Гамадрилов повесился на вечерней заре. Гамадрилова обижали в родном коллективе, Гамадрилова обижали в семье. И хотя Гамадрилов был выше всего этого, он выпил сто грамм, включил погромче радио и сунул голову в петлю.
Гамадрилова звали Борей, работал он статистом в хозрасчетном ста-туправлении и до вчерашнего развода был практически женат.
Боря не желал больше иметь ничего общего ни семьей, ни с родным коллективом, потому он и решил уйти из жизни. От жены у Гамадри лова остались ревность и моток бельевой веревки, на которой он решил удавиться, от работы — равнодушие к самому себе и равнодушие к судьбе родного статуправления. Больше в этой жизни Гамадрилова ничего не удерживало.
Потом Боря выпил еще сто грамм, причем ослабил немного петлю, чтобы она не мешала ему размышлять о жизни. Петля не мешала. Наоборот, она придавала его мыслям некоторую логическую стройность и завершенность.
Потом он повесился.
Утром Гамадрилов на работу не пошел. Он стал чистить зубы. Он не забыл, что вчера повесился. Ему стало жаль себя до слез. Он потрогал петлю на шее, потрогал другой конец веревки, привязанный к дверной ручке на туалетной двери (под которой он, недодушенный, жестоко страдая, провел остаток ночи и большую часть утра, вздрагивая и вскрикивая от пугающих его все время кошмарных сновидений), и подумал, что надо бы отметить безвременную кончину Гамадрилова.
Боря снял с шеи петлю, выгреб из своих карманов все оставшиеся от Гамадрилова деньги, купил бутылку спирта, батон хлеба и опубликовал в газете бесплатных объявлений следующее сообщение:
"Коллектив областного хозрасчетного статуправления, а также родные и близкие покойного Гамадрилова Бориса Егоровича сообщают всем знакомым и родственникам о его безвременной кончине и скорбят вместе с ними.
Гамадрилов Б.Е."
Но девушка, осуществляющая прием корреспонденции, решила, что недвусмысленная подпись в гамадриловском тексте как-то выбивается из общего скорбного контекста, поэтому объявление было опубликовано анонимным.
Директором областного хозрасчетного статистического управления, в котором до момента своего повешения числился Гамадрилов, значился некто Клим Рубашкин, личность неординарная и известная не только работникам статуправления, но и даже некоторым ответственным товарищам — руководителям ведомств и контор, располагавшихся на одном со статуправлением этаже в административном здании по улице Нового мышления. В затянувшемся порыве демократичности 34-летний гражданин Рубашкин никому не позволял называть себя по имени-отчеству, а также запрещал стучаться в двери собственного кабинета по срочным делам. Клим жестоко презирал Гамадрилова за инфантильность и систематические неявки на работу.
Всю свою жизнь Рубашкин посвятил статистике. Через эту любовь Клим стал гипертоником, но любить статистику не перестал даже после перестройки, когда она из любящей заботливой матери превратилась в склочную мачеху, обрекающую на нечеловеческие лишения не только своего прилежного сынка, но и весь коллектив статуправления.
Особой гордостью Клима был этот самый коллектив, готовый в самые лихие годины напрочь отказаться от зарплаты во имя радужных, но покрытых легкой дымкой неопределенности перспектив.
Для всех служащих статуправления этот день ничем бы не отличался от остальных, похожих друг на друга как Ленин и Партия, если бы на директорский стол с утра пораньше не легла газетка с объявлениями, а вошедшая с чаем секретарша Надежда ни к кому, между прочим, персонально не обращаясь, но громко вслух не сказала бы:
— Довели человека!
Клим, много претерпевший на статистическом поприще и потому имевший все основания считать себя достойным человеческого сочувствия, превратно истолковал слова Надежды на свой счет, поглядел на секретаршу с кроткой благодарностью и всхлипнул.
