Я могу - придумать тебе имя, какое захочу, поместить тебя в любую эпоху и точку пространства, насколько хватает моего небогатого, падкого до банальностей - виноградники, оливы и тому подобное - воображения, всё тешущегося описанием на мёртвом языке несущес- твующего города, который я населяю Юной Газелью, Дикою Ланью и Горною Серной так никем доселе и невиданной красы, но эти имена никогда, никогда не смогут вместить тебя, любовь моя, виденную мною - я уже не знаю, наяву или во сне это было, или, может быть, будет,- и потому я не могу произнести слово «МЫ», как бы мне того ни хотелось, и если говорить - то лишь от своего лица, и лучше молчать, чем чужими, мертворождёнными словами заполнять ту пустоту, которую дал себе в удел, ибо пустота хотя бы способна напомнить, что когда-то на её месте была душа.
Пески бескрайней пустыни с монотонным шелестом пересыпаются в моих жилах, словно в прозрачных колбах песочных часов: время, потеряв точки отсчёта в виде встреч и расставаний, обрело пугающую непрерывность, равно как и пространство, где глазу стоит только зацепиться за какую-нибудь одинокую пальму, торчащую на краю оазиса (далее должны следовать: всё те же оливы с виноградниками, непременный вертоград на холме, куда должно мне войти, дабы разбудить ото сна прекрасную деву с донельзя древнееврейскими чертами) - небеса показывают тебе фигу, растворяя в воздухе очеред- ной мираж, давая тебе понять, что ты так и не выходил из того самого места, из коего эллину сияла красота, столь чуждая иудею.
Ты долго возводил это казавшееся тебе храмом строение, но, закончив свою изнурительную работу, видишь лишь тяжёлую каменную ухмылку сотворённого тобою кумира.
И тогда - преодолев жалость к себе - одним ударом расколошматив заполнившего всё нутро ненавистного мёртвого истукана, я снова останусь с единственным, что у меня есть - моей пустотой, всё не переставая надеяться, что быть может, смогу возвратить туда - от края и до края - тот мир, где МЫ были, есть и будем неразделимы.