Гулять по мокрому от ночного дождя карнизу, осторожно переставляя босые ноги - это особенное удовольствие, это особенная мука. Первый шаг - самый трудный, самый неуверенный. Он уже позади, я его уже сделал, но этот первый страх, этот тяжелый панический ужас до сих пор остался в душе свинцовым послевкусием, как бывает после глотка дрянного вина. Все шло хорошо до тех пор как я не открыл окно. Я долго настраивался, заливая в дерущее от простуды горло теплую водку, медленно подходил к окну, мрачно глядя исподлобья на свое отражение в мутном оконном стекле, стоял у него, разглядывая занавесившую пространство сиреневую ночью. Но стоило только повернуть до упора ручку и потянуть на себя, как сразу все то, чего так остерегался, навалилось на меня разом. Злые и подлые демоны страха вгрызлись мне в живот кривыми своими зубами; память, до того тихая как осеннее озеро, вдруг просто забурлила штормовым океаном, вспыхивая перед глазами светлыми образами из детства, юности и вообще счастливых времен; совершенно неожиданно подкралась проклятая трезвость и ясность сознания, чего я опасался больше всего. Трудно было через это переступить, трудно все это отринуть, изгнать из сознания, из своего тела, из своей души. Трудно было повернуть ручку до упора и потянуть на себя, с удовольствием ощущая, как скрип оконной рамы врезается в слух. А потом сразу, не медля не секунды, не давая себе отступить или одуматься - одно быстрое, нервное движение и ты уже практически вылез наружу. Обе ноги уже стоят на подрагивающем жестяном подоконнике со стороны улицы, легкие уже обжигает холодный воздух свободы, зрачки расширились до границ вселенной, непривычные к умиротворяющему ночному мраку. И только правая предательская рука вцепилась в облезлую раму треклятого окна, широко расставив побелевшие пальцы, напоминая уродливого паука. Я подумал, что будь у меня нож, я бы просто ударил с размаху, отделяя от себя это мерзкое насекомое, которые прилепилось ко мне и высасывает из меня соки решимости и смелости. Это была битва, борьба - борьба меня со мной. Медленно, палец за пальцем, я разжимал эту мертвую хватку, с каждым мгновением отпуская все то и отрекаясь от всего того, что заставляет держаться не смотря ни на что. В борьбе с собой я побеждаю. Или проигрываю? Кто знает... Но я уже снаружи, я выправляюсь в полный рост, прижимаясь щекой к шершавой, как коровий язык, стене. Мне уже не до раздумий. В голове образовалась звенящая, прекрасная пустота. Страх? Что это такое? Мне даже смешно вспоминать, что еще несколько секунд назад я представлял собой трясущееся ничтожество, не решающееся на одно-единственное движение. Как же я был жалок тогда. Я с презрением смотрю на себя тогдашнего (сейчас кажется, что меня предоконного и меня заоконного разделяют километры времени и годы дорог жизни), я даже оглядываюсь на тепло светящийся стеклянный квадрат за спиной. Там, в залитой желтым светом комнате, располагались знакомые, до тупой боли знакомые вещи. Диван, стол, кресла, телевизор, картина на стене. Можно даже рассмотреть одиноко дотлевающую сигарету в пепельнице. Я словно бы рассматривал старую выцветшую фотографию. На секунду я даже увидел себя сидящего в кресле и с абсолютно отупевшим выражением лица смотрящего в выключенный телевизор. Меня посетило мимолетное чувство ностальгии, как будто я действительно любовался картинами прошлого. Но ностальгия быстро сменилась сверкающе-стальным отвращением и я решительно отвернулся. Прислушался к бешенному вою ветра, сливающегося с утробным гулом ночного города. Я улыбнулся. Я сделал первый шаг.