— Гамадрилов умер! — невозмутимо пояснила та, вытащила из директорского стакана с остывшим уже чаем единственную на всю контору ложку и так же невозмутимо выплыла из кабинета, оглушительно хряснув дверью.
— Как это умер? — спросил себя Клим, уставившись на газету. Потом он стал искать в ней известие о смерти Гамадрилова, но очень скоро увлекся брачными объявлениями и кроссвордом, за каковым его и застала заведующая сектором информации Маргарита Буланова, дама средних (между девической восторженностью и ростовщической целеустремленностью) лет, также без всякой меры обожавшая статистический учет.
— Представляешь — Гамадрилов, скотина, умер и не представил в срок расчеты по производству в области молока и мяса! — Маргарита с ходу попыталась огорошить Клима этой новостью, но Клим, любивший козырять своей исключительной осведомленностью, напустил на себя глубокомысленный вид и кивнул: знаем, мол, и газеты тоже читаем, не считая телевидения.
— Надо собрать народ! — предложила немного разочарованная Маргарита. — А то каждый делает то, что ему вздумается. Вон, в бухгалтерии опять вчера пиво пили.
Уязвленный сообщением, что опять где-то пили без него пиво, Клим распорядился собрать народ.
Народ собирался долго, целых полчаса. Весть о безвременной кончине Гамадрилова чугунным катком прокатилась по конторе в одно мгновение. Пока огорошенные служащие статуправления разбирали стулья и громоздили их в кабинете директора, превращавшийся поочередно то в актовый, то в лекционный, а то и в банкетный залы, ответственный работник Григорий Пегасов стащил со стола покойного Гамадрилова его фамильную жестяную пепельницу, справедливо рассудив, что теперь-то уж Гамадрилов курить бросил, и пепельница ему не нужна. Сам Пегасов не курил, но испытывал страсть к разного рода вещицам, женщинам и цветным картинкам в иллюстрированных журналах, ввиду чего и сохранил свою темпераментную жизнерадостность. Еще кое-кто (Иван Дубинин, завсектором ракетостроения и аспектов рождаемости у народов Крайнего Севера и Ближнего Зарубежья) упер у покойного тапочки, в которых Гамадрилов имел обыкновение расхаживать по конторе в нерабочее время, а Сема Лавочкин, близкий друг и собутыльник почившего в бозе, стащил с его стола литровую кружку с остатками недопитого Гамадриловым чая.
— Друзья! — сказал наконец Клим Рубашкин, когда со стола Гамадрилова приватизировать больше было нечего, да и сам стол утащили куда-то в приемную. — Сообщаю всем! Гамадрилов Борис Егорович, 1963 года рождения, многие его еще помнят, вчера скончался. Вчера или позавчера? — переспросил он у завсектором информации Маргариты.
— Позавчера, — без сомнений уточнила Маргарита и тут же резюмировала: — Он уже три дня на работе не появляется.
На этом поток сообщений у Клима иссяк, и он стал подумывать о том, чтобы незаметно для всех перевести разговор на выпитое вчера без него в бухгалтерии пиво.
— От чего он умер-то? — вдруг спросил кто-то и спрятался за спину соседа. Все по давней привычке сделали вид, что не знают, что спросил это Сема Лавочкин.
Маргарита Булгакова повела своими костлявыми плечами и злорадно ухмыльнулась:
— С человеком, который систематически не представляет в плановый отдел свои отчеты, не является на работу, всячески отрывается от коллектива, в наше неспокойное время может случиться все что угодно.
— Он умер от рака! — вдруг неожиданно для себя самой заявила секретарша Надежда и сама же вскрикнула от испуга.
— С целью создания устойчивых внебрачных связей познакомлюсь с симпатичной женщиной до 40 лет, которую не оттолкнет мое многосемейное прошлое и мое малосемейное настоящее! — произнес вдруг жизнерадостный Гриша Пегасов, стащивший у Клима со стола газетку с объявлениями. — Вот смотрите, такую же газету можно издавать в статуправлении силами коллектива для его же членов! Класс!
