Сакович Анна Сергеевна : другие произведения.

Маска из Праха

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Это абсурд, вранье:
  череп, скелет, коса.
  "Смерть придет, у нее
  будут твои глаза".
  љ Иосиф Бродский,
  1971 год.
  
  
  
  Стылый осенний ветер, играя, срывал с деревьев побуревшие листья, и их черные скелеты бессильно протягивали скорбно изломанные руки-ветви к свинцовому небу и покорно мокли под дождем, который не прекращался с самого утра; Семилетняя Катрин тоскливо смотрела сквозь глухое зарешеченное окно маленькой церквушки на большого чёрного ворона, который сидел на склепе, расположенном в центре кладбища при церкви и, кажется, глубоко презирал и дождь, и осень, и летящие листья, и наивные серо-голубые глаза, со поистине взрослой пытливостью изучающие его.
  Но, право, лучше было изучать пернатого мрачного нахала, чем смотреть, как самая близкая и родная на свете женщина, мама, выходит замуж. Снова. Нет, не то что бы церемония была плоха, или новый избранник матери худо относился к Катрин, вовсе нет: Роберт Уайт, нестарый еще джентльмен, занимавший должность мирового судьи, относился к девочке с добротой и вниманием. Просто она не успела забыть отца, скоропостижно скончавшегося полтора года назад от брюшного тифа, и видеть стройную фигуру матери в пышном платье, белом с голубой широкой лентой, было мучительно. Сама церемония тоже отнюдь не располагала к веселью: священник, страшно худой, долговязый и желтолицый, читал молитву с таким видом, будто служил заупокойную мессу. Присутствующих в церкви было мало, и не было слышно даже того самого характерного шуршания юбок, когда женщины вставали, и лишь мрачно-торжественные звуки органа сотрясали стропила ветхой церквушки, которая, казалось, готова была развалиться, не выдержав его мощных аккордов.
  Не было на этой свадьбе радости и улыбок, невеста была печальна и едва сдерживала слезы, которые сегодня вместо нее проливали небеса. Катрин с трудом оторвалась от окна, чтобы увидеть, как Роберт взял хрупкую, прозрачно-белую руку матери в свою, чтобы надеть кольцо, и...
  
  -Не надо! - В отчаянии крикнула Катрин и проснулась.
  
  Целая минута потребовалась ей, чтобы понять, что вовсе нет никакой церквушки, нет никакого ворона, да и мамы тоже уже нет.
  Элеонора Уайт испустила дух два года назад в этой самой комнате, и великолепная кровать с вышитыми покрывалами индийского шелка, на которой спала Катрин, была ей смертных одром;
  Болезнь пришла неожиданно, и молодая женщина сначала медленно, затем все быстрее начала чахнуть на глазах, как хрупкий цветок под леденящим смертоносным дыханием зимнего ветра. Роберт поначалу был уверен, что это не более чем недомогание от сырости и холода, царивших в комнатах, но время шло, и стало ясно: Элеонора умирает.
  В роскошный двухэтажный особняк - белого камня, в истинно классическом стиле, сплошь увитый виноградом и плющом - впервые на памяти семьи зачастили врачи и аптекари, бравшие за свои услуги бессовестно высокую цену, но даже они не могли понять природы заболевания, что по часам выпивало жизнь Элеоноры, медленно, неотвратимо, незаметно сводя ее в могилу. Страшный недуг, казалось, насмехался над людскими знаниями и искусством врачевания, обманчиво отступая, но затем снова возвращаясь с новой силой.
  Чудесные темные глаза ее, своим разрезом и формой очаровывавшие всех, кто видел их - блестели слишком ярким, лихорадочным блеском, а в мягком и грудном голосе стали слышны хриплые ноты, как в уставшей от груза лет музыкальной старой шкатулке.
  Катрин хорошо помнила, какой стройной и даже царственной всегда была фигура матери, и как легка и грациозна была ее поступь - и так же хорошо помнила, как исхудало хрупкое тело, как мучительно-медленно переставляла она ноги, чтобы дойти до кровати;
  Больно и страшно смотреть, как умирает человек, а в особенности - когда это красивая женщина во цвете лет.
  Ее не стало 14 января 16... года, и Катрин осталась сиротою в пятнадцать лет и не сразу приняла это. Горе ее было глубоко и не умело выйти наружу со слезами, страшнейшим ядом разъедая ее душу, когда она стояла на кладбище с алой полураспустившейся розой в руках, глядя, как гробовщики быстро, с привычной деловитой скорбью, написанной на их лицах, засыпали мерзлою землей скромный деревянный гроб и устанавливают надгробие, на котором было высечено слово: Resurgam, слишком простое, слишком незамысловатое для восточной части кладбища, по неведомым причинам считавшимся "благим" и потому любимое у богатых и влиятельных людей, которые не щадили средств, создавая для своих усопших родственников поистине роскошные склепы, похожие на готические замки по своим размерам и печальному великолепию; Мрачный и бессменный страж - ворон, сидел на полуразвалившейся крыше древнего склепа неподалеку и меланхолично чистил крыло, не обращая внимания на людей, сгрудившихся возле еще одной свежей могилы. Он слишком привык к смерти, слишком хорошо знал ее в лицо, и потому утратил к ней всякое почтение и страх.
  Катрин огляделась. Взор ее упал на большую неуклюжую колымагу у дальней изгороди кладбища, на которой привезли несколько тел, не облаченных даже в саваны: на них было то самое рванье, которое, по всей видимости, было их платьем по жизни. Гробовщики, молчаливые, черные, как тени, небрежно покидали тела одно за другим в большую зловонную яму, которая служила могилой еще десяткам несчастных; Не будет им надгробия, не будут они засыпаны землею до тех пор, пока груда тел не сравняется с краями могилы.
  -Сэр... - обратилась девушка к мистеру Уайту, замершему, точно изваяние; - Почему этих людей не хоронят по христианскому обычаю? Сам воздух от открытой могилы стал отравленным. Здесь нельзя находиться долго...
  Мистер Уайт очнулся от своего мрачного оцепенения и пробубнил:
  -Это могилы для бедняков и прочих подонков, разгуливающих по Флит-Стрит каждый вечер! Впрочем, другие улицы тоже ими кишат. У них нет денег на достойные похороны, и они гниют здесь, и вот он, - Роберт показал пальцем на ворона, - будет клевать их вместе со своими собратьями.
  Катрин возразила:
   -Но это же несправедливо! Разве они не такие же христиане, как мы!? И в Библии ясно сказано: возлюби ближнего своего... Не очень-то их любят - ее огромные светлые глаза смотрели на колымагу с сожалением и скорбью.
  Отчим расхохотался так громко и язвительно, что заставил вздрогнуть всех присутствующих.
  -Большинство из них при жизни сидели на скамье подсудимых: кражи, насилие, убийства. Так что они недостойны того, чтобы богатейшие тратились на гробы и саваны для них!
  Катрин хотела сказать что-то еще, но ее внимание привлек легкий шепоток в рядах скорбящих.
  -Я хорошо знала ее. Она была светлой женщиной, кротким и мирным ангелом на земле, и Господь призвал ее душу.. - тихо, как и принято на кладбище, проговорила рядом стоящая женщина, Катрин незнакомая.
  -Нет. Вы не знали ее. Никто из вас не знал ее по-настоящему. - Неожиданно для себя произнесла Катрин. Кажется, это прозвучало громче, чем ей хотелось, и десятки глаз присутствующих нацелились на нее.
  Катрин для своих пятнадцати лет была слишком маленькой и худенькой, но удивительно похожей на свою мать: те же чудесные белокурые волосы, чуть вьющиеся и обрамляющие, как рама - драгоценную картину, точеное лицо с кожей, как чистейшая слоновая кость, глазами, что изяществом своим могли сравниться с изяществом и красотою глаз газели, если бы это благородное животное могло обладать глазами цвета предгрозового мрачного неба; маленьким, чуть вздернутым носиком, придающим этому лицу поистине эльфийскую лукавую прелесть, и прекрасно очерченным ртом с чуть короткой верхней губой. И это прекрасное лицо было печально и едва бледнело под длинной траурной вуалью, как диск полной луны за дождевыми тяжелыми зоблаками; Она смотрела на присутствующих, ее матери не знавших, и их лицемерное горе раздражало ее более, чем если бы они не горевали вовсе. Она молча бросила розу на свежий могильный холмик и, повернувшись, понуро побрела прочь.
  -Дитя мое... -Раздался над самым ухом чуть квакающий голос, - ты убита горем, но не стоило забывать правила хорошего тона. Они пришли, чтобы поддержать нас в минуту скорби... -Роберт выглядел растерянным.
  Обычно всегда тщательно завитый парик был растрепан и съехал набок, открывая лысеющую голову мирового судьи на обзор всем желающих. Возраст тоже не пощадил его и его лицо - с карими, почти черными холодными глазами - покрылось сеткой морщин; Бессонные ночи и скорбь тоже оставили свои отпечатки - под глазами залегли усталые тени, а губы плотно сжались, так что рот его стал похож на прорезь копилки. К тому же он в последнее время сильно располнел, и это ему совсем не шло. Невысокая грузная фигура, переваливаясь на коротких ногах, как лягушка, шагала вслед за Катрин, с трудом поспевая за ее легкой поступью.
  -Мне не нужна ничья поддержка, - трудно выговорила из-под вуали девушка.
  - Никто не вернет мне мать... И их лицемерие, мне кажется, вовсе неуместно и лишь оскорбляет ее память!
  -Не вернет, ты права. - Согласился мистер Уайт, задумчиво стряхивая землю с плаща черного сукна, с которым он никогда не расставался. - Это большая трагедия для всех нас, и для меня тоже: Я любил ее по-настоящему. Я принял тебя в своем доме ради нее, потому что Элеонора не желала оставлять возлюбленное свое дитя где-нибудь на улице, в нищете и голоде; Я дал тебе свое имя и признал тебя своей дочерью - ради этой женщины, женщины, вернувшей моей бренной душе радость жизни. Теперь она угасла вместе с нею и лежит в гробу под шестью футами земли. И коль скоро в наших душах прочно укоренилась печаль, мы должны держаться вместе и молиться за спасение светлой души ее. - слезы наполняли его темные глаза, и он смахивал их безукоризненно белым платочком с вышитым вензелем жены.
  
  Воспоминания Катрин на этом обрывались: как ей потом рассказали, она лишилась чувств.
  С этого самого дня обмороки случались с ней все чаще, вместе с тем, как нарастала мучительная слабость, разливающаяся по телу и заставлявшая ее подолгу находиться в постели, предаваясь мечтаниям в состоянии какой-то странной меланхолии.
  Так было и сегодня. Катрин вырвалась из пучины воспоминаний и поднялась, чтобы налить себе воды из хрустального изящного графина, стоявшего на небольшом круглом столике в углу комнаты, заваленной множеством листов бумаги с незаконченными рисунками и свернутыми холстами. Еще один, чистый, девственно-белый, ждал своего часа на мольберте, размещавшемся посреди этой мрачной комнаты. Она задержалась возле него ненадолго, провела рукой по гладкой прохладной поверхности, задумчиво посмотрела на пальцы, испачканные беловатой пылью грунтовки, и вздохнула.
  В последнее время Катрин чувствовала себя намного хуже, и рисовала все реже, все реже желала прикасаться к краскам и кисти, хотя образы и мысли ее были готовы в любой момент воплотиться через ее искусство - боль в груди, на первых порах едва заметная, теперь превратилась в кипяток, заполнивший легкие, и часто выплескивалась наружу вместе с мучительными, отнимающими все силы, приступами кашля.
  Сказать о своей болезни Роберту еще кому-либо она не решалась: отчим со кончиной Элеоноры становился день ото дня все безумнее, и ужас охватывал все существо Катрин, когда в замочной скважине тяжелой дубовой двери поворачивался ключ, и на пороге появлялась фигура его; Видя все увеличивающееся сходство падчерицы с его погибшей любовью, узнавая черты той, кто давно лежала в холодной могиле, в чертах лица юной девушки, вверенной ему, он убеждал себя, что Элеонора живет теперь в теле юной Катрин и, кажется, поверил в это. Шоры опиумного дурмана редко спадали с его разума, и расширенные зрачки его с особой тщательностью следили за тем, как развивается это существо в условиях, созданных им: Он поместил ее в спальню матери, роскошную и печальную комнату пятиугольной формы, находившуюся наверху полукруглой башни. Помимо большой кровати с балдахином, мольберта и стола, тут был внушительных размеров платяной шкаф, почти пустой: Катрин почти не интересовалась теми дорогими платьями, что он пытался дарить ей в порыве расточительства; Резные дверцы шкафа всегда были приоткрыты и качались от малейшего сквозняка, что исходил от большого окна, выходившего на балкон, увитый плющом и диким виноградом; Сейчас, в пору осени, листья этих растений приобрели удивительные цвета - от мягкого золота до зловеще-багрового и алого и сочетались с узорами на индийских коврах, украшающих стены этой великолепной тюрьмы. Тюрьмы - потому что Роберт, опасаясь, что юная падчерица сбежит с каким-нибудь романтически настроенным оборванцем с улицы, всегда закрывал дверь на ключ, не допуская к Катрин никого, кроме горничной, что убирала комнату и приносила пищу.
  Прогулки пленницы ограничивались походами в церковь по воскресеньям и каждый день - в саду, в сопровождении все той же горничной - миссис Хейг, мрачной высокой женщины лет сорока, облаченной в монашески строгое платье из коричневой шерсти, в неизменном накрахмаленном чепце, так плотно сдавливающем ее лицо, что там, где края его соприкасались с кожей, виднелись кровоподтеки. Все эти прогулки обычно сводились к тому, что Катрин садилась на мраморную скамью под старым каштаном, раскинувшим свои мощные, покрытые седым мхом ветви в центре сада, и рисовала что-то углем, а миссис Хейг стояла поодаль, нимало не интересуясь занятиями подопечной и ни разу не попытавшейся вступить с ней в разговор на прогулке: Она была говорлива исключительно в стенах дома, и такое странное поведение, как подозревала Катрин, было подчинено приказу ее отчима.
  Вот и сейчас она вошла в комнату и, поднимая вихрь складками своей чрезвычайно длинной
  юбки, широко прошагала к окну и распахнула ставни.
  -Сегодня прекрасное утро, мисс! - подчеркнуто-радостно сообщила она. -Ночью прошел дождь, и на улице чудесная, мягкая погода. После завтрака мы пойдем с вами гулять, если мистер Уайт решит, что вы достаточно сильны для этого. Вы в последнее время сильно похудели. И побледнели. - добавила она, внимательно изучая Катрин. -Вы хорошо себя чувствуете?
  -Да, - соврала Катрин, с трудом глотая стоявший в горле комок, и подошла к окну. То, что миссис Хейг оптимистически назвала "чудесной мягкой погодой", было на самом деле типичной для Лондона осенней мелкой изморосью. Тяжелые клочья тумана плавали в воздухе, и лишь один слабый луч солнца, как луч надежды, пробивался сквозь из плотную завесу и касался листьев большого клена, росшего прямо под балконом, и играя на ярких лимонно-желтых и охристых листьях солнечными зайчиками. Холод, пробирающий до костей, ворвался в комнату вместе с невесомыми капельками воды и запахом осени. Катрин прищурилась, бледное лицо оживилось:
  -Погода и впрямь чудесная. Можно будет выйти с зонтом и в очередной раз обойти весь сад, словно там есть что-то мне незнакомое, ведь мне нельзя выходить никуда, да? Я тут пленница? - светлые глаза смотрели, однако, кротко и печально, несмотря на ее тон.
  Миссис Хейг, кажется, была застигнута врасплох, потому что вдруг смутилась и стала усиленно расправлять несуществующие складки на юбке и заново прикалывать скромную брошь на вороте.