Шаг второй
Я с удивлением обнаруживаю, что мои босые ступни напоминают две мокрые рыбины. Две большие рыбины теплого цвета, только что выловленные из летнего озера. Это что-то из детства. Карниз узкий и двумя ногами на него не уместишься, а потому приходиться идти, аккуратно ступая одной ногой перед другой. Так мы, будучи юными и чистыми, ходили по нарисованным на асфальте мелом неровным линиям или по щербатым бордюрам над растрескавшимися дорогами. Мы шли тогда, полностью сосредоточившись на этом сложном шаге, покачивая растянутыми в стороны, как крылья, руками. Мы шли и ни о чем не думали, кроме как не упасть. Мы шли и мы были счастливы особенным детским счастьем, то бишь не только не осознавая самого факта осчастливленности, но и слова такого не зная. Тогда еще не было нужды в словах, тогда было вполне ясно, что они (слова) только все портят и неоправданно осложняют. Поэтому мы общались и сообщались смехом, криком, жестом, гримасой, позой, всем своим существом, не просто ощущая единение с миром, но и не представляя, что может быть иначе. И сейчас мы испытываем острую недостачу этого далекого и полузабытого, теплого и яркого счастья. И вспоминаем о нем так смутно, как о чем-то давно утерянном. Так наверное первые люди вспоминали Рай. Они знали, что утратили что-то очень важное, но не могли понять что именно. Я пытаюсь припомнить, о чем я думал, когда шел по нарисованной мелом линии? Наверное, о чем-то хорошем. Но сейчас, когда я иду не по нарисованному, а по настоящему карнизу и подо мной не вымышленная, но вполне реальная высота в четырнадцать этажей, ничего хорошего в голову не приходит. Скорее, явственным становиться сам факт отсутствия чего-угодно хорошего в этом мире, который вынуждает меня стать босой пятой на холодный карниз. Ах, самого умилила эта формулировка! А ведь я на целое мгновение сумел себя убедить, что не я, а все что меня окружает, виновато, что моя история вот так нелепо кончается. Господи, да я практически стал в позу обиженного достоинства! Не хватало только умереть посылая прощальные проклятия жестокому миру - это чертовски пошло. В голове снова появляются образы детства. Точнее, воспоминания, неожиданно яркие и разноцветные, как кино в хорошем качестве, а поэтому - немножко фальшивые. Но красивые. Я и отец на рыбалке. Ранее утро, я зеваю во весь рот, туман нежно стелется над розовеющей рекой. Тень отца, бесформенная и темная, зыбко ложится на водную гладь. Недвижимые поплавки, высверкивающая серебряным леска. Остролистый камыш, топкая земля, пропитанная пахнущей речной водой. Тишина. И вдруг - всплеск, тонкий звон лески, отцовский от удивления только на половину произнесенный мат. Мне страшно, отец упирается ногами в вязкую землю, удочка болезненно изгибается. Но все быстро заканчивается и у мне в руки падает большая с острым плавником рыба. Рыба удивленно хлопает костистым ртом и вращает большим круглым глазом. Мне холодно и мерзко ее держать, от нее отделяется отвратительная слизь и пачкает мою футболку, но отец так гордо улыбается и смотрит на меня, что я не могу его огорчить. Я покрепче берусь за овальное тельце рыбы, на обращая внимание на покалывание в ладонях. Я стараюсь улыбнуться. Рыба не дергается и лежит спокойно. Рыба таращит большой круглый глаз. Мне кажется, что она смотрит на меня. Мне неприятно и я сильнее сжимаю ладонь. Рыба податливая и словно прогибается под моим давлением. Я сжимаю еще сильнее, непонятно для самого себя очень возбуждаясь. Я жму уже из всех сил, чувствуя как хрустят, ломаясь, тонкие рыбьи косточки. Ее большой круглый глаз вертится, как сумасшедший. Рыба болезненно, как в подводном крике, распахнула свой изорванный крючком рот. Заморгали нежно-красные жабры. Я двумя руками стиснул рыбу со всех сил. У рыбы лопнул ее большой круглый глаз, белой гадостью стекая мне на руку. Меня вырвало.
