Шелестят, резиной лаская асфальт, колёса: звук уютный, убаюкивает. Стекло вниз на сантиметр, и воздух в салон с шипением - бодрит. Справа, слева - блестящие разноцветные бока проплывают мимо, едва не трутся друг о друга. Светофоры играют потоками. Улица пенится и льётся навстречу вместе со всеми раскатанными по витринным стёклам бликами, пятнами неба на влажном асфальте, мерцающими зрачками фар и прочей бижутерией.
Листаю кварталы, словно страницы фотоальбома с давно выветрившимися картинками, теперь уже, про кого-то другого. Кто-то другой втягивается в магазинские двери, пропадает за плоскостью торца, захлопывает себя в такси. Ус-коль-за-ет. Больше нет фотоальбомов. Нынче картинки разом высыпаются на экран, строятся шеренгами и вечно репетируют парад.
От потока отделяюсь во дворы, где патронами в обойме - частокол машин на парковке, но вот - промежуток, и я ныряю в него. "Чвак" закрываемой дверцы и "пилимк" сигнализации - вслед.
Ещё восемнадцать минут - в неразмеченной области, и я придирчиво обхожу вокруг дома, кукольного пятиэтажного особнячка с кондитерскими арками и башенками.
На детской площадке никого, и - скамейки, где можно посутулиться и понаблюдать, как август идёт по списку: раскидывает ржавые золотые монетки-листья, прохладительным воздухом наполняет стаканы дворов, метёт по небу, словно комья пыли, серые тучи.
Серые тучи - рваными лоскутами. Облезлые чёрные птицы рвутся к ним с поводка, шелестят перьями, теряя их. В это время, помешанное фортепиано невозмутимо роняет нотки, капают звуки на прохладный асфальт. Нет никого, все забыли здесь оказаться, и самовлюбленные актёры начинают играть лишь потому, что зрителей нет. Птицы рвут в клочья крылья о воздух. Связка высоковольтных солнечных лучей ударяет в стену, круша кирпич в огрызки и пыль, смещается вниз, задевая окно, которое - на сверкающие серебром звонкие осколки, и упирается в асфальт, вминая его в почву. Исчезает. Клавиши звуками щекотят тишину...
Сны уже с избытком наполнены явью. Похоже, скоро они опять поменяются местами, и - по новой... Пятна увеличиваются, срастаются и становятся фоном, а фон съёживается в пятна. Кру-го-во-рот.
Стою у двери подъезда. Остаётся три минуты. Всегда нравится наблюдать, как лопается тонкая плёнка, отделяющая "до" от "после". Кажется, будто часть той энергии, которая высвобождается при распаде частиц времени, достаётся мне на халяву. Я до безумия пунктуален... Но вот, стрелка на циферблате дотянулась до чёрточки, сделала выход силой. Пора. "1", "4", "В". "Четвёртый этаж" - отпиливает жестяной голос.
Рыхлый, объёмный. Так и растёкся бы, кажется, но упругая, плотная мышца - под жиром, и тело стоит уверенно, прочно. Мы входим в столовую.
Чистая, ровная, объёмная комната. Белым мохнатым пятном греется на ковре, видимо, после космического холода луч света. Нигде ни царапинки, ни пятнышка, словно в некоем идеальном, бесплотном пространстве. Запах, как в мебельном магазине. Скорее всего, в этой недвижимости никто не живёт, не топчется, лишь домработница является по графику истреблять пыль и поить цветы.
На просторном длинном столе множатся прямоугольники А4. В истоме изгибаются, попав в руки. Гружёные словами транспортники, они планируют на плоскость стола, приземляясь. А два человека в полуреальной комнате бубнят над ними заклинания... Мне контрабандой думается о том, что коэффициент терпения бумаги равен отношению максимальной массы вранья на единицу площади. Всё враньё этого мира, рано или поздно, попадает на бумагу, обретая долгожданную прописку...
- У хозяина часто плачет, просыпаясь, телефон-ребёнок.
Пробка принимает в свои объятия. Громко жуют моторами метры, рыча друг на друга, машины, злые от недостатка расстояния и скорости. Когда зад впередиидущего (стоящего) транспортного средства заучен наглухо, включаешь радио и листаешь кнопочкой станции. Не один раз исследовав весь диапазон, оставляешь без разницы, какую, - пусть всеядно хохочут ди-джеи. Гирляндой -автомобильные огни над дорогой.
Прививка от спешки не так уж и болезненна, если не дёргаться...
Пробка походит на ждущую сигнала железную армию. Сейчас ракета ярким огоньком на верёвочке дымного следа повиснет над легионами, мгновение, и с лязгом, грохотом, скрипом всё сдвинется с места, медленно погружаясь в воронку безумия битвы.
Нет. Снова лишь несколько метров, и упругая невидимая преграда. Стоять.
Песенка залила весь салон: в поролоновых звуках покачивается улыбчивый девичий голосок. О любви на английском языке, об универсальном чувстве на универсальном языке. Жаль это чувство и этот язык: их измусолили, словно старую чахлую бумажную денюжку, которой все стараются расплатиться в первую очередь, так, что она всё быстрее и быстрее порхает между кошельками-карманами-кассами, не задерживаясь надолго.