  -Просто мистер Уайт очень беспокоится о вашем здоровье, он не хочет потерять последнего близкого человека на этой грешной земле... -Кажется, она говорила что-то еще, но Катрин этого уже не слышала в новом приступе мучительного кашля. Она тяжело оперлась рукою на накренившийся стол. Графин с жалобным звоном соскользнул с него и разбился вдребезги;
  Миссис Хейг вскрикнула, схватившись за сердце. Ужас парализовал ее члены ее при виде этого жалкого зрелища и она застонала - громко и жалобно, призывая на помощь. Катрин поднесла к побелевшим губам тонкий кружевной платочек, пахнущий духами; он окрасился кровью. Девушка при виде алого пятна побледнела еще больше, хотя это казалось невозможным, и стала похожа на мраморное изваяние.
  До этого дня ей удавалось скрывать кровохарканье, пряча испачканные подушки и стирая тайком носовые платки.
  Теперь, когда миссис Хейг стала невольной свидетельницей ее духовных и физических страданий, она не преминет рассказать об этом мистеру Уайту и, конечно, его намеки на то, что он вовсе не прочь вступить с ней, Катрин, в богомерзкую и порочную связь, перестанут быть столь прозрачными; Когда он поймет, что падчерица обречена, он не станет более сдерживать свою страсть, порожденную горем от потери возлюбленной жены и поразительным сходством с нею Катрин. И никто не в силах будет защитить ее от его притязаний: Никто из друзей Катрин, даже будь они у нее, все равно бы не осмелился вступить в тяжбу с судьей.
  Она не водила ни с кем знакомства; Тихая затворническая ее жизнь проходила в совершенном одиночестве, если не считать самого Роберта Уайта и
  верного надсмотрщика - миссис Хейг. От нее ждать помощи не приходилось, ровно как и от печальных дев, глядящих с написанных Катрин полотен своими огромными, умирающими глазами.
  Послали за мистером Уайтом, и вскоре он явился в сопровождении какого-то незнакомого джентльмена; голос гостя показался затуманенному сильными обезболивающими разуму Катрин незнакомым, но она не была в этом уверена.
  Лежа в постели-бледная, печальная, покорная судьбе, она сложила тонкие руки на груди и скрестила пальцы, вслушиваясь. Роберт и его спутник поднимались по витой деревянной лестнице, она явственно слышала скрип ступеней и голоса. Теперь они стали ближе, и стали различимы их слова.
  -Люди, люди! Чего они хотят, эти люди!? - раздраженно восклицал мистер Уайт.
  -Правосудия, сэр. Люди хотят справедливого суда, чтобы судья выносил приговор согласно...
  -Вздор!-перебил незнакомца Роберт, и Катрин невольно содрогнулась: всегда, когда он говорил в таком тоне, от него мало чего можно было ожидать хорошего.
  -Люди хотят, чтобы приговор совпадал с их нуждами и желаниями, а желаниям, мой друг, сбываться опасно! - визгливый голос его становился все громче, однако незнакомец то ли не знал повадок своего собеседника, то ли просто не опасался внезапных вспышек нервного характера его, потому что он снова начал говорить что-то своим тихим, невнятным, довольно приятным голосом, но перед самой дверью Катрин он развернулся и деликатно отправился пить чай в сопровождении вовремя подсуетившейся миссис Хейг.
  Роберт вошел в комнату, блуждающий взор его бегающих темных глаз окинул комнату и остановился на падчерице. Катрин внимательно изучала его, насколько это мог позволить туман, плавающий перед глазами; Она не видела его три дня - по срочным делам он уезжал из города, и за эти три дня наружность его успела значительным образом измениться: Пухлое лицо приобрело оттенок шафрана, под глазами набухли мешки, а безобразная опухоль на шее, о природе которой до сих пор спорили врачи, пользовавшие его, разрослась до чудовищных размеров и вздрагивала, подобно пудингу, при каждом его движении; Тело еще более располнело - он мучился водянкой, к тому же в последней ее стадии, и напоминало бочонок с осенним свежим пивом, едва держащийся на тонких слабых ногах, обутых в мягкие домашние туфли.
  Катрин приподнялась на высоких подушках и тихо спросила:
  -Сэр, джентльмен, что с Вами пришел... он наш гость? Я, кажется, раньше не слышала его голоса... - она хотела продолжить, но пронзительный взгляд темных глаз обжег ее, и она боязливо замолчала. Роберт же сделал несколько шагов к ее постели и повернулся спиной.
  -Нет, это мой новый писец. Мистера Бишопа я уволил вследствие его поистине непроходимой тупости и совершеннейшей непригодности к работе. А я вижу, наша юная леди уже заинтересовалась новым лицом мужского пола в этом доме? - иронично поинтересовался он, лениво теребя пальцами полированную пуговицу своей белоснежной рубашки.
  На бледных до прозрачности щеках Катрин вдруг вспыхнули пунцовые пятна:
  -Если Вы приводите к самой двери моей спальни кого-то, то не сочтите за труд назвать его имя или хотя бы не издеваться, когда Вас спрашивают! Я не просила ничьего общества, вашего в том числе, так что вы совершили совершенно напрасную прогулку по лестнице! - забыв о своем страхе, она села в постели и смотрела на отчима прямо и спокойно. Тот, нимало не обратив внимания на эту гневную вспышку, вызванную его язвительным замечанием, уселся на стул возле ее кровати и вытянул ноги, изувеченные подагрой, отчего он не мог стоять долго.
  Врачи между собой говорили, что он со своей водянкой, подагрой и опухолью на шее является замечательным объектом для научных исследований мистера Томаса Сиденхама*. Он же не воспринимал всерьез их советы есть поменьше жирной пищи и передвигаться самостоятельно, а не в экипаже, предпочитая терпеть боль от бесчисленных кровопусканий, что ему делал цирюльник, которому он безгранично доверял. Но для Катрин он вызвал врача, чтобы тот назвал причину ее страданий, и теперь нервно дожидался его. Внимание его привлекла вещица, лежащая на прикроватном столике; Он взял ее. Это был небольшой серебряный кулон в виде сердца, подвешенный на тонкой бархатной ленте чёрного цвета. Он открыл его и всмотрелся в потрет той, кого уже не было. От времени и воды он посветлел и вытерся, но прекрасные благородные черты все еще были явственно видны; Сверху портрета был закреплен небольшой локон светлых волос Элеоноры.
  Роберт поворачивал кулон, так и эдак крутя его в руках, чтобы посмотреть на свету. Наконец, он отложил его в сторону, услышав под окном шум экипажа: доктор прибыл.
  Тот оказался удивительно высоким человеком, футов шесть с половиной, не меньше, и очень худым, отчего он сутулился и держал голову наклоненной, словно бы в тяжелейшей печали. Длинные костлявые руки сжимали коричневый чемоданчик толстой кожи со всевозможным врачебным инструментом. Войдя в комнату, он церемонно поклонился и решительным шагом прошел к постели больной. Он удивительно долго заглядывал в глубину огромных печальных глаз, считал пульс, держа свои узловатые пальцы на ее хрупком запястье, все более мрачнел, однако глаза его не утрачивали выражения безразличия ко всему на свете. За все это время он не проронил ни слова, лишь изредка издавал "Гм! Гм!" с многозначительным видом;
  Наконец, он отошел от Катрин и вытер руки изрядно засаленным и покрытым странными пятнами носовым платком:
  -Мистер Уайт...поговорим наедине. Это я могу сказать только Вам.
  Тот неохотно послушался и вышел из комнаты вслед за доктором Грином, заботливо прикрыв за собой дверь. Беседовали они тихо, и Катрин не могла различить слов, но судя по патетичному тону доктора Грина, ждать чего-то хорошего не приходилось.
  -Итак, доктор, что скажете? - Мистер Уайт выглядел встревоженным, обычно несколько вальяжные манеры оставили его: он нервно щелкал суставами пальцев, издавая отвратительные звуки;
  Доктор поморщился, однако счел это не столь значимым и заявил:
  -С прискорбием должен сообщить, что мисс Уайт умирает: у нее скоротечная чахотка, болезнь молодых особ, молодых, ипохондрических и меланхоличных; Немало юных жизней унесла она в том году, мистер Уайт. - Доктор, с превеликим трудом подняв свою вечно поникшую, гладко причесанную голову, посмотрел на собеседника. Тот задыхался. Мясистый лоб покрылся испариной, темные глаза закатились, словно он был готов вот-вот упасть без чувств, и доктор уже вспоминал, куда он положил с утра злополучный флакончик с нюхательной солью, имевший препротивную привычку неожиданно теряться в самый нужный момент и так же неожиданно оказаться на самом виду, когда он был бесполезен. Но мистер Уайт глубоко вздохнул и пришел в себя сам, к немалому облегчению Джорджа Грина, и спросил:
  -Сколько?
  Доктор задумался:
  -Она так юна... хотя сильный организм дает какие-то сроки... месяц, может, два. Но потом она всенепременно умрет; Отмечу, что смерть ее не будет наполнена ужасными страданиями прокаженных или страдающих чумою: Чахотка незаметно и мягко сводит человека в могилу. Это должно быть Вам утешением. Мы можем только молиться о спасении ее бессмертной души и давать ей это, - он протянул мистеру Уайту небольшой изящный флакончик темного стекла с притертой пробкой. На пергаментной этикетке изящным почерком было выведено чернилами:
  Laudanum.
  
  Катрин повернулась на бок, уютно подложила руку под голову и стала смотреть в окно, где за стеклом меланхолично терял рдяные листья старый клен; Утренний дождь прошел, уступив место густому влажному туману, подрывавшему и без того слабое здоровье лондонцев. Улица постепенно заполнилась людьми, людьми самых разных профессий и занятий. Многие из них укрывались зонтиками от мельчайших капелек воды, а тем, кто по какой-либо случайности оставил зонтик дома, ничего более не оставалось, как поднять повыше куцый воротник, зябко повести плечами, закурить и идти дальше.
  Собравшись с силами, девушка поднялась с постели и, пошатываясь от сильной слабости, ставшей ее постоянной спутницей, ступила на каменный балкон, выходящий в сад; За решетчатой оградой сада была видна Флит-Стрит - одна из самых больших улиц Лондона, главный центр всевозможных развлечений горожан, а еще - расплаты за некоторые их развлечения: все окрестности улицы, по словам мистера Уайта, просто кишели чиновниками и судьями, как он сам.
  В дверь постучали и ключ провернулся в замочной скважине с отвратительным визгом. Катрин вздрогнула и нервно обернулась, одновременно расправляя на бедрах складки своей белой длинной ночной сорочки, щедро расшитой нежно-розовыми рюшами и крохотными розами из лент. В комнату вошла миссис Хейг, держа в руках широкий деревянный поднос с завтраком, однако Катрин заметила, помимо привычных тарелки с кашей и чашки, еще и небольшой пузырек вроде тех, в каких аптекари продают свои снадобья.
  -Что это? -спросила она и взяла пузырек в руки; Вынув пробку, она почувствовала удивительно сладкий и приятный аромат, который обыкновенно витает в церкви в виде синеватых клуб дыма от сожженного ладана. Аромат благочестия, аромат святости, - пронеслась у нее голове мимолетная мысль, - что же за вещество может обладать столь дивным запахом?
  - Laudanum, - ответил мистер Уайт на ее не заданный вопрос. Она резко обернулась: он стоял у двери, опираясь о косяк пухлым плечом; удивительно, что он смог войти незаметно. - Это настойка опиума, ладана и некоторых трав с лечебными свойствами, о которых мне ровно ничего неизвестно. Ты будешь принимать его по совету врача. Он успокоит твою боль, вылечит чрезмерную нервозность и мнительность. -Роберт прошел в середину комнаты, по-прежнему ступая неслышно в своих мягких туфлях, неспешно огляделся, словно ища что-то. Катрин, так и застывшая с открытым пузырьком в руке, не смела пошевелиться.
  -Ну, юная леди, и что это тут у нас? - с этими словами отчим подошел к кровати Катрин и вытащил из-под матраса выглядывавшую оттуда книгу. Это были весьма популярные тогда в Лондоне стихи Джона Донна. Мистер Уайт бегло осмотрел скромную, весьма потрепанную обложку; От времени чернила на титульной странице почти выцвели, но все же мистер Уайт понял: книга была подписана Элеоноре Уайт ее мужем, отцом Катрин. Он приподнял густые, почти сросшиеся на переносице брови, небрежно открыл книгу на середине и прочел нараспев:
  
  
  Штиль.
  Кристоферу Бруку
  
  Улегся гнев стихий, и вот мы снова
  В плену у штиля - увальня тупого.
  Мы думали, что аист - наш тиран,
  А вышло, хуже аиста чурбан!
  Шторм отшумит и стихнет обессиля,
  Но где, скажите, угомон для штиля?
  Мы рвемся в путь, а наши корабли
  Архипелагом к месту приросли;
  И нет на море ни единой складки:
  Как зеркальце девичье, волны гладки.
  От зноя нестерпимого течет
  Из просмоленных досок черный пот.
  Где белых парусов великолепье?
  На мачтах развеваются отрепья
  И такелаж изодранный висит -
  Так опустевшей сцены жалок вид
  Иль чердака, где свалены за дверью
  Сегодня и вчера, труха и перья.
  Земля все ветры держит взаперти,
  И мы не можем ни друзей найти
  Отставших, ни врагов на глади этой:
  Болтаемся бессмысленной кометой
  В безбрежной синеве, что за напасть!
  Отсюда выход - только в рыбью пасть
  Для прыгающих за борт ошалело;
  Команда истомилась до предела.
  Кто, в жертву сам себя предав жаре,
  На крышке люка, как на алтаре,
  Простерся навзничь; кто, того похлеще,
  Гуляет, аки отрок в жаркой пещи,
  По палубе. А если б кто рискнул,
  Не убоясь прожорливых акул,
  Купаньем освежиться в океане, -
  Он оказался бы в горячей ванне.
  Как Баязет, что скифом был пленен,
  Иль наголо остриженный Самсон,
  Бессильны мы и далеки от цели!
  Как муравьи, что в Риме змейку съели,
  Так стая тихоходных черепах -
  Галер, где стонут узники в цепях, -
  Могла бы штурмом взять, подплыв на веслах,
  Наш град плавучий мачт высокорослых.
  Что бы меня ни подтолкнуло в путь -
  Любовь или надежда утонуть,
  Прогнивший век, досада, пресыщенье
  Иль попросту мираж обогащенья -
  Уже неважно. Будь ты здесь храбрец
  Иль жалкий трус - тебе один конец;
  Меж гончей и оленем нет различий,
  Когда судьба их сделает добычей.
  Ну кто бы этого подвоха ждал?
  Мечтать на море, чтобы дунул шквал,
  Не то же ль самое, что домогаться
  В аду жары, на полюсе прохладцы?
  Как человек, однако, измельчал!
  Он был ничем в начале всех начал,
  Но в нем дремали замыслы природны;
  А мы - ничто и ни на что не годны,
  В душе ни сил, ни чувств... Но что я лгу?
  Унынье же я чувствовать могу!
  1597 год.
  Дочитав, Роберт захлопнул книгу; обрывок желтоватой потрепанной бумаги, подхваченный сквозняком, закружился в воздухе и беззвучно упал на выцветший ковер. Катрин смотрела на него глазами затравленной лани, увидевшей охотника, столь мучительным и беспомощным был взгляд ее влажно блестящих глаз;
  -Прошу Вас... -тихо сказала она, - отдайте мне эту книгу. Мама завещала мне свои книги, и это одна из них. Это память о ней...
