Краткое жизнеописание фонарного столба в эпоху перехода от социализма к капитализму,
Или
Эзотерическая философия любви.
Виктору. Катализатору и человеку.
1
Я не заметил, как стал столбом, поэтому не могу вам об этом рассказать. А, может быть, я был им всегда, тогда и рассказывать нечего. Лучше просто представлюсь: Здравствуйте, я - столб номер 467, стоящий на перроне станции Топлинка, что между Курском и Белгородом. Я - уже не молод, но довольно строен и крепок. Внизу у меня небольшое утолщение, закрытое металлической дверцей. Да, не скрою, дверца проржавела, а на проводах, что за ней, наш пьяница электрик Эдик намотал столько изоленты, что кажется, что у меня вздутие живота. Но, если не открывать дверцу и не заглядывать туда, ничего и не заметишь. И, как вы понимаете, мало кто заглядывает. В принципе, заглянуть просто, дверца с одной стороны отогнута. Но образовавшееся отверстие использует, в основном, наши алкаши, когда их пронзительными голосами зовут домой жены. И тогда они, со вздохом засунув в отверстие бычки, угрюмо матерясь, плетутся на голос неизбежности.
Так что, как видите, я не чужд вредных привычек: я курю.
Сверху на мне висит стандартный светильник, каких вы видели миллионы. Довольно изящный, продолговатый, каплевидной формы. Иногда, когда у меня романтическое настроение, я думаю, что это - космический корабль, и мы вот-вот улетим к звездам. Но пока не улетели.
Хотя я и не заметил, как стал столбом, и ничего не знаю о своей прошлой жизни, у меня есть на этот счет определенные гипотезы.
Мне кажется, я стал столбом, когда проезжал мимо в поезде. Естественно, в виде человека. Где вы видели, чтобы в поездах ездили столбы.
Почему так случилось, не мне судить. Может быть, будучи человеком, я обладал такой подвижной душой, что она просто на мгновение переселилась в столб, а поезд взял и ушел. Ну, знаете, как испарение - молекула моей души испарилась из моего тела и сконденсировалась в столб. А обратно сконденсироваться не успела, потому что расстояние между новой и старой оболочками стремительно возрастало. Так захотели машинист и расписание. Так распорядилась жизнь.
Я не жалуюсь, я просто рассуждаю. Знали бы вы, как я счастлив, вы бы не подумали, что я жалуюсь. Наверное, в прошлой жизни я был ученым, может быть, даже квантовым физиком. Мимо меня проезжает довольно много квантовых физиков. Один-два на поезд, как правило.
Откуда я знаю, спросите вы? Дело в том, что моя душа, переселившись в столб, приобрела способность спокойно его покидать и возвращаться, когда мне вздумается. И - не только это. Я могу все узнать о ком захочу. Ну, о наших-то я все и так давно знаю, и ничего нового с ними не происходит. А вот в поездах попадаются любопытные личности. И я люблю просквозить по поезду, заглянуть в купе, пройтись, так сказать, по душам. Звучит ужасно, как будто кто-то топчет сапогами. Увольте, я же не существую материально, и души, в которые я вторгаюсь, этого не чувствуют. Ну, разве что те, кто готов стать столбами, или, там, деревцами. Хотя столбом - как-то надежнее, вы не находите?
Единственное, чего я не могу - это отправиться на поиски своего старого воплощения. Мне было бы интересно узнать, что с ним стало. Полегчало ли, так сказать, без души.
Настала пора открыть вам страшный секрет, который вы знаете и без меня. Дело в том, что душа есть не у всех. Вы никогда не задумывались, откуда происходит выражение "бездушный человек"? А попытки взвесить душу, вычислив разницу массы тела умирающего и только что умершего, увенчавшиеся успехом?
То есть, как я теперь это понимаю, душа есть некая субстанция, возможно, существующая вне наших четырех измерений, недоступная пока традиционной науке. От чего она не перестает быть. Я же есть, и я нисколько не сомневаюсь в своей реальности.