Все хорошо знали Пегасова, поэтому усиленно закивали головами, а Клим, чтобы вернуть себе речевую инициативу, принялся, как обычно, резать правду-матку у всех на глазах. Зрелище это было не для слабонервных, потому что в такие минуты правда-матка визжала как свинья:
— Гамадрилов умер! Гамадрилов умер в расцвете сил, и никто не скажет про него, что он сгорел на работе, сгорел во имя статистики! Нет, Гамадрилов не любил статистику так, как любят ее у нас в коллективе. Гамадрилов и нас не очень-то ценил. Он не представлял нам вовремя отчеты, опаздывал, а иногда и вовсе не являлся на работу. А как мы ценили Гамадрилова, того самого Гамадрилова, который не представлял, опаздывал и не являлся! Маргарита, как мы его ценили? Огласите список, пожалуйста.
Пока завсектором информации оглашала бесконечный список ежегодных премиальных, подарков ко дню рождения, 23 февраля, бесплатных талонов на питание в столовой, которыми в разные периоды своей жизни премировался и поощрялся покойный Гамадрилов, Рубашкин печально качал головой, словно сожалея о том, что все эти материальные и нематериальные ценности были так бездумно спущены покойным в канализацию.
— Нет, Гамадрилов не любил статистику, — печально проговорил Клим. не забывавший про пиво. — Он не понимал специфики нашего демократического, хозрасчетного коллектива, особенностей функционирования такого большого организма, целиком и полностью состоящего из людей, стоящих, так сказать, у истоков и продолжающих стоять все там же, куда они и стали еще тогда, когда никто в области не знал туда дорогу, специалистов высокого класса, профессионалов и патриотов в полном смысле этого слова, настоящих рыночников. Конечно, и в нашем коллективе есть ошибки. Мы избавляемся от этих, к слову сказать, негодяев, как, например, избавились в прошлом году от кое-кого, многие из нас еще помнят — от кого, а кто забыл, так это даже лучше. Все, кто ушел из нашего коллектива, были сплошь мерзавцы, непорядочные люди и подлецы. Вот, например, Лавочкин!
Сема вздрогнул, словно его огрели по спине палкой.
— Лавочкин — талантливый, беспредельно преданный нам мужик, поэтому он у нас застрял, так сказать, надолго. Не реви, Лавочкин! Купим мы тебе квартиру. На будущий год. Ты же все понимаешь. А вот Гамадри-
лов сам, так сказать, ушел от нас, подло и, образно выражаясь, под покровом ночи, когда родной коллектив не имел, так сказать, возможности повлиять на него в лучшую сторону, потому что наш коллектив — это в первую очередь люди, которые по ночам, извините, не только трахаются, Пегасов, но и отдыхают.
— Но он же умер от рака! — выдохнул Сема.
— Как будто нельзя умереть от рака под покровом ночи, — фыркну-ла Маргарита, глядя прямо перед собой.
— Так был ли после этого Гамадрилов нравственным человеком? Оправдал ли он наше коллективное доверие? Сможет ли он посмотреть кому-либо из членов нашего коллектива в глаза?
— Нет, не сможет, — пряча лицо, пробормотал Лавочкин, глотая слезы.
— Так и я ведь о том же говорю, — растаял Клим от такого искреннего одобрения своей речи. Ему сразу же захотелось во всеуслышание заявить, что пить пиво — аморально не только в одиночку, но и вдвоем, тем более спрятавшись в бухгалтерии. Однако Клим об этом не объявил, а печально произнес:
— Надежда, соберите у народа деньги на венок Гамадрилову. Поминки назначаю на сегодня на 18 часов. Явка обязательна. Нет, к Гамадрилову не поедем — слишком далеко. Соберемся в конторе. Некролог напишу сам. Все.