Шаг третий
Меня и сейчас бы вырвало, да только нечем. Поэтому я попросту сделал еще один шаг, болезненно улыбаясь. Я сейчас оправдываю себя, что просто хотел увидеть смерть. Это ведь так важно - видеть смерть. А еще лучше - причинять смерть. Только так можно подойти к ней как можно ближе, заглянуть в ее добрые глаза (да-да, добрые!) и прочитать там ответы на свои вопросы. И тогда, когда она уже придет не из-за тебя, а за тобой - ты будешь готов. Я готов. Я думаю, что был готов всегда. С тех пор, как узнал, что жизнь конечна, мне сразу, может из чистой вредности, захотелось этот конец приблизить. По-простому - сжульничать. Заглянуть в конец книжки и узнать, чем закончится. И пускай снобы говорят, что так неинтересно. Это их, снобское, дело. А вот как они могут жить, осознавая, что любое их движение может внезапно прекратить их жалкое существование? Что любая нелепость, любая случайность, любое совпадение может живого и дышащего человека превратить в скупую эпитафию на мрачном надгробии и память немногих близких? Как они терпят тот элементарный факт, что пока они чистят зубы, или читают газету, или трахаются, или воруют, или молятся, или плачут, или платят, или любят, или ненавидят, пока бегают и суетятся - в этот самый момент Аннушка разливает масло, а Бог заразительно смеется с облака над их планами. Если вам хочется чувствовать себя персонажами дрянной комедии, которые пятятся, не зная что за спиной оркестровая яма, а жадный до таких зрелищ зритель с кровожадной нетерпеливостью ожидает болезненного падения - пожалуйста, наслаждайтесь. Но я так не могу. Я не могу вздрагивать от каждого шороха, увольте. Наслаждаться мгновением, говорите? Ох, я вас прошу! Было бы чем наслаждаться, право слово. Разве что, если окончательно отупеть, отключить все чувства, всплыть вверх пузом и позволить течению увлечь себя черт знает куда. Но я так не могу. Я так не хочу! Я! Я сам буду решать! Я не позволю никакому бородачу из детской книжечки показывать на меня пальцем и определять мой срок. Я сам определю свой час! Я! Я! Человек! Сегодня, смотрите тупая мразь!, сегодня человек дергает Бога за бороду. Только чтобы узнать, что она приклеена, что облако из картона, нимб из проволоки и фольги, и все это вообще дурной фарс. Я больше не дам себя обманывать. Я вышел из-под власти этого сладкого дурмана, этого пленительного самообмана. Я! Я! Я сам! Я назначаю себе час, срок и место. Хотя точнее - расстояние. На прикидку - шесть шагов. Потом карниз заворачивает, преломляясь, за угол дома. Но я сделаю ровно семь шагов. Семь. Последний - в пустоту. Последний - самый верный. Самый нужный. Самый сложный. Впрочем, это объяснимо. Освободиться от этих пудовых оков и цепей - с непривычки непросто. Движения слишком свободны, слишком раскованны, непринужденны. Глаза слишком ясные, как у внезапно прозревшего. И душа легкая как перышко - один неосторожный вздох и она вспорхнет с ладони, отданная во власть любого, даже самого легонького, сквозняка или ветерка. Сохраняя это прекрасное ощущение я делаю еще один шаг.