  -И об отце, не так ли? - язвительно спросил мистер Уайт. Он повернулся к ней и сжал книгу в руках так, что побелели костяшки. -Знаешь, - продолжил он, - Элеонора никогда не была моей по-настоящему. Она вышла замуж ради тебя, чтобы ты росла не в нищете, чтобы дать тебе шанс! Я знал это, и я хотел избавиться от тебя, чтобы она была моей, моей безраздельно. Мне казалось, если ты исчезнешь с глаз ее, этакое живое воспоминание об ее покойном муже, она полюбит меня. Я дважды писал своему хорошему знакомому, директору из благотворительной школы для девочек, чтобы тебя приняли. Но она узнала и устроила скандал, а поскольку чрезвычайная слабость здоровья ее не позволяла ей волноваться, я смирился. Она же поклялась, что не осталось никаких памятных вещей об ее драгоценном Оливере Кларке! Что? - спросил он с издевкой, - ты вздрогнула, дитя мое: Ты помнишь прежнюю фамилию, фамилию отца? Катрин - Анна Кларк, вот твое имя! Я прав? - Роберт пришел в состояние дикого возбуждения, и без того болезненно выпученные глаза впились в лицо юной леди. Она коснулась тонких ключиц, словно пытаясь ослабить железную хватку корсета из китового уса, сжимающего грудную клетку так, что больно было дышать;
  -Отдайте мне книгу, - властно сказала Катрин, подходя к отчиму вплотную. - Совершенно неважно, как Вы относитесь к моему бедному отцу, да упокоит Господь его душу. Важно, что память о нем жива хотя бы в моем сердце. И моей матери - тоже.
  Что-то в ее голосе, едва слышном, мягком, но настойчивом, заставило мистера Уайта переменить свое решение выбросить книгу в едва тлеющий камин; он как-то пристыженно вручил ей книгу и вышел на балкон. Пока Катрин прятала томик Донна где-то в бесчисленных покрывалах, лежащих на ее постели, он смотрел на Флит-Стрит, вдыхал холодный белый туман и жевал губами, словно обдумывая следующую фразу. Наконец, он подошел к прикроватному столику Катрин, взял лежащую на нем Библию. Постучал ногтями, выбивая какой-то ритм, по твердой обложке, украшенной инструктированным жемчугом вензелем своей прежней владелицы, затем швырнул фолиант на шелковое покрывало:
  -Это единственная книга, которую тебе стоит читать! Тогда, быть может, Святая Англиканская церковь сумеет спасти твою душу, когда ты скончаешься!
  И вышел из комнаты, заперев за собой дверь.
  Прошло четыре часа, и большие часы в гостиной уже успели пробить двенадцать часов; едва смолк последний переливчатый серебряный удар, дверь снова открылась. На этот раз на пороге была миссис Хейг.
  -Вы меня напугали... облегченно сказала ей Катрин, - Я думала, это мистер Уайт пришел.
  -Прошу прощения, мисс. А мистер Уайт по обыкновению уехал со своим другом в кофейню. Там, я знаю, они читают газеты и обсуждают то, что в них написано, а как водится, долгие разговоры о политике лишь усиливают жажду. Хозяин кофейни получает с них большую прибыль, вот что я Вам скажу. - Миссис Хейг старалась говорить бодрым голосом, однако лицо ее выражало крайнюю усталость и обеспокоенность состоянием своей подопечной. Она посетовала на нетронутый Катрин завтрак, затем, взметнув своими бесчисленными юбками, закрыла отворенное окно, лишив комнату притока холодного и сырого воздуха с улицы. Катрин безучастно наблюдала за ней, лежа в постели; Библия, оставленная ее отчимом, лежала рядом с нею, забытая. Миссис Хейг с минуту стояла молча, всматриваясь в это детское лицо, обрамленное легчайшими паутинками белокурых волос, затем подошла к ней и положила свою руку ей на лоб. Не обнаружив признаков лихорадки, горничная налила в стакан воды и отсчитала три капли золотистой настойки из пузырька.
  -Выпейте, - сказала она; - вам станет легче.
  Катрин с трудом приоткрыла прозрачные, в тоненькой сеточке фиолетовых вен, веки, приняла из ее рук стакан и спросила:
  -Но вылечит ли оно меня? Вы знаете, что сказал врач?
  Пожилая женщина замялась: -Я не должна говорить Вам об этом. Не дело прислуги вмешиваться в дела хозяев.
  -Скажите мне. Пожалуйста. Если Вы мой друг. - Мягко настаивала Катрин.
  Миссис Хейг вдруг странно изменилась в лице, но все же села на краешек кровати; погладила худую и бледную руку девушки- прекрасной формы, с тонкими длинными пальцами пианистки и жемчужно блестящими ногтями. Катрин напряженно всматривалась в морщинистое сухое лицо, словно желая на нем прочесть то, что не могло быть облечено в слова.
  Миссис Хейг собралась с духом и выпалила:
  -Доктор сказал, у Вас чахотка, Вы умираете! Он велел давать Вам это - она потрясла в воздухе пузырьком, - чтобы Ваш уход из мира был мягким и безболезненным. Я отчаянно молюсь всем святым, чтобы это неправдой, что он ошибся. Я привязалась к Вам, маленькая мисс, вы ведь были совсем ребенком, когда появились в этом доме. О! Я помню этот день, как сейчас:
  Мистер Уайт, во всем черном - дублет, плащ, штаны и шляпа - все из лучшей английской шерсти и заказано у хороших портных; Тогда он был еще весьма элегантен и недурен собою. Это в последнее время он выглядит... неважно. И вот, он шел с Вашей матерью, миссис Элеонорой, держа ее под руку. Она была очень красива, настоящая леди - высокая, стройная, величественная, в длинном свадебном платье со шлейфом и фате, обрамляющей ее точеное лицо; Вы на нее очень похожи. И сзади шли Вы. Такая маленькая растерянная девочка; Ручаюсь, вы не понимали, куда Вас ведут.
  -Нет. Я тогда все понимала... - сказала Катрин, опустив глаза. По впалой щеке прокатилась одинокая светлая слеза. Она смахнула ее платком; Миссис Хейг между тем продолжала:
  Миссис Уайт часто плакала в спальне, когда думала, что ее никто не видит. А Вы ребенок малый, и не понимали ничего, все обижались на нее, что она замуж-то вышла. А сделала она это только ради Вас, не ради себя. Так-то мы с ней не были близки; Она мне все перед своей кончиной рассказала. Просила оберегать Вас и пытаться заменить Вам ее. Я старалась и стараюсь по сей день. Но никакая женщина не может заменить матери, я знаю, хоть у меня своих-то детей никогда не было. -Договорив, она тяжело встала и, всхлипнув, расправила юбку и собралась было уходить, но Катрин поймала ее за руку:
  -Спасибо... Я очень ценю Вашу заботу. Правда. Только Вы и были моим другом всю мою недолгую жизнь...
  Таинственное снадобье с названием, написанным на пузырьке по-латыни, действовало быстро; Катрин чувствовала, как голова ее делается тяжелой, словно бы наполненной свинцом, а пульс стал медленным и ровным. Все тревоги исчезли и даже мысль о мистере Уайте с его издевками казалась ужасно далекой и абстрактной; Она даже не повернула головы, когда увидела в дверном проеме чей-то стройный силуэт. Лишь когда силуэт, слегка кашлянув, чтобы привлечь ее внимание, заговорил мягким приятным баритоном, в котором, однако сквозили металлические ноты, она посмотрела на него, пытаясь сфокусировать взгляд.
  Перед ней стоял весьма высокий молодой человек, чрезвычайно худощавый, полностью облаченный в черную длинную одежду старомодного покроя. Даже на руках были черные длинные перчатки, а голову венчала широкополая шляпа с перьями вроде тех, что обыкновенно украшают катафалки, и этот странный плюмаж трепетал при каждом движении воздуха или повороте головы; Весь его облик дышал мрачной аристократичностью и был тяжел, как душный смрад духов в наглухо закрытой комнате;
  Почему-то Катрин не задавалась вопросом, как этот незнакомец смог проникнуть в запертую комнату, не имея ключа, а главное - зачем; Она смотрела на него. Понятно было, что лицо у него худое, вытянутое, безбородое, с резко очерченными скулами и мертвенно-белой кожей. Но рассмотреть она могла лишь нижнюю часть лица: верхняя была надежно закрыта венецианской роскошной полумаской - черной, бархатной, с алыми полосами, выполненными из сотен крохотных рубинов. Глаза из-под маски мерцали странным зеленым блеском; в его движениях было что-то кошачье, особенно когда он откидывал назад свои длинные, черные, как смоль, волосы, собранные траурной лентой в низкий хвост, спускающийся вдоль спины.
  Весь его облик можно было описать одним словом: - Чёрный, - и получить полное представление об его наружности. Даже самый солнечный свет, казалось, не освещал его, а лишь подчеркивал угольную черноту его силуэта;
  -Прекрасные работы, - серьезно сказал незнакомец, разглядывая рисунки, лежащие в полном беспорядке на полу. Он поднял один из них.
  С листа на него смотрели обреченные огромные глаза, принадлежащие пленной русалке, в чье нежное полупрозрачное тело впивались жестокие нити рыбацкой сети. Великолепный радужно блестящий чешуйчатый хвост был весь в свежих пятнах крови. Катрин постаралась придать им всю яркость, что смогла извлечь из своей палитры, а глазам - всю живость и графичность, на которые был способен ее карандаш.
  Незнакомец, внимательно ознакомившись с рисунком, отметил: - Бесспорно, у Вас талант от Бога. Но что это? - воскликнул он, подойдя к пустому холсту, одиноко белевшему на мольберте. - Я вижу здесь еще одну картину! Она будет Вашим шедевром, я уверен. - Тонкие пальцы легонько щелкнули по туго натянутому холсту. Раздался негромкий сухой звук.
  -Кто Вы? - наконец, спросила Катрин. Язык с трудом повиновался ей, и голос стал очень тихим, почти неслышным. Незнакомец обернулся на ее голос и внимательно всмотрелся в нее. Его гипнотический взгляд сковывал и был почти физически ощутим. Не торопясь, он не слишком-то учтиво снял шляпу и повесил ее на длинную эбеновую трость с набалдашником в виде утиной головы, которая скорее служила ему украшением, нежели опорой;
  -Я Вас знаю? - продолжала она. Незнакомец не отвечал, пристально глядя на нее из-под маски; Но она не оставляла попыток разговорить его.
  -Вы знаете мистера Уайта?
  И тут он ответил, сделав два шага в ее сторону:
  -Да. Я его хорошо знаю. И я - Ваш Друг, Катрин. Возможно, Вы меня не помните; Но я был рядом с Вами всю Вашу жизнь и помню каждый вздох и каждый день, прожитый Вами, с самого младенчества. Я всюду следовал неотступно, оберегая и защищая, но не показываясь вам. Теперь, в минуту скорби, я здесь; и отныне я не оставлю Вас. До самого конца...
  Его слова, такие мягкие, успокаивающие, вливались в ее затуманенный опиумом мозг, омывая его своим сладостным очарованием и ощущением неотвратимости конца. Катрин смотрела на себя словно со стороны и очень удивилась, когда поняла: она верит ему. Верит по-настоящему, без оглядки, и если бы он попросил ее сейчас шагнуть в пропасть, обещая, что он ее подхватит - она бы не задумалась ни на мгновение.
  Смутившись, Катрин попыталась перевести разговор:
  -У меня никогда не было друзей. Своим другом меня называет лишь миссис Хейг, это моя горничная, но она-то получает плату за то, что заботится обо мне; А мне всегда хотелось настоящего, живого друга, который любил бы меня просто потому, что я - его друг; И я отвечала бы на такую дружбу нежной и преданной любовью. Ведь друзья любят друг друга, правда?
  -Правда. -Незнакомец подошел ближе, сел на край кровати и сжал своими облитыми в угольный шелк перчатки пальцами ее холодные руки. -Друзья и в самом деле любят друга, хотя это любовь особого рода; она не похожа на нежную любовь матери и ребенка; она не обладает жарким огнем влюбленности. Это ровное, спокойное горение, поддерживающий огонь. Маяк, светящий людям во тьме. - Незнакомец опустил голову, и Катрин стала видна тонкая ниточка ровного пробора, идущая вдоль головы. Мысли ее текли медленно, словно в полусне; Честно говоря, она сама не совсем понимала, снится ли ей этот странный диалог или нет. Все же она решилась спросить:
  -Коль скоро Вы мне друг, почему я не знаю Вашего имени? Я всегда полагала, что друзья должны быть хотя бы немного знакомы.
  Человек в чёрном, казалось, ждал этого вопроса; Он усмехнулся едва заметно краем тонко очерченных губ и безо всяких раздумий ответил:
  -Не в этом случае, мисс Уайт. Я могу быть Вашим Другом лишь до тех пор, пока вы не знаете моего имени и не видели моего лица.
  -Почему?-задала Катрин вопрос неровным, срывающимся голосом. Странное волнение охватило все ее существо;
  Незнакомец поднялся на ноги и снова прошел в середину комнаты, взметнув складками своего широчайшего плаща. На мгновение Катрин показалось, что на тонкой ткани его переливаются какие-то весьма зловещие рисунки, но это странное видение исчезло, едва она моргнула;
  -У людей должны оставаться какие-то маленькие тайны. Этакое запретное пространство, комната, ключ к которой имеет лишь сам хозяин. Вот, например, мисс Уайт, у Вас тоже есть кое-какие тайны, не правда ли?
  При слове "тайны" Катрин задрожала, словно бы в приступе лихорадки. Тот, кто называл себя Другом, заметил это, но не счел нужным или уместным говорить об этом. Он прохаживался по комнате ленивым шагом; Катрин неотрывно следила за ним глазами, насколько это могло позволить ее опиумное оцепенение. Наконец, Друг опустился на колени и осторожно подобрал с пола уже полюбившийся ему рисунок русалки.
  -Все Ваши работы - это как слова в предложении, которые нужно лишь сложить, чтобы понять, что Вы весьма одиноки и страдаете от своего одиночества. Вы просите, нет - умоляете о помощи!
  Катрин тяжело поднялась с постели, неверными мелкими шагами подошла к Другу и опустилась рядом на холодный пол; Ее голова была низко опущена, а длинные волосы полностью закрыли лицо, так что он не мог видеть выражения ее глаз. Помолчав с минуту, она ответила:
  -Едва я научилась рисовать благодаря мисс Бёрнс, моей гувернантке, мистер Уайт стал продавать мои картины. Она висят во многих кофейнях и трактирах, по крайней мере, тех, где он бывал хоть раз; У любого его друга всенепременно имеется один мой набросок или картина. Людям они нравились, Вы правы: эти картины - это я сама. Иногда я думаю: каждая из этих русалок или фей живет внутри меня, и всякий раз это я сама... Я в картинах живу и умираю, опускаюсь в морскую пучину и возношусь на небеса, вижу то, чего никогда не видела. Но я отошла от темы. Всякий раз мистер Уайт просит написать еще одну картину, чтобы отдать или продать ему кому-то... во имя его собственной выгоды, конечно; Ему отчаянно не хватает денег - дом достался ему по наследству, чтобы содержать его, нужны большие деньги. Жалованья судьи не хватает, чтобы жить на широкую ногу, как он привык, и он начал влезать в долги; Расплачивается с ними он, продавая вещи из дома и мои картины. А я не могу заставить себя творить по его указке. Поэтому последние мои работы... - Катрин остановилась, чтобы перевести дух, но незнакомец продолжил ее фразу, накрыв ее ладонь своей:
  -Поэтому последние Ваши работы - не Ваши. Они, несомненно, написаны Вашей рукой, но в них нет Вас; Они пусты и мертвы. И люди не очень-то хотят их покупать. Это весьма и весьма злит Вашего отчима, поэтому он дурно к Вам относится в последнее время, верно? Но именно эта работа - он потряс в воздухе рисунком, который все еще держал в руке - настоящая, не так ли? Вы написали ее, когда впервые увидели кровь на своей подушке.
