Выскочив из здания пенсионного фонда, Майский свернул на тротуар и заспешил по нему куда-то вправо. Он шагал быстро, почти бежал, спрятав руки в карманы куртки, скрючив плечи, сильно сгорбившись, низко-низко склонив голову и потупив взгляд. Уставившись в проносившуюся под ногами захарканную тротуарную плитку, он вовсе не смотрел по сторонам, поднимая голову лишь на мгновение, автоматически, только когда приходилось пересекать автомобильные проезды.
На улице, между тем, было довольно оживленно. Несмотря на морозную погоду, по тротуару сновало много прохожих, в основной своей массе - работники близлежащих офисов, высыпавшие в этот обеденный час, чтобы где-нибудь перекусить или прошвырнуться в пару-тройку мест по личным делам. Сплошной людской поток двигался быстро, но Майский шел еще быстрее; настигая впередиидущих пешеходов, он с каким-то лихорадочным нетерпением обгонял их и, не замечая недовольные возгласы, периодически раздававшиеся вдогонку, летел дальше.
Майский пребывал в крайнем смятении. Он не думал о том, где находится, не отдавал себе отчета куда идет, не понимал даже, в каком направлении движется, а просто бежал, бежал вперед и вперед, подгоняемый несознательным глубинным внутренним стремлением оказаться как можно дальше от здания пенсионного фонда, от толпы прохожих, от себя самого, собственных мыслей и чувств. Он был потрясен и ошеломлен, и не мог сейчас ни о чем думать: бежать вперед стало для него спасением. Бессмысленное бесцельное движение отвлекало его тело, его сознание, позволяло не думать, не чувствовать в эти первые, самые мучительные минуты горения души.
Проходя квартал за кварталом, Майский ни разу не замедлил шаг, а наоборот только прибавлял его. Если же на перекрестках он упирался в толпу людей, ожидающих зеленого сигнала светофора то, не останавливаясь, сворачивал за угол и шел дальше уже в другом направлении, упорно протискиваясь между прохожими. Кровь била ему по вискам, грудь распирало в неистовом дыхании, и свежий морозный воздух вскоре возымел действие: внутренняя распаленность Майского чуть угасла. Сознание начало потихоньку, издалека возвращаться к нему, и первое, что посетило его, было нестерпимое желание уединиться, уйти от окружающей толпы, пребывание в которой начало яростно мучить его. Каждый из десятков людей, находившихся с ним на улице, вдруг разом сделались для него и обвинителями, и судьями, и палачами. Весь проникся он неистовым желанием скрыться, убежать от толпы и тут же увидел, что впереди улица разделялась надвое. Тротуар продолжал идти прямо, вдоль проезжей части, а вправо вверх уходили ступеньки. Основная масса людей шла по тротуару, по ступенькам же, наоборот, никто не поднимался, и Майский не мешкая свернул направо.
Он знал этот район: ступеньки выходили на узкую дорожку, протянувшуюся вдоль небольшого парка. Этот парк, некогда чистый и ухоженный, нынче представлял собой засоренный сплошным валежником лесной массив, местами отгороженный еще сохранившимися секциями покосившегося чугунного забора с большими пятиконечными звездами посредине. Летом здесь гуляло достаточно много людей, но в это время года дорожка была почти пустой: кроме Майского на ней находилось еще только человек пять, не больше, и все - на разных расстояниях, достаточно далеко друг от друга.
Как только Майский оказался один, мучительные в своей невыносимости мысли молниями одна за другой стали прорезать его сознание. Множество самых разных чувств вспыхивало в нем: сплетаясь, повторяясь, накатываясь одно на другое они с каждой секундой только усиливались и разгорались. И главенствующей среди них была невероятной силы лютая злоба, ненависть к отвратительной преступной прогнившей власти, разрушившей его жизнь. Но это была не прежняя его рассеянная и безадресная ненависть; сейчас она приобрела совершено четкие очертания, сконцентрировалась в определенных образах: Белокобыльский и Литовская в своем личностном воплощении стали для Майского олицетворением всей той жуткой мерзости, бесчеловечной низости, которая только могла родиться в болоте бесстыжего ненасытного чиновничества. Эти двое явились абсолютным сосредоточием всего самого отвратительного, безобразного, и накопленная ненависть Майского сконцентрировавшись на них, вспыхнула в его сердце с помноженной силой.