И, возвращаясь к отсутствию души. Это, конечно, не полное ее отсутствие. Ну, как физически сильный человек, и физически немощный. Понятно, что слабый может донести ложку до рта. Но вот перекидать в ревущую топку паровоза кучу угля - никогда. Его паровоз встанет намертво, мешая другим паровозам проезжать по сверкающим рельсам к счастью. Так и с душами. Мне-то это сразу видно. У кого-то душа - как разноцветное переливающееся облако. Особенно интересно смотреть, как знакомятся прежде незнакомые мужчина и женщина. Их души при этом начинают сильнее переливаться, и даже словно искрятся. И словно тянутся друг к другу золотыми протуберанцами своих маленьких солнышек. Обман, а красиво. Как в порнухе, которую я иногда смотрю вместе с начальником станции Семеном Петровичем. Семен Петрович потеет и иногда даже мастурбирует, а мне интересны его реакции. Наблюдение за наблюдающими. Вот, как там, пока они не разделись, есть красивая девушка, и красивый юноша, и обещание. А потом - голый трах, и обещание не выполнено. А, чтобы его выполнить, нужен талант души, а где же его взять, если его нет? Даже Семен Петрович это чувствует, и кончив, всегда недовольно крякает. Опять, дескать, фигня. Не торкнуло.
Но я отвлекся. Так вот, у некоторых душа есть, конечно, но она похожа на маленькую серую кляксу. Словно у Создателя не хватило краски. И таких, не скрою, большинство. Удручающее большинство. Вот только одного я так для себя и не решил - повезло им, или нет. Ну, шучу, шучу. Столбу можно, я - грубый и шероховато-бетонный. Конечно, им не повезло, это просто кара Господня.
То, что я вам рассказываю, я озаглавил жизнеописание, но это не совсем традиционное жизнеописание. Как вы видите, себя я уже жизнеописал, и это не заняло много времени. Собственно, моя жизнь - это впитывание чужих жизней, пропускание их через себя. Как я уже сказал, много серости, очень много. Но встречаются и яркие моменты. Вот, просто делюсь с вами. А может быть, и не просто. Может быть, я вторгаюсь в ваши души, и все там взбаламучиваю, и приходят бессонница с Тазепамом. Кто знает, не нам судить. Уж точно, не мне. Что взять со столба?
2
Сначала я расскажу вам о наших. Естественно, с чего еще я могу начать. Станция Топлинка - звучит так по-домашнему, по-деревенски. Это и есть почти деревня. Ее центр - как раз сама станция, так что я - не простой столб, центровой. Я, естественно, знаю все население Топлинки, потому что все, в разное время приходят на станцию. В домах я почти не бываю, радиус моего действия ограничен, если так можно выразиться. Только в одной панельной пятиэтажке, из трех ближайшей к станции, и десятке частных домов.
Но все они, так или иначе, приходят на станцию. Так что я, как вы понимаете, в курсе всего.
Историй о Топлинке можно рассказать несколько. Я выбираю из них одну - на свой вкус, уж не взыщите. Одно замечание - я не буду разделять прочитанных в душах воспоминаний и своих собственных впечатлений. В сущности, это одно и то же. Поэтому о событиях до своего переселения в столб я буду рассказывать так, как будто был их свидетелем.
Я помню, как они впервые встретились, и случилось это, естественно, на станции. Я помню, еще когда был человеком, любил смотреть в окно поезда. Другого ничего не помню, а это - помню. Облака, лучи солнца сквозь них. Полянка, веселая такая, чистенький домик с яблоневым садом позади. И такое повсюду разлито спокойствие. Кажется, здесь всегда так. И часто приходила одна и та же мысль: господи, красиво-то как! Душа радуется! А раз красиво, и душа радуется, значит, и человек должен жить здесь красиво. Почему не живет - загадка природы.
Итак, они встретились на станции. Он происходил из семьи потомственных учителей. Отец в то время был директором местной школы - это почти как ректор МГУ в Москве. Почти. И он, молодой учитель, полный надежд и планов. Это - самое главное. Чтобы была мечта, чтобы было, куда стремиться. Это давно открыто, только почему-то, в самые важные моменты жизни мы об этом забываем. Она была попроще, отец всю жизнь протрубил обходчиком, мать в столовке тогда еще работавших вагоноремонтных мастерских трудилась поварихой.