Шаг четвертый
И дело вовсе не в кризисе среднего возраста, как многие бы сказали. Нет, отнюдь нет. В сущности, вся жизнь, в любом возрасте - это один крупный кризис. Цейтнот длинною в жизнь, если угодно. Так что количество лет, которые я провел в этой юдоли скорбей не имеет ни малейшего значения. Все то, что я сейчас переживаю (что я сейчас доживаю - так точнее) абсолютно вне возрастных категорий, как и всех других. Если что в моей истории можно привязать к каким-либо автобиографическим датам или периодам, так это начало моих поисков, моих исследований сути жизни, которые вот-вот завершаться. Приходится оно аккурат лет на девятнадцать-двадцать. Это страшное, ужасное и пугающее время, которое принято называть "счастливой молодостью". Я попытаюсь описать состояние "счастливого молодого" так, чтобы было понятно. Представьте себе, что чувствует монета (обыкновенная медная мелочь), что закатилась в сырую и темную паркетную щель? Вот вам и молодость - это щель между детством и зрелостью. Состояние потерянности - вот что характеризует этот "радостный" отрезок жизни. Ты не можешь понять, куда себя причислять, куда себя отнести и что с собой делать вообще. Ты мотаешься из крайности в крайности, бросаешься из истерик в запои, временно выбираешь буддизм, но очень уж временно, а потом снова пьешь, куришь и громко смеешься, надеясь всем этим шумом заглушить растущий в недрах непослушного организма вопрос. Хуже всего, что и вопрос ты не можешь четко и внятно определить или озвучить. Ты просто чувствуешь этого червя, эту язву, что гниет в тебе и не дает жить и спать. Разница между вами и мной в том, что вы таки сумели этот вопрос задавить и забыть (точнее, заставить себя поверить в то, что он и не существовал вовсе), а я нет. Может, в силу своей несостоятельности, как индивида в социуме. А может вся фишка в наркотиках, точно не скажу. Склоняюсь к последним. Наркотики позволили отринуть окружающее. Точнее, сузить его в очень тесные рамки. Я рад, что они именно тогда вошли в мою жизнь. Многие вещи, которые интересовали и беспокоили моих сверстников (учеба, любовь, деньги, семья, работа, первый секс, первая машина, первая задержка месячных, модные фильмы и книги, модная одежда, тонкости отношений, положение в обществе, самооценка и оценка окружающих, лишний вес, слухи и сплетни, распродажа в магазине, плохая погода для запланированного пикника, поражение любимой футбольной команды тысяча тысяч других мелочей) для меня просто перестали существовать. Тем самым, я избавился от многих ненужных проблем и отвлекающих факторов и сосредоточился на реально важных вещах. Например, где бы чего украсть и как продать, чтобы купить очередную дозу. А уж потом (когда мамино обручальное кольцо путем несложных транзакций обменялось на нежный как пух и такой же белый порошок) можно углубиться в метафизику. Наркотический трип - это самый совершенный вид самоанализа, уж поверьте мне. Ощущение такие, словно ты, одев смешные плавки и тупую купальную шапочку, окунаешься в самого себя. Холодная вода твоего подсознания бодрит и будоражит, темные глубины психики манят своей загадочностью. Ты погружаешься все глубже и глубже, пока не достигнешь самого дна, где плавают грустно фосфоресцирующие рыбы твоих самых страшных секретов. Года три такой жизни и ты начинаешь видеть значительно отчетливее, определять точнее, судить справедливей. Все оказывается простым до сумасшествия. И в тот самый миг, наркотики теряют над тобой власть и перестают помогать (если, конечно, до этого они не забрали твою жизнь). Еще через несколько лет ты понимаешь, что они и не помогали никогда. Я это пережил давно, так давно что с трудом припоминаю эти тоскливые годы. Да и не к чему это сейчас. Сейчас все вновь стало простым. До сумасшествия. Диспозиция такова: вот я, вот мир вокруг меня (воплотившийся в убийственно прямую полосу карниза), вот мой путь. И путь мой близок к концу. Я делаю шаг.