Но в то же самое время, когда лютая ненависть, полностью заняв разум, душила Майского, подсознание его тонуло в отчаянии и безысходности. Слова Белокобыльского разбили его последнюю мечту, оторвали от будущего и бросили один на один с ужасной действительностью. Тонкая шелковая струйка надежды, еще тянувшая Майского вперед, показывавшая ему направление в окружающей кромешной тьме, была безжалостно вырвана из его руки, и он, потеряв единственную опору, упал, не имея уже ничего, чтобы подняться. Покровы были сорваны, мифы развеяны, а сам Майский - раздавлен. Белокобыльский и Литовская раздавили его.
Тело же его продолжало сейчас идти и идти вперед. Он не чувствовал ног - они сами вели его куда-то; голова горела и кружилась, ладонь вспотела. Впрочем, он шел уже тише, намеренно снизив скорость, чтобы не приближаться к впередиидущим людям. Дойдя до противоположного края парка, Майский вышел на оживленную улицу. Шум транспорта, суета и толкотня прохожих навалились на него и он, вновь окунувшись в уличную сутолоку, впервые с того момента, как вышел из здания пенсионного фонда, осознанно выбрал направление своего движения.
Майский пошел домой. Идти ему предстояло минут сорок, а на автобусе вышло бы за десять, но он и не думал ехать на общественном транспорте. Ему было нестерпимо тяжело находиться в окружении людей даже на улице, не говоря уже об автобусе, и он лишь, прижавшись к самому краю тротуара, вновь ускорил свой шаг. Дойдя же до ближайшего двора, Майский свернул внутрь, да так и пошел дальше дворами и узкими улочками, сторонясь проходных и людных мест.
Через полчаса с небольшим, Майский был уже дома. Только сейчас, оказавшись в тепле и сняв верхнюю одежду, почувствовал он, как сильно промерзли его руки, ноги и в особенности голова; но поняв это, тут же и забыл. До крайности изможденный, совсем обессиленный, будто бы отработав пятнадцать часов на стройке, прошел он в зал и сходу, не переодеваясь, повалился в кресло. Майский был ошеломлен, потерян; пространство и время перестали для него существовать. Несколько часов кряду сидел он в кресле, не вставая и ничего не делая, мучимый и терзаемый тягостными раздумьями. Вдруг какая-то неотложная, срочная, важная мысль вспыхнула в его голове: он резко поднялся, сел за стол и включил компьютер. Компьютер загружался минуты три, а когда в мониторе отобразилась знакомая заставка, Майский уже совершенно не помнил, что хотел в нем найти, и вновь вернулся в кресло. Он сидел, смотря прямо перед собой потерянным взглядом; но время от времени вдруг резко судорожно, в каком-то лихорадочном поиске начинал озирать комнату, и каждый раз как-бы не найдя ничего вновь вперивался в одну точку. Так сидел он долго и все в одном положении. Незаметно начало темнеть, а когда Майский обратил на это внимание, в комнате стояли уже сплошные сумерки, которые разбавляло лишь голубоватое холодное свечение монитора. Поняв, что время позднее, он решил что-нибудь съесть и направился на кухню, но заглянув в холодильник, нашел его почти что пустым - деньги закончились у него еще несколько дней назад. Правда, сегодня перечислили очередной платеж по инвалидности, который Майский ждал, намереваясь сразу накупить еды, но совсем забыл это сделать. Теперь же банки были закрыты, и он мог снять деньги не раньше завтрашнего утра, а сейчас должен был довольствоваться тем, что осталось. Впрочем, Майского это обстоятельство нисколько не озадачило, потому что он и не собирался сейчас ничего готовить, а найдя в холодильнике лишь банку дешевых маринованных абрикосов, решил этим и поужинать. Устроившись на стуле, он открыл консервы и приступил к еде, с полным безразличием заметив, что сел за стол прямо в костюме, забыв даже снять пиджак. Нехотя, без какого-либо аппетита он съел несколько ложек, отставил от себя банку, встал, вернулся в комнату, не включая свет, разделся, погасил компьютер, расстелил кровать и лег под одеяло.
