Чудное место парижское предместье! Суета Большого Парижа словно бы вовсе не касалось живописных и свежих его уголков. И как это выходит, что обитатели Сен-Дени стремятся в город, а парижане, напротив, мечтают о свежем воздухе и маленьких загородных коттеджах? Простые люди, живущие здесь, не знают ни смут, ни воров, ни газетных сплетен; на словах они порой завидуют столичной жизни, но про себя всякий раз удовлетворённо замечают, что ни за что не согласились бы расстаться с зелёным и милым своим Сен-Дени.
Приятно оказаться здесь апрельским днём, когда предместье под нежными, ещё нежаркими живительными лучами распускается подобно садовой розе - розе, которая свежее и ароматней своих оранжерейных сестёр настолько же, насколько Сен-Дени свежее и ароматней Парижа. Цветы повсюду: в маленьких палисадничках, по берегам Сены и в окнах домов; цветы на девичьих шляпках и в волосах, в руках и петлицах курток; цветами, словно богатою фатой, укутаны плодовые деревца, стыдливые невесты грядущего мая.
Но самые роскошные цветы всевозможных сортов и оттенков скрывались за деревянным заборчиком с зелёной калиткой. Если бы нам вздумалось громко постучать в неё, приятный и нежный, как весенний ветерок, голос ответил бы из глубины ухоженного сада:
- Входите, не заперто! Сколько вам срезать нарциссов? Вы пришли как раз вовремя: они распустились только утром, и я собиралась нести их продавать, но ради вас задержусь, - и вот из моря цветов выныривает хорошенькая молодая женщина, одетая опрятно и просто, с наброшенной на плечи мужской курткой и целой охапкой жёлтых цветов.
Она улыбается нам, утру, небу и солнцу, своим цветам и пению птиц, а ещё звукам, доносящимся с крыльца. Если проследить за её ласковым мимолётным взглядом, сразу догадаешься, кто позаботился о том, чтобы она не простудилась в такой свежий час.
На траве возле маленького домика со следами недавнего ремонта удобно расположились двое: мужчина лет тридцати пяти, ладный, рыжеволосый, с великолепными тонкими усами и мальчик с курносой, солнечно-веснушчатой мордашкой и голубыми, как у отца, глазами. На рогоже перед ними стоял расчехлённый ящик с инструментами, а вокруг были аккуратно разложены продолговатые деревянные чурки. Под умелыми руками они превращались в ровные, узкие заготовки.
- Расскажи мне что-нибудь, что случилось раньше, когда меня ещё не было, - попросил мальчик, снимая маленьким ножом с деревяшки остатки коры.
- Я знаю много разных историй. Хочешь про марсельского рыбака, который нашёл клад?
- Лучше про художника и тюбик берлинской лазури, - отвечал мальчик с расстановкой, словно читал на память стихи. - Ну пожалуйста, папа, мне интересно!
- И откуда ты только узнал? - мужчина задумался, и какое-то время в тишине было слышно только шуршание стружек. Когда же он заговорил снова, глаза его блестели ещё сильнее, чем обычно.
- Но всё равно слушай. В Париже жил много лет назад один художник, уже не очень молодой, хотя далеко ещё не старый.
- Как ты?
- Да, как я. Он был высоким, носил ужасную растрёпанную бороду и писал замечательные пейзажи. Правда, на больших выставках его картины ни разу не имели успеха, им не хватало для этого чего-то очень нужного, хотя и неощутимого. Но художник был честолюбив, он непременно хотел добиться признания.
Очень долго искал он такое место, чтобы была там и река, и красивые цветущие деревья вокруг, и зелёная яркая трава, и ясное до самого горизонта небо. И вот однажды молодой человек по имени Гастон, прежний ученик мастера, пригласил его погостить к себе на две недели за город. Неподалёку от дома Гастона пейзажист отыскал великолепную натуру. Он сделал в первый же день наброски, а назавтра принёс с собой мольберт и кисти.
