
- Щазз, - мне. Выключает воду и смешно шуршит полотенцем. Минут через десять та же участь предстоит и мне. Жду.
А мимо еще Алёна бегает, на работу нас собирает. Портфель - сыну. Бутерброды - обоим. Ей сегодня на вторую смену - детей в школе мучить. Русским языком. И литературой.
Бегает, надо сказать, в одном - одном! - халатике. Да еще ко всему тому квартирка у нас махонькая, и поэтому она мимо туда-сюда, сюда-туда, туда-сюда... А халатик тоненький, коротенький, а Алёна такая... эх!...
- Алён, ну разве так можно?
- А ты не напрягайся так! - притягивает за нос, звонко чмокает в щеку и дальше убегает. Остаюсь потирать пострадавший, но очень довольный оказанным вниманием орган обоняния. Осязать им, знаете ли, тоже очень приятно...
Наконец Ярик вылетает из душа. Мокрый еще, подстриженные шапочкой светлые волосы слиплись и потемнели, кожа блестит от недовытертых капелек. В глазенках - непробиваемый задор и оптимизм. Фигура - уже с намеком на мужскую, хоть еще и восьми лет не стукнуло. Крепкий вырастет. Весь в меня. Горжусь!
Сын автоматически произносит дежурную фразу:
- Привет, па. Как спалось? - и, не дождавшись ответа, топает на кухню.
Вот сыну всяческие западные синдромы не присущи - лопает за двоих. Хотя нет, вру - присущи. Чуть ли не с младенчества ручки к компьютеру тянутся, да в клавиатуру стараются потыкать, с четырех лет записки мне издевательские одним пальцем печатал, когда и писать-то еще не мог. А если ему в Интернете дать посидеть, то полчаса хорошего поведения точно обеспечено...
Я захожу в душ, становлюсь под упругие струйки воды и намыливаю свои отросшие после "удачной" алёнкиной стрижки волосы. Закрываю глаза, прячась от мыльной пены. От горячей воды хочется снова забраться под одеяло и желательно с... эх!...
А еще нужно побриться. Основательно стерев с себя полотенцем сонное состояние, я становлюсь перед зеркалом, выдавливаю в горсть "жилеттовскую" пену и замираю - на запястьях шрамики. Такие, как в кино показывают дырки от пуль в стекле - звездообразные. Зажившие. Еще вчера вечером их не было. Становится как-то не по себе...
Задуматься над этим не успеваю. В прихожей нашей маленькой квартирки раздается режущий ухо телефонный звонок. Это в семь утра-то! Алёна подходит, что-то невнятно отвечает, кладет трубку и, судя по шагам, возвращается на кухню. Несколькими секундами позже на кухне возникаю я, так как был: голый, вымытый, с полной горстью уже начинающей капать на пол пены.
- Кого спрашивали?
- Олега какого-то, - не отвлекаясь от плиты, бросает Алена. - А что?
- Да так, думал из издательства...
- Это в семь утра-то?! - Алёна возмущенно накладывает порции. Расставляя тарелки, недовольно кивает на прикрепленный к стене над столом листок, видимо, вспоминая, как вчера поздно вечером я покинул наше супружеское ложе, надолго засев на кухне. - Вчерашнее?
- Именно.
- Я почитаю, пап? - сын отрывается от извивающихся в тарелке макаронных червяков и, пережевывая их, начинает читать:
вчера танцевала и пела она:
"варна, дондурма, дондурма"
- А что такое "варна" и "дондурма", пап?
- Не знаю. Я его скорее записал, чем написал.
- Ааа, - Ярик продолжает:
сказал ей старейшина: "прочь из села!".
варна, дондурма, дондурма.
- Что значит - записал? - внимательно смотрит на меня Алёна.
- Я его не сочинял. Просто записывал и все, - я скрываюсь добриться и одеться все-таки, и слышу, как Ярик бубнит дальше:
теперь - неприязнью испепелена.
варна, дондурма, дондурма.
но с ней все прекрасно, пока есть метла.
варна, дондурма, дондурма.
все люди по сути всего лишь орудия.
хэй! дондурма, дондурма.
и тем, кто творит чудеса, - нету судей.
варна, дондурма, дондурма.
запомните, нелюди: рядом - лишь люди.
варна, дондурма, дондурма.