На улице наступила уже кромешная темнота. Майский лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, смотря вверх, на потолок, хотя и не мог ничего увидеть во мраке. Тяжелые мысли не отпустили его, а наоборот начали все нарастать. В установившейся ночной тишине и темноте не было сейчас никаких движений, звуков, ничего, кроме него самого и его мыслей, мыслей, составлявших для него всю реальность. Постепенно, глаза Майского привыкли к мраку, и он смог разглядеть потолок, стоявший у кровати в ногах сейф, шкаф, стену - лихорадочно пытался он зацепиться за что-нибудь, но мучительные мысли не покидали его. Как же тяготили его эти гнетущие и тревожные переживания. Как хотел он сейчас избавиться от своих мыслей, выбросить их из головы, забыть, не думать, но не в состоянии был этого сделать. Пролежав на спине с полчаса, он перевернулся на бок и уставился в рисунок на обоях. Испепеляющие его переживания не стихали. Он перевернулся на другой бок, закрыл глаза и долго лежал, не открывая их, пытаясь только сменить направление своих мыслей. Вдруг он спрятался с головой под одеяло, весь сжался, зажмурился, стиснул зубы - все было тщетно. Кажется, чем усиленней он пытался справиться с мучавшими его мыслями, тем быстрее и яростнее они вновь настигали его. Отчаяние, тревога и страх блуждали в Майском, нарастая как снежный ком, все сильнее будоража сознание. О себе, своей жизни думал он, а в голове громом снова и снова раздавались слова Белокобыльского и Литовской.
Долго лежал Майский, силясь забыться, ворочаясь из стороны в сторону, раздираемый изнутри тягостными переживаниями; но постепенно мысли его замедлялись и сон, происходивший из крайней изможденности всего организма, незаметно подкравшись, все же завладел им.
...............................................
В ужасе проснулся Майский. Жуткий кошмар привиделся ему. Совершенно мокрый от пота, содрогаясь всем телом, он подскочил на кровати и испытал невероятное облегчение, поняв, что кошмар оказался лишь сном. Несколько раз глубоко вздохнув и чуть успокоившись, Майский попытался вновь вернуться к своему видению, но, странное дело, совершенно ничего не отложилось у него в голове. Сон, который только что смертельно напугал его, содержание которого он прекрасно помнил всего какую-то минуту назад, когда проснулся, этот же сон бесследно исчез из памяти. В одно мгновение от него не осталось ничего: ни одного персонажа или события, ни малейшего образа или звука - только ощущение рожденного им дикого необычайно реалистичного глубинного страха.
Все еще тяжело дыша, Майский повернулся к окну. Погода на улице стояла пасмурная и хмурая, но даже при этой сплошной облачности было уже совсем светло. Он снова лег в ковать и, оборотившись к стене, накрылся одеялом, вовсе не замечая, что и одеяло и простыня насквозь промокли от пота. Душа его горела прежним, испепеляющим пламенем.
Прошло полчаса, может быть час, прежде чем Майский смог подняться с кровати. Он оделся, умылся, а когда вновь вернулся в зал, то просто замер прямо посреди комнаты, медленно и безразлично озираясь по сторонам. Пробыв на одном месте минут пять, несколько раз окинув взглядом все вокруг, да так и не найдя ничего, Майский развернулся и направился на кухню; однако и здесь он лишь встал как вкопанный, не в состоянии понять, зачем вообще пришел сюда. Есть он совершенно не хотел, но, все же открыв для чего-то холодильник и увидев, что тот был совершенно пустым, вдруг вспомнил, что сегодня ему непременно нужно было купить хоть каких-то продуктов. С этой мыслью Майский вернулся в зал, неторопливо оделся, взял свою банковскую книжку и вышел из дома.
На улице все было бело и чисто. Нависшие над городом плотные облака за ночь успели полностью укрыть его свежим снегом и вместе с тем принести с собой необыкновенное тепло. Было всего градусов пять ниже нуля, безветренно и спокойно, так что еще сыпавшиеся с неба редкие снежинки мерно и безмятежно опускались на землю.
Майский обогнул дом и вышел к улице. Прежде чем идти в магазин, ему нужно было снять деньги в банке, куда он и направился сейчас; но, только ступив на тротуар и оказавшись среди прохожих, Майский совершенно потерялся, зажался. Конечности его будто онемели, спина ссутулилась, плечи и голова поникли, все мышцы напряглись, а лицо скривилось в озадаченно-измученном выражении; потупив взгляд, он сунул руки в карманы и, плотно прижав их к телу, весь съежился, как бы в стремлении сделаться совсем маленьким, незаметным.
Майского бередило и терзало мучительное ощущение собственной ничтожности; до этого выраженное в нем лишь косвенно, сейчас оно трансформировались в окончательную убежденность. Но подсознательно он находил себя не просто ничтожеством, а как пугающе точно вывел вчера Белокобыльский ничтожеством поверхностным, недалеким, эгоистичным и озлобленным, и раздавленный этой неподъемной ношей Майский вдруг почувствовал, что недостоин находиться среди людей, не имеет права даже просто появляться на улице. Страх, а следом и глубочайшее чувство вины вспыхнули в нем; никогда прежде эти, столь знакомые ему эмоции, не выражались с такой отчетливой, всеобъемлющей, всепоглощающей силой - они полностью завладели им, буквально сковав тело и разум.
