Медведевич К.П. : другие произведения.

Лев Исбильи.4.Шайтанов выпас. Глава целиком

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.41*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст главы целиком. Перезалить не получилось:)). Предыдущую ссылку оставляю ради комментариев.


- 3 -

Шайтанов выпас

Мары,

окрестности Мухсина

   С неба лило, светильник чадил, раскаленный шар курильницы исходил жаром, человек перед ней надсадно кашлял и растирал грудь под лохмотьями. Он все пытался запалить тонкую палочку - раскурить трубку с опиумом. И кашлял.
   В углу на одеялах грязный дед хрипло ревел под домбру, завороженные слушатели сидели на корточках, с блестящими глазами, даже под малахаями не чесались.
   - Что мы делаем в этой дыре среди дикарей? - тихо спросил спутника смуглый худой ашшарит. - Неужели нельзя было остановиться в Мерве?
   И плотнее запахнул ватный халат. Ветхая крыша карван-сарая протекала, капли гулко тренькали в погнутый нечищеный котелок.
   - Уважаемый хазрат велел ждать здесь, - улыбнулся его спутник и погладил ухоженную бородку. - А ты, о Абу Салим, проявляешь нетерпение - нехорошо...
   В ответ смуглый мрачно покосился и принялся вертеть в руках джамбию в серебряных ножнах:
   - А вот скажи мне, Ахмед, как так вышло, что мы, два честных вора, ходим на поводке у какого-то аль-Хазрата? Что это за имя такое, а? Хазрат Али - понятно, это святой Али. Мурат-хазрат из Мерва - тоже понятно, это уважаемый имам, он в хадж ходил. А тут даже имени нет! Он что, святой, что ли, этот аль-Хазрат?
   - Хазрат, о Абу Салим, на парсийском значит "средоточие". Из средоточия власти исходят приказы. Что тут непонятного? Еще говорят, что почтеннейший владеет магией не хуже суфийского шейха, - опуская глаза, проговорил собеседник. - А что на поводке... так мне, о Абу Салим, на поводке спокойнее.
   И поднял глаза. Смуглый прищурился - и засунул джамбию за кушак. Ахмед снова улыбнулся и заметил:
   - Исходящее из уст оскверняет человека, о Абу Салим. Не оскверняй уста суетными и напрасными словами.
   - Мудро сказано, о Ахмед, - послышался из темноты тихий голос, и собеседники медленно повернули головы и посмотрели на вошедшего.
   А тот выступил из тени, расправил степняцкий полосатый халат и сел перед ними на кошму.
   - Хорошая песня, старинная...
   - Какие новости? - мрачно поинтересовался смуглый. - Сколько нам еще торчать среди клопов и найманов?
   Усевшийся невозмутимо расправил усы и вздохнул:
   - Эх, жаль, ушло время, о котором поет старый ата, нет больше в степи Повелителя... И города джиннов в скалах больше нет, эх, некому встать из камня, некому повести потомков ханов на бой...
   В ответ Абу Салим неожиданно расхохотался:
   - А мне в Мерве четыре раза предлагали взять проводника на Мухсин, показать могилу Тарика, ха-ха-ха!.. Еле отвязался, говорят, местные хорошо этим промышляют!..
   И, встретив черный, холодный взгляд степняка, осекся. А тот тихо сказал:
   - Благослови Всевышнего, дурачок, что нынче не убивают за такие слова. В прежние времена, когда потомки ханов держали для Повелителя коня под седлом, за такое ломали хребет. И тебе - и этим глупцам, посмевшим неуважительно упомянуть его имя. Пути к могиле Повелителя никто не знает, и сон его после ухода джиннов будет вечным.
   Степняк провел ладонями по лицу, его собеседники, опасливо переглянувшись, сделали то же самое.
   А потом пришедший вздохнул и сказал:
   - Аль-Хазрат прислал меня с приказом. К Марам приближается караван, он как раз подходит к Двум Волам.
   Ашшариты переглянулись - узкий проход между двумя обрывистыми холмами пользовался дурной славой у путешественников и доброй у разбойников.
   - Аль-Хазрат приказывает собрать людей и разбить караван. Все товары - ваши. Расплатитесь с почтеннейшим тем, что убьете одного человека.
   Разбойники снова переглянулись.
   - Кого? - улыбнулся похожий на купца Ахмед и снова погладил бородку.
   - Юношу по имени Фахр. Он путешествует с матерью и невольником. Мальчишка не должен дожить до утра.
   - Караван охраняют люди Баирбека, - задумчиво проговорил Абу Салим и снова принялся вертеть в руке джамбию. - Урууты перебьют моих молодцов. Нет, не нужны мне эти товары.
   - Абу Салим говорит дело, - ласково заулыбался Ахмед. - Мы не пойдем на верную смерть. И что получишь от аль-Хазрата ты? А, батыр?
   - Голову Баирбека, - невозмутимо отозвался степняк. - Он украл мою сестру и ограбил моего отца. Мы нападем на караван вместе - вы справа, мои молодцы - слева. Баирбек умрет, и я стану главным в нашем улусе.
   - Ну это ж совсем другое дело! - расплылся в улыбке пухлый Ахмед и погладил бородку.
   Все трое переглянулись, покивали - и согласно подняли ладони, призывая на свое начинание удачу и милость Всевышнего.
   Снаружи хлестнул ветер, и капли заколотили в котелок частой барабанной дробью.
  
