Аннотация: У главного героя беда, и вся жизнь летит вверх тормашками.
Человек возвел чувство вины в культуру и искусство. Нет, правда, вы когда-нибудь об этом задумывались? Главное, мы воспитываем в себе чувство вины перед другими и никогда - перед самими собой. Давайте я приведу пример. Далеко ходить не надо. Смотрите, мы каждое утро вытаскиваем себя из кровати, чтобы успеть на работу. Мы знаем, нас там ждет начальник, который рассердится, если мы опоздаем. И чтобы его не огорчать (читай: не получить по мозгам), мы накачиваемся кофе с утра-пораньше, тратим деньги на сухой шампунь и с вечера готовим одежду. Ну, ладно, никто не готовит с вечера одежду, но какая идея, какой размах!.. И всё это, только чтобы не подвести. А себя подводить можно, ведь никто не накажет. Можно, например, вместо девяти утра в субботний день проспать до полудня, не страшно, никто ведь не узнает, верно?!
Предательски дрогнули руки, когда я потянулся к выключателю - едва не своротил с плиты кипящий чайник. Подождал минуту-другую, успокаивая нервы. Ни хрена не помогло. Затем залил кипятком растворимый кофе в широкой низкой чашке, плеснул в серединку молока и уставился на раскачивающиеся круги, вместе с которыми вдруг начала раскачиваться кухня.
Нельзя так дальше, Максим, нельзя. Захотелось зажмуриться, закрыть лицо ладонями и перестать дышать. Но вместо этого я поднес чашку к губам и отпил чуть-чуть.
Вот сколько раз я вставал в четверть восьмого, спускался на кухню, тихонько-тихонько включал радио, чтобы не разбудить Йони, и готовил кофе? Почему я тогда не видел, насколько был счастлив? Как такое возможно? Как можно не ценить такое счастье?
Залпом осушил чашку и поморщился. Потом снова будет болеть желудок, проклятье.
- Morgen.
Йони. Глупое сердце пропустило удар, а потом застучало быстро-быстро.
Стоит в дверях, взъерошенный и не выспавшийся, с волосами цвета спелой пшеницы, немного вьющимися на висках, серыми глазами и губами-вишнями, которые так славно целовать. Сейчас один взгляд на них причинял боль, словно резал по живому.
- Привет, - откликнулся я и сам смутился, так безрадостно прозвучал мой голос. Я закашлял, чтобы скрыть неловкость, и почти сразу же перестал. Нечего притворяться. Сейчас ничего нельзя изменить. Посмотрел на Йони больным взглядом. Ты ведь простишь меня когда-нибудь?
Йонас, естественно, моего вопроса не услышал, и меня захлестнуло тоской.
А ведь мы были счастливы. В августе, в Берлине, два года назад. Стояла нестерпимая жара, превращавшая каменный центр города в ревущую и пылающую жаровню. И только твои прохладные гладкие губы могли остудить этот пожар. Я помню эти дни, словно они были вчера. Мой второй семестр по обмену в Германии. Мы были счастливы. А ты, ты это помнишь?.. А ты сейчас со мной счастлив?
Захотелось умереть.
Как бы мне хотелось остановить время, чтобы нам не нужно было никуда идти, и мы могли навсегда остаться в нашей двухэтажной квартире, в этой самой узкой кухне, в которой даже некуда не поставить обеденный стол...
Слова рвались наружу, опаляя рот и заставляя сердце больно стучаться в груди.
- Максим, не переживай, всё будет хорошо, - негромко произнес Йонас, заглядывая мне в глаза.
Я почувствовал, как неприятная улыбка кривит мне рот. В висках застучал гнев.
- Правда? - тихо поинтересовался я, начиная злиться. Мы разыгрывали этот диалог не в первый раз. Говорили о том, что люди заводят детей не для того, чтобы было кому в старости подать воды, а потому что хотят подарить жизнь, хотят поделиться счастьем и радостью. И дети не виноваты, если решили прожить свою жизнь не так, как себе представляли их родители. - Ты, правда, можешь мне пообещать, что всё будет хорошо?