  -Откуда Вы это знаете? - изумилась Катрин. Глаза ее были широко раскрыты и, казалось, хотели проникнуть под маску Друга, чтобы увидеть, что скрывается там, под нею. Однако она оставалась такой же непроницаемой, как и выражение его изумрудных странных глаз. Друг осторожно положил рисунок и повернул голову к Катрин.
  -Я же говорил, что я все знаю о Вас, мисс Уайт. Но нам пора прощаться; Скоро придет Ваш отчим. Не говорите ему о нашем знакомстве, не то будет беда. Пусть это останется нашей маленькой тайной. Запретной комнатой, ключ к которой имеем только мы. - Повторил он свои недавние слова и улыбнулся. -До свидания, мисс Уайт. Я приду завтра.
  Катрин робко улыбнулась и взмахнула рукой:
  -До свидания...
  Она все так же сидела на полу, окруженная своими рисунками, пребывая в глубокой задумчивости, когда вернулся мистер Уайт и застал ее в таком состоянии:
  -Ты уже проснулась, соня. Вижу, лекарство возымело свое действие: Ты выглядишь значительно лучше. - бодро сказал Роберт. Катрин очнулась и медленно подняла голову. Роберт смотрел на нее сверху вниз, слегка пошатываясь, взгляд его был влажным и мутным, а одежда и дыхание издавали резкий запах алкоголя.
  -Вы очень пьяны, сэр, -сказала Катрин, поднимаясь на ноги и выпрямляясь во весь рост, - я попрошу Вас оставить меня и подняться, когда вы будете трезвы настолько, чтобы вести беседу. -Она едва сдерживала внезапный гнев, переполнявший ее. Отчим с каждым днем раздражал Катрин все больше, а разговор со странным незнакомцем в чёрном придал ей уверенности, которой не было раньше; она почти не боялась отчима, человека, который еще утром внушал ей необъяснимый ужас и смятение. Роберта, казалось, только позабавила эта дерзкая реплика: он расхохотался - громко и противно. Его пьяные, бессмысленно закатившиеся свинячьи глазки уставились на девушку, стоящую в трех шагах от него.
  - Вот какая ты стала смелая! - бросил мистер Уайт с притворным удивлением.-Удивительно, до чего же быстро опиум меняет людей! Если бы я не знал, что ты приняла Laudanum, я, пожалуй, решил бы, что в тебя вселился дьявол! Ну что же, у самых ворот доктор обмолвился, тебе полезно узнать мужчину, перед тем, как... - Роберт, не договорив, вытянул руки вперед, делая вид, что хочет схватить падчерицу за горло. Та отшатнулась в испуге, закрываясь руками от его жадных пальцев, ощупывающих хрупкий торс, чтобы расстегнуть туго затянутый корсет. Катрин отчаянно вырывалась, молча и яростно, как певчая птичка, попавшая в руки злого уличного мальчишки. Крик застрял в ее горле, она задыхалась, а в глазах стремительно темнело. Уже теряя сознание, она успела подумать о том, что насилие отчима над нею, узнай об этом цивилизованное английское общество, обернулось бы немыслимым скандалом и несмываемым позором для мистера Уайта на всю его оставшуюся жизнь. А что до нее - ей осталось жить недолго, а о мёртвых воспитанные люди либо говорят хорошо, либо ничего, и ее такой расклад вполне бы устроил.
  Мистер Уайт опомнился, лишь когда Катрин вдруг прекратила сопротивляться и бессильно обмякла в его руках, точно мёртвая; Мистер Уайт, от внезапного ужаса растерявший всю свою хмельную удаль, положил падчерицу на пол и расшнуровал лиф ее сорочки, чтобы ей легче было дышать. С превеликим трудом удерживался он от того, чтобы не коснуться маленькой девичьей груди - молочно-белой, с нежными венками, просвечивающими под кожей. Он непременно сделал бы это, но миссис Хейг, привлеченная шумом, торопливо поднималась по скрипучей лестнице, чтобы узнать, в чём дело. Заслышав ее шаги, мистер Уайт быстро, путаясь отчаянно дрожащими пальцами в тонких завязках лифа, зашнуровал его; Едва он успел это сделать, как дверь с тяжелым стуком отворилась, и в комнату влетела встревоженная горничная.
  -Что случилось? - громогласно вопросила миссис Хейг; Она тяжело переводила дух. Отдышавшись немного, она подошла к неподвижно лежащей Катрин и легко подняла ее, словно пушинку, чтобы уложить в постель. Мистер Уайт сидел на полу и беззвучно открывал рот, точно вытащенная на берег издыхающая рыба, не в силах ответить на вопрос миссис Хейг. Впрочем, ей уже это было не нужно: она хлопотала возле бездыханной Катрин - смачивала ледяной водой кусок ткани, чтобы положить его на бледный высокий лоб, вынула из шкафчика нюхательные соли и теперь сидела возле девушки, наблюдая, как медленно и неохотно возвращается к ней жизнь; И лишь когда к мраморно-белому лицу прилила кровь, так что оно стало просто бледным с ярким чахоточным румянцем, пылающим на скулах, а веки Катрин задрожали, мистер Уайт подошел к ней и принялся растирать мочки ушей под неодобрительным взором миссис Хейг.
  -Дайте ей еще лекарство. Печально, если бедняжка будет помнить, как лишилась сознания, - извиняющимся голосом сказал ей Роберт. -Ей и так недолго осталось.
  Миссис Хейг мазнула по нему недоверчивым взглядом, о чем-то смутно догадываясь, но не решаясь даже думать об этом:
  -Не стоит. Очень немногие люди помнят, как упали без чувств. Лишь то, что предваряло этот инцидент. - Очень спокойно произнесла она, многозначительно подняв вверх палец, украшенный тусклым медным кольцом.
  Мистер Уайт страшно рассердился, от гнева его и без того красное лицо сделалось отечным. Казалось, ткни его пальцем - и он лопнет как переспелый фрукт. Он надулся подобно индюку, готовый уже разразиться витиеватой речью на тему, как несчастна жизнь Катрин и как ему, единственному человеку, заботящемуся о ней, самым наглым образом перечат, но тут она открыла глаза, и речь застряла у него в горле. Он выбежал вон со всей стремительностью, на какую были способны его изувеченные подагрой ноги.
  -Что случилось? - встревоженно прошептала миссис Хейг, низко склонившись над Катрин, - Я услышала шум сразу после того, как он вошел в комнату и незамедлительно поднялась наверх; Когда же я вошла, мистер Уайт показался мне похожим на преступника, которого застали на месте преступления. Так что, дитя мое, не отводи глаз: я знаю, что твой обморок случился неспроста.
  Катрин подняла застланные слезами прозрачные глаза и вдруг порывисто схватила морщинистые теплые руки горничной, прижимая их к себе, словно утопающая.
  -Я не могу рассказать Вам об этом. И никому не смогу. Никому и никогда. Пусть все, что произошло здесь, в этой комнате, будет похоронено вместе со мною под шестью футами земли; Мистер Уайт... какой бы он ни был человек, он все же любил маму, по-своему, но любил. И хоть я откровенно ненавижу его, я не должна разрушать его жизнь или вредить ему: Мы с ним в одной лодке и оба - живые мертвецы!. Его дни сочтены, как и мои... - Катрин неотрывно смотрела в окно, словно увидела там нечто необыкновенное. Направив свой взор туда же, миссис Хейг убедилась, что окно выглядит по-прежнему весьма прозаично и даже занавешено плотной бордовой тканью, тяжелыми складками спускающейся к полу.
  Женщина понимающе кивнула, не решаясь пускаться в дальнейшие расспросы: Смертельная бледность и патетический тон Катрин напугали её. Решив, что девушка, по всей видимости, бредит, она заботливо подоткнула ей одеяло, вытерла платком свой большой ястребиный нос, пожелала спокойной ночи и вышла; Катрин проводила ее глазами. Странное волнение охватило все ее существо, предчувствие чего-то значимого тревожило юную душу; ей захотелось рисовать. Что именно - она пока не знала, и не хотела думать об этом. Сев на низкий табурет перед мольбертом, она углубилась в работу при свете шести свеч в небольшом серебряном подсвечнике, который мистер Уайт неоднократно грозился заложить, чтобы расплатиться с многочисленными долгами. Почему он этого не сделал, оставалось загадкой, ведь из старинного дома были вынесены почти все по-настоящему ценные вещи, а большой штат слуг - распущен.
  Наверное, все дело в том, - размышляла Катрин, - что он очень дорожит этой комнатой, где живут бледные призраки прошлого; Именно здесь Элеонора проводила все свое время за чтением книг и вышиванием. Именно здесь она наслаждалась восходами солнца, и здесь же наступил закат ее жизни; В комнате все еще витал запах ее духов, почти неуловимый, но не исчезающий со временем. Входящий всякий раз невольно замирал, втягивая голову в плечи, словно готовясь увидеть в этой мрачной торжественной обстановке нечто не поддающееся объяснению современной науки.
  Между тем на холсте возник хаос тонких четких линий, в которых можно было различить бушующее мрачное море и изящный киль тонущего корабля; Катрин работала сосредоточенно и быстро, словно ее руку вела рука другая, принадлежащая какому-то невидимому, невероятно точному и талантливому творцу. Очень скоро из нескольких уверенных линий выросла скала, об которую, судя по всему, и разбился корабль; На самой ее вершине сидела длинноволосая русалка и, таинственно улыбаясь, протягивала гибкие руки к кораблю. На тонком запястье сверкал браслет, очевидно, смытый водой с руки утопленницы.
  Время летело незаметно; Погруженная в работу, Катрин и не заметила, как взошедшее солнце осветило изнутри плотную занавесь на окне, наполняя комнату зловещим темно-красным светом. Белоснежный холст казался теперь пропитанным кровью. Девушка отложила грифель и подошла к окну. Глаза ее болели и слезились после бессонной ночи, так что когда она сорвала плотную завесу, ей пришлось закрыть их, чтобы непривычно яркое для Англии осеннее солнце не ослепило ее.
  Город только начал просыпаться: Сонные одинокие путники, позевывая, шагали по свободной еще улице. От их дыхания в стылом утреннем воздухе поднимались клубы пара. Кто-то был пьян и, пошатываясь, передвигался ощупью; Кто-то сосредоточенно глядел себе под ноги в надежде отыскать оброненную кем-нибудь монету или хотя бы что-то съестное, даже если это всего лишь огрызок яблока. Это было беднейшие жители Лондона, их легко можно было узнать по ветхой одежде и жадному блеску в глазах. Страшная худоба выдавала их голодное существование. В противовес им по улице стройными рядами чинно шагали джентльмены, сияя начищенными туфлями и парадными костюмами. Роскошные, поражающие своим разнообразием и пестротой шляпы венчали их надменно поднятые головы; Почти у каждого в руках был молитвенник - люди спешили на воскресную раннюю службу в церкви.
  -Все-таки удивительно, насколько лицемерно-набожны англичане: Вы стараетесь сделать все, чтобы казаться благодетельными, и в то же самое время, это далеко не так, - раздался за спиной Катрин уже знакомый ей голос, - Признаться, меня это начинает порядком раздражать, хотя всего несколько лет назад я смотрел на это с некоторой долей юмора.
  Катрин круто повернулась на носках и, радостно улыбнувшись, приветствовала Друга. Тот снова стоял возле мольберта, придирчиво рассматривая сделанный за ночь набросок.
  -Очень, очень хорошо, мисс Уайт. Я же говорил, что это будет Ваша лучшая работа. Но скажите мне, как вы можете изображать то, чего никогда не видели? Вы же никогда не были на море, тогда как Вы можете изображать его с такой живостью и страстью? А кто научил Вас рисовать чувства? Я почти слышу доносящиеся с корабля отчаянные крики умирающих людей! - Друг на мгновение закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Катрин с улыбкой наблюдала за ним, отмечая про себя удивительную плавность движений этой фигуры, облаченной в вечный траур: он двигался, как танцор.
  -Это всего лишь эскиз, - мягко сказала она, - думаю, когда картина будет закончена, о ней можно будет судить. Но мне приятно Ваше внимание. Правда. - Она подошла к Другу и неуверенно коснулась его руки, облаченной в перчатку; Даже сквозь плотный шелк она почувствовала идущий от нее холод.
  -Такая холодная... - удивленно протянула Катрин, - Вы здоровы?
  Друг рассмеялся едва слышно; Катрин впервые слышала его смех, и от него ей стало тоскливо и засосало под ложечкой. Она отпустила его руку и чуть отступила назад.
  -Честно говоря, я не уверена, что Вы мне не снитесь, - призналась она, - но если Вы - сон, то, пожалуйста, продолжайте мне сниться: это приятный сон, хотя... иногда он бывает жутким. Как, например, сейчас: Вы холодны как лед.
  Друг прекратил смеяться и вновь сделался очень серьезным.
  -Простите, что напугал, мисс Уайт; Но уверяю Вас - я не бред воспаленного разума. Я - реален. В этом доме я не хочу показываться никому, кроме Вас. Пока не хочу.- сказал Друг, делая какой-то странный упор на слове "Пока".
  Катрин еще обдумывала его слова, как на лестнице послышались тяжелые неторопливые шаги: миссис Хейг уже проснулась и теперь поднималась наверх, чтобы отнести Катрин завтрак и помочь ей одеться; Мистер Уайт никогда не позволял обитателям своего дома пропускать воскресные службы - исполнение этого долга он считал первостепенным - и даже в самую жуткую погоду, когда добрый человек собаки на улицу не выгонит, гордо подняв голову и придерживая руками парик, пробирался сквозь снег, ветер и дождь к воротам церкви, чтобы послушать мессу.
  Катрин застыла на мгновение, заслышав скрип ступеней, словно кролик, почуявший лисицу, а затем в панике заметалась по комнате:
  -Сейчас придет миссис Хейг, она не должна Вас видеть! Вы должны уйти, немедленно!
  Друг, наконец, оторвался от рисунка, который все это время изучал, и поднял голову; Рубины на роскошном черном бархате маски сверкнули зловещим алым огнем. Он улыбнулся, неспешно нахлобучил на голову шляпу со странным плюмажем и... удобно уселся в кресле, закинув ногу на ногу. Катрин, пораженная его престранным поведением, встала впереди кресла, загораживая его собой и молясь, чтобы миссис Хейг оказалась достаточно благородна, чтобы не рассказывать мистеру Уайту о незнакомце, каким-то неведомым образом очутившемся в спальне её подопечной. Когда же та вошла, держа перед собою поднос с завтраком, его не было в кресле: Друг исчез.
  -Доброе утро, мисс Уайт. С кем это Вы разговаривали? - осведомилась пожилая женщина, ставя на столик поднос, на котором дымилась каша, несколько ломтиков поджаренного хлеба и чашка теплого молока. Она тяжело разогнулась - больная поясница давала о себе знать, - и внимательно всмотрелась в растерянное лицо Катрин. Та, пораженная столь внезапным исчезновением Друга, только и нашлось ответить:
  -Доброе утро, миссис Хейг... Ни с кем я не разговаривала. Вам, вероятно, послышалось.
  Но не зря отличительными чертами миссис Хейг были крайнее недоверие и подозрительность; Она уперла руки в бока, разминая пальцами поясницу, обвела внимательным взглядом комнату и заявила:
  -Ну уж нет, моя дорогая!.. Я точно слышала: Вы с кем-то разговаривали. Поймите меня, я не хочу Вам зла, но подвергать свою жизнь и непорочное имя риску... - Не дав ей договорить, Катрин подхватила ее руку и подвела женщину к мольберту:
  -Вероятно, вы слышали, как я разговаривала сама с собой, когда рисовала этот эскиз. Я часто рассуждаю, когда рисую. Помогает отвлечься.