   -...Вон они, Два Вола!
   И верблюжатник мрачно ткнул палкой в горизонт.
   Фахр поежился на своей шаткой верхотуре - про тамошнюю теснину он был наслышан. И оглянулся на мать - та ехала на большом сером верблюде следом.
   - А где Гариб? - вдруг удивился юноша.
   - Шайтан унес, - измученным голосом отозвалась Итимад.
   Ее сильно укачивало. Но на конные носилки денег у них не водилось. Хотя сумеречник пару недель назад кого-то обчистил на дороге. Благодаря этому они ехали с караваном и под охраной. Похоже, Гариб снова решил поохотиться - на дичь или на чьи-то деньги. И то и другое сулило ужин.
   Мать устало поправила платок на лице - он сполз к губам. Фахр мазнул ладонью по глазам. Глаза слипались. Еще беспрерывно хотелось по малой нужде. Прямо с тех пор, как они после полуденного отдыха въехали в этот странный край кривых камней и кривых сосен с длинными-длинными иголками. Походка верблюда убаюкивала, и Фахр чувствовал себя словно бы разделенным на кусочки: вот ноги, вот руки, вот беспрерывно зовущий спешиться мочевой пузырь. Верблюжатник после пятого раза стал странно на него поглядывать.
   В голове мысли тоже плыли как-то отдельно. От Фахра. И друг от друга. Он тяготился собой, и все никак не мог собраться в одну точку - словно бы из середины вынули стержень, и руки и ноги и голова лежали порознь, не желая нанизываться на улетевшую душу, и из головы Фахра непрестанно что-то ускользало.
   - Стой, - жалко попросил он верблюжатника.
   Тот обреченно покачал головой, а юноша спешился и поплелся в обход странной, пятнистой от лишайника глыбы, словно бы растопырившейся на четырех толстых лапах. Под ногами хрустели камушки, хмуро покачивались пучки иголок на кривых ветках сосенок. За одну такую Фахр зашел - зачем, непонятно, каменюка в три человеческих роста и так закрывала его от звяканья и шарканья идущего каравана.
   Склон перед ним полого уходил вверх, торчали, мал мала меньше, еще четыре сосенки, дальше серыми толстыми складками лежали плоские серые камни. Щербатые, бурые от лишайных проплешин, бугристые, поперек глыб чернели трещины - там, что проходы, щели, коридоры?..
   Помотав головой, Фахр встряхнулся.
   Именно. Щели. Трещины. Такую им показали по дороге от Мерва. Узкую, извилистую, темную. Она тянулась вдоль караванной тропы, потом пересекала ее и уходила на юго-восток.
   У трещины не было дна.
   Землетрясение, триста лет назад.
   Да, в Годы Бедствий много чего случилось: ураганы, мор, голод, журжени к востоку от Биналуда всех вырезали. Говорят, раньше на берегу Восточного моря городов стояло несметное количество, порты, торговля. Все смыло. Маскат вон, рассказывают, заново отстраивали, прежний город под воду ушел, в фарсахе от берега до сих пор вершины минаретов торчат. Ахваз, говорят, раньше плодородным был - чернозем, поля, сады, красота. Все залило морской водой, страшная волна на фарсахи и фарсахи зашла вглубь суши, теперь там солончаки сплошные. Басру тоже вот перестраивали трижды - вода подступала, каналы и речка из берегов выходили, подтапливали берега.
   Ну а про гибель Золотого города халифов, Мадинат-аль-Заура, и перенос столицы в Куртубу все знают.
   А здешнее плоскогорье, Мухсин, трясло - и как трясло, несколько лет подряд. Говорят, раньше здесь сплошные скалы стояли, озер не было, не то что теперь. Еще рассказывали, что здесь город джиннов был. Сказки, конечно. А вот что Мерв разрушило до основанья - это чистая правда. Отстраивали его заново, и не на прежнем месте. И стены там теперь из глины, не из камня.
   Так вот трещина. Караванщики сразу предупредили: много здесь таких трещин. И часто новые появляются. За то и прозвали здешние места - Шайтанов выпас. Говорят, здесь шайтаны скотину гоняют, а земля ее не держит, проваливается до самой преисподней, чтоб им пусто было, хвостатым...
   Выйдя на тропу, Фахр вдруг спросил деда-верблюжатника:
   - А как тут ходят, если не по караванной тропе? К озеру вон в той стороне, к примеру? Вдруг трещина?
   Дед смерил его взглядом, пожевал травинку и тихо заметил:
   - А тут не ходят. Не по караванной тропе.
   И ткнул верблюда палкой.
   Фахр качнулся в седле, голову повело, тут же - тут же! - опять захотелось отлить, и вдруг он понял.
   Вот в чем дело. Страх.
   Ему до смерти страшно. Точнее, не до смерти. А до уссачки. Страшно. Страшно на этом Мухсине.
   А поскольку голова отдельно, Фахр отдельно, мысли отдельно, он полдня не мог понять, что с ним. Осознание страха провалилось между мыслями и головой. Как в трещину без дна.
   Странное место.
   Но ничего, скоро они отсюда выберутся.
   Два Вола сползались широкими лбами к дороге, между холмами светлело небо, а по обеим сторонам все сплошняком затянуло серо-синим. Справа над серыми спинами холмов словно бы колыхалось темное полотнище - дождь.
   Слева туча драно клубилась, из-под брюха свешивалась, как лапа, темная извивина облака. Над озером вдалеке, впрочем, тоже стояла серая стена ливня.
   И только между Двумя Волами, на гребне перевала, золотилось и манило вечернее сияние.
   - Сразу за перевалом - Мары, там заночуем, - обернулся Фахр к матери.
   В ущелье между склонами резко стемнело, словно не светило здесь солнышко. Жухлая желтая трава прятала серые камни, склонялись над тропой высокие, разлапистые сосны, сквозь голые спутанные ветви изредка, в разрывы туч, било солнце.
   А потом...
   Потом со всех сторон - сверху, слева, справа - пронзительно засвистели. И покатились камушки. Верблюд замотал башкой, мать крикнула.
   И все заорали, и на всех заорали, и караван быстро пошел вперед, всех трясло и никто ничего не понимал, а по сторонам быстро бежали бородатые люди и размахивали саблями и копьями. Звенело железо, сзади вопили, со склона покатилось утыканное стрелами тело.
   Охранник крикнул, дал коню шенкелей, солнечный луч блеснул на клинке, кто-то упал под копыта, а потом со склона покатились камни. Торжествующие вопли, отчаянное ржание, коняшка упала, завалилась, кувыркаясь, их били камни, дед держал верблюда, тот уродливо, дико ревел.
   Свистнуло - стрела?.. Фахр пригнулся, оглянулся, мать отчаянно держалась за луку седла, поверх платка таращились огромные, круглые от страха глаза, кругом вжикало, свистело, орали.
   И вдруг все сорвались с места и помчались вперед. Впереди на большом двугорбом верблюде трясся купец в полосатой чалме, вдруг он резко откинулся назад, Фахр увидел древко в груди, тело рухнуло на песок, мелькнули красные сапоги.
   Их всех выгнали в пологий распадок и окружили. Фахр вертел головой - на серых камнях стояли чужие люди с луками, сновали между низкими деревьями кожаные спины, ржали лошади. Теперь вокруг гоняли и свистели степняки в мохнатых шапках, крутились друг вокруг друга, звякали мечи.
   А потом звон и крики кончились, и всех начали стаскивать с верблюдов и пинками гнать вверх по склону, на желтую бугристую полянку, словно бы огороженную серыми глыбами. Фахр удивился, что заметил, как странно стоит верхний камень - почти круглый, лежит на плоской лишайной плите, как нефритовое украшение на отцовской чернильнице.
   - Только не убивайте, только не убивайте!.. - жалко голосил караван-баши, растопыривая пальцы, словно бы отстраняясь ладонями от острого железа вокруг.
   - Ти-ииихо! Всем молчать! - рявкнуло надо головами.
   И все примолкли, и Фахр понял, что вокруг стоит пустое, гулкое такое молчание, в котором не поют птицы, потому что их распугали, а люди даже плакать боятся.
   - Ну мы ж не звери, - заметили сверху.
   Фахр поднял глаза и увидел, что у круглого, как навершие чернильницы, камня, стоит крупный белолобый серый мул, а на муле сидит дядечка - пухлый и очень аккуратно одетый. И борода у него - крашеная, подвитая, волосок к волоску.
   И дядечка бороду погладил и громко сказал:
   - О люди! Мы не тронем вас, ибо Всевышний через посланника своего заповедал, что жизни правоверных не дозволены никому, и лишь Ему принадлежит власть над почитающими благословенное Имя!
   И все заахали, и начали робко переглядываться, утирая слезы облегчения. Мать всхлипнула и придвинулась ближе, Фахр чувствовал, как дрожит ее плечо.
   - Нам нужен юноша по имени Фахр! Фахр-ад-Даула! Пусть выйдет вперед, клянусь, мы не причиним ему вреда!
   Мать впилась ему ногтями в ямку под локтем, остро и больно, сжала пальцы намертво. Фахр окоченел. Холодные ладони висели вдоль тела, ноги заледенели, он не мог ни двинуться, ни открыть рот.
   - Фахр-ад-Даула, я сказал! Выходи, о юноша, и ничего не бойся, во имя Всевышнего, милостивого, милосердного!
   Даже слюна во рту высохла, голова закружилась, темные пятна на камне под ногами стали болезненно четкими.
   - Фахр-ад-Даула!
   Вокруг переглядывались, пожимали плечами, кто-то крикнул:
   - Эй, юноша, выходи! Слышь, выходи!
   Хватка матери ослабла, теперь пальцы дрожали.
   Караван-баши снова растопырил руки, поднял ладони:
   - Почтеннейший, у меня при себе квитанция-бераат таможни в Мерве, нам там карманы вывернули, всех переписали, все неположенное забрали, пошлиной обложили, среди нас нет юноши по имени Фахр-ад-Даула!
   Конечно. Да. Нет. Он записался в подорожную каравана как Муслим ибн Барзах из Кармоны. Чтоб не слишком щеголять исбильским происхождением, но и не сбиться в рассказах об ар-Русафа.
   Ухоженный человек на муле благожелательно улыбнулся и ответил:
   - Значит, это юноша путешествует не под своим именем.
   И обернулся к смуглому верзиле, тот крутил в руках сильно, аж пополам согнутую здоровенную старинную джамбию.
   - Эй вы! - крикнул смуглый. - Если этот Фахр не выйдет, мы убьем всех! Начнем с детей!
   В толпе глухо крикнули, ахнули, завыли.
   А потом все взорвалось гомоном:
   - О юноша! Пощади наши жизни! Фахр! Фахр! Выходи!
   Мать прошипела на ухо:
   - Гариб спасет нас! Надо тянуть время! Я уже позвала его!
   Гариб, да, Гариб, он же где-то рядом, и он слышит материну мысленную речь, сейчас сумеречник им задаст, сейчас...
   - О юноша!
   Люди вертелись, тыкали друг в друга, в Фахра тоже тыкали, с перекошенными лицами, ты ли это, а ну выходи, орали:
   - Пусть один умрет, дабы не погибли многие! Да, да, лучше одному умереть, выходи!
   Смуглый пожал плечами, махнул рукой, чернобородые молодцы с бритыми блестящими головами потащили из толпы ревущую девчонку в коралловом монисте, за девчонку цеплялась и выла женщина, женщину оттаскивали, и бритые бородатые, и родственники - чтоб и ее не зарезали, вон уж на нож поплевал один из шайки...
   Материнский шепот в ухо:
   - Гариб приказывает отойти в сторонку, пока все орут. Вон к тем кустам. Все будут смотреть, а мы...
   Кругом заламывали руки, плакали, молились, девчонку поставили на видное место, бритый намотал косы на кулак и поднял нож.
   Нет, так нельзя. Гариб, где ты, где тебя носит?!..
   - Отходим, что ты уставился... - шипела мать.
   Фахр сделал шаг вперед и выдернул локоть.
   - Стойте!
   Его никто не услышал. Кроме матери.
   Она залепила ему рот ладонью, Фахр дернулся и крикнул:
   - Стойте! Стойте! Это я - Фахр!
   - Не смей! Что ты делаешь! Не смей!
   Они сцепились, вокруг по-прежнему орали, и тут над толпой зычно рявкнули:
   - Ага! Расступись!
   И они расступились. Фахр увидел, почему. Рядом со смуглым стоял дед-верблюжатник и четко, спокойно и с улыбкой указывал пальцем. На него. На Фахра.
   - Да вон же ж ваш юноша, - усмехнулся дед беззубым ртом. - Вон же ж, кричит, что это он - Фахр.
   Оказалось, все притихли.
   - А вы не видите, чуть девку не зарезали почем зря.
   Девчонку пихнули в толпу.
   Все смотрели на него. На Фахра. Вокруг них с матерью стало очень-очень тихо.
   И Фахр понял - сумеречник его не спасет. В голове почему-то стало пусто и ясно.
   - Взять его, - негромко приказал смуглый.
   Дед-верблюжатник улыбнулся Фахру. Зачем?..
   А потом мать заорала так, что стало страшно.
   К нему подошли, взяли, повели, оглядываться сил не было. Мать грозилась, проклинала, проклинала всех, Фахра тоже проклинала, визжала. Видимо, ее тащили прочь, а она сопротивлялась. Люди расступались, виновато опускали глаза, кто-то оборачивался в сторону материного голоса, вздыхал, качал головой, проводил ладонями по лицу: человек воистину бессилен, какое горе у людей, "эх, совсем мальчик, а какой красивый"...
   Смуглый смерил его взглядом с головы до ног, кивнул и приказал:
   - Подальше отведите.
   И махнул остальным:
   - Бабу эту заткните, а? Сколько их там голов?
   - Тридцать с лишним вместе с черными рабами, о Абу Салим!
   - Зинджи пусть несут поклажу, девок получше оставим на ночь, остальных под нож.
   Фахра уже вели прочь, он заморгал, дернулся, обернулся:
   - Но...
   Его пихнули вперед, смуглый уже что-то деловито обсуждал с сидящим на муле, считая на пальцах.
   - Вы же обещали!..
   Вокруг дико захохотали.
   - Шагай вперед, благородный храбрец!
   Фахр развернулся, ему тут же дали в челюсть, потом под колено, заливаясь кровищей и теряя себя от боли, он осел, его волокли по камням, а за спиной...
   За спиной опять закричали.
   А потом ему вывернули руки, поставили на колени и положили голову на камень.
   - Уважаемый хазрат хотел видеть его голову, - доброжелательно, негромко сказали из-за спины. - Кадушка с медом-то готова?
   - Готова, готова...
   Лишайник был рыже-зеленым, перед носом полз муравей.
   - Да примет тебя Всевышний в свой рай среди других правоверных, о юноша... - вздохнули над головой, и Фахр услышал скрежет вынимаемой из ножен стали.
   На лицо упала тень вставшего над ним с мечом человека.
   Скрипнула кожа, звякнули кольчужные кольца, солнце ярко сверкнуло на клинке, и Фахр зажмурился.
   Дальше наступила полная темнота.
  