Шел сильный летний дождь, и все стремились укрыться от него. Андрей только вернулся из Москвы, в кармане - красный диплом педагогического и распределение в Топлинскую среднюю школу. А в душе - аргентинское танго, полное обещания страстной любви с жизнью. Неудивительно, что он не стремился скрыться от дождя, он его просто не замечал. Московский поезд стоял всего две минуты, и скоро его зеленая змея скрылась за пеленой дождя. И он увидел девушку, идущую из-за путей к лестнице, ведущей на единственный перрон станции. А рядом с ней шел кот. Девушка была - сама грация, а кот - само достоинство, и было в этом сочетании что-то такое неуловимо притягательное, что Андрей застыл на месте. По лужам яростно колотили струи дождя, а она, как Венера из моря, выходила из них, и это тянулось и тянулось. И хотелось, чтобы это не прекращалось, как надежда. Ему казалось, он подумал это, а, на самом деле, он сказал слово вслух. Надежда!
Девушка остановилась, и, слегка склонив голову, спросила:
- Мы знакомы?
Так все и началось. Надя закончила техникум в Белгороде, и работала в местной библиотеке. Душа - она такая изменчивая, вряд ли уместно говорить о ее форме. Разве только, имея в виду форму электронного облака, вращающегося вокруг атомного ядра. Но, тем не менее, их души с самого начала могли сливаться в единое целое, и это было красивое зрелище. В том, что получалось, для тех, кто мог это видеть, была абсолютная гармония надежды. Казалось, дунь, - и оно улетит, как воздушный шар, куда-то вдаль и ввысь, в лучшие, чем этот, миры. Вот такое было красивое начало. Очень гармоничное.
Потом был какой-то период романтических встреч, и гармония их душ ни разу не нарушилась. В их музыке не было ни одной фальшивой ноты.
Сказки всегда кончаются свадебным пиром. Может быть, и действительно... Если бы, как в кино, было возможно выйти из зала, или как в книге, закрыть ее. Но жизнь - она только начинается там, где заканчивается сказка.
Андрей с Надеждой жили недалеко, и я любил к ним заходить. Для меня вот так зайти в гости было естественно. Я просто прогуливался по доступной мне территории. Естественно, я никогда не злоупотреблял своими возможностями, и ни им, ни мне не пришлось бы покраснеть, знай они об этих визитах. У столбов железобетонная этика, можете не сомневаться.
Через пару лет у них родился сын, еще через год - дочка. Молодым было бы очень трудно, но мать Надежды оказалась женщиной с душой. Может быть, она каким-то образом передается по наследству, науке душеведения это неизвестно. Ее душа была похожа на резвый резиновый мячик. Не очень большая, не то, чтобы очень разнообразная в смысле окраски. Такой мячик в теплых тонах, от небольшого количества красного до золотисто-желтого. И вот она неутомимо скакала по хозяйству, и любила внуков. А что еще надо для души?
Я радовался за них, и отдыхал в их обществе от других, более печальных наблюдений в серых тонах, которых было огромное большинство.
Но пришла перестройка. Не сразу, и вообще непонятно, когда и как она пришла. Просто накапливались изменения, и вдруг - бац! - и всем ясно: пришла перестройка. С этим невинным словом, в сущности, полным надежды, в нашу жизнь пришло многое. В их жизнь, но я тоже жил ей, а значит, и в мою.
Помню, у меня было возвышенное настроение, и я скопился в самом светильнике, и грелся там на солнышке. Понятно, его лучи не могли никак повлиять на меня, но теплое мерцание металла было мне приятно. И тогда я увидел это. К станции подошел товарный поезд, такой длинный и тяжелый. Вдруг с той стороны, где нет перрона, а спокон веков пыльная, в колдобинах, дорога, заклубилось серое облако. Это резко затормозили две машины - раздолбанная копейка и роскошная по тем временам восьмерка. Из них высыпали ребятки и - шасть к поезду. Зрелище было забавное, их души были похожи на червячков, таких толстеньких и неожиданно проворных. Самый главный и толстый был почти черным, остальные являли собой разнообразные оттенки серого. Поезд остановился на красный сигнал семафора. С противным лязганьем открылся вагон, откуда-то возник грузовик, и в него начали что-то перегружать. Я спросил у главного, что грузят. Ну, я это только так говорю, что спросил, чтобы выразить это на понятном вам языке. На самом деле, я просто... Воспользовался служебным положением, считав его простые мысли. Кстати, если вы думаете, что это было просто, вы ошибаетесь. То есть, да, технически просто, но по ощущениям... Вы когда-нибудь ныряли с головой в выгребную яму деревенского сортира? Грузили японские телевизоры и музыкальные центры. Главного звали Толстый, над ним был какой-то Клещ, и он был далеко, в Белгороде, чему Толстый был несказанно рад.