Я не боюсь пробок, но... Представляю, как острая металлическая пластина медленно движется и соскребает с поверхности накопившийся мусор, насохшую грязь. Присохшие жвачки взглядов по касательной, мокрые бумажки гортанных шуточек, вялые огрызки недовымученных фраз - всё это смещается на край и сыплется обратно, туда, откуда появилось.
Светофор? Нет. Перекрёсток? Нет. Рычаг скоростей. Пусть.
Я вижу, как пробка сдвигается с мёртвой точки. Железные щёки машин, конвульсии выхлопных труб, языки сигаретного дыма из опущенных стёкол - всё наливается движением, всё размораживается. Вторая передача.
Изловить округлый, словно мячик, ритм песенки, настроиться на шершавую волну города, снять жгучую электростатику всеобщего раздражения над скопищем... Замкнуть это всё на себя...
Секунды. Минуты. Жгут паузы натягивается.
Пробка потекла, зашевелилась. Впереди, корпусов через семь, стала рассыпаться плотная упаковка прямоугольничков-машин, и эта граница всё ближе. Вторая передача...
День выжат, скручен жгутом, будто мокрая тряпка, и шлёп - в угол. Усталость часто ощущается как грязь, и её чешется смыть. А грязь - это то, что чужое, всё ничейное - пыль, которую трёт о дорогу ветер...
Когда ты во сне, никогда не смотри на себя и в зеркало. А наяву - не смотри на других...
Машины ощупывают фарами двор и, уткнувшись в свои места, гаснут. А окна включаются и разными вариантами жёлтого светятся во двор, где перешептываются деревья, где пройдёт сосредоточенным шагом запоздалый прохожий, наискосок просеменит усталая дворняга, проплывёт над асфальтом пустой полиэтиленовый пакет...
***
Веером в окна - солнечный свет. Улица щупальцами своих звуков тянется в щели откинутых створок. Город наполняет утро. Утро наполняет город. Выдан ещё один день.
Дворник вычёсывает тощей метлой подсохший асфальт. Голуби топчутся на тротуаре, неуклюжие комочки. Кряхтит-урчит мусоровоз, клешнёй своей трясёт бак над раскрытой пастью кузова.
Выруливая из дворов, крадучись, на цыпочках, объезжаешь в полдороги оставленные на ночь машины, словно боишься их разбудить.
Где-то среди зданий-столбцов с перфорацией окон хранится моя учётная запись, авторизуюсь через пару километров. Даже визуально город походит на электронную плату: так же колюче топорщится над плоскостью.
Завершаю разноцветную картинку-пазл парковки. Кодом доступа диктую охраннику фамилию, организацию. Он что-то сверяет, ведёт пальцем в истерзанной папке и полномочно пропускает меня через тесные и твёрдые лопасти турникета.
Ветви коридоров с побегами кабинетов, обязательное звонкое мигание трубки в коридорной лампе дневного света, изгнанные кактусы на подоконниках. Всё так, как и положено в любом здании бывшего-чего-нибудь-там, наполненном бывшими-кем-нибудь-там.
Суета понемногу обгрызает эмоции, превращает дни в ксерокопии друг друга. В горьковатом настое офисной пыли плавают пиджаки, телефоны, печати, часы, иконки, папки, принтеры, фотографии, карандаши, серёжки, календари, сувенирчики, мониторы, галстуки, чайники, форточки, туфельки, сигареты, печеньки... Атрибуты, ставшие реквизитами.
Вот и аппендикс, который я ищу. Иду, чужеродный, мимо дверей, говорящих "А-А-А" в коридор, заглядываю в кабинеты, читаю таблички на стенах.
Десять ноль-ноль. Минута в минуту. Взгляд секретарши, он всегда такой, словно ты - пришедший факс...
Резиновое тесное рукопожатие. На квадратной массивной челюсти - жёсткая чёрная бородка, как бампер на старых машинах. Живот натянул рубашку парусом. Взгляд приветливый, по-домашнему хозяйский. Мы переходим в помещение, где т-образный стол с парой-другой стульев, налипших по периметру.
Сейчас остальные соберутся здесь. Придут, рассадят тела свои и выпустят А4 из портфелей-папок-файлов пастись на этом просторном столе.
В помещении воздух прокис без движения. Вертикальные жалюзи скупо цедят солнечный свет. Хрустит секундами большущая таблетка часов надо мной, часы осоловело щёлкают секунды-семечки. Пасётся бумажное стадо, над ним - заботливые пастухи с авторучками вместо посохов.
...Всё замёрзнет, остановится: пинг-понг разговора, электроны в лабиринте компьютерных плат, воздух со всем невидимым, что в нём плавает, все течения и пульсации в организмах присутствующих здесь, споткнутся и упадут все их мысли, свет застрянет в пространстве. Вселенские орбиты-траектории повиснут в пустоте. Лишь тиканье продолжится, как ни в чём не бывало: щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк, щёлк-щёлк...
...Неожиданно улыбнулась в меня из прошлого своего одиночества секретарша, охранник не поднял головы.