   Итимад тащили, подхватив за руки и за ноги, она извивалась и дрыгалась, над ней смеялись.
   - Эй, женщина, что ты кричишь, не кричи, ты красивая, мы тебя не обидим!
   Хохот, вопли вокруг. Вокруг убивали, она не видела, она слышала - по крикам, диким, жалобным. Люди молили, визжали, захлебывались страхом, молитвами, поминали Всевышнего. Над ними смеялись. Густо пахло кровью, ее перехватили под плечи, она отбивалась, глупо сучила ногами, пыталась куснуть, поддавала задом, они сдирали штаны, держали ее под колени, потом задрали кверху ноги, прихватив за щиколотки, и ржали:
   - Кобыла, чисто кобыла!
   И размахивали ее шальварами, хвастаясь: вот, угощаемся.
   - А с заду ее! С заду!
   Затащили за камни, долго возились в темноте, судя по голосам, трое, других отогнали сердитыми возгласами, ее побили по щекам, по губам, больше чтобы не кричала - сопротивляться все равно сил не было, куда ей против троих здоровенных мужчин.
   У того, кто навис над ней, вдруг странно задралась голова, блеснуло лезвие, и лицо Итимад залило теплым, да так, что она чуть не захлебнулась.
   А пока отплевывалась, хрипло рыкнули и осели другие двое.
   Сумеречник грубо мазнул ей по лицу какой-то тканью - ее же штанами?..
   - Оботритесь, госпожа.
   Острые белые зубы влажно блеснули в темноте. И Гариб протянул ей ладонь - ну, мол? Подымайся!
   Сжимая в охапке шальвары, Итимад прислушалась к гаснущим крикам за камнями и тихо спросила:
   - Фахр?..
   Гариб молча цапнул ее за руку и вздернул на ноги.
   - Фахр?!
   Он тут же залепил ей рот ладонью - больно, вторая рука намертво вцепилась в волосы на затылке.
   Итимад злобно замычала, он сделал ей еще больнее и прошипел:
   - Молчите, госпожа. Иначе сделаю, как тогда.
   Она широко раскрыла глаза и мысленно, уже все поняв, спросила: Фахр? Он жив?
   Гариб молча покачал головой. Посмотрел, отнял ладонь от губ.
   - Ты должен был защитить его, - прошептала она.
   - Господин приказал мне защищать тебя и твоего сына, - прошептал он ей в ответ. - Он не сказал - которого из сыновей.
   И он посмотрел вниз, а она помимо воли положила на живот ладонь.
   - В любом случае, я не сумел бы защитить и вас, и его, - совсем по-человечески вздохнул Гариб. - Прости меня, госпожа. Я выбрал тебя и младшего.
   Итимад затрясло, она вдруг вспомнила про кинжал - пощупала за поясом, нет, выпал.
   - Не надо меня убивать, - снова по-человечески вздохнул Гариб. - Пожалуйста.
   Итимад всхлипнула, он обхватил ее за плечи и развернул к темному склону.
   - Нам пора. Возвращаемся в Мерв. В большом городе легче затеряться. Хотя, госпожа, - тут он снова вздохнул, - думаю, тебе больше ничего не грозит...
   Итимад молча истекала слезами.
   - ...пока они не узнают, что ты носишь сына эмира. Но мы что-нибудь придумаем.
   В ночи наконец-то закричала птица, вверх по склону что-то прошелестело.
   - Уходим, госпожа, уходим и побыстрее, - тихо проговорил сумеречник, и Итимад разрыдалась.
  

Агмат,

два дня спустя

  
   Зайнаб даже не мяла в руках концы пояса, пока доверенный невольник осторожно снимал с лапки голубя крошечный деревянный футляр с запиской.
   - Ну же? - все-таки не выдержала.
   Этот новый, заменивший верного Аг Булу, был грамотный. Она попросила привезти из Саракусты грамотного. Ей привезли. Белокожего, светловолосого, красивого юношу родом с далекого запада. Евнуха, конечно. Оскопили его пару лет назад где-то в оазисе под Саракустой - в самом городе за это строго наказывали, Посланник Всевышнего запретил холостить людей и животных. Мальчик до сих пор плакал по ночам: видно, тосковал по родине. Хотя, уверял посредник, в занятиях преуспевал: быстро выучил ашшари, научился писать, Книгу Али знал почти наизусть. К Зайнаб он привязался, как верблюжонок к матери - был благодарен за то, что попал на работу секретаря, а не в харим. Посредник отдавал его дешево именно поэтому - мальчишка артачился и наотрез отказывался уединяться с клиентами, несмотря на побои и стояние у столба на солнце. Кожа тонкая, каждая жилка синяя видна. Щеки нежные. Золотистые вьющиеся волосы. Ашшариты, падкие до мальчишек, слюной исходили, глядя на такое сокровище. Но мальчик уперся, и посланник Зайнаб оценил добродетель юного невольника. Поэтому мальчик, которого она назвала Голубком, стал ее личным катибом.
   Поправив локон над ушком, он развернул записку и приготовился прочесть присланное ее агентом из Мерва.
   - Читай, о дитя, - благосклонно кивнула Зайнаб, беря себя в руки.
   Голубок смешно прикусил розовую губу, нахмурился и прочитал:
   - "Мальчишка мертв. Дело сделали не мы. Опередили люди тайного шейха по имени аль-Хазрат. Говорят, в Хорасане многие ему служат, но никто не знает, кто он и каковы его цели".
   - Тьфу, - в сердцах плюнула Зайнаб.
   И утерла лоб жестким от золотого шитья рукавом. Здоровенные коралловые шары подвесок забрякали.
   Только непонятных хазратов ей не хватало.
   Голубок, меж тем, старательно продолжил:
   - "Женщина и сумеречник исчезли".
   - Ну и шайтан с ними, - мрачно отмахнулась Зайнаб.
   Слава Всевышнему, хотя бы сын ибн Аббада более не потревожит судьбу Юсуфа. Сегодняшний день выдался хлопотным, но обещал блага и процветания - правда, не всем.
   И Зайнаб поморщилась, прислушиваясь к тому, что происходило на улице: там пронзительно завывали плакальщицы. Айша, старшая жена Юсуфа, сидела перед масджид с непокрытой головой, взрывала руками пыль и голосила, оплакивая своего сына. Ибо с утра прилетел еще один голубь - из ар-Русафа. И принес письмо, в котором говорилось, что ибн Айша погиб в сражении с неверным аль-Каэном у подножия замка Байрен. Тело сумеречники бросили на съедение зверям, а голову ибн Айши отослали Юсуфу, который стоял под Кункой.
   Зайнаб снова прислушалась к плачу на улице.
   И вдруг, не сдержавшись, улыбнулась.
   Сын Итимад - мертв. Сын Айши - мертв. А Али, Али ибн Юсуф, ее сын, - жив. Теперь он наследник. Наследник империи мурабитов.
   Какая удача!
   И, словно расслышав ее мысли, от двери доложили:
   - Госпожа, сейид Али пожаловали!..
   Он вошел, а она вскочила и шагнула к сыну:
   - Ты приехал.
   Али улыбнулся матери. А Зайнаб глубоко вздохнула, сделала еще шаг и обняла первенца.
   - Али...
   - Я все знаю.
   Отстранив его от себя, она посмотрела юноше в лицо и проговорила:
   - Теперь ты - единственная надежда берберов.
   Али молча поцеловал ей руку. А Зайнаб заглянула ему через плечо и встретилась взглядом с начальником сыновней гвардии:
   - Отныне тебе запрещено спать, Акио.
   Сумеречник вопросительно поднял бровь:
   - Сколько продлится действие этого приказа, госпожа?
   Али расхохотался:
   - Матушка говорит иносказательно, мой друг!
   Зайнаб отмахнулась: вечно она забывала, что сумеречники все понимают буквально...
   - Охраняй моего сына день и ночь, самийа! - погрозила она пальцем с огромным золотым перстнем-грушей.
   Тот молча поклонился.
   И вдруг Зайнаб осенило. Удача к удаче. В один день. А вдруг...
   Сумеречники - волшебные существа, и то, о чем умалчивал шейх Ясин, им может быть известно лучше, чем людям...
   - Акио, не приходилось ли слышать тебе о... Ястребе?
   - Ястребе, госпожа?
   - Который служил... от кого там ведут свою родословную Бану Аббад, Али?
   - Врут, что от халифов, - засмеялся сын. - Каждый ашшарит, кого ни спроси, в родстве с умейядами...
   Акио вежливо улыбнулся.
   - Значит, о Ястребе, который служил халифам, - осторожно проговорила Зайнаб, опасаясь спугнуть, промахнуться...
   Ей ответили.
   - Приходилось, госпожа.
   Серые кошачьи глаза немигающе смотрели, алебастровое лицо не омрачала тень чувства. Сумеречник ждал вопроса.
   - И... что же ты слышал, Акио?
   Она боялась даже дышать.
   - Под именем Ястреб халифа был известен один из князей Сумерек, служивший халифам Аммару и аль-Мамуну. Это было триста лет тому назад.
   Зайнаб обнаружила, что вертит на пальце перстень.
   - И... где он сейчас?
   Веки на мгновение смежились, медленно, как у кошки - они не мигают, а просто щурятся, как коты, как коты...
   - Он спал в городе джиннов на плоскогорье Мухсин, моя госпожа. До тех пор, пока город не погиб во время войны гнева.
   - Во время войны гнева?
   - Вы называете это время Годами Бедствий.
   - Так что с ним случилось? С Ястребом?
   Бледные губы изогнулись в подобии улыбки:
   - Полагаю, он погиб вместе с городом.
   - Так он...
   - Мертв, моя госпожа. Он мертв.
   Зайнаб опасливо выдохнула, смежила веки, открыла глаза и улыбнулась.
   - Благодарю, Акио. Ты можешь идти.
   В деревянную решетку ударил луч полуденнего солнца, Зайнаб подняла ладонь и поцеловала ее - благодарю. Она и сама толком не знала, кого благодарит - судьбу, ашшаритского бога или сумеречника. Но она точно знала, что этот день станет счастливейшим в ее жизни.
  