Так в мою жизнь пришла перестройка. До того я ее как-то и не замечал.
В жизнь Андрея с Надей, как ни странно, перестройка пришла тоже с Толстым. Точнее, с его девятилетним сыном. У него была, конечно, фамилия, было имя, но я их не помню, да и какая разница. Этот Толстенок - назову его так, - на уроке послал матом учительницу первую свою. Андрей был завучем, его отец директорствовал последний год перед пенсией, и все знали, что после него директором станет Андрей. Его вызвали в кабинет директора, где он послал матом директора, завуча, и секретаршу, сидевшую в маленьком закутке за древним Ундервудом. Отец Андрея, перед тем, как слечь с инфарктом, пообещал отчислить. Временно исполняющим обязанности, кому надо было отчислять, стал Андрей.
Они пришли совсем поздно вечером, когда дети уже спали. Открыть хлипкий замок на двери было просто даже ребенку. Их было трое - Толстый, и два его любимых, как это называлось, братана, - Хмырь и Чарли Чаплин. Почему Хмырь, не знаю, а Чарли, как его обычно сокращали немногословные подельники, и правда был похож. Выражение невинного удивления на его личике было здорово похоже. Душа у Чарли была совсем не похожа на червяка. Она была как любопытный черный осьминог, стремившийся все потрогать своими щупальцами.
Я присутствовал при этой сцене. Естественно, первым побуждением было - бежать, унестись прочь. Мы, бетонные столбы-вуайеристы, чрезвычайно ранимы. Я ведь не мог ничем помочь, я мог только - смотреть. Но я - остался, чтобы разделить боль Андрея, ставшую моей собственной болью.
Толстый развалился на диване, Андрея оставили стоять, Надежду посадили на принесенный из кухни табурет. Рядом стоял и наслаждался ситуацией Чарли, а в руках у него был большой нож, с зазубринами с одной стороны. Толстый изложил свои условия. Толстенка не трогают, учителя ставят ему оценки не ниже четверки, а Надежда удовлетворяет сама себя у них на глазах, или они ее тут же трахнут, а мужа сделают инвалидом. Простой такой выбор, и она его сделала. Ей даже не пришлось грозить детьми, она все понимала и сама.
Больше ничего и не произошло. Андрей, естественно, выполнил их требования. Но, в результате, их старый мир раскололся, в него не было возврата. А, может, его спалило жарким огнем перестройки. Метафоры растворяются, как улыбки Чеширского кота, а суть остается.
Душа Андрея почернела и словно ссохлась. Уж не знаю, что было со мной, трудно увидеть себя со стороны, ведь в моем мире нет зеркал. Душа Надежды изменилась меньше всего. Но - тоже изменилась. Видимо, именно тогда нарушилась их гармония, так привлекавшая меня. Ее душа стала гораздо больше похожа на душу ее матери - стала более круглой, и уменьшилась в объеме. Практически исчезли смелые протуберанцы, иногда мерцавшие золотистым огнем. Словно душе был отдан приказ занять круговую оборону.
Душа Андрея, наоборот, вытянулась, и стала неуловимо напоминать ракету. Наверху, где сидят отважные космонавты, еще осталось разноцветные переливы, а низ, где сопла, обожжен дочерна.
Тот случай, конечно, глубоко их потряс. В их доме поселилось тревожное ожидание чего-то плохого. Они обсудили, заявлять ли в милицию, и решили, что нельзя. Дело в том, что Чарли был сыном местного оперуполномоченного. Куда уж тут заявлять. И как формулировать? Их пальцем не тронули. Да и примеры к тому времени уже были.
С тех пор у них была одна навязчивая идея - диссертация Андрея. Защититься и уехать в Москву, повторяли они, как заклинание. Как будто в Москве было лучше. Я сам в этой жизни не бывал, но столько слышал и знаю, что словно прожил там несколько десятков непростых жизней. Или даже сотен.
Я все ему это рассказал, но он был как одержимый. Как рассказал? Ну, я могу общаться с людьми. По чуть-чуть, это проявляется в виде их собственных мыслей. Но если у вас рождаются мысли, которые вам несвойственны, знайте, это могу быть я, столб номер 467. Или какой-то другой столб. Как вы прекрасно понимаете, имя нам - легион. То есть, нас не много, а очень много.
