Михайленко Владимир Петрович. Четвертая палата

ЧЕТВЁРТАЯ ПАЛАТА.

(Это история о людях, волею случая, не в самые лучшие для них дни, оказавшиеся в одной больничной палате, о их сложных, порою драматичных, жизненных судьбах... И не только).

Глава первая.

Весть о том, что главного врача Нижнекурганской станичной больницы одним днём, а вернее сказать, в одночасье, освободили от занимаемой должности, без каких бы там ни было на то объяснений, облетела станицу мгновенно. И тут мнения станичников разделились. Да, утверждала немногочисленная их часть, главврач в последнее время совсем отбился от рук. После смерти жены, с которой Прохорович прожил без малого полвека, он стал усиленно распродавать все домашние вещи, которые могли напоминать об усопшей подруге жизни, исключительно с одной целью -- пропить все вырученные деньги под чистую. Вскоре его комната в коттеджном жилище,(вторую занимала племянница с малолетним сыном) приняла более чем спартанский вид, основу которого составляли разваливающийся стул, на который опасно было не то что садится, а даже смотреть, расшатанный до основания стол, готовый в любую минуту рассыпаться, да кровать с до невозможности продавленной, и от того скрипучей, металлической сеткой. Однако дело на этом не закончилось. Вскоре из больничного склада стали исчезать и комплектами, и штучно тёплые байковые одеяла, наволочки и простыни, не успевшие ещё обзавестись клеймами и маркировками их законной принадлежности, а иной раз даже и с ними. Воровство, скажете? Факт! Да кто ныне , при возможности, не приворовывает? Времена нынче такие, что позволяют тащить безбоязненно всё, что плохо лежит, в разумных, да и не разумных тоже пределах.

И потому в один из не самых лучших для Прохоровича дней поздней осени, близ означенной больницы остановился поблескивающий чёрным лаком автомобиль, который редко показывают даже в рекламных роликах по телевизору, а увидеть его можно, разве что на страницах глянцевых журналов, и то не для всех станичникам доступных по причине своей дороговизны. Из этого роскошного автомобиля степенно вышли два мОлодца в приличных костюмах импортного покроя с папочками под мышками, оставив машину на попечение водителя, который сразу же, не успели ещё вышедшие подойти к входным дверям больницы, принялся смахивать кусочком мягкой замши, невидимую пыль со стёкол, никеля капота и корпуса. Первый, из вышедших, был невысок, но атлетического телосложения, которое просматривалось даже под одеждой, второй высок, худощав, крутолоб, бритоголов, с выступающими вперёд челюстями, с узкой полоской тёмных усиков под узкокрылыми ноздрями носа, с лёгкой горбинкой и достаточно заметной кривизной, выдавая тем самым в нём бывшего боксёра. Перебрасываясь короткими фразами, мОлодцы вошли в больницу, быстро определились с расположением кабинета главного врача, не обращая внимания на вжавшуюся от страха в спинку стула, молоденькую секретаршу, без стука направились туда и попросили с ходу Прохоровича представиться. Тот по началу оторопел, потеряв на какое-то время дар речи, но вскоре пришёл в себя и назвался. Удостоверившись, что сидящий за столом мужичок в, далеко не первой свежести, белом халате и есть, ни кто иной, как главный врач, крутолобый раскрыл папку и положил перед ним какую-то бумагу, протянув при этом ручку с вечным пером и предварительно отвинченным колпачком. Это был ксерокс, исполненный на мелованной бумаге , с квадратными и круглыми печатями, даже со штампом факсимиле с заковыристой, и от того непонятной подписью, а Прохоровичу атлет доходчиво объяснил, что с сегодняшнего дня он уволен с занимаемой должности без объяснения каких бы там ни было причин. Тут же ему было предложено, собственноручно написать в означенной строке полностью свою фамилию, имя, отчество, в другой же строчке, чуть пониже поставить дату, а ещё чуточку пониже расписаться.

Прохорович выполнил все эти требования атлета молча, без каких бы там ни было возмущений и даже малейшего колебания, потому, как грешки за собой, и немалые, чувствовал, отчего по началу, как уже упоминалось, струхнул, подумав, что мОлодцы пришли просто "забирать" его. У нас ведь как повелось: пригреешь миллионы, - пожурят, но за кордон к домочадцам выпустят, а за мешок картошки могут годика полтора впаять, а если дело жижее разбавить, то и все -- два! Облегчённо вздохнув, Прохорович покрутил ручку между пальцев, не отрывая от неё заинтересованного взгляда и уже хотел было, с видом невинной забывчивости, отправить в грудной карман халата, прямо так, без колпачка, но строгим, с ухмылкой, взглядом крутолобого, был остановлен и ему ничего не оставалось, как вернуть ручку владельцу. Тут же атлетом было предложено сдать ключ от кабинета и Прохорович принялся обшаривать карманы брюк, чертыхаясь, ибо связка ключей, спустя какое-то время, нашлась в боковом кармане халата, и положил её на беспорядочно разложенные всякого рода бумаги на столе, ставшими в одночасье вряд ли кому интересными, ткнул слегка подрагивающим пальцем на нужный. Атлет потянулся за связкой, снял ключ с кольца и равнодушным голосом попросил Прохоровича покинуть кабинет, а крутолобый широким жестом указал на дверь и вышел из кабинета первым. Подойдя вплотную к столу секретарши, он, гипнотизируя её пронизывающим насквозь взглядом, глухим, но твёрдым голосом спросил:

- Селекторная связь работает?

Та мелко-мелко отрицательно замотала из стороны в сторону головкой с короткой стрижкой.

- Уже с полгода, как молчит!

- Тогда так, одна нога там -- другая здесь, - крутолобый посмотрел на часы, - чтобы через 5 минут, т. е. в одиннадцать ноль-ноль, все заведующие отделениями и старший медсестринский персонал, собрались, где вы обычно собираетесь, в Красном Уголке, что ли?

- Там не прибрано, надо хотя бы протереть пыль и помыть полы. Я сейчас санитарке скажу - пролепетала секретарша.

- Потом порядок будете наводить, сейчас некогда этим заниматься, - категорически отрубил крутолобый. - Передавай сообщение персонально каждому и учти, за явку кадров отвечаешь своей прелестной головкой.

Тем временем атлет, щёлкнув болтающимся замком, обшарпанных, давно не крашенных дверей, определил ключ в глубоком кармане идеально отглаженных брюк.

В Красном Уголке, даже несмотря на распахнутое окно, (остальные три были заколочены гвоздями ещё в прошлом году), стоял устойчивый запах давно не вытираемой пыли и паутины. Собравшиеся сотрудники с брезгливостью косились на стулья, покрытые толстым слоем серой пыли, не рискуя на них ни то что присесть, а даже подойти к ним, подле же импровизированной сцены с оборванными на заднем плане кулисами красного бархата, в щель которых с прищуром, одним глазом подсматривал за происходящим с огромного серого полотна, натянутого на подрамник, вождь мирового пролетариата, стояли атлет и крутолобый. Наконец, атлет сделал шаг вперёд.

- Мы представляем интересы краевого министерства здравоохранения,... - начал он, но был прерван маленьким, щуплым заведующим терапевтического отделения, Сергеем Владимировичем Клопотом.

- Вы, хотя бы представились для порядка, - вкрадчивым голосом попросил он, но был тут же прерван крутолобым:

- Вот завтра приступит к своим обязанностям новый главврач, ему и представишься, - жёстко отрезал крутолобый, - и чтоб здесь, - он пальцем обвёл Красный Уголок, - всё блестело и сияло!

На этом более чем краткое собрание завершилось и мОлодцы удалились.

Как бы там ни было, вторая половина станичников, встретила поступок наехавших визитёров в штыки, тем более, что вели они себя, по слухам, несколько не корректно по отношению к медперсоналу, особенно к всеобщему любимцу станичников старому терапевту Клопотову. Да, говорили они, Прохорович не без греха. После постигшего его горя не смог оправиться. Но разве можно так поступать с человеком? В не такие уж и далёкие советские времена, его бы, скорее всего, вызвали на расширенное заседание райкома партии, пропесочили, как следует, влепили бы партийный выговор с последним предупреждением и занесением в учётную карточку, встряхнули бы почившие на лаврах полнейшей бездеятельности больничную партийную и профсоюзную организации в купе с группой народного контроля, поставили бы главврача, четверть века проработавшего на одном предприятии, выросшего на глазах коллег и всех без исключения станичников от рядового кардиолога до руководителя больницы, перед собравшимся коллегами с обязательными выездными представителями соответствующих профильных руководителей района, и устроили бы провинившемуся такую головомойку, - врагу не позавидуешь. Только где она теперь эта советская власть, и кто эти люди, пришедшие ей на смену? называющие себя демократами, что даже жалкие бумажки прежних профсоюзных дел, не говоря уже об утративших, какую бы там ни было силу текущих документах, в лучшем случае упрятали в потайные отделы сейфов, в худшем, большую часть, скорее всего, предали безжалостному огню за ненадобностью.

. . . . .

На следующее утро к зданию Нижнекурганской больницы подъехала иномарка поскромнее, среднеазиатской сборки, из которой вышли, тоже, двое. Тот, что сидел за рулём, коренастый, широкоплечий, с постоянно улыбающимся лицом, являл всем своим обликом, тип человека татарских кровей, если уж и не приобретённых благодаря прямым родственникам, то вобравшим в себя путем длительного родового смешивания различных народов и народностей, населяющих эти степные края с незапамятных времён от хазарского каганата, скифского царства и заканчивая кровожадым, без малого трёхсотлетним монголо-татарским игом. Звали его Руслан Керимович и прислан он был сюда крайздравом с единственной целью, - возглавить станичную больницу. Это уже много позже станичники узнали истинную суть назначения Руслана Керимовича на столь высокую должность, а пока он, представившись сотрудникам больницы, наскоро побеседовал с ними, чтобы тут же с прорабом Смирновым Владимиром Ивановичем, которого и знал то всего несколько дней, что не помешало им перейти на "ты", как будто знавали они друг друга с добрый десяток лет, приступил к осмотру внешнего и внутреннего состояния здания.

- Какие будут впечатления, Володя? - спросил Руслан, нетерпеливо вглядываясь в васильковую синь смирновских глаз. Смирнов был несколько выше ростом Руслана, истинный русак, сухощавый, но по всем внешним признакам имевший натренированное тело и от того-то обладавший особой порывистостью и стремительностью в движениях, присущей только людям его характера и телосложения.

- Поскольку из кадастрового реестра следует, что здание построено еще в дореволюционные времена, а строить тогда ещё умели на совесть, цоколь и стены простоят с добрую сотню лет с гарантией. Им даже вряд ли понадобится косметический ремонт, чего не скажешь о подвальных помещениях. Окна и дверные проёмы, - подумав, продолжил прораб, - поменяем на стеклопакеты. А начать, непременно, надо с крыши, пока ещё позволяет погода. Того и гляди - задождит. Сейчас обследуем чердак и, думаю, черепичное покрытие придётся поменять на металлопрофиль. На сколько отделений ты собираешься, Руслан, размахнуться? - неожиданно в свою очередь спросил Смирнов, когда они уже поднимались на чердак.

Руслан начал загибать пальцы.

- Прежде всего, конечно, кардиологическое. Далее, терапевтическое. Неврология, как без неё? Хирургическое. И без родильного отделения никак. А тут ещё старый пищеблок пришёл в совершенную непригодность.

- Да, -покачал головой Смирнов, - планы наполеоновские, но родильное отделение придётся провести отдельной пристройкой. Поэтому хочу предупредить сразу, Руслан. Дополнительная проектно-сметная документация влетит тебе в копеечку, а самое главное оформить ее надо, как можно скорее, ведь всю эту кашу, я имею ввиду ремонтные работы, - Смирнов развёл руками, оглядывая сумрачный простор запылённого, обросшего паутиной чердака, - если жижее разбавить, можно и на год растянуть.

- Отец обещал помочь, - улыбнулся Руслан. - Тем более, что в бюджете края деньги давно заложены, остаётся только одно, как можно быстрее их выбрать и использовать по назначению.

- Не забывай, конец года на носу.

- Да помню, - махнул рукой Руслан. - Слушай, слазим, уж дюже тут пыльно и воздух тухлый.

Как бы там ни было, через какую-то неделю-другую, к зданию больницы , поближе к добротной, и такой необходимой для жизнедеятельности человека кирпичной конструкции двухместного пользования, расчитанной на особей обоего пола, был подогнан строительный вагончик, в котором разместились сменяющиеся через сутки сторожа, из местных казаков, не отличавшихся особым прилежанием к какому там ни было порученному делу , а больше приглядывающихся к добру, что плохо лежит, но вполне может сгодиться на собственном подворье. Тут ничего не попишешь, других сторожей не нашлось.

А вскоре и работа закипела. С утра до позднего вечера на стройплощадке стало тесновато от машин, подвозящих кирпич, сыпучие строительные материалы, оконные и дверные стеклопакеты, металлопрофиль, металлические уголки всевозможных размеров, деревянный брус и другие строительные материалы.

Владимир Иванович прорабом был ещё молодым, всего лишь как три года назад закончивший строительный факультет. Ему предлагали остаться работать на кафедре, но он посчитал, что в качестве преподавателя потрудиться всегда успеет и выбрал для себя несколько иной путь, набираться практического опыта в полученной специальности. Он работал в проектном институте, а заочно, вот уже второй год учился в аспирантуре. Что там не говори, трудно было совмещать учёбу и работу, но Владимир Иванович был молод, энергичен, а самое главное, такое совмещение позволяло ему зачастую мыслить не ординарно, иной раз даже вопреки существующим строительным правилам и нормам, принятых при ремонте всевозможных объектов, а кроме всего прочего применять на деле смелые и неожиданные новаторские решения.

Погода стояла превосходная. Если по ночам наземь ложились лёгкие туманы, а иной раз и первые,ещё робкие заморозки, то утренние зарницы предвещали, - грядущий день будет солнечным, хотя и не совсем тёплым, но достаточно сухим. Что там не говори, - самое удобное время для кровельных работ. И бригада кровельщиков, в составе четырёх человек, вскоре появилась на стройке. Она разобрала черепичную кровлю, в отдельных местах перебрала стропила, а в иных местах по настоянию Владимира Ивановича даже заменила их на уголковый профиль. Одновременно с кровельщиками заработало ещё две бригады: одна занималась очисткой подвалов, в которых годами копился мусор и всевозможный хлам: в общей сложности вывезли семь полных КАМАЗов, другая же бригада занялась отделкой внутри помещения будущего кардиологического отделения, выставляя отслужившие свой срок оконные рамы, дверные косяки и, где это было возможно, принялась шпатлевать потолки, класть кафельную плитку и пр.

Станичники, присматриваясь к не в меру широкому фронту работ, удивлённо покачивали головами и рассуждали, что при таких темпах работ и такой организации труда можно будет рассчитывать на полное окончание ремонта больницы к Новому году. Однако их рассуждениям не суждено было сбыться. К середине декабря неожиданно все работы приостановились. И если раньше Руслан Керимович целыми днями пропадал на стройке, зачастую пытаясь давать какие-то советы отделочникам и самому Смирнову, порой не продуманные, то теперь почти каждое его утро начиналось с того, что от заводил свою видавшую виды иномарку и уезжал в край, а по возвращению, через день-два, по его внешнему виду можно было понять, что с ним происходит что-то не то. Вот и попробуй тут разберись. Не зря ведь говорят -- чужая душа -- потёмки, тем более, что особой разговорчивостью он не отличался, хотя нрава был весёлого. Однако, всё вскоре стало на свои места. Оказалось, что отец Руслана Керимовича, работающий в крайздраве большим начальником, неоднократно пытался занять пост министра здравоохранения края , и когда понял, что этого не случится никогда, предпринял все возможные и невозможные попытки, чтобы помочь сыну сделать карьеру. Для начала он решил, - Руслану нужно поработать на периферии и не просто поработать, а сделать там восхождение на первую карьерную ступеньку в должности главного врача. Так на семейном совете было принято решение, что Руслан поедет в станицу Нижнекурганскую, сменит главного врача больницы, займётся там восстановлением и ремонтом вверенного ему объекта здравоохранения, деньги на которые папа всеми правдами и неправдами уже давно приберегал в краевом бюджете. По началу всё шло, как нельзя лучше, но потом деньги закончились, причём как-то сразу, неожиданно. Точных причин случившегося не знал никто, да, наверное, и не узнает никогда. Толи их по кусочкам и кускам отщипывали на другие неотложные в краевом масштабе нужды, толи под этим благовидным предлогом, чиновники имеющие к ним доступ, растаскивали, как это водится у нас, по карманам, в том числе, скорее всего, и папой Руслана, чем же он был хуже других! Так или иначе, деньги разошлись под чистую. Тем временем заканчивался и бюджетный год, а новые денежные поступления на объекты краевого здравоохранения пока существовали только в умах и проектах местных депутатов краевого законодательного собрания, тем не менее, Руслана Керимовича это меньше всего интересовало, потому как в его трудовой книжке появилась новая запись, которая гласила, что он от ныне, - главный врач краевого кардиологического центра. О деловых качествах новоиспечённого руководителя центра говорить не приходилось: специалист он хоть и молодой, но достаточно перспективный, как-никак кандидат медицинских наук, и тот, кто утверждал, исходя из реалий сегодняшнего дня, что молодость в любом деле не помеха, но ты сначала подучись делу, был по-своему и прав, и не прав одновременно.

Работы в Нижнекурганской больнице приостановились, но к Новому году можно было подвести кое-какие результаты. Подвальные отсеки под кардиологией и частично терапевтическим отделением, приведены в относительный порядок. Под кардиологией, где в подвал можно было спуститься по винтовой, блестящей никелем поручней лестнице с удобными пандусами, находились два оборудованных кабинета, отделанных кафельной плиткой, в одном из которых расположилось ЭКГ, а в другом УЗИ. В подвале под терапевтическим отделением, куда можно было спуститься по такой же, винтовой лестнице, строители успели оборудовать тоже два кабинета, один по забору крови у больных, другой, ставший лабораторий по исследованию этой крови. Всё это блестело, радовало глаз и навевало хорошее настроение и, редким ещё больным ( в период ремонтных работ, больница, хоть и в стеснённых условиях, но продолжала функционировать) и персоналу, который здесь работал.

В кардиологии систему водяного отопления Смирнов решил не менять, - чугунные батареи, отработавшие по тридцать лет, по его мнению, послужат ещё столько же, если не больше. Только в обеих туалетах, в душевой комнате, в перестроенном ординаторском кабинете и в кабинете старшей медицинской сестры, пришлось сделать тепловую обвязку из тех теплообогревателей, которые на сегодняшний день предлагали многочисленные магазины сантехники, вида довольно таки привлекательного, но еще не известно сколько и как отработающих.

В кардиологии, согласно проектного плана, были приведены в порядок пять пятиместных палат и одна двухместная, о которой даже строители не без иронии поговаривали, что эта палата будет платной и потому предназначена не для всех, а исключительно для лиц с "баблом", а значит с белой костью и голубой кровью.

В исключение всех правил и норм кардиология, как уже говорилось, хоть в ограниченном объёме, но принимала больных, терапия только готовилась к этому, а вот хирургия находилась ещё в таком состоянии, что вход в неё был забит и завален всевозможными строительными материалами и, естественно, мусором, куда ж без него. О строительстве родильного отделения не могло быть даже и речи; пищевым блоком, ускоренными темпами косметически подправленным и не более того, надеялись заняться в первую очередь, когда подойдёт первый транш обещанных в скором времени денег.

Практически весь коллектив медсестёр и санитарок кардиологического отделения за время ремонта удалось сохранить благодаря заведующей отделением Елизавете Павловне Кирсановой. Тоненькая, больше смахивающая на молоденькую девчушку, чем на тридцатилетнюю женщину, с приветливым зеленоглазым личиком, худенькими ручками, и неестественно длинными пальчиками, она работала и жила в ладах с сотрудниками, а больным, внушала такое доверие, что даже самые тяжёлые из них верили в своё скорейшее выздоровление. Именно они, медсёстры и санитарки убирались за строителями, и уже в чистых, выскобленных до блеска кабинетах устанавливали новые столы и стулья , все медицинские инструменты, необходимые для работы разложили в новеньких белых шкафах.

. . . . .

Это случилось именно в в тот самый день, когда Владимир Иванович, расплатившись со строителями задолжностью по зарплате и оставив себе даже меньше половины причитающейся ему по договорному окладу суммы, шёл по коридору кардиологического отделения, занятый своими мыслями, чем он будет заниматься в ближайшее время, не обратил внимание, как с ним поздоровалась Елизавета Павловна. Сергеев рассеянно ответил на приветствие и уже хотел было следовать своей дорогой дальше, как вдруг услышал, тоненький, и от того приятный голосок заведующей за своей спиной. Он остановился, оглянулся.

- Что-то Вы, Владимир Иванович, не нравитесь мне в последнее время.

Смирнов хотел отшутиться, что он не красная девица, чтобы всем и всегда нравиться, но не дерзнул сделать этого, настроение и без того, особенно а последние дни, было хуже некуда, и ответил просто:

- Нет причин для особой радости, Елизавета Павловна. Сами видите, что творится.

- А я ведь не об этом, - как-то очень уж особенно построжав лицом, ответила та. - Мне не нравится, как Вы выглядите последнее время, Владимир Иванович. Скажите, сердце Вас не беспокоит?

- Бывает, иной раз кольнёт, но чтобы болело постоянно, такого, тьфу-тьфу не замечалось, - отыскивая глазами деревяшку, чтобы постучать по ней, ответил Смирнов.

- А в данный момент болит?

- Печёт немножко, но я, думаю пройдёт. Расхожусь.

- Пойдёмте ко мне в ординаторскую, я Вас послушаю.

- Спасибо, Елизавета Павловна, а может не стоит? У меня столько дел - как-то умоляюще попросил Смирнов и добавил, - отчёты, понимаете...

- Понимаю, Владимир Иванович, а мой осмотр займёт не так уж и много времени.

В ординаторской, Смирнов быстро снял куртку, свитер, и уже взялся было за белую футболку, но голос врача остановил его.

- Майку не надо, просто, приподнимите повыше.

Елизавета Павловна подошла и, вооружившись фонендоскопом, принялась приставлять его к заросшей густыми светлыми волосами спортивно накачанной груди Смирнова, в нужных ей точках.

Смирнов пытался в зелёных глазах, заведующей отделения прочитать что-то успокаивающее для себя, но они настолько были поглощены делом, что ровным счётом ничего не выражали.

- Присядьте к столу, я измеряю давление, - попросила она и констатировала, - 160 на 80. На головные боли не жалуетесь?

- Я стараюсь на них не обращать внимания, - пожал плечами Смирнов.

- А зря, - покачала головой Кирсанова.

Потом Елизавета Павловна набрала номер внутреннего телефона и услышав в трубке: " Да!" спросила: "Женечка, ты на месте? Как хорошо. Послушай, не в службу, а в дружбу. Я сейчас пришлю к тебе нашего прораба, будь добра, сними ему ЭКГ и с результатом -- быстро отправь ко мне! Я сама расшифрую".

Смирнов остановился у двери с табличкой "Кабинет ЭКГ", постучал, и, услышав: Войдите! - вошёл. За столом, у аппарата ЭКГ сидела миловидная женщина лет около тридцати. Её полноватое лицо несло на себе более чем достаточное количество белил, всевозможных теней и румян. а пухлые губы были до того ярко напомажены розовой помадой, что Смирнов невольно подумал, что одно дело, когда к эти губам подносишь неполную ложку супа, другое -- утренний бутерброд , пусть даже представлявший тонкий ломтик хлеба, но намазанный сливочным маслом, увенчанный тонко отрезанным кусочкам сыра, с обязательным колечком колбасы , то как же будет выглядеть такой приоткрытый рот? И ещё Женечка привлекала внимание , до неприличия жирными хлопьями туши, гнездившихся на длинных, изогнутых к верху длинных ресницах. "Тушь старая, на новую денег не хватает. Разведёнка, не иначе" - сразу втемяшилось в голову Смирнова,- " Да еще, скорее всего, с малолетним ребёнком на руках. Но разве обилие парфюмерии, это единственная возможность привлечь к себе внимание мужчины?" Хотя почему я примеряю, как рубашку, все жизненные обстоятельства окружающих меня людей, на себе? Ведь кто-то думает иначе, а кому-то это может даже нравиться. "Вот Елизавета Павловна, полная противоположность и привлекает внимание даже не минимумом косметики, как уж без неё женщине, а тем трудно уловимым шармом, когда зеленоватые глаза её начинают слегка, едва-едва заметно косить, стоит им только устремить свой взгляд на тебя, откуда-то из только ей одной понятного мира. А как можно было не любоваться стройной фигурой, с осиной талией, прямыми, упругими, соразмерно переходящими в крутые бёдра ногами , или тонкими ручками в отдельных местах которых просматривались сиреневато- синенькие прожилочки. А этими восхитительно тоненькими, удивительной длины, словно отточенные искусным мастером, пальчиками?".

- Зайдите за ширму, снимите свитер, видите стопку салфеток? - услышал Смирнов голос Женечки и, оглянувшись ,впервые посмотрел ей в глаза.

Большие, тёмные, слегка навыкате, они смотрели на него, как смотрят на обычный плакат или примелькавшуюся картину, в них не светилось сколь-нибудь заинтересованного, оценочного внимания, к нему, как к мужчине, и Смирнову, знающему себе цену, стало немного неловко за себя, - неужели я настолько не хорош для неё? - Вот ей чем надо брать мужика, глазами, а не косметикой, так искажающей её миловидное, слегка полноватое лицо. Да что это я в конце концом, далась мне эта девица!

- Расстелите салфетку так, чтобы третья её часть застилала изголовье, - отдавала указания Женечка. - Снимите обувь, опустите как можно ниже носки, а брючины приподнимите выше. Укладывайтесь поудобней. Руки вдоль туловища, ладони вверх. Дышите ровно и спокойно.

Но вот только стоило ей распутать свои проводки-проводочки, соединить их громадными прищепками на ногах и руках, стоило каким-то гелем смазать рыжеволосую грудь, для чего ей пришлось низко наклониться, так низко, что когда она принялась на волосатой смирновской груди и по межрёберным бокам ставить разноцветные присоски, Смирнов неожиданно увидел в распахнутом на верхние пуговицы халатике, чего раньше не замечал, - длинную, глубокую полоску разреза её больших грудей. Ему даже показалось что она задышала часто-часто, а голос слегка задрожал, когда обдав его горячим, но чистым дыханием, она произнесла: "А теперь задержите дыхание и не дышать". Поймав его заинтересованный взгляд, отчего учащается дыхание, и не сразу, а какое-то время спустя приходишь в себя, она вдруг совершенно другим голосом, лишённым каких бы там ни было чувств и эмоций, тихо и как-то приглушённо произнесла: "Дышите!".

Смирнов лежал какое-то время неподвижно, приходя в себя после произошедшего, смотрел в потолок, старался отвлечься от всего только что увиденного, но не получалось, как ему этого не хотелось, как вдруг Женечка, принялась снимать прищепки-контакторы, как-то сидя полубоком, теперь уже не наклоняясь, и невольно думал о том, какая, всё-таки, разная перед ним женщина , и постарался представить, какой она может быть в обычной домашней обстановке, за ужином, например, или когда начинает стелить постель, чтобы спустя какое-то время, избавляться своими пальчиками с синим лаком покрытыми, ухоженными ногтями, от одежд, ещё покрывающих её полноватое тело в сумерках, заполонивших комнату до отказа, в которых сейчас должно свершиться одно из величайших таинств природы и как всё это может сочетаться с тем, что наполовину этим таинством она поделилась сегодня, с незнакомым ей мужчиной.

- Вставайте больной, салфеткой протрите грудь, идите за ширму и одевайтесь.

"- Ну вот, уже и в статус больного определила", - подумал Смирнов и спросил, не надеясь на ответ, видя как она деловито рассматривает длинную желтую бумажную ленту, исписанную какими-то зубцами и синусоидами.

- И что там? - жить буду ?

- Со всеми вопросами к врачу, - был ему короткий и ясный ответ.

Елизавета Петровна усадила Смирнова рядом на стуле и принялась рассматривать ленту кардиограммы. Наконец, остановившись на одном месте, она пристально начала рассматривать это место, потом взяла шариковую ручку и несколько раз подчеркнула двумя жирными длинными полосами. Посмотрела на него своим слегка косящим взглядом, который сразу нормализовался, стоило пристальней всмотреться в настороженные смирновские глаза.

- Я не стану Вас пугать, Владимир Иванович, но у Вас микроинфаркт. Необходима срочная госпитализация и незамедлительное лечение. - Помолчала, строго добавила. - С этим не шутят. Вы же Нижнекурганский? Женаты?

- Была на примете девушка, да мать нас развела, видите ли, татарочка, - нЕчего кровь казачью мешать с татарской, заявила, - не зная почему, сознался Смирнов.

- И вы расстались?

- А что было делать? Она, где-то, Елизавета Павловна, права!

Елизавета Павловна едва заметно усмехнулась.

- Значит так, звоните срочно матери. Пусть приносит самое главное: одежду, тапочки, домашнюю посуду, кружку, ложку, вилку, простите, этим добром пока еще не обзавелись. А положу я Вас в палату N4.

-Елизавета Павловна, простите, у меня столько дел, я говорил, надо подготовить срочно отчётную документацию, больше того, отвести в край...

- Я же не в реанимацию Вас укладываю, найдёте время. Кстати, у Вас его будет более чем предостаточно. Всё. Санитарка сейчас приготовит Вам постель и минут через пять-десять к Вам подойдёт медсестра с капельницей, не будем терять время, в Вашем положении каждая минута дорога. Идите , знакомьтесь с людьми в палате и ждите прихода медсестры.

. . . . .

Знакомство с обитателями палаты прошло по несколько иному сценарию, нежели предполагал Смирнов. Едва он вошёл в 4-ю палату, как увидел санитарку, застилающую ему постель и в присутствии которой было как-то неудобно говорить о бытующей в подобных случаях "прописке", даже не смотря на то, что хотел он её преподнести в шутливой форме. Кровать Смирнова стояла у самого окна и пока он раздумывал, как ему ложиться, ногами к окну или наоборот, - не лето всё-таки, в палате появилась молоденькая медсестра, виртуозно катившая впереди себя подставку для капельницы. - Смирнов? - спросила она и, дождавшись, когда он кивнул, - тут же быстренько заговорила: - Срочно в туалет. Капельница будет длинная, около трёх часов, придётся потерпеть.

- Ну вот, не успел парень даже как следует сориентироваться, а процесс, как говорил небезызвестный товарищ, уже пошёл!

Сказал это человек на вид лет семидесяти, полнолицый, чисто выбритый, в спортивных брюках и зелёной футболке с коротким рукавами, лежащий поверх одеяла, снимавший очки и откладывая их на тумбочку в развёрнутом виде, на недочитанной странице книги. Это был Валентин Фёдорович Семицветов, бывший школьный учитель Смирнова. Валентин Фёдорович вёл у них русский язык и литературу. Что-то во внешнем облике любимого всеми учителя, как то: в манере ходить в развалочку, слегка сутулясь, в его часто упоминаемом, но, как правило к месту, есенинском четверостишье: Ну кто ж из нас на палубе большой не падал, не блевал, и не ругался, с расстёгнутым на две верхние пуговицы воротом, (при галстуке его видели крайне редко, исключительно в тех случаях, когда это требовалось по этикету), наводило на мысль о его флотском прошлом. Это являлось только предположением, ни однажды он не завёл разговора об этом, а ребятам спрашивать было не совсем удобно. Семицветова не только любили, его боготворили. На его уроках стаяла такая тишина, что иной раз на "Камчатке" слышалось, как бьётся в оконное стекло пробудившаяся от зимней спячки муха. Если во время любого другого урока в соседнем классе раздавался взрыв хохота, это означало только одно: Валентин Фёдорович, чувствуя, что ребята подустали, давал возможность передохнуть и рассказал очередной, очень смешной анекдот. А как он читал прозу. Это были маленькие сценические постановки, в которых он с каким-то особенным внутренним наслаждением произносил описанные автором философские размышления героев и каждый герой у него говорил присущим только ему голосом, ну, а если прочтение касалось природы, тут интонация его голоса менялась в таком диапазоне, что тот же старый дуб из романа Льва Толстого, как бы вставал воочию перед глазами в своем величии. Декламация стихов и классиков, и молодых авторов, а читал Валентин Фёдорович их исключительно по памяти, всегда вызывали восторг юных слушателей. И ещё одна характерная деталь ведения уроков, присущая ему -- стоило только прозвенеть звонку, оповещающий и учеников, и преподавателей о переменке, он обрывал урок на полуслове, чтобы вернуться к неоконченному разговору в следующий раз.

Валентин Фёдорович легко поднялся, на ощупь ногами отыскал тапочки и, с протянутой для приветствия рукой, подошёл к Смирнову.

- Моё почтение, Владимир Иванович. Мы же виделись третьего дня, и ничто, вроде, не предвещало беды.

- Такова жизнь, - Смирнов, улыбнувшись, пожал плечами.

- Ладно, бегите, не смею Вас больше задерживать. У нас ещё будет достаточно времени, чтобы поговорить.

Третьим в палате был Анатолий Сурков, новый агроном Нижнекурганского совхоза, человек не местный, приезжий, и особенных подробностей из его жизни Смирнов не знал, а когда узнал пришёл в немалое изумление. Это случилось уже вечером, после капельницы, когда прибежала расстроенная мать с большой сумкой вещей, рекомендованных Елизаветой Павловной. Они сидели в коридоре и та поведала ему всё, что знала о Суркове. Смирнов слушал и понимал, передаваемая от человека к человеку история жизни незнакомого ему Суркова, с каждым разом обрастала новыми, порой надуманными подробностями, а иной раз даже пополнялась прямой речью задействованных в ней героев, в зависимости от фантазии рассказчика. Вот что гласила станичная молва об Анатолии.

Оказалось, что Сурков родом откуда-то с Урала . После восьмилетки он закончил сельхозтехникум и ушёл служить в армию. Ещё учась в техникуме он по уши влюбился в студентку медицинского училища Женю Агалакову, первую красавицу на курсе. Сам Сурков особой красотой не отличался, был невысок и худощав, ликом невзрачен и, чтобы хоть как-то оправдать свои притязания по отношению к Жекочке, как он её называл, при каждом удобном случае любил повторять, что мужчина должен быть чуть-чуть красивей обезьяны. Жекочка же взаимностью ему не отвечала, но и не гнала, видимо ей были приятны ухаживания потерявшего голову парня. Как оно там произошло, не знает никто, но перед самым уходом в армию у них случилась ночь любви. Анатолий уходил служить с единственной надеждой, что теперь его возлюбленная повязана с ним их новыми отношениями, а это давало ему, хоть и не надёжный, но всё-таки повод, на какое-то будущее. Первое письмо он написал Жекочке еще с дороги, следующее уже из Владивостока, куда попал служить, указав свой адрес, но ответа не получил, как и на последующие письма. А потом наступил день и он получил письмо, но своё, несколько суток назад отправленное, на котором стоял штамп : "Адресат выбыл". И пошла в его жизни череда дней чернее ночи. Новыми друзьями обзавестись ему ещё не довелось, поделиться наболевшим было не с кем, и потому свалившуюся беду он переживал, как мог. Естественно, служба на ум не шла, он стал рассеянным, равнодушным ко всему происходящему вокруг него и чем-то напоминал щепку, брошенную в неспокойное море, плавающую на поверхности исключительно по воле волн. А потом на эсминце, на котором проходила служба, сразу после учебки, случился пожар. Скорее всего, в шоковом состоянии, Анатолий в числе первых, интуитивно, неосознанно, с огнетушителем в руках, бросился тушить огонь и, покинул отсек только тогда, когда понял, что очаг пожара локализован. В госпитале он провалялся полгода, как-то равнодушно принял из рук седого адмирала награду, медаль "За отвагу", был комиссован под чистую и вернулся домой с обгоревшим лицом, потерявшим зрение процентов на пятьдесят и оглохшим, особенно на правое ухо, настолько, что без слухового аппарата дальнейшая жизнь его оказалась бы затруднительной. Через несколько месяцев после госпиталя появилась надежда поправить здоровье в санатории военного ведомства на Кавказских Минеральных водах в городе Пятигорске, однако ей не суждено было сбыться, сработала бюрократическая машина военного ведомства, - его путёвка досталась кому-то другому. Единственное, что посоветовал Суркову окулист областной поликлиники, это обзавестись очками и слуховым аппаратом. Положение спас дальний родственник семьи Сурковых, который жил и работал в Москве, чем уж он там занимался, доподлинно неизвестно, но по знакомству из Германии ему привезли очки, со встроенным в них слуховым аппаратом. Единственной проблемой теперь оставалась батарейка, которой хватало месяца на четыре.

Жизнь у Анатолия входила в своё русло, он жил в родном селе, устроился в колхоз на работу, мать всё чаще и чаще заводила разговоры об обзаведении семьёй, но дальше разговоров дела пока не двигались. От своих сокурсников Сурков узнал, что его возлюбленная, после их расставания практически сразу вышла замуж за военного, родила ему сына и где теперь живёт неизвестно. Поначалу Анатолий был одержим идеей отыскать Жекочку. Но вскоре отказался от этой затеи, потому что легче найти иголку в стоге сена, да плюс ко всему предстать перед любимой со следами ожогов на лице и руках, полуслепому и глухому никогда и ни за что бы не решился.

Прошло несколько лет. Однажды по телевизору Сурков услышал, как героиня фильма "Москва слезам не верит", сказала, что каждый советский человек хотя бы раз в жизни отдыхал в Сочи. Эта мысль врезалась ему в голову. Семьёй он был не обременён, посоветовался с матерью, поднакопил деньжат к лету, оставалось только уломать председателя колхоза, чтобы тот отпустил его хотя бы на недельку на курорт в период бархатного сезона. И вот все дела улажены, поезд мчит его к заветному приморскому посёлку Лазаревское, знающие люди подсказали: пляж там, конечно, похуже, чем в Сочи, зато наплыв отдыхающих в разы меньше. Он сидит у купейного окна и видит, как поезд, замедляет ход и подъезжает к небольшой станции.

Он успевает прочитать: - НИЖНЕКУРГАНСКАЯ. На перроне немноголюдно. Какие-то бабушки продают помидоры, огурцы, яблоки, разложенные кучками. Эх, если бы знать наперёд, что произойдёт через несколько минут, он метнулся бы к выходу, спрыгнул бы с подножки, но он идёт медленно, не торопясь, не подгоняя идущих впереди пассажиров, и услужливо уступая дорогу входящим в вагон с покупками. Сурков спрыгнул с подножек и... остолбенел. Он увидел ЕЁ. Она шла по перрону. Ошибки быть не могло. Это ЖЕКОЧКА. В светлом платье, облегающем слегка располневшую фигуру, в белых босоножках на достаточно высоких каблучках, с белой сумкой на ремне, через плечо. Он узнал бы её только по походке, только по распущенным, разметавшимся по плечам каштановым волосам. А тут она вся на виду. Красивая, желанная, любимая! Это было настолько неожиданно, что в сознание его вернул только голос проводницы за спиной:

- Гражданин, поезд отправляется через одну минуту.

Это подстегнуло Суркова. Если броситься к ней, значит, в суматохе взаимного узнавания потерять время: ничего не узнаешь и уедешь ни с чем.

- Женя, Жекочка, - окликнул он её.

И, чтобы ей проще было сориентироваться на голос, Сурков снял очки. Правда, мир при этом мгновенно потускнел, лицо любимой уже невозможно было разглядеть, а слух стал каким-то приглушённым, словно чья-то невидимая рука убавила громкость звучания души с помощью ручки настройки. Сурков снова поднёс очки к глазам.

Она остановилась, посмотрела на него широко открытыми глазами, лёгкая улыбка узнавания пробежала по пухлым губам.

- Анатолий?

- Ты живёшь здесь? - крикнул он.

- Здесь? На станции? - рассеянно спросила она. (Ох уж эта женская наивность, проистекающая из непринуждённости, воспринимать всё сказанное дословно!) Жекочка отрицательно замотала головой. - Нет, в станице.

- Как называется станица? - в отчаянии крикнул Сурков.

- Нижнекурганская, - ответила она, в недоумении пожимая плечами. (Вместо того, чтобы подойти, он, чудак, спрашивает о месте жительства, не мне же, сломя голову, нестись к тебе?).

- У тебя интернет есть?

Она часто-часто закивала головой.

- Твоя фамилия, по паспорту?

- Воронова. ( Это вместо того, чтобы подойти?)

- Я найду тебя. Я обязательно найду тебя и напишу...

"Ты меня и так нашёл, - рассеянно подумала она, - вот и подошёл бы. Так нет, всё время оглядывается на проводницу. Может у вас там дорожный роман?".

- Гражданин, пройдите в вагон. - Это опять проводница за спиной.

Сурков вскочил в вагон и стоя у нее за спиной, помахал Жекочке рукой. Он видел, как та попыталась тоже поднять руку, но судорожно переместила её на ремешок сумки, сползающий с плеча.

Потрясённый нежданно-негаданно встречей он стоял в коридорном пролёте вагона, но теперь, ни пролетающие мимо дома какого-то поселения, ни сады и огороды подле них, ни синие курганы, разбросанные до самого горизонта, не привлекали его внимания. Он погрузился в свои размышления. Вот ведь как бывает в жизни, живёшь и не знаешь где найдёшь, где потеряешь. Как жить ему дальше? Что предпринять? Естественно, что теперь ни о каком отдыхе не может быть и речи. По приезду на место, он первым делом сдаст билеты на обратную дорогу и попытается ближайшим авиарейсом вылететь домой. Найдёт Жекочку в интернете и напишет ей электронное письмо. В нём он расскажет, что прошло вот уже сколько лет, а он никак не может забыть её, потому что любит. Внутренний голос подсказывал: судя по тому, как она посмотрела на него, как попыталась на прощание помахать рукой, да не вышло, не всё в жизни любимой ладно, и потому он просто обязан встретиться с ней. Хотя есть вариант и по-проще. Сойти на следующей станции и попытаться найти эту станицу Нижнекурганскую. Всё, это самый разумный вариант. Он прошёл на выход, остановился у купе проводников и на стене, чуть повыше титана взволнованно принялся изучать схему маршрута поезда. С его слабым зрением в лёгком полумраке вагонного пролёта сделать это было сложно, но положение спас пассажир, с двумя чемоданами в руках, проходящий в тамбур.

- Не подскажите, товарищ, какая будет станция? - спросил Сурков.

- Курганск, - задыхаясь от тяжести ноши, - ответил пассажир . - Будем через четверть часа.

Снять спортивный костюм, натянуть брюки и рубашку -- минутное дело.

- Выходите? - удивлённо спросил попутчик, когда Анатолий уже заталкивал спортивный костюм в походную сумку. - Вам же ещё ехать без малого полдня.

- Кажется, я уже приехал, - улыбнулся Сурков...

... Всякий раз, когда совхозному шофёру Николаю Сотникову приходилось добираться домой через Курганск, он не отказывал себе в удовольствии завернуть к железнодорожной станции, чтобы перекусить в тамошнем буфете пирожками и привести детям подарок "от зайчика". Он знал, что пирожки приготовлены на городском продкомбинате его тёткой. Вкусноты они были необыкновенной. Казалось бы, и мать, и жена баловали частенько выпечкой, пирогами и пирожками с разнообразными начинками: с повидлом, капустой, сухофруктами, или той же картошечкой, но эти... Вот и сейчас он стоял за стойкой, запивал пирожки остывшим чаем, и, неожиданно увидел, как от прилавка буфета отошёл невысокого роста мужчина в очках с легко затемнёнными стёклами и остановился, обводя взглядом накуренное помещение, в поисках чистой стойки. Народу было много, несмотря на рабочее время, и буфетчица, явно не поспевала следить за чистотой в зале.

Сотников, перехватив взгляд Суркова, махнул ему рукой. Тот подошёл, поставил на стойку полторушку "Арсенального", накрытую гранённым стаканом и разложил на обёрточной серой бумаге купленные пирожки.

- За вторым стаканом сбегать? - спросил он. - Угощаю.

- Вообще-то, если честно, с удовольствием бы, но не могу. За рулём.

Всё то время, пока Сурков отвинчивал пробку бутылки, потом тонкой струйкой наливал пенистую жидкость в стакан, Сотников пристально рассматривал его лицо. Вся правая сторона, включая височную часть, насколько позволяла рассмотреть сдвинутая на бок курортного вида светлая кепка, были обожжены и покрыты тонкой, красной, до блеска натянутой на челюсть кожицей, а на руках белые пятна чередовались с нормальным кожным покрытием. Первое, что пришло на ум Николаю, видимо, "очкарик" горел в танке, или бронетранспортёре, но спрашивать ни с того, ни с сего как-то неудобно, поэтому пришёл в некоторое недоумение, когда сосед, жадно опустошив стакан с едва осевшей пеной, сказал, словно угадывая его мысли:

- Не заморачивайся, приятель. Тушил пожар на эсминце. Так салагой и комиссовали, сразу после учебки всё произошло.

- Да я сам, в первом же бою в Грозном был ранен. По-настоящему и пороха не нюхал.

- Может оно и к лучшему, - сочувственно вздохнул Сурков и, чтобы перевести не совсем приятный для него разговор, спросил. - Скажи-ка лучше, приятель, как мне сподручней добраться до станицы Нижнекурганской?

- Командировочный, что ли? - вопросительно посмотрел на соседа Сотников.

- Да нет, женщину одну надо отыскать.

- Считай, что тебе начинает везти. Допивай своё пиво и поехали. Довезу до станицы в лучшем виде. А кто она, эта женщина? Если не секрет, конечно.

- Да какие тут секреты, учились когда-то в одном городе, только я в сельхоз техникуме, а она в медучилище. Встретились случайно, влюбился по уши, вот уже сколько лет прошло, а забыть никак не могу. А тут, понимаешь, еду на курорт и на маленькой станции её увидел, прямо, как в кино, или в романе с лихо закрученным сюжетом. Вот и хочу попытать счастья, встретить и обговорить всё. А вдруг...

- Понятно, - кивнул Сотников. - И живёт она в станице?

Сурков кивнул.

- А фамилия как?

- Воронова.

- Воронова? - нахмурил лоб Сотников. - Ворониных дядю Пашу с тётей Галей, знаю. Дочь их -- Зинаиду, тоже. А вот Воронову... Кстати, как зовут? Евгения, говоришь. Из приезжих что ли?

Сурков опять кивнул.

- А где работает? Чем занимается? Не знаешь? Понятно. Хотя ты говорил, училась в медучилище. Значит может работать в аптеке? Аптека -- точно отпадает. В амбулатории? По-моему, таких там тоже нет. Остаётся -- больница. Слушай, такая высокая, повыше тебя будет, полная, из себя видная. Волосы каштановые. А?

- Похоже она, - взгляд Суркова просветлел.

- Так это ж племянница покойного Прохоровича, бывшего главврача больницы. У неё ещё сын, лет десяти пацан. Так?

- По логике вещей, так, - согласился Сурков.

- Поехали, всё остальное по дороге.

Выехав за город, Сотников продолжил рассказ.

- Вот что про твою Евгению говорят люди. Была замужем за военным. Это-то хоть ты знаешь?

Сурков в который уже раз кивнул.

- Что-то у неё там в семейной жизни не заладилось. Запил мужик, кинули со службы, по-моему. Она ребёнка на руки и в чём была приехала в станицу. Прохорович выделил ей с сыном комнату в коттедже, пристроил её в больницу, через какое-то время послал в город на курсы и стала она работать специалистом по УЗИ. Потом тётка померла, Прохорович запил, а вскоре после увольнения сам умер. Вот такая вот не весёлая история.

- Слушай, приятель, останови машину, - неожиданно попросил Сурков.

- Как? Ехать-то осталось совсем ничего. Вон она, станица виднеется.

- Не в этом дело. - Сурков, как-то виновато посмотрел на Сотникова. - Понимаешь, мысль мне пришла в голову. С бухты-барахты такие вещи не делаются. Списаться для начала с ней надо, всё обсудить, и тогда уже приходить к общему знаменателю. А то получается, как снег на голову. Вот он я, явился, не запылился.

Сотников, притормозил, свернул на обочину и остановил машину.

- Смотри, парень, не прогадай. Пока обсуждать будешь, да приходить к общему знаменателю, может так случиться, уведут у тебя такую бабу, считай, из под носа.

- Сколько лет не уводили, а теперь уведут? - Сурков открыл дверь кабины и решительно спрыгнул на обочину. - Да, зовут-то тебя как?

Сотников назвался.

- А я Сурков. Анатолий. Спасибо тебе, Николай за всё.

- Было бы за что благодарить. Да, будешь в наших краях, - без всяких церемоний ко мне...

... В зале ожидания железнодорожной станции Курганск было пусто, если не считать нескольких человек стоящих в очереди у билетной кассы. Сурков стал в очередь. Неожиданно подумалось, что поездка домой поездом, с учётом пересадки в Москве, займёт где-то около четырёх суток. Деньги есть, не проще ли махнуть самолётом?

Он спускался по бетонным ступенькам вниз, когда на привокзальную площадь, там где стояли такси в ожидании клиентов, въехали зелёные "Жигули" и, резко скрипя тормозами, остановились. Из машины выскочила молодая женщина в простеньком цветастом халатике, в шлёпанцах и бросилась ко входу в здание вокзала. Из "Жигулей" вышел Сотников, увидев Суркова, он помахал ему рукой, улыбаясь при этом...

Агроном Сурков целыми днями спал, просыпался исключительно только в двух случаях , когда приходила его навещать мать, хрупкая, невзрачного вида, худая, начинающая стареть женщина, да волей-неволей его будили сами обитатели палаты на обед и ужин, ибо Сурков признавал только горячую еду, а пищу в остывшем виде считал, как он говаривал, "помоями". Ел он на удивление много, но как выразился, в его отсутствие, четвёртый обитатель палаты Фёдор Касатонович Громов, старик около девяноста лет, - "Не в коня корм". Постоянным атрибутом одежды Громова была тельняшка, которую он с периодичностью, - в три дня, - простирывал и оставлял на ночь в сушилке, расположенной возле душа. Вскоре выяснились о нем несколько интересных подробностей. То, что бывший учитель Самоцветов, был родным сыном Громова, Смирнов знал, как знал и то, что Фёдор Касатонович когда-то работал главным инженером МТС, потом стал большим начальником на строительстве Кубань-Калаусского водного канала, а заканчивал свою трудовую деятельность в должности руководителя станичного участка межколхозстроительной организации. Не случайно Елизавета Павловна предлагала ему занять койку в двухместной палате, на что Громов, якобы, ответил категоричным отказом. Самым же, пожалуй, интересным обстоятельством, связанным с Громовым, был тот факт, что настоящая его фамилия -- Гробовский. И здесь никакого криминала не наблюдалось. Когда подошло время его пасынку получать паспорт, тот уговорил отчима отказаться от не совсем благозвучной фамилии. Фёдор Касатонович особо не возражал, потому что воспитывал своего пасынка с малых лет, как родного сына, и стал, как и тот Громовым. В молодости Громову, тогда ещё Гробовскому, не будучи никогда старателем, ни дня не проработавшему на золотых приисках, даже не зная, что это такое, посчастливилось узнать цену кожаному мешочку, набитым под завязку крупицами золота и небольшим самородком, о котором до поры до времени он старательно умалчивал, но это отдельная история.

Давным давно в станице Нижнекурганской, Фёдор Касатонович познакомился с женщиной, которая растила в одиночку сына. Когда пасынок отслужил срочную службу и вернулся домой, он перебрался из станицы на хуторе Вольный, где практически с нуля занялся фермерством. Парень оказался дельным на руки, удачливым и везучим в делах, но происходило всё не без помощи отчима. Поговаривали люди про это разное, хотя истиной сути дела никто не знал, а язык, как известно, что помело, зато многие станичники были сильно удивлены, что Дмитрий Степанович Громов, мало что развернулся со своим фермерским хозяйством, так ещё на означенном хуторе заложил и уже достраивал двухэтажный особняк, где на втором этаже предполагал выделить небольшую комнату для проживания уже овдовевшему Фёдору Касатоновичу. Единственное, с чем не повезло Дмитрию, так это с супругой. Та оказалась какой-то неумокой по жизни. Бабой она была красивой, видной из себя, и не один казак в округе заглядывался на неё, но вот обиходить семью, кормить ораву ребятишек, обстирывать их и содержать в чистоте, в том числе и мужа, уже не говоря о тесте, у неё как-то не доходили руки. Ну вот такой уродилась, ты хоть убей! Однако женой она была верной, а в постели, по намёкам Дмитрия, слыла царицей, потому и терпел её, и даже в мыслях не помышляя о том, чтобы выгнать, и обзавестись новой женой. Кто знает, может такой и бывает истинная любовь?