Художник работал от восхода и до самого заката солнца, почти не делая перерывов; за неделю он закончил рисовать реку, зелёные холмы и прекрасные деревья с блестящей от солнца корой. Недоставало на пейзаже только неба. И вот настал чудный солнечный день в самом сердце апреля. Накануне и всю ночь лил сильный дождь, но зато когда он кончился, настала такая же прекрасная погода, как сейчас. Река утопала в цветах, а ветер, весенний и оттого безумный, строил из пушистых сероватых облаков красивые крепости с ослепительными просветами неба вместо бойниц. Сквозь стены крепостей просвечивали мягкие солнечные лучи, они очаровали художника.
Он рисовал вдохновенно, как ни разу до этого, рисовал даже тогда, когда ветер угнал облака прочь. Воздушные крепости удались ему просто замечательно, вот только бойницы почему-то не выходило передать. У художника не нашлось краски такой ослепительной синевы, какую он увидел в небе, а без неё пейзаж смотрелся тускло. Гастон так и сказал: "тускло", и вручил ему все свои синие и голубые краски.
Всю ночь колдовал над ними пейзажист, и наконец получил на основе берлинской лазури оттенок яркий и чистый. Он закончил картину, а утром снова вернулся к реке в сопровождении Гастона и со своим мольбертом подмышкой. Но стоило художнику посмотреть на умытое небо, как он понял, что старался напрасно: настоящий цвет был ослепителен и свеж, а на пейзаже между облаками лежали какие-то серые тяжёлые лохмотья. Небесные замки тоже показались ему нехороши и угловаты, а сама картина - пёстрой тряпкой, натянутой на мольберт. Гостеприимный хозяин стал его разубеждать, превознося достоинства пейзажа, но мало было искренности в его голосе. Художник понял, что Гастон щадит его самолюбие и гордость.
Картина не давала ему покоя. Пришло лето, на месте цветов появилась свежая зелень, река текла уже ленивее и тише, а он всё писал и писал, возвращаясь каждый вечер домой усталым и гордым. Однако ночью при холодном лунном свете всё виделось мастеру иначе, и он неизменно соскабливал с очередного холста всю краску, что появилась на нём за день.
- Дружище, - гордо сказал он однажды, зайдя к Гастону по дороге домой, - хочу, чтобы ты это видел. Я закончил вчера ночью мой лучший пейзаж, и как закончил! Ты не пожалеешь, Гастон, обещаю. Я переменил технику, я долго составлял краски, я заново научился видеть!
- И вы довольны? - спросил тот.
- Более того - я счастлив! Теперь если мне и остаётся ревновать к чьему-нибудь таланту, так только к таланту ветра, по собственной прихоти то драпирующему, то обнажающему небо. За ним никому из живых, впрочем, не угнаться.
Гастон только улыбнулся бахвальству бывшего своего учителя.
На другое утро художник проснулся разбитым. Он помнил, что сидел накануне в трактире и пил красное. Или херес. А может - коньяк. Там был ещё Гастон... или не был? О! Да он кому-то показывал вчера свою чудесную картину, поэтому она и стоит на стуле, накрытая платком. А платок надо снять, полюбоваться на неё ещё раз, - решил он и открыл холст.
Мастер отказывался верить своим глазам. Пейзаж была загублен, его уродливо пересекали по всем направлениям бесчисленные широкие и узкие полосы-раны; вдобавок ко всему, холст был прорван в нескольких местах. Кто-то сдирал с него краску острым ножом! И этот кто-то был он сам, потому что к рукам его пристало множество разноцветных чешуек, а нож был его собственный и лежал возле кровати, весь в засохшей лазури.
- И что сделал художник тогда?
- Я думаю, он заплакал - ведь он все свои надежды возлагал на этот пейзаж! С этого дня он перестал смеяться и много пил.
Один молодой человек, житель предместья, решил подшутить над ним.
- Злой человек. Ему ведь было очень плохо.
- Злой, но, поверь мне, у него были свои причины так поступить. Он тоже принадлежал к гильдии живописцев и работал в маленькой мастерской под самой крышей. Там было два окошка: одно из них он закрыл большим куском картона, оклеенным обоями - получилась фальшивая стена. В ней он проделал прямоугольное отверстие напротив настоящего окна и вставил внутрь раму от картины и тонкое стекло. На стекло он крошечными мазками кисти нанёс похожее на клей или лак вещество, состав которого изобрёл сам, и к которому добавил особым образом разведённые краски. Он так хорошо всё продумал, что лучи солнца, светившего снаружи, разливались по этому стеклу и, если зажечь в комнате свет, можно было с трёх шагов принять пейзаж вдалеке за нарисованный - смутный, словно в предрассветной дымке, но при этом необычайно чистых перламутровых тонов и реальных, хотя и смягчённых очертаний. Особенно сильное впечатление производило на неподготовленного зрителя небо, казавшееся сквозь стекло таким же ярким и умытым, каким оно было на самом деле.