Стараясь быть как можно более незаметным, Майский прижался к самому краю тротуара, то и дело чуть не сваливаясь на ходу в сугробы. Он ни на кого не смотрел, вообще почти не поднимал головы, будто не имея на это морального права; если же кто-то проходил рядом, навстречу ему, то он тут же весь зажимался, замедлял шаг, практически останавливался, боясь столкнуться или просто помешать движению идущего навстречу человека.
Майский не осознавал причины своего оцепенения, а лишь чувствовал в себе сильнейшее смятение и неуверенность. Ему казалось, что он выглядит крайне нелепо и невнятно; представлялось, что он неправильно держится, не так шагает, движется. Всеми силами он пытался взять под контроль свое тело, но от этого действия его становились только еще более топорными, а сознание вверглось в совершеннейший ступор. С огромным трудом Майский шел вперед, думая лишь о том, как бы скорее добраться до банка. Однако пройдя сосем немного, он вдруг заметил что находится возле дома родителей, и тут же направился к нему, не имея ни малейшего понятия, кого и зачем хотел там увидеть, не задумывался даже о том, ждали его или нет.
Оказавшись на лестничной площадке, Майский позвонил в дверь квартиры. Никто не открывал. Выдержав продолжительную паузу, он позвонил снова; затем еще, и еще - по-прежнему молчание. Тогда он наклонился и прислушался - в квартире была гробовая тишина. Не уловив ни единого звука, Майский отстранился и уставился на дверь. В растерянности стоял он несколько минут, не звоня больше и, в тоже время, не решаясь уйти, как вдруг неожиданная мысль озарила его: он выхватил было из кармана телефон, но вместо того, чтобы набрать какой-нибудь номер, молча вперился в него глазами. Кому звонить? Что и как говорить? - эти вопросы завертелись в его голове и, кажется, ни на один из них он не мог найти ясного ответа. Сознание Майского смешалось и он, недвижимый, лишь продолжал смотреть на телефонный аппарат. Внезапно раздался звук открывающегося замка и дверь, что находилась слева от него, отворилась. Все произошло в полнейшей тишине: этому не предшествовало никаких шагов, никакого движения, шума - дверь просто раскрылась в одно мгновение, резко и неожиданно, так что Майский с перепугу даже выронил из рук телефон.
- Здравствуй Максим, - раздался чуткий голос показавшейся из приоткрытой двери пожилой женщины - соседки Павла Федоровича и Юлии Романовны. Она была одета по-домашнему и очевидно не собиралась покидать квартиру.
- Здравствуйте, - ответил ей Майский, подбирая детали разлетевшегося при ударе об пол телефона.
- Дома-то нет никого, - продолжила старушка. - Сутра как все ушли, так и не появлялись... А ты что хотел-то? Скажи - я передам, когда кто-нибудь придет.
- Нет, спасибо... Я уже ухожу... Спасибо..., - поднявшись, отрывисто и невнятно пробубнил Майский, стыдливо пряча глаза и даже ни разу не взглянув на пожилую женщину.
- Если хочешь, можешь у меня подождать..., - добавила совсем сбитая с толку старушка вслед Майскому, который уже сбегал по лестнице, спеша оставить подъезд.
Никогда еще дорога до банка не была для Майского такой долгой и мучительной. Добравшись же до места, он обнаружил внутри множество самого разного народа и, выяснив кто последний, принялся ждать своей очереди. Стоя в угнетенном своем состоянии в заполненном людьми холле банка с огромным трудом Майский сдерживал себя от того, чтобы, бросив все не выбежать прочь, но, скрепившись, прождал-таки почти полчаса и, получив свои четыре тысячи девятьсот семьдесят рублей, не мешкая направился к дому.