Шаг пятый
Вдруг навалилась щемящая грусть. Горло перехватило, из глаз брызнули неожиданные слезы. Я даже покачнулся от этого подлого удара, пришлось снова прилипнуть к стене, чтобы не сверзиться раньше времени. А все потому что меня на секунду посетило худшее из всех человеческих чувств - сомнение. Оно совершенно незаметно ко мне подкралось, так что я скорее был удивлен, чем сломлен и побежден. Хотя я был близок к поражению как никогда. А что, подумал я, если я ошибаюсь, а все остальные правы? Ведь их же больше, а потому чисто математически у них значительно больше шансов оказаться победителями в этой гонке за истиной. Мне, конечно, льстит статус восставшего против всего мира, но все таки не очень хотелось бы ошибиться. Очень уж велика цена такой ошибки. Я даже прикинул в уме, какова процентная вероятность такого исход. Результат вышел неутешительный. Так что, получается, прав толстый поп с кадилом - есть Рай и Ад? Кто-то взял на себя право судить меня по моим поступкам, мерить метафизическим мерилом абстрактных ценностей, взвешивать мои добрые и злые дела на огромных рыночных весах, на которых взвешивают сырое мясо? Кто-то поставит на мне размытое чернильное клеймо, как на свиной туше, и определит где мне предстоит провести вечность? И приговор обжалованию не подлежит? Или все-таки бюрократическая машина прижилась и в небесных сферах и у меня будет право на аппеляцию? Вот будет умора. Мне ярко представилась картина, как я стою в таком себе зале судебных заседаний с рядами стульев и большими окнами, как в старых американских фильмах, перед высокой кафедрой за которой сидит толстый судья в напудренном парике. Стою и лепечу оправдания, ковыряя носком пол, как первоклассник. Мол, я не хотел, я не думал, я не знал... Холодные волны унижения омывают меня с ног до головы, я содрогаюсь от чувства липкой гадости на воспаленной коже. Но взгляд судьи строг и непреклонен. Его мелкие поросячьи глазки буравят меня, глядят жадно и похотливо, с его жирного лба катятся крупные капли пота, дрожащие, как студень, щеки нервно дергаются, когда под ними ходят бугристые желваки. Я сбиваюсь и запинаюсь, моя жалкая речь из оправдательной превратилась в умоляющую, я уже готов стать на колени, из глаз катятся остро пахнущие стыдом, как мочой, слезы. Судья устал слушать мои молитвенные причитания, он остервенело колотит молотком по столу, этот стук заменяет мне стук сердца. И я понимаешь: все кончено, кончено... Картина, конечно, безрадостна, но присущая ей мрачная карикатурность меня отрезвляет. Я даже сдавленно хохотнул, не столько от смеха, сколько от желания приободрить самого себя. Впрочем, если вдуматься, все это абсурд. Религиозная догма всегда была мне чужой и неприменимой, так с чего же мне именно сейчас, когда это меньше всего уместно, становиться вдруг набожным? Верить в бога мне сейчас попросту не выгодно. Самоубийцы (я сам удивляюсь, как спокойно и походя я пользуюсь этим словом в своих внутренних монологах, хотя еще давеча оно меня коробило и раздражало, как неосторожное прикосновение к обожженной коже) практически во всех религиях считаются отщепенцами и низкими, трусливыми людьми, которым не место в высших сферах. Что есть абсолютно естественным, иначе бы любая церковь лишилась бы паствы, которая, с молитвами на устах, принялась бы вышибать себе мозги и резать вены, в надежде побыстрей оказаться в Райских кущах. У ворот Эдема выстроилась бы приличная очередь, прям как за сахаром в перестроечном совке. Тоже вот картинка для карикатуры. Так что, пожалуй, не стану я принимать крещение, поздновато как-то. Да и не хотелось никогда. Я слишком умен для слепого поклонения и слишком глуп чтобы понять, что слепое поклонение - замечательная штука. Это не значит, что я ни во что не верю. Верю, может даже истовее иных аллах-акбаров со словом божьим на устах и взрывчаткой на поясе. Я верю в пустоту. Точнее, в ницшеанскую Бездну, в которую вглядываюсь вот уже десять лет. И теперь понимаю, что это она вглядывается в меня. Ее бесстрастный взгляд очищает, как пламя и благословляет, как вода. Ее взгляд сулит мне ответы, что самое важное. Он обещает мне ясность. Он обещает мне конец. Абсолютное завершение. Финальный аккорд, сочетающий красоту всей гаммы. Точку в предложении, которая предает ему смысл. Смысл жизни кроется в смерти, так как любое явление возможно изучить только по его окончанию. Сидя в доме ты знаешь только как он выглядит изнутри, но ничего не знаешь об его наружном виде. Нужно выйти за рамки. Нужно узнать границы, чтобы их пересечь. И для этого, и во имя этого, и во славу этого - я делаю шаг.