и нам, нелюдимым, прощенья не будет.
варна, дондурма, дондурма.
пелена
застит взгляд мой.
собакой вечерней,
ночною порой,
предрассветным туманом,
дневным балаганом,
простым караваном
начнется война.
варна! дондурма! дондурма!
Снова звонит телефон. На этот раз подхожу я:
- Алё, я вас слушаю.
- Здравствуйте, - произносит низкий мужской голос, - Олега пригласите к аппарату, пожалуйста...
- А куда вы звоните? - интересуюсь я.
- Двести сорок пять - пятьдесят четыре - девяносто восемь, если не ошибаюсь, - спокойно произносят номер нашего телефона на том конце провода.
- Здесь нет никакого Олега.
- А мне не нужен никакой Олег. Мне нужен определенный Олег, - явно издевается мужик.
- Нет здесь и определенного Олега! - я разозленно бросаю трубку. - Ярик, ты давал кому-нибудь наш номер?!
- Нет, пап...
- А ты, Алёнушка?
- Нет, солнышко.
- Бардак, - демонстративно заявляю я, и в коридоре снова начинает безудержно звенеть телефон...
26 апреля,2002, пятница, раннее утро.
- Солнышко! Подъем! Работу проспишь! - это Алёна, верная до удивления уже девять лет жена, которую я люблю с каждым днем все больше и больше.
- Угу-м.
Глава I
Здесь кто-то жил, но здесь он умер.
Танкист давно уехал прочь.
Мы спали, а в соседнем доме
Свет горел всю ночь...
" Сплин"
Yesterday
All my troubles seems so far away
"The Beatles"
26 апреля, 2002, пятница, утро.
Работа моя была самая необычная для маленького городка. Я работал журналистом. Для города, в котором выходит в печать две газеты и живет около пятнадцати тысяч жителей, это удачно, поскольку к журналисту у нас относились, как к представителю мэрии, с тихим благоговением. Хотя это и неудивительно - одна из газет носила фанфарное имя "Мэрия today" и была не менее "музыкальной", чем название. Один из бывших софилфаковцев по поводу честности данного средства массовой информации заявил:
- Шла бы эта мэрия тудэй, откудэй пришла...
Совсем нетрудно догадаться, что софилфаковец этот, как, впрочем, и я работал во второй газете, непосредственном месте получения наших зарплат - "Морильских ведомостях", газете, считавшейся оппозиционной.
Оппозиционность наша определялась наличием только одного компьютера в редакции, тиражом, меньшим, чем у "Мэрии today" и утренним бурями главреда.
Главред, в просторечии - ГлавВред, он же Пал Палыч, маленький, тщедушный, но ужасно громкий человечек, всегда требовал резать правду-матку, если это не могло привести к особому ухудшению отношений с кем-нибудь из сильных града сего. Вот и в тот день, крича, брызжа слюной и отчаянно размахивая руками, он рассказывал про ужасающее положение в больницах и детских учреждениях, коррупцию, халатность и недосмотр властей, наглость и хамство мэрии в вопросах глобального жизнеобеспечения родного города. А закончил тем, что приказал написать хвалебную оду в честь завотделения терапии, будущего юбиляра.
Редакция, то есть пятеро журналистов, смущенно переглянувшись, опустили очи долу.
- Ну? - злостно спросил Пал Палыч, нервно выстукивая по столу угрожающий ритм сухими костяшками пальцев. - Что, никто не хочет?
- Больница! - поморщился я. - Вонь, зараза, антисанитария полнейшая. Да еще тащиться за город...
- Прекрасно! - обрадовался ГлавВред. - Вот вы, Алексей Михалыч, и поедете, и осмотритесь, и напишите! Жду вас через три...
- Пал Палыч! - взмолился я. - Туда добираться час, если не больше, и вообще, - не хочу я!
- Чтоб к вечеру статья лежала у меня на столе! - Пал Палыч был непоколебим. Черные колючие бусинки глаз торжествующе блистали.
- Хорошо, - обреченно вздохнул я, покидая уютное место расположения родимой газеты, сохраняющее еще с советских времен запахи сигарет, кофе, пива и некоторых других веществ, относящихся к человеческой жизнедеятельности.