Мухсин,

день нападения на караван

  
   Фахр зажмурился.
   Дальше наступила полная темнота.
   И тишина. Ватная, плотная. Глухая, как стена запертого дома.
   Или как молчание на неведомом острове, куда его, Фахра, забросило, как купца в бурю. Деревья, звери - сплошь незнакомые, и ни одно имя им не подходит. И вроде трава как трава, зеленая, тоненькая, а глянешь - нет, не трава. И ходит, ходит вокруг кто-то четвероногий, встряхивая гривой, а присмотришься - нет, не конь.
   - Эй, юноша! - сварливо позвали сверху.
   Фахр с трудом разлепил веки - оказалось, ресницы склеили слезы - и покосился на голос.
   Светило солнышко, над ним стоял дед-верблюжатник. Спиной к свету, на плоском каменном откосе. Луч настырно перечеркивал зрение, дрожали на ветерке зеленые листочки, пушилась маленькая сосенка в двух шагах. Голубизну неба расчерчивали странные облака - длинные, прямые, расходящиеся полосами, словно тонкие перья обморочно-огромного веера.
   Фахр снова закрыл глаза.
   - Юноша! - это сказали уже прямо над ухом.
   Старческий, дребезжащий голос. Фахр прижмурился, прищурился - дед стоял над ним, руки засунул за пояс, из халата на плечах торчала вата. Все тот же беззубый, ссохшийся старик, подрядившийся где-то за Мервом вести верблюда за ничтожную плату. Хотя нет, просто за еду.
   Фахр пригляделся - и... нет, не дед. У этого губы приподнимали белые, молодые зубы. Острые. И... и клыки - длинные. Не как у человека.
   В животе потянуло, Фахр икнул и медленно поднялся с камня. Щека болела, отлежал на неровном.
   А почему лежал?.. И... и как-то... где...
   Дед тем временем сердито нахмурился, а потом вдруг пожевал губами, седые усы зашевелелились, верблюжатник улыбнулся - и зубы исчезли.
   - А я все равно все видел, - глупо сказал Фахр.
   - Внимательный! - тихо захихикало - тоненько так, мужеженским, кастратным голоском - из-за спины.
   Фахр сглотнул и не сумел обернуться.
   Дед сплюнул:
   - Значит, так, юноша. Иди за мной. Следом. Тебя приличный человек заждался.
   - Куда? - так же хрипло поинтересовался Фахр. - Куда идти? И... и вы кто?
   Неверблюжатник прищурился и процедил:
   - Мое имя - Хызр. Вы, ашшариты, зовете меня аль-Хидром.
   Зеленая вспышка, мужеженский смех за спиной.
   Фахра повело, он чуть не упал, зеленое сгустилось в темную фигуру с черными, длинными, острыми, как облака, крыльями за спиной.
   Полыхнуло белесым жгучим светом, как в ханьской ракете, черное на белое, белое на черное.
   Дед стоял и выжидательно смотрел на него.
   - З-здравствуйте, - сказал Фахр.
   Из халата неверблюжатника уже ничего не торчало, никакой ваты.
   - Я... читал. Про странствия аль-Хидра и Мусы.
   - Иди за мной, - сказал нечеловек, который умел светиться зеленым.
   - Вы меня убьете? - прошептал Фахр. - Как того мальчика, из которого должен был вырасти царь неверных? А вы бесплатно нанялись - как тогда? Чтобы клад показать?
   Язык и голова говорили и думали отдельно. Аль-Хидр, убивающий играющего на улице ребенка. "Он ответил Мусе: "Тот мальчик вырос бы злонравным, и обратил бы к неверию своих родителей. Поэтому я убил его. Всевышний дарует им другого сына, и они утешатся". "Муса, Муса... Ты не обрел мудрости. Я обрек нас обоих на голод в том городе, и починил стену, не взяв денег, ибо под той стеной зарыт клад отца этих людей, и они найдут его, и обогатятся".
   - Еще я читал про лодку... - теряя голос, прошептал Фахр.
   Да, про лодку. Аль-Хидр и Муса пришли в порт, и аль-Хидр повредил днище корабля, и все путешествующие разгневались. А аль-Хидр сказал: "Так я уберег корабль от злого царя, который завтра бессудно заберет все суда в порту, а это останется своему хозяину".
   - Иди за мной, - сказал тихий голос из зеленого сияния. - Я сделаю для тебя больше, чем отец, и покажу больше, чем клад.
   Они стояли у входа в странный коридор между двумя высокими серыми камнями. Кривые густые ветви с зелеными листиками сплелись в плотную сеть над солнечной щелью, между крапчатыми влажными стенами дрожал зеленоватый свет. Узкий проход, прохладная темнота впереди.
   Аль-Хидр оглянулся - бронзовое лицо, сплошь черные, без зрачков, миндалевидные глаза древнего духа, руки как у птицы когти, скрюченные - и проговорил:
   - Во имя Всевышнего, следуй за мной, Фахр-ад-Даула.
   Они ступили на неровную каменную тропу.
   Шаг, другой, третий.
   На девятый Фахр увидел дерево, оно жалось к серой скальной стене. Смигнув, юноша отер заливающий глаза пот, раскрыл глаза, увидел голую маленькую акацию. Сидевший на молитвенном коврике человек что-то писал.
   Фахр сморгнул снова. Да. Человек. Прямо на тропинке развернут коврик, на нем сидит человек. Голова повязана зеленым. Ну да. Талейсан. Значит, ученый. А плащ на нем какой старый, ветхий. Полосатый такой, как пастухи носят. Человек в плаще пастуха и зеленом талейсане ученого старательно, улыбаясь про себя, выводил что-то на длинном листе бумаге. Макал калам в чернильнцу и улыбался.
   Фахр судорожно заоглядывался.
   Хызр исчез.
   И тут он услышал:
   - Ах, юноша, прошу простить меня! Ты уже пришел, а я не заметил. Вот, прошение писал - оно длинное вышло.
   Обычный человеческий голос.
   И человек - тоже обычный, бородка стриженая, глаза смешливые, совсем не злые - поманил к себе: давай, мол, присаживайся.
   Фахр не сел. Он поклонился, сглотнул и сказал:
   - Мир вам от Всевышнего, уважаемый!
   - И тебе мир от Него, - улыбнулся в ответ человек. - Я ждал кого-нибудь из вас, проходи, садись.
   Но Фахр все равно не сел.
   - А вы... кто? - сипло выдавил он. - И кого - из нас?..
   - Моя имя - Али, - кивнул человек с каламом в руке.
   Фахр охнул и схватился за сердце.
   Человек всполошился:
   - Нет, нет, о юноша, клянусь Последним Судом, ты не то подумал! Я - обычный Али.
   И тут в спину толкнули, да так, что Фахр упал на колени.
   - К-кланяйся! - зашипело за плечом. - К-кланяйся святому Али ар-Риду!
   Фахр обиженно засопел, а над головой сердито бубнили:
   - Сколько можно! Приличный человек, говорю, ждет, заждался!
   - Ну зачем же вы так, уважаемый аль-Хидр, ведь он же еще совсем...
   - Сколько можно тут сидеть! И главно - над кем?! Над кем?! Над убивцем!
   Боль отпустила, Фахр облегченно выдохнул и понял - раз с ним святой разговаривает, значит, он, Фахр, умер. Как хорошо. Умер, и у врат рая его встречают Зеленый Хызр и святой Али ар-Рид.
   - Юноша! - это опять человек сказал.
   Тьфу, он же...
   - Юноша!
   - А? - выдохнул Фахр.
   - У меня к вам просьба. Пожалуйста, пройдите вниз по тропе, разбудите спящего и скажите, что плащ я ему подарил.
   - Я...
   - Так вы пойдете?
   - Пойду, - пискнул Фахр - он все еще не решался открыть глаза.
   - Да хранит вас Всевышний.
   Сколько Фахр так просидел, зажмурившись, он не знал. А потом раскрыл глаза и увидел... В общем, никого он не увидел. Хызр, Али ар-Рид в талейсане - оба исчезли.
   Зато теперь зрение Фахра явственно различало - ее. Тропу. Упиравшуюся в черную вертикальную трещину в камне. Точнее, узкий проход между двумя отвесными серыми скалами. В солнечном свете приветливо качали веточками и листочками акации. Между камнем и камнем чернело.
   - Я обещал и пойду, - тихо сказал Фахр и шагнул в холодную ночную неизвестность.
   Тут же ободрал плечи, плюнул, поминая шайтана, развернулся бочком, полез, обливаясь потом и раздирая халат, мама убьет за халат, последний приличный халат, что ты будешь делать...
   И вывалился в низкую, только головой камень цеплять, пещерку-занорок под лишайной скальной тенью. Справа свод раскрывался узкой расселиной, в которой голубело небо с острыми перистыми облаками.
   На влажном рыжеватом песке кто-то лежал и спал. Укрытый с ног до головы абой бурой толстой шерсти.
   - Извините, - Фахр присел над лежавшим и осторожно потряс за плечо. - Прошу прощения, почтеннейший, мне велели вас разбудить!
   Тот сделал очередной глубокий размеренной вдох - и словно поперхнулся дыханием.
   А потом сипло ахнул. Фахр шарахнулся и с маху сел на песок.
   Спавший резко отбросил плащ, сел - и охнул, схватившись за виски:
   - Оййй...
   - Болит? - сдуру спросил Фахр.
   - А?
   И чихнул. Спавший. Тьфу, проснувшийся. Чихнул, и тут же поднялась туча пыли.
   Потом они долго чихали на пару.
   Когда пыль осела, Фахр понял, что разбудил сумеречника. Похожего на северянина, только помельче, с аураннца размером. Аураннец на Мухсине?..
   - Ты кто? - сипло выдохнул непонятный самийа.
   - Меня послал святой Али ар-Рид, - с готовностью отрекомендовался Фахр. - Велел вас, уважаемый разбудить и сказать, что плащ он вам - подарил. А вы кто?
   - Кто послал?..
   И в этом голосе Фахр услышал такое беспросветное отчаяние ученика медресе, узнавшего, что на сегодня задавали учить совсем не ту суру и не тот хадис, что сжалился и пояснил:
   - Ну как же. Святой Али ар-Рид! Который в Мешхеде погиб! Очень почитаемый святой!
   Сумеречник молча перевел взгляд на скомканную абу. Поднес ее к глазам. Внимательно осмотрел шерсть. Потом вдруг охнул и схватился за грудь и похлопал себя слева под ребрами. Фахр понял, что серая одежда на непонятном самийа - не серая. А выцветшая черная. И пыльная, словно ее год назад забыли на лотке старьевщика. Половины пуговиц на фараджийе не хватало. Золотых, кстати, пуговиц, а на шее под полуистлевшим воротом гривна блестит, тоже золотая, странно как-то, ничего непонятно, такой таук только чиновникам высшего ранга положен, как...
   - Какой сейчас год? - сумеречник говорил на четком, классическом ашшари.
   - Семьсот девяносто седьмой, - удивленно ответил Фахр.
   - По летоисчислению аш-Шарийа?
   - Ну да! Семьсот девяносто седьмой год аята, от выхода Али из пустыни, а что?
   Сумеречник смотрел на него, не меняясь в лице. И даже не мигая.
   Потом вдруг резко поднял руку в дохнувшем пылью рукаве и поднес коготь к носу Фахра:
   - Замок Сов.
   - А?
   - Он стоит в ар-Русафа. В предгорьях Биналуда. Не так уж далеко отсюда.
   - Не, нет такого.
   Серые пустые глаза раскрылись еще шире, и придвинулись к лицу, острый коготь укоряюще поездил перед носом:
   - Есть такой. Ты невежда. Замок - Сов. Ты слышал про шейха Кассима аль-Джунайда?
   Ох, ну наконец-то что-то знакомое! Кто же не слышал про шейха Джунайда!
   - Конечно, слышал! - обрадовался Фахр - ну хоть этим он сможет помочь пыльному самийа. - Триста лет назад это было, но все помнят!
   - Ч-что?..
   - Ну как же! Битва же была какая! Журженей они остановили! А шейх погиб! Сотни врагов положил, а сам погиб!
   - Где... битва?
   - Ну как где? Под Хатибой!
   Самийа медленно опустил коготь. Фахр вдруг понял, что рука сумеречника дрожит. Тот заметил его взгляд, и прикрыл дрожащую ладонь другой ладонью. И снова посмотрел Фахру в глаза:
   - У шейха была жена. Аураннская княгиня.
   - А как же! Про это тоже все знают!
   Сумеречник все так же, не меняясь в лице, ждал, что Фахр скажет дальше.
   И Фахр всплеснул руками:
   - Ну как же! Это ж известная история! После той битвы с журженями эмир Куртубы поднял мятеж против халифа, а сумеречную женщину хотел захватить и обратить в волшебные слуги. А она не далась! Битва же! У Совиного утеса... ой.
   Еще с мгновение они просто смотрели друг другу в глаза.
   - Нету ее больше... - тихо закончил Фахр. - Всех убили. А вы...
   - А я... - прошептал самийа.
   В следующий миг все вспыхнуло, Фахр с воем залепил лицом ладонями и упал навзничь.
   Сквозь боль и собственный крик он услышал странный, словно бы птичий клекот и хлопанье больших крыльев.
   А когда открыл глаза, никого в пещерке не было. Только скомканный бурый плащ лежал на песке.
   Фахр проморгал слезы боли, сел и пожал плечами - что такое с ним творится сегодня, ничего не понятно, а голова словно отдельно, ноги отдельно. И взялся за толстую шерстяную ткань.
   И как только он это сделал, голову словно надели на шею, а ноги приросли обратно, и все прояснилось. От навалившей ясности, а вместе с ней ужаса - разбойники! Нож! Убили! Хызр! Али ар-Рид! Сумеречник! Пещера! Где он! Убили! Этого не может быть!!! Он умер! Как умер?! - Фахр подскочил, крикнул, треснулся головой о свод пещеры, в глаза брызнуло зеленым, а ворчливый старческий голос с невыразимым презрением сказал:
   - Л-люди... Разбудил так разбудил, да-аа...
   А другой голос, мягкий и спокойный - того самого человека в талейсане, кстати, кто это человек?.. - ответил:
   - Почтеннейший аль-Хидр, прошу вас, отправьте мальчика к родным. Мать беспокоится, изводится - нехорошо это. Пусть встретятся побыстрее.
   Убили, значит, маму, всхлипнул про себя Фахр. Сейчас они увидятся - в раю. Как хорошо.
   И вокруг опять все стало темно и ватно.
  