Шаг шестой
Я понял! Я наконец поймал эту мысль! Я четко осознал свои мотивы, движущие мною силы. Смешно, что я столько уже сделал, и до сих пор не знал зачем и для чего. Мною движет обыкновенное, если не сказать - пошлое, человеческое любопытство. Только оно и ничего больше! Нельзя даже, прибегая к поэтичной патетике, сказать, что это чувство присуще только человеку, венцу эволюции. Любопытность не чужда даже зверям, на что их часто берет ловец. Может и меня на меня сейчас точит злой глаз какой-нибудь охотник за человеческими душами? Но, уже ничего не изменишь. Уже ничего не хочу менять. Не могу. Все настолько решено, что кажется уже сделанным, а мне же остается только расслабиться и наслаждаться шоу. И в ту самую минуту, когда я понимаю неизбежность развязки, я расслабляюсь. Оказывается, все это время я сам себе не верил, я не верил, что смогу довести начатое до конца, я словно бы разыгрывал спектакль для себя самого. Но сценическая комедия вдруг превратилась, совершенно для меня незаметно, в обыкновенную до рези в глазах бытовую реальность. Исчез даже пафос поступка, испарился драматизм. Пропал накал страстей, я не говорю уже об интриге. И так, пожалуй, намного лучше. Ну и что, что только лишь любопытство заставило меня встретиться со смертью раньше положенного? Право слово, не самый худший повод, не самый худший способ. Есть в этом даже какая-то шутовская задорность, такая себе бодрость висельника. Последняя шутка. Это хороший уход. Уходить, если уж собрался, нужно весело и куражно. А то весь кайф себе испортишь собственной кислой миной и бесконечной жалостью к себе. Но, что правда, веселья я тоже не ощущал. Было бы здорово выкинуть что-то эдакое на последок, да как-то недосуг, сил совсем не осталось. Очень уж мне спокойно стало, очень уж светло, умиротворенно. Такое уютное счастье может испытывать только человек без будущего. Я лишился чувств, я стал белым листом, я стал тишиной, я стал бесконечностью. Я, наверное, светился как медитирующий под деревом бодхи Будда. И, тот же Будда мне в свидетели, я был счастлив. Я был настолько счастлив, что время укусило себя за хвост и мгновение обернулось вечностью, а вечность - мгновением. И все вещи стали одно и все вокруг - одной вещью. И мир сжался до размеров болезненно определенных, его со всех сторон обступил кипящий хаос. И я стал другим человеком и даже уже не человеком, а только тускло светящимся огоньком затухающей свечи. И я сделал шаг.
Шаг седьмой
Этот край.
Это завершение.
Этот конец.
Он острый, он режет время, как пирог.
Он улыбается и моргает сизой пустотой.
Я улыбаюсь в ответ.
И понимаю, что это первая улыбка в моей жизни.
Я смеюсь в полный голос.
И понимаю, что это первый смех в моей жизни.
И это первый рассвет моей жизни поджигает сухой горизонт.
И это первый холод моей жизни, белыми пальцами осторожно трогает лицо.
И это первый раз в своей жизни я открываю глаза.
И это первый раз в своей жизни я делаю вдох.
Я понимаю.
Это и есть моя жизнь.
Это мгновение на краю.
Я проживаю ее.
Я проживаю ее сейчас.
Я проживаю ее до дна.
Я проживаю ее целиком.
Она не дольше секунды, но все равно я жил дольше вас.
Все равно я видел больше вас.
Все равно я знаю больше вас.
Вы не знаете.
Вы никогда не почувствуете, как делая последний шаг.
Последний шаг.
Седьмой шаг.
Истина со скоростью звука и света несется тебя не встречу.
Последний шаг.
Седьмой шаг.
Прощание с вечностью.
Воздушный поцелуй бездне.
Последний шаг.
Седьмой шаг.
Падаешь...
Падаешь...
Падаешь...
Падаешь...
Вверх. Вверх. Вверх.
Уходя, не прощаясь из тела, которое кровавой кляксой, клюквенным пятом на белом манжете улицы краснеет где-то внизу. Как мало теперь у меня с ним общего. А было ли что-то общее? - думаю я, постепенно превращаясь в то Ничто, которое всегда считалось хорошим окончанием любой приличной жизни. Или истории, выраженное в пугающе прекрасном троеточии...