- И правды побольше! Честную, хвалебную оду в его честь! И критику, критику не забудьте! - донеслось в захлопываемую за моей многострадальной спиной дверь. За дверью напротив начальство разносило команду мэритудэистов. Летучка. Как и у простых смертных. В смысле, у нас, оппозиционеров. На пороге курил один из "конкурентов".
- В больницу? - уточнил он, протягивая пачку в ответ на немую просьбу. - Слышал тут вопли вашего.
- Угу, - ответил я, затягиваясь чужой сигаретой.
- Мне материальчик скинешь, а?
- Угу, - вздохнул я, вспоминая, что еще должен ему пару подобных "прикрытий".
Илья - так звали "конкурента" - оценивающе осмотрел меня с ног до головы, помолчал немного и, сочувствующе вздохнув, сказал:
- Хороший ты мужик, Леха. Только выглядишь плохо. А все принципиальность твоя - Москву бросил, карьеру столичную б сделал с твоими мозгами. Я всю жизнь хотя бы в Иркутск мечтаю перебраться, а тебе все "сам, сам". Перебирайся к нам, хоть джинсы себе новые купишь.
- Угу, как-нибудь, - я запустил наполовину выкуренным бычком в уже набитую до предела окурками интеллигентов урну. Мой бычок задержался на секунду на самой вершине кучи-малы, а потом гордо обвалился, увлекая себе подобных на грязный бетон порога. - Я пойду, ага?
- Ну, иди.
Ну я и пошел. А что ж еще делать?
Какое кому дело, что я там бросил, и какие у меня джинсы?
Родители мои, коренные москвичи - оба дедушки погибли в боях под столицей в сорок первом, обе бабушки не эвакуировались, пошли в медсестры, и познакомились в полевом госпитале, и детей по знакомству сосватали - были против нашей с Алёной свадьбы. Во-первых, потому что быстро. Кто ж это порядочный женится через полгода, и у каких таких порядочных трехкиллограмовые дети через полгода после свадьбы рождаются?! Во-вторых, потому что невеста не из Москвы. Кто это не хочет нашего сыночка прикарманить, если он потомственный, столбовой, можно сказать, москвич, а она там какая-то невеста из Иваново, без приданого и без мозгов. В-третьих - просто потому что невеста им не понравилась. Ну, это и так понятно - сын-то один, отличник, староста группы, почти аспирант будущий, музыкальную школу закончил по классу скрипки, на пятерки, а у нее - четверки, и она всего какая-то там пианистка бездарная. Захомутала сыночка! Высох совсем, ходит зеленый, не ест ничего. Когда ж ему есть, если он целыми днями за этой бегает! Захомутала...
На свадьбу они, конечно, пришли. Выпили по три рюмочки, как на похоронах, не чокаясь, и ушли с трагическими лицами. Мама плакала и пожелала мне вернуться в любое время, когда пойму всю глубину своей ошибки. Мол, аспирантура, карьера, у папы связи... А я уехал на Дальний Восток без всяких там связей, с любимой женой и ползающим Яриком, только принципы уж здесь-то не причем. Я здраво подумал, что в Москве таких, как я, журналистов с дипломом филфака, пусть и красным, пруд пруди, да и родители связями своими все нервы потрепали бы, доставая телефонными звонками, что я там ел на обед, и как там готовит моя малолетняя жена (которая меня, между прочим старше на два с половиной года), и как там наш ненаглядненький внучок, фотографии которого они уже видели, а его самого - все времени как-то не хватает. А тут и жилье дали, и подъемные, и от родственничков подальше. В общем, не принципы мои свое сыграли, а самый что ни на есть меркантильный расчет и личная выгода. А тут мне сразу уважение и почет. Красный диплом. Столица. Сам! А кто сюда сам поедет? Да никто. Значит, я на вес золота оценился. Живым весом.
И не один я так решил. Точнее, решил-то я один, а Федька, сокурсник, за мной увязался. Славы и денег искал. Так было всегда: через тернии я один продирался, а в лучах звезд всегда вдвоем с ним оказывался. Я его отговаривал, мол, денег мало будет, отрыв от цивилизации, а славы вообще никакой, только если по селам окрестным, среди крупного рогатого скота. А Федька не поверил. Врешь ты, говорил, один все захапать хочешь, а как же дружба? Справедливость элементарная где? Ну, я и предоставил ему справедливость. Мы с Алёной - а ей было все равно, где учительствовать, тем более за мной она обещала поехать на край света еще при первом свидании, и Яриком, которому вообще тогда все равно было, где ползать, абы с мамкой и папкой, переехали сюда. Родители Алёны не только не возражали, а еще и деньгами и продуктами и простым человеческим пониманием нас обеспечили. И до сих пор, чем могли, помогали, в основном - вязаными носками, свитерами, и всякими там другими варежками. Ну и деньгами, при случае. А вот мои...