Йонас покачал головой.
- Я боюсь за тебя, - произнес он и сделал ко мне шаг. Меня затрясло, а он понизил голос до шепота. - Если бы я мог, я бы тебя маленького посадил себе в карман и никогда бы отпускал, - он сделал ещё шаг вперед, а мне захотелось разрыдаться.
Я отшатнулся от него. Я знал, что он хочет меня обнять, но я бы этого не выдержал.
- Не надо, Йони. Я... я не хочу, - выставив перед собой ладонь, как преграду, произнес я срывающим голосом, а затем и вовсе отвернулся.
- Хорошо, - услышал его смиренный ответ и возненавидел себя ещё сильнее.
Я взглянул на часы. Позолоченная стрелка уже показывала пять минут девятого утра. Электричка отходила от Westend в 8:27, а значит, нужно спешить. Схватив с кухонного стола рюкзак с документами и куртку, я прошел мимо застывшего Йонаса в прихожую, надел ботинки и поднялся. - Мне пора. Прости меня.
Белое лицо Йонаса возникло перед ним слишком быстро, поэтому поцелуй получился смазанным и горьким.
Асфальт был устелен мокрыми от дождя липнущими к подошве листьями, и мои глаза жадно впитывали пронизанную сырым туманом улицу. Я страстно любил Берлин, даже по-осеннему холодный и промозглый. У Берлина свободолюбивый характер, который вы не найдёте ни в одном другом немецком городе, даже не пытайтесь. Влюбившись в этот город однажды, его нельзя забыть. Именно ради этого духа свободы сюда приезжают художники со всего мира.
Вечно опаздывающая электричка прибыла на этот раз точно по расписанию, заставив меня улыбнуться невесёлой улыбкой. Похоже, вселенная хотела, чтобы я сел в самолёт и сдался ей на милость. Без сил завалился на пустое сидение, поставил рюкзак на соседнее место и надел наушники. Электричка S45 шла прямо до аэропорта, а значит, есть время попытаться собраться с мыслями.
Ничего не получалось. Я сидел за закрытыми глазами, привалившись к холодному стеклу, и чувствовал лишь странное оцепенение во всем теле. И - как странно - облегчение. Больше ничего нельзя было сделать, ничего изменить. Все разговоры-пытки остались позади, все решения - приняты, а значит, от меня больше ничего не зависело. Колесо судьбы запущено, и я в нём лишь спица. Можно было даже притвориться, что на плечах нет больше никакого груза. Можно было прекратить чувствовать на целый час. Это была свобода. Для слабых и трусов это настоящий подарок. А я подозревал себя в обоих грехах.
***
***
- Вы глубоко чувствующий человек, - в устах психотерапевта слова прозвучали, как диагноз.
Тёплый мягкий свет падал на старое сосредоточенное лицо и стол, на котором была одна лишь ваза с цветами и - как предусмотрительно - пачка носовых платков. Мне здесь нравилось - никаких кресел, нависающих книжных шкафов и странных картин.
- Как это прекратить? - вырвалось у меня против воли.
Даже во сне я поморщился. Последняя сессия до сих пор откликалась во мне неприятным царапаньем. Я узнал о себе больше, чем хотел.
Психотерапевт удивленно приподнял брови и негромко переспросил:
- Прекратить?
- Да, - я быстро облизал сухие губы. - Эти эмоции... их - много. Их - слишком. Они... будто убивают меня. Они убивают меня. Послушайте, может быть, это инфантильная позиция, но я здесь не для того, чтобы изображать из себя сильного человека.
Психотерапевт сложил руки на груди, подперев одной подбородок, и направил на меня изучающий взгляд. Я глаз не отвел, хотя очень хотелось.
- Эмоции убивают, - медленно повторил он. - Все эмоции?