В чудесный день нашёл он мастера в его излюбленном трактире и позвал к себе посмотреть на новую картину. Тот не хотел идти, но автор так расхваливал своё творение, что в конце концов его заинтриговал. Кроме того, он пообещал художнику отвести его потом домой; это и решило дело.
Когда они зашли в мастерскую, пейзажист был всё ещё пьян. Пока его товарищ зажигал свечи - ведь, хотя снаружи было светло и ясно, мансарда не вся освещалась солнцем достаточно, - живописец разглядывал с любопытной ревностью чужие работы и радовался, сознавая, что молодому человеку далеко до него.
- Готово, месье, посмотрите: это та самая! - услышал он.
Гость бросил взгляд на небольшое полотно в рамке и смотрел ещё очень долго. Лицо его менялось на глазах: пропали куда-то бравада и снисходительность мастера к новичку, и вот перед хозяином мансарды стоял пристыженный, раздавленный человек. Он пытался приблизиться к картине - но был отстранён. Тогда он схватил руку молодого живописца и сжал её до боли.
- Ты сильнее, - сказал он тихо. - Никогда мне не создать ничего подобного. Я никому ничего не скажу, но умоляю: открой мне свой секрет, иначе я не смогу спокойно жить! Ты изобрёл новую технику? Новый состав красок? Скажи только, как тебе удалось передать небо? Особенно по краям, где нет облаков - что это: ультрамарин или лазурь?
- Секретом владеет только ветер, - засмеялся молодой человек. - Это он смешивал мне цвета.
С криком выбежал пьяница-художник на улицу: он сошёл с ума.
Я видел его много раз. Когда погода стояла ветреная, он носился по лужайкам своего загородного дома с сачком для ловли бабочек, пытаясь поймать кружащиеся в воздухе листья. Стоило ему увидеть флюгер, как он - даже при безветрии - приходил в неистовство, то и дело его заставали за попытками сбить какой-нибудь из них камнями. Однажды, во время проповеди, наш святой отец произнёс неосторожно слово "небеса", и от этого с безумным художником сделался припадок. Он скупал свои картины, резал их и рвал, а клочки выбрасывал из окна и смотрел, как их уносит ветер. Изредка, и то лишь за бутылкой, он, казалось, снова обретал рассудок, но таких минут просветления становилось всё меньше.
Следующей весной он ушёл, оставив двери нараспашку и не взяв с собой ничего, кроме тюбика с берлинской лазурью и сачка для ловли бабочек. В его доме всё было перевёрнуто, повсюду валялись раскромсанные картины и изломанные кисти, стены были заляпаны краской. Куда он исчез, не знает никто.
Мальчик долго молчал, задумчиво обстругивая заготовки, а потом спросил серьезно:
- Отец, за что ты его так ненавидел?
- А как ты разгадал меня?
- Тебя зовут не просто Жак, а Жак-Гастон, это раз. Ты сам рисовал раньше, это два. А кроме Гастона никто не знал столько всего об этой картине - значит, напоил и разыграл того беднягу или сам Гастон, или какой-нибудь его друг. Ты получаешься в этом замешан всё равно, - объяснил сын.
- Ну что ж, всё правильно. Тот человек совершил подлость по отношению ко мне. Я считал его своим другом и учителем, но он решил украсть у меня твою маму.
- Ты в этом уверен?
- Да. Когда была война с немцами, нас обоих отправили драться. Катрин обещала, что дождётся меня, и мы с ней поженимся.
Она писала мне дважды в неделю, а иногда даже трижды. Почта тогда работала из рук вон плохо, и поэтому письма я получал целыми пачками. В один из конвертов Катрин вложила свою фотографию - она снялась для меня в Париже. Вскоре мой приятель-пейзажист был ранен в ногу и с санитарным поездом отправился домой. Я взял с него слово, что он будет заботиться о моей невесте и напишет мне, если что-нибудь с нею случится.