Поздно вечером после мероприятия Лавочкин попер венок на квартиру к Гамадрилову. Прохожие оглядывались на Сему и шутили по-всякому, потому что Лавочкин был пьян и неподдельно грустил. В дверях гамадриловской квартиры Сема столкнулся с бывшей Борькиной женой, которая собиралась заскочить на минутку в свою квартиру, чтобы покормить супом страдающего от похмелья мужа.
— Привет! — беззаботно поприветствовала его незамужняя Гамад-рилова, ковыряясь ключом в замочной скважине. — Ты это чего с венком? У тебя что, умер кто-то?
— Нет, — покачиваясь, ответил Сема, — не у меня, а у тебя", позавчера... от рака... под покровом ночи...
— Это Борька-то? А я думаю, чего это он сегодня на работу не пошел. Ну, заходи.
Они зашли в квартиру Гамадрилова. Сема вежливо поздоровался с покойным и установил венок в прихожей под вешалкой.
Гамадрилов в грязной майке, драных спортивных штанах и запасных тапочках, учуяв запах супа, доносившийся из сумочки своей бывшей супруги, искательно смотрел ей прямо в глаза и как живой тихонько подвывал от голода и похмелья.
— Ты чего сегодня на работу не пошел? Говорят, получка была, — спросила Гамадрилова у бывшего мужа и независимо ушла на кухню.
Сема, уловив неприязненные взгляды покойного собутыльника, обнял Борю и пояснил: "Тебя поминали — Клим нажрался, как скотина. Сейчас вся контора сюда припрется. Будь готов".
Потом убрался в туалет обнимать унитаз.
Гамадрилов как голодный пес обнюхал венок, благодарно потрогал его за ленточки, прослезился и в ужасе заметался по комнате.
Через минуту в прихожей загрохотала сорвавшаяся со стены вешалка. Лавочкин, с удовлетворением застегивая штаны и снимая пальто, вошел в однокомнатную Гамадриловых, несколько замешкался в дверях, затем потрогал лежавшего Гамадрилова за ногу и пробормотал:
— Боря, ты чего это, а?
Гамадрилов, невозмутимый и похорошевший, в своем новом, ни разу не облеванном костюме, громоздился пиком Ильича на обеденном столе, придвинутом к стенке. Его чеканный печальный профиль выгодно оттеняло расплывшееся пятно на обоях. Грязная посуда, еще не поделенная между супругами и потому горкой громоздившаяся на скорбном ложе, была аккуратно свалена на пол. Для пущей убедительности не хватало гроба или хотя бы его крышки, но предприимчивый Гамадрилов приспособил под себя детскую ванночку, застеленную траурным ватным одеялом. Его ноги сиротливо свисали с края стола. В руках Боря держал толстенный статистический справочник и хриплым шепотом попросил у Лавочкина закурить.
Жена Гамадрилова, появившаяся в дверях комнаты с тарелкой супа, сначала взвизгнула, потом отнесла тарелку на кухню, вернулась, плюнула и сказала:
— Хоть бы носки чистые одел и побрился. Вечно все не как у людей. Потом она, как всегда чем-то рассерженная, ушла.
— Не, — ответил Лавочкин, отбирая у покойника сигарету: — Слышишь, народ идет.
Ноги народа копытами прогрохотали на лестнице. Где-то кто-то постучался не в те двери, кто-то, безнадежно сражаясь с приступами икоты, затянул "Эх мороз-мороз", кого-то громко уронили на лестничной площадке между вторым и третьим этажами.
Маргарита Буланова первой прорвалась к одру Гамадрилова, на ходу снимая с себя импортный салоп. Около трех минут она всматривалась в невозмутимую гамадриловскую физиономию, потом смахнула со щеки слезу и сообщила всем столпившимся в комнате сослуживцам:
— А Гамадрилов, скотина, и здесь как живой!