Я кивнул, а затем покачал головой. На этот вопрос у меня не было ответа. О боги, всего минуту назад у меня не было даже этого вопроса. А хуже всего было ощущение, что я бреду наощупь, продвигаясь сантиметр за сантиметром по незнакомой территории, на которой рассыпаны мины-триггеры.
- Они слишком сильные.
- Вы сказали мне, что у вас сейчас трудный период в жизни. Может быть так, что ситуация, в которой вы оказались, может вызывать сильные эмоции?
- Может, так оно и есть, - я согласился. - Но я с ними не справляюсь. Все системы мигают красными лампочками, сигнализируя, что я не смогу...
- А может быть так, что они сигнализируют о том, что все системы готовы к проверке, неважно учебная она или боевая?
Я заморгал, проверяя ощущения, а потом обессиленно опустил на руки голову.
- Я не знаю.
***
- Endstation Flughafen Schönefeld. Bitte alle aussteigen.
Объявляющий конечную станцию женский голос вывел меня из беспокойного полусна-полукошмара. С тихим стоном отлепил щёку от стекла, потянулся. Этого не может быть, но, похоже, я устал ещё больше.
Не обращая внимания на родителей, копошившихся с чемоданами и своей мелюзгой, я закинул себе на спину рюкзак и отправился к терминалу D. Часы показывали 9:47, а значит, мне как раз хватает времени, что успеть на рейс.
В крошечном Шёнефельде трудно признать аэродром города-столицы. Куда больше на эту роль подходит серьезный Тегель, построенный после того как Советский Союз в ходе конфликта остановил подвоз продовольствия, топлива и подачу электричества в Западный Берлин.
В аэропорту я быстро нашел нужную стойку регистрации и, встав в очередь, вытащил из рюкзака папку с документами. Обычный шум аэропорта обтекал меня, не привлекая внимания.
Наконец, перед миловидной сотрудницей Аэрофлота освободилось место, я вытащил из папки распечатанный посадочный талон и...
На мгновение показалось, что время остановилось. В папке был только российский паспорт. Загранпаспорт остался на ночном столике в спальне. Всего неделю назад мы вернулись из Рима, все документы были у Йонаса, тот оставил их на ночном столике, и я поставил галочку напротив паспорта в списке вещей, отмечая, что Йони вернул мне паспорт, но позже решив, что галка значит, что положил его к остальным документам.... Проклятье!
Мысли понеслись вскачь. Даже если сию же минуту вызвать такси, заплатить втридорога, я не успею за паспортом. Какое такси?.. Это же Берлин, да я на электричке быстрее доеду! И всё равно не успею...
На негнущихся ногах я подошел к стойке регистрации и опустил на стол немецкое удостоверение личности с российским паспортом.
- Похоже, я не взял с собой загранпаспорт, - негромко сообщил я, борясь с паникой. - Но вот мой российский паспорт и немецкое удостоверение.
Девушка покачала головой.
- Я не могу их принять, - будничным голосом возразила она. Похоже, я был не первым пассажиром с дырявой памятью. - Вы же покупали билет по заграничному паспорту, так?
- Да, - я облизал сухие губы. - Но на немецком удостоверении написано моё имя латиницей. Вы видите? - я ткнул пальцем в пластиковую карточку. - Maksim Pronuschkin.
- Извините, но лететь без загранпаспорта нельзя, - сотрудница была непреклонна. - Вам придется за ним вернуться. Если Вы его потеряли, обратитесь в российское посольство или консульство для подтверждения личности.
Земля закачалась под ногами. Мой уязвленный слух уловил жалобы на русском, и я сцепил зубы. Ненавижу, я ненавижу подобные ситуации.
- Послушайте, - я бросил быстрый взгляд на бейдж Аэрофлота. - Послушайте, Ольга... Оля, - продолжил я медленно и спокойно, словно облекая слова в стекло, но на самом деле изо всех сил пытаясь не сорваться. - Оля, пожалуйста, выслушайте меня. Мне нужно улететь этим рейсом.
Оля даже не подняла голову, что-то быстро печатая на компьютере.