Так случилось, что он вдрызг напился практически сразу после этого случая, и его как раз шатнуло ко мне, когда он, совершенно бесцельно, шел мимо. Или в этом и была цель? Мы хорошо постояли, ему было приятно от моей бетонной прохлады, а я всласть покружился на волнах его опьянения. Я утешал его, как мог, а он... Может быть, он уже тогда чувствовал, что теряет Надежду. Люди с большой душой, они ведь могут чувствовать будущее. Немного, но могут.
В общем, я стал с ним разговаривать, пытался вселить веру в себя, которую он стремительно терял. С диссертацией у него было все нормально, он писал ее и успешно публиковался в педагогических журналах. Но, знаете, это напоминало бег вверх по стремительно опускающейся лестнице. Я специально разузнал для Андрея ситуацию у проезжавших мимо нас учителей. Школьные зарплаты в Москве были мизерными. Многие из них кормились частными уроками, но их еще надо было найти. Приехав с периферии, это было непросто, такие вещи складываются годами. А снимать квартиру на что? Школьной зарплаты если и хватит, то на однокомнатную хибару, которую еще надо найти. А дети, их куда девать, брать с собой, или взваливать на уже немолодую мать Надежды? А кто будет ухаживать за отцом Андрея, который до конца так и не оправился?
Да что учителя, езживали мимо нас и профессора с доцентами. С виду все солидно, а заглянешь в душу... Холодное отчаяние похоже на пропасть. Их пугливые души в оцепенении застывали на краю, боясь сделать в сторону хоть один шаг. Даже в сторону от пропасти.
В общем, история моя подходит к концу. Андрею не стало хватать собственной энергии души, и он попытался опереться на то, что у них было с Надеждой раньше. На гармонию. Мне-то со стороны было хорошо видно, что этой гармонии уже не было. Но он должен был убедиться в этом на собственном, горьком, опыте. Он стал обвинять Надежду в том, что она перестала быть его музой. Но к тому времени, обоим было уже ясно, что защита диссертации ничего не значит и не даст. Если бы чуть раньше, или чуть позже. Но - не тогда. Сколько душ переехало очередное красное колесо... Какой неслышный вопль разносился по всей России...
Внешне это выглядело так, что они стали ссориться. Андрей стал раздражительным, придирался к Надежде по любому поводу. Она отвечала на это замкнутостью и усталым равнодушием, и они все дальше отходили друг от друга. Их души больше не могли не то, что слиться воедино, соприкоснуться.
Я, как и полагается душе размером с фонарный столб, тоже немного предвижу. Котировок акций вам не подскажу, зачем мне акции? Мне хватает чахлой акации, что кивает мне каждое утро с той стороны перрона. Но могу предсказать боль и разочарование, если вы будете так отчаянно смелы.
Я вижу неясные картины будущего, и оттого мой бетон сереет от грусти. Я вижу и настоящее, как душа Андрея тянется к душе Надежды, пытается приникнуть к ней. Но можно ли прижаться к шару? Вот и у него не получается. А она - она не может видеть себя со стороны. Как ее чувство собственной правоты и принесенной в свое время жертвы, иссушает ее душу, словно лишая ее органов чувств. Она замыкается в себе, и ее ощущение абсолютной правоты превращает ее душу в почти геометрически правильный шар. А его душа, уже потеряв всякую ориентировку, просто прыгает на месте, как паяц, которого кто-то дергает за веревочки - времевочки.
И вот я вижу конец этой истории. Он так похож на начало, и, в то же время, такой другой. С утра моросит дождь, и я завис под металлическим колпаком своего фонаря. Я играю в прятки с дождевыми каплями. Я выигрываю, если мне удается высунуться и спрятаться обратно между двумя каплями. Понятно, что если я не успеваю, они и не замечают, что что-то есть у них на пути. Но я-то вижу. Такая грустная игра. Грустная, потому что я знаю, какое зрелище меня вскоре ждет.
Наступает час, когда те женщины Топлинки, кому это суждено, идут собирать пьяных мужей. Кто-то уже лежит, кто-то еще может идти. Души у всех серые, как пелена дождя. В них нет ничего, кроме равнодушной усталости и покорности. Но вот я снова вижу это. Из пелены дождя выходит Надежда, почти как тогда. Шар ее души еще светится в середине, но это слишком глубоко, и я никак не могу разобрать, что там - преддверие катастрофы или спасение. Ее голос - не злой. Он не похож на равнодушный визг других женщин. Он звенит, как натянутая струна, которая вот-вот оборвется. И все-таки это - все еще музыка, пусть и музыка отчаяния и боли. Это - не равнодушие. Но в этом голосе нет надежды. Может ли ей кто-то ее дать? Может быть, я? Куда там... Мне страшно, и хотя я знаю, где забылась сном бледно-зеленая душа Андрея, я боюсь пошевельнуться, боюсь нарушить это новое равновесие. Равновесие бесконечного падения вниз.
