Стылый осенний ветер, играя, срывал с деревьев побуревшие листья, и их черные скелеты бессильно протягивали скорбно изломанные руки-ветви к свинцовому небу и покорно мокли под дождем, который не прекращался с самого утра; Семилетняя Катрин тоскливо смотрела сквозь глухое зарешеченное окно маленькой церквушки на большого чёрного ворона, который сидел на склепе, расположенном в центре кладбища при церкви и, кажется, глубоко презирал и дождь, и осень, и летящие листья, и наивные серо-голубые глаза, со поистине взрослой пытливостью изучающие его.
Но, право, лучше было изучать пернатого мрачного нахала, чем смотреть, как самая близкая и родная на свете женщина, мама, выходит замуж. Снова. Нет, не то что бы церемония была плоха, или новый избранник матери худо относился к Катрин, вовсе нет: Роберт Уайт, нестарый еще джентльмен, занимавший должность мирового судьи, относился к девочке с добротой и вниманием. Просто она не успела забыть отца, скоропостижно скончавшегося полтора года назад от брюшного тифа, и видеть стройную фигуру матери в пышном платье, белом с голубой широкой лентой, было мучительно. Сама церемония тоже отнюдь не располагала к веселью: священник, страшно худой, долговязый и желтолицый, читал молитву с таким видом, будто служил заупокойную мессу. Присутствующих в церкви было мало, и не было слышно даже того самого характерного шуршания юбок, когда женщины вставали, и лишь мрачно-торжественные звуки органа сотрясали стропила ветхой церквушки, которая, казалось, готова была развалиться, не выдержав его мощных аккордов.
Не было на этой свадьбе радости и улыбок, невеста была печальна и едва сдерживала слезы, которые сегодня вместо нее проливали небеса. Катрин с трудом оторвалась от окна, чтобы увидеть, как Роберт взял хрупкую, прозрачно-белую руку матери в свою, чтобы надеть кольцо, и...
-Не надо! - В отчаянии крикнула Катрин и проснулась.
Целая минута потребовалась ей, чтобы понять, что вовсе нет никакой церквушки, нет никакого ворона, да и мамы тоже уже нет.
Элеонора Уайт испустила дух два года назад в этой самой комнате, и великолепная кровать с вышитыми покрывалами индийского шелка, на которой спала Катрин, была ей смертных одром;
Болезнь пришла неожиданно, и молодая женщина сначала медленно, затем все быстрее начала чахнуть на глазах, как хрупкий цветок под леденящим смертоносным дыханием зимнего ветра. Роберт поначалу был уверен, что это не более чем недомогание от сырости и холода, царивших в комнатах, но время шло, и стало ясно: Элеонора умирает.
В роскошный двухэтажный особняк - белого камня, в истинно классическом стиле, сплошь увитый виноградом и плющом - впервые на памяти семьи зачастили врачи и аптекари, бравшие за свои услуги бессовестно высокую цену, но даже они не могли понять природы заболевания, что по часам выпивало жизнь Элеоноры, медленно, неотвратимо, незаметно сводя ее в могилу. Страшный недуг, казалось, насмехался над людскими знаниями и искусством врачевания, обманчиво отступая, но затем снова возвращаясь с новой силой.
Чудесные темные глаза ее, своим разрезом и формой очаровывавшие всех, кто видел их - блестели слишком ярким, лихорадочным блеском, а в мягком и грудном голосе стали слышны хриплые ноты, как в уставшей от груза лет музыкальной старой шкатулке.
Катрин хорошо помнила, какой стройной и даже царственной всегда была фигура матери, и как легка и грациозна была ее поступь - и так же хорошо помнила, как исхудало хрупкое тело, как мучительно-медленно переставляла она ноги, чтобы дойти до кровати;
Больно и страшно смотреть, как умирает человек, а в особенности - когда это красивая женщина во цвете лет.