  На лице миссис Хейг разгладились складки; Она удовлетворенно кивнула и, будучи человеком простым и весьма далеким от искусства, даже не взглянула на рисунок; расставив тарелки и чашки, пригласительным жестом указала на стул:
  -Присаживайтесь, мисс Уайт: вам надо, наконец, поесть. Только не слишком затягивайте, надо скорее одеваться: Мистер Уайт уже собрался и ждет внизу, чтобы всем вместе идти на службу.
  Катрин, довольная удавшейся хитростью, впервые за долгое время поела с аппетитом, с немалому удивлению горничной.
  -Кажется, наша кухарка сегодня в ударе! - рассмеялась она, - Я давно не видела, чтобы Вы ели охотно. Я передам миссис Гилл, что Вы сегодня настолько высоко оценили ее стряпню, что даже согласились позавтракать.
  Кухарка миссис Гилл, маленькая женщина лет сорока, особа суетливая и расторопная, воспринимала каждую тарелку недоеденного кушанья как личное оскорбление и уже не раз грозилась уволиться, если капризные господа не перестанут бросать собакам нетронутую пищу. Впрочем, она и не думала исполнять свои обещания, ограничиваясь ворчанием, которое слышали лишь судомойка и сама миссис Хейг.
  Катрин, улыбаясь, кивнула, а миссис Хейг внезапно схватилась за голову, как человек, который едва не забыл нечто крайне важное.
  -Вам придется выпить это, - вытащив из кармана уже знакомый Катрин пузырёк, она поставила его на стол; Едва взглянув на него, девушка побледнела, а затем обратилась к миссис Хейг:
  -Прошу вас, позвольте мне принять его после нашего возвращения: лекарство вызывает сонливость и рассредоточение духа, а я хочу послушать мессу в трезвом уме.
  Миссис Хейг охотно согласилась с ней, очевидно, решив потакать любым желаниям Катрин, невзирая на их странность; но все же настояла не забывать о приеме Laudanum.
  -Уж точно не забуду, - усмехнулась про себя Катрин, - иначе я не увижу Друга. Хоть он и утверждает, что он реален, я думаю, что он просто призрак, не более чем прекрасный сон, навеянный опиумом; Никакой человек из плоти и крови не может изменить законы природы и исчезать и появляться, когда ему вздумается...
  -Мисс Уайт? Вы меня слушаете? - настойчивый голос миссис Хейг прервал размышления Катрин. Открыв глаза, она увидела, что горничная стоит у распахнутого шкафа, потрясая в воздухе двумя шерстяными платьями: чёрным и серым.
  -Какое из них вы наденете сегодня? Впрочем, что я спрашиваю!? Вы неизменно выбираете чёрный цвет, словно других на свете не бывает, - сказала миссис Хейг, критически осматривая тщательно выглаженные складки.
  -Серое, - неожиданно для себя отозвалась Катрин; Отодвинув тарелку, она легко пробежала к окну и распахнула его настежь, впуская в комнату яркие солнечные лучи:
  -Поглядите, какая красота, какое буйство жизни и красок в нашем саду! Кто сказал, что осень - пора смерти и увядания!? Это ложь: никогда жизнь не предстает в таком великолепии, как в последние минуты перед неизбежностью!- вскричала она, вдыхая полной грудью холодный терпкий воздух, который, однако, оказался для нее губителен: Катрин мгновенно закашлялась, едва успев приложить к губам платок, но тут же оправилась, спокойно отерла рубиновые капли и спрятала платок в карман.
  -Все хорошо, не стоит беспокоиться, - произнесла она, пытаясь придать голосу уверенность, которой не было на самом деле; Голос стыл прерывистым, слова - едва слышными, а истончившиеся прозрачные пальцы дрожали. Заметив это, она сложила руки за спиной и очаровательно улыбнулась горничной, обнажив ряд идеально ровных жемчужно-белых зубов.
  Миссис Хейг тяжело вздохнула, покачала головой и, не произнося ни слова, помогла ей одеться и уложить белокурые волосы в высокую строгую прическу, придающей облику девушки некое сходство с изысканными античными статуями: те же тонкие, но благородные черты, нежность и величавость длинной тонкой шеи, золотистый водопад вьющихся длинных волос, оттеняющих опаловую прозрачность и нежность кожи. Горничная спустилась следом за Катрин вниз по деревянной широкой лестнице с прекрасными перилами в классическом стиле, сохраняя все то же совершеннейшее молчание и каменное выражение лица.
  Лестница вела в холодную гулкую гостиную, поражавшую воображение каждого, кто в не попадал, прежде всего, своими размерами - она была огромна; Вероятно, это и было причиной, по которой каждый звук многократно отдавался эхом, словно бы некто невидимый, насмехаясь над хозяевами, мрачно повторял, как безумный, все сказанное в этой комнате.
  Странное сочетание великолепия и безобразного запустения царили здесь: Высокий потолок был отделан изысканными деревянными панелями, вырезанными вручную, которые, впрочем, были покрыты старой потрескавшейся позолотой, тончайшей пыльцой мерцающей в воздухе и оседающей на все поверхности. Низкие оттоманки были обиты кремовым шелком, как и глубокие мягкие кресла, но от времени обивка вытерлась, залоснилась и была покрыта пятнами, которые, несмотря на все усилия, никак не могли вывести слуги. Кое-где кресла были прожжены сигарой.
  Большие напольные часы, одна из немногих по-настоящему роскошных вещей в гостиной, соседствовали с дешевыми шторами на высоких витражных окнах, пропускавших в комнату сотни разноцветных лучей и тем самым придавая гостиной сходство с церковью.
  Фламандский клавесин Рюккерс из полированного орехового дерева расположился в углу гостиной, служа подставкой для большой вазы с букетом почти увядших чайных роз. Его привезла Элеонора, умевшая извлекать из инструмента божественные, величественные звуки. Катрин помнила, как часто она сидела за ним и подолгу играла, изящно расположив вокруг себя складки своего пышного одеяния.
  Но уже два года инструмент молчал; никто более не подходил к нему, и покрытая лаком деревянная поверхность клавесина потускнела словно бы от тоски по хозяйке. Мистер Уайт никогда бы не решился продать или заложить его, несмотря на то, что музицирующие аристократы из числа его многочисленных друзей в один голос утверждали, что инструменты, созданные династией Рюккерс, обладают совершенно особым и неповторимым звуком и потому весьма дороги и пользуются спросом у ценителей.
  И посреди этой ужасающей какофонии предметов и стилей, возле жарко натопленного камина сидел мистер Уайт лицом к облупившейся стене, поставив ноги на низкую скамеечку, обтянутую бархатом: по его словам, это избавляло его от жуткой боли в ногах. Его взор был прикован к портрету жены - в полный рост, большому и тёмному, в простой, строгой раме чёрного дерева. От времени и влажности масляная краска немного потускнела, а по краям картины даже растрескалась, но образ давно погребенной Элеоноры был запечатлен с удивительной точностью и изяществом. Она стояла, положив мраморную руку на спинку высокого кресла, облаченная в длинное платье цвета красного вина, подчеркивающего стройность и аристократичность, сквозившие в каждом изгибе этого тонкого стана. Тяжелые бархатные драпировки в тон платью обрамляли картину.
  Заметив Катрин, застывшую в дверях с молитвенником в руке и пристально изучающую его, мистер Уайт немедленно поднялся и подошел к ней.
  На нем был его привычный костюм из шерсти, состоящий из черного дублета и черных же штанов при серых длинных чулках. Всей одежде, ровно как и кожаным стоптанным башмакам, было не меньше пятнадцати лет, но пошита она была хорошо и была безукоризненно чистой, а высокий воротничок рубашки сиял белизной. В руке он сжимал помятую черную шляпу. Всем своим обликом он по-прежнему напоминал квакера и прямо-таки излучал праведность и благодетель. Судя по всему, он твердо решил не вспоминать вчерашний вечер, словно его и не было. Он протянул свою пухлую и влажную ладонь Катрин. Она, помедлив, взяла ее, и в сопровождении слуг они вышли из дома.
  За десять лет, что прошли со дня свадьбы Элеоноры и Роберта, маленькая церковь посреди кладбища нисколько не изменилась - разве что еще сильнее просели стены и окна перекосились. Здесь по-прежнему витал тот особенный запах, что обычно исходит от людей, чьи дни сочтены: запах курящегося ладана, роз и теплого воска, смешанный с тяжелым духом мокрой земли и тления. Прихожане понуро брели к церкви по узкой дороге через кладбище, невольно содрогаясь, когда гробовщики с леденящим кровь равнодушием сваливали в открытую яму десятки трупов безымянных людей. Их неупокоенные души отчаянно лязгали створками церковных хилых ворот под мрачный хохот ворона, сидевшего на покосившемся от бремени лет кресте и взиравшего с высоты на свои владения.
  В самой церкви было даже холоднее, чем снаружи; из потрескавшихся стен и отошедших оконных рам так и свистал ветер, заставляя прихожан зябко передергивать плечами, укутываться теплыми шерстяными шалями и давиться кашлем в платок, чтобы не мешать проповеди священника. Тот стоял на паперти и трясся от холода так, что губы посинели, но это не мешало ему вдохновенно читать; Мистер Уайт, по всей видимости, внимал каждому слову, но Катрин почти не слышала пламенных речей, наполненных божественно-наставительного смысла. Мысли ее бродили далеко отсюда, и все они касались Друга. Снова и снова вспоминала она его слова, его голос, глаза и прикосновение холодной тонкой руки, легко сжимающей ее запястье.
  Катрин исполнилось семнадцать лет, но она ничего не знала о столь возвышенном и великом чувстве, как любовь. Само понятие это, сошедшее с ветшающих желтых страниц романов, оставленных матерью, казалось слишком смутным, тяжелым и обесчеловеченным. Ничего живого не было в этих высокопарных фразах, ни одно настоящее чувство не смягчало жестких строгих рифм стихов. Сердце Катрин жаждало любви, но этого не понимало, и юная душа металась, испытывая какое-то неизъяснимое волнение и дрожь т при одной только мысли о высоком незнакомце в черно-алой маске, воплотившем в себе все те качества, которые она обыкновенно приписывала образу идеального джентльмена. Она преклонялась, как и все барышни её возраста, пред красотой, умом и природным обаянием наряду с галантностью и умением держаться.
  Миссис Хейг, сидевшая на жесткой деревянной скамье чуть поодаль в окружении остальных слуг, упорно делала вид, будто поглощена чтением, но зоркие не по возрасту глаза смотрели поверх страниц, наблюдая за Катрин. Она заметила вспыхивающие на её щеках алые пятна и сейчас тщетно пыталась понять, о чем думает ее подопечная. Наконец, решив, что болезненный румянец на щеках не что иное, как следствие тяжкой болезни, но никак не любовного томления нежного возраста, она тяжело вздохнула и углубилась в книгу по-настоящему.
  На обратном пути Катрин долго собиралась с духом и уже у самого парадного входа обратилась к решительно топавшему по вымощенной камнем дороге мистеру Уайту:
  -Сэр, прошу Вас, позвольте мне сегодня погулять в саду. Я не гуляла по милым мне тропинкам почти целую неделю и крайне истосковалась в своей комнате одна. К тому же должны были уже зацвести мамины розы.
  Мистер Уайт недоверчиво покосился на падчерицу: подозрительный, как все судьи, он прикидывал, не стоит ли за этой просьбой какой-либо уловки. Но при одном упоминании о своей покойной жене он судорожно вздохнул и, как-то торопливо кивнув, отчего дряблая опухоль на его шее повторила это почти конвульсивное движение, почти стыдливо опустил глаза.
   Катрин замечала, что с каждым днем тоска по Элеоноре все сильнее снедала его давно очерствевшее сердце, все больнее ранила его всякая мелочь, напоминавшая о ней.
   Он часто навещал ее могилу, когда убеждался, что будет там совершенно один: никогда еще он не брал с собой Катрин или кого-то из друзей, несмотря на свою любовь к компании. Вот и сегодня он прошел мимо церковного кладбища, даже не повернув головы, чтобы взглянуть на место ее упокоения, и шел, позабыв о своей болезни, столь быстро, что Катрин приходилось почти бежать, чтобы успеть за ним.
  Сегодня мистер Уайт преподнес Катрин подарок. Он и раньше часто дарил ей платья, но это превосходило их все своей простой и скромной красотой. Оно было белое, длинное, из матового плотного шелка; пышный лиф и длинные-длинные рукава придавали ему, впрочем, известное сходство с погребальным саваном, облекшим покойницу, еще больше усиливающееся, когда ветер или любое порывистое движение развевали тяжелые складки многочисленных юбок.
  -Вам оно удивительно к лицу, мисс, - восхищенно вздохнула миссис Хейг, закончив с завязыванием корсетных лент и расправлением тончайших кружев.
  Катрин взглянула на себя в зеркало и поразилась незнакомке, печально улыбающейся из его ртутных глубин. Она была бледна, прекрасно сложена, но, пожалуй, слишком худощава. Длинные светлые кудри, распущенные и мягко струящиеся по плечам, обрамляли маленькое невинное лицо, на котором болезнь уже успела оставить свои страшные отпечатки. Катрин выглядела изможденной и уставшей, с яркими воспалёнными губами и пятнистым румянцем на острых скулах.
  Но более всего поражали глаза незнакомки. Запавшие и бесконечно усталые, они все равно были прекрасны. Глаза, сиянием своим превосходящие сияние вечерней звезды. Глаза, хранящие тайну древнего сфинкса, за разгадку которой готовы были умереть величайшие ученые мужи. Глаза, столь невозмутимые и спокойные перед лицом неотвратимой гибели. Её глаза.
  Мистер Уайт тоже остался доволен тем, что платье понравилось его любимице настолько, что она, смущенно поблагодарив его за доброту, выбежала в нем в сад, позабыв даже надеть туфли. Миссис Хейг напрасно побежала вслед за ней, чтобы напомнить ей об этом: нисколько не смутившись, Катрин осторожно ступала по земле, устланной ковром павших желтых листьев, своей лёгкой поступью, наслаждаясь приятной прохладой и свежестью, разлитых в воздухе.
  Сад был старым и несколько заброшенным. Когда-то он был поистине великолепен, великолепен настолько, что прохожие часто останавливались у ограды, чтобы насладиться этим островком красоты и умиротворения в душном и огромном Лондоне.
  Элеонора любила растения и выращивала редкие их виды, тщательно ухаживая за каждым кустиком и каждым деревом. Катрин помнила, как радовалась мать каждому новому распустившемуся бутону, и сколь печально было ее лицо, когда цветы увядали, превращаясь в черные скорбные комочки, убитые неожиданным заморозком. Почти перед самой своей кончиной она посадила куст роз "чрезвычайно интересного оттенка", как она сама сказала. И крайне волновалась в бреду на смертном одре, надеясь и веря, что куст зацветет, чтобы порадовать ее перед тем, как она навечно закроет глаза. Но он не зацвел, и ни разу не цвел после ее смерти.
   Сад, лишенный заботы и тепла любящих рук, постепенно стал хиреть и дичать. Мрачные думы одолевали всякого, кто заходил сюда, при виде согбенных чёрных стволов деревьев и зловещих острых теней, отбрасываемых их кривыми болезненно-тонкими ветвями, лишь усиливающих тягостное впечатление при виде этой жалкой картины.