Мерв,

некоторое время спустя

   Абу Салим зло вертел в руках глиняную чашку. В этом хамаме подавали хорошее вино, лаонское ширави, царицу вин, но сегодня вечером Абу Салиму было не до вина. Впрочем, Ахмед Торговец и степняк тоже не веселились.
   - Как твое имя, батыр? - поправляя простыню на плече, спросил Абу Салим.
   Степняк пожал плечами и бросил в таз арбузную корку:
   - Зачем тебе мое нынешнее имя, о ашшарит? Я стану ханом, ты узнаешь имя, с которым меня поднимут на белой кошме.
   И потянулся за новым ломтем.
   Батыр, кстати, не пил.
   В стенных нишах горели свечи, светились прорези медных курильниц. Хороший хаммам, пол мраморный, стены мраморные, купальня выложена изразцами: Мерв - богатый торговый город. И комната отдыха хорошая, с большим возвышением, для хорошего пира. Плов и баранина согревались под остроконечными сярпушами, вино охлаждалось в стенных нишах.
   К еде никто не притрагивался. Все ждали.
   В купальне плескались девки. В одних монистах.
   Звякая ожерелкой на бедрах, одна вылезла и, виляя задом, пошла к нему
   - Господин еще не желает развлечься?
   Абу Салим досадливо отмахнулся:
   - Пшла отсюда, надо будет, позовем.
   Девка захихикала, призывно изогнулась - и сиганула обратно в воду. Ее подружки засмеялись, зазвенели золотом.
   Ахмед, так же, как и все остальные, сидел замотанный в простыню. И барабанил пальцами по отделанному перламутром столику.
   И смотрел туда же, куда и все - на большую деревянную кадушку с плотно пригнанной крышкой. Она стояла на ступеньке возвышения.
   По комнате вдруг метнулся сквозняк, огоньки свечей легли набок.
   Абу Салим схватился за джамбию - она лежала рядом, у подушки.
   Двери с глухим стуком распахнулись, и хриплый знакомый голос возвестил:
   - Шейх аль-Хазрат приветствует вас, уважаемые...
   Девки даже ухом не повели в сторону вошедшего - в хаммаме почтенные люди свои дела решали, и по сторонам смотреть не полагалось.
   А посмотреть на вошедшего стоило - потому что это был старый ханьский лис-оборотень, седой, с подранным ухом, хромой на одну лапу. Точнее, если в человеческом облике - то с высохшей левой рукой. И с разрубленным, страшно зарубцованным ухом. Сейчас он выглядел как ханьский купец в дорожном толстом халате с узорным поясом.
   А за его спиной стояла тень, которую Абу Салим боялся больше всего на свете. Под накинутым капюшоном стояла тьма, и разбойник мог поклясться, что никто никогда не видел лица уважаемого аль-Хазрата - и не только потому, что капюшон надвинут, а лицо до глаз закрывает черный платок.
   Тень вошла в комнату, лис притворил дверь, та деревянно, противно стукнула.
   Все трое встали и поклонились.
   Тень молча подняла руку - в перчатке, конечно - и уперла ее в кадушку.
   Ахмед быстро кивнул подручным - давайте, мол, тащите быстро.
   И, снова поклонившись, промурлыкал:
   - Клянусь Всевышним, мы выполнили уговор, о уважаемый. Здесь сидят четыре правоверных свидетеля того дела. Скажи свое слово, о Явуз.
   Тюрок шагнул вперед и прогудел:
   - Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного! Того юношу привели трое моих товарищей, и я взял меч, чистый, как слеза, и дал тому юноше время произнести молитву - и снял его голову с плеч одним ударом, ибо негоже правоверному мучиться!
   Ахмед радостно покивал и ткнул пальцем в кадушку:
   - Вот, уважаемые, вот головочка, она самая, в мед положили, как и требовалось.
   Лис шагнул к деревянному ведру, с гулким звуком выдернул крышку и запустил руку в мед.
   И вдруг - зашипел.
   И вытащил наружу голову.
   Нет. Не голову. Отекающий сладкой грязью ком земли с длинной травяной гривой.
   - Во имя Всевышнего! - ахнул Абу Салим. - Я видел мертвое лицо этого Фахра перед тем, как голову положили в мед!
   - Колдовство! - завизжал Ахмед, вскакивая. - Подлог! Мы честные люди! Вы обманываете нас своими трюками!
   А вот батыр не стал терять время и рванул из ножен саблю.
   Аль-Хазрат поднял ладонь. Голую, без перчатки.
   Ахмед схватился за горло, побурел - и упал. Батыр почти успел добежать до места, где стоял ханец - и упал с ножом в горле. Лис медленно опустил здоровую руку.
   Абу Салим стоял, не в силах двинуться с места, и смотрел в глаза тьме под капюшоном плаща. Следом гортань его перехватило - и он не успел увидеть остального.
   Визжащие девки замолкали одна за другой - лис шагнул к купальне и что-то сдунул с ладони, легкое свечение слетело в воду, поползла белесая корка льда. Девки замерзали в камень с хороткими хрипами, застывая в странных, растопыренных позах. У одной торчало из воды только лицо с раззявленным ртом, схватившиеся инеем пряди растеклись вокруг кудрявой волной.
   А потом лис обернулся к Явузу и сбившимся вокруг него троим разбойникам.
   - Уважаемый аль-Хазрат назначает тебя, о Явуз, главным над хищными этого города. Благодари шейха, о Явуз, и остерегайся обмануть его доверие, дабы не постигла тебя участь тех, кто не оправдал его.
   Тюрок с товарищами молча обвалились в земных поклонах.
   - Ждите указаний уважаемого аль-Хазрата, - проскрипел лис, развернулся и пошел к двери.
   Навстречу выходящему лису сунулся банщик, и оборотень кинул тому кошелек:
   - Все прибрать, девок заменить.
   Банщик закивал, а отживший Явуз поправил простынку и бодро гаркнул:
   - Эй ты! Самолучшего нам вина и нубиек!
   Лед в купальне растаял, словно и не было его, и тела на изразцовом дне казались огромными длинными рыбами.
   Кадушка, впрочем, тоже исчезла. Как и тень в плаще - хотя тень, конечно, покинула комнату первой, незаметно для всех и совершенно бесшумно. А следом развеялся свежий и страшный для сведущего мага грозовой аромат, который всегда оставляет после себя мощный выброс Силы.
  