По прошествию нескольких дней обитатели палаты неожиданным образом узнали, что Федя Гробовский в своё время закончил Астраханскую мореходку. Гробовский и все его предки, включая прадеда, деда и отца были потомственными рыбаками. Жили они в пригороде Астрахани, в посёлке Трусово, а там, - камнем кинь, в рыбака попадёшь. Отец уговаривал Федьку идти в речной техникум, но тот, - ни в какую -- в "лягушатники?", парировал сын: - ни за что! И ходило в Трусово поверье, что семья Гробовских заядлые картёжники. В карты играли все: и мать, не говоря уже о мужчинах, и даже престарелая бабка. Играли в основном в "подкидного дурака", пара на пару , позже в среде поселковских ребятишек Федька наловчился игре в "очко", "секу" и "буру". В мореходном техникуме Федька в азартные игры уже не играл, опасно было, могли и отчислить, так, когда уж совсем припечёт, или чтобы показать своё собственное "Я!", запирался с кандидатом на проигрыш в каптёрке и играл, не так просто, а "под интерес", в основном, на те же сигареты.

Он учился ещё в те годы, когда окна учебного корпуса училища выходили на 17-ю пристань. О 17 -й пристани Гробовский мог рассказывать бесконечно. Она являлась своеобразной Меккой города Астрахани, если это выражение в данном случае уместно. Здесь влюблялись и назначали свидания. Когда темнело и на пристани зажигались фонари, тут можно было встретить и молодых людей, и людей уже в возрасте, и даже пенсионеров, прогуливающих своих внуков за руку, а то и на руках, или же в колясках простенького вида, в основном советского производства, потому что других тогда ещё не было. Здесь заключались какие-то договора, обсуждались производственные вопросы и новости дня из газетных источников центральных и местных издательств. И всё это выглядело благопристойно и благочинно. Правда, иногда 17-я пристань оглашалась дерзкими криками молодых парней, тонущими в строгих, резких трелях милицейских свистков, что могло означать только одно: это мореманы выясняли отношения с "лягушатниками", или того хуже с учащимися мореходных школ, о которых у первых было не самое лестное мнение, если не сказать больше, они с трудно скрываемым презрением относились к ним, особенно если те позволяли себе нашивать на форму знаки различия и вымпелы, которые имел право носить только курсант мореходного училища и никто больше . Дрались на ремнях, ловко накрученных на кисти рук, оставляя достаточную длину ремня бляхе, так что та являлась основной составляющей ударной силы. При этом строго соблюдалось ряд неукоснительных правил: нельзя было бить бляхой по голове и лицу, а так же в грудь; по заднице, -- пожалуйста, и особым шиком считалось вывести из строя руку с ремнём или лишить противника самого ремня, брезгливо отшвырнув его куда подальше и всё из-за той же бляхи, - у мореходов якорь на бляхе был разлапистый, как у военных моряков, только без звезды, у "лягушатников" же - узкий, с заострённым основанием. Можно было бить бляхой противника по ногам, отчего тот зачастую падал, но вот избивать лежачего ногами запрещалось категорически. Это являлось не обсуждаемым правилом, возведённым в ранг закона. Но если 17-я пристань являлась пассажирско-туристической и астраханцы называли её "аристократкой", то военно-морской порт, как и десятки причалов и пирсов, разбросанных по дельте реки Волги, были настоящими трудягами. Днём и ночью, и зимой и летом, к ним причаливали речные суда, наливные нефтетанкеры и самоходные речные баржи. И постоянно они работала в режиме засученных по локоть и выше рукавов тельняшек, круглый год занималась разгрузкой и перегрузкой нефтепродуктов, рыбной продукции и рыбных полуфабрикатов, включая деревянные бочки со знаменитой астраханской чёрной икрой и не менее знаменитыми бочками сельди "залом", (кто хоть раз в жизни попробовал эту сельдь, знает, о чём идёт речь). Днём и ночью грузились и перегружались металлические и деревянные контейнеры с оборудованием для судоремонтных заводов и пр. Но особенная нагрузка ложилась на них в летнее время года, когда наступал период созревания томатов, огурцов, баклажанов и других скоропортящихся овощей и фруктов, выращенных сельскими жителями области. Всю эту продукцию необходимо было загрузить и отправить в районы Поволжья, в Москву и Ленинград, и всё это в большинстве случаев вручную, потому что уровень механизированных погрузочно-разгрузочных работ был ещё достаточно низким. А с каким трепетом астраханцы ждали и ждут до сих пор наступления арбузного сезона. Рынок Большие Исады, тот же Татар-базар, были завалены этой знаменитой астраханской ягодой, но купить её можно было и на каждом шагу в павильонах и магазинах города. Райская земля щедро делилась с людьми своими райскими продуктами,

Упоминание Фёдора Касатоновича о мореходке , 17-й пристани, всколыхнуло всё внутри у Семицветова. Он с детства почти всю сознательную жизнь прожил в городе Грозном на Бароновке, моря-то и в глаза не видел, ну разве что кроме Грозненского, небольшого водохранилища, питаемого Чёрной речкой и подземными ключами, которое находилось сразу за посёлком Старые Алды, добраться до которого можно было трамваемN4 практически преодолев центральную часть города. Был ещё Сталинский пруд в Заводском районе, тоже не ближний свет, но какое это море, так, лужа. Правда в Треке, как в народе называли парк им. С.М. Кирова, что находился неподалёку от дома, можно было искупаться в заводях, образованных рекой Сунжей, но делать это приходилось очень осторожно, чтобы не попасть под тяжёлое весло лодочников парка, которые на лодках даже в будние дни катали многочисленную публику и изредка подводили свои плавательные средства на определённое расстояние к большим деревянным вольерам, где и зимой и летом семьями жили белые и чёрные лебеди. Вольеры стояли на деревянных платформах, с которых удобно было нырять, хотя практически каждый ныряльщик непременно мог отведать палки смотрителя лебедей или, если зазеваешься, весла того самого лодочника , о котором выше шла речь.

. . . . .

Близился день выписки из больницы Фёдора Касатоновича, однако, в последнее время он стал больше жаловаться на общее недомогание, на боли в голове, особенно в висках и это всё при нормальном артериальном давлении, на острые приступы в сердце, которые раньше хоть и замечались, но редко: он чаще стал посещать дежурный пост, просил какие-то таблетки, в том числе и слабительные и снотворные, тем не менее в положенный день, а это был пятнадцатый день его пребывания в больнице, Громова Елизавета Павловна выписала. Когда тот, попрощавшись со всеми, вышел из палаты, Сурков нацепил свои с затемнёнными линзами очки сказал, приподнявшись на локте, не обращаясь ни к кому:

- Вот так и живём, господа-товарищи, если это можно назвать жизнью. Пятнадцать суток и ты свободен, как птица в полёте, или та же мышь в амбаре. У меня вопрос: Кто придумал пятнадцатисуточный срок лечения? Елизавета Павловна? Боже упаси! Папаша не состоявшегося нашего глав врача? И этот не дорос до того, хотя и мнит себя большой шишкой. А теперь слушайте меня внимательно и попробуйте возразить. Циркуляр, и, скорее всего негласный, пришёл оттуда, - Сурков многозначительно поднял указательный палец свободной руки вверх. - Но кто-то же первым подал такую идею. Конечно же министерство здравоохранения. Самое смешное в этом циркуляре, вы только вдумайтесь, если в течении суток больной почувствует себя хуже, он может опять вернуться в больницу, а медперсонал обязан его принять и продолжить лечение. Не исключаю, что с подобной логикой мышления наши деятели от медицины скоро назовут эталоном здравоохранения существующую методику лечения больных . А старика Громова, помяните моё слово, через день-два мы снова будем встречать в этой палате.

Не знал Сурков, да и откуда ему было знать, что именно в это время, когда он разглагольствовал лёжа на больничной постели, "Нива" Дмитрия Громова выезжала из станицы, и завернула на дорогу, ведущую на хутор Вольный.

- Как себя чувствуешь, отец? - отрывая взгляд от дороги, спросил Дмитрий, встревоженно глядя в сторону Фёдора Касатоновича, сидящего на пассажирском сиденье.

- Да знаешь, сынок, отвратительно. Оно и понятно, старею. Жизнь моя подходит к своему логическому завершению. А тут ещё какое-то нехорошее предчувствие гнетёт который день подряд.

- Слушай, отец, не иначе, что-то стряслось. Машины у подножья Нижнего кургана видишь, а на самой вершине скопление людей, - встревоженно сказал Дмитрий.

Лицо Фёдора Касатоновича напряглось, подслеповато щурясь, он всматривался в макушку кургана.

- По-моему, сынок, мы с тобой опоздали, - с трудом, враз охрипшим голосом, выдавил старший Громов . - Кто-то нас опередил.

- А ты что, там свой кожаный мешочек припрятал? - спросил Дмитрий.

- Там, у Горячего камня.

- Дела, - покачал головой сын. - До вершины подняться сможешь, или я один?

- Надо подняться.

- Вон, Коля Сотников спускается, давай у него спросим?

Отец и сын вышли из машины, когда к ним уже подходил Сотников.

- Что там случилось, Николай? - спросил Дмитрий, протягивая руку для приветствия.

- Да прямо чудо чудное, - покачал головой Сотников. - Из под Горячего камня нарзановый источник ударил, да такой сильный, что уже канаву себе вымыл, в колено глубиной.

- А когда это случилось? - посмотрел на станичника Фёдор Касатонович.

- Да сегодня ночью.

Отец и сын переглянулись.

- А точно нарзан? - спросил Дмитрий.

- Да-к попробовал. Горячий только, а дашь остыть -- газы выходят. Пойдите посмотрите сами. Может помочь, Фёдор Касатонович? Я задним ходом прямо к месту Вас доставлю.

- Да нет, спасибо, Коля, мы с сыном как-нибудь сами доберёмся.

Когда "Нива" медленным ходом аккуратно сползла к подножью кургана и остановилась Дмитрий посмотрел на отца и тихо сказал:

- Извини, отец, я всё это время наблюдал за тобой, думал, как ты отреагируешь.

- Ну, и ?..

- Знаешь, у тебя было такое спокойное лицо. Не жалко?

- Не праведно нажитое в прок не идёт! Ну вот скажи, как ты распорядился бы этим золотишком, будь оно в твоих руках? Сдал бы государству, где вор сидит на воре и вором погоняет? Да я тебе бы ни за что не позволил. Вот тому государству в котором я жил, учился, работал, - да. Самое время тебе спросить, почему я этого не сделал в своё время. - Фёдор Касатонович пытливо посмотрел на сына. - Когда кожаный мешочек с самородком и золотым песком стал ощутимо оттягивать мой карман, я впервые задумался: почему люди, как правило, зарывают клады, как правило, в землю? Ответ прост, чтобы это добро не попало в другие руки. И пусть лежит оно себе до лучших времён. В моём случае всё гораздо проще. Оно стало вещественным доказательством преступления, которого я не совершал. В это время я находился в дороге и всякое могло со мной случиться. Стань этот мешочек вещественным доказательством, мне грозила высшая мера наказания. Поэтому первая мысль была -- избавиться от него. Но ведь так сложились обстоятельство, что в другом кармане у меня лежало ещё одно вещественное доказательство моей не существующей причастности к преступному миру -- бандитская финка. Избавиться от неё можно было просто выбросив из вагонного окна, но чем, прикажешь рыхлить землю, если всё-таки придётся припрятать золотишко. Если бы я преследовал корыстные цели, я, пожалуй, рискнул бы, вернулся домой и закопал его. А закопал, получается, за тысячи километров от дома.

Фёдор Касатонович замолчал, продолжая смотреть на сына, и единственная мысль терзала его в эту минуту: понял ли он его?

Неожиданно Дмитрий, перехватил этот взгляд, спросил:

- А почему, если бы всё срослось, не сдать это золото государству? Пришли бы в органы, написали явку с повинной и со спокойной душой получили полагающуюся в таких случаях четверть от стоимости?

- Ты "Сегодня" на НТВ давно смотрел?

- Да нет, я больше в интернете, на "Одноклассниках".

- А там на днях такой материал прошёл, и смех, и грех. Мужик в Рязанской области клад нашёл. Срывал полы в старом доме и обнаружил золотые монеты царской чеканки. Как добропорядочный человек он пришёл в полицию и сдал находку. Что ты думаешь, второй год оббивает пороги отделения. Нет ни самого клада и утрачены все документы, заведённые в полиции.

Дмитрий улыбнулся:

- Я вот ещё о чём думаю. Если бы у нас всё получилось, надо было бы поделиться с Валентином. Я-то тебя понял сразу, а вот он, - большой вопрос.

- Я сам над этим в своё время думал, поэтому всё, что ни делается, - у лучшему. Ладно. Поехали домой, устал я что-то...

...Сурков, как в воду глядел. На следующий день, ближе к обеду, Громов появился в палате. Как-то виновато улыбаясь, он обошёл всех, обменялся крепкими рукопожатиями и присев на свою же кровать, сказал не менее виновато: - "Только и того, что на нарзановый источник посмотрел. Слыхали?

- Второй день обсуждаем, - откликнулся Сурков.

- Ну, так что, берёте меня назад?"

- И даже без обязательной "прописки", оставляя за Вами все права старейшины, - торжественно объявил, громче обычного Сурков, потому что был без очков.

Обходы врачами палат кардиологии, проводились регулярно, но их время при этом не регламентировалось. И потому сегодня обход начался после обеда, видимо в связи с появлением Громова. Елизавета Павловна вошла в палату и присела к Громову, который так и остался лежать на кровати. Он был всё в той же тельняшке, как всегда свежевыстиранной и потому плотно облегающей его костлявую фигуру.

Разговаривали они тихо и были слышны только отдельные фразы из их разговора, как то - "несколько капельниц" и "внутривенные инъекции". Вскоре Елизавета Павловна измерив давление больному и прослушав работу сердца фонендоскопом, пожелала Громову скорейшего выздоровления, пожала кисть больного своими тонкими пальчиками и подошла к Смирнову.

- Как Вы себя чувствуете, Владимир Иванович, как спали?

Смирнов попытался встать и выправиться во весь рост, но доктор прикоснувшись ладонью к его плечу, позволила сидеть на кровати, а сама присела рядом.

- Спасибо, всё хорошо. На сон не жалуюсь.

- Давайте посмотрим давление. А вот давление у Вас держится достаточно высокое. Головных болей нет?

Смирнов отрицательно покачал головой.

- А сердечко пошаливает?

- Да вроде ничего. Так, иногда заноет, для порядка, я же в больнице.

- Вроде, или - лучше? Вы должны рассказывать мне всю правду о своём самочувствии, ничего не скрывая, только в этом случае я помогу Вам. Надеюсь Вы понимаете о чём я говорю.

Смирнов смотрел на Елизавету Павловну и думал о своём. Вот она знает о нём практически всё, даже о его татарочке, и даже об отношении матери к этой татарочке. А что знает о ней он?

Впервые увидел Елизавету Павловну Смирнов, когда забежал совершенно случайно в ординаторскую по своим делам, где группа женщин с тряпками и вёдрами наводили порядок, после работы плиточников. Ему не было никакого дела до работающих женщин, но на одну из них он всё-таки обратил внимание. Она была молода и красива даже в своём домашнем халатике, потерявшим свою расцветку и красном платочке в крупный белый горошек, повязанный, не как обычно под горло, а по-особенному, крупным узлом на лбу. Она изредка поправляла тыльной стороной полусогнутого локтя, тёмные, слегка волнистые волосы, ниспадающие из под косынки на глаза, но работы не прекращала. Смирнова привлекало не только это изящное движение тонкой руки, поправляющей волосы, но и узкая талия, подчёркнуто туго затянутая пояском халатика и заметно расширяющиеся от талии бёдра изящных ног, и маленькая грудь, слегка волнующаяся при резких движениях тела, настолько, что он забыл куда и зачем шёл. И шальные мысли, возникшие в мозгу, разгорячили его молодое тело настолько, что он почувствовал, как горячая волна возбуждения покатилась к низу живота, и уже идя по коридору они долго не покидала его сознания, что чьи-то другие руки могут касаться этого молодого стройного тела, вызывая у него чувство ничем не обоснованной ревности.

И вот теперь она сидела рядом, выпытывала все данные о его состоянии здоровья, а он, как и все порядочные мужики, отвечал односложно и не мог, не имел права, в этой строго официальной обстановке, не то что спросить, но даже подумать, чтобы задать ей несколько, ни к чему не обязывающих вопросов, с которых, возможно, начались бы отношения, с такой женщиной, подобной которой, ему никогда не доводилось встречаться раньше. По рассказам мужиков Смирнов знал, что Елизавета Павловна училась в то же время, в том же городе, что и, Смирнов, но вот не довелось встретиться, не судьба, и утешало его теперь только одно, что может быть, всё в её жизни и его тоже, ещё удастся уладить, чтобы построить совместное будущее.

. . . . .

По существующему, опять-таки неизвестно кем заведённому порядку, больной, пролежавший в стационаре десять суток, в случае улучшения состояния здоровья, мог претендовать на дневной стационар, т. е. находиться постоянно дома, но каждое утро обязан был приходить в больницу для прохождения всех, назначенных ему процедур, что в обиходе называлось "частичным стационаром", с сохранением за больным койко-места. Елизавета Павловна иногда практиковала и такой порядок, когда больной, допустим, утром приходил, принимал капельницы и мог тут же быть свободен, а происходило всё это уже в процедурном кабинете. В своё время Валентин Фёдорович Семицветов уговорил Елизавету Павловну определить его в "частичный стационар" и на ночь уходил домой.

Однажды, опустевшая палата стала свидетелем того, что Фёдор Касатонович никогда не отличавшийся особой разговорчивостью, спросишь -ответит,а так всё больше предпочитал молчать и слушать других, разговорился. Когда Смирнова не было в палате, он неожиданно спросил у Суркова:

- А тебе не показалось, Толя, что наш прораб по уши влюбился в докторшу?

Сурков поправил очки, вопросительно посмотрел на Громова:

- И откуда у Вас, Фёдор Касатонович, такие данные? Если можно, постарайтесь обосновать, только факта, что они молодые люди, будет на мой взгляд недостаточно.

- Что, люди они, действительно, молодые, это так, семьями не обременены, да и пускай , почему бы - нет?

- Но ведь у Смирнова, - возразил Сурков, - есть, по крайней мере - была девушка, а парень он, вроде бы, серьёзный.

- А ты, Толя, хоть раз видели эту девушку у Смирнова, - Громовов пристально посмотрел на Суркова, - Вот мать посещает его по три раза на дню, а ту я и в глаза не видел.

- Может быть сейчас, именно в это время, наш прораб милуется со своей девушкой в тёплом и тёмном уголке коридора? - усмехнулся Сурков.

- Исключено. Насколько мне известно, мать Смирнова разорвала все отношения сына с будущей снохой. Ещё до твоего приезда в станице произошёл, наделавший большого переполоху случай, когда наш атаман Гуцай выселил дагестанскую семью Гамзатовых из станицы в 24 часа. Эта история ведь связана со Смирновым и его девушкой. Подробностей я не знаю, но говорят, что кто-то из братьев Гамзатовых ухаживал за этой девушкой. Ты видел, Толя, как Смирнов смотрит на Елизавету Павловну? - стараясь вернуть разговор в прежнее русло, спросил Фёдор Касатонович.

- И что, уже только по одниму взгляду, Вы можете определять чувства и намерения человека? - с трудно скрываемой иронией в голосе, спросил Сурков.

- Давай лучше я тебе расскажу одну историю, которая определила всю мою судьбу.

Сурков недвусмысленно посмотрел на старика, но именно в этот самый момент дверь в палату отворилась и вошёл Смирнов. Он прошёл к своей кровати, лег, еще не зная, что сейчас услышит историю, которая не имеет к нему ни малейшего отношения, тем не менее отдельные моменты её, прямо или косвенно будут касаться его сегодняшних мыслей и переживаний.

- Я заканчивал мореходку в крайний предвоенный год, - начал Громов. - Нас обучали по ускоренному курсу и мы в своём подавляющем большинстве уже готовились к тому, что попадём служить в военно-морской флот, а кой кому доведётся и повоевать. Причём, каждый из нас мог безошибочно определить, что если на Балтику или в Краснознамённую Дунайскую флотилию, то это означает, что ты однозначно можешь считать себя морпехом. Если тебя командируют на Северный флот, то можно будет попасть на судоремонтный завод, скорее всего в МурмАнске, либо механиком-мотористом на катера или корабли, осуществляющие сопровождение иностранных лендлиз-конвоев, поставляющих в Союз как продукты питания, так и вооружение, столь необходимое для победы над врагом. Редко кто из ребят попадал на полуостров Рыбачий, где служба считалась раем в сравнении с боевыми действиями в Белоруссии и Польше. Если попадёшь на Черноморский флот, службой на минном тральщике будешь обеспечен стопроцентно.

Война заканчивалась и наш выпуск моментально облетела весть о том, что в военно-морской флот отчислят не более 20% выпуска, а остальной курс "загудит" в Гражданморфлот. Оно и правильно, за годы войны гражданский морской флот страны пришёл в такое состояние, что хуже не придумаешь. Я уже не говорю об обновлении его, привести хотя бы материальную часть флота в состояние более-менее соответствующую безопасному мореходству, вот в чём заключалась основная задача. Распределили меня во Владивосток, на сухогруз "Стремительный", я прошёл ускоренную стажировку и был назначен третьим помощником капитана. Я не буду много распространяться о том, какой там был из меня третий помощник, а о сухогрузе скажу только одно, его по хорошему, отправить на металлом с последующей переплавкой было бы куда справедливей. Иной раз становилось непонятно, и от того немного жутковато, как наш сухогруз только и держался на плаву. Я попал на "Стремительный" именно в то время, когда он готовился к рейсу в районы Крайнего Севера, чтобы доставить продукты питания оленеводам, рыбакам -- охотникам и обратным ходом подобрать геологов-изыскателей и несколько артелей золотоискателей. Штопали и перештопывали мы свой "Стремительный" ускоренными темпами -- навигация подходила к концу. И вот, наконец, - загрузка.

В годы войны портовых грузчиков-- докеров поголовно "подмели" на фронт, а их место заняли в основном молодые девчата 16-18-ти лет, набранные по спецнабору со всех концов нашей Родины. Не всякому мужику под силу работа портового грузчика, а тут молодые девчонки. И там, где раньше докер взваливал на свои широченные плечи куль или мешок с мукой, крупой, солью и по скользким трапам поднимался на борт, чтобы потом, по такому же скользкому трапу спуститься в трюм, редкая девчонка могла похвастаться такой удалью, и теперь таскали такого рода поклажу исключительно по двое. Случались и каверзные случаи, когда кто-то из девчонок срывался с трапа в ледяную воду. Не без этого. Какой-то портовый начальничек додумался использовать в переноске грузов обыкновенные носилки, но он плохо знал, а может и совсем не знал, закона физики: тот, кто идёт вторым несёт основную нагрузку, поэтому, как правило, во вторые номера выбирались девчонки покрепче. В загрузке "Стремительного" принимала участия и вся команда сухогруза, исключение составляли только несущие вахту матросы. И как бы ни была трудна работа, тут и там слышались шутки, прибаутки, смех. Без этого на таких тяжёлых работах -- никак, можно было просто-напросто свихнуться с ума. Тут же молодые люди знакомились, проникались симпатиями друг к другу, назначали свидания, бросались на помощь тем, к кому уже испытывали определённые чувства . Объяснением всему была наша молодость, и как бы не было трудно, теперь вспоминается всё это с такой теплотой, что иной раз слёзы наворачиваются на глаза.

Фёдор Касатонович умолк и долго-долго смотрел в темнеющее окно, где едва-едва угадывался ствол старого клёна, на котором, и это хорошо было видно днём, трепетали пожелтевшие листья, из последних сил старавшиеся удержаться на корявых, изогнутых ветвях.

- Приглянулась и мне девушка, по имени Нюра. Стройная такая, худенькая, - продолжил рассказчик. - Иной раз посмотришь на неё и диву даёшься, откуда у неё только силы берутся, а бросишься на помощь, так возмутится, руками замашет, - не надо, сама. А то и личиком своим простеньким построжает, да так, что самого в краску введёт.

Когда загрузка уже походила к концу, случилась беда. Со стороны Японии налетел сильнейший тайфун и даже если бы нас метеослужба предупредила заранее, мы всё равно бы не успели загрузиться полностью. Выход оставался только один: чтобы спастись от беды, необходимо было немедленно остановить погрузку, отшвартоваться от берега и как можно скорее выйти в открытое море. Наш капитан -- старый морской волк и принял это единственно верное решение. В суматохе и панике не все девчата-грузчицы смогли сойти на берег, большинство из них работало в трюме и так случилось, что многие остались на борту. Мы вышли в открытое море. С таким количеством продуктов в нестерпимой болтанке, можно было продержаться достаточно долго, и переждать тайфун, но вот незадача, негде было размещать добавившихся членов экипажа. Когда мы немного пришли в себя, оказалось, что число оставшихся на борту девчат, намного превышает штатное расписание команды сухогруза. Я уже говорил о том, что между ребятами и девчатами возникли определённые симпатии ещё при погрузке, но теперь суть заключалась в другом, на всех не хватало мест отдыха и тогда наш старый капитан принял Соломоново решение, либо спать по очереди, но предпочтение в данном случае должно принадлежать команде, потому как ей нести вахту, либо пожелавшим девчатам, спать с моряками. Девчат, желающих спать с парнями, оказалось много, но были и такие, кто предпочли прикорнуть где-нибудь, пусть даже в неуютном местечке, лишь бы только не видеть и не слышать происходящего в отсеках кубриков. К таким девчатам относилась и знакомая мне девушка Нюра. Она даже не соглашалась ложиться на моё место, когда я нёс вахту. И слушать об этом не хотела. Но, видимо, усталость от постоянного недосыпания сделала своё дело. И вот однажды она согласилась прилечь со мной, при условии, что я отвернусь к переборке и не прикоснусь к ней даже пальцем. Я дал слово. Как вы себе это представляете, мужики? - Фёдор Касатонович поднялся с кровати, опустив ноги на пол, пошаркал ими, как бы ища тапочки, но во время вечерней уборки уборщица так далеко задвинула их шваброй под кровать, что он безнадёжно махнул рукой и теперь уже сидел на кровати, поджав костлявые ноги под себя, по татарски, прикрыв их одеялом?

- Так вот, как вы себе представляете, мужики, ситуацию? Ты, молодой парень, лежишь не шелохнувшись, уткнувшись носом, и не только носом, - Громов недвусмысленно улыбнулся, - в переборку, а рядом с тобой молодая девушка, к которой ты не равнодушен. И ты дал слово. Видит Бог, я никогда бы не нарушил его , но, видимо, со сна, её теплые, такие нежные пальчики неожиданно коснулись моего тела, сначала в одном месте, потом в другом, (а я то ведь не спал, какой уж тут сон?), и мне стало не по себе. Я был совсем молод, и признаюсь честно, бабы не знал, но вот когда её пальцы прикоснулись к тому сокровенному месту, к которому им прикасаться и не следовало бы, хоть, правда, тут же испуганно отдёрнулись, я понял, что это призыв к действию. Я не понял, как всё ЭТО произошло у нас, как и она, наверное, тоже, но мне, как на зло, надо было заступать на эту проклятую вахту, и я ушёл, так и не познав всей прелести мужской любви, как, наверное, и она исконно женской.

Я аккуратно сполз на пол и то, что я услышал, врезалось в моё сознание, да так, что я перестал дышать.

- Дай слово, Федя, что ты никогда не бросишь меня? - тихо попросила она.

Я, ошалевший от счастья познанием женщины, набрал полную грудь воздуха и выдохнул:

- Дурочка, если б ты могла знать, как я люблю тебя, особенно после всего ЭТОГО!

Вскоре тайфун прошёл, как и налетел, мы вернулись в порт на дозагрузку, но признаюсь честно, между мною и Нюсей больше никогда ничего не было. Мы загрузились, попрощался я со своей Нюсей, ещё не зная, что вижу её в последний раз и мы отправились в рейс.

Добрались мы до порта назначения без особых происшествий, разгрузились, загрузились пушниной, шкурами морского зверя, рыбными деликатесами местных рыбоперерабатывающих хозяйств, подняли на борт геологов с их нехитрым грузом , артель старателей и отчалили в родную гавань. Через несколько дней, радист сообщил нам, что закончилась война, и хотя самой войны на нашу долю не досталось, всё равно этот праздник был и наш, и его мы отметили с огромной радостью. По прибытию в порт приписки "Стремительный" сразу направился в ДОК на ремонт, и вот тут случилось то, чего я меньше всего ожидал. Я узнал, что в связи с окончанием войны истёк срок договоров, заключённых с вольнонаёмными для работ на Дальнем Востоке, и выдали разрешение всем желающим уехать домой. Я вернулся, а Нюси моей нет. Уехала. Не дождавшись, не попрощавшись. Вы можете мне не поверить, но для меня это был удар. Как она могла принять такое решение? Я сразу начал её искать, мало ли что, вдруг какие-либо обстоятельства задержали её и не позволили сразу уехать Но всё тщетно, её уже не было. Знакомые девчата подтвердили, - да, уехала, но, скорее всего не на родину в Грозный, к матери, а к родной сестре , которая во время немецкой оккупации проживала в казачьей станице Нижнекурганской на Ставропольщине, а самое главное, они, как и я, не знали её фамилии, так, между собой, называли её "Берёзкой", Нюся-Берёзка, - и всё!, как кличка, что ли. Я понимал, человек, с нашей паспортной системой, не мог бесследно исчезнуть, и начал её искать. Я обратился в паспортный стол, зная, что каждый выбывающий из данной местности при выписке, обязан указать место, куда он собирается уехать. И когда я сказал, что не знаю фамилию своей любимой, надо мной только посмеялись. Однако, нашлась добрая душа, молодая девчушка, только-только, видимо, начинающая работать и в картотеке убытия нашла девушку с фамилией Берёзка, только звали её почему-то Тосей и убыла эта Тося в станицу Нижнекурганскую. Это была уже , согласитесь, не прочная, но хоть какая-то зацепка. Ведь могла же произойти ошибка с именем. Причём, даже если я не найду свою любимую в станице, там ведь живёт, или жила, её родная сестра, а это уже что-то, да значит. Окрылённый такими мыслями, я решил её найти. Но как? Написать письмо на сельский Совет станицы, можно, но дело могло растянуться на неопределённое время, что собственно говоря и произошло. Самое разумное, надо ехать и на месте во всём разбираться. Но кто ж меня отпустит? До отпуска ещё работать и работать, к тому же на дорогу нужны деньги и не малые. Оставалось одно -- работать и терпеливо ждать отпуска. Именно тогда я понял истинную суть русской поговорки -- самое тяжёлое, ждать и догонять...

... Рассказывая свою жизненную историю, Фёдор Касатонович умолчал, разве что, о тайне, которую носил по сегодняшний день и хранил, как зеницу ока. Многое пришлось повидать и пережить ему за долгую жизнь, со многим пришлось мириться, наступив на горло собственной совести, и всё потому, что видел столько несправедливости вокруг себя, а сделать ничего не мог. Уже став главным инженером МТС, понял, не вступив в партию, карьеры ( слово то какое, не свойственное социалистической действительности), не сделает и никогда в его трудовой книжке не появится очередная запись "Приказом от такого-то, такого-то, назначен директором Нижнекурганской МТС", хотя этого был достоин и не только по собственному мнению. Скрипя сердцем написал заявление с просьбой принять его кандидатом в члены КПСС и никому, даже жене, никогда не рассказал, чего ему это стоило. Писал заявление, а перед глазами стоял третий день следования скорого поезда "Владивосток -- Москва"...

... В вагоне ресторане было безлюдно, время обеда прошло, а ужина не наступило, официантка с недовольным видом обслуживала редких, забежавших перекусить пассажиров, предлагая салат из капусты и гуляш, и, ещё не прикасаясь к пище , Гробовский увидел на некотором отдалении от себя, ближе к выходу, знакомое лицо. Мужчина средних лет в новеньком сером костюме, долго, неотрывно смотрел на Гробовского, наконец, поднялся и, прихватив початую бутылку "Арарата" с двумя стопочками, подошёл к столику.

- Не помешаю, командир? - густым, простуженным голосом с хрипотцой, спросил он, и тут же предложил, - компанию не составишь? Многому жизнь научила, не умею только, разве что одного, пить - "сам-на-сам".

- Ну, если по стопке, почему бы нет, - кивнул Гробовский, указывая на стул напротив, - тем более, что я тебя припоминаю.

Как он, этот мужчина в сером костюме, разительно отличался от того старателя, обросшего по самые глаза короткой, густой, с красноватым отливом бородой, в какой-то заношенной, великоватой, явно с чужого плеча, жёлтой, кожаной куртке и резиновых бахилах, с подвёрнутыми чуть ли не до колен голенищами, которого приметил Гробовский, когда тот, по трапу поднимался на борт "Стремительного".

- Нелюбов, - назвался старатель, протягивая руку одновременно для знакомства и приветствия.

Гробовский, привставая, ответил на крепкое рукопожатие, и в свою очередь назвался.

- Но не обижусь, если будешь обращаться, - командир, - добавил он.

- Это можно. Только я смотрю, - кивнув на шевроны на рукавах кителя Гробовского, сказал Нелюбов, - не больно ты за год по службе поднялся.

- Москва не сразу строилась, - стараясь придать голосу равнодушный тон, ответил Гробовский.

- Это так. Да только, не знаю, кому как, а мне хочется сегодня пожить. Не так, как кто-то того желает, а как я сам хочу.

Старатель разлил по стопкам коньяк и они выпили за знакомство.

- Ну и как, получается? - с усмешкой спросил Гробовский.

- А ты только представь себе, командир, половину того, что заработал горбом, отдал бы только за то, чтобы сейчас оказаться в Сочи, - со вздохом произнёс он.

- Домой торопишься? - спросил в свою очередь Гробовский.

- Какое там. Мой дом, глухая деревня на Урале. В Сочи думаю отдохнуть, душу отвести, хватит, поишачил. Может домик прикуплю с видом на тёплое море. При моих "бабках" могу себе позволить. Почудил по-молодости, пора и остепениться. Чего только за спиной нет. Пять лет зону топтал, тайгу валил, рыбачил, золотишко мыл. А я ведь ещё не старый, бабу найду, детишек приживу. Не промахнуться бы только. Во Владивостоке с женщиной познакомился. Ну и что ты думаешь, предложил ей составить кампанию на курорте отдохнуть. Покривлялась, но согласилась. Женщина из себя она, вроде бы, ничего, ума не великого, правда, но и не глупышка, а как узнала про "длинные рубли", совсем свихнулась. Я к ней по мужскому делу, считай, целый год бабы не нюхал, а она своё гнёт, - вот скажешь, сколько у тебя "бабла", - так сразу! На второй день я её и высадил, ещё не известно, что у неё на уме.

- Резонно, - усмехнулся Гробовский.

- Вот и я говорю, чем меньше знаешь, тем лучше спишь.

Нелюбов снова потянулся к бутылке.

- Стоп! - остановил его Гробовский, - а договор?

- А разве мы договаривались? Я предложил, ты согласился на стопку. Не так ли? Теперь твоё дело, либо поддержать кампанию, либо отказаться. Я не обижусь. - Нелюбов наполнил свою стопку. - Потому что понимаю, командир, только без обиды, твоё положение. Я на данный момент могу купить весь поезд с потрохами, а что можешь ты? - Нелюбов опрокинул стопку в рот.

- Закусывал бы лучше. Заказать? - предложил Горбовский, с плохо скрываемой насмешкой в голосе.

- Обижаешь, командир. Я выпиваю на спор бутылку коньяка и, -- ни в одном глазу. Больше того сажусь играть. Помнишь мою жёлтую куртку. Великовата была, потому что с чужого плеча. Теперь вот всё с иголочки и своё, - оглядывая пиджак, самодовольным тоном произнёс Нелюбов. А вот от мичманки твоей, я бы не отказался, - старатель кивнул в сторону вешалки, на которой покачивалась форменная фуражка Гробовского. - представляешь, иду по пляжу, а на мне твоя "мица". А дамочки, глаза палят, и снопами налево и направо падают-падают.

Какое-то внутреннее зло закипело в Гробовском и, чтобы не дать ему выхода, он отложил вилку, отодвинул тарелку с салатом.

- Какие проблемы, зашёл бы в военторговский магазин во Владивостоке и купил.

- Вот то-то и оно, во Владивостоке не подумал, а теперь увидал на тебе... Размер, кстати, какой носишь?

- А тебе не кажется, что ты перешёл грань дозволенного? - спросил Гробовский. - Я расцениваю это, как покушение на честь моего мундира, а, значит, и мою честь!

- Ну какие ж мы строгие! - расцвёл в полупьяной улыбке Нелюбов.

- Как бы там ни было, а за "базар" надо отвечать, - перебил Гробовский.

- Да хоть сейчас! Предлагаю сыграть. Как ты?

- Сейчас я играть с тобой не буду, ты принял "на грудь". Давай завтра. Только у меня два условия: играем без свидетелей и новой колодой.

- Принимаю!

- Где?

- У меня в купе. Устроит?

- Вполне. Время?

- Да подходи к десяти.

- Замётано.

В Гробовском взыграло чувство игрока, и ему очень захотелось поставить на место, этого зарвавшегося нахала. Он хоть и отдавал себе отчёт, в том, что спровоцировал ошалевшего от самолюбования старателя, но тот посмел замахнуться, на его, Гробовского, честь. А за это надо наказывать. Не ради наживы, нет, хотя это было бы тоже не лишним, ибо сколько сил и здоровья может отнять игра по крупному, где главное, сохранить спокойствие и хладнокровие, не впасть в игорный азарт, знает только один Бог. Главное подцепить игрока на крючок и не позволить ему сорваться с него. Вполне закономерно, что Нелюбов, скорее всего, предложит играть по-крупному, чтобы прощупать, сколько у Гробовского денег. Надо будет выложить на кон, пусть не все деньги, что-то оставить и в заначке, и... проиграть их. А потом сделать вид, что деньги вышли и предложить сыграть всё-таки на приглянувшуюся старателю "мицу". Дальше можно пустить в ход китель и, даже, чёрт возьми, брюки. И вот тут, когда он, Гробовский останется в одних трусах, сделать всё возможное и невозможное, чтобы сорвать банк. Вошедший в азарт противник, будет повергнут в шок, нервы у него не железные же, в конце концов и тогда остаётся только одно, - хладнокровно, шаг за шагом опустошать его карманы.

- Тогда завтра в десять. Я еду в шестом вагоне, купе номер четыре. Просьба не опаздывать, - услышал Гробовский за спиной.

Он кивнул, не оглядываясь, подошёл к вешалке и, намеренно дольше обычного рассматривал себя в зеркале, привычным движением обеих рук поправляя мичманку.

Гробовский хорошо понимал, что ему перед игрой надо бы как следует выспаться, но сон не шёл и не шёл. Он уже в который раз пропустил в сознании предполагаемый вариант предстоящей игры. А если что-то пойдёт не так? Может зря он идёт на такой риск? И спасовать перед возомнившим из себя, не Бог весть что, старателем, было тоже негоже. Внутренний голос подсказывал ему, что перед ним азартный игрок со стажем, вот потому его можно затравливать в игру. И всё-таки, в любом случае нельзя и недооценивать соперника, надо всегда видеть сидящего напротив игрока, достойным тебя.

Он спал чутко, часто просыпался, но утром, на удивление, поднялся бодрым, обмылся по привычке холодной водой по пояс в туалете и насухо, насколько это было возможно, растёрся вафельным полотенцем. Стакан горячего чая взбодрил его, теперь оставалось только выкурить "беломорину". Гробовский посмотрел на часы. Без четверти десять. Пора!

- Может, ребята, случиться так, - обратился он к своим попутчикам, молодой семейной паре, следующей до конца маршрута,- что какое-то время спустя, в купе войдёт проводник и заберёт мой чемодан. Не противьтесь, это он сделает по моей просьбе. Счастливого пути!

Гробовский поднялся и сделал свой первый шаг навстречу неизвестности, в мыслях попросив помощи у Бога.

, , , , ,

Старший проводник скорого поезда "Владивосток -- Москва" Сёмочкин, Назар Сергеевич, считал себя знатоком человеческих душ и не без основания на то. Ещё восемнадцатилетним парнем он по комсомольской путёвке был направлен на работу в уголовный розыск и стал стажёром. С наставником, старшим оперуполномоченным Ноздрёвым, считал Сёмочкин, коммунистом ещё старой большевицкой закалки, ему повезло. И хотя тот не брал его пока на серьёзные дела, но главное на что пробовал настраивать молодого стажёра, так это учиться разбираться в людях. А контингент, с которым приходилось столкнуться Сёмочкину буквально с первого дня был до умопомрачения пёстрым, начиная от мелкого спекулянта-перекупщика, и заканчивая матёрым вором-рецидивистом, на допросе которого ему пришлось однажды присутствовать. И всякий раз, стоило ему только либо увидеть, либо пообщаться с новым представителем преступного мира, ему вспоминалась главная и основная заповедь Ноздрёва: учись читать человеческие лица, как книгу; на человеческом лице написано всё, а манера поведения и речь подозреваемого, - это дополнение к заповеди.

Вскоре, уже в качестве младшего оперуполномоченного отдела, ему довелось участвовать в разработке и аресте банды воров-домушников. И именно тогда, ему впервые пришла в голову мысль, что начальник оперативно отдела городского уголовного розыска, каким-то образом связан с этой бандой. Каким, он пока ещё не знал, но дал себе зарок, не просто разобраться в этом, но и представить вещественные доказательства. Эта мысль не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Сёмочкин хорошо понимал, что одному, ему этого дело не потянуть и тогда он решился переговорить о подозрении со своим наставником.

Ноздрёв, услышав из уст своего ученика такое , поначалу часто-часто заморгал глазами, (всем он объяснял, что это у него такая привычка с детства, а на самом деле за этой привычкой скрывалась контузия, которую он получил во время взрыва белогвардейского снаряда ещё в гражданскую войну), потом как-то неестественно сгорбился и, заговорщецки прошептал:

- Пока ни кому ни слова, сам об этом подумал!

Дело закончилось тем, что и Сёмочкин, и Ноздрёв были уволены из органов, а спустя какое-то время начальник Угро был арестован и бесследно исчез, скорее всего расстрелян без суда и следствия. Сёмочкин пытался восстановиться на прежнюю работу, но безуспешно, долгое время оставался безработным, на завод к станку возвращаться не хотелось, и тут подвернулся случай. Молодая жена, уроженка Дальнего Востока, воспылала желанием переехать во Владивосток и Сёмочкин дал согласие. По месту нового места жительства, он по протекции дяди жены устроился на работу на железную дорогу и стал проводником. Последние десять лет он работал уже старшим проводником поезда "Владивосток -- Москва". И вот тут-то ему пригодились знания и навыки, полученные в органах, потому что мир людей, с которыми приходилось общаться, был настолько разношёрстный, что крУгом шла голова. Ему приходилось общаться и с лицами, находящимися в противоречии с законом, и рыбаками, и старателями, и Бог знает с кем ещё, потому что, стоило только присмотреться к человеку, который на какое-то время был под его опекой, в качестве пассажира, к манерам, разговорной речи, он практически безошибочно мог сказать с кем имеет дело. Так, не без его помощи, было предотвращено несколько преступлений, а для линейных милиционеров он стал незаменимым информатором, а иной раз даже и консультантом.

Был уже шестой час вечера, когда в купе проводников постучали. Сёмочкин ответил приглашением войти, дверь подалась в сторону и на пороге встал молодой симпатичный парень в форме гражданского моряка, с шевронами третьего помощника капитана на рукавах кителя, следующего в третьем купе. Ещё при посадке, Сёмочкин, оглядев моряка, предположил, что у парня закончилась первая в его жизни навигация и теперь он едет в отпуск. Молодой моряк стал ему симпатичен, особенно после того, как тот впервые поблагодарил его за поданный чай. Нет, совсем не чаевыми, а какой-то тёплой, располагающей к приятному общению, улыбкой.

- Спасибо, отец, - просто кивнул он тогда и улыбнулся.

Теперь он стоял перед ним, сдерживая в себе учащённое дыхание, скорее всего от быстрой ходьбы. Что тут было дойти из третьего купе? Всего несколько шагов. Значит шёл он, как минимум из вагона ресторана. А почему торопился? По выражению лица моряка, Сёмочкину стало понятно, что у того есть какой-то вопрос или просьба, и поэтому он посмотрел на своего стажёра, молодого ещё парня, делающего свою вторую ходку и сказал:

- Пойди-ка, Василёк, промети ковровую дорожку в вагоне и обязательно освободи пепельницы от окурков.

Василёк послушно поднялся и вышел.

И тут же сразу прозвучал вопрос моряка:

- Скажи, отец, когда будет следующая станция?

- Через час и тринадцать минут, - глядя на ручные часы "Победа", ответил Сёмочкин.

- А я могу прямо сейчас перекомпосировать билет, чтобы сойти с поезда?

Всяко бывало за двадцать пять с лишним лет практики проводника Сёмочкина, но такого ещё не было. Приходилось сталкивался с разного рода причудами пассажиров, но вот чтобы сойти с поезда ни с того, ни с сего на незнакомой станции...

Мозг начал стремительно работать, прокручивая возможные варианты, с чем это могло быть связано. Этот симпатичный ему моряк, кого-то убил? Всяко может быть, но скорее всего, подумал Сёмочкин, он защитит, чем пойдёт на "мокрое" дело. Не похож на убийцу. Всё что угодно, только не это. Познакомился с девушкой, влюбился, дело молодое, и хочет с ней сойти, но почему даже не поинтересовался у той, как называется станция, на которой она живёт. Стоп, у него ведь пальцы, длинные и тонкие, с коротко остриженными и аккуратно обработанными ногтями. На них ведь Сёмочкин обратил внимание, когда моряк протягивал ему литер при посадке, и потом, когда принимал чай с подноса и брался за дужку мельхиорового подстаканника. Это пальцы скорее всего ИГРОКА. Сёмочкин даже попытался представить, как эти пальцы распечатывают новую колоду карт и с ловкостью фокусника начинают манипулировать ими. Если этот вариант проходит, значит, он "сорвал куш", по всей видимости немалый, и теперь ему надо каким-то образом "замести" за собой следы, то есть, сойти. Но куда он мог положить выигрыш? В нагрудные карманы кителя? Не похоже. А вот правый карман брюк слегка оттопыривается. Скорее всего он там.

- Почему бы нет, - как можно спокойней ответил Сёмочкин и попробовал улыбнуться, что у него неплохо получилось. - Любой каприз за Ваши деньги! Присаживайтесь. - И кивком головы указал на противоположную от столика полку.

Моряк подошёл к полке, обеими руками слегка подтянул брюки, присел. От взгляда Сёмочкина не укрылось, что за правой рукой слегка потянулся вверх и чем-то заполненный правый карман. Тут же промелькнуло в голове,- ошибки нет, "куш" там.

Приняв прокомпосированный билет, моряк достал из левого кармана брюк небольшую пачку сложенных пополам 25-ти рублёвых ассигнаций, отделил две "четвертных" и положил на стол.

- У меня к тебе, две просьбы, отец, позволь мне скоротать время у тебя в купе до остановки поезда. И ещё, не посчитай за труд, принеси сюда мой чемодан. Попутчиков я ещё утром предупредил.

"Попутчиков предупредил, и пошёл играть. Всё заранее продумал, башковитый парень!"

Сёмочкин принёс чемодан, уложил на верхнюю полку.

- Голоден? - посмотрев на моряка, участливо спросил он.

- Да не особо, - соврал Гробовский, - но чайком горячим побаловался бы.

- Так уж и чайком. Ещё не известно, когда сегодня будешь ужинать. - Сёмочкин пытливо посмотрел в лицо моряка, однако оно оставалось непроницаемым. "И выдержки парня можно было позавидовать" - тут же отметил он.

- Неудобно как-то садиться за стол без стажёра, - только и всего, что сказал моряк в ответ.

- А он уже заканчивает управляться и сейчас подойдёт. Скоро остановка, надо и нам перекусить, а то вдруг с посадкой замотаемся.

Вскоре на столике появился чай, бутерброды с красной икрой и балыком.

- Чем не царский ужин, - отпивая глоток сладкого, крепко заваренного чая, - сказал Гробовский.

- Доедаем домашние припасы, - пояснил Сёмочкин. - Всё, поторапливаемся, подъезжаем. - И уже на перроне, пожимая на прощание руку Гробовскому. - Я так понимаю, тебе где-то остановиться надо. Иди налево, кончится перрон -- свернёшь направо, а там метров пятьдесят и будет "Дом колхозника". Говорят, там простецкий народ собирается. Удачи тебе, парень.

- Спасибо, тебе, отец, спасибо за всё.

. . . . .

Станица Нижнекургановская, -- две ровнёхонькие улицы, вытянутые в просторной лощине, километра на четыре, окружённой с одной стороны огромными курганами, поросшими густыми кустарниками тёрна, ежевики, шиповника, а ближе к вершине зарослями боярышника, ясеня, кизила и дуба, а с другой бескрайними полями до самого горизонта. Много позже Гробовский узнал, что кое где в зарослях курганов, в сезонное время, можно найти и черемшу, хотя, сам, справедливости ради надо сказать, никогда не пытался даже предпринять попытку копать её , как-то руки не доходили, а главное, это претило бы его статусу.

Попутная "полуторка" остановилась у самого края станицы, вернее, у серого пяточка, который являлся местом сбора станичников, желающих отправиться по своим нуждам в город. И сразу же по левой стороне у небольшого домика старинной постройки, он увидел старика, сидящего у загаты на дощатой лавочке, который, опираясь обеими руками на клюковатый посох, подслеповато поглядывал на приближающегося к нему человека. Гробовский подошёл. Был старик стар и сед, выцветшие глаза его смотрели на моряка с нескрываемым интересом. Гробовский поздоровался и поскольку сразу начинать разговор посчитал неуместным, сказал:

- Красота-то какая у вас, дедушка, чудная. Всю дорогу, ехал из города и любовался.

Старик долго рассматривал китель Гробовского, мичманку с вязаным крабом гражданского морского флота, небольшой фибровый чемоданчик в руке.

- А всё благодаря Ляксандру Васильичу, мил человек.

- Кому-кому? - переспросил Гробовский.

- Суворову, фельдмаршалу нашему великому, генералиссимусу. Это с его указующего перста появились казачьи станицы. Наша, Нижнекурганская, Суворовская, Ессентукская, та же Александровская. Про Азово-Моздокскую оборонительную линию слыхал? От эти станицы и стали линейными, а казаки, их заложившие, погранцами.

- Насколько я знаю, станицы закладывались на берегах рек.

- Правильно говоришь, есть и река -- Кума-матушка. Вон она, - старик покрутил головой, - вкруг станицы петляет. Токо не видать её отседа. А река знатная, если б её русло спрямить, почитай, подлиннее Волги была. А так что ж. Течёт она себе течёт, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, назад повертает, будто чего-то позабыла в верху по течению. Чудно ей Богу! Хотя у нас тут, шаг ступнёшь, вот оно тебе, новое чудо, это ты правильно подметил. Да-а, а как же. Те же курганы возьми, они руками человека насыпаны. Это ж могильники. В древние времена, кода кто-то из знатных людей, эту землю покоряющие, в мир небесный уходили, на их могилы воины приносили по шлему земли. Представляешь, какая рать у была у тех же скифов, или хазаров. Тьма. А вот тебе ещё, чем ни чудо. Старые люди рассказывали, что в год закладки станицы на небе новое светило появилось, насподобии солнца, и с грохотом на землею покатилось. А на утро, казаки, в дозоре пребывавшие, вон на том, Нижнем кургане, на его макушке, всполохи огня увидали. Быть бы беде, сгорело б всё, что гореть может, да разразилась страшная гроза, три дня и три ночи дождь лил, как из ведра. А опосля явилось людям новое чудо: на самой вершине кургана огромадный камень, наполовину в землю врезавшийся, парил остывая три дня и три ночи. Время прошло, а он горячий, снег на него падает и тут же тает, присядешь, а от него тепло идёт. Уже при моей памяти пробовали казаки тот Горячий камень в дело пустить, на строительные нужды. Принялись подкапывать, да куда там, такая глыба. Пытались подробить на куски, тоже ничего не получилось , от такого кусочка, - старик сцепил кончик указательного пальца, с большим, - отколоть не смогли.