После меня самого ранило в плечо. Я три недели провалялся в госпитале и чего только не натерпелся, но за всё это время не получил ни единой весточки от Катрин. Вдобавок кто-то стащил у меня её фотографию. Наконец, в надежде узнать о ней что-нибудь, я написал письмо своему выздоравливавшему приятелю. Он ответил мне, что моя невеста вышла замуж за другого и уехала в Сент-Оноре. Как я мучился! Я верил ему, как верил бы брату, и перестал писать любимой, уверенный, что смогу всё забыть. Только вот не получилось: я скучал по Катрин с каждым часом всё сильнее. Сердце моё не слушалось меня, оно властно напоминало о ней. Ею полны были все мои мысли.
Война закончилась, и все, кто остался в живых, вернулись домой. Только мне, в отличие от моих товарищей, идти было некуда. Очутившись в предместье, я, потерянный, дал волю ногам, и они принесли меня к домику, где прежде жила моя милая. Сначала я хотел повернуть обратно, но что-то вдруг подтолкнуло меня к калитке. В глубине сада послышалось щёлканье ножниц. Я бегом устремился на звук, чувствуя, как стучит в висках кровь. Щёлканье приближалось, и вот я увидел в маленьком цветнике девушку в светло-сером платье: она срезала цветы для продажи. На мгновение у меня пересохло во рту, а язык сделался свинцовым.
- Катрин, я пришёл!, - крикнул я наконец.
Она обернулась. Так и вижу её перед собой: голова непокрыта, чудные волосы сколоты гребнем моей работы, а лицо - словно первый тёплый день после заморозка. В руках у неё были тяжёлые ножницы и пёстрый букет, а на одном из пальцев - кольцо. Моё кольцо!
Мне захотелось взлететь на крышу и оттуда вопить на всё предместье! Катрин бросила ножницы и в одно мгновение повисла у меня на шее - так, как обычно виснешь ты. Мы были настолько счастливы, что долго стояли обнявшись, и не хотели отпускать друг друга, а когда наконец разжали руки, никак не могли друг на друга насмотреться.
- Вот видишь, как всё хорошо. Я никогда не верила, будто ты - мёртвый. А этот твой... - твоя мама зло усмехнулась, - не хочу называть! Вернулся с лонгетом на ноге и скорбным лицом, вздыхал и уговаривал поверить, что тебя больше нет. Я не хотела слушать, и тогда он отдал мне фотографию - помнишь, ту, что я подарила тебе?
- Он, должно быть, выкрал её у меня, - в ту минуту мне очень захотелось хорошенько стукнуть обманщика, да и себя тоже.
- Сказал, что ты, умирая от тифа в лазарете, передал карточку ему и велел заботиться обо мне ради тебя. И бумажку о том, где и когда ты скончался, он тоже выправил.
- Но зачем это было ему?
- Так я расскажу тебе, я знаю зачем! Он набивался мне в ухажёры, а однажды предложил стать его женой, продать мамин домик и переехать к нему. Я соврала, что жильё заложено за долги... как у него пятки засверкали, ты бы видел! - Катрин смеялась, а я весь кипел. - А почему ты не писал мне? Что с тобою, мой бедный, было - ты стал совсем тощий!
- Мне прострелили плечо, и я долго лежал. Не писал потому, что поверил, будто ты бросила меня и уехала с другим. А письмо с адресом моего госпиталя я, дурень, послал с оказией ему!
- Плохо, что он обманул, но хуже - что ты обманулся. Разве я не тебя ждала? Но ты мучился в лазарете, а от боли всегда в голове мутится. Только поэтому я тебе прощаю долгие месяцы печали, тревоги и злости.
- А ему простишь?
- Нет, пока он не будет плакать, скорбя, как я, и мучаться, ревнуя, как ты, - сказала твоя мама негромко и твёрдо.
- Тогда он будет плакать.
- Пустое, Жак. Главное - что мы вместе!
Она обняла меня и повела в дом, чтобы накормить и дать вымыться. А потом мы бежали к церкви так быстро, как могло позволить моё плечо, и те, кто был молод, сопровождали нас, стуча во все окна - а час был ранний - с криками: "Жак-Гастон вернулся! Ура Жаку и Катрин!". Священник тоже радовался, хотя и был сонный: его разбудили, опередив нас, друзья, и потащили в церковь, едва позволив одеться.