...обшарпанный дребезжащий автобус, приехал после получаса воспоминаний. Места свободного не оказалось, и равнодушно оплатив водителю проезд, принявшему пожертвование так же равнодушно по случаю прослушивания приемника, я повис на разболтанном поручне, шатающемся в такт многочисленным ямкам и колдобинам настоящей русской дороги, или в такт музыки в приемнике водителя и погрузился в дальнейшие размышления...
...Мы не жаловались. Не рай, правда, но мы сами этого хотели, а посему были счастливы. А вот Федька счастья так и не прочувствовал. Сначала. Он ведь сразу в главреды метил, а стал простым журналистом провинциальной газетенки под руководством сморчка Пал Палыча. Скоро он обвинил меня в пустопорожнем мечтательстве и совращении людей с пути истинного. А я ему напомнил про торжество справедливости и посоветовал жениться. Он ведь тогда хотел сразу уехать назад, а его тогдашняя пассия объявила, что ждет от него, Федьки, ребеночка. И он внял моему совету, потому что пассия была шибко верткая и грамотная, и грозила написать о нем разгромную статью аж в "Правде". Мол, чистой воды правда. Как же тут Федьке мне не внять? И женился. А когда ему сообщили, что у него - двойня, и мальчик и девочка, он почему-то сразу смирился, и сказал, что всегда мечтал об этом. Обида его на меня не прошла, но как-то зачахла, и он перестал стараться достать меня где угодно и чем получится. Сидел, работал, детям сказки писал в свободное время, и издали его даже. В Иркутске, небольшим тиражом, и он на радостях решил в отцы-герои идти. Тоже мне Григорий Остер. Бестолочь. А я, глядя на него, тоже книгу написал, точнее, составил из уже сотворенного мной еще в московский период творческой деятельности, пары повестей и десятка полтора рассказов психологических. И в издательство послал. И ответа ждал. Знал, конечно, что не дождусь, потому что талантам надо помогать - бездарности пробьются сами. Типа Федьки, Остер тут совсем не при чем. Он тут для сравнения. А Федька... Нормальный он человек. Только бестолочь...
В итоге вызванного вопросом Ильи и дурацким заданием ГлавВреда приступа черной меланхолии, к зданию лечебного учреждения я подходил с дежурной улыбкой поверх отвратительного умонастроения.
На пороге курили несколько хмурых мужиков, в старых пижамах, с помятыми лицами.
- Хоть бы побыстрей он помер уже, уморил совсем своими криками, - вздохнул один из них.
Остальные согласно кивнули. Добрые люди. Интересно, о ком это они? Не о юбиляре ли случайно? Я чуть задержался в дверях, принюхиваясь - не пахнет ли скандальчиком.
- Так мучится, блин, - вздохнул второй. - Аж смотреть больно...
Мучится... Явно, один из больных. Жаль. С другой стороны, мне оду писать надо, а не скандал искать.
Больница, как всегда, отдавала сыростью, залежанными пижамами и специфическими запахами лекарств. И хлорки. Для видимости, пардон, обоняемости чистоты и стерильности. Угрюмые лица заболевших нагоняли тоску и зубную боль. С постоянством постсоветских пространств стены отливали депрессивным грязно-каким-то-там цветом. Причем за время моей работы журналистом я успел заметить, что лакокрасочная промышленность бывшего Союза в большинстве своем на производство этой неудобоваримой краски и работала, поскольку таким цветом отличались и городская больница, и детский сад Ярика (а впоследствии и школа), и даже редакция. Правда, только оппозиционная. Редакции мэрской газеты г-н Лесков, то бишь сам мэр, оформил евроремонт. И теперь Пал Палыч не скрывал возмущения по поводу неправильного распределения бюджетных средств города. Мол, больнице - нет, а газете не нашей - да. Да?!