Покидаю офисный питомник, в котором многочисленные фрагменты всевозможных действий хитроумно соединяются в одно большое бездействие каким-то обратным пазлом. И дни слипаются в ломти месяцев, а те скатываются в комья лет, аналогичным образом обессмысливаясь воедино.
Хочется успеть, пока короста города не загноилась вечерней теснотой. Между кварталов-квадратиков вычерчиваю ломаную линию своего маршрута, отыгрывая у улиц минуты.
И вот: тёплый солёный бульонный воздух сочится из домов, поднимается небо и пропадает там. В этом воздухе всё наше тесное, душное, тёмное. Дома, словно сотни кастрюль, дышащих паром под вытяжку небосвода. Мы задохнулись бы в этом угаре, плотном, влажном, тяжёлом, отравились бы, увязли в густой его массе. Но вытяжка ещё не захлебнулась, и утром, хрупким, фарфоровым, всё будет снова очищено. Заново.
- Пропитанный потом кирпич и бетон.
- Пищеводы лифтовых шахт.
- Нервы электрокабелей.
- Антенны на крышах - дыбом.
Вечером небо окропило асфальт ритуальным дождиком, оставив на мгновение лишь тёмную сыпь на дороге и серебристые полоски на стёклах. А потом спокойно, на автопилоте, город приземлился в ночи и утих, лишь за домами, через дворы, изредка вздыхала дорога шумом проносящихся машин.
***
Она не могла отпустить своего ребёнка: держала мальчика то за рукав, то за плечо. Непрерывно что-то говорила, но от волнения и пережитого страха получались невнятные обрывки, просто россыпь слов и фраз. Мальчик смотрел перед собой неподвижно, молча. Он держал в руке игрушечный (потому, что последняя обойма была пуста) пистолет. Фонарь освещал траву - пятно жёсткого неонового света таяло в темноте через несколько метров. Чуть дальше - белая стена небольшого двухэтажного домика с чёрными окнами. В нескольких шагах стоял мужчина и напевал песенку:
"Будет жить Наоооми
В каменной пустыыыне...",
переделав её на свой лад - из грустной в весёлую. Он повторял эти две строчки снова и снова, глядя с высоты холма поверх безлюдных едва освещённых улиц и треугольных крыш в черноту с полоской мерцающих огоньков вдали.
Вынырнув из мрака, вверху появился светящийся бумеранг. Он приближался и увеличивался, медленно, бесшумно. Казалось, небо для него густое - так медленно, раскачиваясь, перемещался он.
"Будет жить Наоооми
В каменной пустыыыне..."
Стало возможным разглядеть множество разноцветных переливающихся огоньков на корпусе бумеранга, он был словно завёрнут в гирлянду, свет от которой падал на рыхлую ткань неба.
Из-под брюха бумеранга вырвались и поползли к земле две оранжевые светящиеся нити. Медленно. Две неровные яркие полосы потянулись к земле и, достигнув её, превратились в светящиеся, пузырями расползающиеся полусферы.
Женщина перестала бормотать, все смотрели. Все улыбались. Бумеранг накренился, закладывая разворот, и уже появлялись другие. Они планировали со всех сторон, пускали две нити и уходили обратно во тьму. В белых пузырях сгорали и плавились сектора пригорода и ближе к горизонту - следующие города.
Один из бумерангов всё увеличивался и увеличивался, наползал, заслоняя всё небо. Желтым осветились дома, дороги. Он проплывал так низко, покачивался, сверкал... Все задрали головы.
Из огромных крыльев этой машины, из трюма её, посыпались тяжёлые шары. Они падали кругом с треском и хлопками. Взрываясь, эти шары разбрасывали кругом десятки меньших, те - сотни ещё более мелких шариков, и так, пока они не превращались в пыль. В синюю пыль, которая покрывала землю, траву, стелилась, словно дым, под ногами. Светящаяся синяя пыль. Светящаяся земля. Женщина и мальчик стали трогать эту пыль, ладонями ощупывая землю, а потом поднимали руки и смеялись - они светились синим. У женщины потекли слёзы, и она, размазывая их по лицу, вся испачкалась в синем свете. Синяя пыль. Мужчина прыгал, поднимая пыль, смотрел, как она клубится у ног, светящихся от пыли ног. Синяя пыль. Им подарили не только спасение, но и жизнь. Синяя пыль!
День уже давно в пути - отчалил без меня на борту. Комната - кубик застывшего света. Неподвижно лежу под потолком, затем начинаю сползать с кровати. Избыток сна плещется тяжестью во всём теле. Но эта чужеродная материя улетучивается, её вытесняет мой мир колючей мятой зубной пасты, вулканическим бурлением чайника, горело-сладким кофейным запахом, промигивающимся сюжетами экраном телика.
На шоссе машина пробуждается, стряхивая с себя и оставляя позади бесконечные петли городских поворотов. По левому борту линии разметки знаком равенства "здесь" и "там" колеблются посреди асфальтового стремительного потока. На спидометре мерно капают километры под волнообразный шум колёс. И шуршание воздуха, который сминает машина своей мордой, хлебая его...