- Метеорит, скорее всего, - высказал предположение Гробовский.

- Может и метеорит, кто его знает. Правда, нонче люди грамотные пошли, всё объяснить могут. Только вот сколько лет прошло, а он всё горячий, а почему, толком никто объяснить не может. Пойди вон, тут недалече, если временем располагаешь, убедись.

-Да, это интересно, - кивнул Гробовский, - обязательно схожу.

- Ты-то сам, мил человек, кто будешь, я со слепу поначалу подумал, что кто-то из наших казаков с войны вернулся. Командировочный какой, или по гостям к нам?

- Я, дедушка, сестёр Берёзок ищу, вернее старшую, Анну.

- Про сестёр ничёго сказать не могу, не знаю таких. А вот про Аксютку Берёзку, что своего покалеченного мужа Степана бросила на произвол судьбы в госпитали... Али про ту же Таиску Берёзку, которую мать уже второй год гоняет по подворью и колотит чем не попадя...

- А колотит за что? - поинтересовался Гробовский, не без улыбки на устах.

- А за то, за самое и колотить! - усмехнулся в свою очередь старик. - Поехала по набору на Дальний Восток, а вернулась оттеда с брюхом.

- А зовут её Таисией точно?

- Куда точнее, я ж её с малычка знаю. Ты, вот что, мил человек, зайди к Аксютке. Она во время оккупации, на немцев робыла, Тут у нас во время войны тьма беженцев проживала, можа она и знает твою Нюсю?! Во война чего наделала, мало, шо стоко народу перемолотила, так ще и раскидала в разные стороны.

Гробовский поблагодарил старика и спросил где можно её найти, эту Аксютку-Аксинью?

- А вон, бачишь, на той стороне вулицы у колодца три ивы произрастают? От там и шукай. Токо вот чего я про неё сказать могу . Мой унук Колька при Степан Андреиче Берёзке в самого начале войны рассыльным был, навроде, как адъютанта. Он, унук, значит, когда с войны вернулся уже в майорах, чес слово, награды некуда было цеплять, рассказал такую притчу. Степан Берёзка приехал домой с женой повидаться, кода станицу в январе 43 года освободил. Колька, хоть и рядом проживал, но по долгу службы обязан был при эскадронном начальнике неотлучно пребывать, потому в другой комнате заночевал, -- а молодой ить, одно ухо тут, - другое там. И вот какой разговор подслухал.

- Ты бы хоть сапоги снял, Стёпа, - услыхал он голос Аксютки, - а тот, слышь, чего , ответствует: так до нагайки сподручней дотянуться.

Вытащил ногайку, та как зачал её стегать. "Ты, - кричит, - такая-сякая-разэтакая, стоило казаку только на войну уйтить, сразу перед первым попавшим стелиться стала, та перед кем, перед немцем и итальяшкой вонючим? А может Герасиму хромому ДАЛА, он еще чёрти когда грозился за рябую свою Одарку сквитаться". Степан до войны бригадиром овощной полеводческой бригады робыл, - ни одной юбки не пропускал: ту за непотребное место ущепнёт, эту за титьку потягает, иная озлится: вот я своему-то порасскажу! Присмиреет Степан, вроде, та не надолго, и опять за своё.

Как Степан там Аксютку истязал, Колька не сказывал, со стыда видно не сделал этого, только поведал, как на зорьке та исполнила свой супружний долг. Исстари у нас ведь как заведено: казак на войну, казачка за стремя обеими руками, та к голенищу сапога щекой льнёт, как будто пытается удержишь этим любушку своего. Аксютка же вывела коня под узцы за ворота, хлопнула ладонью по крупу , - "Я тебе, муженёк, всё простила, так что, прости-прощай и ты!" А сама в ночной рубахе стоит, рукой разорванные полы сводит, чтобы людям не видать было рубцов на теле , ногайкой вдоль и попрёк истерзанное.

Откровенно говоря, Гробовскому не очень хотелось идти и знакомиться с женщиной, что во время войны прижила от постороннего мужика ребёнка, теперь же бросила своего израненного мужа в госпитале, а в добавок, работала во время оккупации на немцев. Но фамилия её была Березка, пусть по мужу, но Берёзка, к тому же, она волей-неволей общалась с женщинами, грозненскими беженками.

Он попрощался со стариком, но пошёл не к указанному дому, а по натоптанной тропинке к Нижнему кургану. И не столько его подталкивал к этому интерес о рассказанном стариком чуде, сколько с окончательно созревшей мыслью -- избавиться от двух вещдоков, отягощавших его карманы. Ох, как прав оказался старатель...

... Когда игра была закончена, Гробовский встал из за стола, растолкал по карманам кожаный мешочек с золотом и выигранные деньги. Он уже было сделал шаг к купейной двери, как вдруг остановился, вытащил из кармана брюк согнутую пополам пачку двадцатипятирублёвых ассигнаций, отделил две и положил на стол рядом с колодой карт.

- Это тебе, - не глядя Нелюбову в глаза, сказал он, - до Урала, дотянешь. А там уж, как знаешь!

Нелюбов заиграл желваками, но неожиданно в глазах его мелькнули желтоватого отлива искорки. Он попробовал улыбнуться, но это у него не получилось.

- Один вещдок у тебя уже в кармане. Это верная "вышка" и к бабке гадать не ходи. Возьми и второй, он, правда, в случае чего потянет на "пятерик". - Старатель достал из кармана финку с выдвижным лезвием и положил рядом с "червертными". - Поверь на слово, пригодится. Только вот что, фортовый, не думай, что тебе повезло по-крупному. Побудешь в моей шкуре, поймёшь: не праведно нажитое в прок не идёт. А теперь иди от греха подальше и помни слова мои.

И всю долгую дорогу Гробовский думал только об этом. Однажды, это было уже в Москве, у него появилось такое сильное желание выбросить оба вещдока в мусорную корзину, но в самый последний момент что-то остановило его. Что, он так и не понял. Наверное, чтобы еще за двое суток пути в поезде окончательно утвердиться в своём решении...

... Камень излучал тепло, не обжигая руки, а как бы лаская её. Гробовский присел на корточки, уставшие ноги зудели. Вытащил из бокового кармана кителя финку. Повертел в руках, озарённый пришедшей в голову мыслью, нажал на предохранитель. Зеркально отполированное лезвие с каким-то приглушённым звоном вырвалось из своего потайного ложа, хищно блеснув на солнце. Гробовский принялся яростно вгрызаться в сухую землю. Где-то далеко на западе послышались едва различимые раскаты грома. Он даже не заметил, как и когда насупилось ещё ясное несколько минут назад небо, как и не ощутил первых крупных капель дождя, которые падали на шершавую, тёмно красную поверхность камня и мгновенно испарялись. Грунт был твёрдый. Выкопав лунку в пол-локтя глубиной, Гробовский швырнул в неё кожаный мешочек, брезгливо скривив губы, туда же отправил и финку. Забросав руками лунку, притоптал землю ботинком и только тогда, выпрямившись, слегка откинув голову назад, впервые, да долгие-долгие дни облегчённо вздохнул.

Во дворе, подле побелённого, ухоженного домика его встретила молодая женщина. Если сказать, что она была очень красива, значит не сказать ровным счётом ничего. Она была отмечена печатью того женского совершенства и очарования, которой награждает Бог редкую женщину. Гробовский стоял и не мог на неё насмотреться. Её слегка полноватое тело, покрытое простыми одеждами, конечно, не позволяли рассмотреть все прелести фигуры, но то, что было выставлено на показ: и узкое лицо, обрамлённое старенькой косынкой, с прямым носиком, и пунцовым ртом с пухлыми губками, что приоткрываясь при разговоре, обнажали два перламутровых ряда ровных зубов, а особенно глаза, тёмно-карие глаза, в которых, как показалось Гробовскому можно утонуть без остатка, стоит только пристально всмотреться в них. Рукава её пёстрой кофты были засучены едва по локоть, тёмная юбка обнажала босые ноги с изящными икрами лишь на половину, но это ещё больше являло истинную красоту стоящей перед ним женщины.

Она предложила Гробовскому присесть на невысоком стульчике под навесом крылечка, сама пристроилась рядом и долго не могла понять, цели его визита, видимо, он всё так путанно объяснял, в силу охватившего волнения. Тем временем уже вечерело. Сплошные тени от разросшихся ив, с узких, длинных листьев которых время от времени срывались капли прошедшего дождя, незаметно заполняли маленький ухоженный дворик и она вдруг, встрепенулась, вскочила с места:

- Что меня зовут Аксинья, Вы знаете, а Вас, как звать-величать?

Гробовский назвался.

- А где Вы остановились, Фёдор? - вопросительно посмотрела она на моряка.

Гробовский неопределенно развёл руками.

- Вот что, Фёдя, Вы можете переночевать у меня, - и, видя, как тот смущённо опустил голову, добавила, - На сеновале. Да не смущайтесь Вы так, житейское дело, ну куда Вы пойдёте, на ночь глядя, не в чисто поле же! Только вот что, сегодня суббота и у нас с Димкой банный день. Я уже баньку начала топить. Сейчас сына загоню, по лужам с пацанами носится, накупаю, накормлю, спать уложу, а уж потом, извиняйте, все разговоры, согласны?

Кратковременный дождь, видимо, прошёл полосой. Там, на кургане, только слегка покапало, а в станице Гробовскому уже приходилось обходить лужи на дороге, Что ему оставалось делать? Он согласился.

Прошло какое-то время, прежде чем Димка был искупан, накормлен и уложен спать.

- А может и Вы баньку примите? К тому же, хоть слегка, а промокли - спросила Аксинья и по тону её предложения стало понятно, что говорит она без всяких задних мыслей, без каких бы там ни было намёков, а по простоте душевной. - Так я тогда побегу дровишек маленько подброшу?

Как не удобно всё это было выслушивать, незнакомый мужчина и сразу ни с того, ни с сего в баньку, но Фёдор согласился, единственно, пояснив, что не любитель париться.

Уже сидя на помывочной полке, он с трудом себе представлял, как ситуация будет складываться в дальнейшем, но вскоре в баньке чуточку приоткрылась дверь и в предбаннике промелькнула тень Аксиньи.

- Я принесла Вам шлёпанцы домашнего изготовления на деревянной подошве. - Они будут лежать здесь, под лавкой, не босиком же в дом идти. Я видела, Вы брали сменное бельё и душистое мыло. Сложенное на лавке, я простирну.

- Не надо, - воспротивился Гробовский, - как-нибудь при случае, сам справлюсь, мне не привыкать.

- Да и мне это не в тягость, а к утру просохнет. Чистое и заберёте.

В самой баньке было темно, так темно, что встроенная возле маленького занавешенного простенькой шторкой окошка "летучая мышь" только коптила и давала тусклый-тусклый свет. Фёдор пробовал подкрутить фитиль, но лампа только начинала чадить и не давала никакого света. Так, практически в темноте, он набрал в тазик горячей и холодной воды, кое-как в потьмах отыскал брусок своего мыла и принялся мылить голову и лицо, подумывая, что таким образом и искупается. Но именно в этот самый момент снова услышал за спиной голос Аксиньи:

- Дура, вот дура, отправила человека купаться, а в лампу не подлила керосину. Теперь Вам придётся домываться в темноте. Ладно, Вы уж, как-нибудь, а я пойду пару-тройку поленцев для себя подброшу.

Гробовский вышел из баньки, кое-как натянув чистую тельняшку на мокрое от испарины тело, и неприятные мысли тут же заклубились у него в голове: ОН там, а я здесь. ОН мучается в госпитальной палате, а я, можно сказать, развлекаюсь в гостях у его жены.

фёдор присел у входа в предбанник, вытянутой рукой нащупал в кармане висящего на гвозде кителя коробку"Беломорканала" спички и закурил. Он сидел на корточках, здесь же возле предбанника, хотя, если говорить честно, со стороны это смотрелось очень неприлично, потому что он, как бы прислушивался ко всему, происходящему внутри, а ведь там находилась женщина. Фёдор приподнялся и уже сделал первый шаг, чтобы отойти подальше, как вдруг услышал первую пару шлепков веника по телу, а через не в меру щелистую дверь, из предбанника, вырываясь наружу, поплыл необычный запах, исходящий от распаренного веника: пахло и степной ромашкой, и чёбором, и мятой, и белым полынником, и вишнёвым листом с примесью веточек дуба и ещё Бог знает чем-то таким необъяснимым, но до того приятным, что хотелось и хотелось вдыхать этот аромат, как вдруг раздался Аксиньин голос:

- Я знаю, Федя, Вы стоите неподалёку от двери, поэтому прикройте её плотнее, всё меньше тепла выйдет.

Гробовскому стало совсем неловко, что он готов был провалиться сквозь землю, но тут снова послышался её голос, правда теперь более извинительный и не такой строгий, как прежде:

- Вы подождите меня ещё немножко, Федя, я уже выхожу, боюсь одна ходить в темноте.

Он хотел ей что-то ответить, типа -- это в своём-то дворе, но от её слов, почувствовал, как нервный спазм перехватил горло и перемолчал. И то правда, надо было её подождать, не идти же первому в дом, в котором ты ни разу не был.

Ночь была тёплая и немыслимо звёздная. Они шли по вымощенной плоским камнем дорожке к домику. Деревянные шлёпанцы как-то непривычно клацали при ходьбе, но неровностей ноги не чувствовали. Хотя был у дорожки и недостаток. Она была настолько узкой, что завёрнутое в простыню плечо Аксиньи, касалось его предплечья, и хотя это было вынужденное касание, каждый раз от него Фёдор приходил в трепет, словно от электрических разрядов. Неожиданно она остановилась.

А сколько Вам, Федя, двадцать, двадцать два, - спросила она.

- Двадцать три, - признался он.

- А мне почти двадцать пять., - тихо, с какой-то грустинкой в голосе проговорила Аксинья, и добавила: - меня сразу после педтехникума в четырнадцать лет насильно отдали замуж. Ладно, пойдёмте за стол. Вы голодны, наверно?

Гробовский неопределённо пожал плечами, хотя голоден был, и очень.

- Я пойду переоденусь, - просто сказала Аксинья, приостановившись у порога комнаты, в которую они вошли, а у Фёдора от этих слов, честно говоря, закружилась голова, - это, когда я одна, по-простецки, обвязываюсь простынёй после баньки, как сейчас, и в жару, и в холод, Привыкла. - Сказала, и прошла в комнату, где спал сын.

Стол ломился от явств, и когда она только успела? В огромной деревянной чашке тонкими ломтиками было уложено, тонко нарезанное розоватое сало с широкими мясными прослойками. Другая чашка не меньшего размера была верхом наполнена молодым отварным картофелем, отдельные из которых отслаивались тонкой, курчавой кожурой. В соседней чашке красовались ярко-зелёные огурцы с белесыми боками. Рядом с солонкой горкой лежал аккуратно нарезанный серый хлеб, а центр стола украшала квадратная, высокая бутыль старинного тёмно зелёного стекла, запечатанная кукурузной кочерыжкой и парой приставленных к ней стограммовых стаканчиков.

- Ну, как говорится, чем богаты, тем и рады, - хлопнула в ладони Аксинья и по-мужски растёрла их, когда вошла. На ней было цветастое платье, желтые ромашки на зелёном фоне, плотно облегающее фигуру.

- Я в этом платье замуж выходила, - похвалилась она, - да так после ни разу и не одевала. Тесновато немного, но ничего, правда? - спросила Аксинья и посмотрела Фёдору в глаза, словно ища поддержки сказанному, а больше, наверное, для того, чтобы услышать из его уст, как оно ей к лицу. Гробовский кивнул, хотя взгляд его был прикован к Аксиньиным волосам. Мокрые, чёрные, только одной ей понятным образом уложенные, они обрамляли голову, оставляя на показ, разве что уже просохшие завитушки, лёгкими локонами, ниспадающими на мелкие-мелкие капельки испарины, выступившие на её тонкой, рафинадно-белой шее.

Они присели за стол.

- Разливайте, Фёдор, как мужчина, по стаканчикам, выпьем за знакомство, будем пить, закусывать и вести неспешный разговор. Так что Вас привело ко мне?

Они выпили разом до дна и закусили розоватым салом.

- Мне сказали, что во время войны Вы работали на немцев? - спросил Фёдор, ещё даже не представляя реакции хозяйки на этот вопрос.

-Откуда же такая информация?

- Старик поведал, который живёт в самой крайней хате, по правой стороне улицы.

- Данилыч? Ну, тот у нас всё знает, к нему можно обращаться по любому вопросу. Знаете, - как-то запросто ответила она и улыбнулась, - это истинная правда и я её никогда и ни от кого не скрывала. Больше того я сделала людям столько добра, хотя вряд ли кто это добро оценил и теперь помнит.

Она хрустнула небольшим пупырчатым огурчиком и похвалилась: - Там у меня в подвале, малосолятся в горшке, но им ещё пару дней надо постоять. Если случится Вам задержаться, опробуете, кто ни пробует, хвалят все. Знаете, Федя, мой рассказ надо начитать с того, что во время войны и в нашу станицу хлынул несметный потом беженцев. Если бы Малгобек не устоял и грозненская нефть стала добычей немцев, вопрос Бакинской нефти был бы решён, за считанные месяцы, а может даже и недели. Но это предыстория. А история такова, До войны я работала преподавателем начальных классов, детишек учила уму-разуму. Когда немцы узнали об этом, они сразу предложили мне работу, связанную с учётом всех прибывших в станицу беженцев. Одних они собирались использовать на захваченных в будущем нефтеперерабатывающих заводах и промысловых скважинах Грозного, других эксплуатировать уже на бакинских месторождениях, третьих просто отправить в Германию, на принудительные работы . И этой сортировкой они доверили заниматься мне. Вы ищите какую-то, женщину, насколько мне стало понятно из Вашего путанного рассказа, так ?

- Да, - Гробовский кивнул, - я ищу Вашу однофамилицу, скорее не Вашу, а Вашего мужа, Берёзку Нюсю.

- А, знаете, Фёдор, считайте, что Вам повезло,я её достаточно хорошо знала, эту Нюсю. И знаете от кого, от Антонины Семицветовой.

- Эту фамилию я слышу впервые, - удивлённо посмотрел на собеседницу Гробовский.

- Ничего удивительного. Антонина Семицветова, уроженка города Грозного. Мы с Вами, Федя, совсем не пьём и ничего не едим. Давайте договоримся так: пьём в меру, но едим в волю. Лады?

- Лады! - кивнул Фёдор.

- Антонина была женщиной лёгкого нрава, - продолжала Аксинья, - как говорят о таких дамочках, и, как бывает в подобных случаях, лёгкой на подъём. Оказалось, она в Грозном работала официанткой в каком-то ресторане. Поэтому, когда у нас в Нижнекурганской, в бывшей чайной организовали офицерское кафе, каким уж образом попала она туда , не знаю, могу только догадываться. Но вот что, Федя, Вы же должны понимать, что в мешке шила не утаишь и в станице поговаривали, что сотрудничала она тогда и с нижнекурганским подпольем. Как это выглядело? Врать не буду, не знаю. Партизанская война в наших краях не имела столь масштабных размеров, как, скажем, на Брянщине или Смоленщине, тем более, что немцы, а в своём подавляющем большинстве румыны и итальянцы, похозяйничали здесь не более трёх месяцев.

- Хорощо, но Вы отвлекаетесь, я спрашиваю о Нюсе, а Вы мне всё о Семицветовой, - прервал её Фёдор.

- Сейчас мы подходим к самому основному. Когда Красная Армия освободила станицу, почти всем беженцам после определённой проверки, было предложено вернуться по домам. Я уже не помню, что заставило задержаться здесь Антонину Семицветову, но хорошо помню, как к ней приехала с Дальнего Востока её родная сестра, будучи в интересном положении, Анна Семицветова. Маленькая, такая, худенькая, словно сама березка, не в пример своей сестре, Вы не поверите, мы все с ужасом думали, как она будет рожать. Случилось самое страшное, что только могло произойти в её положении: надо было спасать либо маму, либо ребёнка. Врачи спасли ребёнка, по настоянию Антонины.

- Она умерла? - с предыханием переспросил Фёдор.

- Да. Анну похоронили на станичном кладбище, а Антонина забрала младенца и увезла его с собой в Грозный. Я знаю ,Фёдор, Вы захотите побывать на погосте. Завтра же я выполню Вашу просьбу. И ещё я догадываюсь, что Вы обязательно поедите в Грозный. И тут я Вам помогу. Антонина частенько рассказывала, что проживали они вместе с Аней и мамой на Бароновке. Есть такой район в Грозном Думаю, что найти её там, не составит для Вас особого труда.

. . . . .

Они сидели у небольшого могильного холмика, поросшего в отдельных местах небольшими прядями кладбещенской травы-муравы и хрупкой берёзкой, едва касавшейся маленького, уже успевшего потемнеть крестика и молчали. И каждый думал о своём и хотя в этом молчании было столько общих точек соприкосновения, говорить об этом не хотелось: во-первых кладбище немного не то место, для подобных разговоров, во-вторых, и это самое главное, потому что так или иначе, эти разговоры своей недоговоренностью вызывали бы общую боль, а этого ни Гробовскому, ни Аксинье , так не хотелось. Он думал, что в Грозном, скорее всего, без особого труда найдёт эту самую Бароновку, даже представлял с чего начнёт с Антониной свой разговор, уже заранее предполагая, как бы он не начался, конец у него будет один и тот же. Если ему всё-таки удастся забрать сына и уехать во Владивосток, там придётся устраивать новую жизнь, но как это будет выглядеть в действительности, он не мог представить себе даже на секунду. Разговора изначально могло и не получиться, он мог оборвался сразу, не успев начаться, ибо придётся рвать по живому, ведь что ни говори, а Антонина, усыновив ребёнка, сделала это хоть и нежданно-негадано, но вряд ли теперь захочет делить его, даже не смотря на то, что он, Гробовский, отец осиротевшего дитя . А с другой стороны, вверять воспитание сына женщине, которую он знал исключительно по наслышке, пусть только по рассказам, не отличающейся высокой нравственностью, тоже не годится. Ему казалось, что если бы этим занималась Аксинья, он был бы совершенно спокоен.

А Аксинья сидела и думала о своём. Невысокий, полный мужчина средних лет, военврач Пятигорского военного госпиталя, не препятствовал ей в посещении палаты, где лежал Степан, но потирая свои толстопалые, белые руки, старался, как мог, убедительнее говорить, объясняя, что тот лежит в беспамятстве вот уже несколько суток, причём, надежд на его выздоровление, практически нет никаких: пуля прошила голову и в местных условиях оперировать раненого, значит заведомо подвергать его жизнь опасности, и потому готовящийся со дня на день транспорт должен отправить его, и ещё несколько тяжелораненых, в Москву. Но самое страшное, на чём акцентировал внимание Аксиньи военврач, с таким ранением, если люди и выживают, они становятся беспомощны, как дети, и за ними нужен каждодневный, если не ежечасный уход.

Аксинья слушала рассказ военврача, слёзы беспрерывным потоком лились по её щекам, а память, ничего не прощающая память, клокотала в ней, заставляя содрагаться всё тело: вот Степан, ворвавшись в тёмную комнату, в которой она ещё не успела затеплить огонь трёхлинейной лампы, закричал, разрывая её ночную рубашку от горла до низу на две половины,и грубо бросая на жёсткую кровать, выпалил, как ведром помоев обдал с ног до головы:

- Сука, три года не могла родить, а стоило только отлучиться от куреня на считанные месяцы, она, блядь, брюхатой стала.

- Стёпа, твой это ребёнок, я честно тебя ждала!

- Молчи, тварь, - вскипел Степан и плёткой ожег её, метя по маленькой груди и намечавшемуся животу.

Она попыталась подняться, но сильный удар по голове свалил её на глиняный пол . Он бил её ногами и чем больше бил, тем больше зверел, а она, свернувшись в комочек, прикрывала руками не лицо, а маленький едва-едва намечающийся живот. И забил бы казак ни в чём неповинную казачку, если бы в хату не вбежал ординарец и не заорал бы во всё горло: "В ружье, батько!комполка сиеминутно требует!"

А ведь в одном только и была её вина, что целовала и обнимала ЕГО, будто хотела удержать подле себя, в ту тёмную, непроглядную ночь, потому что он, Степан, и его эскадрон покидал родную станицу, отдавая на откуп врагу и женщин, и стариков, и детей, тех, кого обязан был защищать не щадя живота своего!

- Вы любили её, Фёдор? - неожиданно, сама не зная почему, спросила она.

Гробовский посмотрел на неё долгим, пронизывающим взглядом. Тяжело выдохнул и, осипшим голосом, ответил.

- Мне хитрить перед Вами, Аксинья, нечего, да и незачем. Если бы я ответил -- ДА, это было бы неправдой, как неправдой был бы и ответ- НЕТ! Она понравилась мне с первого раза, как я впервые увидел её. Чем? Тоже не могу сказать. Так бывает, наверное, в жизни. Просто понравилась и -- всё. Не могу понять только двух вещей. Она не дождалась меня из рейса, хотя я ей обещал, что никогда не брошу её, после того, как между нами произошла близость. Собралась, и скоропалительно уехала, даже не попрощавшись. И второе, то, чему я тоже не могу дать объяснения. Почему, всё-таки не к матери в Грозный, а к сестре? Боялась, как сказала она однажды, матери. Но как, и почему можно боятся матери, породившей тебя? Об этом у неё теперь не спросишь. Остаётся только узнать у самой сестры. Хотя, какое теперь это имеет значение.

- Когда Вы собираетесь ехать в Грозный?

- Да прямо сегодня. Там мой сын и этим сказано всё.

. . . . .

Фёдор Гробовский отыскал Бароновку без особых проблем, даже улицу, на которой жила официантка ресторана "Кавказ" Антонина Семицветова, да что улицу, дом показали. Фёдор на самое короткое мгновение остановился возле покосившегося деревянного забора. Дом был большой, саманный, под черепичной крышей, на два хозяина. Самой хозяйки дома не было, зато пожилая старуха, сидящая на деревяшке, шатко пристроенной на двух плоских камнях, заменяя ступеньку во входную дверь, держала на руках маленького ребёнка, укачивая его.

Фёдор понял, что это его сын, а бабка - теща, но во двор войти не решился: какие там разговоры могут быть со старым человеком, ему нужна Антонина.

Тем временем начинало вечереть,, а значит у Антонины, как он понимал, самое начало рабочего дня и Фёдор пошёл искать ресторан "Кавказ".

Швейцар ресторана "Кавказ" был завербованным сексотом отдела по борьбе с организованной преступностью и бандитизмом и поэтому ещё издали намётанным глазом обратил внимание на поднимающегося по ступенькам ресторана стройного гражданского моряка при полном параде, в кителе с шевронами третьего помощника капитана на рукавах. Правда, двери распахивать перед незнакомцем, он особо не торопился, однако лицо моряка рассматривал пристально, ища в нём хоть какие-то, присущие только ему одному особенные приметы. И, наконец, когда массивные створки дверей распахнулись и моряк, подтянутый и бравый , вскинул зажатые в кулак пальцы правой руки, чтобы красивым жестом бросить их к козырьку мичманки и выправить в качестве приветствия полусогнутой "лодочкой", швейцар , с усилием принялся втягивать в себя расплывшийся во все стороны огромный живот, что у него достаточно смешно получалось, однако жирные плечи расправил, куда быстрее, и грудь, как мог выпятил. Сколько через его руки прошло этих военных от лейтенантов до полковников, увешанных орденами и медалями, был один даже "липовый" Герой Советского Союза чтобы потом, там, за столами, под широкой, парящей огнями люстрой ресторанного зала, с их лиц слетала наносная спесь, принимая вид звериного оскала, когда "опера" заламывали им руки и по двое, по трое выводили в заранее приготовленные "воронки". Были и морские офицеры, всяких рангов и званий, а вот гражданский моряк появился впервые.

-Здравия желаю, уважаемый, - отчеканил моряк и, протягивая швейцару мичманку, спросил. - не подскажите какие столики обслуживает Семицветова ?

- Да вот эти оба ряда, что у окон-с, её, - принимая из рук Гробовского мичманку и, вешая её на вешалке красного дерева, неподалёку от двух фетровых шляп, - неохотно отозвался швейцар, не ожидавший такого вопроса и неожиданно спросил: - А может её саму вызвать для скорейшего-с обслуживания?

- Нет-нет, - скороговоркой отозвался Гробовский, - я располагаю временем.

Он прошёл в зал сел за столик, слегка откинувшись на удобную спинку мягкого стула.

Сидеть же в одиночестве Гробовскому, однако, долго не пришлось и он увидел идущую через полупустой зал по направлению к нему, неведомо откуда появившуюся официантку. Это была достаточно высокая женщина, росту которой в известной степени добавляли каблуки чёрных, украшенных искусным мастером такими же чёрными кожаными бантиками у слегка притуплённых по последней моде носков. Её начинающее полнеть тело, как то ещё скрывала ослепительно белая блузка, прикрывающая по локоть рукава, однако черная гофрированная юбка, являла свету излишне полноватые бёдра, не говоря уже об икрах, затянутых чёрным капроном.

Подойдя к столику, она изящным движением обеих рук поправила шпильки высокой причёски, придерживающие ажурный, накрахмаленный кокошник, а из широкого кармана такого же ажурного передника извлекла меню и положила перед моряком.

Фёдор раскрыл меню, пробежал отпечатанные страницы беглым взглядом, но тут же положил на накрахмаленную скатерть столика и накрыл ладонью, что могло означать только одно -- заказывать он ничего не будет.

- Я голоден, - признался он, - но пришёл сюда не насыщаться. Меня зовут Гробовский Фёдор. Не слышали о таком?

Фёдор пристально смотрел всё это время на Антонину и от его взгляда не укрылось, лёгкое смущение, сначала пробежавшее по её лицу, тут же, почти мгновенно, превратившееся в дежурную улыбку.

"Она умеет владеть собой, поэтому разговор предстоит трудный, если он, вообще, состоится", - подумал Фёдор.

- Гробовский? Фёдор? Простите, что-то не припоминаю.

- Хорошо, тогда давайте сразу перейдём к делу. Тот мальчик, которого на руках укачивала старуха, в Вашем дворе, видимо Ваша мать, -- мой сын. И потому наш разговор пойдёт о нём. Я не стану отвлекаться на салаты, которые Вы предложили бы мне, не стану есть вчерашний борщ с непонятным вкусом, потому что ваши повара кипятят его перед подачей, и, чтобы хоть немного забить истинный вкус, приправляют ложкой сметаны. Если Вы располагаете временем, присядьте, надо поговорить, я отниму у Вас всего несколько минут.

- Нам не дозволено присаживаться к посетителям, - как-то холодно ответила Антонина, - тем более вести с ними разговоры, не касающиеся обслуживания.

- Что ж, тогда Вам придётся выслушать меня стоя.

Швейцар моментально шмыгнул за шторную перегородку, обеими руками бережно снял трубку телефона с рычагов, набрал номер и полушёпотом сказал, когда услышал на той стороне потрескивание и грубоватый голос - "Да!":

- Товарищ лейтенант, на горизонте нарисовалась новая личность, гражданский моряк в обмундировании третьего помощника капитана. Сначала интересовался столиками, которые обслуживает Тонька, теперь сидит за столиком и о чём-то мирно-с беседует с ней.

- Она его кормит? -- спросил лейтенант.

- Нет, он повертел меню в руках и, не раскрывая, сразу положил на столик.

- Похоже, не хахаль?

- Похоже на то, товарищ лейтенант.

- Вот что, наблюдай за ними в оба, и если за столиком соберется компания до трёх и более человек, срочно звони.

- Бу сделано!- кивнул швейцар и аккуратно повесил трубку на рычаг, опять таки, обеими руками.

Тем временем за столиком продолжался разговор.

- Вы пришли поговорить со мной о Вашем сыне? - неожиданно спросила Антонина каким-то стеклянным голосом.

- Именно так.

- А где доказательства, что это Ваш сын? Документы представьте, если таковые имеются, - в лоб попросила она.

- У меня на него нет никаких документов, - признался Фёдор, - и Вы об этом хорошо знаете. Так зачем же требуете невозможного?

- Тогда о чём идёт разговор? А вот у меня есть и свидетельство о рождении и документ, который подтверждает, что мальчик оформлен органами опеки, как мой сын, - Валентин Фёдорович Семицветов. Будете оспаривать? - она заговорила быстро-быстро. - Начнём судиться? Я заявлю категорически Вам сразу, Вы не выиграете ни одного суда. Ну, что Вы на меня так смотрите, Фёдор, как Вас там ,не знаю по отчеству. Не выиграете, - повторила она. - И вот почему. Вы не сможете убедительно ответить ни на один вопрос, который Вам будет задан в суде, тем более представить какой бы там ни было документ, подтверждающий Ваше отцовство. Ответьте мне хотя бы на один вопрос: Вы согласны, что то, чем Вы занимались, в этом Вашем Владивостоке с моей сестрой Анной, есть самый настоящий, мягко говоря, блуд, от которого случаются дети? Вы знали хотя бы фамилию моей сестры? Вы знали место её постоянного проживания, а она Вашего? А ведь это уже наполовину сформированное уголовное "дело", и если его направить в нужное русло, оно может получить далеко идущие последствия. Благодарите Бога, хотя бы за то, что в графе отцовство записано Ваше имя. Это была предсмертная воля покойницы Но это не всё. Есть смягчающие для Вас обстоятельства, которые необходимо рассмотреть прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. Мы могли бы договориться о совместном воспитании мальчика, но для этого необходимы, как минимум взаимные симпатии друг к другу.

- И Вы считаете, что этого вполне достаточно? А как же тогда любовь?

- Послушайте, а у Вас начинают прорезаться здравые мысли. Но вот нелада. У меня на данный момент, как раз начинают складываются отношения с человеком, который далеко не чета Вам. Ну кто Вы там у себя на службе? а он заведующий отделом сети ресторанов и кафе города. Разницу чувствуете? Представляете, какие у меня перспективы?

- И, наверное, там, семья, дети? - усмехнулся Гробовский.

- Слушайте, а вот это уже не Ваши заботы, Вы рассуждаете так, как будто только вчера на свет Божий народились. Мужиком можно крутить, как угодно, только делать это надо умеючи, а он заладил своё: любовь, мораль. Ладно, три последних обстоятельства и вопрос закрываем. Обстоятельство первое, за малышом должна присматривать женщина. Смею утверждать, таковой у Вас пока нет, а если появится, сможет ли она стать достойной матерью? А у моего малыша есть даже бабушка, которая души в нём не чает. Представьте, малыша опекают сразу две женщины, бабушка и приёмная мама. Обстоятельство следующее. Как я уже говорила, я намерена устроить свою личную жизнь. Скорее всего тот, кто станет моим избранником, будет настаивать на том, чтобы его мой сын называл отцом. Не тот родитель, что зачал ребёнка, а тот кто его воспитывает. Вы, вероятнее всего, будете настаивать на том, чтобы хотя бы изредка, общаться с сыном. А если это не понравится отчиму, а ему, скорее всего, это не понравится, что Вы будете делать? И последнее обстоятельство, но ,пожалуй, самое главное. Как правило все встречи с брошенными детьми сводятся к каким-то наставлениям и советам. Зачем все эти излишние разговоры? У меня другое мнение на этот счёт. Помогите ребёнку лучше материально. Всё, извините, мне пора работать, я пока человек зависимый. И давайте договоримся так. Коль уж мы обсудили практически все вопросы, согласитесь -- это так, мне бы очень не хотелось больше общаться с Вами, Вы уж извините за прямоту.

. . . . .

Астраханский поезд, самый медлительный и нерасторопный из всех известных поездов юга России, "кланяющийся" всем, без исключения, станциям и полустанкам, которых насчитывается великое множество по пути следования из Минвод до Астрахани, где пассажиров-безбилетников, как правило, бывает в разы больше тех, кто имеет законное право на проезд, благодаря приобретённому билету, и потому особенно в ночное время, будь то общие, плацкартные и даже купированные вагоны подвергались немыслимому штурму доходящих до безумия людей, движимых единственной целью -- захватить место в вагоне любой ценой! В плацкартном это трудно, но возможно, а вот в купейном остаётся только коридорный пролёт. И вот, наконец, когда вагоны забиты пассажирами и поклажей до отказа, все мешки, чемоданы, баулы, узлы разложены, именно в то самое время, когда успокаивающийся люд, приглядывающий за своей нехитрой ношей, пытался отыскать местечко, где можно было хотя бы, нет, не подремать, а просто прикорнуть, поезд неожиданно ревел долгожданным гудком, нервно дёргался, гремя железом сцепок и, еще разок, но теперь уже устало и хрипло, непонятно для чего, свистел, трогался, и, неожиданно, ни с того, ни с сего, начинал набирать скорость, будто стремясь уплотнить и без того переполненные вагоны. Старенькие, давно отработавшие свой век, они принялись раскачиваться из стороны в сторону, жалобно заскрипели, сами по себе грохотать и потрескивать, грозясь окончательно развалиться и рассыпаться, а через настежь открытые окна, во внутрь вагонов хлынули потоки свежего воздуха, который иной раз, в зависимости от времени года, хоть короткое время, но приходилось терпеть, уже хотя бы потому, что он понемногу начинал разгонять отвратительную вонь небрежно убираемых туалетов, да застоялый рыбный запах, пропитавший грязную внутреннюю обшивку вагонов до невозможности.

Фёдор уже пожалел, что не взял место в купированном вагоне, потому что всю ночь по проходу плацкарта туда-сюда ходили шаркающими шагами подозрительные личности, чертыхаясь перешагивали мешки и узлы, иногда наступали на руки и на ноги чутко дремавших вповалку уставших людей, а иной раз останавливались у занятых спальных мест и подолгу что-то, толи перебирали, толи разыскивали на самых верхних, постоянно пыльных полках.

Всю ночь он провёл без сна, вслушиваясь в крики и ругань, а потом в приглушённый разговор успокоившихся пассажиров, а к утру, когда глаза сами по себе начинали закрываться, а сон не шёл, неожиданно поплыли в голове мысли и переживания минувшего дня. Никак не давала покоя эта женщина, с которой он провёл не более получаса в ресторане, и воспоминания о которой оставляли в нём самые гнетущие мысли, а главное заронили неприятный, труднорастворимый осадок в растревоженную душу. Ситуация в которой он оказался, ставила его в двоякое положение: он был и ОТЕЦ, и в то же самое время, как бы, НИКТО своему собственному сыну! Вот какой внутренний силы оказалась эта женщина, фактически лишившая его отцовства, да так, что этому ничего не противопоставишь, а самое главное нигде и никому, и ничего не докажешь. В какой-то полудрёме, предстала перед ним картина, как он с Нюсей, сидя на кулях с пшеничной крупой в одном из трюмных отсеков сухогруза и рассказывал ей о своей трусовской семье, об отце и деде, о трёх родных братьях , сложивших головы на войне, о матери, что почти в каждом письме умоляла его поостеречься, потому что он , Фёдя, остался для неё с отцом единственной опорой и надеждой. Сидеть было неудобно, "Стремительный", как щепку швыряло из стороны в сторону, и как они оба не старались уцепиться обеими руками в темноте хоть за какую-нибудь опору, которая время от времени позволяло сидеть, прижавшись к плечу плечо, до тех пор пока какая-то страшная сила снова не разъединяла их. Именно тогда Нюся призналась, как с детства боялась матери, эта боязнь видимо была уже в крови, потому что, когда та пыталась приблизить дочь к себе, она замирала от страха и старалась отодвинуться как можно дальше, будто за этим мог последовать не столько больной, сколько унизительный удар скрученной мокрой тряпки, непонятно за что, которая у матери постоянно находилась под рукой. Скорее всего поэтому Нюся и сбежала с группой одноклассниц из дома, и вовсе не для того, чтобы в составе добровольческих военизированных отрядов рыть окопы вокруг прифронтового города и устанавливать ДЗОТЫ в самом городе, или заниматься тушением пожаров на нефтяных скважинах, а подальше, чтобы через какое-то время стать грузчиком-докером в этом сыром и сером краю, где только неприглядные сопки вдалеке, да шумящее и днём, и ночью бессонное море. Здесь она вскоре познакомилась с группой таких же, как она сама, завербованных ставропольских девчат, с которыми сошлась ближе, чем со своими товарками и ей повезло: одна из них, молодая казачка из станицы Нижнекурганской, как-то в доверительном разговоре рассказала Нюсе о беженке из Грозного с такой же фамилией, как и у неё, и Нюся сначала обрадовалась, и узнавая в ней родную сестру, уже хотела поделиться радостью с собеседницей, но вовремя передумала, потому что та порассказала о Тоньке столько нелицеприятных случаев поведения, что лучше уж было перемолчать. Тонька была ещё подростком, когда дурная слава распутницы уже перешагнула границы Бароновки. Едва закончив седьмой класс, перед ней встал выбор, либо рожать, либо делать аборт. Мать и дочь были склонны больше ко второму и, потому, и первый брак, и последующие оказались бесплодными. А ребёночка-то хотелось, несмотря на разгульную жизнь. Долго же, ой как долго, пришлось ждать распутнице, и потому когда услышала из уст Нижнекурганской акушерки, кого будем сохранять -- мать или ребёночка? не задумываясь выпалила: конечно -- ребёночка, тем самым подписав приговор младшей сестре, ещё пару месяцев назад приютив её у себя, именно для родов.

Поезд, замедляя ход, остановился. Уже отчётливо был слышен тяжёлый топот ног по перрону и возбуждённые голоса тех, кто поглядывая на номера вагонов, в растерянности разыскивал свой, потому, что сцепка вагонов не всегда соответствовала их нумерации. Именно в этот момент Фёдору подумалось, что он сейчас занимает чужое место и ехать бы ему надо в обратную сторону. Нет, пока не на Дальний Восток, куда душа не лежит, а ехать надо, чтобы отработать ещё два положенных по закону года, понюхал, чем он пахнет, а в Трусово, хотя матери с отцом уже не было в живых, но остались двоюродные и троюродные братья и вообще много родни, только нужен он им? Вот вопрос. Был бы вольным казаком, махнул бы в Астрахань, устроился на судоремонтном заводе, он ведь по сути дизелист, и дизелист неплохой, а может быть махнул бы в речное пароходство и стал "лягушатником", как советовал когда-то покойный отец, устроился бы на какую-нибудь самоходную баржу, с руками и ногами ухватили б ведь.

Прямо сейчас спрыгнуть с полки, привести себя в порядок, вещей с ним ровным счётом ничего--разве что фибровый чемоданчик под головой, бегом на вокзал и подождать обратного поезда? Но сбежать и не попрощаться с Аксиньей? Кто он после этого? А если написать письмо позже и извиниться, когда приедет домой. Можно и так. А как быть с тем, что с того самого момента, когда впервые увидел её, красавицу, посреди собственного двора, потерял покой и все мысли теперь, днём ли, ночью, только о ней одной. Но там ведь муж, пусть покалеченный, но муж, с этим как быть? Хотя стоит только вспомнить, её одеяние после баньки. Ведь не зря же она обрядилась в это цветастое платье, пошитое к свадьбе. Не зря. Это она подавала ему тайный знак, платье то свадебное, а значит... А он и не понял сразу, это уже потом дошло. Как и не понял того, что платье было одето на тело, неотягощённое бельём. Вроде не мальчишка, мог бы сообразить для чего всё это делается. И в этом-то вся и суть, потому что не простила, да, видимо, и никогда не простит той не заслуженной обиды, которую нанёс ей когда-то муж. И по всему было видно, что тянется она к нему, Фёдору, да ещё как тянется. Может потому, что хотела отомстить мужу, вела себя просто и непринуждённо и в самой баньке и после, когда сидели за столом. А может она играла с ним, как кошка с мышкой, испытывая его. Поговорить бы обо всём этом, с глазу на глаз. Сесть и поговорить на чистоту Вот и пойми их -- этих женщин. Ведь не зря же слышал он когда-то из чьих-то уст: кто познает женщину от кончиков волос до ноготков на пальцах ног, тот может считать себя вторым после Бога. А ведь как правильно сказано! Рискнуть? Вернуться. Признаться во всём, а там -- была не была, что будет, то и будет! Терять ему не в первой, а вдруг тут, да повезёт? И два года не срок, пролетят -- не успеешь оглянуться

. . . . .

Данилович был на своём месте и Фёдор сразу направился к нему. Как старому знакомому, он отдал честь, что попытался сделать и тот, но со стороны это выглядело немного нелепо, если не смешно, и, Фёдор, чтобы сгладить ситуацию, просто пожал суховатую, жилистую руку старика. В свою очередь Данилович подвинулся немного и по-простецки хлопнул ладонью по лавочке, приглашая присесть рядом. Фёдор присел, достал из кармана кителя пачку "Беломора", угостил старика.

- Похоже, дело у тебя не вышло? - выпуская клуб дыма, спросил старик.

Фёдор молча кивнул.

- Всё к тому и шло. Я так понимаю, документов у тебя на мальчонку никаких нет?

- Никаких! - согласился Фёдор.

- Откуда им и быть, - вздохнул старик, - у мужика один документ, которым он детей делает. Вот чего я думаю, не совладать тебе с этой бабой. А уж мы её, маленько знаем. С нею даже немцы не связывались, боялись дурную болезнь подхватить, она всё больше под макаронников, та мамалыжников ложилась. Так вот и жила, ни стыда, ни совести.

- Вопрос в другом, как мальчишке жить с этой женщиной? И что из него вырастет? - вздохнул Фёдор.

- И что теперь, на свои моря поедешь? - спросил не в попад дед.

- Деваться некуда, надо ёщё два года отработать после мореходки, и то неизвестно отпустят ли. А тут присмотрелся к вашим краям, о лучшем и мечтать не приходится. Назад в стылость и мокроту не тянет, если честно признаться. И хоть рано об этом говорить, в жизни всяко может случиться, я тут у вас по специальности и работу вряд ли найду.

- А ты там в этих морях своих в штурмАнах ходил?

- Да нет, я механик по силовым установкам, дизелист, моя специальность. Но пока у меня немножко другая специализация. Я отвечаю за работу навигационных приборов и погрузочно-разгрузочные работы на сухогрузе.

- Ну и чего тогда печалуешься? Вон нашему МТС дизелисты по зарез нужны. Размах, конечно не тот, что у тебя на корабле, но тут, слыхал я, три наших девки, да механик Назарыч вокруг дизеля крутятся , а ума никак не дадут. Пошёл бы помог, если это дело знаешь, а то ить дизель девок до слёз довёл, включая старого деда.

- Прямо сейчас? - спросил Фёдор с улыбкой.

- А чего ждать, сщас и иди! Под лежачий камень вода не идёт Отпуск у тебя когда кончается?

- Две недели в запасе ещё имею.

Вот и иди. Покажи себя в деле. Чтоб возвращаться можно было не на пустое место, если надумаешь.

Фёдор поднялся.

- Так я пошёл? - опять с улыбкой спросил он.

Иди-иди и Бог тебе в помощь! Да, - крикнул вслед Данилович, - а заночевать, если что, к нам приходи, я со старухой переговорю. - И уже, когда Фёдор отошёл подальше. - Слышь-ко, люди что говорят, Степан, оказывается, помер, не долетел до Москвы.

Фёдор остановился, оглянулся. Он так и остался стоять некоторое время в полоборота к старику, потому что ноги будто-бы окаменели и не было никаких сил оторвать их от земли.

- Так, значит, - прошептал он непослушными губами. И долго не мог прикурить новую "беломорину, потому что ветер гасил и гасил спички, как ни старался он укрыть желтоватый, робкий огонёк в полусогнутых ладонях.

. . . . .

Ремонтные мастерские он нашёл быстро. Возле металлического верстака, где три чумазых девчушки возились неподалёку от дизеля "Сталинца", он остановился, у белокурой, с перепачканным мазутом лицом, глазастой и бойкой, по видимому, старшОй спросил:

- Назарыча не подскажите, где найти?

- Назарыча, или Назарова, директора нашего. Если Назарова, так его нет, с утра, в ГУТАП уехал, значит,до вечера точно не будет.

- Ото ж, скоро зябь поднимать, а они за запчастями только кинулись, - вытирая вспотевший лоб чумазой рукой, отозвалась другая, черноволосая девчонка, - а потом начнётся - трактор быстрей давай, плуги, бороны давай и всё бегом. Потому, как по зарез надо, вынь - да положь.

- Да, техники, я посмотрел, порядочно после уборочной скопилось, - кивнув рукой в сторону МТС-совского двора, - сказал Гробовский. - Работы валом.

- Кому работа, а кому, непонятно чево-то. Вон, Васьков, так тот, с утра руки в карманы галифе и в край махнул, - улыбнулась белокурая, - тоже запчасти выбивать. А толк будет, нет ли, не известно.

- Поостереглась бы, - попыталась урезонить товарку черноволосая и пристально посмотрела Гробовскому в глаза.

- А что, не правда? - не унималась белокурая. - Как любил повторять мой покойный дедушка: больше "червонца" - не дадут, дальше Сибири не пошлют.

- А кто такой Васьков? - спросил Гробовский, не зная, как и вести себя в неожиданно сложившейся, не совсем приятной ситуации.

- Наш начальник политотдела, Кругом одни начальники, камень кинешь, в начальника попадёшь. А ты, капитан, тоже начальником к нам? - спросила белокурая.

- Да никакой я не капитан, третий помощник капитана. Вот пришёл к вам, может помощь какая нужна. Берёте? - улыбнувшись своей белозубой улыбкой, спросил Фёдор.

- А что, я бы взяла, - сказала белокурая. - Только у нас работа шибко грязная. В мазуте все, сам видишь, да и соляркой воняет.

- В машинном отделении сухогруза тоже не "Тройным одеколоном" пахнет.

- Тогда вон иди с механиком, Яков Назарычем переговори, - кивнула белокурая, - он сейчас у себя в кабинете язву свою лечит.

В небольшой комнатке , где по стенам были развешены промасленные комбинезоны, рабочие куртки и несколько старых ватников, а повыше, над ними, всевозможные технические плакаты, за небольшим столом на лавке сидел старик в очках, без дужек. Дужки заменяла толи засаленная резинка, толи ремешок, издали было не разглядеть. Морщинистое лицо старика, неулыбчивое, и какое-то озабоченное, было обильно побито конопушками, от перенесённой оспы. Перед ним на измятом клочке газетной бумажки -- яичная скорлупа, а сам он доедал сваренное в крутую яйцо. Тут же на столе, рядом, лежала перевёрнутая к верху, засаленная мазутом фуражка военного образца с треснутым козырьком, прошитым широким шагом суровой ниткой.

Гробовский поздоровался, старик ответил кивком головы, слегка привставая.

- Вы, Яков Назарович?

-Он самый, а Вы, если не ошибаюсь, тот самый моряк, который ищет сына? За Вас в станице только и разговоры идут, переживают все, - запросто сказал Яков Назарович, вышел из-за стола и протянул Фёдору широкую мозолистую руку.

Фёдор кивнул.

- И как успехи?

-Да никак. Малыш носит чужую фамилию, только и того, что в графе отцовство стоит моё имя.

- Выходит эта стерва, Антонина, переоформила ребёнка на себя?

- Выходит так.

- Надо же что-то делать, так оставлять нельзя, - покачал головой Яков Назарович.

- Вот и ломаю теперь голову, что делать, - признался Фёдор. - Единственное что остаётся, - найти людей, которые были свидетелями рождения моего сына, ту же акушерку, других сотрудников амбулатории, больницы. И то, чем они могут помочь, ведь Антонине выдали свидетельство о рождении мальчика, а та сразу через органы опеки оформила все документы на себя.

- Да, дела. Ты смотри, что делается, - с удивлением в голосе констатировал старик.

- Буду поддерживать отношения с сыном, насколько это представится возможным, помогать материально.

- Уезжаешь когда на свои моря?