Майский был подавлен: нараставшие тревожные ощущения распаляли его чувства и путали разум. Мучительные мысли, что все окружающие смеются над ним, что он всеми презираем, всем ненавистен, сводили его с ума. Идя по улице, он маневрировал в разные стороны, стараясь никому не мешать, но при всем его внутреннем желании и прилагаемых усилиях то и дело не в состоянии был сходу разминуться с попадавшимися навстречу людьми: сойдясь с кем-нибудь почти вплотную, он предпринимал судорожные попытки обойти человека, которые удавались, как правило, не ранее чем с третьего раза. Каждая подобная ситуация еще больше угнетала Майского: ему казалось, что он представляет жалкое зрелище; находиться в окружении людей стало для него мукой. Вдруг справа раздался громкий в несколько голосов смех: сходу бросив в сторону беглый взгляд, Майский заметил небольшую группу молодых людей, которые стояли вместе, но совсем не общались друг с другом, а все как один расплывшись в широких открытых улыбках, смотрели в его направлении. Майский резко отвернулся, совсем смешался. Движения его сделались еще более неловкими: он уже еле держался на ногах, шаркая на ходу ботиками и несколько раз чуть не запнувшись буквально на ровном месте. Грудь Майского сковало, так что он не мог толком вздохнуть, голова кружилось, сердце неистово колотилось, и хотя он шел совсем небыстро, весь с макушки до ног был мокрый от пота. Пройдя еще метров сто, совершенно вымотанный, чувствуя, что не в состоянии больше находится на заполненном людьми тротуаре, он из последних сил нырнул в показавшийся справа между домами проход.
Свернув с улицы, Майский попал в узкий пешеходный проулок, который пролегал между двумя рядами старых кирпичных трехэтажных домов с маленькими темными заляпанными оконцами. Здесь не оказалось ни одного человека, да кроме того было значительно тише, и ему сразу стало легче: впервые за несколько часов он поднял голову и вздохнул полными легкими, чувствуя, как оцепенение и тревога ослабляют свою хватку. Проулок тянулся насквозь до противоположной улицы и Майский, расстегнув наполовину замок куртки, совсем замедлил свой ход, не желая скоро покидать это спокойное место. С каждым шагом движения его становились все более свободными, мысли начали проясняться и как только рассудок вышел из ступора, лютая злоба вновь окутала его. Отягощенное мучительными переживаниями до крайности истерзанное подсознание Майского металось и билось в отчаянии, и в ответ на эти непереносимые душевные страдания, неистовая дикая ненависть вспыхнула в нем. Преступная власть, коррумпированные чиновники, Белокобыльский и Литовская - они были виновны в том, что с ним происходило! Все это сделали они: они уничтожили его, превратив в того, кого он сам теперь презирал и ненавидел! Он с силой сжал зубы: желчная злоба захватила его разум, и кроме этой озлобленности не было более ничего.
Распаляемый лютой ненавистью, Майский не заметил, как дошел до противоположного конца проулка, где услышал вдруг странный, все усиливающийся гул. Он не раз бывал здесь прежде и хорошо знал, что улица, на которую собирался выйти, являлась небольшим тупиковым проездом, всегда тихим и безлюдным, отчего доносившийся сейчас с нее гул привел его в замешательство. Приближаясь к выходу, он силился дать объяснение этому непонятному шуму, но при всем желании не смог бы вообразить то, что открылось его взору, когда он свернул за угол.
Проулок соединялся с улицей всего в каких-то двух метрах от тупиковой стены, расположенной в самом ее конце. Это была стена супермаркета, вход в который находился с противоположной стороны здания, а здесь имелись лишь большие, выкрашенные оранжевой краской и запертые сейчас тяжелым навесным замком служебные ворота. От этой стены улица тянулась метров на двести вперед, выходя другим концом на оживленный бульвар. Слева во всю ее длину шли друг за другом несколько трехэтажных домов, а на другой стороне, справа, располагалась большая мечеть, огороженная невысокой металлической оградой. Узкая проезжая часть здесь с трудом позволяла разъехаться двум легковым автомобилям, но широкие тротуары с газонами по обеим сторонам от дороги и большая площадь перед мечетью, фасад которой находился метрах в пятидесяти от забора, в совокупности создавали довольно просторную, ровную и светлую площадку.
Свернув с проулка и направившись в сторону бульвара Майский, не пройдя и двух шагов, остановился в полной растерянности и недоумении. Вся улица с того места, где он сейчас стоял и до самого перекрестка была полна народу. Тут находилось, наверное, человек пятьсот, а может быть и тысяча: одни мужчины, самого разного возраста, и все - кавказской или восточной внешности. Одеты они были в основной своей массе однообразно: в джинсы, вязаные шапочки и черные куртки; однако то тут, то там в толпе можно было разглядеть кого-нибудь в модном пуховике, дорогом пальто или нескольких надетых одна на другую засаленных спортивных мастерках. Перед каждым из находившихся здесь мужчин был расстелен небольшой коврик или плед, а сами они, разувшись, выстроившись ровными плотными рядами, стояли лицом к мечети, плечом к плечу друг с другом, заняв собой большую часть улицы, включая площадь, тротуары, проезжую часть и даже газоны. Все как один низко опустив головы и держа на уровни груди перед собой сложенный лодочкой ладони, они, закрыв глаза, нашептывали слова молитвы, которую читал в микрофон стоявший возле дверей мечети проповедник - единственный присутствующий здесь человек одетый в религиозную одежду.