Клим Рубашкин, покачивающийся, как призрак, и молчаливый, как пресс-центр МВД, сделал неуверенный жест рукой. Дубинин, такой же покачивающийся, молчаливый и неуверенный, понял начальника без
слов, ухватился за гамадриловскую ванночку двумя руками и принялся отодвигать покойника к стене, чтобы освободить стол для принесенных коллективом многочисленных бутылочек.
Дубинину было тяжело. Гамадрилов все норовил вылезти из "гроба" и помочь расставлять на столе стаканы, но его уложили обратно в ванночку, прикрыли венком и задвинули под приспущенные шторы.
Пока народ хлопотал, Григорий Пегасов, трезвый и деятельный, проник на кухню, сожрал весь гамадриловский суп, после чего успел-таки занять сидячее место возле покойника. Секретарша Надежда безудержно рыдала над своими порванными в толчее колготками. Никем не замеченный Лавочкин поплелся к соседям просить для себя стул и кружку, которых ему при всеобщем дележе не хватило.
Траурных речей не последовало. Клим Рубашкин был принципиальным противником всякого официоза. Он налил себе в стакан, посмотрел на Гамадрилова и сказал:
— Все-таки первые похороны в конторе — это событие! Дни рождения отмечаем регулярно, на свадьбах гуляли, разводы — само собой, — Клим начал загибать пальцы. — И только с похоронами у нас до сих пор как-то не получалось. Но теперь, слава богу, есть у нас в коллективе свой покойник, и это здорово! Здорово, что члены нашего коллектива у нас в коллективе не только работают, но женятся, понимаете ли, разводятся и даже мрут. И все это в родных стенах, которые в любом деле не помеха.
Клим Рубашкин посмотрел себе в стакан, потом обвел мутным взглядом всех присутствующих, поглядел на покойного Гамадрилова, стараясь сообразить, чего это он, мерзавец, на стол забрался, и закончил совсем уж просто: — А закусить нечем.
При всеобщем молчании контора выпила.
Покойный обиженно захлюпал носом, потому что ему никто водки не предложил.
Клим, произнесши речь, присесть не решился, так как побоялся, что сегодня подняться на ноги самостоятельно уже не сможет, а потому похороны Гамадрилова очень скоро превратились в производственное совещание областного хозрасчетного статуправления.
Председательствующий Рубашкин жаловался народу на свою печень и на тех руководителей ведомств и контор, которые с ним не здоровались при встрече. Иногда он вскользь и пространно касался высокой политики, намекая всем присутствующим, что, будучи директором статуправления, прекрасно понимает всю меру ответственности, которой, например, тяготятся некоторые главы правительств, а в особенности кое-кто из суверенных президентов. Из чего следовало, что Климушка смертельно пьян. К тому же он попутно трогал секретаршу Надежду за колен
ку и пытался столкнуть Гамадрилова со стола вместе с венком, чтобы забраться на стол самому.
— От тебя что требуется? — говорил он, стараясь растолковать покойному свою неизменную точку зрения. — А требуется от тебя только одно — вдохновенно и самоотверженно трудиться. Не размениваясь при этом на материальное благополучие и личную жизнь. А вот от меня требуется и одно, и другое, и третье. Но я на жизнь не жалуюсь. Да, не жалуюсь. Потому что моя жизнь — это мой родной коллектив, который я воспитал и продолжаю воспитывать на благо тебе, Гамадрилов. Вот ты лежишь себе, а сколько вложено в тебя наших средств — не знаешь. Мы ведь тебя, Гамадрилов, в люди вывели, в члены нашего коллектива. Только поэтому ты сейчас должен встать и продолжить свою успешную трудовую деятельность на наше общее благо, потому что только такая неблагодарная скотина, успешно выведенная нами в условиях всеобщего рынка инфляции, может позволить себе спокойно жрать водку лежа, тогда как капля никотина убивает лошадь, а рынок есть ум, честь и совесть нашей эпохи.