Ее не стало 14 января 16... года, и Катрин осталась сиротою в пятнадцать лет и не сразу приняла это. Горе ее было глубоко и не умело выйти наружу со слезами, страшнейшим ядом разъедая ее душу, когда она стояла на кладбище с алой полураспустившейся розой в руках, глядя, как гробовщики быстро, с привычной деловитой скорбью, написанной на их лицах, засыпали мерзлою землей скромный деревянный гроб и устанавливают надгробие, на котором было высечено слово: Resurgam, слишком простое, слишком незамысловатое для восточной части кладбища, по неведомым причинам считавшимся "благим" и потому любимое у богатых и влиятельных людей, которые не щадили средств, создавая для своих усопших родственников поистине роскошные склепы, похожие на готические замки по своим размерам и печальному великолепию; Мрачный и бессменный страж - ворон, сидел на полуразвалившейся крыше древнего склепа неподалеку и меланхолично чистил крыло, не обращая внимания на людей, сгрудившихся возле еще одной свежей могилы. Он слишком привык к смерти, слишком хорошо знал ее в лицо, и потому утратил к ней всякое почтение и страх.
Катрин огляделась. Взор ее упал на большую неуклюжую колымагу у дальней изгороди кладбища, на которой привезли несколько тел, не облаченных даже в саваны: на них было то самое рванье, которое, по всей видимости, было их платьем по жизни. Гробовщики, молчаливые, черные, как тени, небрежно покидали тела одно за другим в большую зловонную яму, которая служила могилой еще десяткам несчастных; Не будет им надгробия, не будут они засыпаны землею до тех пор, пока груда тел не сравняется с краями могилы.
-Сэр... - обратилась девушка к мистеру Уайту, замершему, точно изваяние; - Почему этих людей не хоронят по христианскому обычаю? Сам воздух от открытой могилы стал отравленным. Здесь нельзя находиться долго...
Мистер Уайт очнулся от своего мрачного оцепенения и пробубнил:
-Это могилы для бедняков и прочих подонков, разгуливающих по Флит-Стрит каждый вечер! Впрочем, другие улицы тоже ими кишат. У них нет денег на достойные похороны, и они гниют здесь, и вот он, - Роберт показал пальцем на ворона, - будет клевать их вместе со своими собратьями.
Катрин возразила:
-Но это же несправедливо! Разве они не такие же христиане, как мы!? И в Библии ясно сказано: возлюби ближнего своего... Не очень-то их любят - ее огромные светлые глаза смотрели на колымагу с сожалением и скорбью.
Отчим расхохотался так громко и язвительно, что заставил вздрогнуть всех присутствующих.
-Большинство из них при жизни сидели на скамье подсудимых: кражи, насилие, убийства. Так что они недостойны того, чтобы богатейшие тратились на гробы и саваны для них!
Катрин хотела сказать что-то еще, но ее внимание привлек легкий шепоток в рядах скорбящих.
-Я хорошо знала ее. Она была светлой женщиной, кротким и мирным ангелом на земле, и Господь призвал ее душу.. - тихо, как и принято на кладбище, проговорила рядом стоящая женщина, Катрин незнакомая.
-Нет. Вы не знали ее. Никто из вас не знал ее по-настоящему. - Неожиданно для себя произнесла Катрин. Кажется, это прозвучало громче, чем ей хотелось, и десятки глаз присутствующих нацелились на нее.
Катрин для своих пятнадцати лет была слишком маленькой и худенькой, но удивительно похожей на свою мать: те же чудесные белокурые волосы, чуть вьющиеся и обрамляющие, как рама - драгоценную картину, точеное лицо с кожей, как чистейшая слоновая кость, глазами, что изяществом своим могли сравниться с изяществом и красотою глаз газели, если бы это благородное животное могло обладать глазами цвета предгрозового мрачного неба; маленьким, чуть вздернутым носиком, придающим этому лицу поистине эльфийскую лукавую прелесть, и прекрасно очерченным ртом с чуть короткой верхней губой. И это прекрасное лицо было печально и едва бледнело под длинной траурной вуалью, как диск полной луны за дождевыми тяжелыми зоблаками; Она смотрела на присутствующих, ее матери не знавших, и их лицемерное горе раздражало ее более, чем если бы они не горевали вовсе. Она молча бросила розу на свежий могильный холмик и, повернувшись, понуро побрела прочь.
-Дитя мое... -Раздался над самым ухом чуть квакающий голос, - ты убита горем, но не стоило забывать правила хорошего тона. Они пришли, чтобы поддержать нас в минуту скорби... -Роберт выглядел растерянным.
Обычно всегда тщательно завитый парик был растрепан и съехал набок, открывая лысеющую голову мирового судьи на обзор всем желающих. Возраст тоже не пощадил его и его лицо - с карими, почти черными холодными глазами - покрылось сеткой морщин; Бессонные ночи и скорбь тоже оставили свои отпечатки - под глазами залегли усталые тени, а губы плотно сжались, так что рот его стал похож на прорезь копилки. К тому же он в последнее время сильно располнел, и это ему совсем не шло. Невысокая грузная фигура, переваливаясь на коротких ногах, как лягушка, шагала вслед за Катрин, с трудом поспевая за ее легкой поступью.