Развернувшееся на глазах у Майского действо ошеломило его. Он уже и забыл, когда наблюдал подобные плотные и многочисленные скопления людей. Последний раз это было, наверное, лет двадцать пять назад, во время советских майских демонстраций, но даже на тех демонстрациях не было никогда такой ритуальной собранности и организованности: находившиеся сейчас здесь сотни мужчин были не просто одним организмом - они сделались единым сознанием.
Поразило Майского и то, что во всей этой толпе не было никого европейской внешности. Он даже не представлял, что в N-ске проживало столько чеченцев, узбеков, казахов, татар, и уж тем более не способен был вообразить, что в городе, где он родился и вырос, жизнь которого, как ему казалось, знал досконально, могло происходить нечто подобное. Воочию наблюдая сейчас перед собой толпу собравшихся возле мечети и производящих какой-то свой ритуал кавказцев и выходцев с ближнего востока, слушая раздававшуюся из закрепленных по кругу громкоговорителей молитву проповедника, и не понимая ни единого слова из совершенно незнакомого ему языка, у Майского возникло ощущение, будто бы он находится не в N-ске, а в каком-то восточном исламском городе, вроде тех, какими пугают в репортажах из телевизора.
Между тем молились не все присутствующие. Человек двадцать, находившиеся рядом с Майский, сбоку от выстроившихся, лишь молча поодиночке наблюдали за происходящим или скучковавшись в группы по трое-четверо о чем-то тихо переговаривались друг с другом. Неподалеку возле стены был припаркован большой грузовик с высокими, в полтора метра, самодельными деревянными бортами, а еще один такой же находился на противоположной стороне толпы, возле выезда на бульвар. Стоявший поблизости грузовик закрывал Майскому обзор и он, сместившись на несколько шагов в сторону, устроился рядом с низкорослым и щуплым мужчиной лет пятидесяти пяти, внешностью похожим то ли на азербайджанца, то ли на дагестанца, одетым в бардовую куртку, которая была для него явно велика, свисая на плечах и спине широкими складками. Когда Майский подошел ближе, азербайджанец повернул к нему свое вытянутое худосочное острое лицо, а вместе с ним обернулось еще несколько стоявших поблизости человек, но никто из них не сказал ни слова, кажется, вообще не придав появлению Майского какого-нибудь значения, и лишь азербайджанец, отчего-то широко ему улыбнулся.
- Что здесь происходит? - спустя пару минут, тихо спросил у азербайджанца Майский, наклонившись почти к самому его уху.
- Праздник, - опять просияв в улыбке, односложно ответил тот, как отвечают обычно люди, когда разговаривают на плохо знакомом им языке.
Услышав ответ азербайджанца, Майский с растерянным выражением лица вновь обратился взглядом к сотням выстроившихся на улице мужчин, будто пытаясь сопоставить услышанное с тем, что происходило, но только еще более озадачился: развернувшееся перед ним действо на праздник никак не походило.
Вдруг раздался резкий и громкий призыв проповедника, и все собравшиеся наклонились в пояс, продолжив читать молитву в таком положении. Голос настоятеля вновь возвысился - мужчины синхронно опустились на колени, чтобы спустя минуту все до единого припасть головами к земле. Пространство от Майского до бульвара, от мечети и до стен домов теперь было полностью укрыто ровными беспросветными рядами спин сотен мужчин, которые, стоя на коленях, уткнувшись лбами в землю и подняв кверху зады, читали молитву. Так прошло несколько минут, и вновь толпа пришла в движение: все вдруг приподнялись и, вскинув руки, начали громко и быстро повторять молитвенные слова, а после опять повалились на землю ничком.