Главврач вниманию прессы даже обрадовался. Светился от удовольствия, радостно хихикал золотыми зубами, тщательно, похрюкивая, перечислял свои заслуги и достижения, рассказывал свою трудную жизнь... Но не предложил даже чаю, жмот. Не свой же чай, поди, казенный. Все равно жалко для хорошего человека. Одно слово, цензурное: жмот. За время монолога врача я, делая вид, что записываю его откровения, успел сочинить небольшое стихотворение и начать набрасывать план давно замышляемого рассказа. Лучезарно блеснув протезами, юбиляр предложил осмотреть отделение.
- Конечно-конечно, мне будет жутко интересно, - фальшиво согласился я, сдержав прорывающийся наружу искренний зевок, и мысленно представил всю эту обычную показушную помпу. Или, еще того хуже - мрачную реальность, описание которой все равно не пропустит цензура Глав Палыча... Пал Вредыча... Придется сочинять про радостные и довольные лица больных, с восхищением принимающие уколы в обстановке любви и идеальной стерильности, про высокий профессионализм и гуманность врачей... Опять...
- Опять проверять пришли?! Санстанция? - крикнула, чуть не столкнувшись со мной на пороге, перепуганная медсестра-полудевочка.
- Типун тебе на язык, Людочка! И, перестань, наконец, бегать, как кобыла какая! - возмутился главврач, выпихивая испепеляющим взглядом незадачливую девушку. Людочка с перепугу попыталась было юркнуть мимо нас в завовский же кабинет, но быстро опомнилась, и уже через миг по коридору покатились ее отчаянные всхлипы.
- А что такое? - невинно спросил я, решив рассчитаться за потерянный час и надеясь на маленький скандал. Большой скандал Пал Палыч все равно зарубил бы. А вот маленький, симпатичный такой скандальчик, вполне может пойти в печать. Глядя на плотно захлопнувшуюся за Людочкой дверь, я, облизнувшись, сладко уточнил. - Что-то не так?
- Ммм... Да привез тут кто-то на нашу голову бомжа одного, а тот все никак окочуриться не может, третий день мается и нас мучит! - пожаловался завотделением. - Вот совсем уж, кажись, помер, а глядишь - снова выкарабкивается! Вот все и нервные. Так сказать, забыли о спокойных рабочих буднях. Да пошли, сам посмотришь.
- А надо? - криво улыбнулся я, думая, что из бомжа скандальчика не слепишь. Главврач, может, прочитав мои мысли, безжалостно выпихнул меня из своего гнездышка. Я думал было завернуть на лестницу, ту, что вела к выходу, но не смог отвертеться от поджидающей меня под дверью медсестры и покорно последовал за уже успокоившейся - видно, не в первый раз - и вернувшейся на боевой пост Людочке. Надоевший до тошноты юбиляр чинно плыл рядом. Больные на коридорных койках, жмущихся вдоль стен, безучастно смотрели в потолок, впитывая растворы капельниц. Другие пытались спать, кутаясь в несвежие тонкие одеяла. Кое-кто негромко и вяло переговаривался, прислушиваясь к воплям умирающего. На нас никто внимания не обратил. Никакого. Даже на завотделением.
Бомж, худой древний старик, лежал в палате в конце коридора, корчась на измятой грязной простыне, окруженной плотным кольцом бледных медсестричек и хмурых докторов. Усатый мужик-пролетарий в старой выцветшей пижаме тихо вздыхал на соседней койке: "За что ж ему, Господи..." Другой отвернулся лицом к стене, натянув одеяло на голову, и лежал без движения. Может, спал. Если, конечно, можно спать при диких воплях умирающего соседа. А может, и помер уже. Я б не удивился, только статью б написал скандальную. Все равно бы не напечатали. А я все равно бы написал. Мужик, прочувствовав спиной мои кровожадные мысли шевельнулся. И вздохнул. И я. Оглянулся в поисках остальных - пять коек пустовало. Их хозяева, наверное, курили на улице. У входа.
- Ааа! Пришел-таки! - застонал бомж, увидев меня. Улыбка на его древнем, морщинистом, искаженном болью лице испугала даже матерых врачей. - Подойди!! Ну!!
- Ккто? Кого вы ззовете? - склонилась белая девушка в желтом халате к его полубезумным глазам.
- Он!! - дрожащая рука указала на меня. - Подойди!
- Пойдемте отсюда, - шепнул юбиляр.