В первые месяцы мы были счастливее, чем можно представить. Катрин выращивала отличные цветы, я выучился работать по дереву и поставлял в лавки свои рукоятки для ножей, гребни и шпильки. Только одно облачко висело на нашем горизонте: обещанная мною месть.
Я не собирался оставлять безнаказанным человека, предавшего меня и заставившего плакать мою женщину. Конечно, проще всего было подраться с ним, но когда урон наносят твоему телу, чувствуешь только страх, боль и ярость, а потом всё проходит. Я же хотел преподать этому человеку урок на всю жизнь, уязвить его душу. Мне были прекрасно известны его слабости - самовлюблённость, тщеславие и ревность к успеху. По ним я и решил бить.
Живя в городе, он ничего не знал о наших делах, и поэтому мне легко было убедить его, что я всё ещё холост и его друг; он же держался со мной как ни в чём не бывало. Когда мне стало ясно, насколько он одержим идеей победить на выставке, я снял в предместье домик и пригласил его на поиски натуры. Он клюнул, стоило мне показать ему вот этот вид. Он был чувствителен к похвалам, и когда я прохладно принял первый вариант пейзажа, готов был из кожи вон лезть., лишь бы поразить меня Наконец, как я и рассчитывал, на свет родилась картина, которой он безумно дорожил.
Этот человек не мог не прийти ко мне, чтобы похвастаться. Нетрудно было уговорить его отметить радостное событие и накачать спиртным до самозабвения. Как мне объяснил мой приятель, врач-хирург из лазарета, спасший мне руку и жизнь, у действительно пьяного человека мозг неизбежно слабеет, а реакция усиливается. Иными словами, он говорит всё, что думает, делает всё, что взбредёт ему в пьяную голову, а рассудок и память в это время крепко спят. То же самое произошло и с моим врагом: он стал внушаем. Стоило мне раскритиковать его творение в пух и прах, а потом заронить в затуманенное винными парами сознание отвращение к нему - и художник сам полез за ножом. Я дал ему полминуты, чтобы он успел искромсать картину, но всё же остановил - я хотел оставить её узнаваемой. Потом я уложил его на кровать, и он очень быстро уснул. Уверенный, что утром он ничего не сможет вспомнить, я вымыл стаканы и спрятал бутылку, накрыл пейзаж платком и вышел на улицу.
Вскоре я с удовлетворением узнал: он уже страдает и плачет, а, значит, моя Катрин отмщена. Оставалось вызвать у него муки ревности и расквитаться за себя. Живопись была у него единственной страстью, а дух соперничества был в нём очень силён. Моей задачей было доказать ему, что его погибшее детище вовсе не было шедевром всех времён. Запомнил я и слова о ветре, оброненные им однажды. Второй раз он не хотел идти со мной - наверное, что-то предчувствовал, но ещё несколько стаканчиков - и он первый пошёл к выходу из трактира. Теперь мне важно было нанести удар, пока хмель не выветрился из его головы. Результат превзошёл всё, чего я мог ожидать.
И вот, однажды, прихватив с собой бутылку, я отправился к нему домой. Он узнал меня, немного выпил и стал похож на того, кем был раньше. От вина ему захотелось откровенничать.
- Видно, наступили плохие времена, Гастон, - он печально улыбнулся. - Я уже не хозяин в собственной голове, а так - приходящий смотритель. Что-то необъяснимое происходит со мной с тех пор, когда... Ах, да ты и сам понимаешь, о чём я, а вот мне думать об этом вредно. Странно всё же, что на меня обрушилось столько бед разом.
- Хотите знать, почему? Я расскажу вам. Слушайте меня, и слушайте внимательно: я знаю человека, сотворившего это с вами. Вы посмели посягнуть на его счастье, и ваше теперешнее помешательство, гибель картины - вовсе не случайности. Назвать вам имя или сами догадаетесь?
- Говори, умоляю тебя! - простонал он.
- Это сделал я.
Он в ужасе вскочил.