- Да две недели у меня в запасе есть, Яков Назарович, только скажу честно, с тяжёлой душой отправлюсь назад. Одно, что с сыном тысячи километров разделять будут, другое, что разочаровался я в своей профессии. Говорил покойный отец или учись на речника, не послушал. Теперь вот локоть бы укусил, да не достанешь. И места ваши, честно признаюсь, мне приглянулись.

- А вот мой сын моря в жизни не видел, а выучился в Ленинграде на морехода, сейчас заместителем наркома работает. Это в тридцать-то неполных лет, - не без гордости в голосе сказал старый механик.

- Молодец. Каждый по-своему жизнь свою делает.

- А ты где учился-то? - спросил старик.

- Астраханское мореходное училище закончил.

- И документ имеется?

- А как же, имеется, диплом Астраханского мореходного училища об окончании судомеханического отделения, дизилист я.

- Это уже хорошо, но в нашей степи ты работы не найдёшь, - улыбнулся Яков Назарович.

- Это понятно, но принцип работы дизеля будь-то корабельный или тракторный один и тот же, габариты только разные.

- А что, неплохо сказано, - одобрительно кивнул головой механик. - Специалисты нам нужны. Когда ещё казаки с фронта вернутся, те, которые уцелели. Поработаешь до зимы, а там откроются курсы трактористов, вот тебе и вторая специальность.

- Вы меня немного не правильно поняли, Яков Назарович. Мне ещё два года обязательно отработать надо. Признаюсь, хочу потом учиться дальше.

- А вот это, Федя, совсем похвально. Учиться всегда надо. Но сейчас-то, ты зачем пришёл?

- Не привык болтаться без дела. Может для меня какая работа найдётся?

- Уж чего-чего, а это я тебе стопроцентно могу пообещать, - было видно, как за толстыми окулярами стёкол старика, блеснула живая искорка хитринки в глазах, - замучился я со своими девчатами, всё хи-хи, да ха-ха! Им бы ,вертихвосткам замуж , да детишек рожать. А тут дизеля, да плуги, да бороны, не женское это дело. Ты слышал что-нибудь про Кубань-Калаусскую водную систему? - без всякого перехода спросил старик.

- Нет, - признался Фёдор.

- Так вот кубанская вода скоро придёт к нам на Ставрополье. И вот не позднее чем два дня назад, к нам в МТС поступил дизель от "Сталинца". Я не буду говорить в каком состоянии мы поставили его на стенд, не знаю где и в каких условиях он у них содержался, но ребята- сопроводители рассказали, что дизель стал терять мощность, что времени у них в обрез, что по краю самые лучшие отзывы идут об нашей МТС и начальство, вроде бы, сговорилось, что мы займёмся его ремонтом и дал нам на это дело наш директор Никифорович три дня. Два уже прошло. Я его весь основательно пересмотрел с головы до ног, когда девчата его раскидали и стали приводить в Божий вид. Воздушные фильтры поменял. Клапана притёр, отрегулировал. Цилиндры с кольцами да шатунами прощупал всё вот этими руками. - Яков Назарович вытянул показывая Фёдору свои руки с узловатыми, потрескавшимися чёрными трещинами пальцами. - колен вал пересмотрел, вкладыши подработались, но ещё протянут. Топливный насос подрегулировал. Заменил фильтры очистки топлива. А он, подлая его душа, барахлит, а где, не разберусь. Тут-то беда какая, постарел, глаз не тот, слух ни к чёрту. В зашей надо гнать с такой работы на конюшню сторожем, а кому дело передать? Сейчас девчата крутятся подле него, а толку-то что. И посоветоваться не с кем. Никифорович в отъезде, а Васьков хоть бы и тут был, с того толку нету. А ведь до войны сельхозтехникум кончал. Поговаривают, когда райком прислал его к нам на работу, посадил Никифорович его наспротив себя, да и говорит; для чего, Коля, ты тут? Чтобы вдохновлять, организовывать и направлять. Вот иди и занимайся этим, а в производство, -- не лезь, ни-ни! А то получится у нас, как у дяди Вани Крылова: лебедь рвётся в облака, а щука тянет в воду. Вот так и работают - всё на плечах Никифоровича, Пойдём-ка, Федя, ещё разок послушаем дизель. Какой-то блок барахлит, ты парень молодой, у тебя слух хороший.

" Хитрит что-то старик, - подумал Фёдор, - ой, хитрит", - однако, вслух сказал. - Если клапана притёрты и отрегулированы на нормальную подачу воздуха, а топливо в блок подаётся по минимуму, это может означать только одно: либо не протянут крепёж трубки, подающей топливо , либо она повреждена. В любом случае надо слушать дизель, барахлящий блок сам себя выдаст. Пойдёмте запускать.

- Ты, китель свой, Федя, сыми, я тебе спецовку дам чистую, бабка, на всякий пожарный случай постирала.

Спецовка оказалась маленького размера, пришлось Гробовскому подвернуть рукава тельняшки чуть не по локоть.

Едва они вышли из кабинета, Яков Назарович, подозвал белокурую к себе.

- Чем обрадуешь, Зоя? - и, видя как та с сожалением пожала плечами, спросил. - Дизель на данный момент к запуску готов?

Зоя кивнула головой.

- Тогда запускай с Богом и будем слушать.

Дизель заработал, Фёдор подошёл поближе, медленно переступая ногами, останавливался у каждого блока , прислушивался, насколько к этому можно было прислушаться в общем грохоте двигателя. Долгое время он стоял у второго блока, перешёл на другую сторону, вернулся назад, наклонился , что-то пристально рассматривал, протянул даже руку куда-то во внутрь и тут посмотрел на Зою. От взгляда его не укрылось, как Зоя с нескрываемой усмешкой, выбрала небольшой кусок пакли, очистила его от мелких кусков ткани и ниток, и стала тщательно протирать руки. Фёдор подошёл к ней. Глаза их встретились, но ничего кроме усмешки в глазах девушки он не прочитал. Скорее всего, Яков Назарович надеялся на то, что именно она определится с неисправностью, сам-то он, конечно, знает причину. Фёдор наклонился, выбрал кусок пакли, приглядевшийся ему, повернулся и пошёл назад к работающему дизелю. Его рука коснулась медной трубки, ведущей ко второму блоку. Чуткие пальцы ощутили на своих мочках влагу. Сжимая трубку тремя пальцами он прошёлся по ней к верху. С тыльной стороны трубки чуть повыше середины, пальцы ощутили какую-то зазубрину. Гробовский попробовал соскоблить её ногтем, Не получилось. Он вытер мокрые пальцы паклей, этим же куском тщательно протёр трубку, посмотрел на Зою и кивком головы попросил её подойти.

- Трубка потеет, с тыльной стороны какая-то зазубрина, - закричал он девушке прямо в ухо, - проверь сама.

Фёдор подошёл к Якову Назарович, взяв его под локоть отвёл, как можно дальше от гремящего двигателя ,и что-то стал говорить. Старик, приложив к уху руку, собранную лодочкой и тут же шаркающим шагом подошёл к Зое, что-то прокричал ей в ухо, та, посмотрев в сторону Фёдора, с улыбкой кивнула и заглушила дизель.

- А как Вы догадались, Фёдор Батькович, что именно эта трубка "виновата"? - послышался в наступившей тишине голос Зои.

- Да это разве я? - Улыбнулся Гробовский. - Идея твоя. Кто стоял возле кучи пакли и вытирал руки? А?

Девушка улыбнулась.

- Вы смеётесь, или шутите? - опуская глаза, спросила она.

- Ладно, не обижайся, - примирительно попросил Фёдор. - Заменить трубку на новую, возможность есть? - И услышав отрицательный ответ. - Тогда снимайте старую и тщательно зачистив, протравив, пропаяйте. Сами справитесь? Вот и хорошо. А я пойду папироску выкурю, что-то во рту пересохло.

Дизель не проработал и четверти часа, как двери в ремонтные мастерские распахнулись и широким, хозяйским шагом во внутрь вошёл директор Назаров. Навстречу ему поспешил Яков Назарович.

- Вижу и слышу, Яков Назарович, - Директор МТС пожал руку старому механику. - А говорил, что проблематично,- прокричал директор. - Да дай команду остановить, ничего не слышно.

Механик сделал знак перекрещёнными руками и, Зойка, подбежав к дизелю, заглушила его.

- Так это не моя заслуга, - признался старый механик, поправляя фуражку.

- Уж не Зоя? - с надеждой в голосе проговорил директор МТС.

- И не её, хотя девчонка она старательная и смышлённая.

- Погоди, сейчас девчонок организуй, надо "полуторку" разгрузить, что у склада стоит. А потом поговорим, - сказал директор МТС. -Чую, ох чую, не спроста ты этот разговори затеял, не моя заслуга. А чья, если не твоя и Зоина? А кто этот парень, что на улице курит, вроде не из нашенских? - спросил Никофорович, кивнув в сторону Гробовского, уже входящего в мастерскую через боковую дверь.

- Это тот самый парень, что приехал сына своего искать!

- А, ну, и что он?!

- Так вот он и докумекал! Разбирается парень в дизелях.

Тем самым временем двери склада распахнулись и на пороге появилась Лидка, молодая, женщина, всякий раз удивлявшаяся тому, как, ещё сопливому шофёру Антошке удаётся подгонять машину к дверям склада так, что их створки открывались, не цепляясь бортов автомобиля, Но сегодня Лидка была не в духе. Она уже собиралась идти домой, как подъехал этот Антошка, а значит придётся задержаться, да ещё завтра, как минимум до обеда будет эта ругань с плотниками, что станут распаковывать деревянные ящики с деталями, а тут уж нужен глаз, да глаз, чтобы детали были уложены на стеллажах не как попало, а в определённой последовательности, да ещё сохранить обёрточную , не пропитанную солидоловой смазкой бумагу, которую периодически забирали школьники и использовали вместо тетрадок у себя в школе. Но больше всего кладовщицу бесило другое. Она собиралась сегодня до темна убрать на огороде переросшие огурцы, созревшие томаты, да еще планировала подёргать на картофельной грядке хотя бы крупный бурьян, не говоря уже о мелком, липучке и мелкой щерице и лебеде, а то ведь скоро копать картофель, не успеешь оглянуться, вот он, сентябрь тогда намучаешься с этим бурьяном Но больше всего из сорных трав досаждали берёзка и повитель, завезённые сыном с ближайших полей вместе с суданкой, для прокорма кроликов, которыми он стал заниматься после оккупации. Когда под кроличьими клетками скопилось назёма в таком количестве, что больше некуда, Лидка попросила сына вынести его в огород, чтобы использовать, как удобрение. Результат не заставил себя долго ждать, урожайность того же картофеля если и увеличилась, то не на много, зато прополка огорода стала для Лидки сущим наказанием, ни берёзку, ни повитель просто так не выполоть, желательно дёргать сорняк с корнями. Вот и сегодня этим не придётся заниматься и она, в самом отвратительном расположении духа, принялась командовать пришедшими на разгрузку девчатами и этим морским капитаном, куда и как укладывать деревянные ящики с привезёнными деталями.

А в мастерской тем временем шёл разговор, время от времени переходящий на повышенные тона.

- Разбирается в дизелях, говоришь? - сиплым басом переспросил директор. - Так в чём вопрос. Пусть приходит завтра с утра по-раньше, побеседуем и оформлю. Сам же просил, чтобы я тебя отпустил. Поднатаскаешь, смотри и достойная замена тебе будет.

- Вот с этим заковыка получается. Парню после мореходки два года ещё отработать надо.

- Слушай, Назарович, что ты мне голову морочишь. Я что тебе, Господь-Бог? Тогда пусть поедет, отработает должное, потом и поговорим.

- Да так-то оно так. Только я хочу его к Андрею своему свозить.

- Это ещё зачем? А вдруг он проходимец какой? Ты об этом подумал? Как можно ручаться за человека, которого ты не знаешь. Слышал, небось, что станичники говорят: не успел морячок два шага по станице ступить, как на ночёвку к Аксютке Берёзке определился, а по утру на верёвке его исподнее бельё сушилось. При живом тогда ещё муже. Это тебе ни о чём не говорит?

- Это ни о чем ни говорит, нашим бабам дай только вволю посплетничать, мёдом не корми!

- А самое главное. Твой сын, человек государственной важности и ты станешь его отрывать от дела? - горячился Назаров.

- А мы с тобой, та же Зойка, тот же шофёр Антошка, люди не государственной важности? - вспылил старый механик.- Мы кто? Пыль на ветру?

- Час от часу не легче. Допустим, дизель он на своём плавсредстве знает. А трактор? Плуг, ту же сеялку? Он трактор хоть водить умеет? - кипятился директор МТС. - Элементарное, запустить его, сможет?

- Послушай, Никифорыч, что я скажу. Когда закончилась гражданская война, - спокойным голосом стал говорить старый механик, - и мы с тобой распрощались с нашим любимым комдивом Иосифом Родионовичем Апанасенкр, сдали боевых коней, куда мы с тобой отправились? А вот сюда, в нашу родную станицу, чтобы строить новую светлую жизнь, за которую проливали кровь. Так? Так! Ты помнишь, что ты сказал, будучи председателем только-только организованной нами коммуны, когда нам пригнали первый "Фордзон"?

- Нашёл что вспомнить.

Нет, друг мой любезный, ты меня не перебивай. И если уж забыл, что сказал, то я тебе напомню.

Директор МТС наклонил голову по бычьи исподлобья посмотрел на своего бывшего комэска.

- Тогда времена были другие.

- А кто с этим спорит? Но ты сказал тогда, что сначала сам до последнего винтика изучишь эту машину и только потом отдашь в надёжные руки. Целую неделю ты поил и кормил инструктора. Помнишь? Чтобы заполучить у него, не книжицу, нет, а какую-то бумажную инструкцию. А помнишь сколько потом раз мотался в район, чтобы разузнать, что, да как? А помнишь, как радовался, как дитя малое, когда привёз первую книжку о тракторе? Как берёг её и если давал кому-то почитать, заставлял мыть руки, а самое главное -- запретил загибать страничку уголком. А теперь самое главное. Дизель мы раскидали и собрали сами, я сразу разобрался, почему он захлёбывается, хотел, чтобы Зойка до этого дошла. Нет, не вышло. А он обошёл его и сразу вник. Так что, к сыну в гости на недельку отпустишь?

- Да чёрт с тобой, поезжай. Но учти, всё под твою ответственность, я в этой авантюре участвовать не хочу, не могу и не буду.

. . . . .

Сентябрь уже подходил к концу, но было ещё достаточно тепло. Правда, к вечеру нагретый за день воздух начинал стыть, и если бы не тельняшка, было бы холодновато. А тут каждый вечер зачастили дожди, хоть и не сильные, умеренные, но дожди. К обеду солнышко добросовестно просушивало и прогревало землю, однако предверие ранней осени уже чувствовалось и в желтеющей на глазах листве на деревьях и кустарниках, и в жухлости придорожной травы, и в первых, но уже горластых криках журавлей, что ещё не клином, но большим кругом после полудня принимались кружить над станицей, готовясь к отлёту в тёплые края.

Фёдор шёл домой и думал о том, где всё-таки Родина перелётных птиц, здесь ли, в России, а может быть в той, ведомой только им одним стране? Ведь скорее всего и там у них появляется потомство, которое надо было поставить на крыло, чтобы пришло время и, гонимая извечным инстинктом, молодая поросль, ведомая вожаком, с первым, ещё робким теплом, отправилась а обратный перелёт. Надо бы поговорить со знающими людьми.

У человека с этим проще. Вот родился он в Трусово, начинал работать на Дальнем Востоке, а теперь обживает новые края, увидев которые, с первой минуты влюбился в них. И всё это его Родина. И ещё он думал о том, что хороших людей всё-таки больше, чем плохих. Ну, взять того же старого механика, Якова Назаровича, его сына. Кто он им? Да никто. А как помогли. Считай, за считанные дни коренным образом поменяли его жизнь. Теперь надо вылезть из шкуры, а оправдать их доверие. Директор Назаров, конечно, через чур строг, но ведь в принципе тоже неплохой мужик, не без его помощи, надо признать, поступил а сельхозинститут. И перед этим надо оправдать доверие. Установочная сессия прошла и пора браться за контрольные по "Истории ВКП(б)" и по начертательной геометрии. Первую он осилит, а вот как быть с начерталкой. Вчера принимался выборочно листать учебник - "тёмный лес". Без посторонней помощи не обойтись. А где её искать?

-Федя, здравствуйте, - услышал он голос и посмотрел в ту сторону, откуда он доносился.

Фёдор остановился, на той стороне улицы стояла Аксинья Берёзка в своём домашнем платье и цветастом переднике.

Фёдор поздоровался.

- Извините, Аксинья, я тут о своём задумался.

- То-то я и вижу, хорошо, хоть носа не задираете. Эко сколько навалилось разом. И в наши края перебрались, и механиком МТС стали, и в институт поступили. Зашли бы в гости, я Вас борщом казачьим с курятиной накормлю. Голодны, небось?

- Голоден,- признался, Фёдор. - Обедом в тракторной бригаде накормили, а сейчас желудок прямо под рёбра подвело.

Под рукомойником он смыл руки и умылся, а Аксинья, протягивая ему рушник, обратила внимание на то, что под ногтями его красивых длинных пальцев совершенно нет грязи, да и сами ногти коротко острижены. Фёдор перехватил её взгляд и уже вытирая лицо пояснил:

- В училище у нас был мастер, который не переносил, когда у курсанта были грязные руки и каждый раз стыдил: "И как ты такими руками в увольнении будешь обнимать девушку? Вот ножницы, ногти остричь и в рукомойник, а через пять минут быть в аудитории, как штык!"

- Димка, - окликнула сына Аксинья, - ты слышал, что дядя Федя сказал? Быстро мыть руки и умываться, и чтобы больше никогда я у тебя грязи под ногтями не видела. Всё, садимся за стол, припозднилась я сегодня с ужином.

Аксинья усадила Фёдора спиной к окну, на широкой лавке. Видимо, это место в доме являлось мужским и едва он присел, как хозяйка попросила: "Нарежьте хлеба, Фёдя,", - достав из хлебного сундука круглую булку серого хлеба, она подошла к столу. Фёдор принял хлеб и, стараясь не прижимать его к груди, потянулся за ножом. Но тут произошло то, чего Фёдор меньше всего ожидал: нож не резал трёхдневной выпечки хлеб а просто вминался в него. И сразу в голове мелькнула мысль: а как она чистит таким ножом тот же картофель, шинкует лук и морковь?

Он поднял глаза на Аксинью.

- В доме есть что-нибудь, чем можно поточить нож?

Аксинья нашлась быстро: "А брусок для заточки косы сгодится? Он ещё совсем новый, у меня под стрехой спрятан. Я сейчас принесу!"

- Пойдёмте посмотрим, я буду точить нож на улице.

Она подала ему брусок, почти новый, с ещё не с стёртыми гранями.

Он прошёл к рукомойнику, намочил лезвие ножа, присел на корточки, начал пристраивать брусок, слегка вдавив его в землю. И только тогда увидел небольшую летнюю печь во дворе, на самом краю которой стояла кастрюля с борщом, из под крышки которой виднелся половник с деревянной ручкой. И только тогда расширенными ноздрями поймал ни с чем не сравнимый аромат, свежесваренного домашнего борща.

Он принялся точить нож, время от времени смачивая лезвие водой. И тут неожиданно, на смену тому чувству, которое первоначально вызвало в нём недоумение и негодование, как же, тупой нож в хозяйстве! какое-то хорошее, тёплое чувство охватило душу. А ведь НЕКОМУ было наточить! Это же здорово. НЕКОМУ! Фёдор проверил остроту заточки большим пальцем. НЕКОМУ. Надо ещё жало навести. Ритмичным движением руки он принялся водить нож по бруску, каждый раз меняя сторону заточки. НЕКОМУ. Как же всё-таки хорошо, что НЕКОМУ.

Всё это время Аксинья стояла рядом, наблюдая, как он работает. Он протянул ей нож и брусок одновременно, предупредив: - "Смотри, острый, как бритва, будь поаккуратней."

Он произнёс эти слова и осёкся, оттого что не осознанно обратился к ней на "ты". Пристально посмотрев ей в глаза, Фёдор не нашёл в них осуждающих ноток, она даже не переменилась в лице и он посчитал, что не будет извиняться за свою промашку. Может быть потом, при случае, напомнит, как сделал этот первый шаг к их более близким, доверчивым отношениям, не специально, а автоматически.

Отрезав три ломтя от булки, Фёдор подумал, что этого будет достаточно и, сложив их друг на дружку, лёгким нажатием ножа поделил на три куска. Тем временем Аксинья внесла в комнату кастрюлю, поставила на домашнюю печь и сладкий аромат борща заполнил всю комнату без остатка. Фёдору она налила борщ в большую глиняную чашку, расписанную и изнутри и снаружи красочными цветами. По правую сторону от чашки положила новенькую деревянную ложку, тоже расписанную, но цветами помельче. Себе и сыну налила в маленькие глиняные чашки и ложки положила поменьше, правда, почему-то не раскрашенные.

Борщ был настолько вкусным, что Фёдор, как не старался есть по-медленнее, вскоре почувствовал, что ложка, вот-вот, и начнёт скрести по дну. Он передохнул, но добавки попросить постеснялся, и Аксинья, перехватив его несколько смущённый взгляд, догадалась и спросила тихо: - "Повторить?"

Он кивнул головой, опуская глаза.

- Да не стесняйся ты. Ты мужик, тебе надо есть много. Как мужик ест, - любил повторять мой покойный отец, - так он и работает.

Вот так неожиданно они перешли на "ты", а способствовала тому простецкая, домашняя обстановка.

Тем временем она выловила курицу из кастрюли, положила на широкую миску и слегка очистив её от прилипших к тушке полосок капусты и кусочков моркови поднесла, поставила на стол, присела и попросила: "Не торопись, мы подождём".

Фёдор долго ждать себя не заставил. Отложив ложку, он пододвинул поближе к себе миску с курицей и принялся её разрывать по кускам не без помощи ножа и вилки.

- Ножку себе положи, - только и успела сказать Аксинья, но было поздно. Фёдор разломил пополам и ножку и положил её на горку курятины.

-Каждый выбирает себе кусочек, который ему нравится, - сказал он и, посмотрев на Димку, улыбнулся, - налетай -- подешевело! Он взял себе кусочек белого мяса и, неторопливо откусывая, начал рассказывать:

- Я родился и вырос в рыбных местах, Волга, всё-таки, кормилица. Уж этой рыбы у нас какой только не было: рыба солёная, рыба вяленая, рыба копчёная, красная рыба, - ешь -- не хочу. Я уже не говорю о чёрной икре. Но почему-то всегда мать ложила перед отцом лучшие куски, не перед дедом, уважаемым и почитаемым в доме человеком, а именно перед отцом И мы, дети, понимали почему: отец кормилец семьи и если с ним что-либо случится, семье придётся туговато. Так, наверно, было заведено и у вас в станице, да и по всей России. Сейчас времена поменялись, семью, худо-бедно может прокормить и женщина. Поэтому, отныне эти старорежимные порядки я отменяю.

Он засмущался, особенно произнося последние слова, неожиданно крякнул, поднялся и уже совершенно другим голосом приглушённым и немного глуховатым поблагодарил Аксинью за ужин, быстро вышел из комнаты на ходу разминая пальцами папиросу. Говоря об отмене старорежимных порядков, он , вроде, выступал, как полноправный член семьи. Не поторопился ли? Как к этому отнеслась Аксинья? Перемолчала. Ни словом, ни взглядом не выдала своего внутреннего состояния. А если сделала она это исключительно из чувства элементарного такта? Да, что не говори, уж слишком быстро он почувствовал себя своим в этой семье. И ничем Аксинья пока не давала повода, для таких рассуждений. Ну, пригласила в дом, накормила ужином, можно было зацепиться за прошлое, что сложилось между ними, но это прошлое пока ни о чём тоже не говорило. Да, неловко получилось. Как теперь выходить из этого дурацкого положения?

Когда Фёдор вернулся в дом, Димки уже не было, Аксинья уложила его спать в соседней комнате. Стол был застелен скатертью. Рулон обёрточной бумаги лежал на нем, а рядом спаренные, аккуратно подогнанные двухстраничные листочки из этой же бумаги. Аксинья ножницами разрезала разграфлённый рулон.

- Вот, сегодня в сельпо подвезло, совершенно неожиданно девчата предложили рулон обёрточной бумаги. Тетрадей нет, писать детям не на чём, приходится выкручиваться, - объяснила она, и тут же, без всякого перехода спросила. - А, как у тебя дела с контрольными работами?

- "Историю ВКП(б)" только начал писать, а учебник по начерталке полистал, полистал, а как буду писать контрольную, ума не приложу, уже не говоря о высшей математике, - признался Фёдор.

- Не бывает безвыходных положений, - улыбнулась Аксинья. - У нас в школе есть учитель, физику преподаёт и уроки черчения ведёт. Ещё до войны, он помогал ребятам техникумцам-заочникам контрольные работы писать. Есть ещё и математик, который хорошо знает азы высшей математики .

- Я хочу до всего доходить своими мозгами, а переписать, списать готовенькое, это не по мне.

- Похвально, конечно, а если не получится? - вопросительно посмотрела на него Аксинья.

- Посмотрим, жизнь сама подскажет, что делать и как! Дай мне какую-нибудь работу, сидеть без дела не могу, засыпаю.

- Ты сегодня сделал уже одно доброе дело, знал бы, как я мучилась, а обращаться к кому-то за помощью было неудобно.

- Ты нож имеешь в виду?

- Его!.

- Слушай, мне так нравится у вас, домой не хочется идти - признался Фёдор. - И в сон клонит, набегался сегодня за целый день.

- Так оставайся, коль нравится. Сейчас разберу постель и ложись.

- А что люди подумают?

- А они об этом уже давно подумали.

Фёдор вопросительно посмотрел на Аксинью.

- Людская молва нас с тобой давно уже обвенчала. Помнишь, когда после баньки ты заночевал на сеновале? Я твою сменную тельняшку ещё не успела простирать, да просушиться вывесить, а станица нас уже венчала во всю. А утром спешу в школу, а шла же мимо почты, новость нехорошую узнала, Степан в самолёте скончался, не долетев до госпиталя. Вот и оказалось, что зря станица меня неразведёнкой венчала, да в добавок безгрешной. О, да ты совсем заснул. Сейчас я тебя уложу, потерпи маленько.

Она кое-как довела его до постели, помогла расшнуровать шнурки на ботинках, без особого труда стащила флотские брюки, хорошо, что чья-то умная голова придумала в них откидной клапан, а вот снять тельняшку так и не получилось. Фёдор обессиленно упал на подушку, разметал руки и уже обрывками сознания почувствовал, как какое-то, греющее душу тепло, разлилось по телу, чем-то похожее на то, когда он точил тупой до невозможности нож, - подушка-то была одна.

До полуночи дома в станице освещались МТС-овским дизелем и где-то за четверть часа до двенадцати, лампочка три раза гасла, предупреждая станичников о скорой остановке дизеля. Аксинья едва успела всё убрать со стола. Свет погас, а она в какой-то нерешительности долго ещё стояла в темноте, опершись рукой о стол. Что дальше? Самый простой вариант идти в соседнюю комнату и, потеснив маленько сына к стене, лечь с ним. А может быть прилечь к этому мужчине, к которому она уже как-то попривыкла, больше того нутром чувствует, как он тепло относится к ней, и это чувствуется в его словах, поведении, поступках ? Сегодня перед ней стоял выбор, который мог бы определить всю её последующую жизнь, а значит саму судьбу.

Она не помнит, как ноги понесли её в соседнюю комнату, как она наклонилась к сыну, рукой провела по его непокорным, слегка вьющимся кудряшкам, поцеловала в тёплую щёку и вдруг резко выправилась. И в это мгновение ей подумалось, что он повзрослеет и не осудит её, как женщину.

Часто свернувшись клубочком в холодной постели, особенно когда долго не шёл сон, её посещала одна единственная мысль, ну почему, почему в мире существует такая несправедливость, что право выбора своей половины принадлежит, за редким исключением, только мужчинам. И до самого утра она размышляла об этом, но до истины так и не докопалась, как ей этого ни хотелось.

По, сведениям, полученным, на уроках истории, истоки этой несправедливости, если это можно назвать несправедливостью, лежат в распаде родо-племенных отношений, когда люди стали считать себя людьми и ещё неизвестно, что произошло бы с миром, если бы этого не случилось. Правда, история знает несколько случаев, когда подобная инициатива принадлежала женщинам, но она была выхолощена самой жизнью, по той простой причине, что не имели под собой почвы, на которой могли бы расцвесть и развиваться, а значит иметь будущее. Когда молодой самец, готовый прокормить уже не только себя, выбирал себе самку и, взяв её за руку выводил из пещеры, где был знаком и понятен каждый уголок и каждая выбоинка в скале была родной и привычной, он понимал, какую ответственность возлагал на свои плечи. Ему придётся кормить не только самого себя, но и избранницу, а вскоре и появившегося на белый свет детёныша.

Та, которая шла рядом, хорошо понимала, что на ней в основном теперь лежит ответственность за малыша, но самое главное за огонь в очаге, в той, другой пещере, где им предстояло жить. Ведь огонь - это всё, это сама жизнь. Она помогала своему избраннику поскорее содрать шкуру с того же лосёнка, чтобы поскорее зажарить нежное мясо на огне, накормить своего добытчика, перекусить самой и наскоро покормив детёныша грудью, принималась обрабатывать еще сырую шкуру, которая со временем станет либо украшением нового жилища. либо предметом одежды для него, или для неё самой.

Не тогда ли в развивающейся имунной системе самосохранения людей и был заложен первый ген, изначально определяющий выживание в суровых жизненных условиях и её самой, женщины, как продолжательницы рода и его, мужчины, как кормильца и защитника этого рода.

Время неумолимо двигалось вперёд и человек познал рыболовство, а женщина, служившая верным подспорьем для мужа, занялась растениеводством, продукция которого стала весомой и вкусной добавкой к столу. Жизнь шла, мир неторопливо, но уверенно перешагивал с одной ступеньки цивилизации на другую, более сложную, а тот, самый первый заложенный природой ген только укреплялся из года в год, из столетия в столетие, доказывая своё право на существование, как единственный, целесообразный выбор жизненного бытия, в котором первенство в выборе своей половинки, принадлежало мужчине.

За этими размышлениями она не помнит, как и когда очутилась в своей комнате, у своей кровати, стоя голыми ногами на тонком домашнем коврике, сшитым правильным кругом из треугольных кусочков различных видов тканей. Она, простая, слабая женщина не собиралась бросать вызов природе. Какое-то время назад, она, ещё не понимая зачем, сбросила с себя одежды и теперь продрогшая стояла вытянув руки по швам, потому что так было теплее. Она просто хотела спать, отдохнуть от трудного минувшего дня. Но какая-то неведомая сила сдерживала её. Стыд? Может быть. И ещё неизвестно чем бы всё это закончилось, если бы он не всхрапнул во сне и не проснулся. Так, наверное, всхрапывает молодой конь, сквозь дрожь во всем теле, мельком, едва успела подумать она, когда, среди жидковатых пучков ещё зелёной травы, его расширенные ноздри неожиданно улавливают тонкий, сладковатый запах клеверного цветка, непонятно как и возросшего в одиночестве. Крепкие руки обхватили её талию и уложили рядом с собой. А она, не совсем понимая, что произошло, так и оставалась лежать возле его тёплого большого тела, вытянув руки по швам, совсем, как тот, оловянный солдатик, которого однажды увидела у своего первоклашки-ученика. И только когда его большая, горячая рука осторожно коснулась её маленьких грудей и слегка собрав их вместе, принялась ласкать, почувствовала, что теряет рассудок и своими холодными ещё руками крепко-крепко обхватила его шею, растворяясь без остатка в жарких ласках человека, которого полюбила нежданно-негаданно.

. . . . .

Глава вторая.

Писать и читать Валька научился почти одновременно. Как-то в доме он нашёл старую, уже начинающую желтеть газету "Правда", а в ящике кухонного стола огрызок химического карандаша, непонятно, как там завалявшегося, он не побежал на улицу, не потому что накрапывал мелкий дождик, и совсем не потому, что рассорился вчера с приятелями, уже и не помнит из-за чего, а остался сидеть за столом, рассматривая большой газетный лист, расписанный крупными, чуть поменьше, и совсем маленькими буквами. Потом взял в руки огрызок карандаша и в небольшом промежутке между большими буквами, напечатанными с уклоном и совсем мелкими, которых было очень много, начал старательно выводить свои самые первые в жизни буквы. Когда последняя буква была написана, он сидел и долго любовался своей работой, пока в комнату не вошла бабушка. С бабушкой он всегда находил общий язык, не то что с матерью, и потому не стал прикрывать руками написанное.

- Ну-ка, ну-ка, давай посмотрим что у тебя получилось? - сказала она и, взяв в руки газету, подслеповато щурясь, медленно прочитала, написанное Валькой рукой; "В Совете министров СССР".

Потом она долго ещё стояла в раздумье, прежде чем положить газету перед Валькой, и, выдохнула: "И это в четыре года. Надо будет переговорить с матерью".

Через несколько дней, проснувшись по утру, на табурете, стоящем возле его кроватки, он увидел целую горку предметов, о которых ещё вчера не мог даже мечтать. На большой, толстой, в красочно оформленным картонным переплётом книге, лежала общая тетрадь (как потом оказалось) в клетку, настоящий простой карандаш и резинка. Валька сидел в кровати и, зачарованно глядя на все эти предметы, боялся даже протянуть к ним руки. В это время дверь в комнату беззвучно отворилась и вошла бабушка.

Валькину бабушку, потомственную дворянку, звали Екатерина Аркадьевна. Она стояла посреди комнаты и с улыбкой смотрела ,как её внук восторженно смотрит на подарки, не смея прикоснуться к ним даже кончиками пальцев.

Насколько не любила Екатерина Аркадьевна свою младшую дочь Аню, настолько любила и лелеяла маленького внучка. И на то были причины, которые не трудно объяснить...

... Детство Катеньки прошло в городе Грозном, на Дровяной улице. Её отец, предводитель Дворянского собрания, человек уважаемый и почитаемый в городе, не без гордости любил повторять, что сам он наследник некогда богатого дворянского рода, родословная которого упоминаться в документах со времён царствования Ивана Грозного. Жила семья в двухэтажном кирпичном особняке, огороженном ажурным кованным забором, как и полагалось по статусу отца в окружении многочисленной прислуги и обязательным парадным выездом, который составляли две рослые, статные, вороного окраса лошади и фаэтон на рессорно-резиновом ходу. Сама Катенька успешно заканчивала женскую гимназию и уже подумывала о Смольненском институте благородных девиц, когда в стране грянула революция и началась гражданская война. И вся прежняя жизни, размеренная и понятная, перевернулась с головы на ноги. Сначала бесследно исчез отец, поговаривали, что его расстреляли большевики, потом, не пережив потери мужа, скончалась скоропостижно мама и Катенька осталась одна одинёшенька во всём белом свете. Она какое-то время жила в комнатке на втором этаже вместе с прислугой Машенькой, но вскоре исчезла и та, скорее от бескормицы, нежели из боязни совместного проживания. А время было тревожное, непредсказуемое. По некогда спокойному провинциальному городу, окрестности которого славились богатыми нефтяными залежами, по брусчатке его мостовых некогда сонных улиц, выбивая копытами искры, проносились конные отряды то каких-то белых, то каких-то красных, а то, печатая шаг, маршировали красноармейцы горланя новые, революционные, порой похабные песни.

Однажды поздней ночью в парадную дверь громко и требовательно постучали. Катенька съёжилась от страха и, кутаясь в тёплую шаль забилась в уголок, надеясь на Божью милость, что всё обойдётся. Не обошлось, стук повторился, да такой, что казалось вот-вот и массивные дубовые двери разлетятся вдребезги. Свечи закончились ещё давно, на керосин не было денег и в кромешной темноте, выпростав вперед дрожащие руки, Катенька пошла к двери, кое-как открыла её, чтобы потом, держась одной рукой за перила, едва переставляя непослушные, ватные ноги, спуститься вниз по деревянной лестнице. А грохот не прекращался.

- Кто там,? - прошептала она срывающимся от страха голосом.

- Красноармейский патруль! - было ей ответом, - почему так долго не открываете?

На душе вроде немного полегчало, всё-таки не грабители.

Кое как, непослушными рукаме ей удалось открыть парадную дверь. На крыльце стояли трое. Передний, высокого роста мужчина неприятного вида, потому что верхняя губа его была настолько широкой, что придавало облику обезьяний вид, в кожанке и кожаной фуражке со звёздочкой, выставил вперёд "летучую мышь", злым, прокуренным голосом, переходя на крик, возопил: "Почему так долго не открывала? В доме посторонние есть?"

Катенька стояла ни жива, ни мертва.

- Никого, я одна!

- Оружие в доме есть? - продолжал кричать мужик. - Ну, я повторяю, оружие в доме есть?

Катеньке перемолчать бы, глядишь и пронесло бы. Но она была напугана настолько, что чуть слышно отозвалась: " У папеньки был когда-то браунинг!"

- Проходим в дом, -приказал мужик тем двоим, что стояли позади с винтовками за плечами.

В кабинете папеньки Катенька провела патруль к огромному столу, за которым когда-то работал отец.

- Вот, -посмотрите, - указала Катенька дрожащим пальцем, - кажется, здесь.

Мужик слегка отодвинул ящик стола, достал браунинг, повертел в руках, положил на стол.

- Почему не выполнила распоряжение РЕВВОЕНСОВЕТА, не сдала оружие? Ну, - закричал мужик, - против Советской власти, сука, прёшь? Сейчас я научу тебя Советскую власть любить! Задирай платье и стаскивай всё, что там под ним. Ну!

Катенька почувствовала, что сейчас произойдёт что-то страшное и задрожала всем телом. Мужик грубо схватил её за талию, усадил в приоткрытый столовый ящик и, срывая остатки нижнего белья, прокричал : "Кто ещё желает? В очередь!"

Было больно, страшно и так противно, но спазм перехватил горло и она даже не смогла закричать, только какой-то хрип вырывался из горла. Когда последний насильник застегнул ширинку штанов, Катенька откуда-то издалека услышала голос мужика: "И завтра, чтобы духу твоего в этом доме не было. Увижу, пристрелю, шалава, из отцовского браунинга".

Насильники ушли, а она так и осталась лежать на столе в неудобной позе, свесив вниз ноги из ящика письменного стола, за которым работал когда-то её папенька.

Первая мысль, когда она утром пришла в себя, была - отравиться. Но как назло куда-то запропастилась аптечка. Она бродила по комнатам и никак не могла её отыскать. Вторая - повеситься. Но на чём, люстры во всех комнатах были подвешены высоко, а где взять верёвку, она не имела ни малейшего представления . И осталось последнее , - утопиться в Сунже. Пройти к ней - всего несколько саженей и броситься в чёрную студёную воду, которая и омоет от греха и упокоит грешную душу...

Катенька не успела дойти до крутого обрыва реки всего пару шагов, как услышала за спиной чей-то знакомый голос.

- Катя?!- позвал её кто-то.

Она остановилась, оглянулась. Это была Эльза Григорьевна, классная дама, которая вела у них уроки словесности. Оглядев девочку с головы до ног, Эльза Григорьевна поняла сразу, что произошло. И даже догадалась о намерениях Кати. Она подошла поближе, взяла Катю под руку.

- Девочка, моя, - сквозь слёзы проговорила бывшая классная дама. - Это не выход из положения, надо жить дальше, какой бы жестокой не была жизнь. Пойдём ко мне, приведёшь себя в порядок, выпьешь горячего чаю и поспишь. И вот увидишь, Катя, сразу полегчает. А дальше жизнь сама подскажет выход из положения. Потому как безвыходных положений не бывает.

Катенька прожила у Эльзы Григорьевны какую-то неделю. И вот однажды вечером, за чаем, Эльза Григорьевна спросила:

- Катя, а ты ведь когда-то занималась стенографией, не так ли?

- Да, - ответила Катя, - я когда-то помогала папеньке перепечатывать кое-какие документы. И он говорил, что это у меня неплохо получается.

- Вот и хорошо, - улыбнулась Эльза Григорьевна, - я подыскала тебе работу. Работа, Катя, отвлекает от дурных мыслей и даёт средство к существованию. Ведь надо, Катя, как-то жить дальше. - Только хочу попросить, Катя, об одном, меньше придавай значение тому, где тебе предстоит работаешь. А теперь - отдыхать, утро вечера мудренее.

Каково же было удивление Кати, когда на следующее утро Эльза Григорьевна привела её к родному дому, в котором она родилась, где прошло её детство, где произошло это страшное событие, о котором она старалась не вспоминать, но которое волей-неволей напоминало о себе, почти ежедневно. Катя не узнала собственный двор, потому что теперь его перегораживала коновязь с привязанными к ней лошадьми и ужасно воняло конской мочой и помётом. Она не сразу увидела на парадном крыльце молодого мужчину в кожанке, пустой левый рукав которой был заправлен в карман.

- Вот, - сказала Эльза Григорьевна, - Артём Галактионович, это Катя, которую я Вам рекомендовала.

Артём Семицветов, сын русского учителя , всю свою сознательную жизнь прожил в селе Гойты, где преподавал его отец. Знание чеченского языка позволили ему стать ближайшим сподвижником и соратником Асланбека Шерипова, командира конноармейского формирования, принимавшего активное участие в борьбе с бичераховцами. В одном из боёв под Грозным он потерял левую руку вместе с клинком, потому что был левша. Многие из тех, кто знал Артёма по наслышке, даже представить себе не могли, что тому пришлось переучиваться писать правой рукой, которой с трудом он даже держал ложку.

- Проходите, Катя, - жестом пригласил Артём Галактионович Семицветов входить вместе с ним в её собственный дом. Её будущий начальник, красивый и вежливый, ничем не походил на тех троих выродков и это уже как-то успокаивало, тем не менее, она чувствовала себя скованно и неуверенно, - сейчас мы проведём собеседование и если Вы нас устроите, начнёте работать.

Катя, войдя во внутрь не узнавала свой дом. В нём, то тут, то там стояли деревянные и фанерные перегородки, наскоро побелённые известью и от того дом потерял свою прежнюю привлекательность, уют и тот неповторимый запах, который встречал всякого входившего в него. Сейчас же противно пахло только одной известью. Это был и её дом и не её, что немного успокаивало и отвлекало от страшного былого, произошедшего в нём.

Семицветов завёл Катю в какой-то закуток, в бывшей её спальне, который освещался половиной загороженного окна, выходящего на улицу, такой маленький, что в нём вмещался только один стол с пишущей машинкой ,кипой каких-то бумаг и два стула, один для работы, другой для посетителя.

Он вежливо предложил Кате садится на стул, предназначенный для неё, сам сел напротив и она внутренне успокоилась, места, для насилия, практически не оставалась. Он стал расспрашивать её, чем она занималась ранее, кто родители и чем занимаются они теперь. Катя в двух словах объяснила, что она одна-одинёшенька и заплакала. Семицветов, как мог, успокоил её. Он вкратце рассказал ей, чем она будет заниматься и попросил заправить лист писчей бумаги в барабан пишущей машинки, улыбнулся тому, как ловко и быстро она это сделала, и начал читать текст. Текст был совершенно отвлечённый и Катя поняла, что шеф просто проверяет её возможности. Через четверть часа он замолчал, сам вытащил лист из барабана, быстро пробежал по нему глазами.

- Блестяще. И не одной ошибки. Вы приняты, и запомните, все документы будете печатать только с моего личного распоряжения.

Так Катя стала работать, получать за свой труд денежное вспоможение и месячный прод. паёк, только вот никак не могла запомнить название конторы, оно было очень длинным и трудно произносимым, как и все конторки, подобные этой, порождённые новой власть. А вскоре Катя поняла, почему Семицветов определил её именно в этот закуток, потому что кроме неё в доме ещё работало около десятка сотрудников. Он стал оказывать ей всякого рода знаки внимания, а однажды даже сделал попытку объяснения в любви.

- Я верю в Ваше чувство, Артём Галактионович, по всему видно, что Вы порядочный человек, но ответить Вам взаимностью не могу. Я беременна, - призналась Катя.

- Вы замужем? - растерянно спросил он.

- В том-то и дело, что нет! - ответила Катя. Она покраснела, опустила голову и расплакалась навзрыд.

- Я сам, Катя, не без греха, у меня были женщины, но такую, как Вы я встретил впервые и потому искренне полюбил. Поверьте, я сделаю всё, чтобы Вы ответили мне взаимностью.

Прошло какое-то время, и Катя, отпросившись с работы, пришла на приём к известному всему городу врачу-генекологу. Старик уже давно не практиковал, но для Кати сделал исключение, помятуя о том, кем, в не такую уж и далёкую бытность, был её отец. Ответ его оказался не утешительным.

- Поздно, милочка, уже все сроки вышли, придётся рожать.

А через несколько дней Семицветов буквально ошарашил её.

- Знаешь, Катя, я рассказал маме, что у меня есть женщина и скоро у нас будет ребёнок. У нас с Вами будет много детей. Вот увидите, Вы будете счастливы со мной.

Катя стояла, напротив Семицветова, но не могла разглядеть его лица, потому что слёзы заливали глаза. Вскоре она переехала на Бароновку в большой саманный дом на два хозяина. Она со страхом перешагнула порог этого дома, в котором ей предстояло жить. В этом доме она должна будет родить ребёнка, к которому Артём Семицветов не имеет никакого отношения. Но больше всего Катя переживала за то, что если родится девочка, да не дай-то Бог с удлинённой верхней губой. А сроки поджимали и всё ближе и ближе приближался этот злосчастный день. Девочка родилась в срок, пухленькая, хорошенькая, сероглазая, без всяких внешних признаков уродства на маленьком, ещё красновато-сморщенном личике. Роды принимала на дому старая еврейка-соседка, и, когда она подняла ребёнка, чтобы показать роженице новорожденную, та смотрела только на верхнюю губу малютки, а потом поплыли перед глазами чёрные круги и все окружающие её предметы и люди, и новорожденная слились в одно тёмное, долго непроходящее пятно. Самое неприятное произошло через несколько часов, когда подошло время кормления новорождённой. Природа-мать, отомстила здесь жестоко за всё: новорожденная не взяла грудь матери. Выход из положения нашёл сам Семицветов, ему присоветовали нанять кормилицу, ею оказалась молодая женщина, живущую неподалёку. Та сначала отказывалась, ссылаясь на то, что надо переговорить с мужем, но услышав о вознаграждении, а Артём пообещал ей расплачиваться за услугу продовольствием из прод. пайка и ежемесячное денежное вознаграждение, согласилась сразу. Он пошёл на повышение по работе и мог себе это позволить. Теперь, когда была решена и эта проблема, Екатерину стала посещать навязчивая мысль, что пройдёт не так уж и много времени и она будет должна, нет, просто обязана, ложиться в постель к Артёму, а значит снова повторятся эти мучения, которые она уже начинала подзабывать, а вместе с ними и боль, и страх, и отвращение только от одного присутствия мужчины рядом. И не было никакого спасения от этого, и можно как-то перетерпеть раз-другой, пересилить себя, но ведь Артём когда-то высказал пожелание, что у них будет много детей. В их первую брачную ночь, она принимала ласки мужа сцепив зубы, и, когда начало светать, когда, казалось бы всё закончилось, когда можно было покинуть постель без всякого на то объяснения, она пошатываясь от бессилия прошла к Святому Углу и, упав на колени, долго, неистово молилась, прося у Бога только одного, чтобы он оградил её от этого первородного греха.

Через несколько дней Екатерина вышла на работу, а все заботы о ребёнке взяла на себя свекровь. Умудрённая жизненным опытом старая женщина, обратила внимание на то, что Екатерина, возвращаясь с работы не спешила к ребёнку, объясняя это себе самой тем, что невестка устаёт на работе. Зато Артём души не чаял в новорождённой, в свободное время помогал матери купать малютку, перепеленовывать, и даже петь колыбельные песни, хотя со стороны это выглядело достаточно забавно, потому что он не знал слов ни одной колыбельной, кроме как: "баю, баюшки , баю, не ложися на краю", и это при полном отсутствии музыкального слуха.

Девочка росла на глазах, уже пыталась становиться на ножки и свекровь, хотела выбрать момент и переговорить с Екатериной, что это противоестественно, если мать не тянется к ребёнку, не проявляет к нему каких бы там ни было материнских чувств, но однажды обратив внимание на растущий животик снохи, не решилась на разговор, успокоив себя тем, что со временем всё наладится и станет на свои места. Не наладилось, и не стало.

Артёму Семицветову не доведётся увидеть своего новорожденного ребёнка, он даже не узнал, кто у него родился, мальчик или девочка, потому что будет расстрелян среди бела дня в своем рабочем кабинете, какими-то неизвестными бородачами в мохнатых папахах, надвинутых на самые глаза. С уходом Артёма, Екатерина почувствовала себя свободной от мужских притязаний, но легче от этого не стало. С рождением второго ребёнка, ей пришлось много работать, даже брать на дом то, что не успевала сделать за рабочий день, но другого выхода не было, ведь ответственность за содержание семьи с неё никто не снимал, только вот отношение ко второй дочери ничем не отличались от отношений к первой. Видимо, та психологическая травма, связанная с зачатием первой дочери надломила её настолько, что Екатерина, утратившая материнский инстинкт, превратилась в бездушную женщину.

А девочки тем временем росли, учились в школе, семья не бедствовала, но жила очень скромно. Незадолго перед войной умерла свекровь. И ещё неизвестно, как она отнеслась бы к тому, что младшая Тонька, ещё будучи подростком, пошла " по рукам" и слава о её распутстве перевалила далеко за пределы Бароновки. И даже два скоропалительных брака ничуть не образумили её, а наоборот утвердили в том, что всё в этой жизни можно решить через постель. Когда началась война, и немецкие войска уже вплотную подошли к Грозному, оставалось взять только Малгобек, Нюся со своими подружками-однокурсницами, (к тому времени она была уже студенткой пединститута), рыла противотанковые траншеи вокруг города, а потом, ни слова не говоря матери, записалась в сводный отряд по организации рабочей силы для работ на пром.предприятиях страны, и, опять таки, не поставив мать в известность, в составе добровольческого отряда уехала на Дальний Восток. Антонина же, выглядевшая старше своих лет, сначала устроилась в трест ресторанов и кафе, а потом по настоянию мужа, заведующего продуктовым магазином, с которым не прожила и полугода, в составе беженцев попала в Ставропольский край. Екатерина Аркадьевна уезжать вместе с младшей дочерью отказалась. Она осталась в Грозном, под предлогом присматривать за домом и теми нехитрыми пожитками, которые были нажиты в мирное время...

Такова была жизнь и судьба Екатерины Аркадьевны, которая сейчас стояла позади внука и улыбалась тому, что Валька не до конца верил, что все эти предметы -- подарки ему к дню рождения, которые вчера поздним вечером принесла мать. Повзрослев, Валентин не узнал и десятой доли того, что досталось пережить бабушке Кате, но до конца её дней относился к ней с трепетной любовью, потому что она заменила ему и мать, и мачеху.

А сейчас... Валька сидел в постели свесив ноги и восторженно смотрел то на подарки, неведомо откуда взявшиеся, то вопросительно на бабушку Катю.

- Это всё теперь принадлежит тебе, отец расстарался, - тихо пояснила бабушка.

- Но он ведь ушёл от нас и не живёт с нами давно, - вопросительно посмотрел на бабушку мальчик.

- Это был отчим, а я сейчас говорю о твоём родном отце.

- А у меня есть родной отец? - глаза мальчика восхищённо загорелись.

- Есть, как у всех мальчиков и девочек.

- А почему он не живёт с нами, почему не приходит к но мне?

- Видишь ли, внучек, он живёт далеко от нас. Всё не так просто, вот когда ты подрастёшь, разберёшься во всём сам. А сейчас пойдём умываться, завтракать и начнём разбирать подарки, на улице всё равно идёт дождь.. Что-то задождило...

ВАЛЕНТИН СЕМИЦВЕТОВ. У ИСТОКОВ МЕЧТЫ.