— Какой базар эта твоя перестройка! — мрачно отозвался Гамадрилов, упрямо глядя в потолок и сжимая в своих пальцах пустой стакан.
— Нет, Боря, тут ты не прав, — хватаясь за соседей, чтобы не потерять равновесия, подал голос Лавочкин. — Я перестройку люблю. Она дала мне все, чего я не имею!
— Во! — сказал Клим, делая, когда надо, глубокомысленное лицо.
— Гамадрилов, совесть иметь надо — слетай в магазин за тушняком! — Маргарита Булгакова пыталась заставить бывшую Борькину жену резать огурцы, на что та с полным основанием заявляла: "Вдова я безутешная или не вдова!" — и резать огурцы категорически отказывалась, а в магазин уж тем более не пошла.
— Ну чего тебе не хватало, — опять завелся Клим, — жильем мы тебя обеспечили, работу мы тебе дали, зарплату даже иногда платим. А где ты видел, чтобы сейчас зарплату платили?
— Не в этом смысл бытия, — отозвался из "гроба" Гамадрилов. Еще какое-то время Боря собирался с духом и наконец сказал:
— Гамадрилов умер! Гамадрилов умер в расцвете сил, и никто не скажет, что он сгорел на работе во имя статистики.
Боря горько вздохнул, потом слез со стола. На его глазах заблестели слезы. Он очень жалел покойного Гамадрилова. Ему тоже захотелось произнести какую-нибудь речь. Поэтому Боря продолжил:
— Честно говоря. Гамадрилов очень хотел умереть именно во имя статистики. Но обстоятельства подстерегли и поразили его в самое сердце.
Во время этой обличительной речи Клим мелко тряс головой. Маргарита Буланова прослезилась в очередной раз, скорее всего она подумала о своей навсегда загубленной комсомолом и мужем молодости. Сема Лавочкин стянул из общей кучи надкусанный Пегасовым огурец.
— Тот, кто думает, что покойного Гамадрилова сломили именно обстоятельства, тот глубоко заблуждается, — продолжал Боря. — Обстоятельства не сломили Гамадрилова. Они убили его. Сегодня здесь вы навсегда прощаетесь с тем, кого знали как достойного члена коллектива областного хозрасчетного статуправления. Гамадрилов понял, что передавать весло души своей кому бы то ни было — непростительная его, Гамадрилова, ошибка. Отныне Гамадрилов желает уподобиться щепке, которая покорна воле случая, ибо жизнь есть прекрасная река, сплав по которой может подарить храбрецу самые разнообразные ощущения.
И хотя в дороге длинною в жизнь Гамадрилова подстерегают неожиданные повороты, он решает отправиться в дальнейший путь на свой собственный страх и риск без участия в этом предприятии различных лиц и членов, ибо нет ничего забавней и полезней собственных ошибок, которые к тому же совершаются без принуждения со стороны и за которые потом не придется расплачиваться кому-нибудь еще.
Таким образом, с некоторых пор Гамадрилов будет совершать собственные ошибки. Ошибки скрасят его старость и придадут ему уверенности в том, что жизнь Гамадрилова Б.Е. была все-таки прожита не зря. Аминь.
— Не забудь завтра сдать свой отчет по молоку и мясу, — утерев слезы, напомнила Гамадрилову Маргарита Буланова.
Больше Гамадрилов кончать жизнь самоубийством не стал, но на работу все равно не пошел. Он побрился, одел чистые носки и дал объявление в газету:
"Всему коллективу областного хозрасчетного статистического управления, а также гр. Рубашкину!
Прошу считать недействительной и безвременно убывшей личность Гамадрилова Бориса Егоровича 1963 года рождения.
Претензии к означенной личности следует адресовать коллективу областного статистического управления, долги и проч. — тоже. Бывшей супруге, а также Семену Лавочкину, который должен мне с августа месяца 10000 (десять тысяч) рублей, писать по имеющимся у них адресам в мой родной город Тузлук-на-Неве.