  Кустарники живых изгородей буйно разрослись, никем не подрезаемые, тропинка меж фруктовых деревьев, выложенная из белых гладких камней, почти заросла сорной травой и была теперь еле видна. Крохотный прудик в японском вкусе с сизо-черной водой, где раньше плавали рыбки, теперь был местом обитания страхолюдных огромных лягушек, сидящих на листьях кувшинок и с громким бульканьем прыгающих в воду при малейшем шорохе. Пахло прелыми листьями, землёй, подгнившими спелыми яблоками.
  Катрин любила сад, несмотря на все его уродство. Она одна находила в нём какую-то странную прелесть. Любила ходить почти невидимыми извивающимися тропами, сидеть на мраморных холодных скамьях и рисовать в тени большого старого каштана.
  Каждый раз, гуляя здесь, Катрин подходила к розам в надежде увидеть хотя бы один тонкий зеленый цветонос, но тщетно; Розы спали беспробудным мрачным сном, ни живые, ни мертвые, вяло давая за лето один или два чахлых побега. И лишь в самом начале осени Катрин заметила крохотные зеленые бутоны...
  Бутоны росли, наливались соками и, наконец, распустились во всей безумной жажде жизни. Элеонора была права: цвет бархатистых нежных лепестков был необыкновенным, густым и насыщенным. Словно самые нежные, самые чистые оттенки заката выпали росой и окрасили крупные цветки в оранжево-розовый цвет. Катрин любовалась.
  -Мисс Уайт, я так полагаю, Вам уже говорили, что Вы прекрасны? -Друг возник за спиной Катрин прямо из воздуха; от неожиданности девушка отшатнулась, едва не поранив руки об острые шипы. Друг легко подхватил ее в падении и поставил на ноги.
  -А Вам говорили, что со спины подходить невежливо?!- рассмеялась Катрин. Сама того не замечая, в присутствии своего странного собеседника она становилась живей и веселей, хотелось смеяться и разговаривать с ним... о чем угодно. -Вы меня напугали, - продолжила она, - но я рада видеть Вас, Друг.
  -Мне это льстит. Нечасто я слышу в свой адрес такие трогательные слова. Обычно люди из кожи вон лезут, чтобы показать мне, как сильно они жаждут меня видеть, но стоит мне явиться на их пороге - они бегут в ужасе, - отозвался тот, легко срывая распустившуюся розу в капельках не высохшей еще росы и протягивая ее девушке.
   -Приколите ее к груди. - Попросил он. - Мне кажется, она великолепно подходит Вам. Такая же хрупкая и нежная, но отнюдь не беззащитная: все розы имеют шипы, мисс Уайт.
   Говоря это, он не смотрел в сторону Катрин. Голова его была склонена словно бы от усталости или печали, так что длинные пряди выбившихся из старомодной прически волос закрывали то немногое, что он позволяла видеть на его лице маска.
  Катрин послушалась. Поглощенная процессом, она не заметила шипов и, вскрикнув, все-таки уколола палец до крови. Миссис Хейг, стоявшая вдалеке, подхватилась, услышав этот крик, готовая бежать на помощь, но Катрин успокоительно помахала ей рукой, и она осталась на своем месте, наслаждаясь умирающими лучами английского солнца, едва пробивающимися сквозь переплетения густых ветвей.
  Друг, казалось, не заметил случившегося или сделал вид, что не заметил. Он поднял голову и посмотрел своими пронзительными глазами на Катрин так, словно увидел впервые; Затем все так же, не проронив ни слова, он протянул ей руку, чтобы пройтись вместе по саду.
  Они долго гуляли под сенью фруктовых деревьев, вдыхая запах табака, что он беспрестанно курил, осени и мокрой земли.
  Незнакомец в маске поначалу расспрашивал Катрин об её картинах, но затем, заметив блестящую прозрачную паутину на сухой ветви клёна, обратил внимание своей спутницы на нее.
  -Взгляните на это создание! - воскликнул он, протягивая Катрин руку, призывая её посмотреть поближе. Паук - небольшой, размером примерно с ноготь, чёрный, бархатистый - сидел в центре изящного кружева сети, натянутой между тонкими веточками, образующими фигуру наподобие рогатины и терпеливо ждал свою жертву, широко расставив в стороны желтоватые крапчатые лапки. Катрин едва сдерживала отвращение и какой-то необъяснимый страх перед этим маленьким хищником. Друг, рассматривая паука, не придавал значения тому факту, что девушка дрожит и бледнеет, изо всех сил стараясь смотреть в сторону.
  -Пауки удивительны, мисс Уайт, - продолжал между тем Друг, - они спокойны только внешне. Наружность обманчива. За этой маской спокойствия кроется нечто ужасное. По меркам дикой природы, конечно. - Подчеркнул он после некоторой паузы.
  Жертва не заставила себя долго ждать. Последний вестник уходящего лета, большой мотылек с узорчатыми широкими крыльями цвета пергамента, упал в тенёта, подхваченный внезапным порывом ветра, и отчаянно затрепетал в попытках вырваться на свободу, но запутывался в клейких нитях все больше. Паук мгновенно оказался рядом с ним. Катрин не успела даже заметить смертоносного движения. Миг - и мотылек был парализован одним быстрым укусом, и паук деловито потащил его в центр сети, на свое прежнее место.
  -Это... отвратительно. - Выдавила из себя Катрин, стараясь не смотреть на паука, разделывающегося со своей жертвой с алчностью настоящего хищника.
  -Это естественно, мисс Уайт. Это законы природы, они незыблемы. Паук убивает, потому что не может иначе. А мотыльки попадаются в эти сети уже много тысяч лет, раз за разом, тоже только потому, что это заложено в них природой: кто-то всегда погибает, чтобы сохранить равновесие. Мотылек ни в чем не виноват, но виноват ли паук, что не идёт против силы, что движет всем его племенем?
  -В таком случае, мотыльки - самые жертвенные создания на земле, - возразила ему Катрин, вспоминая крылатые трупики, что она в изобилии находила по утрам у витой ножки подсвечника. Полуночные бабочки были вечными обитателями сырого полумрака дома, прячась в темных углах, и лишь с наступлением сумерек, когда зажигали свечи, легкими призраками метались у зажженных фитилей.
  -Мотыльки бросаются в огонь, опаляют крылья, и, сгорая, падают замертво. А рядом же есть прохлада, жизнь, свежесть! Но они выбирают свою судьбу сами, или же решает за них какая-то великая и могучая сила? Едва ли Вы сможете ответить на этот вопрос, мой Друг.
  Увиденная расправа произвела на нее самое тягостное впечатление; Впервые со всей ужасающей ясностью она поняла, что всякой жизни, в том числе её собственной, приходит конец, но эта мысль не пугала, но наоборот, утешала её, суля долгожданный покой. И свободу.
  Катрин подбирала с земли павшие яблоки, выбирая самые лучшие и спелые, чтобы снести их кладовую; Друг же шагал рядом, поминутно останавливаясь, чтобы дать девушке передохнуть, словно бы знал о её недуге.
  Катрин долго молчала, размышляя, а затем решительно начала:
  - Врач сказал, мои дни сочтены, и я умираю; Нет, не говори ничего, не надо сочувствия: Я не чувствую боли или сожаления, но мысли мои возвращаются к теме жизни загробной и скрытой.
  Что ждёт человека за пологом смерти? Признаюсь Вам: я не религиозна, и мысль о рае и аде кажется мне слишком плоской и неубедительной: есть же много подлецов, способных на добрые дела. Как мистер Уайт, например. Где место такого человека? Я же склонна думать, души людей обращаются мотыльками. И, помня о человеческих страстях и метаниях, они так же стремятся погибнуть хрупкой и прекрасной смертью. А как Вы думаете? -обратилась Катрин к своему собеседнику, взиравшего на неё. Тот подумал и ответил так:
  -У Вас интересная теория, Катрин. Ведь могу я называть Вас так? - Девушка кивнула, и Друг продолжил в том же духе, задумчиво глядя на шляпу, которую держал в руке. -Мне кажется, людям не стоит задумываться на такие темы: они слишком недоступны, слишком божественны и возвышенны для того, чтобы не быть запретными. Но. Если допустить, что Вы правы, и души людей обращаются бабочками, то Ваша душа обратилась бы махаоном.
  С этими словами он протянул ей руку с сидевшим на ней невесть откуда взявшимся великолепным насекомым. Махаону, видимо, было холодно в осенней Англии: он тяжело цеплялся за чёрный шелк перчатки мохнатыми лапками и его роскошные крылья трепетали при каждом движении, сверкая яркими "глазками", неуловимо напоминавшими радужный павлиний хвост. Катрин восхищённо вздохнула и придвинулась ближе к Другу. Махаон, почуяв тепло, перебрался с руки Друга на ее тонкие пальцы.
  -Вы просто волшебник! -Вырвалось у Катрин. Она приближала глаза к бабочке, чтобы лучше рассмотреть чудесный узор на переливчатых крыльях, и не могла налюбоваться совершенством линий и форм, что подарил Творец этому королю мира насекомых. -Он прекрасен. Правда. Как Вы сделали это?
  Друг проигнорировал ее вопрос.
  -Природа - великолепный художник. - Заявил он, не отрывая глаз от Катрин, все еще любующейся его живым подарком. - И иногда при известном стечении обстоятельств на свет появляются удивительные, совершенные экземпляры. Такие, как этот махаон. И Вы, Катрин.
  Услышав эти слова, девушка от неожиданности вздрогнула, и ослабевший махаон упал за землю, словно сорванный ветром лист. Наклонившись к нему, Катрин поняла: Махаон мёртв.
  -И всё же: всё тленно в этом мире, всё умирает. Глядите - она держала бабочку со сложенными уже крыльями на раскрытой ладони, касаясь кончиками крыльев своей нежной щеки. - Он погиб. От холода. Надо его похоронить.
  Девушка со всей тщательностью исполнила роль гробовщика и вскоре стояла над небольшим холмиком черно-бурых подгнивших листьев, ставших последним приютом бабочке.
  
  Дальнейший разговор клеился неохотно. Друг, вероятно, расстроенный, что она не захотела сохранить махаона для коллекции, отвечал на её бесчисленные вопросы о сути бытия весьма сдержанно и сухо. Это странным образом обидело ее, словно от неё намеренно утаивали нечто важное. Прижимая собранные яблоки к груди, Катрин круто развернулась и быстрым шагом удалилась в дом. На крыльце она обернулась.
  Друг все так же стоял на своем месте, не делая никаких попыток ее догнать, и просто смотрел, не мигая. Ветер развевал полы его длинного одеяния, на солнце отливавшего алым и бирюзовым цветами. Под определенным углом на плотной, словно выделанная кожа, ткани виднелся престранный узор, одинаково напоминавший человеческий череп и странную бабочку с толстым и коротким телом, как у жука, и тёмными шелковистыми крыльями.
  Дома её ждали жарко растопленный камин с трещащими дровами и обеспокоенная горничная, которая, забрав яблоки, принялась хлопотать возле Катрин, чтобы обогреть и накормить. Мистера Уайта дома не было; по словам миссис Хейг, он отправился в суд, дабы вершить правосудие и закон. Или беззаконие, - усмехнулась про себя Катрин, прекрасно зная, что за некоторую сумму денег её отчим был готов несколько изменить приговор.
  Девушка с тоской смотрела на бокал с лёгким подогретым вином, что ей прописал врач, и не слышала рассуждений миссис Хейг на тему, что прогулка босиком осенью, да при чахотке - весьма и весьма дурная идея, и думала о сегодняшнем разговоре, то так, то эдак переигрывая диалог с Другом в своем воображении. Сославшись на усталость, она допила вино, отказалась от горького полынного отвара, дымящегося в чашке, и поднялась в свою комнату.
  Выпитый алкоголь, хоть и не был крепким, разлился по сосудам приятным теплом и возбуждал нервы, вызвав лёгкое головокружение и шум в ушах, однако девушка не стала ложиться в постель, но села к мольберту, разложила вокруг себя кисти, краски и погрузилась в работу.
  Часы шли, но она все так же сидела, небрежно нанося на холст широкие, совсем не свойственные ее аккуратному изящному почерку мазки - один за другим, слой за слоем, почти не глядя на картину, где бушевало, пенилось и низвергалось в бездну созданное ею море, и не задумывалась над каждым движением кисти.
  Ей казалось, что вот-вот рядом раздастся знакомый голос, зовущий её - все понимающий, родной и столь холодный, что душа испуганно трепетала в теле, словно краснокрылый кардинал, пойманный злым человеком, когда слышала его. Несколько раз она вздрагивала, когда замечала на стене или роскошных пыльных драпировках какое-либо движение теней. Но всякий раз это оказывался обман напряженного до боли зрения и распалённого вином воображения.
  Друг не появлялся.
  Катрин терпеливо прождала его до самого рассвета, когда первые лучи солнца озарили комнату своим мягким тёплым светом взамен потухших свечей - Катрин не зажигала новых, предпочитая темноту, и ножка подсвечника была залита остро пахнущим воском.
  Наконец, поняв, что любое дальнейшее ожидание окажется тщетным, она вздохнула и, решив отдохнуть несколько часов, так как сильная слабость внезапно овладела всем её телом, надела длинную, до пят, сорочку белого тонкого полотна. Руки, перепачканные маслом, дрожали, но все же проворно заплели длинные, светлые, как солнечные лучи, волосы в косу, спускавшуюся вдоль спины. Закончив все приготовления ко сну, она бросила беглый взгляд в зеркало, где, будто призрак, мутно светилось бледное отражение и грустно улыбалось своей хозяйке.
  Уже лёжа на прекрасном высоком ложе и утопая в мягком ворохе индийских подушек, Катрин напрасно закрывала глаза и пыталась не слушать собственный голос, звучавший внутри неё. Он не умолкал ни на минуту, повторяя одни и те же слова, полные безнадежного сожаления:
  -Бедный, бедный мой родной незнакомец! Он никогда более не придёт ко мне: Его слова были почти признанием, а я в глупости своей этого не заметила. Я оттолкнула его. Я больше никогда его не увижу, не прикоснусь к нему. Я горько жалею об этом. Больше, чем о любом поступке в своей жизни. И, видимо, умирать мне суждено в одиночестве, таком же безрадостном, как и вся моя жизнь! Скорее бы настал конец! О, какая сладостная мысль! Я не малодушна, но дальнейшее существование кажется мне напрасной тратой времени: оставаться здесь, совсем одной, выслушивая от мистера Уайта сальности? Нет, лучше смерть! - Тут Катрин закашлялась, уткнувшись лицом в подушку. Алая-алая кровь брызнула сотнями и тысячами мельчайших капель, расплывшихся на подушке тёмным пятном. Острая боль в груди , подобно кинжалу острейшему, вонзилась ей в грудь. В глазах потемнело, предметы в комнате начали расплываться, но все же Катрин смогла заметить на столе забытый миссис Хейг пузырек с Laudanum.
  Она взяла его. Отсчитав семь-восемь капель, что вдвое превышало предписанную ей дозу, она вернулась в постель. Постепенно боль, снедавшая ее, успокоилась под действием опиума, а мысли сделались спокойными и текли медленно, тягуче. Проворочавшись около часа в попытках погрузиться в ласковые объятия Морфея, Катрин решила оставить это бесполезное занятие и, наспех одевшись в подаренное отчимом белоснежное погребальное платье, вытащила из-под матраса томик Донна. Книга выскользнула из её дрожащих рук и с грохотом упала на пол. Поднимая её, Катрин обнаружила, что та раскрылась на почти истлевшей и проеденной насекомыми странице с пророческим стихотворением.
  Она прочла его вслух. Голос её дрожал.
  Шторм.
  Кристоферу Бруку
  
  Тебе - почти себе, зане с тобою
  Мы сходственны (хоть я тебя не стою),
  Шлю несколько набросков путевых;
  Ты знаешь, Хильярда единый штрих
  Дороже, чем саженные полотна,
  Не обдели хвалою доброхотной
  И эти строки. Для того и друг,
  Чтоб другом восхищаться сверх заслуг.