Солнце розовеет, румянится пропечённой к концу дня булкой, начинает остывать посреди белой ещё скатерти облаков. Обочина, бледно-зелёная, пыльная, тает по бокам, растворяется в прошлом под напором скорости. Трасса тянется сквозь лес, и тогда - будто движешься зелёным коридором; выплёвывает тебя на застывшие волны полей, и - словно зависаешь над светящейся зеленью, которую, кажется, можно погладить, вытянув из окна руку.
Едва не проскочив свой поворот, скатываюсь в бежевую пыль грунтовки, оставляя за кормой нарпяжённо-скоростную жизнь шоссе. Ощупывая всеми колёсами рельеф, раскачиваясь, будто люлька, медленно, на цыпочках, машина входит в лес.
Зато теперь можно опустить стёкла и продегустировать с сосновой горечью и моховой пряностью, воздух. Солнце бьёт очередью оранжевыми лучами сквозь верхушки чешуйчатых сосен. Птицы и насекомые неведомых видов мелко и умело шинкуют тишину своими остро заточенными голосами.
Неожиданно для себя, затормозил. Глотнув собственной пыли, машина остановилась. Открытая дверца. Орнаменты протекторов на песке. Светящиеся прозрачные лезвия. Недовольный писк из салона.
Но новая плёнка - на месте, и катушки снова завертелись: от ощущений - к воспоминаниям.
Дом всё на том же месте пузатыми шершавыми брёвнами-рёбрами растёт из земли. Колючий скрип недовольных половиц, щелчки выключателей, и полосы света-тени расчертили бревенчатые стены. С холодным дребезгом стёкол открытые, окна впустили в комнаты изнеженный предвечерний воздух, тот, грациозно огибая углы, потёк сквозняками над полом.
Костёр разбрызгивает рыжие пятна света вокруг: на кусты, траву, забор, мои руки. Эти пятна тут же тают, растворяясь в темноте. Огонь обволакивает головёшки, те трещат, выпуская в дым стремительные искорки. Небо - холодное, густо-синее, сжимается вокруг.
Так мало всего: дом, костёр. Руки...
Хаотически падая, я становлюсь подобен одному из тех, кто шлёпает тапочками по мирам, словно по комнатам, растерянно и сонно. Кто в движении постоянно, с атрофированной способностью к статике. Как покрытая инеем промёрзшая сталь, прикоснуться к которой - обжечься холодом, как шершавый бетон, впитывающий тоннами своего веса вытекающую из пластиковой бутылочки воду, как колодец, поперхнувшийся отражением луны...
Лепестки эмоций - на ветер, паутинки мыслей - на рукав, и всегда вперёд. Скользить по бесконечному лезвию одиночества в заведомое никуда. Бесшумно сыпаться обильным мелкозернистым снегом на пустые чёрные панцири сгоревших машин. Быть чисто вымытым стеклом, которое в любую жару остаётся холодным.
Я проваливаюсь сквозь посторонние миры, времена, реальности, и неизвестно что ещё.
Лето и город, покрытый мелкой удушливой пылью, где все и всё - лениво и нехотя, с тоской в глазах. Улица Серго Гогвадзе, 2 - возвышается коробка над бежево-зелёными кустами. Мы пришли. Это какой-то бессмысленный город: все элементы его, кварталы, дороги, дома, кажется, разбросаны в произвольном порядке, бездумно, с огромными зазорами беззубых пустырей. Не редкость и совсем уж бесполезные, какие-то бредовые конструкции из бетона, кирпича, железа. Но в глазах у всех - полоумное безразличие. Здесь все только чего-то ждут и пытаются что-то вспомнить, это - обочина времени. Серго Гогвадзе, 2. Почему мы здесь?
Сугробы, и на их фоне - серые фигурки людей. Они бредут тропинками через высокий снег в закопчённое, словно углем на белом листе нарисованное, здание цеха, где целый день измельчают, варят, выпаривают отравленный истлевший мусор с полей прошедших недавно где-то сражений. Грязь годичными кольцами нарастает на стенах. В шипящем, скрипящем и воющем сумраке люди делают концентрат. Он очень ядовит. Врагу не поздоровится.
Просторные кварталы с массивными, но невысокими домами, с широкими дорогами, по которым редкие автомобили проносятся на предельной скорости. Здесь весь день светит солнце и, в то же время, постоянно моросят мелкие дожди всего по несколько минут с короткими перерывами, но зато, целый день, круглый год. Город всё время блестит на солнце. Здесь так и магнитит успокоиться и остаться...
Деревянные дома-корабли скрипят, вереницей плывут по реке, широкие, едва вписываются в русло, останавливаются, чтобы сменить курс, и снова медленно, по метрам, продолжают движение. Гуськом один за другим. И в этих домах-кораблях людская жизнь течет своей параллельной рекой, проходя рядом.
Я падаю, падаю, больше уже не разбирая, сквозь что - всё слилось стремительной конвейерной лентой. Я остаюсь на месте, никуда не двигаюсь, поэтому всё вокруг расслаивается и обрушивается куда-то вниз, вверх, вглубь, само в себя. Они всегда на месте, это всё остальное падает штопором в пустоту. Руки. Костёр. "Вечности не было никогда".