- Извините, но я не могу Вам ничем помочь. Молодой человек, не задерживайте очередь...
Боль в висках стала невыносимой.
- Нет!
Я задыхался. Какой-то частью себя осознавал, что у меня на щеках выступили лихорадочные красные пятна, руки дрожат, и я привлекаю к себе больше внимания, чем хотел. - Вы не можете мне помочь... - я резко хохотнул, с ужасом понимая, что балансирую на грани безобразной истерики. Ещё чуть-чуть, и я свалюсь в эту липкую пропасть. - Вы заявляете, что не можете мне помочь... Я прошу Вас, Оля. Я прошу вас помочь мне. Вчера моей матери сделали операцию на сердце в Бакулевке. Вы понимаете, Оля?.. Женщине, которая вырастила меня и воспитала, сделали сложную операцию. И меня не было рядом. Я не могу больше испытывать эту вину, вы понимаете?..
Глаза Оли стали круглыми, как блюдца, даже печатать перестала.
- Меня еле отпустили с работы, чуть не уволили. Я не знаю, в палате ли она уже или ещё в реанимации. Я не могу дозвониться до ординаторской. С ней сейчас никого нет. Я должен быть рядом с ней, ведь я её сын. А вы заявляете мне, что не можете мне помочь...
Кто-то сильно встряхнул меня за плечо.
Я резко развернулся, намереваясь вмазать любому, кто попытается оттащить меня от стойки.
- Maksim.
Запыхавшийся и бледный, как полотно, Йонас протягивал документ в красной обложке. Загранпаспорт...
Через пять минут всё было кончено, я прошел регистрацию на рейс, но меня продолжало знобить. Посмотреть Йонасу в глаза я не решался. Мы стояли в стороне у банкомата, недалеко от змейки на таможенный досмотр и паспортный контроль. Хотя Йонас плохо говорил по-русски, я был уверен, что увидел он достаточно.
Йонас крепко сжал мою безвольную ладонь, я вздрогнул, но не посмел отодвинуться. У нас было ещё немного времени, но я не знал, что должен сейчас сказать. Мне было стыдно за свою вспышку, я был разбит и почти болен.
- Спасибо, - голос был хриплым от слез, и я смутился ещё больше. - Я...
Внезапно я оказался в крепких объятиях. Прохладные губы Йонаса прижались к моему горячему лбу.
- Тшшш. Du bist ein großes Geschenk, Liebling.
Я зажмурился, а потом впился в губы-вишни сокрушающим поцелуем. Со словами у меня сегодня совсем плохо.
- Я люблю тебя, - прошептал я.
Ответом мне стал едва слышный стон.
- Scheiße, - прошипел я. - Так бы и трахнул тебя, но сегодня нам обоим опаздывать нельзя.
Йонас тихонько засмеялся, и наш поцелуй стал медленным, тягучим и сладким-сладким, как летний мед.
- Возвращайся, - сказал он, и в его потемневших глаза зажглись хитрые огоньки. - Моя задница будет тебя ждать.
- Я надеюсь.
Мы отодвинулись друг от друга. Щеки Йонаса блестели от моих слез.
***
В самолете я пристегнулся ремнём безопасности, попросил милую стюардессу в фирменном красном костюме Аэрофлота принести мне воды и устало закрыл глаза. Смартфон завибрировал, напоминая, что я забыл "перевести электронное устройство в авиарежим". Короткая смска. "Забыл ответить. Я тоже тебя люблю. Й.".
Я выключил телефон и сомкнул веки. Разогнавшийся самолет оторвался от земли, убрал шасси и стал стремительно набирать высоту. А я сидел в кресле, и внутри было тихо и спокойно. Я покидал Берлин с готовностью принять всё, что готовило мне будущее. Системы перестали мигать, они горели стабильным красным, предупреждая об опасности, но метаться раненым зверем в клетке больше не хотелось. Всё будет хорошо. Я это точно знаю, ведь я не могу без Берлина, а Берлин не может без меня.