... В жизни Вальки отец появлялся часто и всякий раз в нужный момент. Когда пришло время, например, идти в первый класс он привёз ему новенький чёрный портфель, в котором лежали "Букварь" со школьными тетрадями, но самое главное новенькую школьную форму из полусукна стального цвета, для гимнастёрочки настоящий ремень, на бляхе которого в перекрестии дубовых веточек просматривалась раскрытая книга и форменную фуражку с блестящим чёрным козырьком. В пятый класс он уже пошёл в коричневом костюмчике, тоже купленным отцом в конце лета. Это было первое лето Валентина, которое он провёл в станице Нижнекурганской. Следующее лето он уже по собственной инициативе работал со станичными ребятами-погодками в школьной полеводческой бригаде и, когда заработал первые в своей жизни деньги, с гордостью предложил их отцу, но тот от денег категорически отказался и посоветовал отдать их либо бабушке, либо мачехе. Потом была астраханская мореходка, откуда его комиссовали по состоянию здоровья, долгие, мучительные размышления о дальнейшей жизни и выборе профессии, и, наконец, пединститут. Хотя Валентин учился хорошо и получал повышенную стипендию, а на летних каникулах в составе студенческого стройотряда зарабатывал неплохие деньги, помощь отца оставалась реальной, а главное, как всегда, своевременной. Уже став семейным человеком, работая сначала учителем, потом завучем, а потом став и директором школы, Валентину Фёдоровичу, было как-то неловко ощущать постоянную опеку отца, однако наступило в его жизни время, когда он понял, без помощи отца не обойтись.

Кто мог подумать, кто мог представить, что наступит день и размеренная, казалось бы предсказуемая жизнь в городе Грозном превратится в ад, вылившийся в массовый отток русскоязычного населения из города и всей республике. Поначалу Валентину Фёдоровичу наивно казалось, что знание чеченского языка, круг его знакомых и соседей чеченской национальности, помогут переждать смутные времена (о предстоящей войне не думалось, даже мыслей таких не было), но это заблуждение быстро прошло, потому что появление в городе вооружённых бородатых молодых людей, заполонивших общественный транспорт, рынок, улицы, парки и пугающая средь бела дня всполошённая, без всякого повода стрельба, то тут, то там, ночью превращающаяся в сплошную канонаду от края и до края, окончательно привели его к убеждению, что надо уезжать, уезжать хотя бы ради спасения семьи. Именно в это время в гости приехал отец.

- Надо переезжать, - сказал он, глядя из окна квартиры, на вооружённых бородачей, собравшихся у входа в центральный рынок и что-то горячо обсуждающих, - добром всё это не закончится. Уж если ингушам не нашлось места среди чеченцев, что тогда говорить о русских. Сегодня бандиты стреляют в воздух, а что будет завтра?..

- Надо хотя бы попытаться продать квартиру, - подал голос Валентин Фёдорович. - Я разговаривал с соседями, за адекватную квартиру дают не больше миллиона. Что я куплю за эти деньги в станице.

- За жильё не беспокойся. Этот вопрос почти решён. Директор совхоза достраивает три коттеджа, один специально для учителей. К концу лета состоится новоселье, а пока поживёте у меня. Для жены работа в станице тоже найдётся, хороший экономист совхозу будет, как находка.

Но всё это будет потом, а пока...

... Большая красочная книга, как сказала бабушка, называлась "Сказка о царе Салтане" и написал её великий русский поэт А.С Пушкин.

- А это общая тетрадь и карандаш, и теперь тебе не придётся учиться писать на старых газетах, будешь всё записывать в тетрадь, - продолжала бабушка. - Твой отец, когда узнал о твоём увлечении, так и сказал, пусть переписывает сказку Пушкина в тетрадь.

Валька тем временем, рассматривая картинки, спросил:

- А картинки он тоже говорил перерисовывать? Посмотри, бабушка, это кораблики, а это какой-то бугор...

...Остров, остров Буян, - поправила бабушка.

- А это бочка плывёт по воде. А вот белая лебедь, совсем, как в нашем Треке. Вот бы это всё срисовать.

- А сможешь?

- Я постараюсь, только нужны цветные карандаши.

- Ну, раз дело только за цветными карандашами, значит они у тебя будут, - пообещала бабушка. - А теперь давай почитаем.

С тех самых пор и повелось. Бабушка брала в руки Валькину тетрадь с переписанным текстом, а он разворачивал книгу, и она начинала читать по тетради, а он водил пальцем по тексту в книге и пробовал вникать в прочитанный бабушкой текст. Вот только со цветными карандашами вышел конфуз. Ни одного рисунка Валька так и не нарисовал, сколько не старался, не получалось. Так и пролежали они до самой школы в целостности и сохранности.

. . . . .

Как и когда зарождается большая жизненная мечта у ребёнка? У каждого, конечно, по-разному. И не эта ли книга великого русского поэта с её красочными иллюстрациями, способствовала тому, что в детскую душу мальчика заронила крохотное зёрнышко той самой мечты, где он увидел впервые, пусть даже не настоящее, а нарисованное, море.

В конце четвёртого класса, когда Валька перечитал все книги в школьной библиотеке, он записался в Чеховскую библиотеку, при единственном условии сотрудницы библиотеки, что все прочитанные книги, будет ей пересказывать. И вот однажды, на библиотекарском столе он увидел книгу, которую туда, видимо, кто-то положил по ошибке, потому что она рекомендовалась для читателей-старшеклассников. Каких трудов стоило Вальке уговорить старушку-библиотекаря выдать ему эту книгу. Ещё сидя в чеховском парке, Валька перелистал её и понял, что прочитает её от корки до корки. Это был сборник рассказов о путешественниках-мореплавателях и пиратах, о мореходах, покорявших моря и океаны с целью открытия новых земель. Среди этих рассказов его внимание особенно привлёк один из них, рассказ старого лоцмана. И именно тогда Валька понял, что это то, что ему нужно. Своими, еще детскими мозгами он размыслил, что если станет гражданским моряком, ему придётся уходить в плаванье на месяцы, на полгода, а то и больше. А у него, как у любого взрослого мужчины, появятся со временем, естественно, жена и дети и, если ему придётся уходить в море на долгие месяцы, они заскучают по нём, а он по ним. Это у него, Вальки, так получилось в жизни, что есть мачеха, но воспитанием в основном занимается бабушка, есть и отец, но тот приезжает в гости крайне редко, потому что живёт далеко, да к тому же у него своя семья. У Вальки всё будет по другому. Он станет лоцманом, значит в его обязанности войдёт проводка иностранных судов из акватории нейтральных вод в порт. Он даже пытался представить, как это всё будет выглядеть со стороны. На белоснежном катере, под флагом родной страны, его доставляют к иностранному судну. Он поднимается на борт, на чистейшем английском языке приветствует капитана, тот проводит его в капитанскую рубку и тогда Валька начинает сотрудничать со штурманом судна и в конечном итоге проводит судно в порт, к месту его временной стоянки. Сколько это будет занимать времени? Да ровным счётом, - ничего. Всё же остальное время, он будет посвящать семье.

В школе он начинал штудировать английский язык, иногда в ущерб другим предметам, хотя был твёрдым "хорошистом". Он спал и видел себя, как на белом катере подходит к иностранному судну, поднимается по трапу наверх. Он мечтал об этом, но ни с кем и никогда не поделился своей мечтой, даже с бабушкой. Теперь надо было определиться с училищем, в которое он поступит учиться. Конечно, же в Астраханскую мореходку, на штурманское отделении. Он станет одним из лучших курсантов отделения, чтобы по окончанию училища без проблем получить направление, на какой-либо из флотов нашей страны.

Когда Валентин заканчивал десятый класс и бабушка поинтересовалась, куда он будет поступать, он признался, наконец, что в Астраханскую мореходку. Бабушка изменилась в лице, и откуда ему было знать, что она подумала в эту минуту, а подумала она: "Может хватит в нашей семье одного морехода?" Эх, бабушка, бабушка, самый родной и близкий человек! Уж не провидица, ли ты случайно, уж не пророчица ли? Может быть, подумав так, ты предрекла судьбу внука и сознаешься в этом много позже, когда Валентину надо будет определяться, как жить дальше?

А пока душный, прожаренный горячим южным солнцем астраханский поезд подходил к железнодорожному вокзалу на гребне зелёной крыши которого старославянской вязью громоздились огромные буквы: АСТРАХАНЬ. Валька подхватил свои нехитрые пожитки: небольшой, серого цвета дорожный чемоданчик и выпрыгнул на перрон. По рассказам пассажиров, он должен был обогнуть вокзал, с той стороны будет трамвайная остановка, дождаться трамвая N 2 и ехать до остановки "мореходное училище", расположенного на улице Б.Хмельницкого. Училище должно было располагаться на левой стороне по ходу трамвая. Его Валька увидел ещё издалека. У парадного входа в огромное здание, на бетонных основаниях, напротив друг друга, располагались два настоящих морских якоря, которые чёрной краской , подкрашивали два курсанта в рабочих робах, перепачканных красками всевозможных цветов и известью, в белых беретах, которые когда-то служили чехлами для мичманок, и с выгоревшими, потерявшими ярко синюю окраску, гюйсами. Валька поднялся по ступенькам, ведущими наверх к входу, и с левой стороны КПП увидел двоих курсантов в парадно выходной форме, выглаженных и бравых ,стоящих на посту у Знамени училища. По правую сторону фойе КПП располагался длинный стол, покрытый кумачом с табличкой "Приёмная комиссия" за которым сидело четверо человек, из них одна женщина, в морских кителях и шевронами на рукавах. Посредине восседал пожилого возраста мужчина добродушного вида, напротив которого стояла табличка с надписью "Председатель приёмной комиссии" Валька подошёл к столу поближе и поздоровался со всеми, поведя головой из стороны в сторону.

- Я хотел бы поступить в ваше училище на штурманское отделение, - сказал Валька, обращаясь к председателю комиссии, - но прежде хотел узнать, смогу ли я работать лоцманом после окончания училища?

Председатель комиссии, оглядев Валентина с ног до головы, усмехнулся, улыбнулась и сидящая рядом женщина.

- Наверное, сможешь, - продолжая усмехаться, ответил председатель, пожав плечами, - но для начала предъяви удостоверение личности и все документы, необходимые для твоего допуска к экзаменам. Пока мы будем знакомиться с твоими документами, тебе необходимо пройти медицинскую комиссию. Назови свою фамилию, имя, отчество, год и место рождения.

Валька отвечал чётко и членораздельно, а председатель что-то писал на синего цвета бланке. Потом протянул его Вальке и, кивнув плешивой головой влево, сказал, - проходи, медкомиссия там!

У Вальки часов не было, но ему показалась, что пока он переходил из одного кабинета в другой, от одного врача к другому, с группой таких же абитуриентов, как он сам, под руководством молоденькой медсестры, прошло более часа.

И вот он снова стоит перед приёмной комиссией.

Валька протянул медицинский бланк, заполненный врачами, председателю, тот внимательно изучил его и вложил в большой конверт, который лежал перед ним на столе.

- Ну вот, первый этап пройден, - констатировал он и протянул Вальке какую-то маленькую бумажку.

- Это талон на койко-место в помещении спортзала училища, - пояснил председатель и добавил. - направо и согласно стрелкам-указателям, ни в коем случае не отклоняясь от маршрута -- к спортзалу, марш. Расписание экзаменов найдёшь там же и хорошенько ознакомься с инструкцией, висящей рядом. И помни, что нарушение хотя бы одного пункта инструкции, может повлечь неприятные последствия для тебя, вплоть до возврата документов и отказа в приёме экзаменов.

Никаких коек в спортзале и в помине не оказалось. Просто на полу лежали матрасы. Их оказалось такое великое множество, и все они практически были занятыми, лежащими на них парнями, что Валька с первого взгляда не смог найти хотя бы одного свободного. Поначалу он даже оторопел. Он повёл взглядом в поисках прохода между ними и уже попытался пройти к ближайшему от него, как вдруг услышал за спиной голос и оглянулся.

- Судоводитель? - Перед ним стоял парень невысокого роста черноволосый, с выбритыми до синевы щеками, что резко бросалось в глаза.

- "Армянин, что ли?" - подумал Валька, но в ответ только кивнул головой.

- А я видел тебя на КПП, когда ты документы сдавал. - И, кивнув на чемоданчик. - Книжки, что ли?

- Учебники, еда, - просто ответил Валька.

- Еда, это классно. Пойдём, надо одного хорошего парня подкормить. Меня зовут Сергей, - представился он и протянул широкую ладонь для знакомства. - Понимаешь, ближайший продуктовый магазин закрыт на перерыв, - начал оправдываться он, - хоть волком вой!

Они прошли в дальний угол и остановились возле парня, лежащего животом вниз на матрасе в одних брюках. Валентин обратил внимание на спину парня, рельефно бугрящуюся накаченными мышцами. Парень поднялся, присел на матрасе, поджав под себя ноги, поправил обеими руками ёжик рыжих, удивительно прямых волос, при этом грудные мышцы его напряглись, пресс, насколько это было видно, заиграл красивой картиной накачанных мышечных бугров и впадин.

- Принёс? - вопросительно посмотрел он на Серёжку.

- Обеденный перерыв, - пожал плечами Сергей.

- Говорил мне папа, поступай, Витька, в артиллерийское училище, так нет, не послушал, там бы, пожалуй, и на полу не валялся и на довольствие на время карантина поставили бы. Каши в волю, чаёк пусть жидкий и полусладкий, а тоже в волю. Так нет же, только мореходка. Вот и приплыл, как дерьмо в кадушке.

- Не ной, - прервал его Серёжка, знакомься, это Валентин, - Валька почувствовал на руке мощное рукопожатие Витьки, - сейчас он нас будет кормить.

- Судоводитель? - осведомился Витька.

- А что, думаешь, я бы тебе ремонтоса привёл? - Серёжка вопросительно посмотрел на приятеля

- Тогда располагайся, - жестом руки Витька предложил Вальке присаживаться рядом. - Что так у тебя? - спросил он, кивнув на чемодан.

- Пирожки . Бабушка на дорогу пекла.- Вот, - Валька открыл чемоданчик, достал большой пакет и положил на колени Витьке. - Ешь.

- Я тут что у вас самый голодный, ну-ка садитесь все рядом.

Пирожки были двух видов, с капустой и картошкой. Они разлетелись в один миг и последний, каким-то чудом оказавшийся сладким, с яблочным повидлом Витька честно разделил на три части и каждому досталось по кусочку.

- Вечером в лавку пойду сам, - глядя на Серёжку, сказал он -- А ты, Валентин, отдохни, вот твой матрас, рядом. Только давай договоримся сразу, ночью, чур, не храпеть. Как у тебя с этим?

- Пока не наблюдалось, - пожал плечами Валька. - Водички у вас нет, пить сильно захотелось? Душновато здесь.

- Есть, но отвратительно тёплая, а сходить за свежей некому и послать некого. Вот -- держи, -

Витька протянул практически полупустую бутылку из под лимонада "Буратино" Вальке. Воды было на донышке.

- Морской закон знаешь?

Валька кивнул, отпил пару глотков и вернул бутылку хозяину.

- Да, братцы, - лёжа теперь на спине, принялся рассуждать Витька. - На сегодня конкурс уже 4 человека на место, но ещё не вечер, а завтра целый день будут принимать документы. Мир сошёл с ума, все вдруг захотели быть судоводителями. А после завтра первый экзамен - математика (устно). У тебя как с математикой, Валентин?

- В аттестате -- четвёрка.

- Это еще ничего не значит, - вмешался в разговор Серёжка. - У меня тоже четвёрка. - Экзамен -- это лотерея.

- В любом случае, пацаны, нам надо держаться вместе, может и повезёт, - раздумчиво проговорил Витька. - Эх, вздремнуть бы минуток шестьсот, да как в таком гомоне уснёшь.

- Возьми, лучше, учебник и обогатись познаниями по геометрии. Учись у Валентина, не успел человек прилечь, а сразу за науку.

- Перед смертью не надышишься, - вздохнул Витька и закрыл глаза.

. . . . .

Друзья вошли в аудиторию, когда стали запускать уже по трое. Только у одного из восьми вышедших и сдавших экзамен, была "пятёрка" В основном выходили "троечники". У троих сдавших -- четыре бала. Начались расспросы, кому из двоих преподавателей проще сдавать, мужчине или женщине? "Четвёрочники" советовали попасть к мужчине, Сандомирскому, мужик, вроде с юмором, но сильно гоняет не по билету. А женщина придирается к каждой цифре.

Сели, как и договаривались, вместе. Вальке повезло, билет достался лёгкий, Задачу по геометрии он решил сразу, с алгебраической пришлось повозиться, но спасла заранее приготовленная "шпора". Оба примера и алгебраический, и геометрический на первый взгляд оказались до удивления простыми, но это только на первый. Он переписал всё на "чистовик" и только тогда посмотрел в сторону Витьки. Тот понял всё с полувзгляда и подсунул ему листочек с простеньким алгебраическим уравнением. И стоило только Вальке взяться за решение, как где-то неподалёку послышался густой бас преподавателя:

- Сударь, а Вы, кажется, берётесь не за свое дело.

Валька посмотрел на Сандомирского и застыл. Тот, не отрывая глаз, шёл по направлению к нему по проходу. Он остановился возле стола на краю которого лежала написанная Валькой работа. Сандомирский был высок, статен и тучнотел. Длинные, широкие баки на его холенных щеках, -подбриты наискосок. Взгляд больших, светлых глаз излучал строгость и явно не скрываемую иронию одновременно.

- Ваша? - спросил он, разглядывая черновик и чистовик одновременно..

- Моя! - кивнул Валька.

- В таком случае попрошу, сударь, следовать за мной на расправу. А Вы, кандидат в гардемарины, - Сандомирский выразительно посмотрел на Витьку, - готовьтесь, идёте следующим.

Валька сел за экзаменационный стол и принялся смотреть на руки преподавателя с белыми, холёными пальцами и тщательно обработанными пилочкой ногтями, которые продолжали листать его чистовую работу.

- Шпору использовали вот а этом примере? - неожиданно спросил он, и простым карандашом подчеркнул, что-то в чистовике. Валька понял, отпираться бесполезно и кивнул головой. - Но это же так элементарно. - Преподаватель принялся что-то расписывать карандашом в чистовике. Развернул лист и указал карандашом. - Это очевидно, не так ли?

Валька кивнул.

- "Неужели выгонит?" - с ужасом подумал он .

Но неожиданно прямо над ухом прозвучал густой бас:

- Пятёрку хотите?

У Вальки пересохло во рту. Он опять кивнул.

- Тогда баш на баш, Вы мне все "шпоры", которые только у Вас имеются, а я Вам, сударь, "пятёрку". Устраивает? И учтите, если на письменном экзамене, Вы воспользуетесь хотя бы одной "шпорой", я , без предупреждения попрошу Вас покинуть аудиторию. Договорились? Желаю здравствовать!

Валька выскочил из аудитории и не помня себя долго рассматривал у пустого окна экзаменационный лист с первой жирной пятёркой.

- Везунчик, - сказал подошедший к нему Сережка.

- А у тебя?

-Четвёрка, я женщине сдавал.

- А как там Витька?

- Потеет, но насколько я понял, состояние не безнадёжное.

Наконец вышел и Витька.

- Слушайте, ели-ели на четвёрку уговорил, - поправляя "ёжик", сказал Витька.

- Погоди радоваться, - проговорил Серёжка, - впереди ещё письменный.

- А я всё равно "шпоры" буду писать, с ними чувствуешь себя, как-то уверенно, - твёрдо заявил Валька.

Письменный экзамен по математике собрал в аудитории человек тридцать. Преподаватели были другие, молодая девушка и мужчина лет сорока. Списать было невозможно, они постоянно ходили по рядам и строго контролировали ситуацию. Друзьям сесть рядом не удалось, потому что абитуриентов вызывали по алфавиту. Вальке досталось место на краю ряда. Все задания были расписаны на доске и они распределялись преподавателями в определённом порядке понятным только им одним. Задание Вальке показалось нетрудным, но писанины было много. Он уже заканчивал последний график функции, когда отворилась дверь и на пороге встал во весь свой величавый рост Сандомирский. Некоторое время он стоял, вчитываясь в задания на доске, потом , сцепив руки за спиной, принялся рассматривать аудиторию, наконец, остановил свой взгляд на Вальке и неожиданно пошёл к нему. Остановился напротив, неожиданно взял черновик, спросил: "Как дела, сударь? Вопросы есть?"

Валька отрицательно покачал головой.

-Так переписывайте на чистовик, - Сандомирский помолчал. - У Вас редкая фамилия. Семицветов. Вы не местный?

- Нет. Я из Грозного, - ответил Валька.

- Ну да, ну да! - закивал головой Сандомирский и на его узких губах вспыхнула и тут же погасла едва заметная улыбка.

- Он что, твоя родня? - спросил Серёжка, когда друзья собрались вместе после экзамена.

- Впервые вижу.

- Да, - усмехнулся Витька, - ни с того, ни с сего так воспылать к тебе. В этом что-то есть.

Через три дня у доски с расписанием было не протолкнуться. У вывешенных шести листов, отпечатанных на машинке, толпилось столько абитуриентов, что Вальке и не сразу удалось отыскать свою группу и фамилию. За сочинение -- пять баллов, значит в итоге -- он проходит по конкурсу, при проходном балле - 14 .Улыбался и Сережка, со своими четырнадцатью баллами . И только Витька стоял в стороне, опечаленный и грустный: " С моими тринадцатью надо собирать чемодан, забирать документы и... прости-прощай мечта поэта".

Тут же на расписании экзаменов, был кнопками приколот листок, на котором тушью, крупными буквами было выведено, что абитуриенты всех трёх отделений, прошедших по конкурсу, судоремонтного, механического и судоводительского 8 августа будут отправлены в колхозы и совхозы Астраханской области на уборку урожая. Время отправки 7 час утра.

-Да ты погоди отчаиваться, Витька, может кто-то из абитуриентов заберёт документы и переведётся, скажем, в "лягушатники", появятся вакансии. - высказал предположение Серёжка.

- У ремонтников, -13, у механиков -- 12, а у судоводителей, как назло все 14. Нет ребята, в жизни чудес не бывает. Пролетаю я, как фанера над Парижем.

-Может переведёшься на другое отделение? - посоветовал Валька .

-Куда? К ремонтосам? - огрызнулся Витька.

- Ну почему сразу к ремонтосам. К механикам, например.

- А как быть с мечтой? Её тоже попробовать перевести, как стрелки часов?

- Ладно, - примирительно сказал Серёжка, - пойдёмте перекусим, да будем отдыхать. Сегодня у нас был не самый лёгкий день.

Спортзал больше чем на половину опустел. Серёжка упал на прямые руки и раз тридцать отжался от пола.

-Ладно, пойдёмте, ребята, только чур, меня за водой не посылать. Привык я к вам, теперь и не знаю, как без вас буду? - понуро проговорил Витька.

. . . . .

8 августа, ровно в семь часов утра звонкий голос дневального, курсанта-второкурсника, оборвал утренний сон "абитуры". ( Так стали мы себя называть, между собой, уже сдавшие экзамены абитуриенты и прошедшие по конкурсу, но пока ещё не курсанты) :

- Сортзал, подъём!

Такая команда за всё время пребывания в нем "абитуры", прозвучала впервые. Ребята зашевелились, недовольно глядя на дневального, стали приподниматься на матрасах. Послышались беззлобные реплики в его адрес.

Рядом с дневальным стояли несколько человек в командной морской форме, среди них невысокий, но подтянутый командир первой роты Бастрыкин. Друзья уже хорошо знали своего ротного. Он частенько появлялся в учебном корпусе, во время сдачи вступительных экзаменов. Уже тогда, он присматривался к абитуриентам, тем, кто сдавал экзамены на "отлично".

Дневальный, в рабочей робе, с повязкой на левой руке, козырнул ротному Бастрыкину и сделал шаг назад в бок.

- Бубнов, старшина 111 отделения, здесь? - чётко выкрикнул ротный.

- Так точно, - поднимаясь с матраса, и, поправляя ещё короткие, начинающие отрастать, русые, разделённые пробором на две половины волосы, отозвался высокий, крепкого телосложения парень с крупными чертами лица. Это он вчера нашёл Витьку и сообщил ему радостную весть, что тот зачислен в училище и, когда Витька выразил недоверие, протянул ему список абитуры, прошедшей по конкурсу, где две фамилии были вычеркнуты, зато в самом конце красными чернилами дописано - N 29. Сухов Виктор Алексеевич.

- Список с абитуриентами, прошедшими конкурсное испытание, у Вас? - спросил ротный.

-Так точно, - отчеканил Бубнов.

- Шагом марш ко мне!

- Есть!

И когда Бубнов подошёл, и, вытянувшись, стал напротив ротного.

- Всем абитуриентам 111 отделения, - чётко рубя каждую фразу, сказал Бастрыкин, - хочу представить ротного старшину. Геннадий Бубнов, старший сержант запаса. Отслужил срочную службу в рядах Советской Армии. - В спортзале послышались редкие хлопки, хохоток и язвительные реплики, типа "Браво!", "Почему не я?!".

- Слушай мою команду, - громким командирским голосом произнёс Бубнов. - Сейчас я, согласно списочного состава буду вызывать всех абитуриентов 111отделения , прошедших конкурсный отбор на площадку перед спортзалом, построю в колонну по четыре и выведу через запасные ворота для погрузки в автомобили для отправки в колхоз им. Кирова на сельско-хозяйственные работы. Вопросы есть?

- Никак нет! - послышался одинокий ответ, не без доли иронии в голосе откуда-то из середины спортзала.

- В списочном составе отсутствует двое, Никитин и Фёдоров, - обращаясь к Бастрыкину, чётко произнёс Бубнов, - как забравшие документы. Зименков, по Вашему распоряжению отпущенный на ночь по семейным обстоятельствам, на данный момент отсутствует. К 7 -- оо обещал быть на месте.

Бастрыкин кивнул.

- Он помогал Бубнову во время экзаменов, - послышался чей-то голос из гущи абитуры.- Списывать давал.

- Эй ты, который за спинами прячется, - оборвал голос издалека ротный, - если ты такой смелый, - выйди сюда. Ну, я долго буду ждать? Так вот. Предупреждаю сразу. Я не потерплю в своей роте наушничества и лизоблюдства. Ты меня понял, герой? И всех попрошу это запомнить.

Пауза.

- Так вот, товарищ старшина, Зименков уже опоздал из увольнения, и если явится на работу в колхоз -- пообещайте ему сразу три наряда вне очереди от моего имени, - строгим голосом сказал Бастрыкин и, не менее строгим, добавил. - Если не явится -- будет отчислен.

Бубнов построил "абитуру" в колонну по четыре и дал команду бегом занимать места в кузовах автомобилей, стоящих у раскрытых металлических ворот.

- Кстати, посмотрите, старшина, что там творится на посадке в машины, - бросил в спину ротный, замыкающему строй Бубнову.

- Зименкова вижу, товарищ командир роты. Успел.

- Молодец, однако, один наряд вне очереди объявишь. Садитесь в кабину передней машины и счастливого пути! С вопросом проживания и довольствия ребят разберётесь с бригадиром 4-й бригады, завтра подъеду, проверю всё лично. Выполняйте.

- Есть! - вытянулся Бубнов.

Пока машина катили по городскому асфальту, а потом по трассе, ехать было одно удовольствие. Вскоре свернули на просёлочную дорогу, стало трясти. Но обе стороны проселочной дороги виднелись плантации томатов и баклажанов, перерезанных неглубокими арыками. Где- то неподалёку,километрах в пятнадцати, показалось село, предвестниками которого возвышались пирамидальные тополя.

- Может где-то рядом арбузные плантации? - с надеждой в голосе сказал Серёжка.

- Рядом с селением, отпадает, - с видом знатока ответил Сашка Зименков. - И ,вообще, про арбузы забудьте. Наше дело будет, - помидоры, кабачки, баклажаны, Наверное, не стоит объяснять почему? - заключил Сашка.

Вскоре машины подъехали и остановилась возле шлагбаума, вернее, его жалкого подобия: на двух рогатках лежал корявый ствол дерева, за один конец которого закреплялась верёвка, на другом -- висел старый сорокалитровый бидон, видимо, заполненный песком. У шлагбаума стоял мальчик лет двенадцати и из под ладошки, служащей защитой от солнца, сквозь узкие разрезы глаз, рассматривал подъехавшие машины.

- Открывай! Мореходка! -распахнув дверцу кабины, крикнул Бубнов мальчику.

Тот стоял неподвижно. Двор был огромный и неухоженный. Огороженный по периметру жердями разной высоты, он вмещал в себя невысокую турлучную халупу, покрытую камышом, о двух комнатках, наличие которых определялось количеством вмазанных в стены оконцев. Рядом с халупой, почти вплотную к ней, стоял огромный, длинный сарай, тоже крытый камышом, с двумя дверными проходами, наполовину прикрытыми плетнями. В промежутке между халупой и сараем лежала, едва прикрытая соломой горка арбузов, в перемешку с дынями. С другой стороны у самой ограды стояла печурка, на ней возвышался огромный котёл из которого валил густой пар. Лёгкий ветер дул в противоположную сторону и запах варева не улавливался обонянием.

Шофёр передней машины нетерпеливо два раз посигналил , неожиданно дверь в халупе скрипя низом по земле, отворилась, во двор мелкими шажками быстро вышел маленький, грузного телосложения мужчина в заношенном халате, в войлочной шляпе, полы которой были обрамлены грязной, когда-то белой , бахромой. Он остановился, что-то крикнул срывающимся тонким голосом в сторону открытой двери холупы. Оттуда тут же выскочила маленькая , дородная женщина в пёстром, непонятной расцветки халате, в цветастом платке, повязанным по самые брови и, подбежав к печурке, быстро принялась перемешивать деревянной лопаткой варево в котле .

Хозяин что-то крикнул на своём языке мальчику у шлагбаума ,и тот проворно принялся поднимать его. Передняя машина въехала чуть-чуть во двор и остановилась. Бубнов выскочил из кабины и быстрым шагом направился к семенящему к нему навстречу хозяину.

- Плохо встречаешь мореходку, - начал было он, но хозяин, что-то заговорил на своём языке и крепко пожимая протянутую руку Бубнова обеими руками, без остановки продолжал: "Моя есть Амир, ( при этом он, оторвав одну руку, положил её себе на сердце), а как твоя будешь?"

- Зови меня, - старшиной, - пояснил Бубнов.

Генадий Бубнов в звании старшего сержанта отслужил действительную в Саратовской области, съездил погостить к родителям в небольшое курское село, и заявил домашним, что будет поступать в Астраханскую мореходку.

Отец тогда пристально посмотрев на сына, прямо спросил: - "Таньке хочешь нос утереть?"

Генадий, привычным движением рук поправил пилотку, оправил ремень под гимнастёркой, - и ответил, как отрубил: - " Да и Таньке тоже, не могла каких-то полгода подождать. Ишь , как замуж припекло. Да и кого выбрала?"

- Ладно, не наше дело обсуждать, кого она там выбрала, ей жить, - рассудительно произнёс отец, - хотя если с другой стороны смотреть, вить с самого малычка вместе росли. Ребёночка, случайно, не ты ей сделал в отпуске? Вся деревня в догадках ходит.

- Коль нам дают, так мы берём! - уклончиво ответил Генадий. - Вот теперь пусть со своим хахалем и разбирается, чей ребёнок.

Перед командиром первой роты Бастрыкиным, когда он перебирал личные дела абитуриентов, прошедших по конкурсу, вопрос о выборе старшины отделения, особо остро не стоял. Среди множества характеристик, а то что они практически составляются по шаблону, где бы человек не учился или работал, это он хорошо понимал, ему на глаза попалась характеристика на старшего сержанта Геннадия Бубнова и он сразу отложил её в сторону. Он только мельком пробежал глазами, отпечатанный на машинке текст, заверенный печатями и подписями, заранее зная наперёд, что там может быть написано, и сразу приказал вызвать абитуриента к себе. Когда Бубнов, высокий и ладно скроенный, крупнолицый и широкоплечий,вошёл в кабинет и,вытянувшись, представился, Бастрыкин каким-то внутренним чутьём понял, что перед ним стоит именно тот человек, который ему нужен. Он вышел из-за стола, поздоровался с ним за руку и предложил сесть напротив. Как правило, все доверительные разговоры начинаются с сигареты и потому ротный положил перед Бубновым пачку любимых овальных сигарет "Друг", фабрики "Дукат", коробок спичек и поближе пододвинул пепельницу. Бастрыкин был удовлетворён тем, что буквально с первой минуты между ним и Бубновым пошёл доверительный разговор. На вопрос, трудно ли было ему поступать в училище, после трёхлетнего перерыва, Бубнов ответил прямо: "Ребята помогли!" Это могло означить: либо с ним добросовестно занимались, только-только закончившие школу абитуриенты, либо просто он умудрился списать на экзаменах всё, что было можно списать. Бастрыкин не стал углубляться в подробности, как-никак, а парень набрал 13 баллов и это позволяло ему пройти вне конкурса на штурманское отделение. Он поинтересовался, кто его родители, чем занимался сам перед армией и сразу в лоб предложил стать старшиной отделения.

Геннадий же, в свою очередь, на предложение ротного ответил не сразу, выдержал положенную в таких случаях паузу, некоторое время сидел, словно обдумывая предложение и только потом раздумчиво ответил: "У меня есть опыт работы с людьми, я постараюсь оправдать Ваше доверие, товарищ командир роты, позвольте только один вопрос: как и когда Вы представите меня ребятам?

- Вот смотри, Геннадий, - переход на доверительный разговор, отчего называли его по имени, (Бастрыкин именно на это и расчитывал), Бубнову понравился, он не любил излишне официальных разговоров, - это списочный состав абитуриентов, прошедших по конкурсу, - ротный по столу придвинул Бубнову отпечатанный на машинке лист бумаги. Завтра утром, чтобы "абитура" не болталась без дела по училищу, -- отправка в колхоз. Я представлю тебя, ты посписочно будешь вызывать абитуриентов, построишь их во во дворе возле спортзала и организованно посадишь на предоставленные нам машины. Завтра я поехать с вами не смогу, поэтому, твоей задачей будет: организовать питание ребят, председатель колхоза обещал кормить, как на убой, я подчёркиваю, клятвенно обещал, и оборудовать помещение для проживания. Ну, а с работой... Ты уж постарайся, старшина, не ударить там в грязь лицом, мы же, всё-таки, судоводительское отделение.

И вот теперь, стоя посреди обширного двора, старшина смотрел на хозяина и, внутренне усмехнувшись про себя, подумал: и чем тебе не Чингизхан, но вслух спросил:" С чего начнём Амир?"

- Сначала будим кушить, потом будем вести наш неторопливый разговор, - улыбнулся одними глазами Амир. Редкая поросль усов, обрамляющих широкий, тонкогубый рот и несколько жидких, длинных волосинок, спускающихся до низа подбородка, несколько смешили Бубнова, бреющегося ежедневно (армейская привычка), но он сдержал себя.

Амир что-то крикнул женщине и та в ответ только молча кивнула и, оставив работу у котла, побежала в халупу, за нею тут же устремился и мальчик. Вскоре они вынесли четыре больших ковра, расстелили по траве двора, оставив посредине место для скатерти, украшенной по периметру национальным орнаментом, на середине которой тут же была установлена подставка, для горячего котла. Когда котёл был установлен, женщина принесла мешок хлеба, горку алюминиевых чашек и ложек.

Ребята тем временем спрыгивали с машин и устремились к бочке с водой, стоящей под сараем и ковшиком принялись смывать руки и лица. Полотенца или какой-либо тряпки было не замечено, видимо, не полагалось. В любом случае это не помешало им по команде Бубнова рассаживаться по коврам. Началась суета, возникли возбуждённые разговоры, которые наполовину были связаны с запахами бараньего шулюма, доносившегося из котла. Амир усадил главного гостя -- старшину на почётное место, на котором до времени стоял мальчик, потом сошедший в сторону, и принявшийся разливать шулюм по чашкам. Хлеб хозяин рвал кусками и раскладывал на скатерти сколько мог дотянуться, с тем, чтобы эти куски потом передавались дальше. Но, усевшихся у котла, больше интересовало содержимое и количество разливаемого по чашкам. Сын хозяина, видимо, знал в этом толк. Практически каждая чашка была налита полной, а в ней плавала косточка с порядочным куском мяса.

Оголодавшая почти за две недели сухомятки "абитура", с жадностью набросились на пищу, но не тут-то было, горячий бараний бульон, покрытый плёночкой жира, не парил и потому долго приходилось дуть на содержимое в ложке, пока оно не остывало. Да и удержать горячую алюминиевую чашку в руках было невозможно, поэтому ребята опускали их на скатерть и дружно набросились на помидоры, что красными горками возвышались на нескольких подносах. Пройдёт всего несколько дней и они с долей иронии будут вспоминать об этом, потому что теперь с раннего утра сбор томатов станет их основной задачей, ешь в волю, сколько хочешь.

Сам процесс сбора помидоров усложнялся тем, что нужно было с двумя вместительными деревянными ящиками идти по ряду и в один ящик укладывать только спелые плоды, которые шли на переработку на местный консервный завод, в другой, только начинающие буреть, потому что им предстоял долгий путь на баржах по Волге в города центральной и северной части России. Была и строго учитываемая норма сбора, до обеда необходимо было набрать по десять ящиков спелых и буреющих томатов. После короткого перерыва на обед, подходили машины и загружались собранной продукцией. И всё это под палящим солнцем, когда зачастую ни дуновения свежего ветерка, ни облачка на сером, выгоревшем от зноя небе, а только сплошное раскалённое марево с утра до вечера.

Но это всё начнется с завтрашнего утра, а сегодня, управившись с шулюмом, ребята смотрели, как сын хозяина накатывает арбузы на импровизированный стол и сам хозяин принялся нарезать их большими скибками.

. . . . .

Бригадир 4 бригады колхоза имени С.М.Кирова Амир Кожахметович Темирханов, был на селе человеком уважаемым. Ещё в пятидесятые года пошёл слух, что руководство колхоза и района за большие заслуги в области овощеводства ходатойствовало перед Астраханским Обкомом КПСС о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда. Когда все необходимые бумаги были собраны и отправлены в Обком, выяснилось, что Амир Кожахметович не является членом КПСС. Районные власти развернули активную деятельность, чтобы исправить свою недоработку, но Темирханов в категорической форме отказался стать кандидатом в члены КПСС, мотивируя это тем, что во время войны были утрачены документы на представление его к званию Героя Советского Союза.

- И моя не умер тогда, - объяснил Амир Кожахметович заезжему райкомовскому работнику. - Видишь, до сих пор живу и работаю. - Он ни словом не обмолвился о своих боевых наградах, украшающих пиджак парадно-выходного костюма, в который облачался три раза в году: на 1мая, в день Победы и 7 ноября.

Почти в те же самые времена в гости к нему пожаловала солидная делегация учёных мужей, профессоров и докторов исторических наук, как местных, так и столичных. Кто-то из молодых, но ранних местных историков, пишущих кандидатскую диссертацию на тему монголо-татарского нашествия , работая с пожелтевшими от времени историческими документами, пропахшими архивной пылью, совершенно неожиданно наткнулся на документ в котором фигурировало имя одного из чингизидов, полководца и подвижника Чингизхана -- Темир-хана. Фантазии, закончившему исторический факультет пединститута историку было не занимать, и он опубликовал в местной газете очерк, в котором провёл некую аналогию между именем сподвижника великого монгола и фамилией знатного овощевода области. Когда сам Амир Кожахметович читал этот очерк, он не испытывал особого удивления, потому что помнил легенду, которую ещё в детстве поведал ему его дед, согласно которой, их род пошёл от великого Темир-хана. Уже никто и не скажет, как областная газета попала в Москве к заинтересованному лицу и как развивались события дальше, однако факт остаётся фактом: ни один и не два барашка пошли на шашлыки, приготовленные гостеприимным Амиром для многочисленной компании учёных мужей нагрянувшей в гости к нему нежданно-негаданно, а сколько было выпито гостями коньяку, съедено чёрной икры и осетровых балыков, знает только один Бог.

Два родных брата Амира Кожахметовича, тоже работали в колхозе им С.М.Кирова. Средний Чингиз -- чабаном, который и был основным поставщиком баранины для работающих у старшего брата ребят из мореходки и младший Батухан, что как и старший был овощеводом, но занимался исключительно выращиванием бахчевых культур.

. . . . .

К вечеру западный небосклон затянули чёрные тучи, и едва была отправлена последняя машина, гружённая собранными за день помидорами, как поднялся сильный ветер, погнал клубы песчаной пыли, моментально запорошившей глаза и противно заскрипевшей на зубах. Начался дождь. Редкие крупные капли ударили по песчанику, с шорохом прошлись по листьям томатов, и те, будто напуганные надвигающейся грозой, вздрагивая, затрепетали, всё ближе и ближе клонясь к земле. Усилился ветер и дождь хлынул сплошной стеной. Молниевая вспышка, пробивая серый водный поток тускло-фиолетовым свечением, озарила окрестность и через какое-то мгновение оглушительный раскат грома потряс округу, так, что казалось, задрожала земля под ногами, с треском, словно опрокидываясь на бок, покатился куда-то в сторону и, затихая, но продолжая огрызаться, как раненый зверь, ещё долго слался низом, пока окончательно не умолк.

- Вечерние посиделки отменяются, - задыхаясь от быстрого бега, прокричал Сашка Зименков, догоняя бегущих на перегонки ребят. Пока добежали до сарая, промокли основательно, рубашки хоть выжимай. Камышовая крыша в отдельных местах протекала. В сухую погоду никто и помыслить даже не мог об этом, однако теперь приходилось некоторые промокшие войлочные попоны перетаскивать на сухие места, укладывая их на ещё не утоптанную и от того пышную сенную подстилку, покрывающую пол сарая.

- А что нам мешает устроить их прямо здесь? - спросил Серёжка.

- Огонь костра сближает людей, - возразил Сашка. - Есть что-то чарующее, в пламени костра, как и в шуме идущего дождя. Не так ли?

- Особенно, когда промокаешь до нитки, - съязвил кто-то в темноте.

- Вот что, философ, ты у нас сегодня дневальный, поэтому сбегай к хозяйке и обеспечь отделение ужином, - отдал команду старшина. - Если не ошибаюсь, на ужин у нас сегодня плов. Семицветов, Кузьмин, помогите дневальному.

Вечерними посиделками ребята называли импровизированные концерты у костра, когда Витька Сухов брал в руки гитару, а Серёжка Хашабов скрипку. Ещё задолго до первых посиделок выяснилось, что Витька играет на гитаре, а Серёжка в свое время закончил музыкальную школу по классу скрипки. То, что Валька прилично пел и знал немало дворовых, блатных песен, никто до поры, до времени не подозревал и он однажды неожиданно удивил всех, запев у костра:

За кормой стучат винты стальные,

Плещется холодная вода,

Провожают чайки лишь морские,

В море уходящие суда.

Все притихли и только отблески затухающего костра высвечивали посерьёзневшие враз лица ребят, сидящих вплотную друг к другу, к плечу плечо, и оставалось разве что сожалеть, что такому голосу не хватает соответствующего аккомпанемента. Песня закончилась и в наступившей тишине послышался голос старшины.

- Завтра же переговорю с Амиром Кожахметовичем. Скрипку не обещаю, а вот гитару, в счёт будущего заработка - железно, что она там, и пяти рублей не стоит.

Слово своё Бубнов сдержал и через день, вечером, ещё не успел, как следует разгореться костёр, началась первая спевка. Витька настроил гитару, мастерски пробежал пальцами правой руки по струнам, левой взял первый аккорд и вопросительно посмотрел на Серёжку.

- С чего начнём?

-Начинай с чего хочешь. Насколько я понимаю, на мою долю большей частью будут выпадать импровизации.

- Тогда вот с этой, - Витька принялся перебирать струны и неожиданно в тишине, нарушаемой разве что потрескиванием горящих дров, зазвучала мелодия из кинофильма "Путь к причалу".

Первый аккорд прозвучал как-то робко и неуверенно, ещё "не разогретые" пальцы, взяли второй, третий и,набирающая силу, уже угадываемая мелодия, полилась уверенней и уверенней, гитара зазвенела туго натянутыми струнами и именно в этот самый момент нежный голос скрипки вплёлся в легко узнаваемый мотив. Ах, скрипка, волшебница скрипка! Под чуткими пальцами виртуоза-музыканта, ты способна творить чудеса. Ты умеешь грустить и плакать, выворачивая на изнанку душу, веселить сердце и вызывать улыбку на устах неравнодушного слушателя, уносить в безбрежный мир, забывать о земных заботах, и возвращать возбуждённое сознание в реальность бытия, едва смолкают твои чарующие звуки. Музыка лилась легко и непринуждённо и Вадик хотел уже было запеть, но останавливало его разве что чувство такта, ибо он понимал, что музыкантам надо прежде сыграться, отточить мелодию.

Именно в это время Витька ладонью накрыл струны и гитара замолчала.

- Тебе не кажется, - спросил он, обращаясь к Сергею, - что первой вступать должна скрипка, - вот так: там, там, там, - голосом показал он. - Смычком, по струнам. А потом сразу, без проигрыша, вступаю я.

Серёжка вскинул скрипку к плечу, медленно, словно в раздумье, поднял смычок, плавно поднёс его к струнам и двумя спаренными движениями попробовал передать звуки корабельной рынды.

- Так? - пытливо посмотрел он на товарища.

- Попробуй ещё раз.

Серёжка повторил.

- Уже лучше. Со временем это отточится.

Они снова и снова начинали играть, иной раз мелодия обрывалась и теперь уже Сергей предлагал гитаре свой вариант звучания, и Витька то начинал спорить, то соглашался сразу с мнением товарища, а их друзья сидели и терпеливо ждали, когда музыканты выдадут мотив полностью, и, когда это случилось, Валька запел:

Если радость на всех одна,

На всех и беда одна,

В море встаёт за волной волна,

А за спиной спина.

Песня полилась легко , пели все, не громко, прислушиваясь друг к другу и прежде всего к Вальке. Ничто так не сближает людей, как песня у костра и даже те, у которых нелады с музыкальным слухом, тихонько подпевают, стараясь своим голосом не испортить песню.

- Классно! - восхищённо воскликнул Сашка, когда песня закончилась, - ничего подобного я не слышал раньше. - Ребята, - обращаясь к музыкантам, спросил он, - а вот эту, про пингвинов, сможете?

В Антарктиде льдины землю скрыли,

Льдины в Антарктиде замела пурга.

Там одни пингвины прежде жили,

Ревниво охраняя свои снега, -

процитировал Сашка.

Витька кивнул и посмотрел на Серёжку.

- Как?

Тот кивнул в ответ.

- Тогда попробуем, вступление опять за тобой. И ещё, я буду бить боем, а мелодию придётся выводить тебе.

Вскоре ребята спели про пингвинов, правда, слова песни знали немногие и тут уже компания полностью доверилась Вальке, и тот, когда довёл песню до конца, обратился к Витьке:

- Ну-ка дай тональность. Я хочу спеть свою любимую, - и начал:

А на дворе стоял рождественский мороз,

И мимо леса проезжал большой обоз.

А кони, фыркая, неслись под косогор,

И незаметно проезжали тёмный бор.

Песня понравилась всем, и через несколько дней Вальке уже подпевали все. Каждый раз спевка начиналась с разучивания новой песни и вскоре их накопилось такое множество, что, то и дело слышалось: "А давайте вот эту!" А однажды к костру подошёл Амир Кожахметович. Старшина Бубнов поднялся, выправился:

- Мы, наверно, мешаем отдыхать? - спросил он.

- Нет-нет. Вы давно не пел про БЕЗЫМЯННЫЙ ВЫСОТА.

Ребята у костра немного потеснились, уступая место Амиру Кожахметовичу возле Вальки. Музыканты заиграли и Валька запел:

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат.

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших

Лежать осталось в темноте.

У незнакомого посёлка,

На безымянной высоте.

Ребята старательно подпевали Вальке, лица их построжали. Пробовал подпевать и Амир Кожахметович. Он беззвучно шевелил губами, а они всё больше кривились и кривились, и окончательно выдали его волнение узкие глаза с полыхавшими в них отблесками огня, как-то сразу заблестевшие влагой, и потекла по морщинистой щеке слеза, оставляя после себя поблескивающую мокрую полоску. Что вспомнилось ему, старому солдату, прошедшему всю войну? Не расскажет, не поделится, в силу природной скромности. А ведь за каждым орденом, за каждой боевой медалью, что украшают его парадно выходной пиджак, непостижимо тяжёлый военный труд, пот, кровь, потеря фронтовых друзей. Было всё и первый страх перед первым боем, и первая штыковая атака, и первая радость победы, когда погнали немца с родной земли, потому что именно тогда впервые укрепилась в сознании вера, что враг будет разбит и победа будет за нами. Было всё, не было только обиды, когда тебя обходили, казалось бы, заслуженной наградой, потому что воевал рядовой Темирханов не за награды.

Песне стало тесно у костра и хотя ребята пели тихо, она полетела за его пределы и где-то там, далеко-далеко, умолкала в иных пределах тёмного царства звёздной ночи.

. . . . .

Всю ночь шёл дождь, камышовая крыша начинала протекать в новых местах и тогда те, кому не повезло, пытались перетащить попону, на которой спали по трое, на более сухое место, и хоть старались сделать это, как можно тише, но не получалось и приходилось будить практически всех спящих. Едва начало светлеть, все начали просыпаться без обычной команды : "Подъём!" и сарай зашевелился, зашумел, заволновался, но тут вдруг произошло нечто такое, что поразило буквально каждого, куда только и подевалось плохое настроение от бессонной ночи. Неожиданно все увидели огромного сома, повешенного на гвоздь дверного косяка. Вскоре вокруг сома, хвост которого лежал на соломе, собралась удивлённая толпа. И только Сашка Зименков безучастно стоял в стороне.

Старшина, глядя на Сашку, с улыбкой выразил догадку: "С тобой не соскучишься. Где взял?"

- В рощице, неподалёку, - объяснил Сашка. - В волжской протоке уровень воды поднялся и в рощице, в заводях, рыбы, меряно-немеряно.

- И что? Руками можно брать? - спросил кто-то из ребят.

- Руками не пробовал, вряд ли получится.

- А чем же?

- Вилами.

- В связи с погодными условиями, по крайней мере до обеда, работы на плантации придётся отменить, - раздумчиво произнёс старшина. - Поэтому, часть "абитуры", остаётся для просушки войлочных полстей. - И обращаясь к Сашке, спросил. - Сколько тебе в помощь надо ребят?

- Всё зависит от доставки улова из рощицы сюда. Человек пять-шесть.

- Тогда так. Чтобы ни кому не было обидно, - принял решение старшина, - первые пять человек возвращаются с уловом, а их меняет следующая пятёрка.

- А кто будет заниматься рыбой? - спросил Сашка.

- Что ты имеешь в виду? - вопросительно посмотрел старшина на Сашку.

- Рыбу надо срочно потрошить и солить. Иначе пропадёт!

- Ты вот что, сначала зарежь барана, а потом спускай с него шкуру, - махнул рукой старшина, - Давай рыбу, потом разберёмся.

Разбирались с рыбой почти до самого вечера, с коротким перерывом на обед (ели отварного сома). Рыбы было много. Сразу решили отблагодарить братьев Амира Кожахметовича, выделив каждому по метровому сому и по паре щук килограммов по десять каждая. Небольшого осетра преподнесли хозяйке, в торжественной обстановке. Куски присоленной рыбы, подвешивали для провяливания в продуваемых, хоть мало-мальски ветром местах, тут полностью инициатива перешла к Сашке и тот,с видом знатока отдавал распоряжения, где и как закопать П-образные шесты, для подвешивания рыбных кусков и какой глубины, и где, рыть яму для захоронения рыбных отходов. Это уже потом, на следующий день, когда рыба стекла, он был отстранён от полевых работ, чтобы каждый рыбный кусок обработать подсолнечным маслом, для зашиты от мух. Хлопот было много, зато каким подспорьем в рационе питания стал аппетитный рыбный деликатес.

. . . . .

В самый последний августовский день, колхозная идиллия закончилась. После торжественного обеда, на котором Амир Темирханович, поблагодарил всех за хорошую работу, подошли две машины, которые ещё вчера занимались вывозом собранной продукции, абитура погрузились на них и поехала в Астрахань. Старшина Бубнов отбыл в училище ещё вчера.