Мерв,

караван-сарай у Пряничных ворот,

тот же день

  
   Итимад сидела на лежанке спиной к стене и дрожала. Вытертый ковер не защищал от холода, в очаге скудно дымил кизяк, на дрова у них денег не было.
   Гариб неподвижно, как кот, сидел лицом к занавеске и смотрел во двор. Во дворе радостно гомонили и торговались - привезли то ли лаонское стекло, то ли шафран, что-то очень дорогое, иначе бы так не орали.
   По лицу текли слезы, она не помнила, который день.
   В низу живота тянуло. Улыбаться, помнила она наставления старой няньки. Как закаменеет живот, улыбаться, сверху улыбнешься, внизу все распустится, камень и боль, как при схватках, уйдут. Улыбайся, иначе ребеночка скинешь. Итимад улыбалась сквозь слезы, хорошо, что этого никто не видел.
   Гариб то исчезал, то возвращался. Как кот. Итимад что-то жевала. Не помнила, что.
   И тут в дверной косяк постучали. Почтительно так. Гариб - он опять сидел перед занавеской, оказывается - перетек в стоячую позу и медленно отодвинул ткань ножнами меча.
   Увидев, кто стоит на пороге, Итимад забыла как дышать. А потом завизжала, утробно, страшно, как будто ее убивали.
   Гариб пятился с обнаженным клинком в руке и рычал, отмахивая свободной рукой:
   - Госпожа, за спину! Мне за спину! Он не может быть живым! Это ходячий покойник!
   - Мама... - прохрипел Фахр, ее Фахр - с запавшими пустыми глазами и землисто-бледным лицом, в перепачканной глиной одежде.
   Его руки были в грязи, черные ногти обломаны.
   - Я чуял, как твоя душа вышла из тела и отлетела! Ты мертв, мертв! Убирайся прочь, труп ходячий! - рычал Гариб.
   - Мама, ты тоже умерла? - жалобно простонал ее мальчик и со всхлипом оперся плечом о дверь.
   Во дворе уже не орали, а молча толпились и в ужасе смотрели то на них с Гарибом, то на Фахра.
   - Несите сюда копья! - вдруг заорал кто-то.
   - Нет, - сказала Итимад.
   И взяла с лежанки зеркало, встала и подошла к сыну, отодвинув сумеречника.
   - Посмотрись в зеркало, Фахр, - сказала она, разворачивая полированный серебряный диск к лицу сына.
   По ободу шла золоченая вязь открывающей суры Книги. Это зеркало Итимад отказалась продавать и прятала от мужа и сына все долгие годы изгнания.
   Фахр заплакал и послушно уткнулся в серебряный кругляш длинным, как у отца, носом.
   За его спиной радостно завопили:
   - Он отражается в зеркале! Смотрите, какой румянец! Во имя Всевышнего, этот юноша жив! Глупая женщина, как тебе не стыдно не пускать в дом правоверного, к тому же твоего сына!
   И тут же - всегдашнее:
   - Прикройся, о блудная! Смотрите, эта скверная вышла к мужчинам без платка!
   Зеркало задрожало в руке Итимад, и она со всхлипом упала сыну в обьятия:
   - Ты жив! Мой мальчик, ты жив! Но как...
   Ее щека почувствовала его щеку, и слезы мгновенно нагрелись и обожгли - Фахр горел в лихорадке.
   - Скорее лекаря! - закричала она в толпу. - У него жар!
   Тут все загомонили еще громче и побежали за лекарем, она потащила Фахра в комнату, Гариб пятился, но молчал, "Спрячь меч, собака!" - гаркнула она, сумеречник, все еще хватая ртом воздух, вложил клинок в ножны, она укладывала Фахра на лежанку, ее мальчик уже терял сознание, вон глаза закатились, бедный мой мальчик, и тут она поняла, что все еще держит в руке зеркало.
   И посмотрелась в него. Прежде, чем отложить в сторону.
   Но зеркало больше не было зеркалом. Серебро горело зеленым огнем, а из пламени на нее смотрели черные, без зрачка и радужки глаза. Тонкие темные губы на бронзовом лице раздвинулись, и Итимад услышала - не ухом, нет, Зеленый Хызр не говорит со смертными голосом - она самым сердцем, голым, ободранным от слов и мыслей средоточием души услышала слова древнего духа.
   Услышала, захватал ртом воздух, как дворцовый карп - и крикнула:
   - Нет!
   А потом еще раз, прямо в нездешнее лицо огненного ангела:
   - Нет!
   И запустила зеркалом в стену. С обиженным стуком оно обвалилось на пол, а Итимад сморгнула, утерла слезы - и улыбнулась. Гордо глядя на поверженное зеркало, она гладила живот - и улыбалась.
   - Нет, - глотая слезы, повторила она. - Ни за что.
  

предгорья Биналуда,

Совиный утес

  
   Старый джинн, кряхтя и припадая на одну лапу, щурился на закатное солнце. Шур-шур-шур веничком. Хорошая густая трава, ей так хорошо мести по камню. Шур-шур-шур. Все должно быть чисто.
   Подняв лапу ко лбу, прищурился, пожевал губами над беззубой, провалившейся от старости пастью. Смежил глаза - эх, возраст...
   Низину - до самых зубьев изломанных, мертвых холмов - затягивала зототистая дымка. Темные купы деревьев и камни на вершинах осыпей торчали в ней, как острова в тумане. Золотое марево смыкалось с умирающим небом, солнце блестело круглой бледной бляшкой среди желтизны.
   - Да будет доволен вами Всевышний... - пробормотал джинн, опуская лапу и снова принимаясь за дело.
   Он часто молился за ушедших - как и полагалось правоверному джинну.
   В небе коротко крикнул канюк.
   Джинн сгорбился и лягушкой скакнул в тень могильного камня - еще утащит!
   И тут на камни упала тень - большая!
   Забившись в щель между парными надгробиями, джинн осторожно вскинул голову - ястреб! Огромный!
   Только...
   Что он делает, это ястреб?..
   Птица хлопала крыльями - бестолково, словно разучилась летать, заваливалась на крыло и отчаянно кричала, словно звала на помощь.
   А потом заклекотала, замерла в воздухе - и упала в траву. Упала, на лету меняя облик. И упала уже не птицей.
   - Вернулся, значит... - горько пробормотал джинн, плюнул, отбросил веник и поплелся туда, где так же бестолково, как кружил над скалой, ворочался и пытался приподняться нерегиль.
   Плелся джинн медленно, поэтому свалившийся с неба успел отдышаться. Нерегиль стоял, крутил головой. Разглядывал, значит, пейзаж. Словно надеялся высмотреть что-то знакомое.
   - Хоть бы ты сдох, а они жить остались.
   Джинн доплелся и плюнул пришельцу под ноги. И ткнул лапой в камень, не могильный:
   - Сядь.
   Тот сел.
   Свесил голову с пыльными лохмами - где валялся-то?.. Смотреть вокруг, видно, больше не хотел. А и не на что было особо смотреть. Замок раскатали по камешку. Только обваленный контур внешней стены остался. И вот башня западная дозорная. Купол, верхняя галерейка целы, а внутри дыра - камнеметом пробили. Там вышла хорошая пещера, джинн пережидал в ней дожди.
   В башню он и ткнул лапой:
   - Вот оттуда они спрыгнули. Все княгинины дамы. Одна за другой. Их туда в самом конце загнали, когда подожгли факельную башню. Потому и оставили башню стоять, сыны собаки. Испугались мстительных духов. А замок из камнеметов разнесли. А потом феллахов из деревень внизу пригнали. Чтобы те подчистую разобрали.
   - В каком году это случилось? - глухо спросил нерегиль.
   - В четыреста девяносто седьмом. Через год после Хатибской битвы.
   Сумеречник помолчал. Потом сказал несуразно:
   - Семь лет. Выходит, ему было семь лет.
   Тут джинн понял - это он про сына Майесы-химэ.
   И вскипел от гнева:
   - А все из-за тебя! Хозяин погиб под Хатибой - они сразу из Куртубы войско прислали! Не гонца и не письмо - сразу войско! Требовали выдать мальчишку! Чтобы, видишь ли, вырастить в достойной семье посредников между эмиром и халифом!
   - А что халиф?
   - Халиф под Фаленсийа от журженей отбивался, ему не до нас было.
   - Понятно...
   - И все - из-за тебя, - еще раз, чтоб уж наверняка, припечатал джинн кафирского дурня. - Они ж тебя боялись. Боялись, что ты проснешься, и снова Куртубу по камешку раскатаешь. Хотели твоего сына в заложники.
   - Я Куртубу не штурмовал...
   - Тьфу! Ты другое штурмовал зато! Что, не так?
   - Так...
   Они помолчали. Небо стало заплывать красным.
   - Как они погибли? - наконец, все так же не поднимая лица, спросил нерегиль.
   - Геройски, - отрезал джинн.
   Потом сжалился и добавил:
   - Им досталась честная чистая смерть. От железа.
   Потом еще пожалел дурака-кафира и добавил:
   - Я сам видел - мы защищали церемониальный зал. Их расстреляли, от галереи - подойти боялись. Мальчик твой сразу умер, не мучился. А вот княгиню... - тут джинн вздохнул. - Княгиню копьями добивали.
   - А ты как выжил? - тихо спросил нерегиль.
   - Не добили, - отрезал джинн.
   Поджал лапу с раскромсанными сухожилиями - ныла. К дождю. И парило сегодня - к грозе.
   - Как погибла Майеса?
   Джинн вздохнул:
   - Она была в башне. Я не знаю, сколько там народу вниз прыгнуло - тела нефтью залили и подожгли. Я же говорю - духов боялись, собакины дети. Я похоронил их всех отдельно. Вон под тем камнем.
   - А княгиню с мальчиком?
   Джинн помотал головой:
   - Их в пропасть под стеной кинули, не вышло у меня их похоронить...
   - Кто-нибудь спасся?
   - Вроде как Ньярве ушел... И Меамори с Амоэ прорвались... Но они в Ауранне уже давно, тебе проку от них нет.
   - Понятно.
  