-Мне не нужна ничья поддержка, - трудно выговорила из-под вуали девушка.
- Никто не вернет мне мать... И их лицемерие, мне кажется, вовсе неуместно и лишь оскорбляет ее память!
-Не вернет, ты права. - Согласился мистер Уайт, задумчиво стряхивая землю с плаща черного сукна, с которым он никогда не расставался. - Это большая трагедия для всех нас, и для меня тоже: Я любил ее по-настоящему. Я принял тебя в своем доме ради нее, потому что Элеонора не желала оставлять возлюбленное свое дитя где-нибудь на улице, в нищете и голоде; Я дал тебе свое имя и признал тебя своей дочерью - ради этой женщины, женщины, вернувшей моей бренной душе радость жизни. Теперь она угасла вместе с нею и лежит в гробу под шестью футами земли. И коль скоро в наших душах прочно укоренилась печаль, мы должны держаться вместе и молиться за спасение светлой души ее. - слезы наполняли его темные глаза, и он смахивал их безукоризненно белым платочком с вышитым вензелем жены.
Воспоминания Катрин на этом обрывались: как ей потом рассказали, она лишилась чувств.
С этого самого дня обмороки случались с ней все чаще, вместе с тем, как нарастала мучительная слабость, разливающаяся по телу и заставлявшая ее подолгу находиться в постели, предаваясь мечтаниям в состоянии какой-то странной меланхолии.
Так было и сегодня. Катрин вырвалась из пучины воспоминаний и поднялась, чтобы налить себе воды из хрустального изящного графина, стоявшего на небольшом круглом столике в углу комнаты, заваленной множеством листов бумаги с незаконченными рисунками и свернутыми холстами. Еще один, чистый, девственно-белый, ждал своего часа на мольберте, размещавшемся посреди этой мрачной комнаты. Она задержалась возле него ненадолго, провела рукой по гладкой прохладной поверхности, задумчиво посмотрела на пальцы, испачканные беловатой пылью грунтовки, и вздохнула.
В последнее время Катрин чувствовала себя намного хуже, и рисовала все реже, все реже желала прикасаться к краскам и кисти, хотя образы и мысли ее были готовы в любой момент воплотиться через ее искусство - боль в груди, на первых порах едва заметная, теперь превратилась в кипяток, заполнивший легкие, и часто выплескивалась наружу вместе с мучительными, отнимающими все силы, приступами кашля.
Сказать о своей болезни Роберту еще кому-либо она не решалась: отчим со кончиной Элеоноры становился день ото дня все безумнее, и ужас охватывал все существо Катрин, когда в замочной скважине тяжелой дубовой двери поворачивался ключ, и на пороге появлялась фигура его; Видя все увеличивающееся сходство падчерицы с его погибшей любовью, узнавая черты той, кто давно лежала в холодной могиле, в чертах лица юной девушки, вверенной ему, он убеждал себя, что Элеонора живет теперь в теле юной Катрин и, кажется, поверил в это. Шоры опиумного дурмана редко спадали с его разума, и расширенные зрачки его с особой тщательностью следили за тем, как развивается это существо в условиях, созданных им: Он поместил ее в спальню матери, роскошную и печальную комнату пятиугольной формы, находившуюся наверху полукруглой башни. Помимо большой кровати с балдахином, мольберта и стола, тут был внушительных размеров платяной шкаф, почти пустой: Катрин почти не интересовалась теми дорогими платьями, что он пытался дарить ей в порыве расточительства; Резные дверцы шкафа всегда были приоткрыты и качались от малейшего сквозняка, что исходил от большого окна, выходившего на балкон, увитый плющом и диким виноградом; Сейчас, в пору осени, листья этих растений приобрели удивительные цвета - от мягкого золота до зловеще-багрового и алого и сочетались с узорами на индийских коврах, украшающих стены этой великолепной тюрьмы. Тюрьмы - потому что Роберт, опасаясь, что юная падчерица сбежит с каким-нибудь романтически настроенным оборванцем с улицы, всегда закрывал дверь на ключ, не допуская к Катрин никого, кроме горничной, что убирала комнату и приносила пищу.