Вместо себя он оставил своего заместителя Колю Груздева, высокого, симпатичного брюнета, с короткими редкими волосами и заметно проступающими залысинами. С первого взгляда, это был вроде бы обычный парень, если бы не некоторые странности, на что обратил внимание не только один Валька Семицветов. Бывало, во время работы, он переворачивал деревянный ящик, усаживался на нём и долго сидел, склонив голову, думая о чём-то своём, причём стоило его только окликнуть, что время перекура ещё не подошло, он менялся в лице, а в глазах его вспыхивали жёлтые огоньки какой-то внутренней злобы, проходящей так же быстро, как и возникавшей. Он был на много старше ребят, но в армии не служил, по крайней мере никогда не упоминал об этом. Сам Валька не видел, но ребята рассказывали, что на груди у него выбиты татуировки: чуть повыше сосков, профили Ленина и Сталина. Коля курил, но никогда и никто не слышал, чтобы он "стрелял" папироску, хотя бы у того же Бубнова, просто подойдёт, бывало, и согнутым мизинцем правой руки легонько прикасается к руке курящего, что могло означать, только одно, оставить окурок на пару-тройку затяжек. В принципе он был человеком общительным, на "посиделках" всегда сидел по правую сторону от Вальки и знал такое множество блатных песен, что никому и не снилось, многие из которых ребята выучили, правда при исполнении старались не произносить матерные слова. И ещё, что самое интересное, он как-то быстро сблизился со старшиной Бубновым, и практически сразу стал его заместителем, хотя никто и никогда не замечал, за Груздевым, чтобы он унижался перед ним, как это делали немногие ребята. Правда, таких друзей, Коля старался отодвинуть подальше от старшины, оставляя за собой право первого заместителя.

И ещё одно немаловажное обстоятельство. Он умел командовать людьми и это у него получалось неплохо. Кстати сказать, Груздев организованно распределил нас по машинам, и отдал распоряжение, чтобы по ходу следования машин, музыканты не играли, и, если было такое желание, пели бы а-капелла. Сам же он сел в кабину переднего автомобиля рядом с шофёром. Машины тронулись в путь и сразу же первая запела, вторая попыталась подпевать, правда, получался какой-то разнобой, но когда уже въехали в город, все без исключения обратили внимание, как идущие по улицам прохожие улыбались и приветливо махали руками. Машины остановились возле городской бани. Никто ещё не знал, что в училище не было своей бани, как и не знали того, что спрыгивая с машин и заходя во внутрь в качестве "абитуры", выходить ребята будут в рабочей форме курсанта мореходного училища.

У входа в баню, прохаживался какой-то морячок и "абитура" узнала его только когда к нему подбежал с докладом Коля Груздев. В хэбэшной, тёмно синей блузе с гюйсом, под которой просматривалась тельняшка, и в брюках такой же расцветки, в мичманке, надвинутой на самые брови, старшина был не узнаваем.

ВАЛЕНТИН СЕМИЦВЕТОВ. КРУШЕНИЕ МЕЧТЫ.

Старшина построил нас по ранжиру в две шеренги и мы по двое стали входить в баню. В небольшом предбаннике, где нам было приказано раздеться до гола, нас ожидала следующая, не совсем приятная процедура: по трое, мы садились на старые, неопределённого цвета табуретки и три мастера-парикмахера, в считанные секунды освобождали нас от растительности на голове. И слышался только стрекот электрических машинок, да беззлобные реплики товарищей, ожидаюших своей очереди за нашими спинами. Я сидел и чувствовал, как на мои плечи падают колкие, слипшиеся хлопья бывшей шевелюры, видел, как не рассыпаются они долетая до ног, и смахивал их руками на пол. Интересно бы было увидеть себя в зеркале, но ни о каких зеркалах в этом маленьком предбаннике не могло быть и речи. Я поднялся с табурета, тут же моё место занял следующий и не успел даже пятернёй провести по остриженной голове, как увидел перед собой банщика, худощавого, низкорослого мужичка в чёрных семейных трусах, явно великоватых по размеру. На голове банщика красовалось не первой свежести вафельное полотенце, повязанное каким-то интересным образом. Он протягивал мне кусок банного мыла и лыковую мочалку, извлечённые из объёмистого мешка, кивая при этом головой на дверь в помывочную, из которой уже слышались всплески воды и звонкие голоса первых моющихся товарищей, усиленные акустикой помещения.

- Пятнадцать минут, курсант, и не минуты больше, - прокричал мне банщик в спину и я шагнул в помывочный зал.

Вот так, с лёгкой руки банщика, я был посвящён в курсанты мореходного училища.

За две недели, проведённые в колхозе, мы вдоволь купались разве что в волжских протоках. А тут такое счастье, мыло мочалка и горячая вода. Я намыливался, наверное, раз пять, пока с меня не стали слетать хлопья мыльной пены, но окончательное наслаждение получил только тогда, когда Сашка Зименков пару раз прошёлся мочалкой по моей спине.

Выходили мы уже в другой предбанник, гораздо большего размера, чем первый. По бокам его стояли ящики, в которых, как я понял сразу, при помывке вешали верхнюю одежду гражданские. Теперь же к ящикам были вплотную приставлены две большие лавки, с краю которых аккуратными стопками лежали вафельные полотенца, а за ними тоже аккуратными стопками сложенное для нас обмундирование, верх которых венчали перевёрнутые мичманки. В мичманках, лежали бумажные квитки с крупным шрифтом написанными фамилиями курсантов в алфавитном порядке и их внешними данными: рост, размер обуви и пр. Наскоро вытершись, я без особого труда нашёл свою стопку и начал облачаться в обмундирование. И брюки, и блузка, и тяжёлые, свиной кожи рабочие ботинки, которые мы впоследствии почему-то называли "гавами", оказались мне в пору и только теперь я, да, наверное, не я один, с благодарность подумали, какую работу проделал наш старшина. Без толчеи и суеты мы оделись в морскую форму. С торцевой части предбанника, в разрыве между шкафами, висело большое зеркало, к которому устремились первые из одевшихся курсантов. Мне тоже было интересно посмотреть на себя со стороны, и не знаю, как другие, но потом, на протяжении многих ещё дней, так хотелось оглядеть себя в случайно попавшем на глаза зеркале, на худой конец в стеклянном дверном или оконном отражении.

Из бани в училище мы возвращались, построенные в три колонны по десять человек и как могли, прислушиваясь к командам старшины, чеканили шаг, хотя получалось у нас это, откровенно говоря, неважно, ибо махи руками были ещё не отработаны, да если бы только одни махи. Потому, буквально начиная с первого дня, после занятий, перед обедом, мы занимались строевой подготовкой. А сегодня, пройдя КПП, старшина повёл нас сразу на камбуз. Камбуз, - просторное с виду одноэтажное здание, с большими, высокими окнами смотрящими на плац и пятиэтажный экипаж, встретил нас запахами вкусной пищи. Мы проследовали в самый конец большого зала, уставленного ровными рядами столов, с приставленных к ним стульями и старшина, рассадив нас по десять человек за стол, предупредил, чтобы каждый запомнил своё место. Мы расселись поудобней, сгорая от любопытства, что было налито в большой кастрюле из которой виднелась ручка половника, и что находилось в кастрюле поменьше. Наконец, послышалась команда старшины: "Приступить к раздаче пищи!" Бубнов подошёл к нашему столику и пояснил, что разливать первое и раскладывать второе каждый раз мы будем по очереди, а на приём пищи отводится 15 минут.

- Сегодня, эта почётная миссия, достаётся курсанту Сухову, - улыбаясь сказал он, и отошёл к следующему столику. Сидящий с краю, ближе к окну, Витька Сухов, поднялся, половником размешал содержимое кастрюли, и огласил:

- Борщ, по всей видимости, флотский. Прошу обратить внимание, товарищи курсанты, на поверхности плавают куски свиного жира. Скорее всего их десять. Прошу подавать по очереди ваши чашки. Причём, кто отказывается от жира, сразу доводит до моего сведения.

Половина сидящих за столом, от жира отказалось.

- Тебе, Семицветов? - спросил Витька, когда подошла моя очередь.

- Один, но побольше, - ответил я, протягивая ему свою чашку.

- Может два, но поменьше?

- Два не потяну, - попробовал пошутить я, ловя на себе улыбающиеся взгляды товарищей.

Я не берусь осуждать ребят. Всё таки это был наш первый обед, совмещённый с ужином. Кто-то, может быть, на дух не переносил жирную пищу. Но пройдёт не так уж и много времени, и, вымотанные строевой подготовкой, они поедали без разбору, всю пищу, стоящую на столе и не отказывали себе в добавке, если таковая имелась в наличии.

На второе мы ели макароны по флотски. Честно говоря, это были в основном макароны, с редкими вкраплениями пережаренного с луком фарша. Едва мы успели запить пищу компотом из сухофруктов, как прозвучала команда:

- Подъём! Выходи на построение!

Мы вышли из камбуза, построились и направились в экипаж, поднялись на второй этаж, вошли в казарму, которую трудно было назвать кубриком из за её размеров, потому что в ней должны были разместиться все тридцать человек нашего 111 отделения. Нам предстояло подписать полученную форму, "гавы" и мичманки, а так же бирки на кровати с указанием фамилии курсанта. И опять, в который раз, мы отметили, насколько организованно прошло и это мероприятие. Оказывается, старшина Бубнов заранее узнал, кто из наших ребят умеет рисовать, а значит и писать тексты шрифтом. Старшина принёс заранее приготовленную перекись в пузырьке и маленькую кисточку и Славка Репкин принялся подписывать наше обмундирование. Серёжка Коломойцев стал подписывать картонные бирки на кровати, а мы, выбравшие уже себе кровати, застеленные постельным бельём, с новенькими шерстяными одеялами и в меру пышными подушками, прикреплять их к спинкам. Работы было много, но к вечерней поверке мы управились.

Ровно в одиннадцать часов старшина дал команду: "Отбой!" и мы уставшие и измотанные за целый день, больше от переживаний и первых впечатлений, новой для нас жизни, повалились спать без задних ног. Верхний свет в казарме был выключен и только один тусклый боковой плафон, освещал моментально притихшее помещение.

Утреннюю побудку в семь часов дал коридорный дневальный, старшина приказал быстро надеть тельняшки, натянуть брюки, обуться и мы выбежали на улицу, где выстроились на плацу, для пятнадцатиминутной зарядки. После завтрака старшина построил нас, опять таки, на плацу в определённом месте и попросил хорошенько его запомнить. Мы и раньше обратили внимание, что весь плац был размечен штриховыми линиями и какими-то уголками, выполненные белой масляной краской по асфальту, но не придали этому особого значения. Оказалось, что это разметка для построения личного состава училища перед утренним разводом. Утренний развод, - впечатляющее зрелище, весь личный состав училища, кроме четверокурсников, проходящих практику, готовился к нему. Ровно без десяти восемь послышалась команда:

- Училище, слушай! Ровняйсь, смирно! Флаг и гюйс -- поднять!

Голос принадлежал нашему ротному Бастрыкину, оказавшемуся дежурным по училищу. Заиграл горнист и по высокому штоку, стоящему чуть поодаль плаца, медленно поползли вверх флаг, с закреплённым рядом гюйсом. Когда они достигли своей наивысшей точки, горн смолк, зато раздалась новая команда:

- Училище! На флаг и гюйс, - смирно. Шагом а-арш!

И тут же, звонкие трубы духового оркестра взорвали короткую тишину маршем "Прощание славянки" и "коробочки", выстроившихся курсантов, чеканя шаг, двинулись в сторону учебного корпуса.

. . . . .

А спустя две недели всё училище, не говоря уже о нас, 111 отделении, потрясло страшное событие. Предыстория этого события такова. В конце июля, парень из глубокого тамбовского села, Коля Груздев, закончивший среднюю школу, плыл на теплоходе до Астрахани, попытать счастья поступить в мореходное училище. По трагическому стечению обстоятельств именно на этом теплоходе в это время из мордовского исправительно-трудового лагеря, после отбывания пятигодичного срока заключения, возвращался домой в город Камышин, Егор Стадник. Подробности следствия мне не известны, но то, что стало в последствии достоянием всего училища, гласило: Стадник убил Груздева, овладел его документами и приехал поступать в мореходное училище. Здесь возникает несколько вопросов, ответы на которые, невольно заставляют задуматься любого здравомыслящего человека. После пятилетнего перерыва со времени окончания школы, как бы ты хорошо не учился, многое, что проходилось в школе, по логике вещей, подзабылось, однако преступник хорошо сдаёт экзамены и проходит по конкурсу, и достаточно высокому. Но самое главное, у меня никак не укладывалось в голове, почему надо было ехать поступать именно в Астраханское мореходное училище? Ведь жертва убийцы, в конце концов, был не детдомовец, и родители знали, куда и для чего уезжает их сын. Как оказалось впоследствии, Колина мать заволновалась, почему так долго нет весточки от сына и приехала в Астрахань, где сразу всё и выяснилось. С подложными документами, рассуждали мы в последствии, преступнику надо было уезжать куда-то подальше, скажем на Север, на тот же Дальний Восток, чтобы затеряться среди людей и попытаться начинать совершенно новую жизнь. Как бы там ни было, но когда мне на память приходило это трагическое событие, я с содроганием вспоминал, с каким страшным человеком распевал песни у костра.

В один из ненастных дней, когда начавшийся с утра дождь так и не прекращался, по внутреннему радио училища было передано сообщение, которое гласило, что всему личному составу, свободному от занятий и несения службы, срочно приказывается пройти в актовый зал. Мы шли и не знали какое потрясение испытаем через несколько минут. Событие, которое называлось, - суд курсантской чести, развивалось на сцене актового зала. Вначале два милиционера вывели на край тускло освещённой сцены того, кто называл себя Колей Груздевым. Руки преступника были схвачены за спиной наручниками. Он был в форме, но без мичманки и ремня.

У тёмно-вишнёвого бархата занавесей второго плана стояли ротный Бастрыкин и по правую руку, чуть поодаль от него старшина Бубнов. Когда один из милиционеров зачитал короткие выдержки из следственного дела, на основании которых была доказана вина Стадника в совершённом преступлении и дело передавалось в народный суд, ротный Бастрыкин строгим голосом отдал команду:

- Старшина Бубнов, гюйс с преступника сорвать!

- Есть! - козырнул Бубнов.

Чётким строевым шагом он подошёл к убийце, резким движением руки сорвал гюйс и бросил его под ноги. Морской гюйс обеими хлястиками отворотов крепится на двух пуговицах, пришитых внутри либо рабочей блузки, либо парадно выходной суконки. Поэтому пуговицы предварительно, скорее всего были срезаны. Мы сидели оцепеневшие. Гюйс -- святыня для каждого, будь то военного или гражданского моряка. Это священный символ русских моряков и дань мужества тем, кто принёс славу русскому флоту. Преступника увели, а мы ещё долго сидели подавленными и весь остаток дня, до самого отбоя, я не слышал ни громких разговоров, ни, тем более, смеха моих товарищей.

. . . . .

По окончанию месячного карантина, когда курсанты-первокурсники, не имеющие замечаний по учёбе и несению службы, могли по воскресеньям рассчитывать на увольнительные в город, нам выдали парадно выходную форму. С рабочей повседневной формой особых проблем не было, как-никак мы в ней всё-таки, находились на территории училища, и поэтому следили только за тем, чтобы она было чистой и опрятной. С получением же парадно-выходной , почти у всех курсантов появились проблемы. Её надо было "подогнать", чтобы она "не висела на тебе мешком". Правда, с мичманками мы разобрались несколько раньше. По установившейся традиции, заведённой ещё с незапамятных времён, и это не возбранялось командованием училища, её козырёк обшивался плотным, блестящим, чёрным дермантином, отчего он смотрелся более широким и объёмным, что считалось в среде курсантов особым шиком. Занимался этим училищный портной, дядя Яша, правда "не за так", а за трёх рублёвую мзду. У него же мы подгоняли и парадно- выходную форму. Категорически запрещалось "клешить" брюки, они должны были быть прямыми от колена, ушивались, разве что в поясе, и немного с боков. Ушивалась и суконка, и по правилам, она не должна плотно облегать грудь. Парадно-выходные ботинки выдавались на толстой прорезиненной подошве, в них чеканный шаг при маршировке был приглушён, и потому большинство курсантов приобретали в военторговском магазине настоящие морские ботинки на кожаной подошве, а чтобы каблуки меньше стирались и кривились, набивали на них подковки, но не у городских сапожников, а в училище. И тут было все продумано. Гражданский мастер из ремонтных мастерских училища с помощью ручной сварки наплавлял шляпку гвоздя определённого размера и диаметра с помощью сармайтового электрода, аккуратно обрабатывал гвоздь и оставалось теперь только обратиться к училищному сапожнику, у которого таковые имелись в неограниченном количестве. Эти подковки носились долго, говорили, что хватало до самого износа ботинок и даже перебивались на новые. С выданными бушлатами проблем не было, а вот с шинелями, вернее их длинной, старшина Бубнов разобрался просто. Он выстроил нас по ранжиру и, прикладывая длинную деревянную рейку, поддерживаемую двумя курсантами, к низу обеих пол шинелей, сам мелком отбивал метки, по которым мы впоследствии обрезали полы, и таким образом, когда отделение построилось, было видно, что шинели всех курсантов в строю подрезаны по одной высоте.

К ноябрьским праздникам наше отделение входило в число лучших в училище по строевой подготовке, за что старшина Бубнов получил от командования благодарность с занесением в личное дело, а само отделение, в порядке исключения, ( в парадах принимали участие, как правило, курсанты вторых и третьих курсов), получило право на участие в военном параде, посвящённому празднованию годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Как сейчас помню, утро 7 ноября было ясным и солнечным, но немного ветренным и оттого холодноватым. Мы отмаршировали на параде, многие ребята, имея на руках увольнительные, остались гулять в городе , а я поехал в училище, потому что с нуля до четырёх, мне надо было заступать в наряд по несению караульной службы на входе в экипаж и потому полагалось немного отдохнуть. К вечеру погода начала портиться, подул сильный ветер, а к полуночи так и совсем пошёл дождь со снегом.

Входные двери входа в экипаж по инструкции должны быть приоткрыты, сквозь эту щель во внутрь помещения задувал сырой, пронизывающий до костей ветер, а по левую сторону от меня в подвальном помещении, куда вели ступеньки лестничного пролёта, находилась прачечная, где мы, в обычные дни, как правило, перед вечерней поверкой, занимались постирушками, а старшекурсники, несмотря на строжайший запрет командования, устраивали помывку перед сном, что и происходило во время моей вахты. Таким образом я оказался меж двух "огней", в лицо мне дул холодный, сырой ветер, а из подвала обдавало паром. Дежурный по училищу, делавший обязательный ночной обход, только покачал головой, зная, кто купается в прачечной, но мер никаких не принял.

Меня сменили ровно в четыре часа утра, я поднялся на второй этаж, зашёл в казарму, разделся и лёг в постель, укрывшись одеялом с головой, свернулся, при этом, "калачиком", чтобы поскорее согреться и, когда поджимал ноги под себя, почувствовал боль в коленях. Я погрузился в какой-то полусон, полудрёму. Меня то бросало в жар, то в холод, да так, что я дрожал всем телом, а зубы отбивали барабанную дробь. Я не знаю сколько провёл времени в таком состоянии, и когда в казарме послышались приглушённые разговоры и, кто-то похлопал меня по плечу, понял, что наступило утро.

- Подъём, служба, время завтрака. Праздничного, говорят! - послышался голос Витьки Сухова.

- Не хочется, Вить, - отозвался я, чуточку отодвинув край одеяла от лица, - я посплю ещё.

В казарме наступила тишина, я понял, что ребята ушли на завтрак, и самое время было мне подняться и пройти в гальюн, но я не мог выпростать ноги из под одеяла, потому что даже малейшая попытка сделать это, вызывала острую боль в коленях. Я так и провалялся целый день в постели, а вечером стали возвращаться из увольнения местные ребята. Я узнал голос Сашки Зименкова, когда он подошёл и спросил, как мои дела, и пригласил отведать рыбных деликатесов, которые привёз из дому. Я ответил другу, что всё нормально, от вкусняшек, поблагодарив за приглашение, отказался, и лихорадочно думал только об одном, когда же, наконец, наступит время отбоя и ребята улягутся спать. Не скоро, но в казарме наступила полная тишина. Я кое как поднялся, чтобы не упасть, ухватился за спинку собственной кровати, теперь мне надо было добраться до спинки следующей, на которой спал Витька Сухов, потом ещё одной, Серёжки Хашабова, потом преодолеть небольшой разрыв от последней кровати к входной двери. В коридоре передвигаться было уже проще, я перебирал руками по стене и упорно приближался к гальюну. Я не знаю сколько времени заняла дорога туда и обратно, но когда лёг в постель, почувствовал такое облегчение во всём теле, что мне показалось даже боль утихла. И тогда, в наступающей полудрёме, подумал: отлежусь, до утра время ещё есть. Утром отпрошусь у Бубнова, не пойду на зарядку, на развод, а до учебного корпуса как-нибудь доберусь. Однако ближе к утру, понял, что это не реально. Практически всё время я лежал на левом боку, и чтобы переменить позу, лечь на спину или правый бок, мне приходилось руками передвигать непослушные ноги.

Утром, сквозь полудрёму, я услышал голос ротного Бастрыкина:

- А это что за курортник? Семицветов, подъём!

Ротный сорвал с меня одеяло и я увидел, как расширяются его глаза, когда он посмотрел на мои ноги.

- Старшина Бубнов, - крикнул он, и, когда Бубнов подбежал. - Срочно пошли кого-нибудь в медсанчасть. Бегом! - И тут же, наклонившись, укрыл меня мокрым от пота одеялом.

Фельдшерица прибежала очень быстро, присела на краешек кровати, бегло осмотрела меня, и тут же отдала распоряжение, глядя на ротного: Срочно вызывайте "Скорую Помощь", будем отправлять больного в больницу Водников.

Меня выносили из экипажа на носилках, и всё то время, пока несли до машины "Скорой Помощи", я слышал марш "Прощание славянки" и чеканный шаг курсантов, направляющихся в учебный корпус. Я лежал на носилках, укрытый двумя одеялами и хорошо понимал, что и этот марш, и эта чеканная поступь марширующих, есть ничто иное, как моё прощание с мореходкой, со своей не сбывшейся мечтой.

В пятиместной палате больницы Водников нас лежало трое: я, Пал Антонович, какой-то большой начальник пароходства, низенький, добродушный толстяк, с изрядно облысевшей головой, с настолько выпирающим брюшком, что даже просторные в поясе больничные брюки носил на подтяжках, и молодой, высокий и статный мужчина Евгений, лет двадцати пяти, черноволосый, внешностью чем-то напоминающей артиста Коренева. Вскоре из их разговоров стало понятно, что Женя в своё время закончил речное училище и теперь учился на вечернем факультете Астраханского РЫБТУЗа. С разрешения больничного начальства, он практически каждый вечер, уезжал на занятия в институт, возвращаясь в палату около полуночи. Вскоре стало понятным, что красивая, броского вида, слегка полноватая дежурная медсестра Валечка с постоянно ухоженной причёской пышных, светлых волос, была его женой. Она мне не понравилась сразу, своей не в меру обильной по отношению к нам, больным, слащавостью, которую выдавала за доброту души, хотя в недрах той души были такие потёмки, в которые я не особо вникал, но которые были настолько очевидны, что вызывали у меня отвращение. Не помню где и от кого, но я услышал в то время, бытующее среди мужчин поверье, что есть женщины, которых любят, и есть женщины, которых берут в жёны. Так вот по моему мнению, она относилась к первым.

Днём палата освещалась, благодаря огромному трёхстворчатому окну, как потом выяснилось, когда я начал ходить, за которым просматривался бульвар набережной с красивой ажурной решёткой ограждения, а за ней, свинцового отблеска , вечно неспокойная, в ряби холодных волн река, на противоположном берегу которой, чёрной полосой теснилась, толи какая-то рощица, толи небольшой лесной массив.

Ходить я начал, правда, не без помощи костылей, на третий день, вопреки запрету нашего лечащего врача Любови Ивановны, женщины лет пятидесяти, ревностно следящей за своей внешностью, и от того не в меру молодящейся, со стороны, вроде бы доброй, но, как позже выяснилось, своенравной и категоричной не только в суждениях, но и в поступках.

Самой больной моей проблемой было отправление потребностей, присущих любому живому организму. У меня не укладывалось в голове, как можно было справлять малую нужду в присутствии людей, уже не говоря о большой. Я старался как можно меньше есть, отказываясь от пищи, кроме утренних каш, и как можно меньше пить. Наша санитарка Анастасия Павловна, которую все любовно называли Тасей, часто присаживалась ко мне, и я заранее знал о чём пойдёт разговор. Конечно же о том, чтобы я воспользовался уткой, стоящей нетронутой под моей кроватью, а я никак не мог представить, ну не укладывалось у меня в голове, как можно было сделать это в присутствии постороннего человека, того же Пал Антоновича. Дело было вечером, и тогда Пал Антонович предложил выход из положения. Маленький, пухленький, чем-то напоминающий колобка, он подошёл к моей кровати и обращаясь к Анастасии Павловне, сказал:

- А что, Тася, костыли мои ты далеко спрятала?

- Как Вы можете, Пал Антонович, а узнает Любовь Ивановна? Да мне тогда хоть сбегай. - взмолилась тётя Тася. И,посмотрев в мою сторону. - Вы ноги его видели? Две опухшие колотушки. Да и не дойдёт он. Куда ему, ведь всего третий день лежит!

- Он настырный, я его насквозь вижу, дойдёт, а мы поможем, - посмотрел на меня Пал Антонович и подмигнул. - Ну, что, курсант, попробуем?

Я сел на кровати, руками спустил вниз сначала одну ногу, потом другую. В этот момент в палату вбежала тётя Тася и протянула мне костыли. Опираясь на костыли и с помощью этих двух добрейших людей, поддерживающих меня с обеих сторон, проявивших сердечное участие к моей беспомощности, поднялся и сделал первый, ещё неверный, вымученный шаг, потом второй, третий...

- Дойдём! -констатировал, улыбаясь, Пал Антонович, - ещё как дойдём!

Костыли были маловаты для меня, но может оно и к лучшему, я шёл, слегка согнувшись, чувствовал на спине участливые руки моих сопроводителей и то ли пот, то ли слёзы заливали моё лицо, потому что с каждым, с трудом дающимся мне шагом, уходил всё дальше и дальше от своего стыда, и, как мне казалось тогда, позора.

Теперь моей задачей было, целый день лежать и ждать такого желанного вечера, чтобы с помощью сопроводителей добраться до гальюна. Скандал разразился через два дня, утром, когда Любовь Ивановна делала свой обычный обход.

- Я не спрашиваю, Валентин, кто приносит костыли? - сказала она, присаживаясь рядом со мной, и расправила трубки тонометра, чтобы измерять давление. Она посмотрела на меня таким испепеляющим взглядом, что мне стало понятно, тёте Тасе наказания не избежать, если она его уже не получила - А если бы ты упал? Ну, представь, они тебя не удерживают и ты падаешь!

- Но ведь не упал же, Любовь Ивановна, - попробовал я оправдать себя и своих сопроводителей. - Я Вас прошу, не наказывайте тётю Тасю. Во всём виноват только я один.

- Ладно, - примирительно согласилась Любовь Ивановна, - рано или поздно тебе надо будет учиться ходить. Пусть будет так, как есть. А скажи, Валя, ты ходишь на прямых ногах или пробуешь сгибать в коленях.

- Сгибать в коленях не получается, очень больно, - признался я.

- И пока не надо, всему своё время! Но запомни, костыли только исключительно для туалета и без сопроводителей -- ни шагу! Вот что я хотела тебе ещё сказать. Сегодня после обеда к вам в палату придут студенты практиканты из местного медицинского института. Из всех больных в палате, ты будешь представлять для них наибольший интерес, пусть тебя это не смущает.

Действительно, после обеда в палату, в сопровождении Любови Ивановны, вошли пятеро молодых людей в белых халатах, трое парней и две девушки. Одна из них, высокая, черноволосая, с большими, слегка на выкате карими глазами, мне приглянулась сразу и впервые за всё время своего пребывания в больнице я пожалел, что выступаю в роли лежачего больного. Студенты ненадолго задержались у постелей Пал Антоновича и Евгения, зато у моей простояли часа полтора. Любовь Ивановна начала с того, что зачитала им историю болезни, потом предложила всем по очереди прослушать работу сердца, заострила внимание на специфичном запахе пота, исходящим от моего не мытого тела, (влажные, ежедневные протирания, которые производила тётя Тася, не решали проблемы), и тут же попросила всех осмотреть мои опухшие ноги, отметив, что с такими ногами, я уже хожу в туалет.

-Как? - удивлённо посмотрела на меня "большеглазая", - с таким заболеванием больные поднимаются на ноги и начинаю ходить через неделю, максимум - десять дней.

Глаза её расширялись по мере того, как она говорила всё это.

- А вот Валентин Семицветов у нас -- полное исключение из правил, - улыбнулась Любовь Ивановна.

Когда студенты засобирались уходить, "большеглазая" задержалась возле меня и сказала такое, о чём бы я мог только мечтать:

- Вы не станете возражать, Валентин, если я буду навещать Вас чаще обычного? Мне хотелось бы понаблюдать за Вами и констатировать улучшение всех параметров состояния Вашего выздоравливающего организма.

- Да ради всех святых! - выдохнул с волнением я. - Об этом я мог бы только мечтать. А Любовь Ивановна не будет против?

- Ну, этот вопрос я постараюсь решить прямо сейчас. И, думаю, мы договоримся.

Я смотрел "большеглазой" вслед, когда она выходили из палаты, и загадал желание: если открывая дверь, она посмотрит на меня, значит я ей тоже понравился. Это ничего, что сегодня я лежачий больной, завтра я встану на ноги и пойду, непременно пойду без костылей! Это ничего, что в моей жизни будут перемены, (об этом я уже начинал задумываться), рядом со мной будет такая девушка, а это что-то, да значит!

Она дошла до двери, уже хотела протянуть руку к дверной ручке, но передумала и просто толкнула дверь от себя, так и не оглянувшись.

Весь следующий день я провёл в ожидании. Не пришла она и через день. Я уже невольно подумал, что Любовь Ивановна отказала ей, спрашивать об этом у неё было неудобно, и тогда мне в голову пришла мысль, что я здесь, от безделия, надумал себе, чёрти что! Если трезво смотреть на происходящее, то, зачем я ей такой нужен? Сколько вокруг парней, здоровых, крепких, умных? Почему она должна выбрать меня? Из чувства сострадания, жалости? Этого я никогда не потерплю. Не нужна она мне со своей жалостью. Всё что угодно, только не это.

Я уже перестал её ждать, когда на третий день после обеда, она пришла. Увидев её, я вначале растерялся.

- Я уже думал, что ты не придёшь никогда! - выпалил я на одном дыхании, и когда уже произнёс всю фразу, понял, какую ошибку допустил, ведь я обращаясь к ней на "ты".

"Большеглазая" не изменилась в лице, просто наклонилась ко мне и тихо сказала, тоже переходя на "ты":

- Давай, лучше, я посмотрю твои ноги, Валька, - и выпрямившись, - Ты не против, что я так буду обращаться к тебе.

- А меня все так зовут. А как тебя зовут?

- Лена. Папа зовёт -- Ленок. Мама -- Алёной. Так что, выбирай.

- Приятно было познакомиться, - просто ответил я. - А если Елена Прекрасная?

- Хорошо, хоть -- не Василиса, вдобавок - премудрая, - прыснула она в ладошку. - Давай, по делу. Знаешь, мне кажется, что отёки начинает спадать, да нет, определённо, начинают спадать. А отсутствовала я, по простой причине. На базе нашего института, собрались студенты-медики юга России: из Ростова, Ставрополя, Краснодара, Северной Осетии, Дагестана и проходила конференция, на которой мы обсуждали гипотезу профессора Николаева, о вирусных заболеваниях, с поражением сердечно-сосудистой системы человека, которую он разработал и обосновал. На конференции я выступала с докладом. Поделилась этим с мамой. И мы переругались. Уж лучше б я перемолчала.

- Ничего не понимаю, а причём здесь твоя мама? - вопросительно посмотрел я на Лену.

- Ну, как же, ведь именно гипотеза профессора Николаева, полностью отрицает диагноз, который она поставила тебе, - на одном дыхании выпалила Елена Прекрасная.

- Погоди, погоди, диагноз мне поставила Любовь Ивановна. Ревматизм, активная фаза, поражение метрального клапана, стеноз устья аорты и т.д, и т. п. Выходит, она ...

- Да, - кивнула Лена, - Это моя мама.

- А где гарантия тому, что гипотеза этого профессора верна? И самое интересное, Любовь Ивановна назначила мне курс лечения, и ты свидетель тому, что дело идёт на поправку, ведь сама только что сказала, что отёки спадают...

... Пойдёт много-много лет и я попаду в кардиологическое отделение 7-ой городской больницы г.Грозного с заболеванием - аритмия сердца. Я сижу в ординаторской на приёме. Ведёт его немолодая врач, кандидат медицинских наук, имя которой передавалось из уст в уста грозненцами , кого она поставила на ноги и вернула к нормальной жизни. Имя этого святого человека, - Нина Ивановна Песковская.

Я сижу, рассказываю о болезни, которую перенёс лет сорок назад и наблюдаю, как временами она с удивлением смотрит на меня, и это удивление я читаю в её чёрных, как смоль глазах.

- Значит, Вы, Валентин Фёдорович, говорите, что Вас с опухшими ногами привезли в больницу.

- Да, -кивнул я, - именно так и было.

- Отёки спали, и на седьмой день Вы пошли уже без костылей?

- Да!

- И после этого ноги у Вас никогда больше не отекали?

- Никогда.

- И отдышки никогда не было? И сердце никогда не беспокоило? И за все эти сорок лет Вы ни разу не обращались к врачам и даже не стоите на учёте в поликлинике?

- Всё именно так! Единственное, что могу сказать, что в двадцать лет мне сделали операцию по удалению мендалин.

- И всё это время занимались гантелями по утрам, вместо щадящей утренней зарядки? - продолжала Нина Ивановна. - А теперь вот обзавелись дачей?

- Да, всё так!

- Невероятно. А у Вас не осталось эпикриза, с которым Вы выписывались из больницы.

- К сожалению, нет.

- За давностью лет, да ещё без документов, очень трудно судить о перенесённом Вами заболевании, но, скорее всего, это был вирус, - сказала Нина Ивановна и выдала какой-то термин на латыни, а у меня перед глазами встала моя первая любовь, Елена Прекрасная, чуть не плачущая от ссоры с матерью. Умница и красавица, выходит, насколько же она тогда оказалась права. Встала в воспоминаниях и сама Любовь Ивановна, последний разговор с которой стал началом конца моей первой любви. А ведь я, не хитрил, не ловчил, не лез никому в глаза, никого ни о чём не просил, отверг предложение изменить мечту, вернее изменить мечте, потому что не мог поступить иначе и не более того....

. . . . .

Я уже начал ходить без костылей, но чувство физической неполноценности прошло не сразу. Уже одно то, что ко мне обращались не иначе, как - "больной", угнетало меня. Ребята-сокурсники принесли мне учебники и всё свободное время, а его было более, чем предостаточно, я штудировал самостоятельно тот материал, который проходили они в училище, а преподаватель английского языка и математичка, посещали меня два раза в неделю. Я понимал, что с моим заболеванием, меня комиссуют и отчислят из училища, но тем не менее усердно занимался самообразованием, стараясь не отстать от ребят. Ещё надеялся на что-то? Да нет, ведь целыми днями валяться в безделии и надумывать всевозможные варианты своего будущего, не самый лучший выход из моего безрадостного положения.

Я не могу точно сказать, о предназначении кабинета, в котором посещающие меня преподаватели проводили со мной занятия, но в нём стоял стол, вокруг стола несколько стульев, а поодаль, у окна, с видом на бульвар, большой, обтянутый чёрной кожей диван. С ведома Любови Ивановны, ключ от этого кабинета постоянно находился у меня, и, видимо, она, по прошествии какого-то времени, очень сильно пожалела об этом.

Ничто не предвещало беды. Елена Прекрасная навещала меня регулярно через каждые два дня, и с каждой нашей встречей, я всё больше и больше убеждался в том, что она тянется ко мне, может даже больше, чем я к ней, что не скрою, было приятно осознавать. Когда она узнала о существовании кабинета, в котором я занимался с преподавателями, вдруг неожиданно предложила встречаться не в палате, а именно в нём. Это несколько удивило меня и насторожило. Уединение молодых людей от посторонних глаз, рано или поздно могло стать предметом всевозможных сплетен и пересуд. Елена Прекрасная на это просто махнула рукой.

- Живи проще, - сказала она тогда. - Не важно, что думают о тебе люди, главное, что ты знаешь о себе сам!

-Так-то оно так, с таким утверждением можно было бы и согласиться, но тем не менее, мы же живём не на необитаемом острове, - пробовал возразить я, но тут же услышал из уст своей подруги довод, с которым мне пришлось согласиться.

- Ты не обращал внимания, какими глазами Павел Антонович смотрит на нас, во время наших встреч? - спросила Елена Прекрасная. - Так смотрела, наверное, лисичка на виноград, недосягаемый для неё, из известной басни Крылова.

- В принципе он неплохой мужик, - пробовал возразить я, и тут же услышал в ответ:

- Я знаю этого неплохого мужика достаточно давно. Он живёт в соседнем подъезде. Так вот у этого неплохого мужика молодая любовница и он бы давным -давно порвал со своей старой женой, если бы это не грозило ему утратой партийного билета и лишением всех должностных привилегий, которыми он пользуется. Тебе было бы всё это не интересно, если бы ты не знал предмета обожания Павла Антоновича.

- Даже так? - удивлённо посмотрел я на Елену Прекрасную.

- Представь себе. И знаешь, кто это? Дежурная медсестра, которую все величают Валечкой. А всё началось с того, что Валечка заканчивала медучилище и пред ней замаячила перспектива трёхгодичной отработки где-нибудь на периферии в тех же Килинчах или в Богом забытых Зинзили, (здесь упоминаются сёла Астраханской области), это в лучшем случае, а в худшем, - в Калмыкии. Тут-то и подвернулся Павел Антонович со своей услугой и устроил Валечку, используя свои связи, в больницу Водников, благо, что сам уже некоторое время назад стал её постоянным пациентом. Валечка вышла замуж, за выпускника речного училища. А теперь вопрос на сообразительность: чем бы занимался Женя, после окончания училища? Ответ прост. Гонял бы нефтеналивные баржи или сухогрузы по Волге. Однако, нет, молодой специалист устроился в пароходстве на приличной должности сразу после окончания училища. Теперь поговаривают, что после окончания РЫБТУЗа, ему готовится место заместителя Павла Антоновича. Весь дом знает о связи стареющего ловеласа с Валечкой. Весь дом, исключая самого Евгения. Хотя, нет, знает и он, но карьерный рост для него оказался превыше мужской чести. Вот такие пироги.

Сказать, что после этого разговора с Еленой Прекрасной, я стал другими глазами смотреть на описанную троицу, было бы не правдой. Каждый из нас, живущий в мире людей, строит свою жизнь так, как считает нужным. Это моё мнение и вряд ли кто-нибудь переубедит меня в этом.

Но вот однажды наступил день, который стал потрясением для меня. После утреннего обхода Любовь Ивановна попросила зайти в ординаторскую.

Любовь Ивановна начала разговор на прямую. Сначала она спросила, как я отношусь к её дочери, и услышав в ответ, что мы любим друг друга, долго сидела молча, глядя на меня таким уничижительным взглядом, что уж лучше бы накричала.

- А ты даёшь себе отчёт в том, - резко спросила она, - что ты своей неполноценностью можешь испортить жизнь моей дочери? Но это ещё не всё. Продолжать обучении на судоводительском отделении ты не сможешь, тебя просто отчислят. И предвидя это, ты всё просчитал, всё продумал, и хочешь использовать мою дочь, для решения своих проблем.

- О чём Вы, Любовь Ивановна?

- Да всё о том же. Только не говори, что не знаешь, кто отец Алёны.

- Честное слово, не знаю.

- Так вот, отец Алёны, замполит мореходного училища в котором ты имел честь обучаться. И теперь становится понятным, с чьей помощью ты, чтобы продолжить обучение в училище, собираешься переводиться на судоремонтное отделение. Только заруби себе на носу, у тебя этот фокус не пройдёт.

От такого обвинения я содрогнулся. Я не помышлял об этом ни сном, ни духом. Я даже не знал фамилии замполита, невысокого, кряжистого мужчины с широким лицом и строгими, тёмными, слегка на выкате глазами. Так вот чьи глаза унаследовала Елена Прекрасная.

Любовь Ивановна говорила обидные для меня слова, но я не стал оправдываться. Я только понял, что не посоветовавшись со мной, Елена Прекрасная совершила большую ошибку, начала устраивать мою будущую жизнь. И совершенно зря. Во первых, я хоть и был еще достаточно молод, но уже старался решать свои проблемы сам, не рассчитывая на чью-то помощь. А во вторых, суровая правда жизни поставила меня перед фактом, что вынашиваемая годами мечта, стать лоцманом, разрушилась, как карточный домик, в одночасье и я был вынужден уже сегодня думать о том, чем буду заниматься дальше. Любовь Ивановна продолжала говорить, но я её не слушал. Я старался предвосхитить её вопросы, ведь по логике вещей она должна была спросить, не было ли у нас с Леной связи, и она спросила об этом, на что я с готовностью посмотрел на неё таким взглядом, что она умолкла и, мне показалось, устыдилась своих слов (а может и не показалось), а когда разговор коснулся немедленной сдачи ключей от учебной комнаты, я тут же поднялся и пошёл на дежурный пост кардиологического отделения, чтобы повесить их на гвоздик, с которого однажды снял. В палате, куда я вернулся после этого, единственная мысль, сверлившая неотступно мой мозг, была связана с Еленой Прекрасной. Понятно, что мать запретит ей появляться в больнице, а, значит, увидеть её я смогу, только когда выпишусь.

Самое страшное, что прозвучало из уст моего лечащего врача, было унизительная реплика, брошенная мне в лицо: "Ты сошёл с ума! Только изощрённый проходимец способен на такое ухищрение, а ведь ты только начинаешь жить." Пройдёт много-много лет и, когда я совершенно случайно узнал, какая участь постигла Любовь Ивановну на склоне лет, мне стало не по себе, ибо подумалось, насколько материальны наши слова, брошенные пусть даже в порыве гнева в чей-то адрес, что настигают нас рано или поздно беспощадным бумерангом.

Я вышел из больницы после Нового года, в первых числах января. Ребята заранее привезли мне форму и я первым делом поехал в мединститут. Я искал свою любимую больше часа, а потом ещё ровно столько же ждал, когда у неё закончилась "пара", зато когда увидел её, бегущую ко мне, понял, что ничего не надо говорить, ничего не надо спрашивать, особенно после того, как она бросилась мне на шею и обхватила руками так, что нечем стало дышать. Потом мы сидели в коридоре и я слушал её, и вздрагивал от часто повторяющихся: "Ну почему? Ну почему?"

Она рассказывала мне, что мой вопрос о переводе на судоремонтное отделение, практически решён, что мне только необходимо, по прибытию в училище, представиться замполиту, а я сидел слушал её и отрицательно качал головой. В эти минуты решалась моя судьба, но остаться в училище, чтобы рисоваться в морской форме в увольнениях, учиться делу, которое мне не по душе, я не мог. И даже присутствие где-то совсем рядом любимого человека, вызвать которого можно по телефону, чтобы увидеть и обнять, не могло позволить мне пойти на сделку с совестью. Когда Лена поняла, что меня не переубедить, она заплакала. Я хорошо понимал, наш предстоящий разрыв, она воспринимает острее, но что я мог сделать. Наобещать золотых гор и не выполнить своих обещаний. Предложить ей уехать со мной в Грозный, а как быть с мединститутом? Остаться самому в Астрахани, но как я буду жить здесь, не имея профессии, а надо будет работать, чтобы хотя бы содержать себя. Тем более жить где-то рядом с мореходкой и всякий раз, выходя в город, думать о том, что встречу кого-нибудь из своих старых друзей и объяснять им, как и чем живу. Получался замкнутый круг, выхода из которого не было. Вернее, был один только выход, разрыв с любимой, без всяких надежд на будущее.

Я не буду рассказывать, как встретили меня ребята в училище, каким долгим и мучительным был разговор с ротным, ( по всему было видно, он знал о ходатайстве перед замполитом о моем переводе на судоремонтное отделение, только не знал, кто являлся инициатором этого ходатайства и потому говорил обтекаемо, без конкретики, но в конечном итоге посоветовал мне подумать, на что я не дал определённого ответа). На следующий день я поехал в Кировский райотдел военкомата, где через два-три дня мне выдали на руки военный билет. Написать рапорт об отчислении из училища, заняло у меня куда меньше времени. И вот с билетом на поезд до Грозного, я стою на вокзальном перроне и жду, когда появится ОНА. С ребятами я попрощался в училище и просил, чтобы меня не провожали, а вот Елене Прекрасной позвонил по телефону и теперь с нетерпением ждал её прихода. И она пришла. Мы стояли возле вагона обнявшись. Она не плакала, но легче от этого не было ни ей, ни мне. И когда до отправления поезда оставалась последняя минута, она сделала признание, от которого меня бросило в пот.

- Помнишь тот большой чёрный диван в кабинете, где мы с тобой встречались в последнее время? - тихо спросила она. - С тех самых пор, когда я поняла, что тебя не переубедить, он немым укором стоит у меня перед глазами. Если бы я стала твоей. Если бы только я стала твоей, не было бы ни этого полутёмного, холодного перрона, ни этого поезда, который сейчас разлучит нас навсегда. Будь ты немножко по-настойчивее, а я чуточку уступчивей и не было бы этого пронизывающего до костей ветра.

Она говорила, а я чувствовал такую сухость во рту, что не мог произнести ни слова. Неожиданно она освободилась от моих объятий и встряхнула меня за плечи.

- Ну, что ты молчишь, скажи хоть слово. Неужели ты не понимаешь, что мы расстаёмся навсегда.

- Милая моя Елена Прекрасная, я тебе благодарен за всё, что ты пыталась сделать для меня, но почему ты не посоветовалась со мной? - Я старался говорить членораздельно, но мне это удавалось с трудом, слова срывались с моих замёрзших губ тяжело и неуклюже, а её огромные, во всё милое личико, тёмные глаза смотрели на меня с каким-то отчуждением и непониманием. - Я знаю, коль мечте не суждено сбыться, а жизнь не кончается завтра, надо менять, как это ни больно говорить, мечту. Но сделать это я постараюсь сам. Я не могу остаться здесь, с тобой, потому что постоянно буду чувствовать присутствие твоей мамы рядом. Я не могу забрать тебя с собой, потому что это большая ответственность. Тебе надо учиться дальше, а в Грозном нет мединститута. Тебя нужно будет одевать, в конце концов нам надо будет чем-то питаться и где-то жить, а если появится МАЛЕНЬКИЙ, проблем будет ещё больше. Я люблю тебя, моя милая Елена Прекрасная, но обстоятельства выше нас. Пойми меня и, если можешь, прости.

. . . . .

Так получилось, что однажды вечером, за ужином, жена рассказала мне, что через своего хорошего знакомого узнала, о двух "горящих" путёвках в Грозненском Облсовпрофе, на туристический теплоход "Сергей Кучкин", курсирующий по Волге от Астрахани до Москвы и обратно. Честно говоря, ежегодные летние поездки на побережье Чёрного моря изрядно поднадоели, путешествие по стране в туристическом поезде в летнее время года из-за жары, я считаю, не самым лучшим видом отдыха, а вот круиз по Волге на туристическом теплоходе, обещал быть и познавательным и, самое главное, не утомительным. Я дал согласие и мы приобрели эти путёвки.

И защемило сердечко, когда я увидел на гребне зелёной крыши железнодорожного вокзала старославянской вязью выложенное: АСТРАХАНЬ, и перевернулось что-то внутри, когда в среде грозненских туристов, выходящих из вагона, услышал женский голос: - "17 пристань? А как туда добраться?", и поймал на себе вопрошающий взгляд жены и попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, что я и прочитал в её глазах, и отвернул голову в сторону, чтобы она не видела покатившуюся по щеке непрошеную слезу.

На пристани мы зарегистрировались в киоске, в небольшом отдалении от которого покачивался на речной воде пришвартованный к пирсу "Сергей Кучкин". Мы с женой поднялись но трапу на палубу, где с дежурной улыбкой встречал нас, судя по шевронам на рукавах кителя, первый помощник капитана, и подсказывал, как найти каюту, соответствующую классу приобретённых билетов.

Отправление теплохода, предупредил нас молоденький матросик, дежурный по коридору, состоится в 9 часов утра, а сегодня, если мы, пойдём гулять в город, должны вернуться на теплоход не позднее 11 вечера. Жена, обуреваемая извечной женской страстью, как любая, пожалуй, другая женщина, поскорее избавиться от наличных денег в кошельке, с подружками убежала в город с целью обследования местных магазинов, а я сошёл на пристань и пошёл по направлению к Астраханскому Кремлю. Я не стану лукавить. Первая мысль, которая посетила меня, когда я узнал, что буду в Астрахани, связана была с Еленой Прекрасной. Хотелось узнать, как она живёт, чем занимается и, естественно, просто посмотреть на неё. В самом начале нашей разлуки я написал ей несколько писем, адресуя их до востребования на главпочтамт, она ответила мне, а потом, почему-то замолчала и наша связь окончательно оборвалась.

Я хорошо помнил номер её телефона, хотя звонил всего лишь один раз, но звонить не стал, мало ли, за двадцать с лишним лет номер мог и поменяться, а если бы к телефону подошла не она, тогда мне пришлось бы долго объясняться кто я и чего хочу. Я хорошо знал её адрес, хотя ни разу не был у неё в гостях, но найти дом и квартиру, в которой она жила, для меня не составляло особого труда, благо, что это улица Советская начиналась сразу за Кремлём. И я пошёл.

Сквозь арочный проход, располагавшийся посредине нужного мне дома, старинной, ещё сталинской постройки, я прошёл в тенистый дворик, теперь оставалось только найти подъезд и подняться на второй этаж. Я завернул направо, миновал пару подъездов и понял, что мне надо идти в противоположном направлении, и когда достиг арки, только тогда увидел на скамейке одиноко сидящего старика. Что-то знакомое показалось мне в облике этого старика, теперь сидящего ко мне лицом, я сделал ещё пару шагов и остановился, чтобы оглянуться и по-лучше рассмотреть его. Ошибки быть не могло. На скамейке сидел Павел Антонович, мой бывший сосед по палате в больнице Водников. Он сильно постарел, сидел согнувшись, уперев подбородок в скрещенные руки на рукояти трости с замысловатым набалдашником. В принципе он был мне не нужен, ну, сидит старик на свежем воздухе, спасаясь от жары в квартире, что мне до этого, ну, попользовался когда-то его костылями, ну, знаю о нём от Елены Прекрасной больше, чем мне положено было бы знать. Ну и что?

Я простоял в нерешительности ещё какое-то время и каким-то, до конца неосознанным чувством, понял, что подойти надо. Что-то толкало меня к нему против моей собственной воли и я подошёл.

- Здравствуйте, Павел Антонович, - поприветствовал я старика.

Он откинулся на спинку скамейки, сквозь подслеповатый прищур своих маленьких глаз принялся удивлённо рассматривать меня и, видимо, не признав, отрицательно покачал головой, покрытой жёлто-соломенной шляпой.

- Это было очень давно, мы лежали в одной палате больницы Водников, Вы, Евгений, и я, курсант мореходки.

Глаза Павла Антоновича блеснули, он привстал, несколько вытянул голову вперёд, опять пристально принялся рассматривать меня. Что-то, смутно напоминающее улыбку, поползло по его губам.

- Я воспользовался Вашими костылями, и Вы с санитаркой, тётей Тасей, помогли мне прошествовать до гальюна. Помните?

- Ах, да-да! Припоминаю. Значит Вы, тот самый настырный курсант, который отказался... - Павел Антонович улыбнулся. - Как же, вспомнил, вспомнил. Вот Вы какой стали, сразу и не признать. Вы как у нас? В командировке? Проездом?

- Да можно сказать, проездом, - не стал вдаваться в подробности я.

- Простите, совершенно не помню Вашего имени. И как изволите обращаться к Вам?

- Валентин Фёдорович.

- Так-так. Вы тогда, как я припоминаю, собирались отчисляться из мореходки, хотя у Вас, насколько мне известно, был вариант остаться и продолжать учёбу.