- Руку!! - потребовал старик, поймав мой взгляд. Мне стало страшно, потому что мне почудилось, что он знал меня всегда. - Дай!!
- Ээ... руку? - я колебался между странным желанием пожать измученную ладонь якобы старого друга и разумом, утверждающим, что весь мир сошел с ума, и пора немедленно сбежать отсюда. Нет у меня знакомых бомжей. Нету! И не было никогда!
- Даа! Даай! - орал старик. В голове моей начался, прогрессировал и моментом достиг апогея, о котором я даже и не мечтал в самых страшных своих детских кошмарах, такой звон и клацанье, что захотелось орать с дедом в один голос, дать ему то, что он хочет, лишь бы все это наконец прекратилось.
- У него агония. Вам лучше не смотреть на такое, - шептала Людочка, вцепившись в мой локоть.
Лишь бы прекратилось... не смотреть... дать...
С перекошенным от ужаса, но решительным лицом я протянул вперед взмокшую ладонь. Умирающий жадно схватил ее, крепко сжал. Крик и судороги внезапно прекратились. Сведенные мышцы расслабились. Разгладилось лицо, полускрытое седой бородой.
- Спасибо, - тихо сказал бомж и, отпуская меня, прошептал еле слышно. - Извини уж.
Звон и клацанье прекратились. Зато начались дрожь и судороги. Начались с пальцев, затрясли все тело, свалили с ног...
Очнулся я на кожаном диване в кабинете юбиляра.
- Что ж ты так, а? - заглядывал он мне в глаза. - Испугался?
- Не знаю, - выдавил я. Ощущение было такое, что я сегодня одновременно что-то потерял и что-то приобрел. Потерял что-то свое, не очень важное, но родное, и оно уже никогда не вернется. Взамен некое незнакомое чувство или знание привыкало ко мне, а я к нему. Например, как будто у меня раньше не было совести, лет эдак до тридцати, а потом она внезапно проявилась и сидит теперь где-то внутри, уходить не собирается, а привыкает ко мне с трудом. И душе как-то не по душе все эти тонкости, но только вот ничего с этим не поделаешь, и, наверно, именно от этого по всему телу пробегает нервная дрожь.
- А бомж-то издох, будто тебя только и ждал. Ты его, часом, не знаешь? - поинтересовался главврач.
- Первый раз видел.
- Бывает, - хмыкнул юбиляр. - Ладно. А когда статья будет?
- Будет. Скоро, - пообещал я. Поднялся на чуть дрожащие ноги. - Я, пожалуй, пойду.
- Ага, на воздух, оно и лучше будет, - обрадовался юбиляр. Боялся, что ли, что я на место бомжа лягу? - Ну, всего доброго, если что - звони!
- Будь здоров.
На улице уже были лужи. После посещения палат да комнат терапевтического отделения, у меня начался озноб, а на улице - моросящий дождь, и теперь, как только я закрыл за собой двери, с козырька мне за шиворот пролилась холодная весенняя вода. Курящие пациенты дружно заржали.
- Веселенький, блин, денечек... Бардак какой-то! - поднимая воротник плаща, пробурчал я и побрел к остановке пригородного автобуса. Колотило меня все сильнее и сильнее, мое наивное укутывание в плащ не помогало совершенно. Завтра не пойду на работу, пускай Пал Палыч хоть голову под печатный пресс положит. Не пойду и все. Вот только бы автобус приехал побыстрее...
Где-то из-за плеча, разбрызгивая свежую грязь, выехал микроавтобус и, проехав еще метров двадцать, притормозил.
- Мужик, залазь, не мокни, - усатый водитель призывно махал мне головой. На всякий пожарный случай я оглянулся. Кроме меня - никого.
- А до города подбросишь?
- А поконкретней?
- До Первомайской.
- Не, мужик, до Первомайской не могу, а до центра подброшу. Садись.
Трясло меня и в машине. Шофер, совершенно обычный мужик лет этак сорока, как говорится, без особых примет: коротко стриженый темный ежик с проседью, голубые глаза, только усы какие-то вдумчиво-предостерегающие. Одет обычно, по-апрельски, в джинсы и черный свитер.
Мужик искоса посматривал на меня, посматривал, и спросил все-таки:
- Чё такой смурной? Заболел?