В волнении наблюдал за ними Майский - мурашки побежали по его спине. На его глазах сотни мужчин продолжали приподниматься, падать, вставать на ноги, кланяться, снова опускаться на колени и снова падать ниц, действуя слаженно, уверенно, с беспрекословным повиновением, в то время как спокойное и размеренное пение проповедника густо окутывало площадь, заглушая прочие привычные для города хаотичные и беспорядочные звуки, создавая атмосферу абсолютной ясности и рождая чувство непреклонной, твердой решимости. Все это возымело на истерзанного отчаянием и тревогой Майского невероятное, гипнотическое воздействие. Он стоял затаив дыхание - происходившее полностью захватило его страждущую душу.
Когда в третий раз все поднялись на ноги, проповедник широко развел в стороны руки и одна фраза, произнесенная в тысячу голосов, разразилась над улицей. Сразу после этого мужчины принялись обуваться и собирать свои коврики. Большинство потянулось в сторону бульвара, некоторые направились к проулку; но расходились не все - часть осталась, начав кучковаться вокруг небольшой возвышенности, расположенной прямо посредине площади перед мечетью. Сюда же сместился пожилой азербайджанец в бардовой куртке, к которому и пристроился Майский, не в силах оторваться от происходящего.
Вскоре на возвышавшуюся площадку вышло двое мужчин, один из которых (тот, что покрепче) тащил за собой красивого крупного белого барана. Выведя животное на середину площадки, мужчина ухватил его за рога обеими руками: баран опешил, рванул назад, но крепко удерживаемый, лишь беспомощно уперся копытами в пол. Почувствовав, что не может двинуться с места, животное впало в панику: глаза барана бешено забегали и он, озаряя округу диким блеянием, стал отчаянно дергать головой из стороны в сторону, в попытке освободиться. В это время второй мужчина, уже доставший из висевших на поясе ножен кинжал, размерами походивший больше на меч, придерживая барана одной рукой за рог и громко выкрикивая что-то на своем, ловко разрезал ему горло, на всю ширину утопив лезвие в плоть животному. Кровь хлынула из рассеченной шеи барана, ноги его подкосились и он, издавая теперь вместо блеяния только какое-то булькающее хрипение, повалился на землю под радостные ликующие вопли толпы.
Сердце Майского сжалось, ноги отяжелели, и мертвецкий холод пробрал все тело. Ему - заядлому охотнику - не раз случалось добивать раненое животное, но то, что произошло сейчас, было совершенно другим. Несколько секунд он не шевелился и не дышал, а когда баран рухнул, и толпа загудела, откатившая от ног кровь вдруг с невероятной силой ударила ему в голову. В мгновение Майский будто опьянел: ощущая, как тяжелеет его голова, как вздулись и пульсировали вены на шее, он погрузился в совершенно эйфорическое состояние. Увиденное представляло собой что-то абсолютно дикое, но в то же время завораживающее. Это был настоящий ритуал: массовый, с жертвой, кровью и смертью, по сравнению с которым служба в христианском храме казалась просто наивной забавой.
Потрясенный Майский не моргая наблюдал, как мертвую окровавленную тушу барана стащили с площадки, а вместо него вывели другого.
- Его тоже зарежут? - увидев новую жертву, обратился Майский к стоявшему рядом азербайджанцу.
- Канещно, - отозвался тот.
- А сколько всего будет?
- Слющий, откуда я знаю? - улыбнулся азербайджанец. - У меня с сыном - один на двоих... Во-о-он мой сын стоит, в красном пюхавике, - гордо приподняв подбородок, проговорил мужчина, обернувшись и кивнув куда-то в направлении находившегося неподалеку грузовика. - Девятнадцать лет ему! Перьвий раз сам все будет делать! Пойдем, - пригласил он Майского, и оба они направились к машине.
С грузовика, тем временем, уже вовсю шла торговля баранами. Ее организовали трое мужчин кавказской внешности, один из которых, тот, что покрепче, с огромной бородой, собирал деньги, а двое других шустро выгружали животных, спуская их один другому через борт автомобиля. Получив барана покупатели, как правило, скручивали ему бечевкой передние ноги и, взяв за задние, волочили прямо по земле в сторону бульвара, чтобы там погрузить к себе в автомобиль. Некоторые же резали прямо здесь, отойдя только чуть в сторону, дальше к тупиковой стене, где уже лежало, истекая кровью, несколько туш. Спрос на баранов был хороший и, несмотря на то, что мужчины действовали бойко и слаженно, возле грузовика сформировалась приличная очередь. В этой очереди стоял и сын азербайджанца: выглядя лет на восемь старше своего реального возраста, он был такого же низкого роста, как и отец, но при этом значительно крепче телосложением, с уже не по-юношески густой короткой черной бородой.