- Помните мою молодую невесту, Катрин? - продолжал я. - Помните, как оклеветали предо мной эту верную, милую девушку, и какое горе причинили ей своим обманом? Взгляните на доказательства: свидетельство о моей смерти - узнаёте руку? А здесь письмо, пришедшее ко мне лазарет, и фотография, которую вы выкрали у меня. Вот ваше преступление!
- Это неправда, тебя обманули!
- Да! Вы, мой учитель и друг - и обманули подло! Я никогда не говорил вам, что женат? Мою супругу зовут Катрин - не правда ли, странное совпадение?
- Чего ты от меня хочешь? - спросил художник робко.
- На "ты" обращаются к друзьям, - отрезал я.
- Вы жестокий человек.
- О, я всего лишь ваш ученик, - улыбнулся я.
- Я всё понял. Я уйду, так будет лучше. Уйду далеко, пускай я всё забуду и меня здесь забудут. Я давно хотел, а теперь решился. Ты... вы расскажете людям, что я сделал и почему ушёл?
Мне вдруг стало жалко его.
- Нет, можете быть спокойны. Мало ли что взбредёт в голову сумасшедшему? Давайте устроим здесь беспорядок, оставим открытой дверь - и объяснений никому не понадобится, - предложил я.
- У меня всё собрано, я сейчас, - он взбежал наверх, а потом сбросил с лестницы свои краски, поломанные мольберты, искромсанные картины и другие вещи, испорченные им в минуты буйства.
Я помог ему раскидать всё это по дому, перевернуть обстановку гостиной вверх дном, потом мы позапирали все окна и ставни. Он взял из угла свой вещевой мешок и, смущённо улыбаясь, показал мне, что в нём было: хлеб, кусок сыру, побитая фляжка с вином, из которой нам не раз случалось пить, пока мы были товарищами по оружию, сачок с укороченной ручкой и засохший тюбик берлинской лазури. Ею началась и закончилась моя месть, и - знаешь ли что? - я до сих пор не считаю, будто поступил слишком жестоко.
- И он ушёл, да?
- Угу. Я был рад отпустить его.
- Почему?
- Потому, что простил художнику то зло, что он причинил мне. Понимаешь, я ни за что не оставил бы этого человека безнаказанным, но всякая месть, всякое наказание должно иметь свои пределы. Преступник, обманщик, подлец, кем бы он ни был, должен получить то, что заслуживает, не больше и не меньше. А слишком жестокая кара - новое злодейство и несправедливость.
- Ты расквитался с ним, и у тебя не было больше причин на него злиться, но мама? Ведь он обманул и её тоже! Как ты думаешь, она простила несчастного художника?
- Ты ведь от неё узнал про эту историю, не так ли? Если мама захотела, чтобы я рассказал её тебе, то наверняка простила тоже.
- А твоя фальшивая стена случайно не сохранилась?
- Она пристроена на чердаке. Я догадывался, что у меня вырастет сообразительный сын, и нарочно не стал её разбирать. Мы её посмотрим после обеда, когда света будет достаточно - дадим себе передохнуть.
- Здорово! Ну мы с тобой и нарезали, пап - уже целая дюжина!
- Сегодня мы все их вырежем начерно, а уже завтра сделаем круглыми, красивыми и гладкими.
- Когда же мы запихнём в них ножи? Ты мне ещё ни разу не показывал, как это делается.
- К субботе Анри обещал сделать для меня три десятка лезвий. Если обещаешь быть с ними осторожным, я научу тебя, как крепить их к рукояткам и натачивать.
Мальчик лучисто улыбнулся рыжеусому папе и стряхнул стружки с колен, потом вслушался, просиял ещё сильнее и стремглав полетел к калитке - встречать маму Катрин, у которой по случаю чьей-то свадьбы в одночасье оказались раскуплены все её свежие цветы. На полдороге от калитки к крыльцу застыли три фигуры - маленькой хорошенькой женщины с тёмными волосами, повисшего у неё на шее хохочущего сына и Жака, обнимавшего любимых обеими руками.
Накануне над Сен-Дени пролился сильный дождь, но зато теперь погода стояла прекрасная. Был чудный солнечный день в самом сердце апреля. Река утопала в цветах, а ветер, весенний и оттого безумный, строил из пушистых сероватых облаков красивые крепости с ослепительными просветами неба вместо бойниц.