***
Проснулся резко, точно в холодную воду упал, - из тягучего сновидения вывалился в чёткий свет достоверного утра. Целуя босыми ступнями доски половиц, то прохладные - в тени, то нагретые - на солнце, глядя через смотровые щели слипшихся век, шлёпаю в санузел, где тёплая, упругая струя воды шипит из крана.
В конце августа - воздух прозрачный, стеклянный, кристаллизует расстояния от горизонта до горизонта, весь пронизанный тонким сдержанным светом. День распахнул, расстелил просторы, и далеко, на многие километры по радиусу, можно увидеть плавные массивные перекаты холмов, словно мускулы земли, покрытые очагами уже пожелтевшей шерстью леса.
Иду по округло умятой колее вдоль леса. Справа - дома. Есть брошенные, почерневшие, съехавшие набок, с промятыми в крышах дырами, словно застывшими в крике ртами. Есть престарелые, сутулые, пепельно-серые. А есть и новые, с большими окнами, верандами, блестящие холодной оцинковкой.
Я иду мимо, пока не увижу нужный мне, чтобы постучаться и долго ждать, когда откроется дверь в тот дом, где меня поприветствуют скупо, не выпустив никаких эмоций, люди, не расходующие попусту ни слова, ни жесты, словно запас их конечен. Люди, научившиеся смотреть на все события одинаково: "ветер сменился", "на западе заносит", "знакомый пришёл".
И начнётся странное общение: не слова, отделённые друг от друга молчанием, а наоборот - весомые ломти молчания, проложенные щепками ничего не значащих, попавших под руку, слов. Ритуально льётся чай. Неловкость мнётся. Уходить не решаешься и никто не гонит... Час-другой под размен, легко, не моргнув и глазом...
Дощатые шаги из глубины дома. Дверь на меня - скрипом. Густой и душный запах чужого жилья.
- Здорово. - жму руку, - А где у тебя все-то?
- В городе. Завтра приедут.
В доме выключен свет, все марионетки электричества обездвижены. Солнце стекает с небосвода оранжевой светящейся каплей, теряющей форму на границе горизонта. Окружённое широким обручем облаков, оно осторожно погружается в землю, словно старушка в кресло. И засыпает. И тогда испаряются остатки тёплого оранжевого тумана у границы горизонта.
Ночь повышает концентрацию темноты процент за процентом. Неумолкающий зуд - армия насекомых окружает и скрежещет на все лады в траве. И мозг мой тоже зудит - ему колется рубашка такой тишины. Он уже привык, словно в торговом центре, где монотонное изобилие, просто теребить бирки, и всё дальше, дальше, - одно и то же, кругами... Так и превращаются в призраков. Когда всё мимо, всё вскользь, да общих чертах. И сам становишься таким же: слой за слоем растворяешься, линяешь занавеской на южной стороне. И вот, боль - уже не боль, а сгоревшая спичка, и страх - не страх, а раздавленный подошвой банан.
Шкаф обрамлён траурной рамкой из тени, которая, кристаллизуясь в мрак, обтекает прямоугольник двери, тянется к тумбочке, расползается и застывает под ней, ползёт под диван, за кресло и замыкает кольцо вокруг меня. Я хочу включить лампу, но выключатель далеко, невообразимо далеко.
Тень не знает пропорций, расстояний, законов перспективы, она сгущается так, как ей угодно. И я не могу понять: далеко эта тень, близко, велика она, или нет. Я знаю лишь то, что она здесь, в этой комнате, рядом со мной.
- Выключатель - в другой вселенной.
- Напротив меня - пустота.
- Во мне - её отражение.
***
Город обходит с флангов и медленно приближается. Сжимаются клещи. Всё тесней на дороге, и скорость превращается в выхлопное облако.
Знакомая ячейка двора, привычная компания машин на насиженных местах. Гляжу по сторонам и не могу уловить изменений: застывшая баталия следов на песке детской площадки, приговоренные листы фанеры у мусорных баков, вылезшая за борт из окна занавеска на четвёртом этаже - всё осталось в том же, фотографически зафиксированном состоянии, словно посуда утром на неприбранном столе. Оглядываюсь ещё раз. Всё совпадает. Всё точно...
Сухой белый люминесцентный свет. Его много, он вокруг. Витрины пёстро-лоскутные удаляются в перспективу. Кассы пищат, пищат, пищат... Шатаются покупатели с корзинками наперевес между разноцветных рядов, забитых продуктами с такими сентиментальными и ласковыми названиями, всевозможные "машеньки", "лакомки", "бурёночки", что хочется скупить всё это просто из жалости. Дрейфуют вдоль прилавков одуревшие от маятникообразного безделья охранники. Откуда-то сверху сыплется сухая музыка.
"Брати-и-ишь..." - сзади, рядом. Этот звук, совсем негромкий, словно змея незаметно проник в мои уши сквозь уличный шум. Я оборачиваюсь. Коричневое от загара лицо морщинисто, оно походит на древесную кору. На гарпуне своего взгляда медленно подтягивается ко мне. Чёткий, жилистый взгляд.
Я стою с магазинским пакетом в руке, натянувшийся полиэтилен вонзается в запястье.