Двое продавцов продолжали наскоро разгружать машину, как вдруг один из них, стоявший на земле, чуть замешкался и не успел толком принять очередного барана, который крайне неудачно свалился с борта на асфальт, при падении переломав себе все ноги. Мужчины замерли, в растерянности уставившись на животное, но голос напарника тут же привел их в чувства: бородач по-кавказски жарко стал что-то выкрикивать своим непутевым товарищам, на что те ответили не менее пылкими речами, принявшись тыкать друг в друга ладонями, в попытке, видимо, что-то доказать ему. Перебранка продолжалась несколько минут, становясь все яростнее и громче, и неизвестно, сколько продлилась еще, если бы в разговор не вмешался стоявший рядом мужчина, который был следующий по очереди и которому, очевидно, предназначался выпавший баран. Мужчина обратился к бородачу, на что тот, развернувшись в запале, ответил ему громкой и продолжительной тирадой. Вскоре бородач и покупатель уже вовсю выясняли отношения друг с другом, в то время как двое разгружавших машину продавцов стали спорить между собой; и все вместе окончательно позабыли про выпавшее с машины животное. Между тем совершенно очумевший от боли баран лежал на прежнем своем месте, судорожно дергая переломанными ногами, из которых острыми осколками торчали раздробленные белые кости, и исходясь густой желтой пеной озарял округу неистовым блеянием. Так прошло минут пять, пока бородач, наконец, не обратился к товарищам, быстро и кратко сказав им что-то: после этих слов один из них (тот, что стоял на тротуаре) взял мучающееся животное за загривок и, оттащив в сторону, спешно зарезал его. Тушу мертвого барана закинули назад в грузовик, приведя в ощутимое смятение толпящихся там собратьев, а покупателю сгрузили другого.
- Почему они спорили? - спросил у азербайджанца Майский.
- Покупатель хотель заменить барана.
- Но какая разница? Ведь он же все равно будет его убивать. Попытался бы лучше сбросить цену.
- Э-э-э, не-е-ет, - лукаво и самодовольно улыбнулся азербайджанец. - Ж`ивотное должно быть здоровым. Больное, кривое, тощее - не подходит. Дащь если просто рёг обломан - уже не подходит.
Очередь двигалась дальше, и через некоторое время своего барана получил и сын азербайджанца. Отойдя с отцом и Майским чуть в сторону, к самой стене, он в одиночку быстро скрутил животное, достал нож и, спешно произнеся ритуальные слова, ловко и легко прошелся им по горлу жертвы. После этого он вытер лезвие об шкуру и, взяв барана за морду, сильно выгнул ее к заду. Только сейчас Майский увидел, насколько глубоким в действительности был этот с виду незначительный порез: одним единственным движением сын азербайджанца вполовину рассек животному шею. Когда же молодой человек завел барану голову, из раскрывшейся раны сплошным парящим потоком хлынула еще теплая густая кровь, моментально заливая собой свежий выпавший накануне снег и превращая его в насыщенную ярко-алую кашу.
- Нущно щтоби кровь витекля... Пока вся кровь не витечет разделивать нельзя, - решил пояснить происходящее азербайджанец, несколько смущенный тем недоумевающе-обескураженным видом, с которым Майский наблюдал за действиями его сына.
И хотя ошеломленный Майский не понял ничего из услышанного, голос азербайджанца привел его в чувство. Он оглянулся по сторонам: у возвышенности посреди площади по-прежнему толпился народ, а с грузовика продолжалась торговля, но людей на улице теперь было значительно меньше, в общем - человек сто пятьдесят или двести. Сместившись почти в самый тупик, мужчины разобрались на небольшие группы: кто-то кучковался вокруг истекающих кровью и дрыгающихся в конвульсиях животных, некоторые уже приступили к разделке туш, а большинство с неподдельным интересом наблюдали за теми, кто еще только готовил своих жертв, наполняя улицу громкими жизнерадостными возгласами, произносимыми на самых разных языках и наречиях, среди которых то и дело снова и снова раздавалось дикое предсмертное баранье блеяние. Участок улицы возле тупиковой стены еще час назад укрытый нетронутым белейшим снегом, теперь буквально утопал в крови. Здесь воцарилась настоящая вакханалия смерти.
- Зачем все это? - отрешенно спросил у азербайджанца Майский.
- Щто "это"?
- Зачем вы приносите жертвы?
- Ж`ертва приведет каждого из нас в бессмертие! - бодро произнес азербайджанец. - С нее начнется новая ж`изьнь!