Прогулки пленницы ограничивались походами в церковь по воскресеньям и каждый день - в саду, в сопровождении все той же горничной - миссис Хейг, мрачной высокой женщины лет сорока, облаченной в монашески строгое платье из коричневой шерсти, в неизменном накрахмаленном чепце, так плотно сдавливающем ее лицо, что там, где края его соприкасались с кожей, виднелись кровоподтеки. Все эти прогулки обычно сводились к тому, что Катрин садилась на мраморную скамью под старым каштаном, раскинувшим свои мощные, покрытые седым мхом ветви в центре сада, и рисовала что-то углем, а миссис Хейг стояла поодаль, нимало не интересуясь занятиями подопечной и ни разу не попытавшейся вступить с ней в разговор на прогулке: Она была говорлива исключительно в стенах дома, и такое странное поведение, как подозревала Катрин, было подчинено приказу ее отчима.
Вот и сейчас она вошла в комнату и, поднимая вихрь складками своей чрезвычайно длинной
юбки, широко прошагала к окну и распахнула ставни.
-Сегодня прекрасное утро, мисс! - подчеркнуто-радостно сообщила она. -Ночью прошел дождь, и на улице чудесная, мягкая погода. После завтрака мы пойдем с вами гулять, если мистер Уайт решит, что вы достаточно сильны для этого. Вы в последнее время сильно похудели. И побледнели. - добавила она, внимательно изучая Катрин. -Вы хорошо себя чувствуете?
-Да, - соврала Катрин, с трудом глотая стоявший в горле комок, и подошла к окну. То, что миссис Хейг оптимистически назвала "чудесной мягкой погодой", было на самом деле типичной для Лондона осенней мелкой изморосью. Тяжелые клочья тумана плавали в воздухе, и лишь один слабый луч солнца, как луч надежды, пробивался сквозь из плотную завесу и касался листьев большого клена, росшего прямо под балконом, и играя на ярких лимонно-желтых и охристых листьях солнечными зайчиками. Холод, пробирающий до костей, ворвался в комнату вместе с невесомыми капельками воды и запахом осени. Катрин прищурилась, бледное лицо оживилось:
-Погода и впрямь чудесная. Можно будет выйти с зонтом и в очередной раз обойти весь сад, словно там есть что-то мне незнакомое, ведь мне нельзя выходить никуда, да? Я тут пленница? - светлые глаза смотрели, однако, кротко и печально, несмотря на ее тон.
Миссис Хейг, кажется, была застигнута врасплох, потому что вдруг смутилась и стала усиленно расправлять несуществующие складки на юбке и заново прикалывать скромную брошь на вороте.
-Просто мистер Уайт очень беспокоится о вашем здоровье, он не хочет потерять последнего близкого человека на этой грешной земле... -Кажется, она говорила что-то еще, но Катрин этого уже не слышала в новом приступе мучительного кашля. Она тяжело оперлась рукою на накренившийся стол. Графин с жалобным звоном соскользнул с него и разбился вдребезги;
Миссис Хейг вскрикнула, схватившись за сердце. Ужас парализовал ее члены ее при виде этого жалкого зрелища и она застонала - громко и жалобно, призывая на помощь. Катрин поднесла к побелевшим губам тонкий кружевной платочек, пахнущий духами; он окрасился кровью. Девушка при виде алого пятна побледнела еще больше, хотя это казалось невозможным, и стала похожа на мраморное изваяние.
До этого дня ей удавалось скрывать кровохарканье, пряча испачканные подушки и стирая тайком носовые платки.
Теперь, когда миссис Хейг стала невольной свидетельницей ее духовных и физических страданий, она не преминет рассказать об этом мистеру Уайту и, конечно, его намеки на то, что он вовсе не прочь вступить с ней, Катрин, в богомерзкую и порочную связь, перестанут быть столь прозрачными; Когда он поймет, что падчерица обречена, он не станет более сдерживать свою страсть, порожденную горем от потери возлюбленной жены и поразительным сходством с нею Катрин. И никто не в силах будет защитить ее от его притязаний: Никто из друзей Катрин, даже будь они у нее, все равно бы не осмелился вступить в тяжбу с судьей.
Она не водила ни с кем знакомства; Тихая затворническая ее жизнь проходила в совершенном одиночестве, если не считать самого Роберта Уайта и
верного надсмотрщика - миссис Хейг. От нее ждать помощи не приходилось, ровно как и от печальных дев, глядящих с написанных Катрин полотен своими огромными, умирающими глазами.