   Ночью все-таки пошел дождь.
   С грозой. Шваркало так, что вход в башенную нору заливало белым. Джинн несколько раз выглядывал, смаргивал льющую с небес воду - нерегиль все так же сидел у могилы, где лежали защитники Дозорной. Не обращая внимания на потоки воды и бурливые ручьи между надгробиями. Грохал гром - и джинн испуганно засовывался обратно.
   Потом вылез и пошлепал, распуская перепонки, к дураку-кафиру:
   - Лезь ко мне, а то смоет.
   Но тот не залез. Просто подошел и встал под стеной башни. Потом сел на приступочку, мокрый, в облипших тряпках своих истлевших. Небо перечеркивали толстые синие зарницы. Оглушающе бил гром.
   Но потом, конечно, все равно залез. Потому что джинн развел огонь и стал греть чай. К чаю и огню все всегда залезают. Это джинн знал хорошо, потому что был очень старым.
   На всякий случай еще раз сказал неверному дурню:
   - Все из-за тебя, дурака!
   Тот не возражал. И правильно, что ему возражать. На такое нечего возразить.
   - Это Всевышний тебя наказал. За все, да. Потому что ты кафир с жесткой шеей, упорствующий в неверии. За то тебя и наказали. Да.
   И джинн, строго кивая самому себе, подул на чай.
   - Расскажи мне, - вдруг попросил нерегиль.
   - Что рассказать? - удивился джинн так, что едва не залился горячим.
   - Все расскажи. Все, что случилось за триста лет.
   Рассказ вышел недолгим. А что тут рассказывать? Просрали державу-то. Сначала старую столицу просрали. Потом Куртубу просрали - и все баба эта подлая, Субх, виновата. А потом и Мадинат аз-Захра просрали - берберской рвани. И даже мелкие свои хмыриные царства, тайфа то есть - и те просрали. Мурабитам. Нет никакого порядка, халифат пал.
   Шваркнуло, грохнуло. Дыру снова залило синюшно-белым.
   Нерегиль стоял во весь рост, перечеркивая проем, раскинув руки - держался за камни, ветер бил такой, что дыхание перехватывало. Гроза же.
   А потом взял и спрыгнул обратно на приступочку.
   - Эй, дурак, ты куда? - удивился джинн.
   И на всякий случай отставил пиалку.
   И хорошо сделал. Потому что неверный дурак раскинул руки и взлетел птицей.
   - Куда?! - заорал джинн, высовывая голову под тугие струи. - Перья замочишь, ветром снесет, молнией зашибет, куда, дурья башка!
   Распустивший маховые перья ястреб четко отрисовался в белесой вспышке молнии.
   - Куда?!
   И неверный дурак ответил - мысленной речью, не клекотать же ему было:
   Узнаешь. Если мне повезет.
   - Тебе?! Повезет?! Ты же дурак! Куда ты летишь?! Халифа же ж нет!
   До него совсем слабо донеслось:
   Есть. Только он об этом не знает.
   - Тьфу, дурень!
   Строго сказал джинн. Сел и снова взялся за чай. Его клонило в сон, потому что час был поздний, а завтра он хотел выполоть траву между надгробий.
   Поэтому джинн допил чай, залез под ворох сухой травы и уснул.
   К утру гроза иссякла, в нору пробился рассвет, и что-то заблестело там, где ночью сидел неверный дурак. Джинн присмотрелся и увидел - о! Два широких золотых браслета, кольцо, еще кольцо, здоровенная золотая гривна. И даже несколько золотых пуговиц от фараджийи. Все нерегилевы сокровища, которые на нем, как на хромой собаке, после откопания из-под мухсинских скал болтались!
   - Ну хоть какая-то польза от тебя, кафирский дурак, - строго сказал джинн, сгребая все в кучу и размышляя, сколько на это можно купить, к примеру, риса.
   Хватит надолго, а то жрать ящериц уже надоело.
   - Да благословит тебя Всевышний, неверный дурак, - вздохнул джинн.
   Ты скоро узнаешь, слышит Он тебя или нет, мрачно отозвались из-за горизонта.
   - Э-эх... - вздохнул джинн.
   Потом вышел на стену, расстелил молитвенный коврик и склонился перед огромным небом, где над вершинами гор медленно, огромным шаром, вставало солнце.
   - Помоги ему, Милосердный, - тихо сказал джинн и, вздохнув, принялся перебирать в здоровой лапе четки.
  

Мерв,

некоторое время спустя

   Итимад продала зеркало, и они переехали в комнаты над ханьским кабаком. Фахру нужен уход - она настояла. А лучше ханьца лекаря здесь не найти.
   Тот поставил мальчика на ноги за пять дней - отпаивал какими-то травами, настоем кривого усатого корня, за который драл бешеные деньги. Но жар спал, Фахр вынырнул из горячечного бреда и чувствовал себя вполне сносно. И ел в три горла, из-за чего деньги уходили с утроенной скоростью. Итимад втихую радовалась, что ей кусок в горло не лез - тошнило. А Гариб жрал, наверное, голубей, гнездующих на стенах. Итимад его питание не волновало.
   Ее волновало то, что рассказывал Фахр.
   - Этого не может быть. Тебе привиделось, - увещевала она мальчишку, потчевавшего ее рассказами о святом Али ар-Риде и самийа, спящем под камнем.
   Про Хызра она старалась не вспоминать. Как и о зеркале. Гнала мысли прочь.
   - А как же тогда я спасся?
   - Ох, не знаю...
   Но она знала. Это морок, пущенный Хызром, молчала она про себя. Он спас тебе жизнь, Фахр, и хочет от нас нечто взамен. Того, что я ему не дам, не дам. Итимад гнала эти мысли прочь.
   Надо убираться отсюда. Скорее. Ехать в степь, как приказывал Мухаммад, ее супруг. В степи нет ни Хызра, ни убийц Зайнаб, которые идут по следу ее сына.
   Дверь скрипнула, отъезжая в сторону, в щель втек Гариб.
   - Ты нашел своего человека? - мрачно поинтересовалась она. - Смотри, я побью тебя палкой.
   Сумеречник молча поклонился.
   - Ну?
   - Тот человек погиб в драке в хаммаме, моя госпожа. Через вольноотпущенников эмира я ищу новых надежных людей, которые увезут вас в Мурэн.
   Ах да, драка в хаммаме, об этом весь Мерв судачил...
   Фахр поплескал себе в лицо из тазика и очень горько вздохнул. И посмотрел на солнце - оно уже село.
   И жалобно спросил:
   - Мы есть пойдем?
   Итимад вздохнула еще горше - деньги кончались.
   - Пойдем, дитя мое. Пойдем.
   Скорей бы уж это белобрысое бедствие из бедствий отыскало им проводника...
  