"Братииишшь... пять рублей... выручишшь?.." - словно выдавливает из горла слова.
Лезу в карман, нащупываю кожаное тельце кошелька. Мелочи нет, помешкав, я выдёргиваю сто рублей. Пакет неудобно тянет руку. Протягиваю деньги. Выхватывает твёрдым движением, и - в карман.
Я смотрю на протянутую мне раскрытую ладонь, поднимаю собственную. Сдавленной в наждачном рукопожатии кисти совсем некомфортно, но "Братишь" давит мою руку и с торжественной улыбкой интенсивно смотрит мне в глаза.
"Отойдем, покурим..." - наконец отпускает он мою руку. Я зачем-то иду за ним. Мы заходим в тыл магазина и оказываемся среди составленных друг на друга ящиков, деревянных и пластмассовых - вперемешку.
Достаёт сигарету, мне не предлагает, щёлкает зажигалкой. Синие волокна табачного дыма расползаются в воздухе. Молча стоим. Глупое ощущение. Мой мозг словно потерял приводные ремни и крутится на холостом ходу. Серый обвисший пиджак. Запах табачной гари. Высокоточный взгляд.
"В глаза мне смотри!" - презрительным рыком по ушам наотмашь. Я стою и не могу двинуться, хлопаю глазами. Постепенно прихожу в себя и, шелестя пакетом, молча выхожу из закутка, словно из контузии. За спиной - тишина.
Извивается дорога придавленной змеёй сквозь затяжную деревню с симптомами посёлка, где коренастые кособокие домики в утробах своих вынашивают жизни людей, бдительные собаки делают в воздух предупредительный "гав", пьяные заборы волокутся синусоидами.
Постепенно серых деревянных коробков становится меньше, их сменяет молодая разноцветная россыпь коттеджей, чьи сочные, яркие крыши венчают грани стабильных кирпичных плоскостей, а у ворот дремлют упитанные джипы.
Дом нашёл без промахов: двухэтажный бледно-желтый брусочек с "тарелками" на клубничной кровле. Спрятавшись за железным, настолько же красным, забором, глушу мотор. Выхожу понимать запах из сточной канавы вдоль дороги. В запасе ещё двенадцать штук минут. Но из откинутой с дребезгом калитки выходит высокорослый мужик и жадно направляется ко мне, не дав досмотреть, как они, эти минуты, схлопнутся одна за другой.
За окном - плюшевые волны стриженого газона упираются в грани забора. Дорожки и клумбы, сверхъестественно аккуратные, парадно разложены на траве. На столе А4 сбились в кучу и перемешались, испуганно прячутся друг за друга, слипаются, а потом размножаются почкованием. Где-то в глубине дома, кубиках комнат, заблудилась безродная музыка, кажется, "шансон", не к ночи будь помянут...
Этот странный забор... Он лезвием вырезал в земле чёткий прямоугольник, словно пробу грунта.
- Стынет открытая глотка камина.
- Стеллаж нагружен шеренгами книг.
- Телик спит и не видит снов.
Еду медленно, смотрю по сторонам, терпение на исходе. Подходящего места нет и нет. Всё. Оставляю машину на обочине сопеть работающим двигателем и, хрустя ветками, углубляюсь в крашеные пылью придорожные заросли. Справляю нужду среди раскисших бумаг и пакетов.
***
В зале - настоявшийся к вечеру полумрак коньячного оттенка, лишь стойка и столики размыты карамельным светом ламп. Музыка гипнотическими спиралями меняет ритм, и такое впечатление, что гул разговоров то стихает, то усиливается вслед за этими волнами электронных звукосплетений. В густо приправленном гастрономическими запахами воздухе размешан табачный туман-порошок. В стёкла голодная улица тычется ветром. Огибая столики-грядки, мелькают официанты белыми бабочками.
Компании, словно государства, разделили зал невидимыми границами, и живут своей суверенной жизнью внутри них.
Кряхтя, фыркая, с недовольством отложив доспехи дел, подъезжают, опаздывают, давят ладони, поздравляют... Каждый набирает собственный вес и всё меньше ощущает притяжение этих дат и поводов, удаляясь на свои орбиты.
Единый поток общения, несущий в себе распечатанные поздравления и дежурную чепуху, вскоре разбивается на ручейки отдельных разговоров, то и дело теряющиеся на общем фоне. Пьяная растрёпанная речь, наша и остальных, сплетается в косичку:
- За сколько? - Почему ты не даешь чаевых? - А меня бы это унизило. - Нет, они только ч-ч-ерез меня, ч-через меня. - Ну а ты их, может, спросишь, унизят ли? Ха-ха! - ...на "буханке", на "буханке" застряли! И вот зна... - ...важен процесс, а бедным - результат... То есть, блин, наоборот... Наоборот! - ...н-у-у, я ж не знала тогда, что он. Он же мне... - ...всё это. Не, не. Побить и побрить. - Ну, в общем, короче, читал я его. - Только дня на два-три. - Ну, тогда пусть покупают. Раз нашли за тридцать. Так и скажи им. Раз нашли за тридцать. Пусть покупают.