Послали за мистером Уайтом, и вскоре он явился в сопровождении какого-то незнакомого джентльмена; голос гостя показался затуманенному сильными обезболивающими разуму Катрин незнакомым, но она не была в этом уверена.
Лежа в постели-бледная, печальная, покорная судьбе, она сложила тонкие руки на груди и скрестила пальцы, вслушиваясь. Роберт и его спутник поднимались по витой деревянной лестнице, она явственно слышала скрип ступеней и голоса. Теперь они стали ближе, и стали различимы их слова.
-Люди, люди! Чего они хотят, эти люди!? - раздраженно восклицал мистер Уайт.
-Правосудия, сэр. Люди хотят справедливого суда, чтобы судья выносил приговор согласно...
-Вздор!-перебил незнакомца Роберт, и Катрин невольно содрогнулась: всегда, когда он говорил в таком тоне, от него мало чего можно было ожидать хорошего.
-Люди хотят, чтобы приговор совпадал с их нуждами и желаниями, а желаниям, мой друг, сбываться опасно! - визгливый голос его становился все громче, однако незнакомец то ли не знал повадок своего собеседника, то ли просто не опасался внезапных вспышек нервного характера его, потому что он снова начал говорить что-то своим тихим, невнятным, довольно приятным голосом, но перед самой дверью Катрин он развернулся и деликатно отправился пить чай в сопровождении вовремя подсуетившейся миссис Хейг.
Роберт вошел в комнату, блуждающий взор его бегающих темных глаз окинул комнату и остановился на падчерице. Катрин внимательно изучала его, насколько это мог позволить туман, плавающий перед глазами; Она не видела его три дня - по срочным делам он уезжал из города, и за эти три дня наружность его успела значительным образом измениться: Пухлое лицо приобрело оттенок шафрана, под глазами набухли мешки, а безобразная опухоль на шее, о природе которой до сих пор спорили врачи, пользовавшие его, разрослась до чудовищных размеров и вздрагивала, подобно пудингу, при каждом его движении; Тело еще более располнело - он мучился водянкой, к тому же в последней ее стадии, и напоминало бочонок с осенним свежим пивом, едва держащийся на тонких слабых ногах, обутых в мягкие домашние туфли.
Катрин приподнялась на высоких подушках и тихо спросила:
-Сэр, джентльмен, что с Вами пришел... он наш гость? Я, кажется, раньше не слышала его голоса... - она хотела продолжить, но пронзительный взгляд темных глаз обжег ее, и она боязливо замолчала. Роберт же сделал несколько шагов к ее постели и повернулся спиной.
-Нет, это мой новый писец. Мистера Бишопа я уволил вследствие его поистине непроходимой тупости и совершеннейшей непригодности к работе. А я вижу, наша юная леди уже заинтересовалась новым лицом мужского пола в этом доме? - иронично поинтересовался он, лениво теребя пальцами полированную пуговицу своей белоснежной рубашки.
На бледных до прозрачности щеках Катрин вдруг вспыхнули пунцовые пятна:
-Если Вы приводите к самой двери моей спальни кого-то, то не сочтите за труд назвать его имя или хотя бы не издеваться, когда Вас спрашивают! Я не просила ничьего общества, вашего в том числе, так что вы совершили совершенно напрасную прогулку по лестнице! - забыв о своем страхе, она села в постели и смотрела на отчима прямо и спокойно. Тот, нимало не обратив внимания на эту гневную вспышку, вызванную его язвительным замечанием, уселся на стул возле ее кровати и вытянул ноги, изувеченные подагрой, отчего он не мог стоять долго.
Врачи между собой говорили, что он со своей водянкой, подагрой и опухолью на шее является замечательным объектом для научных исследований мистера Томаса Сиденхама*. Он же не воспринимал всерьез их советы есть поменьше жирной пищи и передвигаться самостоятельно, а не в экипаже, предпочитая терпеть боль от бесчисленных кровопусканий, что ему делал цирюльник, которому он безгранично доверял. Но для Катрин он вызвал врача, чтобы тот назвал причину ее страданий, и теперь нервно дожидался его. Внимание его привлекла вещица, лежащая на прикроватном столике; Он взял ее. Это был небольшой серебряный кулон в виде сердца, подвешенный на тонкой бархатной ленте чёрного цвета. Он открыл его и всмотрелся в потрет той, кого уже не было. От времени и воды он посветлел и вытерся, но прекрасные благородные черты все еще были явственно видны; Сверху портрета был закреплен небольшой локон светлых волос Элеоноры.