   В нижнем зале болтались под потолком бумажные фонарики, за столиками сидели и гомонили люди, стучали о чашки палочки для еды, высоким тонким голоском пели девушки - четверо маленьких и очень молоденьких ханек танцевали на возвышении. В легких халатиках, шальварах и нагрудных повязках. Впрочем, лютнистки одеты были поприличней.
   - А ты в тарелку смотри, - строго напомнила сыну Итимад.
   Фахр, конечно, вытаращился на танцующих с шелковыми шарфиками девиц. То над головой подымут, то по воздуху лентой пустят - акробатки, не приведи Всевышний.
   Мальчик вздохнул и уткнулся носом в рис.
   Итимад сурово кашлянула и поправила на кончике носа платок.
   За соседним столиком пили подогретое сливовое вино два лиса - причем именно в облике лис, но в халатах - и ашшарит, похоже, купец.
   - Осенно холосо! - поднимая плоскую чашечку двумя лапами, радовался один из оборотней. - На здоловье!
   Ашшарит сиял потным лицом и опрокидывал по чашечке враз, и им тут же наливала по новой особо приставленная к дорогим гостям служаночка - в небесно голубом ханьфу с узорами по краям, под ним еще три платья, синее, зеленое, снова синее, в высоко поднятых волосах болтаются золотые цепочки-подвески. Ханьфу расходилось на груди и то и дело падало со снежно-белого голого плечика, ашшарит косился туда и только не плакал от счастья. Лисы мели по подушкам хвостами, переглядывались и сверкали маленькими черными глазками.
   - Ооосенно холосо! Какой хороший сделка, ооосенно холосо!
   Судя по разговору, ашшарит служил в налоговом ведомстве и собирался продать лисам лицензию на торговлю шелком по особой цене. Девицу ему, похоже, собирались подарить после "осенно холосого" ужина.
   Вдруг лютни с безобразным звуком умолкли, девицы завизжали и побежали с помоста прочь, а от входа отчанно заголосили.
   - Обла-ааава-аааа!..
   - Стоять! Ни с места, о враги веры!
   Это орали вбегающие в зал стражники-харас со здоровенными дубинками. Следом, топоча сапожищами, ломились настоящие солдаты в брякающих пластинами панцирях и с копьями:
   - Все верующие, осквернившие себя вином, будут задержаны! Ни с места, о сыны праха!
   Ашшарит из-за соседнего столика уже смылся, кстати. Оборотни, естественно, тоже. Видимо, вовремя им шепнули.
   У них с Фахром на столе вина не было.
   - Никуда не беги, сынок, - мертвыми губами проговорила Итимад.
   Солдаты быстро строились, перекрывая выход, стражники топали между столами, опрокидывая чашки, топча бобы и салат, хватая за ножки жареных куриц - себе на ужин собирали. Провинившихся хватали за вороты халатов и волокли к выходу - там уже раскладывали столик для кади. А рядом стояли двое айяров в высоких папахах, держали здоровенную длинную палку, чтобы ноги привязывать, - фалаку. Берберское, мурабитское новведение. Рядом уже раскладывали розги. Фалакаджи в форменном красном кафтане и желтых носках гордо размахивал ивовым прутом. Местный эмир очень уважал учение мурабитов, их шейхи проповедовали в Мерве едва ли не в каждой масджид.
   Девок, кстати, тоже хватали и волокли бить - шлюх проповедники изобличали как язву нынешних времен и соблазнительниц правоверных. Ханьки визжали и теряли шпильки. Столпившиеся у входа ашшариты показывали на них пальцем и хохотали.
   Стражник притопал к их столику, сопя, сбросил чашку с недоеденным пустым рисом - прощай, ужин, - палкой сбил на пол кувшин. Оттуда потекла вода с патокой. За нее тоже уплачено. Плюнув в лужу, стражник окинул замершую под его взглядом Итимад мрачным взглядом, плюнул еще раз - и пошел дальше.
   Фахр сглотнул и потянулся собрать рис.
   - Не смей, - мертвым голосом проговорила Итимад.
   От фалаки раздался первый вопль боли. И хохот зрителей. Фалакаджи ударил по босым ступням несчастного еще раз, прут сломался, помощник тут же нарочито медленно принялся выбирать свежий. Ашшарит дрыгался, дергал прикрученными к шесту фалаки ногами и плакал от боли. И тряс связанными запястьями, умоляя о пощаде.
   Удар! Еще удар!
   За пьянство по новым мурабитским законам их полагалось тридцать девять. Если бы Итимад застали здесь с открытым лицом, ее уложили бы под фалаку вместе с ханьками.
   Хлесткий удар, вопль, хохот довольной черни.
   - Сволочи, - сглотнув, выдохнула Итимад.
   Фахр смотрел, как бьют несчастного, закусив губу. В Агмате такое устраивали каждый четверг после заседания суда. Потом толпа со свистом и улюлюканьем провожала еле ковыляющих провинившихся. Рабынь били чаще, чем мужчин, и укладывали под фалаку прямо как они ходили, в одной рубашке. Толпа бесновалась от счастья, разглядывая заголившиеся ягодицы, женщины скулили, а потом их гнали до самой окраины, тыкая палками и закидывая пометом. Двух их самых преданных служанок тоже вывели на площадь. Обвинили в нескромности и нерадивости в делах веры, раздели до рубашек, отхлестали по голым пяткам - а потом продали заезжим купцам.
   Ханек привязывали по трое - для ускорения процедуры. Здоровенные, в рост человека, пруты со свистом опускались на подошвы, капала на раскинувшиеся разноцветные шелка кровь. Девчонки рыдали, извивались и визжали от боли. Рядом сидели и плакали уже наказанные - с рассыпавшимися прическами и смазанной помадой.
   Хохот, вопли, стоны, радостный гвалт.
   - Пойдем наверх, мама, - не выдержал Фахр.
   К фалаке привязывали какого-то мальчишку его возраста, тот плакал, поминая Всевышнего.
   - Нельзя, заметят, тоже побьют, - опуская глаза в разлитую по столу воду, тихо проговорила она. - Смотри, мой мальчик, что они сделали с Хорасаном. Что они сделали со всеми нами...
   - Тише, мама, - прошептал Фахр, украдкой поглядывая по сторонам.
   Столики вокруг пустовали, но доносчиков и наушников сейчас развелось, как мух на базаре.
   Фахр посмотрел на галерею - и замер с открытым ртом. Закрыть рот он не смог от цепенящего ужаса.
   Итимад проследила его взгляд и тихо ахнула.
   На галерей стоял человек в очень неприметной одежде и смотрел прямо на них. А потом нагло улыбнулся - мол, вы же тоже все поняли, - и сделал знак стоявшим внизу солдатам. Взять их.
   Агент. Агент Зайнаб. Или местной тайной стражи - но подкупленный людьми Зайнаб.
   - Бежим! - гаркнул Фахр.
   И они рванули с места, как газели. Оскальзываясь в домашних туфлях на лакированных досках, Итимад злобно крикнула - шайтан побери этот сафьян вместо обуви! - и вдруг вспомнила:
   - Сынок! Деньги! В комнате деньги, одежда!
   К ним, перехватывая копья, уже шли. Быстро. И так же, как агент, улыбаясь. Нагло и понимающе - молитесь, уважаемые, пора вам в рай.
   Она бросилась вверх по лестнице. Фахр увидел, закричал:
   - Мама, мама, стой!
   С лестницы ее молча и сильно столкнул Гариб. Пихнул в грудь, она отлетела на руки Фахру, сумеречник цапнул ее за локоть и поволок прочь.
   За другой локоть ухватился Фахр, Гариб оглянулся и коротко бросил:
   - Через кухню - быстро! Кобыла у коновязи, оседланная.
   - А ты?
   - Иди! - зашипел сумеречник, безжалостно пихая Итимад вперед.
   И развернулся к солдатам. В руке блеснул меч. Откуда у него меч?..
   Со стороны кухонь вышли двое. Не солдаты, но тоже улыбчивые. И при ханджарах.
   - Отбегался, шлюхин сын! - ослабился один, в местной разноцветной шапочке.
   И размахнулся кинжалом. Они с Фахром с криком бросились в стороны, как кролики от падающего ястреба. Сзади тоже заорали, звон, звон, драка, Итимад оскользнулась и с грохотом обвалилась на деревянный пол, в столб над головой гулко ударил арбалетный болт, посыпались щепки, Гариб за спиной орал - "лошадь! Садитесь, скачите!", звенело железо, сумеречник злобно взвыл, железо скрежетало, свистело, глухо грохнулось - тело?
   - Фахр!
   Ее мальчик размахивал ножкой стола - отбивался от убийцы с ханджаром, а тот по-змеиному раскачивался и забегал то слева, то справа, Фахр полосовал дубиной воздух. А к ней, Итимад, спокойно так шел второй. Тот, что в шапочке.
   - Ах ты сука, - по губам поняла она.
   - Мама, беги к лошади!
   Где та лошадь?!
   Бумага стены с треском лопнула, и лошадь с грохотом влетела в зал, из-под копыт полетела щепа. Огромный вороной жеребец вздыбился и опустил передние ноги на голову убийцы. Полетели брызги. Коняга, трубно фыркая и звонко молотя пол, развернулась, как знала, - и отбила задними. Нападавшего на Фахра снесло в стену, расколотая башка распорола ширмы, тело обрушилось в рваную щель куда-то в ханьские вопли.
   Кивая мордой и раздувая ноздри, коняга - северянская! Откуда здесь такая! - протопала между ними и встала, как вкопанная. От входа раздались пуганые вопли и топот множества ног:
   - Шайтан! Шайтан! Джиннов конь! Джинны вернули-ииись!..
   Итимад оборотилась и увидела скрюченного Гариба с кровавым мечом, мокрый пол, трупы и брошенную фалаку с привязанными за ноги и онемевшими от ужаса тремя ханьками.
   Сумеречник, пошатываясь, повернулся на нетвердых ногах, увидел вороного, ахнул - и осел, словно силы потерял, на колени.
   А потом вороной исчез, как растаял. И серебристыми струйками перетек в человека.
   Нет.
   В сумеречника. В охотничьем кафтане и без оружия.
   - Всевышний... - выдохнула Итимад.
   Самийа развернул к ней бледное, как у северянина лицо, и сказал:
   - Боюсь, моя госпожа, что вы обознались. Мое имя - Тарег. Тарег Полдореа.
   Гариб аккуратно положил меч на пол, поднял обе ладони вверх и склонился в полном церемониальном поклоне.
   - Кто это, Гариб? - тихо спросила Итимад.
   - Ястреб халифа, - так же тихо ответил Фахр.
   И вскарабкался на ноги, выпроставшись из-под развалин стола.
   - Кто?..
   - Значит, я вас все-таки разбудил, - добавил Фахр, осторожно подходя к неподвижно стоявшему существу. - То есть... я разбудил, а выходит, что разбудил именно вас!..
   - Кто это, Фахр?!
   - Это нерегиль халифа Аммара, - радостно выдохнул сын. - Тарик!
   - Не знаю такого... - проворчала Итимад, распрямляясь и отряхиваясь.
   - Это к лучшему, - криво усмехнулся северянин.
   И добавил, махнув рукой Гарибу:
   - Уходим отсюда. У них арбалеты.
   Фахр, весь красный, с сияющими глазами, пискнул:
   - Что нам арбалеты! Всевышний с нами! Он нас защитит!
   Итимад хотела уже кое-что на это сказать, но неведомый Тарик, только что бывший лошадью, повернулся к Фахру, шагнул к нему, взял за грудки и, мерно встряхивая в такт словам, отчеканил:
   - Юноша! Когда по стенам начинают щелкать арбалетные болты, Всевышний отступает в сторону! Понятно?!
   - Понятно!
   - Тогда уходим.
  
   Погони за ними не было.
   Уходили они о четырех конях - причем непонятный Тарик на этот раз скакал верхом, а не в вороном обличье. Трех недостающих лошадей им вывели мелко кланяющиеся лисы - они таращились на Тарика с таким ужасом в глазиках, что Итимад стало не по себе.
   Ночевать они свернули к Старому Мерву - в мертвую долину, расчерченную оплывшими руслами высохших каналов. О тамошних местах ходила дурная слава, но Гариб согласился с неведомо откуда взявшимся защитником: существ хуже, чем убийцы Зайнаб, они там не встретят.
   Ночь встретила их в разваленной усадьбе - мощные, каменной кладки стены выдержали напор времени. Даже перекрытия с остатками черепицы сохранились. Долина Старого Мерва не хотела умирать, сопротивлялась времени, словно бы ждала - еще чуть-чуть, и люди одумаются и восстановят плотину Мургаба...
   Приведшие лошадей лисы вынесли им несколько узлов - их вещи, как оказалось. В одном лежал свернутый бурый плащ, в котором Фахр приплелся в караван-сарай после того, как умер и вернулся из смертной тени Мухсина. Почему-то оказалось, что это плащ Тарика, но как это вышло, Итимад уже понять не могла.
   Она просто развернулась ко всем спиной, вышла в пустое черное поле и присела у обвалившейся каменной изгороди.
   И молча уставилась в ночь.
   Спать она боялась.
   Потому что в Мерве ей каждую ночь снилось одно и то же. Проснувшись в холодном поту, она в слезах принималась ощупывать спальный ковер - не мокрый ли. Щупала между ног - нет ли крови. И улыбалась, улыбалась, гладя каменеющий живот.
   Ей снилось одно и то же, одно и то же. То, что она увидела в серебряном зеркале, которое продала на базаре за первую названную цену.
   Бронзовое лицо с черными прорезями глаз, жгучее зеленое сияние. Темные губы раздвигаются, и дух говорит:
   - Не борись со мной, женщина. Скинь его. Скинь этого ребенка.
   - Нет! Ни за что!
   - Родишь - потекут реки крови.
   - Нет!
   Она заливалась слезами, гладила живот и улыбалась сквозь слезы.
   Кровь. Я вижу кровь. Реки крови. С реками потечет и твоя кровь, не сомневайся. Твой сын зальет кровью землю ар-Русафа, землю аш-Шарийа.
   Ты слышишь, женщина?! Потекут реки крови!!!
  
  
  
  
  

Оценка: 8.41*11  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"