  Британия, скорбя о блудном сыне,
  Которого, быть может, на чужбине
  Погибель ждет (кто знает наперед,
  Куда Фортуна руль свой повернет?),
  За вздохом вздох бессильный исторгала,
  Пока наш флот томился у причала,
  Как бедолага в яме долговой.
  Но ожил бриз, и флаг над головой
  Затрепетал под ветерком прохладным -
  Таким желанным и таким отрадным,
  Как окорока сочного кусок
  Для слипшихся от голода кишок.
  Подобно Сарре, мы торжествовали,
  Следя, как наши паруса вспухали.
  Но, как приятель, верный до поры,
  Склонив на риск, выходит из игры,
  Так этот ветерок убрался вскоре,
  Оставив нас одних в открытом море.
  И вот, как два могучих короля,
  Владений меж собой не поделя,
  Идут с огромным войском друг на друга,
  Сошлись два ветра - с севера и с юга;
  И волны вспучили морскую гладь
  Быстрей, чем это можно описать.
  Как выстрел, хлопнул под напором шквала
  Наш грот; и то, что я считал сначала
  Болтанкой скверной, стало в полчаса
  Свирепым штормом, рвущим паруса.
  О бедный, злополучный мой Иона!
  Проклятье тем, кто так бесцеремонно
  Нарушил твой блаженный сон, когда
  Хлестала в снасти черная вода!
  Сон - лучшее спасение от бедствий:
  И смерть, и воскрешенье в этом средстве.
  Проснувшись, я узрел, что мир незрим,
  День от полуночи неотличим,
  Ни севера, ни юга нет в помине,
  Кругом потоп, и мы - в его пучине!
  Свист, рев и грохот окружали нас,
  Но в этом шуме только грома глас
  Был внятен; ливень лил с такою силой,
  Как будто дамбу в небесах размыло.
  Иные, в койки повалясь ничком,
  Судьбу молили только об одном:
  Чтоб смерть скорей их муки прекратила,
  Иль, как несчастный грешник из могилы,
  Трубою призванный на Божий суд,
  Дрожа, высовывались из кают.
  Иные, обомлевшие от страха,
  Следили тупо в ожиданье краха
  За судном; и казалось, впрямь оно
  Смертельной немощью поражено:
  Трясло в ознобе мачты; разливалась
  По палубе и в трюме бултыхалась
  Водянка мерзостная; такелаж
  Стонал от напряженья; парус наш
  Был ветром-вороном изодран в клочья,
  Как труп повешенного прошлой ночью.
  Возня с насосом измотала всех,
  Весь день качаем, а каков успех?
  Из моря в море льем, а в этом деле
  Сизиф рассудит, сколько преуспели.
  Гул беспрерывный уши заложил.
  Да что нам слух, коль говорить нет сил?
  Перед подобным штормом, без сомненья,
  Ад - легкомысленное заведенье,
  Смерть - просто эля крепкого глоток,
  А уж Бермуды - райский уголок.
  Мрак заявляет право первородства
  На мир - и утверждает превосходство,
  Свет в небеса изгнав. И с этих пор
  Быть хаосом - вселенной приговор.
  Покуда бог не изречет другого,
  Ни звезд, ни солнца не видать нам снова.
  Прощай! От этой качки так мутит,
  Что и к стихам теряешь аппетит.
  Катрин, закончив читать, бросила беглый взгляд на свою картину. Друг был прав: она была её шедевром, настолько точно она передавала настроение строк Донна и её собственного душевного состояния. Буря внутри нее рвала и метала, сокрушая с ужасающей легкостью все, чем она дорожила ранее. И что-то ей подсказало, что это ее последняя картина, как последний аккорд законченной мелодии. Дверь распахнулась безо всякого предупреждения с оглушительным треском, заставившим Катрин застыть от испуга на месте. Вошедший в комнату мистер Уайт выглядел крайне усталым и раздражённым. Одежда его была в беспорядке и смята, словно бы он ложился в постель, не раздеваясь, но на одутловатом, пожелтевшем от излившейся желчи и табака лице читались те же признаки бессонницы, что и у Катрин. Ему пришлось вынести приговор, которого ему совсем не хотелось выносить, и совесть, которая у него, несмотря на жестокость, все же имелась, мучила его всю ночь. Старый судья выпил достаточно, чтобы немного приглушить её увещевания, но избавиться совсем от чувства вины не удалось. Разум лихорадочно искал повод, чтобы дать волю чувствам. И как раз вовремя: он заметил лежащую на кровати книгу, и это понравилось ему еще меньше, чем в первый раз. Он поднял глаза, под которыми залегли усталые тёмные полукружья, на падчерицу. Катрин сидела, спокойно сложив руки и потупив взор; казалось, она совсем не боится предстоящей бури и готова к ней.
  Мистер Уайт молча смотрел на нее несколько мгновений и, с трудом переставляя отёкшие короткие ноги, подошел к кровати, сгрёб дрожащей рукой томик Донна, затем отошел к окну. С этой точки он лучше мог видеть Катрин, так как свет, падавший из окна, ярко освещал её, и все то, что скрадывал свет тусклых светильников и свеч, стало явственно видно:
  Кожа Катрин стала почти серой, прозрачной, как у трупа, под ней едва бились нежные голубые и фиолетовые жилки. Чудесные волосы, ранее сиявшие подобно золоту, потускнели. Она совсем исхудала, и одежда казалось пустой. Весь её облик дышал модной тогда аристократической бледностью и болезненностью, ради которых первые красавицы принимали мышьяк и другие, весьма опасные яды. Она не поднимала глаз, чтобы не раздражать еще более своего отчима. Тот продолжал смотреть на неё. В какой-то момент ему показалось, что перед ним сидит жена- незабвенная, прекрасная, погребенная. Живая и любящая, и словно не было двух лет нескончаемых страданий и одиночества, неотступно терзавших его. Он шагнул к ней, и наваждение исчезло, словно его и не было. Перед ним все так же было лицо его падчерицы. Столь похожей на свою мать, столь же и недоступной. Лицо мастера Уайта налилось кровью, он сурово потряс тяжёлой книгой в руке и громовым голосом, заставившим опухоль на его упруго подпрыгивать при каждом звуке, вопросил:
  -Кто он такой?
  Катрин, вздрогнув, подняла на него свои глаза цвета грозового неба, в которых метались, точно неуловимые молнии, недоумение и страх. Она судорожно выдохнула и потом едва слышно прошептала:
  -Я не понимаю, о чём Вы говорите.
  Мистер Уайт усмехнулся, почувствовав себя в своей стихии. Он всегда любил допрашивать подсудимых и прекрасно различал, кто из них лжет. Правда, методы допроса в суде предполагали порой жестокие пытки и побои. Мистер Уайт не переносил, когда при нём пытали людей. От их криков у него начинались долго не проходящие приступы мигрени. От ужасного возбуждения он взвизгнул, как щенок, которому прищемили лапу, и подскочил на месте.
  -Да, ты оказалась весьма умна, что весьма странно, учитывая твою красоту. Красивые женщины, увы, редко бывают умны. Тебе удалось обмануть миссис Хейг, женщину простую и неискушенную. Ты улизнула от нее в саду, встречаясь с кем-то, или же она прикрывает тебя из жалости, рискуя своей работой и репутацией. Но я - судья. Поверь, я видел множество людей на скамье подсудимых, и каждый- тот еще шельма. И меня обмануть тебе не удастся. Ты вновь начала рисовать - он указал пальцем с бахромой грязи под отросшим ногтем на картину с непросохшим еще маслом, - стала задумчива, впервые за два года надела не чёрное платье и тщательно причесалась. Для кого ты так старалась, что даже бесчестно забыла траур по матери? О! Да, ты обладаешь её ясной и непревзойденной красотой, но греховно пользуешься ей. Я не позволю, чтобы ее совершенство было осквернено твоим мерзким блудом! - С этими словами он обернулся к оторопевшей Катрин, сверля её взглядом маленьких умных глазок.
  Катрин все это время слушала его молча, только все больше бледнело её скорбное, резко очерченное тенями, лицо; Но едва он закончил, она, не выдержав, вскочила с места и выбежала из комнаты вон. Мистер Уайт, к собственному удивлению, не стал её догонять. Он подошел к кровати и, что-то внезапно заподозрив, перевернул шелковую подушку. На ней было пятно крови, очертаниями своими удивительно напоминающее раскинувшего мохнатые лапы паука.
  На лестнице Катрин чуть не столкнулась с миссис Хейг, поднимающейся неспешным ровным шагом, чтобы выяснить, что в комнате происходит и почему мистер Уайт, обычно спокойный и невозмутимый, кричит так, что пугает слуг на кухне.
   Едва бросив беглый взгляд на Катрин, она всё как-то поняла без слов и молча спустилась с ней в просторную прихожую, где помогла девушке надеть широкий тёмно-коричневый плащ из тонкой шерсти и маленькую шляпку, единственным украшением которой была черная атласная лента. Катрин благодарно сжала своей маленькой холодной ладонью тёплую и сильную руку горничной и, слабо улыбнувшись ей своими воспаленными яркими, словно алые розы в снегу, губами, выбежала из дома. Вся эта сцена не была озарена ни единым словом, все и так было ясно. Молча вытирая платком глаза, распрощалась миссис Хейг с нею у крыльца.
  Боясь, что мистер Уайт передумает в своем намерении и станет её догонять, Катрин отправилась быстрым шагом по дороге, ведущей прямо на церковное кладбище, всегда столь пустынное и дикое. Сердце девушки, казалось, готово было выскочить из груди от быстрой ходьбы и вполне понятного страха: Она впервые вышла из дома без разрешения отчима, и это осознание было ошеломляюще-радостным и пугающим одновременно. Почему-то глубоко в ее душе зародилась уверенность, что он больше ничего не сможет ей сделать. Никогда. Теперь она свободна от его власти.
  Кладбище было старым. Некоторые могилы просели настолько, что их почти не были видно, заросшие мхом и сорной травой. Кресты на многих были покошенными и изъеденными червями так, что оставалось только удивляться, как они еще не рухнули на землю. Тропинка между могилами была прерывиста и кое-где исчезала совсем, так что приходилось пробираться, полагаясь на чутье, однако Катрин быстро прошла знакомым путем, приподнимая полы тяжелой юбки, чтобы случайно не зацепиться за какой-нибудь кустик, нашла могилу матери и опустилась на землю рядом с ней, не сводя глаз с печального серого, грубо обработанного камня. Надгробие было покрыто едва заметным налетом кристалликов инея и словно бы утопало в обнимавших его, выступающих на поверхность корнях большого дерева, давным-давно выросшего здесь и укрывшего место погребения Элеоноры Уайт своей тенью.
  Катрин долго сидела молча, раскачиваясь, на месте, только слезы капали и капали из глаз, падая вниз, прожигая густой слой инея до земли. Катрин не знала, сколько времени прошло, прежде чем она перестала всхлипывать и, почти лежа на стылой земле, обняла надгробие, прижимаясь к нему, как когда-то, будучи светлым и чистым ребёнком - к груди матери, и вдруг услышала звук. Звук тонкий, чистый, печальный и словно бы стонущий. Она прислушалась. Звук повторился.
  Катрин обернулась и увидела юношу лет двадцати с взглядом, какой бывает лишь у мечтателей, поэтов или курильщиков опиума, который сидел на старом надгробии, небрежно закинув ногу на ногу, и, едва дыша от старания, водил смычком по струнам небольшой скрипки. Инструмент выглядел старым, но было видно, что за ним ухаживают и берегут, как реликвию. Катрин догадалась, что юноша-отнюдь не первый ее владелец.
  Решив понаблюдать за ним, она устроилась так, чтобы можно было рассматривать музыканта, оставаясь незамеченной им. Впрочем, юноша же находился в таком состоянии духа, что ничто не могло отвлечь его разум от инструмента. Наконец, отдельные звуки стали неуловимо превращаться в мелодию, смутно Катрин знакомую, печальную и даже несколько заунывную, как траурный тягучий марш. Катрин сжалась, как от холода, затаив дыхание и слушая музыку, которая показалась ей божественным пением херувимов. Наконец, она вспомнила, что когда она была ребенком, ее часто играла мама, сидя в гостиной у своего роскошного клавесина, на котором всегда стоял букет увядающих чайных роз. Девочка играла на мягких персидских коврах и наблюдала, как склоняется точеный профиль матери над инструментом и как вдохновенно, прекрасно, величественно её прекрасное, печальное лицо в обрамлении сияющих волос, лилейными локонами убранные в роскошную прическу. В такие моменты юная Катрин забывала дышать и восторженно наслаждалась моментом, наполненным музыкой и тихим благодатным счастьем.
  Она поднялась на ноги и решительным шагом направилась к музыканту в намерении выяснить, что же за чудесную мелодию он играет покоящимся в земле хладным трупам. Юноша, заметив её, перестал играть и опустил смычок, вглядываясь в её лицо своими большими, наивными, зелеными, как весенняя трава, глазами. По всей видимости, он недоумевал, что могло понадобиться от него молодой и элегантной леди в изящном белом платье, плаще и шляпке, выдающими в ней представительницу богатого сословия. В первую очередь, его поразила ясная красота белокурой незнакомки, и он сидел, ослепленный ею, так и держа на плече замолкшую скрипку. Катрин подошла к нему вплотную и тихо сказала:
  -Вы прекрасно играете. Сущее удовольствие слушать Вашу музыку. - Она всмотрелась в него внимательнее, пытаясь понять, кто он - отчаявшийся музыкант, нищий, безумец или эксцентричный аристократ, которому наскучили слуги, - и заметила, что одежда его, состоящая из темно-зеленого потрёпанного костюма- много раз была тщательно заплатана, но была чистой, опрятной и плотно облегала его по-мальчишески нескладное еще, крайне худое и длинное тело. Лицо музыканта, несмотря на страшную худобу, старившую его, отличалось особенной мягкостью черт, какой наделяли свои статуи скульпторы античной Греции, оттого оно врезалось в память Катрин и отпечаталось в ней, как в жидком воске, навсегда. Вдобавок он был до оскорбления рыж и кудряв, а мраморно-белая кожа его была густо усыпана веснушками. Он не обладал гордой орлиной красотой Друга, не было в нём его холодности и уверенной манеры держаться, но весь он был похож на лукавого эльфа из старинных британских легенд.
  Услышав похвалу из уст прелестной девушки, он зарделся и, смущенно попросив прощения, продолжил играть. Катрин слушала.
  -Меня зовут Винсент Дин. - Закончив играть, сказал юноша, не отводя взора от лица своей собеседницы. - Я часто прихожу сюда играть, потому что здесь надо мной никто не насмехается, и я могу учиться играть, сколько захочу. Само собой, у меня нет учителя. Только он. -Юноша указал пальцем на могилу, на которой сидел: Покоящегося здесь человека помнили как известного музыканта и актера.
  - А Ваше имя, юная леди, назовете ли его? Вы роскошно одеты. Значит, Вы богаты, и Вам не пристало разговаривать с человеком на пороге нищеты.
  Катрин была смущена его словами и пламенным взглядом, растеряна, но все же постаралась улыбнуться, обнажая белые-белые, ровные зубы:
  -Меня зовут Катрин Уайт. И я вовсе не так богата, как Вы могли подумать. Впрочем, счастье вовсе не в деньгах, скажу я Вам. Тот богаче всех смертных, в чьей душе есть счастье и покой. А этого за деньги не купить.