- Да, только на другом отделении, судоремонтном. Признаюсь, Павел Антонович, я не воспользовался этим, по нескольким причинам. Молод был, не взвесил все "за!" и "против!". Мечта детства рушилась на глазах, потому что стать лоцманом, мне уже не светило, но самое главное, воспользоваться чьей-то услугой было не по мне, я уже тогда привыкал строить свою жизнь сам, без чьей либо помощи, чтобы никому не быть обязанным.

- Вот видите, Валентин Фёдорович, Вы сделаны из совершенно другого теста. А столько я вложил сил и здоровья, чтобы поставить на ноги своего крестника Евгения, да и его жену. Помните дежурную медсестру Валечку? И что в результате? Евгений сейчас живёт в Москве, работает, не без моей помощи, опять таки, в министерстве речного флота и ни ответа, ни привета. Хотя бы раз побаловал старика поздравительной открыточкой к празднику или, скажем, к дню рождения. Ничуть не бывало. Нет, я человек обеспеченный, грех жаловаться, как-никак, персональный пенсионер Союзного значения, но ведь иной раз, так хочется человеческого участия к своей персоне и хотя бы элементарного внимания. И она хороша, что ж, что не живут давно вместе, ведь могла бы подумать о старике. Вы уж извините, Валентин Фёдорович, что я всё о себе, да о себе. Я ведь хорошо понимаю, почему Вы здесь. Присаживайтесь, - предложил он и сам присел, приняв свою прежнюю позу. - Нечем мне Вас порадовать, Валентин Фёдорович. Вот она жизнь, была семья, и нет семьи. Лена закончила медицинский институт с отличием и стала работать, но не с матерью, а в областной больнице, кардиологом. Какие-то между ними появились разногласия, какие уж, не знаю, но о Елене Петровне отзывы от больных слышал, причём, самые лестные. Она девочка умная была. Защитила кандидатскую. Ей бы жить, да жить, да вот беда, заболела. Рак молочной железы. Я так думаю, Валентин Фёдорович, эта болезнь преследует в основном женщин незамужних, по крайней мере у меня сложилось по жизни такое впечатление. Сделали ей операцию, скорее всего, отняли грудь, я так думаю, кто об этом распространяется, вроде, дело пошло на поправку, а через год-другой, появились метастазы. И вот тут она снова легла под скальпель и из больницы уже больше не вернулась. Похоронили мы её, и так уж получилось, прямо на кладбище, стало плохо Петру Сергеевичу. Пока "Скорая", пока туда-сюда и до больницы не довезли. Вот тебе и второй гроб в доме. После этого , мы соседи, примечать начали, что Любовь Ивановна, стала, вроде как, заговариваться, а то вдруг, не кстати смеяться начинает, а заканчивается всё слезами. Одним словом, она теперь постоянная пациентка психиатрической больницы. Изредка навещает квартиру, но в контакт с жильцами не вступает, разве что с соседкой, которая за квартирой присматривает. Вот такие дела. Простите, а Вы чем занимаетесь, где живёте, Валентин Фёдорович.

- Я учитель, филолог, живу и работаю в Грозном. Семья, взрослая дочь. Всё, как у людей.

- А что Ваше здоровье?

- Знаете, Павел Антонович, не хотелось бы хвалиться, но с тех давних пор, я ни разу не обращался к врачам, - я постучал согнутым указательным пальцем по деревянной планке сидения скамейки и три раза сплюнул через левое плечо. - Занимаюсь по утрам гантелями, обливаюсь холодной водой, совсем недавно дачу прикупил в садово-огородническом кооперативе, и теперь развожу клубнику, помидорчики, огурчики. Дело идёт к пенсии, не успеешь оглянуться, вот она. А у меня уже готов хороший задел на будущее. Так вот и живём.

Сидя в полоборота, старик смотрел на меня, и мне показалось, что в глазах его тлеют огоньки недоверия к моему разговору, что касалось моего здоровья, и моей благополучной жизненной устроенности. Меня так и подмывало подняться, упасть на руки и отжаться от земли полста раз, сказать, что я не просто филолог, а вот уже пять лет, как директор школы, однако вместо этого, я поднялся, извинился, попрощался со стариком и ушел, сославшись на дела. Общение с ним с каждой минутой мне всё больше становилось в тягость и просто хотелось быть поближе к людям, пусть даже незнакомым, тем, что в этот воскресный вечер прогуливаются у стен древнего Кремля или с нашими грозненцами, с которыми перезнакомился в поезде, и с которыми предстоит провести ещё немало времени в предстоящем круизе.

И не выходила из головы Божья кара, которая постигла Любовь Ивановну. Как бы я к ней не относился, все равно по человечески её было жаль. И по неволе всю дорогу до 17 пристани будоражили мою память слова великого русского классика: "Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума". Никто из нас не ведает, что готовит нам судьба, это я знаю по себе. И я давно ей простил обидные слова, которые она безжалостно бросала мне в лицо, но как тут не поверить в материальность наших мыслей, когда человек в порыве гнева, не контролируя себя, незаслуженно выплёскивает на другого человека массу чёрного негатива, которая бумерангом обязательно, рано или поздно, вернётся и обрушится на тебя.

Глава третья.

Это случилось за три дня до того, как я перешёл на дневной стационар. Была уже поздняя ночь, когда в больничном коридоре неожиданно раздался какой-то шум. Я не спал, потянулся к сотовому телефону, посмотрел время -- двадцать минут четвёртого, и едва успел положить сотовый на развёрнутую книгу, слегка подвинув очки, как дверь в палату отворилась и, коридорный свет, резко ударил по глазам. В палату въехала инвалидная коляска, в которой сидел вновь поступающий больной, дежурная медсестра Галочка, идущая впереди, указала рукой на пустую кровать молодой женщине и та проворно принялась расстилать её. Кроме этой молодой женщины в палату вошли ещё три человека, молодой мужчина, кативший коляску, и двое мужчин постарше. Они тихо переговаривались между собой, однако я услышал, как заворочался, а потом привстал на локте Володя Смирнов и как закряхтел пробудившийся Фёдор Касатонович. Когда постель была приготовлена, двое мужчин подняли больного из коляски и уложили на пустующую всё это время кровать. Какое-то время мужчины ещё что-то выясняли между собой, но вскоре все покинули палату и закрыли дверь. В наступившей темноте я увидел, как молодой мужчина, придвинул стул к кровати и сел у изголовья больного. Сначала я подумал, что это чеченцы привезли своего родственника, но потому, как предупредительно они вели себя, стараясь не нарушать покой спящих больных, насколько это было возможно, отказался от этой мысли и незаметно для себя задремал. А утром, когда палата пробудилась, и её заполнили родственники больного, оказалось, что это большая армянская семья, причём, со старым отцом семейства мне приходилось общаться ещё в г.Грозном.

Дело в том, что в моей грозненской квартире, в смывном бачке турецкого унитаза, сработался запорный клапан и я, не терпящий каких бы там ни было неполадок, скажем, таких, как подкапывающий кран на той же кухне или теперь вот этот излишний расход воды в туалете, разобрал несложную конструкцию смывного бачка и с вышедшим из строя запорным клапаном пошёл на центральный рынок. Ни в палатках, торгующих сантехническими запчастями, ни у стариков, которые торговали всякой всячиной начиная от гаек с шайбами разного калибра и кончая старинными вентелями ещё довоенного изготовления, ничего похожего на стёршуюся резинку, вставленную в обойму цилиндра запорного клапана, не нашлось. Я уже собирался уходить, как вдруг моё внимание привлек сидевший в торговых рядах как-то обособленно старик и я подошёл к нему.

Старик долго вертел клапан в руках, вздохнул и отрицательно покачал головой.

- Эта клапан не нашего производства, так? - с сильным акцентом произнёс он.

- Да, - кивнул я, - унитаз турецкий.

- Временем располагаешь, дарагой? Мне надо 5 минут, я починю твой запорный клапан.

- Хорошо, - снова кивнул я.

Старик открыл небольшой фанерный чемоданчик, лежащий у его ног, извлек из него несколько пробойников различных диаметров, перебрав их в руках, отыскал нужный, из этого же чемоданчика извлёк небольшой кусок резины, деревянную чурку и молоток. Старик аккуратно уложил резину на чурку, наставил пробой и резко взмахнул молотком. С помощью шильца он аккуратно извлёк из пробоя резиновый кружок, вставил его в обойму цилиндра и протянул мне.

- Десять лет гарантии, - улыбнувшись, сказал он.

Я поинтересовался, сколько будет стоить работа, на что старик, обидчиво скривив губы, произнёс:

- Слушай, дарагой, 5 минут, какой работа? Помянешь старика Арсена добрым словом, и на том спасибо!

Я поблагодарил старика Арсена, наклонился, положил в его фанерный чемоданчик металлический рубль, и со словами: "Исключительно из уважения!", ушёл.

С тех самых пор прошло много лет, но я без особого труда узнал в новом соседе по палате старика Арсена. Он постарел, годы добавили несколько глубоких морщин на его лице, поседели даже густые брови. Он почти сидел в своей кровати, уложив голову на высокие подушки, принесённые родственниками, потому, что так ему было легче справляться с одышкой.

После обхода я подошёл к нему, присел на стул, сказал, что мы земляки и вспомнил о случае на рынке. Как и стоило ожидать, меня он не запомнил, но поинтересовался, сколько проработал клапан.

- Не знаю, - с сожалением ответил я, - по крайней мере, когда я уезжал из города, работал отлично. А потом дом разбомбили. Я ведь жил в центре города, напротив центрального рынка, в доме, где на первом этаже располагался мебельный магазин "Сакля".

- Помню эта "Сакля" , говорили, там нада выстоять ночь в очереди, чтобы утром записаться для другой очереди на покупка мебели. Не знаю, так, нет ли?

- Было! - кивнул я.

- Квартира успел продать? - спросил старик Арсен.

- Только и того, что успел, - ответил я. - За бесценок. Здесь в станице, этих денег хватило бы на развалюху. Хорошо, что совхоз выделил трёхкомнатный коттедж, как учителю.

- Здесь на хуторах много чеченцы живут, разводят скотину, выращивают хлеб, - сказал старик.

И как они уживаются с казаками, дядя Арсен? - спросил я.

- Простые люди, разве они виноваты, что была война?

- Да нет, дядя Арсен, простота , как говорят русские люди, хуже воровства, - возразил я. - Вспомните, когда в Грозном начались антирусские митинги, кто стоял на площади? В основном простые люди из аулов и сёл. Их специально привозили на автобусах в город, чтобы создать впечатление о массовости проводимых мероприятий. Не они ли вместе с криминальными элементами, выпущенным из тюрем и лагерей, устраивали погромы и резню среди русского населения. Что это было? У чеченцев хорошая память. Сводили счёты за сожжённые немирные чеченские аулы во время Кавказской войны, а может сквитались за свою депортацию в феврале 1944 года? Как бы там ни было, когда русское население в массовом порядке стало покидать Чечню, следующей волной переселения стали те, кто стоял на митингах, а потом в конечном итоге взял в руки оружие, чтобы воевать против федералов. Сначала подталкивали и принуждали русское население к тому, чтобы оно уезжало на свою историческую родину, а потом и сами поехали за русскими: некому стало их лечить и учить чеченских ребятишек.

- Сейчас эти слова говоришь не ты, это в тебе обида говорит, - теперь уже в свою очередь возразил старик Арсен.

- Может быть и так, но только первое время я не мог поговорить с чеченцем на его родном языке, потому что первая мысль, которая возникала в моей голове была: сколько же ты, шакал, убил русских солдатиков? И ради чего убивал? Чтобы потом уехать со своей земли, которую защищал, не понятно от кого и для чего? После войны жизнь в Грозном остановилась. Нет, сам город отстраивался на русские деньги из бюджета, превращался в город-музей, но все без исключения промышленные предприятия не работали. Некому стало работать. Остановились нефтеперерабатывающие заводы, которые по странному стечению обстоятельств во время войны работали, единственное от чего понесли урон, так это в последствии от разграбления местным населением. Территорию бывшего машиностроительного завода "Красный Молот" расчистили от завалов и отгрохали торговый центр "Беркат". Знаменитые чеченские строители, не принимали участия в строительстве нового города, зачем, когда можно было нанять строителей из Турции и организовать вахтовый метод работы на строительных объектах тех же русских.

- Да, всё так. Когда дети меня собирали ложить в больницу, я узнал, что здесь в терапии лежит хороший мой знакомый по Грозному, Хасан. С ним, не хотел бы поговорить?

- О чём?

- Он не воевал, живёт на хуторе Перевальном уже лет тридцать.

- Сыновья есть?

- У кого?

- У этого Хасана. Сам он мог и не воевать, а вот его сыновья...

- Нет, с сыновьями Хасану не повезло. Старшего Ахмеда женил, как положено, внуки пошли, а он связались с нехорошими русскими бабами и младшего брата к этому подбил. Хасан грозился, что на аркане притащит Ахмеда в хозяйство. Шутка сказать, 17 только дойных коров, полторы сотни голов овец, земли 42 гектара в прошлом году ещё прикупил. Рабочие руки по зарез нужны, а тут такое...

- Как же он их воспитывал? Даже не верится, что разговор идёт о чеченских сыновьях.

С Хасаном я познакомился дня через два, когда под вечер он пришёл проведать дядю Арсена. После того, что я узнал о нём и его сыновьях, у меня сложилось двоякое мнение об этом мужчине. Либо он был слабохарактерным человеком настолько, что его слово, как отца ничего не значило для сыновей, либо он вообще не занимался их воспитанием, переложив это на плечи работников школы интерната, а сам уезжал на заработки, как это было заведено в чеченских семьях сплошь и рядом. Тем не менее, я готовился к общению с ним уже хотя бы потому, чтобы удовлетворить интерес ребят, насколько хорошо я знаю чеченский язык. Должен оговориться сразу, у меня создалось впечатление, и скорее всего -- это так, если ты начинаешь изучать язык, им надо заниматься каждый день. Больше того, пробовать думать на этом языке. Если бы я жил в Грозном, с этим бы ни было особых проблем. Хочешь ты того, или нет, ежедневное общение с чеченцами тебе гарантировано. Но я ведь уехал оттуда двадцать с лишним лет назад и, естественно, многое подзабылось. Я часто стал ловил себя на мысли, что не могу вспомнить отдельные слова, особенно существительные. Чеченский язык -- язык нюансов. В своё время их в массовом порядке приходилось учить наизусть, чтобы вставить в нужный момент в разговорную речь, поэтому они хорошо сохранились в памяти. Ну, например, если я скажу чеченцу: "Хул хулуш дейн вир!" он поймёт о чём идёт речь. Дословный перевод этого выражения предельно прост: "Быть бывает!" Однако смыл его в более расширенном понятии будет означать, ни что иное, как: "Сначала ездил на ишаке, а теперь задрал нос, потому что купил "Жигули"".

Хасан вошёл в палату, поздоровался со всеми и подсел к дяде Арсену на стуле, спиной ко мне. Я в это время лежал на кровати и читал книгу. Надо было услышать буквально нескольких слов из его разговорной речи, чтобы по акценту, интонации голоса, и ещё каким-то едва уловимым оттенкам, определить, - это говорит чеченец. По национальному обычаю, которого я придерживался живя в Чечне, мне необходимо было встать и подойти к нему, даже не смотря на то, что он был намного моложе меня, подойти и поздороваться на его родном языке и соблюсти обязательный в таких случаях обряд приветствия, как то, спросить как обстоят у него дела, как здоровье и прочее.

Однако, я этого не сделал. Тем временем, по ходу разговора, дядя Арсен, сказал своему собеседнику, что в палате лежит ещё один грозненец, и указал на меня. Хасан оглянулся, каким-то отсутствующим взглядом посмотрел в мою сторону и вот тут я решил, что надо его хотя бы словесно поставить на место. Сначала я спросил у него на чеченском языке, как его имя и когда он ответил, откуда он родом. Он начал мне рассказывать на русском языке о хуторе Перевальном, где он живёт в настоящее время, но я то имел в виду совершенно другое и вот тут я его перебил и повторил вопрос, но уже на чеченском. Кулары, - ответил он, и я сразу отметил для себя, что род его живёт на равнине, а всегда считалось что равнинные чеченцы, по укоренившимся понятиям, вольно или невольно уступают горским чеченцам, и в вопросе вероисповедания и в сохранении национальных обрядов и обычаев. Не всякая девушка горянка, например, допустит заключения брака с равнинным парнем-чеченцем. Видимо, Хасан уловил усмешку на моём лице, когда я услышал, что он равнинный чеченец и скорее всего понял, со мной надо вести себя немножко осмотрительней, ибо владение чеченским языком это одно, а обладание знаниями менталитета нации, это уже немножко другое. Вскоре я сам, честно говоря, того не ожидая, поставил его в неловкое положение. Дежурная медсестра позвала меня на укол. И когда я вернулся в палату, спросил у Хасана, не желает ли он угоститься виноградом или огурцами, которые лежали у меня в тумбочке. Надо было видеть его лицо, когда я произнёс слово виноград. Сначала оно выражало полное непонимание. "Кемш, кемш" - несколько раз повторил я и лицо его, наконец, просветлело. И вот тогда мне стало понятно, что живя среди русских людей, они, чеченцы, стали забывать отдельные слова очень редко встречающиеся в их разговорной речи. Я уже не говорю о числительных размером свыше двух десятков и более, для них проще произнести их на русском языке. А вообще, подмечено и не только мной, что чеченцы в своей разговорной речи допускают наличие русских слов, что облегчает их общение друг с другом. Когда у меня появилась возможность с помощью спутникового телевидения смотреть передачи из Чечни, признаюсь, я иной раз попадал в тупиковые ситуации. Редкие телевизионные передачи из Грозного транслировались на литературном чеченском языке. Тут всё было просто и понятно, но стоило только начинать смотреть, скажем, репортаж, отснятый в сельской местности или каком-нибудь горном ауле, невольно начинаешь напрягать слух, чтобы разобраться в хитросплетении чеченского текста, далёкого от литературного, да в добавок искажённого диалектом, а их, если не ошибаюсь, в Чечне около десятка.

. . . . .

ПРИЗНАНИЕ ВЛАДИМИРА СМИРНОВА.

Наверное только слепому было бы не видно, что моё отношение к Елизавете Павловне переходят все допустимые границы, хотя я, как мог, старался скрыть их от своих соседей по палате. Я никогда не думал, что можно так влюбиться в женщину, чтобы постоянно думать только о ней, мечтать о чём-то, на мой взгляд, несбыточном. Я стал хуже спать по ночам, потерял аппетит, и всё думал и думал только о ней одной. Надо было как-то объясниться, но как и когда? Всё усугублялось моим заболеванием, станет ли выслушивать она мои признания, ведь что ни говори, микроинфаркт, дело не шутейное. Я часто стал задумываться о причинах своего заболевания, и смутно, но вспомнилось, что давным-давно в детстве перенёс ангину, и эта ангина, скорее всего не прошла бесследно для моего организма, дав осложнение на сердце. Но это было всего-навсего моё предположение.

Как у всякого сельского мальчишки у меня был велосипед, я рано научился плавать, а в старших классах даже играл за совхозную футбольную команду, гордился тем, что был и мой вклад в успех команды, когда мы взяли первое место в районе. В институте мои приоритеты несколько поменялись, я увлёкся ручным мячом и приходилось защищать спортивную честь учебного заведения в институтской сборной. И никогда не жаловался на сердце. Никогда. Впервые я почувствовал, что оно у меня есть, когда стало понятно, что продолжение ремонта нижнекурганской больницы стоит под большим вопросом. Сказать же, что я сильно переживал по этому поводу, да нет, это было не так, хотя, если быть честным до конца, признаюсь, мне очень хотелось увидеть объект доведённым до конца, ибо в него было вложено немало сил, ума, изобретательности, да плюс к тому, это была моя первая самостоятельная работа.

Но случилось то, что случилось, и надо было как-то выходить из скверного положения, а значит лечиться. Сказать, что я буквально пропитался доверием к своему лечащему врачу доктору Кирсановой, было бы неправдой. Меня смущала её молодость и даже кандидатское звание играло не в её пользу, потому что, кто-кто, а я уж хорошо знал, как становятся кандидатами в наше время, так как сам уже варился в котле этой кухни. Единственное, что настраивало на позитивный исход моего заболевания, это умение Елизаветы Павловны общаться с людьми, а как известно, и, не мной придумано, что доброе слово лечит.

Правда, было ещё одно обстоятельство, которое могло стать камнем преткновения в наших отношениях. Фатима Керимова, работавшая в совхозе старшим экономистом. Мы познакомились с ней в один из моих приездов в станицу в станичном баре. Так получилось, что мои старые друзья-одноклассники чуть ли не силком затащили меня туда. Как водится в таких случаях, мы немного выпили, потом я совершенно неожиданно увидел Фатиму и решил её пригласить потанцевать. Чего скрывать, эта тонконогая брюнетка приглянулась мне с первого взгляда. Мы разговорились, оказалось, что она вместе с подругами пришла в бар, чтобы отметить день рождения одной из них. Я в шутку спросил, надо ли мне испросить разрешение подруг, чтобы проводить её домой и получил не менее шутливый ответ: не обязательно, если я не боюсь столкновения с её родными братьями. Признаться, такой ответ покоробил меня, тем не менее, не перекинувшись с друзьями ни словом по этому поводу, я пошёл её провожать. Сначала мне показалось, что Фатима пошутила. Мы шли по освещённому фонарями тротуару, никакого преследования не было и в помине, и я подумал, что упоминание о братьях было просто со стороны Фатимы неуместной шуткой. Правда, вскоре на противоположной стороне улицы я увидел двоих подростков. Фатима помахала им рукой и спросила, не пора ли домой.

- Это и есть твои братья? - спросил я, и, получив утвердительный ответ, улыбнулся, вспомнив предупреждение о столкновении.

Однако, всё было ещё впереди. Вскоре мы подошли к дому Фатимы, распрощались, я пожелал ей спокойной ночи и пошёл домой. Я настолько был увлечён мыслями о своей новой знакомой, что уже не помню, в какой момент передо мной возникли трое парней. Не нашенские, не станичники, а дагестанцы, приглядевшие нашу станицу и занимавшиеся выпасом совхозного скота. Это уже много позже я узнал, что это были братья Гаджиевы, старший из которых Магомед по уши влюбился в Фатиму, но был отвергнут своей избранницей сразу и бесповоротно. Была ли это случайная встреча или братья Гаджиевы действовали по наводке братьев Фатимы, так и осталось для меня вопросом, но суть была не в этом. Магомед, невысокий, щуплый, бросился ко мне и первым нанёс удар в переносицу. Всё произошло настолько быстро, что я не успел даже моргнуть глазом. Я развернулся, ударил его в свою очередь, он улетел в кусты. И тут, кто-то из братьев ударил меня в спину, я расшвырял и этих обидчиков в стороны, но с троими справиться мне было не по силам. Спасло меня то, что впереди послышались голоса ребят, видимо, возвращавшихся из бара и мои обидчики, оценив ситуацию, складывающуюся не в их пользу, убежали в тёмный проулок, из которого появились.

Я шёл домой и думал, что сейчас мама, увидев мою залитую кровью рубашку и расквашенные губы, устроит мне допрос с пристрастием. Так и вышло. Не успел я умыться во дворе под краном и стащить рубашку, как мама появилась на крыльце дома. Всплеснув руками, она принялась ощупывать меня всего, повторяя, - а здесь не больно? А здесь? - и пообещала, что завтра же с утра поставит всю станицу на ноги, потому что эти проклятые дагестанцы никакого прохода не дают станичным парням.

Рано утром, когда я ещё спал, в комнату вошёл станичный атаман Николай Григорьевич Гуцай, высокий, статный с седой, аккуратно подстриженной бородкой. Полевая форма казачьего есаула плотно облегала его крепкое ещё, несмотря на возраст, тело. Из голенища правого сапога проглядывала ручка арапника. Арапник, если примитивно рассказать, кнут, плетённое из сыромятной кожи кнутовище которого, достигает длины где-то порядка около 2-х метров, крепящееся на укороченной ручке.

Ещё со школьной скамьи, когда на летних каникулах Коля помогал в работе отцу, знаменитому совхозному чабану, он освоил арапник до совершенства, потому что тот практически заменял ему знаменитую чабанскую ярлыгу.

- Кто? - загремел густой бас атамана в моей спальне.

- Я разобрался сам, Николай Григорьевич, - зная крутой нрав атамана, попробовал я как-то сгладить ситуацию.

- Вот ты, Володька, говоришь, что разобрался. Завтра-послезавтра синяки сойдут и ты уедешь в свой город. А эти шакалы возомнят себе, что один раз дело обошлось, обойдётся и в следующий. Не пойдёт! Кто?

- Я же не знаю их имён и фамилий.

- Опиши хотя бы одного.

- Маленький, щупленький, рваный шрам, скорее всего от ножа через всю правую щеку. Это всё, что я успел разглядеть при скупом свете фонаря.

- А-а, опять Магомед Гаджиев?!

"ДИАЛОГ СТАНИЧНОГО АТАМАНА НИКОЛАЯ ГРИГОРЬЕВИЧА ГУЦАЯ с УЧАСТКОВЫМ УПОЛНОМОЧЕННЫМ МУНИЦИПАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ ст. НИЖНЕКУРГАНСКАЯ БЕЛЕНКОВЫМ

РОМАНОМ ЯКОВЛЕВИЧЕМ.

"- Хорошо, что мы с тобой встретились, Николай Григорьевич, а я ведь, признаться, к тебе уже хотел наведаться. Нехорошо получается, мы ведь, как ни крути, вроде бы, с тобой в одной упряжке.

- Ты меня извини, Роман Яковлевич, за прямоту, но никогда я не хотел бы быть с тобой в одной упряжке. И не буду. А знаешь почему?

- Ну, обрадуй.

- Да тянули бы мы с тобой в разные стороны.

- Не пойму я тебя что-то, Николай Григорьевич, загадками говоришь.

- Да какие тут загадки, всё просто. Вот меня, скажем, казачий Круг на атамана выбирал. Так? Так! А что это значит? А это значит, Роман Яковлевич, за все свои дела и поступки я перед Кругом ответственность несу. Тебя же, на должность, твоё начальство поставило, и ты перед ним ответственность несёшь. А ведь твоя работа с людьми связана, так вот люди, для тебя, где-то там, далеко-далеко, а ты здесь. На разных полюсах, мы с тобой, получается. Разницу теперь чувствуешь?

- Сейчас мы с тобой в такие дебри залезем, что никогда из них не выберемся. Ставлю вопрос конкретно. Почему ты занимаешься самоуправством. Приходишь на чужое подворье, арканишь собаку арапником и требуешь освободить, чужую, кстати, частную собственность, в течении суток. По какому праву?

- По праву, данному мне казачьим кругом. Я защищал интересы станичного казака.

- А ты хоть знаешь, что твой казак, нанёс тяжкое телесное повреждение Магомеду Гаджиеву. У него сотрясение мозга, и документ, врачом выданный, кстати, имеется.

- Сейчас, Роман Яковлевич, всё купить можно. Дикие времена, дикие нравы.

- Ты хочешь сказать...

- Да не хочу, я сказал! А ты понимай, как знаешь.

- Мог бы и ко мне придти посоветоваться.

- И что бы это изменило? Ведь не зря же в народе молва идёт, что дагестанцы тебя с потрохами купили, потому и творят беспредел в Нижнекурганской.

-Ну, знаешь, за такие слова я ведь могу привлечь и к ответственности.

- Да ни черта не сможешь, а вот станицу довести до Кущевского противостояния, как пить дать, доведёшь. То, что нам с тобой показали по телевизору, это был уже кровавый финал и никто из журналистов даже словом не обмолвился, а с чего всё началось? Где истоки этой трагедии? Ведь ни для кого не секрет, что этому чёрту не русского Бога приглянулась станица Кущевская, что он купил всех в районе, прокуратуру, администрацию, ментовку и начал строить в станице дворец. Единственные, кого не мог он купить, это казаков. А те ведь предупреждали, добром это не кончится. Вот объясни мне, Рома, почему казак, да и тот же мужик, даже мысли в голове не держит, чтобы поехать в тот же Дагестан и попробовать обжиться там. Ну, чего ухмыляешься. А они едут сюда в наши исконно казачьи края и чувствуют себя тут хозяевами положения. Вот я и дал этим Хаджиевым 24 часа на сборы, чтобы для других чертей это стало уроком, притихнут на какое-то время. А если дать им волю, то завтра возле Престольного Храма они мечеть свою строить начнут. А оно нам надо? Вот, то-то. Я всё сказал и пошёл по своим делам. А ты, прикинь мозгами и учти, что если надумаешь привлекать меня, как ты сказал, к ответственности, дело будешь иметь не только со мной, а с казачьим Кругом прежде всего."

ПРИЗНАНИЕ ВЛАДИМИРА СМИРНОВА (продолжение).

Из рассказов больных, я знал, что Елизавета Павловна вечерами подолгу засиживается в ординаторской, работая над нашими больничными картами и, там же, частенько оставалась на ночёвку, отдыхая на диване, обтянутом серой искусственной кожей. Это понятно, что писанины у лечащего врача много и, чтобы не запустить её, надо заниматься заполнением карт ежедневно, но с другой стороны, работа моего лечащего врача по вечерам наводила меня на определённые мысли: значит дома её, во-первых, никто не ждёт, а во вторых, а это чисто житейское, она просто-напросто уже к девяти часам вечера могла быть голодна, и я решился сегодня угостить её домашними пирожками, которыми утром побаловала меня мама, ещё тёпленькими. Осенённый такой идеей, я вскочил с кровати, вытащил пирожки из тумбочки и вышел из палаты. Это, ко всему прочему, подумал я, даёт мне повод посидеть, поговорить с ней и, может быть, в такой непринуждённой обстановке, наконец, объясниться.

Мне повезло, что не надо было стучаться в кабинет, я встретил её в коридоре.

- У меня есть предложение, Елизавета Павловна, перекусить на сон грядущий, - просто сказал я ей, не надеясь на удачу, и увидел, как зеленоватый огонёк её глаз с удивлением во взгляде и лёгкой косиной, сначала остановился на моём лице, потом пробежал по руке, в которой я держал пакет с пирожками.

- А что там у Вас? - неожиданно спросила она с лёгкой полуулыбкой.

- Домашние пирожки. С картошкой и шкварками. Только не говорите, что приём пищи на ночь, нарушают работу желудочно-кишечного тракта. Я лично придерживаюсь того правила, что есть надо не тогда, когда положено, согласно режиму дня, а тогда, когда хочется.

Она долго, изучающе, смотрела на меня.

- Резонно - наконец, ответила она, - я, как врач, не сторонник переедания за столом, как и нарушения режима приёма пищи, но согласна, что практически любое правило предполагает возможные исключения из него.

- Прикажите, это понимать, как согласие с моим предложением? - с надеждой в голосе спросил я.

- Вы правильно всё понимаете. Только скажите, Владимир Иванович, шкварки -- свиные?

- А разве это что-то меняет, если бы они были, допустим, говяжьи? - ответил я вопросом на вопрос.

- Знаете, когда мой брат демобилизовался из армии и вернулся домой, он по секрету сказал мне, что первое время не мог есть армейскую пищу. В основном, она ведь приготавливалась из свинины.

- Жирная, потому что? - спросил я.

- И не только, - уклончиво ответила она. - Что же мы стоим? Пойдёмте, сейчас я поставлю чайник и будем пить чай с пирожками Вашей мамы.

Электрочайник закипел быстро. Елизавета Павловна сполоснула две чайные чашки, достала из шкафа поллитровую банку с сахаром, коробку чая "Ричард" с заварными пакетиками, а я тем временем развернул пирожки и разложил их на тарелке, которую она предусмотрительно поставила на стол. Всё это время, присматриваясь к несуетным, но чётко выверенным движениям хозяйки, я размышлял о том, что мог означать её вопрос о шкварках и к чему она поведала мне о подробностях армейской жизни брата. Размышлял, и не находил ответа ни на первое, ни на второе обстоятельство. И вдруг меня осенило. А что, если она тоже мусульманка? Тогда всё объясняется просто. Спрашивать ни с того, ни с сего было неловко и я подумал, что может быть в процессе беседы всё прояснится.

- Владимир Иванович, в каких облаках Вы витаете, я спрашиваю, Вам чай с сахаром? - послушался откуда-то из далека её голос, я посмотрел на неё. Увлечённая подготовкой к позднему ужину, она показалась мне особенно красивой. Эта, розоватого отлива блузка с белым подворотничком, и такого же цвета брюки униформы, были подогнаны по её фигуре безукоризненно. Управившись, она присела рядом на стуле, как-то непринуждённо закинула нога на ногу и с улыбкой спросила:

- Хотите, Владимир Иванович, я попробую угадать, о чём Вы только что размышляли?

- А Вы что, умеете читать чужие мысли, Елизавета Павловна?

- Да нет, просто глядя на Вас, я поневоле поняла, что говорить с Вами намёками, себе дороже. Вы моментально погружаетесь в свой мир, начинаете прокручивать ситуацию, надумывать что-то, хотя в действительности всё выглядит гораздо проще. Вы любите сладкий чай или пару ложек сахара будет достаточно?

- Пару ложек, пожалуй, будет в самый раз.

Елизавета Павловна разлила кипяток по кружкам.

- Я смотрю на форму пирожков, - сказала она, - плоские, широкие, признаюсь честно, видеть такие раньше не приходилось.

- Их надо не рассматривать, а пробовать. Вкуснотища -- неимоверная. Рецепт приготовления теста и начинки, кстати, перешёл к маме от бабушки.

Я взял пирожок, откусил небольшой кусок, осторожно размешал чай в кружке, слегка приподняв при этом пакетик.

- Наверно, их надо было подогреть в микроволновке? - спросила она, поднося выбранный пирожок ко рту.

- Совершенно не обязательно, холодные, на мой взгляд, даже вкуснее. Так что Вы там говорили о намёках? - с нетерпением в голосе спросил я.

Елизавета Павловна откусила в свою очередь кусок пирожка, запила несколькими глотками чая, поставила кружку на стол.

- Вкусно, только почему-то не чувствуется шкварок, - констатировала она.

- Мама перегнала их два раза через мясорубку, - пояснил я. - Извините, Елизавета Павловна, я давно обратил внимание на то обстоятельство, что Вы ловко умеете уходить от ответов на поставленные вопросы.

- Тонко отмечено, и возразить нечем. - Она взяла чашку, сделала ещё несколько глотков. - Мы с Вами взрослые люди, Владимир Иванович, поэтому, к чему лукавить, давайте говорить напрямик. Знаете, я давно жду с Вашей стороны каких-то подвижек, чтобы окончательно объясниться. Я хорошо понимаю, как Вы относитесь ко мне, это очевидно, как не стараетесь Вы скрыть Ваши чувства, у вас с трудом получается, если не сказать, - не получается вообще. Простите и меня за правду, если можете, Вы мне тоже далеко не безразличны. Когда я впервые увидела Вас, мне подумалось, что как пара мы бы смотрелись безукоризненно, на мой взгляд мы чем-то внешне даже похожи друг на друга, а я считаю это немаловажным; со временем у нас появились бы какие-то общие точки соприкосновения в отношениях, а может быть, как часто бывает, и выказали полную противоположность характеров, но, памятуя о том, что противоположности имеют обыкновение притягиваться, возможно, могли бы рассчитывать на прочную, доверительную семейную связь. Однако, однажды, сами того не осознавая, Вы отдалили меня за черту не возврата, Владимир Иванович. Помните, когда я Вас укладывала в больницу, я поинтересовалась, не женаты ли Вы? Я слукавила, потому что знала, - нет, больше того, знала о Вашем разрыве с Фатимой, после инцидента станичного атамана с дагестанской семьёй Гаджиевых. Именно тогда для меня стало шоком высказывание Вашей мамы по поводу чистоты казачьей крови. Я примеряла эту ситуацию на себе и пришла к выводу, что в понятиях Вашей мамы нет особых различий между девушкой-татаркой и девушкой, иногородней, в жилах которой, как это говорят в народе, течёт и польская, и еврейская, и малоросская кровь моих предков. В довершении зла, я родилась и воспитывалась в интернациональной семье. Мой папа работал в Северной Осетии большим партийным начальником и женился в достаточно зрелом возрасте, причём в жёны взял молодую девушку, осиротевшую дочь своего хорошего приятеля, кунака, род которого исповедовал ислам. Моя мама закончила университет, работала в министерстве образования республики, вырастила нас с братом практически одна, потому что папа умер незадолго до моего рождения. Я не стану Вас спрашивать, Владимир Иванович, как к сказанному отнесётся Ваша мама. Я наперёд знаю, что она скажет Вам. Это можно было бы и скрывать первое время, но только представьте на минутку, кем я буду выглядеть в её глазах, когда правда вскроется. А ведь она вскроется, рано или поздно.

Я сидел, забыв о чае и пирожках, слушал её и думал, что мне совершенно нечем возразить, а самое интересное, стоит ли вообще возражать. Елизавета Павловна была права, как была права и моя мама. Она не заканчивала университетов, никогда не ходила в больших начальниках. Она всю свою жизнь проработала простой дояркой. И всю свою жизнь посвятила мне. Я был у неё единственным сыном. Она кормила меня, одевала, чтобы я не выглядел хуже других, зачастую отказывая себе в чём-то, а самое главное, - учила. И я всегда старался учиться так, чтобы не огорчать её и помогал, как мог, по хозяйству, присматривая за живностью во дворе, за тем же огородом, например. После окончания восьмилетки поступил и закончил строительный техникум, отслужил в армии и, демобилизовавшись, стал студентом строительного института. Получив диплом инженера-строителя, я понял, что пришла пора платить по долгам и хотя мне предлагали поступать в аспирантуру, пошёл работать. Нет, в аспирантуру я всё-таки поступил, но только на заочное отделение, сидеть же на шее мамы больше не имел права. Я поступил на работу в СМУ краевого центра, начинал с каменщика, со временем стал бригадиром монтажников, три года отработал прорабом, уже наверху поговаривали о моём назначении главным инженером, но времена наступили непредсказуемые, в строительстве начался полный развал, как грибы-поганки после благодатного дождя стали расти частные строительные фирмы на правах акционерных обществ, соревнующихся разве что в разбазаривании и грабеже производственных фондов некогда гремящего на весь край Строительно-Монтажного Управления. Специалисты на стройках стали не нужны, больше привлекались к работе менеджеры и я ушёл из СМУ, по знакомству устроился в Гражданпроект и начал работать главным инженером проекта. Сказать по правде, место которое я занимал, пользовалось авторитетом у людей с солидными кошельками, желающими вложить определённые средства в переустройство помещений жилого фонда, для обустройства каких-то фирм, салонов красоты или, скажем, частных магазинчиков. Там и нашёл меня в своё время Руслан Керимович и я, согласовав со своим начальством отдельные вопросы, дал согласие вновь назначенному глав врачу Нижнекурганской районной больницы на совмещение новой должности со старой, честно говоря, больше нравящейся мне, нежели нынешней.

Всё это время я не порывал связей со своей родной станицей, часто наезжал в гости к маме, встречался с одноклассниками и старыми станичными приятелями, постоянно был в курсе всех основных событий в станице, но надо признаться, поверхностно, постольку-поскольку. И вот что интересно. Всякий раз, когда я наезжал в гости, мама в первую очередь, почти всегда, интересовалась, не появилась ли у меня девушка. Услышав отрицательный ответ, она, как правило, вздыхала, и начинала сетовать, что ей бы хотелось дождаться внуков, пока ещё есть здоровье, и если я не женюсь сейчас, то разбалуюсь и не женюсь никогда. Я, как мог, отшучивался, старался уходить от подобных разговоров, но после того случая с Фатимой, понял, что подходить к выбору спутницы жизни, должен крайне аккуратно. А тут случилось непредвиденное: приехал в станицу, развернул активную деятельность по ремонту больницы для своих земляков и ... неожиданно влюбился.

Сообщение Елизаветы Павловны застало меня врасплох, я был настолько обескуражен, что уже пожалел о своём визите с пирожками, (откуда я мог знать такие подробности её биографии), потому что оказался в недвусмысленной ситуации, из которой у меня оставался только один выход, - пойти против воли своей мамы, а сделать это я никогда бы не смог. Продолжение разговора в ординаторской даже на отвлечённые темы уже теряло всякий смысл, и мы сидели молча, не притрагиваясь к пирожкам, лишь изредка прихлёбывая остывший чай, пока я, не сославшись на поздний час, не поднялся и не ушёл в свою палату.

Я не спал всю ночь. И пуховая домашняя подушка показалась мне, каким-то твёрдым комком, сбившимся под головой, и толстая поролоновая подстилка под матрасом, которая поглощала скрип сетки больничной кровати, вроде как, не спасала бока от жёсткости моего ложа, и всё было не так, даже под шерстяным одеялом ни с того, ни с сего я начинал замерзать, а то вдруг раскрывался, потому что становилось нестерпимо жарко. Утром я проснулся разбитым и потому, не поднимаясь, решил подремать до обеда, насколько это будет возможно, но именно сегодня, сразу после завтрака, который я пропустил, Елизавета Павловна устроила обход. Она была, как обычно, в хорошем настроении, улыбалась нам и когда подошла моя очередь, как ни в чём не бывало присела на кровать, померила давление, послушала сердце, поинтересовалась самочувствием и завела разговор о том, что назначит мне повторную сдачу анализов и, если особых отклонений в них не будет, то уже можно будет конкретно поговорить о выписке. С каким-то внутренним облегчением я кивнул ей, выражая полное своё согласие.

Почти сразу после обхода пришла мама. Первое время моего пребывания в больнице, мне больших трудов стоило отговорить её приносить завтраки, обеды, да и ужины, налитые в поллитровые банки и укутанные в какие-то старые шерстяные платки и шарфы, для сохранения тепла, объясняя это тем, что больничная кухня обеспечивает нас вкусной и сытной пищей. Однако всякий раз она приносила фрукты, овощи, а чаще, разнообразную печённость, как те же, скажем, пирожки, причём в таком количестве, которого хватало с избытком на всех моих соседей по палате. Мы сидели в палате и тихо разговаривали. Я рассказал ей о возможной скорой выписке, и она как-то встрепенулась, услышав это сообщение, тут же спросила, что пройдёт день-два и я засобираюсь в свой город. Я пожал плечами и кивнул, и тут услышал такое, отчего меня охватило волнение, потому что услышал из её уст следующее:

- Ты бы присмотрелся, сынок, к своему лечащему врачу. Девушка она серьёзная, не то что эта пустышка, Фатима. По станице идут только одни хорошие отзывы о ней, как о враче. Уедешь, найдётся какой-нибудь казачина, вскружит ей голову и всё, такую невесту из под носа уведёт.

"Сказать, или нет?" - неожиданно промелькнуло у меня в мозгу.

Если сказать, значит, поставить её в неловкое положение, и это при том, что в палате мы были не одни, а значит люди, вольно-невольно обратили бы внимание на возможные изменения в её поведении.

Так сложились обстоятельства, что я , уезжая из станицы, не попрощался с Елизаветой Павловной. Уезжал, ещё не зная, какие жизненные перемены ожидают и меня, и её, впереди.

Через полгода скоропостижно скончалась моя мама. Инсульт. Её нашли бездыханной во дворе нашего дома. Видимо, ей стало плохо и она кое-как выбралась наружу, но на большее, позвать на помощь кого-либо из соседей, сил уже не хватило. Так я остался в этом мире один. Но накануне Нового года случилось счастливое для меня событие.

Поздним слякотным вечером я выходил из супермаркета с пакетом продуктов и лицом к лицу столкнулся, с кем бы вы думаете? Да ни за что не поверите. С Елизаветой Павловной. Я настолько опешил, что стоял как вкопанный, и единственное, на что хватило меня, так это прошептать: "Лиза, ты?" Оказалось, что моя любимая приезжала читать лекции на курсах повышения квалификации в краевой центр и завтра уже должна была уезжать в станицу. Естественно, что отпустить её я уже не мог, просто не имел права. Сама судьба бросала мне в руки такой бесценный подарок. И отпустить? Да никогда! Мы ведь могли просто разойтись в этот вечер и не встретиться. Когда бы я еще собрался с духом и приехал в станицу, чтобы объясниться окончательно ? Я предложил ей пойти со мной на съёмную квартиру, где проживал, поначалу она отказывалась, причём настолько искренне и не наигранно, что мне стоило немалых трудов склонить её, к этому, как она выразилась, безумному поступку. Я объяснился ей в любви, прямо здесь, на ступеньках супермаркета и поцеловал. И потому, как она затрепетала в моих руках, я понял, что любит, а, значит, отпустить её, как мужчина, уже просто не имел никакого права.

Всю ночь мы не сомкнули глаз, обсуждали проблемы нашего дальнейшего совместного проживания. Я пообещал ей, что завтра же позвоню Руслану и обговорю вопрос трудоустройства моей возлюбленной в его клинике, а она, в свою очередь, сразу по прибытию домой, займётся вопросами, связанными с увольнением и подготовкой переезда ко мне.

Новый год я встречал в станице, у неё на квартире, в кругу наших общих друзей, её бывших сотрудниц и моих одноклассников. И хоть праздник удался, было шумно и весело, я хорошо понимал, что та непрочная ниточка, которая связывала меня со станицей, обрывалась навсегда. Ничего тут не поделаешь, так устроена наш мир, новые жизненные обретения неминуемы без потерь. Да, чуть не забыл. В нашей компании была и Женечка вместе с Толей Сурковым. Все собравшиеся сразу отметили, что скоро в их семье будет пополнение и это стало поводом уделить внимание этому факту, вылившееся в сердечные поздравления и пожелания.

. . . . .

Утро было туманное. Густая, белесая наволочь почти вплотную прижималась к земле, скрывая очертания деревьев и кустарников, домов на противоположной стороне улицы, приглушая звуки изредка проезжающих по дороге машин и рокот одинокого трактора, поднимающего зябь на недалёком от станицы совхозном поле. На глазах молочная пелена начинала светлеть, в полном безветрии зарождающегося весеннего дня в ней то тут, то там стали появляться голубоокие прогалины, сквозь которые неизбежно, вот-вот должны были пробиться солнечные лучи, чтобы отогреть продрогшую за ночь землю. Солнце брызнуло неожиданно, ярким, слепящим глаза светом и именно в этот момент неподалёку от скворечника, закреплённом почти на самой макушке высоченного пирамидального тополя, защёлкал, залился звонкой трелью скворец, которого то и разглядеть сразу невозможно было из-за корявых ветвей.

Семицветов вышел за штакетниковую ограду двора и тут же, сразу увидел подъезжающую светлую "Ниву" сводного брата. И нехорошим предчувствием ёкнуло сердце, когда он увидел озабоченное лицо Дмитрия Степановича. Они шагнули навстречу друг другу, приветствуясь крепким рукопожатием и прикосновением левых щёк на чеченский манер. Так здоровался Валентин Фёдорович только с отцом и братом. Он уже и не упомнит, как привился этот обряд в их отношениях, может быть в те времена, когда Валька наезжал в гости на каникулы к отцу на всё лето, но они приняли этот обряд безоговорочно, потому что на их взгляд, он выражал сердечность и доверительность, значительно отличаясь от чисто русского рукопожатия, порою страдающего недостатком искренности и взаимного уважения.

- Отец? - тихо спросил Семицветов.

Дмитрий Степанович кивнул.

- Когда?

- Сегодня утром. Извини Валентин, точного времени не скажу. Никогда себе не прощу, что поселил его в отдельной комнате. - Дмитрий вздохнул, - хотел, как лучше, чтобы дети не мешали болеющему старику. А вышло...

- Не казни себя, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Я сейчас. Жене передам скорбную весть, карточку банкоматную возьму и поедем.

- А наличка имеется?

- Да тысяч пятьдесят найду.

Уже в машине Валентин передал Дмитрию толстый пресс денег, перетянутый резинкой.

- Оставь себе, тебе предстоят немалые расходы. Мы начнём с совхозного начальства, надо поставить его в известность, попросить транспорт, потом в Курганск, в бюро ритуальных услуг и уже с гробом в морг. Этим займёшься ты, а я начну подготовку поминального стола и подготовкой могилы. Думаю, хоронить будем из отцовского дома, народу будет много, а потому людям удобнее прощаться с отцом в станице, нежели на моём хуторе. Что-то не так? Замечания по организации похорон есть?

- Да всё, вроде бы так.

Валентин Фёдорович ехал в глубокой задумчивости. Вот и ушёл из жизни последний его родной человек. Похоронят его на станичном кладбище рядом с матерью и женщиной, с которой отец прожил в любви и согласии без малого пятьдесят лет. От матери у него не осталось даже фотографии. И бабушка не любила рассказывать о ней. И если бы не отец, который под великим секретом рассказал ему ещё в детстве, кто есть кто, он так и жил бы в неведении о степени родства, растивших его людей.

Бабушка умерла задолго до трагических событий в Грозном. Когда Валентин Фёдорович засобирался переезжать в станицу Нижнекурганскую, мачеха наотрез отказалась ехать с ним: - " Я там уже пожила в своё время, зачем дважды входить в одну и ту же реку?!" - был её ответ. Он так и не понял, что мог означать этот двусмысленный ответ. Где она теперь, что с ней, жива ли, выжила в этой страшной войне, он не знал и тяжёлым непомерным грузом вины лежал на его плечах отголосок того поступка, который он до сих пор не может себе простить. Ему бы поехать в Грозный, посидеть на могиле любимой бабушки, да всё запуталось в такой тугой клубок обстоятельств, распутать который, как ему казалось, было невозможно. Не мог он пересилить себя, стоило лишь задуматься и представить, чем станет для него свидание с городом, в котором прошло детство, где он учился, обзавёлся семьёй, где появились на свет дети. Старый город до сих пор приходит к нему во снах. До сих пор он бродит в тиши широких проспектов, освещённых таинственно-желтоватым светом ночных фонарей, а когда устаёт, присаживается на удобной лавочке то ли в Полежаевском скверике, то ли в парке подле Чеховской библиотеки, где сама обстановка, располагает к размышлениям, очищает душу и сердце от тяжёлых мыслей и скверны, делает тебя чище, выше, благородней. А что увидит он сегодня в городе-незнакомце, входя в который, как ему подумалось однажды, непременно должно возникнуть желание, снять обувь, потому что до того неестественно-музейным лоском смотрится и тротуарная плитка под ногами, и небоскрёбы несостоявшихся "сити", больше отталкивающих взгляд, своей отчуждённостью, чопорностью, чужеродством форм и никчёмной роскошью, нежели привлекая его. И вся эта помпезность, выспренность, архитектурные излишества есть ничто иное, как дань русского народа, за разрушенный в своё время старый город, город-трудягу, город славных трудовых и боевых традиций, ставший заложником закулисных кровавых игр недалёких политиканов и их не менее, а может даже более, кровожадных царедворцев. И ещё это была баснословная дань за хрупкий мир на Кавказе. И превратился город-созидатель, город-работяга в торгаша. Это звучит, как издёвка, но торговый центр "Беркат" построен на развалинах машиностроительного завода "Красный Молот", производивший нефтяное оборудование для страны, поставлявший в том числе свою продукцию и за рубеж, как будто не нашлось для базара другого места в огромном городе.

Валентин Фёдорович понимал, что так или иначе, при посещении города, неминуемы встречи с теми людьми, если, конечно, они остались живы, с которыми когда-то работал и жил, а ведь он хорошо помнит, как изменились они до неузнаваемости от посещений стихийных митингов в центре города у памятника Ленина, вскоре сваленного с постамента, когда начались волнения, как обострились их суждения по поводу всего происходящего в республике. Многие их них понимали, что буйволиное молоко из золотого крана на кухне, как и введение в оборот собственных денег, ещё не существующих, но уже прозванных в народе "дудариками" - абсурд, более того, раскручиваемое колесо антирусской истерии с каждым днём остановить было всё труднее и труднее, тем не менее на критические замечания с его, Семицветова, стороны, реагировали не адекватно, порой даже агрессивно. Кто-то из этих людей ушёл воевать в горы, а тот, кто остался, отправив жён и детей в сёла к родственникам, остались оберегать свои дома и квартиры, с оружием в руках от разграбления мародёрами.