- Не знаю. Я только что с больницы, может, подцепил там что-нибудь, - Я вспомнил про умершего на моих глазах старика и съежился от накатившей новой волны озноба. Стало совсем нехорошо. Шофер что-то сказал. Повторил. Я, конечно, ему был благодарен, но говорить с ним совершенно не хотел. Тем более уже не мог...
- Олег! Олег, тебе хорошо? - кто-то тряс меня за плечи. Из темноты в глазах всплыло усатое лицо водителя.
- Э-э-э...Я не Олег.
- Да-да, успокойся.
- Ну, бардак! - и снова ничего...
Олег.
Кто такой Олег?
Какие-то драные тряпки, чье-то морщинистое лицо. Кто-то до боли знакомый. Только что-то не так. Все в порядке, но все же какая-то мелочь не дает покоя. Но даже эта мелочь знакома. Ее я видел где-то в другом месте, где было много людей. И кажется, что вот-вот вспомню, но каждую секунду не хватает еще одной секунды, чтобы добраться до истины, и так - бесконечно. Я уверен, что видел это старое лицо многие тысячи раз, многие тысячи дней...
- Слава Богу, - ласковые прохладные руки озабоченно гладили меня по волосам. - Тебе уже лучше?
- Я где? - свет неприятно резанул по глазам.
- Дома, милый, дома, - я узнал голос. Алёна.
Мне стало еще хуже, когда я вспомнил, где я себя помню последний раз. А как я тогда сюда попал?
- А как я тогда сюда попал?
- Потом, потом, лежи, - Алёна успокаивающе поцеловала меня в нос. - Ты был такой белый! Я так испугалась, солнышко!
- Я уже тоже начинаю пугаться, - занервничал я и заерзал под пледом. - Как я сюда попал?
- Не нервничай, а то опять побелеешь... - нежно попросила Алёна, заботливо заправляя концы пледа под матрац, лишая меня возможности ерзать.
- Посинею! - мне становилось страшно. Как я сюда попал?! - Ты мне ответишь или нет?!
- Ишь ты, умирающий! Только что говорить внятно не мог, а уже возникаешь... - шутливо возмутилась Алёна на миг перестала меня пеленать. Я воспользовался моментом и высунул из-под пледа обе руки - для последующей самообороны:
- Ну, Алёна, я же не возникаю, я просто спрашиваю: КАК Я СЮДА ПОПАЛ?!!
- Не вопи. Тебя привез какой-то мужик... - согласилась отвечать супруга. Поняла, похоже, что я так гораздо быстрее перестану волноваться и переливаться всеми цветами радуги.
- Ну наконец-то! - стало немного полегче. Мужик привез.
- ...дорогой, может, дальше сам вспомнишь? Ты же знаешь, я не люблю, когда меня перебивают... - шутливо обиделась Алёна, а потом насупилась и обиделась в самом деле.
- Ну, извини, - жалобно попросился я, протягивая к ней ручки и ножки. - Так тебя, то есть меня, привез какой-то мужик и...?
- ...и сказал, что подвозил тебя с больницы до города, а по дороге тебе стало плохо, и он привез тебя домой. Вот, в общем-то, и все, - закончила женушка, уворачиваясь от моих цепких щупалец.
- А больше он ничего не сказал? - я поджал ножки под плед и задумался. Не густо. Что ж это за мужик? Шофер что ли тот самый? Усатый? А адрес мой откуда узнал?
- А, еще он назвался Петром и сказал, что зайдет попозже, узнать, как ты, - вспомнила Алёна.
- А адрес наш он откуда узнал?! - бардак! То до редакции подбросить не может, то прямо домой доставляет! Не зная адреса.
- Мммм... А ты ему не говорил?! - логично предположила Алёна.
- Ну! Дал визитку, а потом отключился, да? - я выплеснул раздражение на свою половину.
- Не язви. Паспорта у тебя с собой не было? - выдвинула следующую и, наверное, самую неудачную гипотезу Алёна.
- А паспорт свой, милая, я тебе еще месяц назад отдал, прописку поставить. А ты его, конечно, уже потеряла, наверно, - добавил я, плещась в луже собственного раздражения. Брызги летели на жену, поскольку больше никого поблизости не было.
- Как ты догадался? - почему-то обиделась Алёна. Это ж надо: сама виновата, и на меня еще и обижается!