- ...боюсь, наоборот. Я никогда не видел ложь, никогда её не понимал. Я и сейчас её не вижу, мне она безразлична. Поэтому, я ей тоже. Честно говоря, не помню случая, чтобы я когда-то стал, допустим, жертвой обмана... Меня никто не обманывает. Или мне так кажется... Это не важно. И вообще, подозреваю, что кроме себя самого никто ни кого не обманывает; заняться самообманом, подражая самообману других, - дело твоё ...
Я благодушно и безнадёжно разговорился. Алкоголь сделал во мне пробоину, и через неё вытекают слова. Хочется рассказывать и рассказывать о себе, о себе, о себе...
- ... а есть и наоборот: десять правд, и каждая - настоящая, потому что он верит в каждую...
- ...такой фокус? Нет? Выбери какой-нибудь неприятный эпизод из своего прошлого. Посмеялись, там, над тобой, глупая ситуация, не важно... Представь, будто всё было иначе, представь, как это могло быть по-другому. И вспоминай, в кавычках, этот альтернативный вариант день за днём. Очень скоро удивишься, когда начнёшь путаться, какой из этих вариантов - настоящий. Вспоминай, как если...
- ...А врать я никогда не умел. И не умею. Вместо этого, вот, обладаю полезной способностью принимать желаемое за действительное...
Например, что меня кто-то слушает...
Скользит такси по просторной улице, нанизывая перекрёстки. Сосредоточенный водитель мнёт руль и терзает рычаг. В биении музыки и гудении мотора захлёбываясь, о чём-то хрипит его рация. А я смотрю, как тянется за окном мозаика огней, и головокружение убаюкивает меня, лишь дорожные неровности не дают провалиться в зыбучий песок небытия.
На границе сна и бодрствования, ночи и вечера, я оказываюсь в невесомости, избавляюсь от лишнего веса. Гравитация прошлого на миг отпускает меня.
Всё, что застыло - всё неправда. Правда не может стоять на месте, она - день и ночь колесящее повсюду бездомное такси.
Похоже, я сказал это вслух...
***
Долго ищу адрес, не помогает и навигатор. В лабиринте дворов то бетонные блоки, то самодельный шлагбаум, то разгружаемый фургон на пути. Устав карабкаться по черепкам разбитого асфальта, оставляю машину на первом попавшемся месте - вспоротом колеями газоне, и иду искать заданный дом.
Слышу ржавые стоны качелей и звон ложек-вилок, бормотание стариков и вскрики детей.
Заборы в кустах перед гаражами вдоль тропинок через бельё на верёвках под балконами за проводами сквозь листву напротив стен у скамеечек... Здесь. Живут. Люди.
Шесть минут. Уже пять.
В помятой квартирке всюду запах и липкие ощущения. Металлическое острое тиканье в какой-то из комнат. Где-то само с собой отстранённо беседует радио. Старые вещи давно взяли здесь власть и навели свои порядки, с которыми смирились хозяева. Телевизор на полу в роли тумбочки: работает он? Сколько лет он спит? Чёрный расписной поднос на выцветшем подоконнике, засыпанный колючей мелочёвкой: без сомнений, под ним белое пятно. Лыжи на антресолях: в пыли, как когда-то в снегу. Чайник - на полке с книгами, чёрствые журналы - на батарее, настольная лампа - в кухне, рядом с мойкой...
Старые оконные стёкла своими наплывами сминают пространство, а грязный налёт на них съедает долю света. Кажется, дряхлея, жильё всё больше становится живым: прямые линии сгибаются, плоскости съедает рельеф, цвета заселяются оттенками.
Прямоугольникам А4 тесно на маленьком столике. Согнувшись, жалко свисают они по краям, еле держатся. Вот, один соскользнул на воздух и, качаясь, поплыл эмигрировать на пол.
Контрастируют на фоне этой квадратной пещеры хозяева (а может, и не хозяева вовсе) своим сдержанно-основательным видом. Почему мы здесь? Бабушкин угол? Нейтральная территория? Квартира-под-сдачу?
Становится не по себе в этой жилплощади. Я представляю, как меня переваривают стены, как они втягивают в себя моё время превратившимися в присоски узорами обоев. Коридор - кухня - спальня - кухня - гостиная - прихожая - коридор - туалет - кухня - спальня - кухня - спальня - кухня - спальня - коридор -прихожая - гостиная - кухня - коридор - прихожая... И всё. Сфинктер входной двери выдавливает меня, выжатого, скомканного, опустошённого. "А ведь тридцать ле-е-е-т прошло-о-о-о..."
Выхожу из подъезда прижатой к земле пятиэтажки, кажется - покидаю тонущее в почве судно. Хочется прочистить лёгкие, продуть их безлимитным воздухом. "Пилимк". Запрыгиваю в сиденье и скорее поворачиваю ключ.
***
Воздух влажный, кажется: набери полные лёгкие и начнёшь погружаться подводной лодкой. Набухшие стены скоро станут как размоченный хлебный мякиш. Все асфальты покрыты плёнкой воды. Включается дождь: жгучие мелкие капли. Тучи суетливо трутся друг о друга, на сверхмалой высоте маневрируя над крышами. Шипят машины, взрывая лужи.