Я боюсь даже подумать о том, что будет, когда лопнет эта струна. Я и не думаю, просто затаился под колпаком фонаря и жду. И вот она снова скрылась за пеленой дождя, и резкие крики других женщин, многие из которых еще не нашли своих непутевых мужей, ни на что не похожи. Все-таки человек - венец природы.
3
Иногда мне кажется, что мимо меня проезжают не разные поезда, а один бесконечный, в котором пассажирские и товарные вагоны перемешаны с какой-то неведомой мне целью.
Товарные вагоны почти не интересуют меня, они сухи, как товарно-транспортная накладная.
А вот пассажирские... Они полны историй о жизни, самой жизни, и я все это жадно впитываю, как губка. Я питаюсь этой восточной смесью счастья и страдания, с явным преобладанием последнего.
Но сейчас мне хочется поделиться с вами тем общим, что роднит все на свете поезда, несмотря на то, что в них едут совершенно разные люди. И на что обычно не обращают внимания. На мир остановки, рождающийся и умирающий за те краткие мгновенья, пока стоит поезд. Судите сами.
Я больше всего люблю утренние поезда. В них как-то больше свежести, пусть это и тавтология.
Итак, утро. Не слишком раннее, а то никто не выйдет из вагонов, и мне придется носиться по просторам Морфея, что я мне не очень нравится.
Вдали, со стороны Курска, приходит дрожь рельсов, как будто они дрожат от плохо скрываемого нетерпения. Потом, в летнем утреннем мареве появляется и сам поезд. Еще чуть-чуть, и я могу поздороваться с машинистами.
- Ну, снова здорово, - лениво отвечает мне Васильич. Он думает, что приветствует старого знакомца - трудягу перрон, десять ладных столбов-молодцов и здание вокзала, обшарпанное, но честное, как придорожная проститутка, которых в народе зовут плечевыми. Люблю Васильича, все у него в жизни лениво - хорошо. Никаких неожиданностей с зубовным скрежетом.
Я принюхивающимся ветром проношусь по вагонам. Этаким невидимым спаниелем, натасканным на разнообразные человеческие эмоции. Я выбираю самые сочные. Поразительно, насколько нечасто попадается что-то действительно грандиозное, но в каждом поезде есть, что ощутить.
Вот и сейчас, купе, из которого, как аромат крепкого кофе, доносится страсть и измена. Вхожу, если так можно выразиться. Так и есть. Два товарища-бизнесмена, лет тридцати с небольшим. С женами. Скоро в бизнесе останется только один. Второй... Вроде бы, первый его подставит, сам выйдя сухим из какой-то неприятной передряги. А, к слову, разве передряги бывают приятными? Вроде второй легко отделается, кажется, пулей в лоб. Или, все-таки, сначала паяльник в задницу? Плохо видно, да мне и неинтересно. Мы, столбы, ребята крепкие, нас не проймешь потоками крови и истошными воплями, как в плохом боевике категории Б. Вот пролить скупую слезу из бетонной пыли над бабочкой, размазанной шальной пулей по отчаянно черно-белому стволу березы... Или просто поплакать всласть вслед уходящему поезду, потому что, хотя они все одинаковые, другого такого не будет... Но я отвлекся. Видите, как сложно загонять себя в рамки короткого рассказа тому, для кого время - это всего лишь смена дня и ночи и оборот ржавых стрелок станционных часов.
Короче говоря, жена второго тоже это все интуичит, что я, хотя и расплывчато, вижу впереди. И хочет... Хочет всего - разнообразия, ибо муж надоел, и не хочет разделять с ним его неизбежную судьбу. Ее довольно разноцветная душа причудливых очертаний аж потрескивает и искрится от внутреннего напряжения. В общем, все старо, как мир, и Шекспир давно обо всем написал.