  Юноша рассмеялся, горько и противно. Он отряхнул землю с дырявых старых башмаков (и где он только их взял?) и хмуро произнес:
  -Просто Вы никогда не нуждались, леди Катрин. Вам никогда не приходилось воровать, чтобы принести домой кусок хлеба и накормить больную мать, которая не встает с постели, Вы не играли на скрипке в лютый мороз, когда пальцы синеют и пухнут, а голова кружится от голода, чтобы заработать три жалких гроша. Вы - другая. Вы никогда не проймете людей со дна.
  Катрин, не проронив ни слова и ничем не выдав своих эмоций, слушала Винсента, чувствуя какую-то вину за то, что этот странный молодой человек голодает на улице и точно знает, почем фунт лиха стоит, а она, нежная, никогда не задумывалась, как выживают те, чьи матери не были столь красивы, чтобы выйти замуж за богатого судью. Ей хотелось извиниться перед ним, но вместо этого она резко оборвала его движением кисти, со свистом рассекшей холодный густой дымящийся воздух.
  -Не судите о том, чего не знаете. Иногда вещи, кажущиеся на первый взгляд очевидными, совсем не таковы, какими кажутся. Возьмите. - Катрин сняла с бледного изящного пальца золотое кольцо, принадлежащее когда-то Элеоноре Уайт, и просто, без предисловий, протянула его юноше. - В лавке менялы скажете, что нашли его на дороге. Вас ни в чем не обвинят.
  В её душе появилась удивительная. Ни с чем не сравнимая легкость, когда она рассталась с кольцом, которое никогда прежде не снимала, так как оно неустанно напоминало ей прошлую жизнь, счастливую и беззаботную жизнь до момента, когда над матерью закрыли крышку гроба, небрежно приколотив ее гвоздями.
  -Что же, и правда, наверно, я умираю, отрешаюсь от всего земного, потому моя душа сбрасывает с себя оковы плоти и мирских желаний и ценностей. -Подумалось ей мимолетно. Она вдруг явственно ощутила физическое присутствие Друга, настолько это чувство было сильно, что она даже обернулась, чтобы посмотреть, не стоит ли он за ее левым плечом. Его там не было, но странное ощущение не исчезло, напротив, оно стало сильнее; Катрин запоздало вспомнила его обещание не покидать её до самого конца и поняла, что это на самом деле так.
  Винсент, между тем, стоял потрясенный её поступком, глядя на тускло блестящее маленькое кольцо, лежащее на его раскрытой, покрытой пятнами грязи и грубыми мозолями ладони, и не мог вымолвить ни слова. Наконец, он судорожно вздохнул и, переживая тяжелую внутреннюю борьбу, сказал:
  -Я не могу принять его, простите. - Он протянул кольцо Катрин, но лицо его выражало отчаянную просьбу не брать его.
  Она же только покачала головой и чуть отступила назад.
  -Можете, прекрасно можете. Вы не раз воровали и просили милостыни, это ясно, но сейчас Вам делают подарок, так примите его! Надеюсь, это поможет Вам и Вашей матери хоть немного. Я бы отдала что-то еще, но только оно у меня и было с собой.
  Винсент не отступал, пытаясь отдать украшение владелице.
  -Возьмите его, пожалуйста. Как же Вы будете без кольца? Вероятно, оно дорого Вам.
  Катрин рассмеялась, рассмеялась страшно и хрипло, так, как смеются брошенные на костер невинные, но не смирившиеся со своей участью жертвы, и странно было слышать этот низкий мрачный смех из уст юной и блещущей таинственной лунной прелестью девы, стоящей на развалившейся могиле, под которой тихо тлели чьи-то кости.
  Винсент смотрел на неё и не мог постичь тайны сердца её, хоть и отчаянно пожелал этого. Кто она, мрачная ведьма, которая, несмотря на юность, уже заложила душу Дьяволу иль чистый ангел, настрадавшийся на земле? Ответа никто бы не смог ему дать. Загадка по имени Катрин оставалась неразрешенной. Девушка перестала смеяться, лицо её вновь сделалось печальным.
  -Мне уже ничего в этой жизни не нужно. Я смертельно больна, и скоро дух мой мятежный покинет свою оболочку, отринув её навек. Я освобождаюсь от всего, что держит меня здесь, но я спокойна и радостна. Я нашла то, что искала всю жизнь. То, ради чего стоило жить.
  Винсент, не выдержав, схватил ее за тонкое запястье; Жилка на нем билась едва-едва.
  -Что же Вы такое говорите, быть не может, вы не должны умирать, Вы слишком молоды, слишком прекрасны! Смерть лишает смысла всего, ради чего человек жил! -Юноша говорил с жаром, щеки его пылали ярче макового алого цвета.
  Налетевший внезапно ветер принес запах сгоревших листьев и тления, швырнул собеседникам в лица острые иголочки инея, развеял длиннейшие волосы Катрин, почти скрывшие ужасающую бледность лица её.
  -Если в смерти человека нет смысла, то и вся его жизнь была бессмысленна. Прощай, Винсент Дин. Мне нужно идти, уже вечереет, скоро станет совсем темно. И ты тоже иди домой, к матери. -Катрин легко освободила руку, от крепкого захвата его окоченевших пальцев, оправила сбившийся плащ и, не оглядываясь, ушла своей лёгкой неслышной поступью, оставляя узкую дорожку следов. Винсент стоял и смотрел ей вслед, забыв попрощаться. Она же, видимо, и не ждала его прощания и не нуждалась в словах. Шел снег, укрывающий тончайшим погребальным покрывалом и землю, и статуи, и непокрытую рыжую голову Винсента Дина.
  Катрин долго стояла у кованой черной ограды роскошного особняка, ставшего ей домом и темницей, разглядывая в полутьме его старинные, величественные, ветшающие стены, увитые плющом и диким виноградом, украшенным гроздьями темно-синих плодов, сморщившихся и почерневших от снега и инея, и ей почему-то хотелось плакать. Девушка осторожно завела леденеющей рукой пряди распущенных, растрепавшихся на ветру волос, за ухо и тяжело вздохнула, набираясь смелости, чтобы войти в дом; Страх перед отчимом возрос в ней с новой силой, предчувствие чего-то неотвратимого, ужасного нависло над ней, как острейший Дамоклов меч.
  -Не бойся, я буду рядом. -Тонкая изящная рука, сильная, холоднее снега, обхватила ее дрожащие пальцы и ободряюще сжала их. Тонкий шелк переливался подобно растопленной чёрной смоле, растекающейся по коже. Катрин подняла наполняющиеся слезами глаза. Перед ней стоял Друг. Он являлся и исчезал, как тень, и сейчас он, едва появившись из ниоткуда, улыбался, и улыбка его, сдержанная и спокойная, согрела ее как сто тысяч зажженных свеч. Она согревала ее душу, проникая в самые потаенные уголки и освещая их таинственным призрачным светом. Катрин порывисто обняла того, кто просил называть себя Другом, а она хотела бы звать возлюбленным, и в упоительном сладострастии закрыла глаза, и внутри запел хор тысяч ангелов; Он мягко отстранил её, стер слезы, застывшие, подобно хрустальным бусинам, на ее щеках.
  -Я же сказал, что никогда тебя не покину. Не бойся, ничего страшного не случится больше, ведь я рядом. -Его странный, отстранённый вид и мрачный надменный тон заставили Катрин нахмуриться и в глубокой задумчивости пройти к дому.
  В дверях ее уже ждала миссис Хейг, взволнованная, бледная, с горящим нервным взором. Она кинулась помочь Катрин снять промокший насквозь плащ; Друг прошел мимо нее незамеченным, что нельзя было приписать ее невнимательности: Друг существовал, как поняла Катрин, лишь в ее воображении, как эфирный дух давно ушедших цивилизаций.
  Миссис Хейг все возилась с завязками плаща, обычно ловкие и проворные руки её не слушались, так что Катрин заподозрила, что случилось худшее.
  -Он выгнал Вас? - спросила она тихо.
  Пожилая женщина отерла намокшие глаза рукавом и махнула рукой.
  -О, нет, что Вы, нет. Он отправился искать Вас, и был он страшен в гневе, когда очнулся от какого-то оцепененья и понял, что Вы отсутствовали дома около трех часов и за окном уже темно. Возвращайтесь в свою комнату, маленькая мисс, и сидите там тихо; я принесу Вам поесть. - Договорив, горничная быстрым шагом удалилась, унося с собой мерцающую золотистым теплым светом свечу. Юная леди подумала с минуту, затем поднялась по лестнице в свою комнату. Не успела скрипнуть, жалуясь, тяжелая дверь, как Катрин услышала стук колес и копыт по мостовой у самого парадного подъезда и бросилась к окну. Мистер Уайт как раз выбрался из экипажа и грузной походкой мучимого подагрой направлялся к дверям. Судя по чрезвычайно угрюмому и злорадному выражению лица, он уже знал о возвращении Катрин и не намерен оставлять её проступок без своего пристального и гневного внимания. Катрин почувствовала, как все холодеет внутри от самой мысли об этом страшном человеке, который сейчас, неспешно переодевшись, курил опиум в гостиной, чтобы потом подняться наверх, к ней. Да, -поняла со всей убийственной ясностью Катрин, - в этот раз вряд ли он сможет устоять перед её природной красотой, доставшейся ей в наследство и ставшей её наказанием и крестом. Мистер Уайт желал её. Желал с самого момента, как похоронили мать и желание его, многократно усиленное алкоголем и дурманом, отравляющих его день ото дня, застлало его разум.
  -Он ведь и раньше пытался. -Друг удобно строился в глубоком тяжелом кресле, повернувшись к Катрин, и его крупные, странного разреза глаза сияли из-под бархата маски подобно фосфоресцирующим глазам хищников в темноте. -Но сейчас он не остановится, зная свою безнаказанность, ведь Вы обречены и никогда не сможете рассказать. И еще - Ваша прогулка с юношей по имени Винсент Дин, свидетелем которой он был, навряд ли убавила его уверенность.
  Услышав это, Катрин вздрогнула и, упав на колени перед Другом, прижалась к его холодной руке щекой. На пол закапала кровь, сначала медленно, затем все сильнее; Катрин прижала к тонким ноздрям платок в тщетной попытке остановить носовое кровотечение.
  -Что, что он сделал с ним!? Винсент ни в чем не виноват! Я сама отдала ему кольцо, я...
  -Нет, кольцо только придало мистеру Уайту уверенности, что Вы влюблены в этого юношу и что Вы-тайные любовники, и довольно долго: он знал, до чего Вы дорожите этим кольцом; также оно дало ему повод обвинить его в воровстве. Боюсь, мистер Дин сегодня не вернулся домой. - Голос Друга звучал твердо, спокойно; без всякого сожаления произнёс он имя Винсента. Катрин горько плакала, хрупкое тело дрожало, как в лихорадке. -Не стоит плакать о нём, - продолжал между тем Друг, - предлагаю Вам подумать о своей судьбе. Через три минуты этот человек будет здесь. Как Вы поступите?
  Девушка вскинула голову и вскричала высоко и надрывно:
  - Забери меня с собой, прошу тебя! Забери в царство теней, откуда пришел, ибо только там будет мне покой! Нет, не надо, - она жестом остановила собирающегося говорить Друга, - Мое место не здесь, здесь, ты знаешь, нет мне жизни, нет мне и места. Мое место - рядом с тобой! Поднявшись с пола порывисто и резко, она приблизила свое лицо к самому лицу Друга и нервно протянула руку, чтобы снять его маску; Дыхание Катрин прерывалась, на губах пенилась, не переставая, кровь. Друг мягко задержал её руку:
  -Едва ты снимешь маску -не выдержав мой взгляд, дух твой отлетит, ты умрёшь тотчас, увидев Мое лицо.
  Катрин улыбнулась, острые черты ее, искаженные болью и горем, смягчились и засияли поистине небесной прелестью. Она отерла кровь с воспалённых окрашенных болезнью в алый цвет, губ и прошептала:
  -Тогда я умру счастливой. Только назови мне свое имя.
  Друг опустил свою руку, и она сняла с прекрасного и жесткого его лица маску и взглянула в ничем больше не скрываемые, пронзительные глаза, сменившие цвет из зеленых на цвет чернейшей полуночи. Зрачки девушки мгновенно расшились, задыхаясь, она рухнула на пол, как подкошенная. Жизнь стремительно покидала ее, и смертельный холод сковывал ее члены, пробирая до костей. Друг опустился рядом с ней на колени и легко погладил серебрящиеся в лунном свете волосы девушки. Глаза умирающей смотрели на него удивительно кротко и спокойно, нежным и тихим грудным голосом произнесла она, изливая слова, которые томились в горячем сердце её, и слова эти, подобно сладкозвучной музыке, на мгновение разогнали нависшие в комнате страшные тени.
  -Я люблю тебя, Друг.
  -Мне имя - Смерть. - Ответил ей человек в чёрном камзоле и запечатлел поцелуй на бледном, холодном, покрытом испариной, лбу. Когда он оторвался, Катрин была мертва. На губах ее играла легкая улыбка, казалось, будто она просто спит, и видит самые безмятежные сны, какие только довелось видеть человеку. Смерть же поднялся на ноги и снова сел в кресло, повернувшись к мольберту с законченной картиной и спокойно глядя на шедевр той, что лежала у его ног, бездыханная. Он ждал.
  Когда мистер Уайт, докурив твою трубку, поднялся в комнату Катрин, он застал свою падчерицу лежащей на полу посередине комнаты. Она лежала на спине и казалась живой в мертвенном свете полной луны, льющемся из распахнутого настежь окна. Холодный ветер развевал занавеси и бросал горсти снега на роскошные ковры и кровать. Было так холодно, что снег уже и не таял.
  Мистер Уайт, пораженный, сделал несколько шагов к падчерице, как вдруг кресло, стоящее рядом с мольбертом Катрин, повернулась, и он увидел сидящего в нем человека, страшно худого и облаченного в черные тяжелые одежды. Длинные черные, как смоль, блестящие волосы лежали вдоль спины, собранные в подобие конского хвоста. Верхнюю половину лица человека скрывала черная с алым бархатная полумаска. Страшные глаза мерцали под ней, будто зеленые огни, проникающие в самую душу и разгоняющие демонов самых потаенных ее уголков. Человек просто смотрел на вошедшего, и ничего хорошего не предвещали ни его мрачный торжественный вид, ни взмах черной трости с надетой на него широкополой шляпой с чёрным-чёрным плюмажем петушиных перьев, которым он приветствовал оторопевшего хозяина дома.
  Роберта Уайта вдруг сковал ледянящий кровь ужас, отнявший у него способность мыслить. От человека в черном тянуло могильным холодом и сыростью, казалось, сама тьма, сгустившись, обратилась человеком и села с поистине впечатляющим нахальством в его любимое кресло. Несколько минут мистер Уайт стоял и просто смотрел, не мигая, пока первое тягостное впечатление немного поулеглось, и слепой гнев взял верх над страхом.
  -Вы кто вообще такой, черт побери? - в звериной ярости вскричал он, поднимая руки в угрожающей позе. Человек в чёрном одеянии нисколько не испугался, напротив, небрежно закинул ногу на ногу и даже позволил Роберту сделать несколько шагов вперед, затем медленно стянул с лицо своего маску. В следующую секунду бездыханное большое тело мистера Уайта лежало подобно мешку, наполненному просом, и билось в конвульсиях рядом с телом той, кому он стал настоящим мучителем, палачом. Смерть безмолвно смотрел на них, пока часы не пробили полночь. Все это время лицо Азраила было задумчиво и печально; он обречённо вздохнул, надел на голову шляпу, не спеша поправил её и вдруг рассыпался прахом. Ворвавшийся порыв ветра развеял его по всей комнате, смешав с сыпавшимся снегом. На кресле осталась лежать только черная карнавальная маска с алыми полосами, выложенными из сотен тысяч кроваво сияющих рубинов.
  
   2015 год.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"