О чём можно было говорить с этими людьми при встрече? И обходить их стороной было не в правилах Валентина Фёдоровича. И потом, на каком языке общаться? на чеченском, который стал в одночасье чужим, потому что не мог его слышать, как не мог слышать ритмичную танцевальную музыку или песни в исполнении чеченских артистов. Вспомнилось, что мужчины всячески избегали общаться с ними на их родном языке, почему? этому он до сих пор не может дать объяснения, чего нельзя было сказать о женщинах-коллегах. До сих пор сохранились самые приятные воспоминания о его походах на тот же центральный рынок в пору разгара арбузного сезона. Из года в год он покупал арбузы у одной и той же уже достаточно немолодой женщины-чеченки, тёти Марьям. Он хорошо помнит, как произошло их знакомство. Был вечер августовского дня, когда он вошёл в рынок и направился в арбузные ряды. Многочисленные торговцы этой сладкой ягоды зазывали его к себе, но он почему-то выбрал именно её. Она была вся в чёрном, даже просторное, по самые щиколотки широкое платье, не могло скрыть её полноты. Он подошёл к ней, поздоровался, сказал, что ему нужен самый большой и спелый арбуз, а за ценой он не постоит. Всё это он говорил на её родном языке. Наблюдая за ней, он неожиданно отметил, как в какой-то момент глаза её с хитринкой сузились, она заулыбалась и спросила, не русский ли он? Семицветов улыбнулся в ответ и кивнул. Видимо его выдавали гортанные и носовые звуки в произношении отдельных слов, которые давались ему с трудом, а может его излишне чистая литературная речь. Языком всерьёз он стал заниматься поздновато, в детстве просто общался с чеченскими ребятишками, для объяснения с которыми хватало порядка двух трёх сотен чеченских слов. Женщина выбрала, как он и просил, самый большой арбуз, но почему-то положили не на весы, а рядом с ними.

- Один рубль, - сказала она по-чеченски.

Валентин Фёдорович оторопел. Он ожидал услышать из её уст, какую угодно цену, но только не такой бесценок, ведь по внешней прикидке, арбуз стоил, как минимум рублей пять, а то и больше.

Увидев его недоумевающий взгляд женщина объяснила: "Это тебе, сынок, за то, что хорошо знаешь наш язык. Как приятно разговаривать с русским человеком, на моём родном языке! Такого ведь у меня не было никогда в жизни".

Валентин Фёдорович понял, что продавщицу не переубедить и потому на чеченском языке сказал буквально следующее.

- Давай договоримся, ни тебе -- ни мне. Я плачу три рубля и ухожу, иначе арбузы буду покупать у твоего соседа.

На том и порешили. И теперь всякий раз, когда Семицветов появлялся в арбузных рядах, все торговцы кричали:

- Эй, Марьям, твой русский сынок идёт, готовь самый большой арбуз за три рубля!

Он приветливо махал рукой, встречавших его таким образом торговцев, подходил к тёте Марьям, они улыбались друг другу и начинали длинный обряд приветствия, включающий расспросы о здоровье, делах, с обязательным вопросами, что нового в семье, здоров ли старик-муж, послушны, как и прежде, внуки и пр.

Иногда Валентину Фёдоровичу приходилось ставить на место чеченскую молодёжь, допускающую неуважение по отношению к русским людям. Однажды он ехал в трамвае по своим делам в седьмую школу. Ещё на остановке "Главпочта" он обратил внимание, что на выходе у передней двери стоит спиной к пассажирам атлетически сложенный парень, и не просто стоит, а повис на поручнях, тем самым затрудняя выход пассажиров на нужной им остановке. Время было обеденное, в трамвае было полупусто, пожилые люди с авоськами и сумками возвращались с центрального рынка. Чтобы не вступать в конфликт с молодым человеком, все они выходили во вторую дверь. Нашлась, правда и одна седовласая, средних лет женщина, скорее всего его бывшая коллега, которая попыталась урезонить парня. Валентин Фёдорович не слышал, что она говорила ему, но хорошо расслышал слова, прозвучавшие ей в ответ:

- Тебе што, места мало?

При этом, кивком головы нахал указал на пространство под правой рукой. На следующей остановке Семицветову надо было выходить , он поднялся и пошёл по трамвайному проходу, хотя мог бы выйти и во вторую дверь. Приблизившись, Валентин Фёдорович спросил у парня, не выходит ли он?

Это надо было видеть. Услышав за спиной родную речь, парень дёрнулся и всем своим накаченным телом, чуть ли не влип в пластиковый овал, отделяющий место водителя трамвая от салона.

- Старших надо уважать, независимо от их национальности, - окончательно добил Семицветов его. Посрамлённый парень выпрыгнул из вагона и побежал в сторону междугороднего переговорного пункта.

Знание языка позволяло Валентину Фёдоровичу в какой-то мере читать периодическую прессу, выходящую на чеченском языке, хотя с этим у него поначалу возникали трудности. Оказалось, что в чеченском языке существуют определённые буквы-символы, которые в словах произносятся либо с придыханием, либо через нос, либо с гортанным звучанием, поэтому он приобрёл "Абат" - букварь для первого класса, по которому чеченские ребятишки начинали учить родной язык в школе. Это позволило ему ознакомиться с новыми буквами, чеченского правописания и соответственно определённого произношения. А однажды, после ноябрьских праздников 1987 года, в газете "Грозненский рабочий" он прочитал объявление, которое приглашало всех лиц , желающих изучать чеченский язык в определённый день и час собраться в ДК им. Ленина. Тогда Семицветову подумалось, что именно там, на курсах, ему удастся освоить письмо, а значит и чтение чеченских текстов. Желающих учить чеченский язык собралось человек тридцать, если не больше, и, когда в конце коридора послышались приближающиеся шаги стройной, молодой женщины с папкой в полусогнутой левой руке, всем стало понятно, что это их преподаватель. Оказалось, что женщину зовут Зулай Хамидовна Хамидова. Она остановилась, каким-то испуганно-растерянным взглядом обвела собравшихся, и, срывающимся от волнения голосом, спросила:

- Что же я с вами буду делать? Ну, хорошо, проходите в кабинет, как-нибудь устраивайтесь и начнём вводный урок!

В небольшом кабинете, рассчитанном на пятнадцать столов, разместились с трудом, люди стояли возле стен, подоконников и даже в проходе между столами, на стулья усаживались по двое.

Первое, что довела до сведения собравшихся Зулай Хамидовна, было её сообщение, что занятия платные, порядка двадцати рублей в месяц. И потому, с каким недовольством отнеслись к этому собравшиеся, стало понятно, желающих изучать язык существенно поубавится. Так оно и случилось. На следующий раз пришло около десяти человек, а к концу месяца сформировалась группа из восьми.

Семицветов, сам по роду деятельности педагог, не уставал удивляться тому, как вела свои уроки Зулай Хамидовна. С каким терпением она излагала учебный материал, доводила его до сознания каждого слушателя. Вскоре выяснилось, что она кандидат филологии, работает в местном университете им. Толстого на кафедре чеченского языка и литературы. И еще, она рассказала своим слушателям, что пишет докторскую диссертацию, темой которой является то, чем занималась они по вечерам, три раза в неделю, т. е. , с чего надо начинать человеку, желающему научиться говорить на чеченском языке. Уже перед самым отъездом из Грозного Валентин Фёдорович узнал, что Зулай Хамидовна защитила докторскую и выпустила книгу, которая так и называлась - "Русско-чеченский разговорник", он даже держал её в руках, полистал, красочно оформленные цветными рисунками страницы, но приобрести не смог, потому что выпущенный небольшим тиражом "Разговорник" разошёлся с поразительной быстротой, а второму изданию, по всей видимости, помешала начавшаяся в Чечне война. Уже переехав в станицу, он узнал, что Хамидова некоторое время работала советником президента Ичкерии Дудаева, хотя функции её сводились к элементарному обучению президента литературному чеченскому языку. А потом прошёл слух, что она скоропостижно умерла.

Конечно, Валентин Фёдорович с первого же занятия не стал скрывать, что язык он знает, объяснил цель своего посещения курсов и потому стал активным помощником Зулай Хамидовны.

Круг его интересов в изучении языка, выходил за рамки программы. Например, зная, что чеченский язык, как и любой другой, богат нюансами, он старался по максимуму обогатить свои познания ими, чтобы потом применять в разговорной речи. К весне большинство слушателей курсов уже могли сносно объясняться на чеченском языке и тогда Семицыетов сделал предложение выступить всем по местному телевидению. Идея Зулай Хамидовне понравилась и в конце февраля слушатели курсов выступили на телевизионной студии. Передача называлась "Мы изучаем чеченский язык". Каждый слушатель заранее подготовил текст своего выступления в которых рассказал где работает и чем занимается, что привело его на курсы чеченского языка, рассказал о трудностях, с которыми пришлось столкнуться при изучении языка и как им помогала преодолеть эти трудности их преподаватель.

Когда в студии уже всё было готово к съёмке, слушатели обратили внимание, что студийный балкон по периметру, практически до отказа был заполнен людьми. Оказалось, что это сотрудники телестудии пришли посмотреть и послушать, как русские люди будут изъясняться на языке, который изучали всего несколько месяцев.

Не известно, как бывшие слушатели курсов распорядились своими познаниями в чеченском языке, потому что надо было срочно уезжать из города, но по собственному же мнению, первое время Семицветов не мог даже слышать чеченскую речь. То что раньше приходилось волей-неволей слышать, включив радио или телевизор, саму чеченскую речь, чеченские народные песни, мелодии зажигательной лезгинки, теперь вызывало в нём трудно объяснимое раздражение, обострившееся до неприязни. Этому он находил объяснение, потому что чувствовал себя изгоем в своей стране, потому что не мог жить на своей малой родине, ибо это было сопряжено с опасностью для него и его родных. Он понимал, что психологический стресс, связанный с переселением, со временем пройдёт. И вот однажды наступил день, когда его прямо средь бела дня потянуло к телевизионному пульту, он нашёл программу чеченского телевидения и словно по заказу на экране увидел знаменитый танцевальный ансамбль "Вайнах". Сделав до предела полную громкость звучания, Семицветов почувствовал, как каждую клеточку его сознания заполняют эти чарующие, не оставляющие никого равнодушным, ритмы и впервые за долгие, долгие дни раздумий и переживаний ощутил такую лёгкость во всём теле, что, казалось, пёрышком и сам взлетел бы в вихре стремительной лезгинки.

Когда русскоязычное население в массовом порядке стало покидать, неспокойный, непредсказуемый город, пошли разговоры, что отдельные беженцы на места своего будущего проживания, вместе с домашним скарбом перевозят останки некогда почивших близких родственников. Валентин Фёдорович посчитал это сверхкощунством, ибо те, кто позволял себе такое действо, прежде всего думая о себе, забывали, что великий дар природы, посланный нам свыше -- человеческая память. Мёртвые не имут возможности выбора места своего погребения, зато память, тёплое поминальное слово -- ничем не оценимая дань живых своим родным и близким, ушедшим в мир иной.

Первое время, когда остановка в республике стабилизировалась, из сообщений в местной печати, Семицветов узнал, что накануне Престольного праздника местные власти организовывают прибытие, размещение в гостинице и посещение бывшими грозненцами городских кладбищ. Бабушку он похоронил на центральном кладбище, ухаживал за могилой. Людям, взявшим в руки оружие, оказалось мало разрушенного до основания города, и ожесточённые бои, зачастую перемещались на городские кладбища, чтобы потом, по окончанию войны, они пришли в запустение и заросли дурностоем. Отзывы земляков, совершивших всё-таки первую, а потом и последующие поездки, были самые благоприятные, однако Валентин Фёдорович оставался при своём мнении: ни за что и никогда, ни под каким предлогом не возвращаться в город, который стал чужим.

. . . . .

Машина, ровно гудя мотором, на самой маленькой скорости, подбирала под себя всё новые и новые метры асфальтового полотна. Водитель, Николай Сотников, оказался тем незаменимым помощником, о котором можно было только мечтать. Он помог мне организовать погрузку гроба с отцом из морга в машину, в бюро ритуальных услуг напомнил о венках, о которых по рассеянности я едва не забыл. О Николае на станице говорили разное. И то что он не в меру вспыльчив, и любит "заложить за воротник, а когда выпьет, становится неадекватным. Но кому как не мне судить о человеке, который на протяжении вот уже более двадцати лет является моим соседом, занимая с женой и сыновьями вторую половину коттеджа. Я никогда за время нашего совместное проживания, не видел его пьяным, хотя знал, что он большой любитель пива, и не просто пива, а пивной пенки, которую очень обожал. Возможно, людские пересуды о неуравновешенном характере моего соседа, были связаны с тем, что после школы, не поступив в сельскохозяйственный институт, а не добрал всего-то какой-то балл, Колю забрали в армию и едва-едва прошедшего "учебку" бросили в самое пекло первой чеченской войны. Коля был тяжело ранен, но выжил, в госпитале получил из рук какого-то залётного генерала орденок, больше напоминающий разноцветную побрякушку, чем боевую награду и подчистую комиссованный вернулся домой, слегка припадая на правую ногу, с заработанным орденком, но не на груди, а в нагрудном кармане камуфляжной формы.

Я стал свидетелем того, как Николай после возвращения домой несколько месяцев провалялся в станичной больнице, как несчастная мать возила его в краевой центр на консультации к медицинским светилам, побывала с сыном даже в Пятигорске, где столичный академик, приехавший попить целебной водички, за приличное вознаграждение соизволил побеседовать с ним, но единственное, что посоветовал, так это приехать в его клинику для полного и всестороннего обследования. А тут кто-то из станичников присоветовал, чем тратиться на Москву, лучше обратиться к знахарю и целителю из Кабарды, который по разговорам лечит людей от недугов народными средствами, и берёт не по таксе, а кто сколько даст в силу своих материальных возможностей, да и живёт рядом, что тут до Нальчика, каких-то сто километров, и того нет. Кабардинский знахарь оказался человеком далеко не молодым, усадил Николая напротив, взял за обе руки и начал подробно расспрашивать, что с ним случилось и на что жалуется. Всё это время, выслушивая пациента, он кивал своей совершенно седой головой, и неотрывно смотрел в глаза Николая, повторяя время от времени: "Ясно, ясно!", хотя что ему ясно, было совершенно непонятно. Собеседование закончилось тем, что знахарь предложил Николаю подождать во дворе на лавочке, а мать попросил остаться.

- Не замечали, Вы, мамаша, как Ваш сын реагирует на внешние раздражители? Ну, скажем, на неожиданно громкий стук двери, или чей-то крик на улице?

- Как же не замечала, - вытирая выступившие слёзы, ответила мать, - воробей за окном зачирикает, так он вздрагивает весь, а потом съёжится и слова не молвит.

- Вот-вот! - лицо знахаря просветлело. - Ваш сын физически здоров, только пережил большое нервное потрясение. Это со временем пройдёт. Я мог бы провести с ним курс гипнотического исцеления, но это будет вам стоить немалых денежных расходов на транспорт, поэтому мой Вам совет, мамаша, жените Вашего сына и чем быстрее, тем лучше. Пенсию Вашему сыну предлагали?

- Да, вот, собираем документы.

- Откажитесь от неё, пенсию Ваш сын будет получать копеечную, а вот по жизни у него могут быть неприятности и недоразумения. И пусть как можно скорее устраивается на работу. Значит так, женитьба и работа, это то, что исцелит Вашего сына.

Вскоре Николай женился, устроился в совхоз сначала автослесарем, а потом пересел за баранку автомобиля. Так уж получилось, что молодая семья получила жильё во вновь выстроенном коттедже и мы стали соседями.

Дорога до Курганска, километров тридцать с небольшим по федеральной трассе, не заняла у нас и получаса, а вот оттуда мы добирались уже медленным ходом. По левую сторону тянулись вспаханные поля, кое-где уже работали посевные агрегаты, которые можно было рассмотреть за куцей, еще не покрытой листвой лесополосой с частыми проплешинами, поросшими каким-то кустарниками, по правую, до самого горизонта просматривались синие горбы курганов.

Выехав из города, мы некоторое время ехали молча, я настолько был поглощён своими невесёлыми мыслями, что даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал голос Николая.

- Валентин Фёдорович, а как Вы относитесь к тому, что наш станичный атаман в течении 24-х часов выселил дагестанскую семью из станицы. Я спрашиваю не потому, что хочу поставить Вас в неловкое положение, как бывшего учителя, и приблизительно догадываюсь, что Вы ответите. Я хочу Вам признаться, что буквально на днях попал в очень неприятную ситуацию и теперь даже не знаю, каких новых ярлыков навешают на меня казаки, потому что высказал свою точку зрения, а не вилял хвостом, как некоторые. Выпросил я у завгара пару дней, чтобы подремонтировать свою кормилицу. И вот, во время одного из перекуров, разговорились мы об этом выселении, а потом разговор перешёл на события, которые произошли у наших краснодарских соседей в станице Кущевской.

Мне сразу стало понятным если не всё, то по крайней мере многое, о чём будет говорить Николай. Помню, когда я лежал в станичной больнице, вечером ребята завели разговор о кущёвской трагедии и мне стоило больших усилий сдержать себя и не вступить в спор. Тогда мне это удалось, спор разгорелся не на шутку, а меня так и подмывало подключиться к нему, чтобы выразить свою точку зрения. Я сдержался. Объяснение этому простое. Ещё давным давно, когда я пришёл работать в школу учителем словесности, я считал для себя за правило, не вступать в дискуссии с кем бы там ни было при обсуждении острых вопросов, которые жизнь преподносит нам практически ежедневно. Я всегда оставался при своём мнении, но высказывать его, тем более навязывать никогда и никому не пытался. Зачем? Мы жили в такие времена, что оно, это мнение, вряд ли коренным образом поменяло бы суть происходящего в стране, а вот моя репутация педагога могла пострадать. И это была не просто мера предосторожности, это, скорее, результат нашего воспитания. Люди моего поколения вышли из октябрятского детства, пионерского отрочества и юношеского комсомола. Мы привыкли верить на слово тому, что слышали по радио, смотрели по телевизору, читали сначала в "Пионерской правде", позднее и в "Комсомолке". Мы, выходцы из Советской действительности, повзрослели, получили образование, стали самостоятельными людьми. А потом наступили времена перестройки и гласности. Большинство из нас ждали перемен, перемен на государственном уровне и нам казалось, что от нас и только от нас зависит будущее страны, её процветание и независимость. Как же мы были наивны. Поначалу я осуждал себя за то, что настороженно относился к гласности, а потом понял, ведь не так уж и далеко я находился от истины. Гласность по прежнему оставалась завуалирована правящей государственной верхушкой, а нам была подброшена исключительно с целью промывания мозгов большинства трезво мыслящих людей, а самое главное для отвлечения их от подковёрной возни кремлёвских политиканов, дорвавшихся до власти. В одночасье перестала существовать великая держава -- СССР. Начался планомерный развал страны, страны уничтожившей фашизм и через шестнадцать лет после великой Победы впервые в мире отправившей советского человека в космос. Зная характер Николая, его умение дискутировать, трезвость его суждений я ответил сразу, не задумываясь.

- А разве просматривается аналогия в упомянутых тобою событиях? Хотя, следует оговориться, они, эти события, есть ничто иное, как отражение действительности сегодняшнего дня: вся страна это огромная Кущёвка, в которой административная власть срослась с криминалом, а органы правопорядка, прокуратуры и судебной системы, погрязли во взяточничестве и коррупции. Это одна сторона вопроса, другая, касаемая непосредственно Кущёвки, заключается в том, что мы владеем ограниченной информацией о случившемся и можем только догадываться о первопричинах, разыгравшейся там трагедии. Единственное, что нам остаётся, это логически рассуждая, выстроить, насколько это возможно, последовательную цепочку, разыгравшейся в Кущёвке беды.

- Аналогия здесь не просматривается, это точно, - посмотрел на меня Николай, - но мне думается, что окажись в Кущёвке атаман Казачьего Круга человек с характером и мерой ответственности, как наш Гуцай, трагедии можно было бы избежать. Давайте начнём с самого начала. Я буду размышлять, а если, на Ваш взгляд, в чём-то окажусь не прав, Вы остановите меня и поправите. Поскольку в центре страшных событий оказалась семья Аметова, у меня сразу вопрос, на который я постараюсь ответить сам: на что мог рассчитывать крымский татарин Аметов, когда выбрал казачью станицу для проживания, совмещая это проживание с ведением фермерского бизнеса? На мой взгляд, заложенный первый куб бетона в цоколь будущего особняка стал роковым для него, его семьи и многих в том числе, ни в чём неповинных родственников, уже потому, что он попытался занять предпринимательскую нишу, давно принадлежавшую станичному клану бизнесменов Цапок.

- А что ты, собственно говоря, имеешь против Аметова, - спросил я.

- А вот что, - охотно откликнулся Николай, как будто только и ожидал этого вопроса. - Я могу привести немало примеров, как иногородние мужики обживали нашу станицу. Ну, вот Вы, например. С первого дня Вы пошли работать в школу. Дело нужное. Не захотели чеченцы, чтобы Вы учили их ребятишек. И ради Бога, это их выбор. А станице ведь сразу Вы пришлись кстати. Отзывы о Вас, как о педагоге, самые положительные, более того, доброжелательные. Жильё Вам дали, разве это не признание Вашей заслуги жить с нами, казаками. Или вот ещё пример. Помните того мужика, Руцкого, который занимался разведением нутрий, чтобы потом изготавливать и торговать шапками из их меха, правда, теперь этим бизнесом занимается его сын. Рядом с домом моей матери, он, Руцкой-отец, тоже беженец из Чечни, принялся строить дом. Мужик, Александр Яковлевич, надо признать сразу, был себе на уме, потому поначалу пристроил жену дояркой на МТФ, а сам подался сторожем на комбикормовый завод. Жена походила в доярках полгода, не больше, ровно столько, чтобы получить разрешение местных властей на строительство жилья, да по сходной цене приобрести совхозные стройматериалы для стройки. Конечно, наши казаки искоса поглядывали на изворотливого дельца, но не тронули, потому что тот занимался нужным и полезным для станичников делом, вон, сколько уж лет прошло, а я его шапку до сих пор на работу таскаю. Сын, так тот, вообще, дальше отца пошёл, принялся разводить песцов, чтобы станичные модницы имели возможность блистать во всей красе в пальто с песцовыми воротниками и когда-то таким же востребованным товаром, как песцовые шапки. Теперь, поговаривают, Руцкой-младший занялся разведением норок. Плохо это? Да, конечно, нет. Человек занимается делом, никогда и никому дорогу не переходил, глаза не мозолил.

Другое дело Аметов в этой самой Кущёвке. Тот, если не замахнулся, как я уже сказал, на бизнес семьи Цапок, то по крайней мере стал их конкурентом. Во главе этого клана стояла мать семейства, женщина властная и самолюбивая, воспитывающая своих сыновей в духе старинных казачьих обычаев, внушая им с детства, что именно они, продолжатели славного казачьего рода, ведущего свою родословную со времён Запорожских казаков, являются истинными хозяевами земли, на которой живут. С одной стороны, вроде бы и не плохо, но ведь всё делалось с расчётом на будущее. Чтобы чего-то добиться в этой жизни, наставляла она сыновей, они должны прежде всего учиться, а встав на ноги, сделать всё, чтобы потом любым путём попасть, пробиться во власть. Как уж там учился в школе младший сын Сергей Цапок, мне доподлинно неизвестно, но то, что он являлся заводилой и организатором пока ещё безобидных детских шалостей у Кущёвских казачат, до сих пор остаётся на слуху станичников. Своё образование Сергей Цапок завершил зашитой кандидатской диссертации, став кандидатом наук в области социологии. Получить учёную степень в лихую пору безвременья, если у тебя есть деньги, не составляло особого труда. Сколько их липовых кандидатов и докторов появилось в ту пору? Многие дельцы доходили до абсурда, покупали по две учёные степени. Скажем, тот же Катренко В. - депутат государственной Думы от нашего Ставрополья, в своё время, стал дважды кандидатом от юриспруденции и экономики. Мне пришлось как-то побывать в районе Кавказских Минеральных Вод в командировке, так Вы не поверите, Валентин Фёдорович, федеральная трасса "Кавказ" чуть не от Ставрополя, до самого Пятигорска пестрела банерами и портретами этого саморекламщика. А знаете, на чём он, на мой взгляд прокололся? Слишком перестарался позиционировать свою персону. У русского народа есть одна хорошая поговорка -- каждый сверчок, знай свой шесток! Этот же деятель через чур пытался выделиться из серой депутатской массы и потому при каждом удобном случае старался быть поближе к правящей кремлёвской верхушке. Подошло время убирать Грызлова с поста председателя Госдумы, а тут вот вам я, чем не кандидатура. Не прорезал номер, уж кому-то из правящих мужей Владимир Семёнович сильно поднадоел своей чрезмерной угодливостью. Определили его аудитором счётной палаты и должность, казалось бы не плохая, генеральская, да только по сей день о нём ни слуху, ни духу, крепко обрезали крылья.

А время шло, вот и для нашего антигероя, младшего Цапок, наступило время, когда надо было делать первые шаги, хоть в маленькую, но уже власть. Он становится депутатом местного законодательного собрания. Казалось бы, не велика должность, хотя с какой стороны и как посмотреть. Согласитесь, Валентин Фёдорович, - не многие из властных руководителей его уровня могут похвастаться присутствием на церемонии инаугурации избранного президента Медведева. Оставим этот вопрос без обсуждения, и не видать бы кремлёвских палат начинающему бизнесмену, как своих ушей, если бы не большие деньги, заработанные непосильным, как принято теперь говорить, трудом, совмещая его с поставленным на широкую ногу рэкетом, направленным против своих же станичных предпринимателей.

Не задолго до разыгравшейся трагедии в станице, стало известно, что между Цапок и Аметовым произошёл конфликт, но причина этого конфликта, как это не странно звучит, проводившим расследование следственным органам так и осталась неизвестной. Оставим и мы этот вопрос без обсуждения, потому что ни у бандита, ни у жертвы, теперь уже не спросишь, а причин, породивших конфликт было более, чем достаточно. Крымский гость, бывший, как бельмо на глазу у клана Цапок, видимо тоже изрядно потратился на подкуп местных властей и органов правопорядка, чтобы не чувствовать себя изгоем в казачьей станице и потому не отступил от своего, а даже наоборот, воспротивился давлению со стороны бандита, возомнившего себя истинным хозяином этой жизни. Теперь непосредственно о самой трагедии. Официальная версия следствия гласит, что и хозяева и гости были тупо вырезаны бандитами. И вот тут тоже возникает масса вопросов. Понятно, что по роковому стечению обстоятельств в доме гостеприимного хозяина собираются гости, но по какой-то непонятной причине преступники не могли дать отбой и отступиться, хотя бы временно, от задуманного. Больше того, подгулявшая кампания, разгорячённая спиртным, потребовала "продолжения банкета". Старший сын хозяина, исполняя волю гостей, поехал за пивом и, возвращаясь, видимо, увидел отблески огня в окнах особняка (преступники уже заметали следы жестокого злодеяния). Его отлучка -- счастливая случайность, позволившая ему остаться в живых и забить тревогу.

А теперь небольшое размышление по поводу выше сказанной информации. Могли ли бандиты, даже профессионально владеющие холодным оружием за считанные минуты совершить свои кровавые злодеяния против полутора десятков человек, треть из которых физически крепкие мужчины, даже если брать в расчёт фактор внезапности. Конечно, нет. Однозначно, преступники были вооружены и огнестрельным оружием. Тогда почему упор делается на поножовщину? Ответ предельно прост, чтобы подчеркнуть цинизм и жестокость нелюдей от человеческого рода, поднявших кровавые руки даже на детей.

Я слушал своего собеседника не перебивая, потому что следил за ходом его мысли и у меня практически не было причины прервать его рассуждение. Единственное, что оставалось непонятным, так это упоминание Николая о каких-то ярлыках, которые могут навешать ему наши казаки.

- Ярлыки, спрашиваете? - услышав мой вопрос по этому поводу, переспросил Николай. - Ребята ополчились на меня, когда зашёл разговор о детях, ставших жертвами разнузданной поножовщины. Да, если сказать, что детей жалко, значит, ровным счётом, ничего не сказать. Каким нелюдем надо быть, чтобы занести нож над безгрешным младенцем. Но ведь у этого вопроса есть и обратная сторона. Кому уж как ни вам, выходцу из Чечни, не знать о кровной мести. А пройдут какие-то годы, сегодняшний младенец подрастёт и возьмёт в руки оружие, чтобы отомстить. Я хоть и считаюсь участником антитеррористической операции в Чечне, но сколько я там провоевал. До первого боя. А вот в госпитале провалялся, не дай Бог никому. Вот там и наслушался былей и всякого рода небылиц, о кровной мести кавказских народов. У православных с этим проще, набили мужики друг другу морды, сели, поллитровку мировую распили и разбежались в разные стороны. У азиатов с этим сложнее. Год пройдёт, десять, да что там, может даже сто, а пролитая кровь твоего предка должна быть отомщена, таков закон гор.

- Вот там ты заговорил, что будь в станице Кущёвской атаман, типа нашего Гуцая, трагедии, возможно, можно было бы избежать, - заговорил я. - Нет, Николай, и ещё раз нет. И вот почему. Гуцай способен решать конфликты бытового уровня. Но ведь в Кущёвке мы имеем дело с конфликтом не просто на национальной почве. Хотя у бизнеса нет национальности, это конфликт больших денег с национальной подоплёкой. Я хочу подробнее остановиться на факте своего отрицания. Вспомним историю. Советская власть с первого дня своего существования, поставила целью извести казачество, как сословие, под корень, потому что видела в нём кровного врага. С мужиком было проще, подбрось ему идею земельного вопроса и им можно манипулировать, как угодно . С казаком всё оказалось куда сложнее. Земля у него была. Функции пограничных защитников рубежей Отечества руководители новой страны заменили новыми структурами. Казаки, испокон веков пахавшие землю и кормившие себя, а в годину военных лихолетий вступавшие в защиту царя и Отечества мобильными военными формированиями полностью экипированными и вооружёнными за свой счёт -- вот две привелегии, составлявшие предмет их бытия. Советы они в подавляющей массе приняли в штыки, как позднее примут и призывы большевиков в организации коллективного хозяйствования на земле. Казачья вольница стала бельмом на глазу правящей власти, своими протестами и вооружёнными бунтами и большевицкое правительство ответила на них жесточайшим террором. Правда, когда над страной возникла угроза фашистского порабощения, о казаках вспомнили, чтобы потом спустя время снова предать забвению вопрос о казачестве, как о сословии, выполнившим свою историческую миссию. И только, разве что, в казачьих семьях из поколения в поколение передавались предания казачьей вольницы от старших к младшим, чтобы те помнили, чья кровь течёт в их жилах.

Наступила горбачёвская перестройка и пришло время, когда казаки во весь голос получили возможность заявить о себе. Извлечённые из сундуков, пропахшие нафталином дедовские мундиры, оказались великоваты для ныне живущих внуков. И одеть их, чтобы красоваться в толпе станичников, ещё не означало считать себя приобщённым к делу возрождения казачества, ибо разорванная цепочка эволюции казачьего сословия не только обнаружила сам факт исчезновения государственной ниши, которую в своё время занимало казачество, но полную невозможность её воссоздания. Не потому ли в простонародье появилось обидное для любого казака прозвище - "ряженые". Казачьи объединения попытались подключиться к общественной работе в среде населения, но оказалось, что они явились не более, чем подменой существующих органов правопорядка и исполнительной судебной власти. Государство со своей стороны, чтобы подыграть казачеству пошло на создание казачьих кадетских корпусов, на самом высоком уровне способствует проведению казачьих кругов, на которых обсуждаются вопросы возрождения, хотя все хорошо понимают, этому никогда не сбыться. Не потому ли поступок станичного атамана Гуцая, только подтверждение полного бездействия полицейских органов района и не более того.

Поскольку ты, Николай, поднял тему кровной мести, мне думается, уместно вспомнить сейчас, нашумевшую в своё время историю с осетином архитектором-строителем Виталием Калоевым, который убил швейцарского авиадиспетчера Петера Нильсона, допустившего столкновение двух пассажирских лайнеров над Боденским озером в результате чего погибла его жена и двое детей, летящих на отдых в Испанию, в одном из них. Когда я впервые услышал эту историю, мне подумалось, что она произошла не в наше цивилизованное время, а где-то в эпоху дремучего мракобесия средневековья. Кто ты, человек, взявший в руки оружие, чтобы лишать жизни другого человека? По какому праву ты это делаешь?

В не такую уж и далёкую бытность, мне частенько приходилась по долгу своей работы, бывать в Осетии. У меня там много знакомых осетин, с которыми я и сейчас, по мере возможности, поддерживаю отношения. И мне кажется, да нет, я уверен в этом, многие из них, если не большинство, думают приблизительно так же, ка и я. Ведь Калоев, совершивший страшное злодеяние, вернулся домой национальным героем. И вот тут возникает несколько вопросов, на которые я не могу найти ответы, и вряд ли когда-нибудь найду. Для того, чтобы расправиться со своей будущей жертвой, наш АНТИГЕРОЙ, должен был отправиться на место будущего преступления. Перелёт туда обошёлся ему минимальными материальными затратами, потому что мероприятие было организовано специально для людей, потерявших в авиакатастрофе своих родных и близких. Для совершения расправы над ничего не подозревающей жертвой, надо было иметь наводку на нее. Кто был этим наводчиком? Скорее всего знакомый или родственник Калоева из числа осетинской диаспоры в Швейцарии. Первая ходка покушения на убийство ему не удалась, видимо, сами небеса давали знак остановиться, не смог он в присутствии ребёнка поднять нож на его отца. Встал вопрос о приобретении огнестрельного оружия, и это в незнакомой стране, без знания языка и прочих факторах, сопутствующих этому мероприятию. Значит, Калоев находился в сговоре с лицом, а скорее всего с преступной группой лиц, которые готовили это преступление. Так о каком национальном героизме можно вести речь? Больше всего мне не дает покоя утверждение людей потерявших своих близких, что он отомстил за всех! И никто из них не подумал, как жить дальше человеку с таким грехом? а ведь он всего лишь человек из плоти и крови.

Мы подъезжали к станице, въехали в улицу. Возле дома отца уже было видно большое скопление станичников, ожидавших нашего приезда. Завидев издали приближение машины, люди стали раздвигаться, но подъехать вплотную к дому не удалось. Машина остановилась, Николай заглушил мотор и тут же десятки и молодых парней, и мужчин, и стариков окружили её, с тем, чтобы гроб с телом покойного отца, внести во двор.

- Сдаётся мне, Валентин Фёдорович, что машину мне можно смело отгонять в гараж. Эти люди будут провожать Вашего отца в последний путь на руках, а это -- дорого стоит...

ОТ АВТОРА.

Мой рассказ об обителях четвёртой палаты был бы не полным, если бы я не упомянул о кончине деда Арсена. Так случилось, что произошло это в пору обновления природы: буйно зацвели сады и, в редкие для этих мест безветренные дни, дурманящий аромат цветения, настраивал дождавшихся тепла людей на позитивный лад, словно и не было слякотной и промозглой кавказской зимы с её бесснежьем, зато изобилующей сырыми туманами, что рассеивались далеко за полдень и то не всегда. Именно в это время кунак-чеченец Хасан позвонил ему и пригласил в гости разделить его радость: вернулся в семью старший сын Ахмед (якобы Хасан отхлестал его плёткой и отправил повиниться прежде перед женой, во что, зная менталитет чеченского народа, деду Хасану слабо верилось, ведь по Корану, правоверный мусульманин может держать четырёх жён, и что ж теперь, перед каждой каяться?). Больше того, Ахмед, якобы, привёл домой и младшего брата Резвана, и стоило только тому переступить порог отчего дома, как он заявил, что собирается жениться, причём избранница его русская девушка ( по логике вещей, он ставил отцу условие, и в это, тоже деду Арсену слабо верилось). Как бы там ни было, но получалось, что Хасан сделал деду официальное приглашение на свадьбу, от которого отказаться было крайне неудобно. Приехав на место, дед понял: играть свадьбу будут и на чеченский, и на русский манер, и ему стало интересно, как это будет выглядеть со стороны, ведь ни с чем подобным, ему, за долгую жизнь, сталкиваться не приходилось.

Чеченская свадьба, ро рассказам Алика, сына деда Арсена, поначалу не задалась. Многочисленная родня Хасана проигнорировали выбор Резвана и на свадьбу приехал только его младший брат Адлан с женой и сыном, да и то потому, что проживал в Ростовской области, а в супругах держал донскую казачку. А все недоразумения начались с того, что избранница Резвана воспротивилась обряжаться в наряд чеченской невесты (и от части, сама, не ведая того, была права, ибо обряжаться в национальную одежду невесты она имела право только в случае принятия исламской веры), а когда узнала, что на протяжении всей свадьбы ей предстоит простоять в углу комнаты, покрытой накидкой (каждый из гостей, по обычаю обязан был подойти к ней, приподнять накидку, и не столько оценить красоту, сколько показать дары, которые преподносит и только потом положить их на поднос у ног, если это были деньги и украшения, ), или положить рядом, если это был ковёр, предметы одежды и пр. Невеста, не ожидавшая такой перспективы развития событий, подняла скандал, который удалось погасить только благодаря уговорам родной матери. Свадебный стол по случаю такого мероприятия должен изобиловать всевозможными мясными продуктами и сладостями домашней выпечки, а из питья мог подаваться разве что чай, в купе с безалкогольными прохладительными напитками Причём, за столом размещаются исключительно почтенные гости, а в обязанность молодёжи входили танцы и всевозможные игры и развлечения во дворе. Справедливости ради надо сказать, что в наше время в последнее обстоятельство внесено существенная поправка. Согласитесь, танцевать и веселиться на голодный желудок не особенно приятно, поэтому где-то в укромном месте, скажем, за сараем накрывается стол с такой же пищей, как и в доме, только там чаем уже и не пахло, там были напитки, как правило в избыточном ассортименте и покрепче. Кто-то из родственников жениха обязательно присматривал больше не за наличием еды на столе, а за тем, чтобы не было очевидного перебора спиртного среди молодых людей: и без того у кавказцев кровь горячая, а с приёмом алкоголя, того и гляди, могут случиться непредсказуемые нюансы.

Итак, свадьба началась. Гости, преимущественно со стороны невесты, хохлы, русского происхождения, просторно уселись за столом, во главе которого по стародавнему обычаю усадили старейшего из них -- деда Арсена. Перед стариком поставили богато украшенный чеченским орнаментом поднос с отваренной бараньей головой и поскольку кинжал начисто отсутствовал в экипировке деда, на поднос, рядом с головой положили остро отточенный кухонный нож. Дед Арсен обычай этот знал, по ходу свадьбы отрезал, ради приличия, несколько небольших кусочков хорошо проваренного мясо, но всё время почему-то поглядывал на горку уложенной кольцами домашней, слегка прикопчённой колбасы. Гости так те, вообще, оказались в недоумении: поднимая чашки с ароматным чаем или стаканы с лимонадом, они переглядывались, вспоминая, похожие на издёвку (и какому дурню могла придти в голову такая идея), безалкогольные свадьбы времён горбачёвской перестройки, и не знали, что делать, - толи сначала отхлебнуть пару глотков, а потом закусывать, или же наоборот. А как же быть с тостами и здравицами? Невеста стояла в углу, жениха и в помине не было, как выяснилось позже, он, согласно, опять таки, обычая, веселился в кругу друзей далеко от места основного события. За окном, во дворе , под навесом, уже во всю звучала лезгинка, послышались первые азартные выкрики и рукоплескания редких, правда, танцующих, разогретых принятым алкоголем, а в комнате, если стояла и не гробовая тишина, то по крайней мере напряжённая. Тамады не было, Адлан, по складу своего характера, на эту роль не годился, жена его, могла бы исправить положение дела, однако памятуя о том, что только ради исключения, сегодня женщины сидели рядом с мужчинами, (их место, по-хорошему, в другой комнате, за другим столом), вовремя одумалась и сидела, обиженно поджав губы (уж на казачьей свадьбе она показала бы, на что способна!). Спас положения всё-таки Адлан. Он поднялся из-за стола, быстрым шагом прошёл за сарай и тут же вернулся, неся в обеих руках и "под мышками" сколько только можно было прихватить бутылок с коньяком. Под одобрительный шумок гостей коньяк незамедлительно разлили по чайным кружкам, вроде как и обычай соблюдён и в то же время не видно, кто и сколько примет "на грудь" редкого употребляемого в этих местах напитка, и свадьба, между прочим, потихоньку сдвинулась в сторону ожидаемой предсказуемости: раздались первые тосты и здравицы в честь невесты и её родителей. В адрес хозяина никто и словом не обмолвился, не прощаемся, дескать, в конце концов, по-хорошему, только начали. После принятых пары чашек, гости попробовали затянуть песню про удалого Хазбулата, да удался только первый куплет и половина второго, потому что дальше никто слов не знал, и когда затянули: "По диким степям Забайкалья", Хасан понял, что положение спасёт только баянист.

Бежать далеко не пришлось. Заведующая хуторским клубом, она же культ массовик, она же баянист, она же сторож, вверенного ей объекта, Светлана Степановна Бондарь, только и того, что уничижительно поглядела на запыхавшегося хуторского фермера, дескать, о чём вчера думал, мог бы и заранее предупредить, хотя в силу своего принципиального характера уже готова была прочитать назидание, но перемолчала и отдала команду: - "Хватай баян. Да аккуратней там, я сейчас!" и как была в спортивном костюме, едва поправив перед зеркалом косынку на голове, побежала следом.

В молодости Светлана Полякова, дочь сунженского казака, знаменитого механизатора из станицы Нестеровской, закончила культпросвет училище и, почти сразу выскочила замуж за Николая Бондаря, проходившего воинскую службу в городе Грозном, который, демобилизовавшись, и привёз её на хутор. Со своей профессией она оказалась для хуторян человеком по зарез нужным. Она тебе и кинофильмы могла покрутить, когда клубный киномеханик уходил в запой, а со временем стала совмещать все перечисленные выше должности. Её появление, приунывшая было, свадьба приняла с восторгом, тут же, наперебой, поступили заказы и заполнили комнату проникновенные, задорные и протяжные украинские песни да так, что скоро ей стало тесновато в четырёх стенах. И тогда было принято единственно верное решение переместиться во двор под навес, слегка потеснив редких танцующих. Встал вопрос, как быть с невестой, не оставаться же ей в комнате в одиночестве и та, в свою очередь, воспользовавшись моментом, вопреки всем запретам, высказала требование, чтобы срочно нашли жениха и доставили его суда, по её мнению, где он и должен находиться.

На свежем воздухе, свадьба словно обрела второе дыхание. Воодушевлённые гости заказали НАУРСКУЮ, с её знаменитым припевом: "Ойся, ойся, ты меня не бойся!" и тут-то хохлы, припевая и прихлопывая, пустились впляс, да так, что если бы кто-то из казаков посмотрел на это веселье со стороны, обзавидовался бы точно. Но самое интересное случилось, когда во двор в окружении дружков вошёл жених. В это время Светлана Степановна как раз исполняла обрядовую свадебную песню на чеченском языке. Слова этой песни она в пору студенческой молодости выучила на слух, потому перевирала и коверкала текст, чем вызвала усмешки молодых вайнахов, хотя те, что были постарше, особенно женщины, пытались ей даже подпевать. Чем бы закончилось исполнение этого хита, остаётся только догадываться. Неожиданное появление жениха вызвало одобрительные возгласы свадьбы, Светлана Степановна, растянув меха, заиграла огненную лезгинку и тот, не теряя времени, пустился в пляс. Невеста, имеющая о лезгинке поверхностное представление, только и того, что видела её когда-то по телевизору, сорвалась с места и поплыла, поплыла по кругу изображая руками плавные махи, свадьба захлопала в ладоши в такт музыке, кто-то стал отбивать дробь на подвернувшейся под руки кастрюле, (бубен принесли позже), жених подскочил к ней и принялся выделывать какие-то замысловатые, головокружительные коленца, послышались гортанные выкрики, звонкий, закладывающий уши свист, и теперь все собравшиеся, кто как мог, пустились впляс. И только сейчас востроглазые молодые и и уже замужние хохлушки отметили, что невеста-то, как минимум на пятом месяце беременности, а значит есть тема для "промывания её косточек" в ближайшем будущем.

Расходились гости далеко за полночь. На прощание поблагодарили хозяина за радушие, еду и питьё, а отец невесты, подошёл к Светлане Степановне и, поклонившись, сказал:

- Уж ты уважь и нас, Степановна, завтра тебя очень сильно будем ждать с твоим "реквизитом".

Те, кто слышал эту просьбу, сразу понял о чём идёт речь. Когда Светлана только-только поселилась на хуторе, она обратила внимание, что свадьбы, которые играют хохлы, были хоть и богатые, и гуляли по несколько дней, только всё сводилось к неуёмному питью, распеванию песен, да к каким-то нелепым танцам с гиканьем и притопами, ни тебе "Барыня", ни тебе "Гопак". А на второй день свадьбы эти вытащенные из сараев старые тачки, а если дело случалось зимой -- сани, не понятно куда и зачем возивших всех желающих, а в первую очередь сватов, смотрелись больше нелепо, чем смешно. И вот тогда ей пришла в голову мысль: а что если старинный славянский обычай, когда невеста вечером, накануне свадьбы с подружками обходит родню, соседей, хороших знакомых и приглашает их завтра разделить с ней намечающееся торжество, обыграть с весёлым театральным уклоном. Скажем, в "невесту" загримировать и обрядить молодого парня или мужчину, а сопровождать его будут те же ряженые "цыгане" и все желающие гости, выступая в роли группы поддержки. В те времена только начинала входить в моду приготовления бараньего шулюма на второй день свадьбы. И гости не будут томиться в ожидании, когда их пригласят за стол и мешать они не будут поварам. Тут как раз, кстати, и подвернулся случай, опробовать задумку на практике. Женился деверь. Представление обыграли, да так удачно, что ещё долго-долго хуторяне вспоминали весёлую свадьбу. С тех пор, всякий раз, когда Светлане попадались на глаза какая-нибудь необычной расцветки мужская рубашка, шляпа, шапка, картуз или что-то из женского туалета, она старалась заполучить всё это, пополняя бережно хранимый "реквизит" до нужного часа.

Утром, кортеж из полутора десятка автомобилей, украшенных цветами, лентами и шарами выехал из хутора и понёсся к соседнему селу на празднование второго дня свадьбы. Машины с весёлыми пассажирами трубили разноголосыми сигналами, слышались гулкие ружейные выстрелы, (как же без этого?) и только одна "Нива" отца невесты с единственным пассажиром, Светланой Степановной, была битком набита "реквизитом". Кортеж остановился у дома невесты, у двора которого уже собралась любопытствующая толпа с вездесущими ребятишками. На заднем плане двора хлопотали над шулюмом повара, вплотную к стене дома стоял стол с закусками и четвертью самогона, где каждый страждущий мог утолить головную боль, а кто-то из будущих артистов пропустить стопку за удачу намечающегося представления.

Неожиданно заиграла гитара, поддерживаемая кастаньетами и бубном, в робкую ещё мелодию цыганского напева, органично подключился тихим наигрышем баян и из дома, во двор, начали выходить ряженые в направлении улицы. Возглавляла процессию "невеста", в которой толпа у широко распахнутых ворот, сразу признала местного электрика Сергея Скоробогатого, рядом с ним "коробейника", непонятно когда и успевшего прихватить четверть с мутным самогоном, с того самого столика, которую он держал в правой руке, в левой гранённый стакан, а на лотке красовалась уложенная закуска в виде солёных огурцов и нарезанной домашней колбасой. За ними степенно шествовали бородатые "цыгане" и "цыганки", пока только мыком исполнявшие начинающийся напев. Вдруг чистый и звонкий голос Светланы Степановны с типичными цыганскими интонациями, затянул:

- Ой, да не буди-ите, меня молодо-ого,

Ой, да пока солнышко, рома-алэ, не взойдёт.

Цыганский хор дружно и слаженно подхватил:

- О-о-о, ой, ой, да,любо.

Да пока солнышко, рома-алэ, не взойдет.

Повара, трое мужчин, хлопотавших у чана с варевом, выпрямились, заулыбались ( шулюм, как и шашлык, исключительная прерогатива мужских рук), и, наверное, впервые в жизни по-хорошему позавидовали тем, кто с удалым приплясом, выходил со двора. Песня росла, ширилась, гитара зазвенела уверенней, баян, стараясь не заглушать её, выдавал такие переборы, что у редкого из зрителей не защемило что-то в груди. Многие, из стоящих у ворот, подключились к артистам, а дети, так те, вообще, облепив процессию, старались опередить её. Заслышав песню, на улицу стали выходить люди, и тут пошла работа "коробейника" и "цыганок": первый подходил к любопытствующим, наполнял гранёный стакан и просил выпить и закусить за здоровье "невесты", "цыганки" же наперебой принялись предлагать "позолотить" ручку в замен на гадание по ладони, а самые бесцеремонные из них ломились во дворы, чтобы предсказать судьбу на картах. "Цыгане"-мужчины , вышагивая за невестой, усмехались в бороды. Неожиданно один из них, звонким голосом, подражая Светлане Степановне, затянул:

Загу, загу, загулял, да, за гуля-ял,

Мальчишка, да, цыган молодой, молодо-ой,

В красной ру-аба-шёночке,

Ха-а-арошинькай тако-ой.

"Цыганский" хор дружно подтянул и с гиканьем, хлопаньем в ладоши, приплясом продолжал шествовать дальше. Один из "цыган" с мешком через плечо, принялся предлагать "купить" любопытствующим сельчанам старую, заржавевшую тяпку, уверяя, что она будет служить ещё сто лет, другой, перебирая в руках ржавый кусок отработавшей своё цепи, продавал свой товар, как он говорил, за бесценок. Всеобщий хохот и веселье заполонили улицу, а процессия шла всё дальше и дальше, обрастая новыми желающими, пополняющими её. И не сказать, чтобы иссяк запас цыганских песен. Нет! Русской душе захотелось и чего-то своего, исконно русского, и, не потому ли звонкий молодой голос возгласил:

- Степановна, а давай-ка нашу, "Как задумал старый дед" и тут же, едва дождавшись вступления, начал:

Как задумал старый дед, другой раз жениться,

Сидел, думал, думал, думал другой раз жениться

Молодую в жёны взять, та не поцелует.

А коль поцелует, отвернётся, - сплюнет.

Сидел думал, думал, думал, отвернётся сплюнет.

"Цыгане" преобразились, заходили по кругу с притопами и прихлопами. Трёх голосая подпевка, возможная только в истинно русских песнях раздалась вширь, устремилась вперёд и вперёд, навстречу новым любопытствующим.

Как же тут можно было обойтись без всеми обожаемой и напевной песни про Марусю.

И затянулась следующая, распевная, милая любому русскому человеку, песня.

На речке, на речке, на том бережо-очке,

Мыла Марусенька белые ножки.

Плыли к Марусеньке серые гуси,

Плыли, ой плыли, да воду мутили.

- Ну, вас, летите, воды не мутите.

Будет Марусеньку свёкор бранити.

- Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Долго ходила, кого полюбила?

Все эти песни свадьба второго дня, снова и снова перепоёт, уже сидя за столом, в пока веселясь сама, и, подключая к этому веселью других, танцующая и поющая процессия лишний раз подтвердила, что умеют и трудиться эти люди, и отдыхать, а в минуты, когда постучится в дом соседа беда, поддержат его и словом сочувствия и делом, что всегда являлось присущим не только им, но и всем хорошим людям, живущим на этой большой планете под названием ЗЕМЛЯ.

Умер дед Арсен по дороге домой. И в минуту кончины, по словам его сына, озарила его лицо не боль и печаль, а светлая улыбка. Видимо, коснулись его угасающей памяти те весёлые события, участником которых был и он в последние два дня своей жизни.

Жизнь, потому она и называется жизнью, что никогда не останавливается, а переходит в другое качество, приходящих на смену нам других людей. У агронома Суркова родилась дочь, и у маленького сына, тоже Анатолия, появилась родная сестрёнка. Я подчёркиваю, РОДНАЯ. Ждёт своего первенца и чета Смирновых. И пусть эти дети, и их родители будут счастливы. Они имеют право на это счастье. И если их жизненные пути пересекутся, как это часто бывает в жизни, то пусть это произойдёт только не в больничной палате, как случилось с моими героями в не самые лучшие для них дни.

Оставить комментарий © Copyright Михайленко Владимир Петрович (mikhailenco@mail.ru) Размещен: 09/01/2020, изменен: 09/01/2020. 430k. Статистика. Роман: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Михайленко Владимир Петрович : другие произведения.

Четвертая палата