Вдохнув это полной грудью, которой у меня нет, я вслед за ними выхожу на перрон. Собственно, вышло трое, жена первого вяло осталась в купе. Когда Господь хочет кого-то наказать, он лишает его не только разума, но и энергетики. Впрочем, это почти одно и то же.
Они выходят, выходят другие люди, и настает мой любимый момент. Рождение и смерть мира под названием "Стоянка поезда пять минут".
Этот мир начинает рождаться еще в момент торможения поезда. Постоянное стремление человека к порядку в виде детерминизма нигде не приводит к успеху. Почти нигде. Но здесь оно торжествует, оно упивается своей неизбежностью. Неизбежностью остановки.
И уже это одно меняет атмосферу в поезде и на ожидающем его перроне. В поезде готовятся к остановке. Она будет недолгой, надо все успеть. Кому - купить теплого пива с раками, кому - просто пройтись вдоль вагона, заявив свое право на новое пространство, которое будет жить ровно пять минут. Связи, установившиеся между людьми за время поездки, меняются, приспосабливаются к грядущей реальности. Чтобы вновь измениться через пять минут. Но секрет в том, что они уже не станут такими, как до остановки.
И вот он, миг, отделяющий покой от движения. Он почти незаметен, но он радикален, как рождение или смерть.
Люди выходят из вагонов, к поезду подтягиваются местные торгующие. В основном, бабки и женщины. Ведро яблок, темно-синие сливы, брякающий ящик с пивом. Обещают, что холодное, но - все равно теплое. А, ладно! В дороге сойдет, все дешевле, чем переться в вагон-ресторан. Да и кончилось оно там. Мужик с подносом, аккуратно уложенным красными раками, проворно снует между людьми. Странно, мне незнакома его небритая рожа.
Поезд выплескивает себя на перрон, как волна. Она достает даже до здания вокзала - самые отчаянные, не боящиеся отстать, заскакивают и туда. Зачем? Они и сами не знают.
А я - наслаждаюсь и питаюсь этим их первородным стремлением к неизвестному. Именно оно двигало Колумбом, Магелланом и Ньютоном. Но много ли вы встречали в своей жизни Ньютонов? Мне - не довелось. И потому я впитываю маленькие порции вдохновения Ньютона и порыва Колумба. Я слегка прикасаюсь к великому. Секрет в том, что я могу делать это долго.
Троица из понравившегося мне купе подошла ко мне. Первый прислонился ко мне, и курит, наслаждаясь разницей между тряским полом вагона и твердостью асфальта. Второй смотрит в сторону, наблюдает, как скандальная Петровна лается с пассажиром. На каждой станции есть своя Петровна, и на каждой остановке ей навстречу спешит свеже раздраженный пассажир.
Привычные визги Петровны служат аккомпанементом другому событию. Жаркое тело жены второго, как будто случайно, на мгновение прижимается к первому. Но мы трое знаем, что на самом деле, это - подписание контракта, завершающее длительный этап переговоров, работы аналитических отделов и прочих подразделений их практичных душ. Значит это и еще кое-что. Второй теперь совсем один. Теперь я ясно вижу скорое будущее: вороненый блеск Мерседеса, две аккуратные дырочки в стекле, и тело, раскинувшееся на заднем сидении. Боже, какой свободой дышит его поза! Легко на душе и мне - ведь мгновенная смерть - большая награда, как ни крути.
Но вот, как всегда, раньше, чем ждешь, раздается короткий, как вскрик, гудок локомотива. Время умирать миру остановки. Люди начинают возвращаться в вагоны, волна откатывает. Я жадно впитываю в себя дух безвредного разрушения. Хотя... Разве разрушение бывает безвредным? Они возвращаются в вагоны, но чувствуют ли они, что стали чуть-чуть другими? Чувствуют ли они щемящую боль утраты, которой сполна наслаждаюсь я? Кто знает. В этот момент я принципиально не заглядываю ни в чью душу. Мы рождаемся и умираем в одиночку. Все, что мы можем при этом - попытаться сохранить достоинство.
Поезд трогается, по вагонам пробегает дрожь, как будто он сбрасывает с себя наваждение остановки. Мужик с крабами, взметнув свой поднос, словно стяг, бежит за набирающим ход составом. Горизонтально рдеет знамя подноса, отдавая последний салют миру остановки, исчезнувшему без следа.
4
К сожалению, завтра нового отрывка не будет - дела призывают меня в Черноморск. В инете и за компом буду бывать урывками.