Над соседним кварталом вьётся музыка - радио, выпущенное в атмосферу. Заплаканная собачка смотрит на меня из мокрой шерсти своей, но я прохожу мимо. Возможность пройти мимо - величайшее благо. Теперь эта собачка будет плестись за мной всю жизнь...
Я вижу здание - оно стеклянное и зеркальное, его нет. Напротив - другое, всё пёстро-рекламное, можно развернуть его яркую обёртку, под ней - шоколадка. Через дорогу - голое кирпичное тело девятиэтажки, окружённое выводком жёлтых цыплят-хрущёвок.
Плоскость парковки, по периметру - поручни ограды. Подхожу к железным, охватываю ладонями: холодные, мокрые, твёрдые. В кутерьму кварталов уползает дорога, склонилась над ней процессия столбов, повязанных проводами. А вот и собачка, трясёт лохмами над асфальтом, мимо неё - машина в коконе брызг.
Сжимаю прутья сильнее. Дома, деревья, прохожие... Тучи. Тучи! Спешно мутируют наискосок под просевшим небом. Я чувствую ветер, он лижет прохладным языком мороси лицо моё, натягивает бечеву воздуха, гудит струной. Деревья, нагнувшись, щедро посыпают тротуар специями листьев. Ещё! Одежда вырывается с прохожих на свободу, трепещет рваными парусами. Сильнее! Стянулась, сморщилась тонкая кожица луж. Поручень неподвижен, сжать его крепче. Чёрные птицы запутались в крыльях, кувыркаются в массах воздуха. Плотный поток волочёт их за горизонт, беспомощно трепыхающихся, всё быстрей и быстрей, всё дальше и дальше...
Железные прутья немного согрелись под ладонями. Моё дыхание с пульсом шагают в ногу. Высоко в груди, внутри - жжёт и давит инородное ощущение. Тишина. Я вижу, как зеркально разгладились лужи, как расправили шевелюры деревья. Тишина уплотняется, ожидание тает, изгибается прут неподвижности.
Фронтально - в лицо. Холодным напряжённым потоком. Запахом расстояния. Мнёт и катит тучи над крышами всё быстрее и быстрее - ветер.
Мечутся "дворники" по стеклу, но не поспевают за дождём: кляксы огней, оплывающие пятна силуэтов. Весело, с гулом под днищем, разрезаю лужи, у которых сразу вырастают серые крылья. Иной раз - шлёп мутной жижей в окно из-под чьих-нибудь колёс - вздрогнешь. На светофоре по крыше - звонкая дробь полновесных капель, и дальше зашуршал в потоке воды и машин через барахтающийся в ливне город, где прохожие вжимаются в зонты и прыгают через бушующие ручьи, где позёмка из брызг струится над асфальтом, где тают, растворяются по мере удаления, прямоугольные контуры...
А грозы нет. Странно...
Покинув тёплый, сухой, изолированный, персональный салон машины, насквозь промок, не прошло и минуты. Так что, спешить, ускользая из-под дождя, уже нет смысла. Обильный плотный тяжёлый ливень и облепившая тело потяжелевшая одежда. Запах неба, который принесли на себе дождинки-камикадзе...
Душ, приручённый дождь... Тепло обволакивает, проникает в плоть, растворяя в ней мысли.
Жёлтый асфальт, почти золотой, от мелкой пыли, горящей на солнце. На газонах остатки иссохшей травы - последние тонкие выцветшие стебли. Площадку пустого двора окружили дома в бетонных массивных панцирях. Два здания не достроены: стальные нити арматуры пучками рвутся на волю из каменного плена, оголённые рёбра межэтажных перекрытий чертят полосы по грязно-серому фону, незрячие квадратные пустоты окон молчат в воздух. Дальше - скудный пустырь с венозной сетью грунтовых дорог. Несколько человек, неподвижно прижавшихся к стенам домов.
Я узнал свою машину, её дверца почему-то была раскрыта, я подошел через двор и захлопнул её. И понял, что всё это - сон. Цвета, усилившиеся до излучения, захлестнули моё зрение, ветер хлынул насквозь через меня, плотные запахи оглушили моё обоняние. Я сосредоточился на гладкой нагретой поверхности крыши машины, ухватился за ниточку осязательной информации.
Я подошёл к одному из людей, это была молодая женщина в просторной пропылённой ветхой одежде. Во взгляде её болела пустота. Я спросил, что здесь происходит. Не открывая рта, она мне ответила, просто напечатала в моём мозгу: "последний день лета".
Я взглянул вверх, за дома, за пустырь, и увидел, как расползается гематомой, язвой по небу тяжкая туча. Она не просто набухала пятном, но ещё и тянула тонкие синие метастазы по небу. Страх. Холод тени разбавил солнечный коктейль и отравил его. Словно ладонь с длинными тонкими пальцами, словно паук, туча ощупывала обнажённое небо. Последний день лета.
Я увидел, как чёрные птицы спикировали почти отвесно, стремительно, и под острым углом нырнули в недостроенный этаж, там заметались между монолитов шершавых стен, ударяясь о бетон, сталкиваясь друг с другом.