Роберт поворачивал кулон, так и эдак крутя его в руках, чтобы посмотреть на свету. Наконец, он отложил его в сторону, услышав под окном шум экипажа: доктор прибыл.
Тот оказался удивительно высоким человеком, футов шесть с половиной, не меньше, и очень худым, отчего он сутулился и держал голову наклоненной, словно бы в тяжелейшей печали. Длинные костлявые руки сжимали коричневый чемоданчик толстой кожи со всевозможным врачебным инструментом. Войдя в комнату, он церемонно поклонился и решительным шагом прошел к постели больной. Он удивительно долго заглядывал в глубину огромных печальных глаз, считал пульс, держа свои узловатые пальцы на ее хрупком запястье, все более мрачнел, однако глаза его не утрачивали выражения безразличия ко всему на свете. За все это время он не проронил ни слова, лишь изредка издавал "Гм! Гм!" с многозначительным видом;
Наконец, он отошел от Катрин и вытер руки изрядно засаленным и покрытым странными пятнами носовым платком:
-Мистер Уайт...поговорим наедине. Это я могу сказать только Вам.
Тот неохотно послушался и вышел из комнаты вслед за доктором Грином, заботливо прикрыв за собой дверь. Беседовали они тихо, и Катрин не могла различить слов, но судя по патетичному тону доктора Грина, ждать чего-то хорошего не приходилось.
-Итак, доктор, что скажете? - Мистер Уайт выглядел встревоженным, обычно несколько вальяжные манеры оставили его: он нервно щелкал суставами пальцев, издавая отвратительные звуки;
Доктор поморщился, однако счел это не столь значимым и заявил:
-С прискорбием должен сообщить, что мисс Уайт умирает: у нее скоротечная чахотка, болезнь молодых особ, молодых, ипохондрических и меланхоличных; Немало юных жизней унесла она в том году, мистер Уайт. - Доктор, с превеликим трудом подняв свою вечно поникшую, гладко причесанную голову, посмотрел на собеседника. Тот задыхался. Мясистый лоб покрылся испариной, темные глаза закатились, словно он был готов вот-вот упасть без чувств, и доктор уже вспоминал, куда он положил с утра злополучный флакончик с нюхательной солью, имевший препротивную привычку неожиданно теряться в самый нужный момент и так же неожиданно оказаться на самом виду, когда он был бесполезен. Но мистер Уайт глубоко вздохнул и пришел в себя сам, к немалому облегчению Джорджа Грина, и спросил:
-Сколько?
Доктор задумался:
-Она так юна... хотя сильный организм дает какие-то сроки... месяц, может, два. Но потом она всенепременно умрет; Отмечу, что смерть ее не будет наполнена ужасными страданиями прокаженных или страдающих чумою: Чахотка незаметно и мягко сводит человека в могилу. Это должно быть Вам утешением. Мы можем только молиться о спасении ее бессмертной души и давать ей это, - он протянул мистеру Уайту небольшой изящный флакончик темного стекла с притертой пробкой. На пергаментной этикетке изящным почерком было выведено чернилами:
Laudanum.
Катрин повернулась на бок, уютно подложила руку под голову и стала смотреть в окно, где за стеклом меланхолично терял рдяные листья старый клен; Утренний дождь прошел, уступив место густому влажному туману, подрывавшему и без того слабое здоровье лондонцев. Улица постепенно заполнилась людьми, людьми самых разных профессий и занятий. Многие из них укрывались зонтиками от мельчайших капелек воды, а тем, кто по какой-либо случайности оставил зонтик дома, ничего более не оставалось, как поднять повыше куцый воротник, зябко повести плечами, закурить и идти дальше.
Собравшись с силами, девушка поднялась с постели и, пошатываясь от сильной слабости, ставшей ее постоянной спутницей, ступила на каменный балкон, выходящий в сад; За решетчатой оградой сада была видна Флит-Стрит - одна из самых больших улиц Лондона, главный центр всевозможных развлечений горожан, а еще - расплаты за некоторые их развлечения: все окрестности улицы, по словам мистера Уайта, просто кишели чиновниками и судьями, как он сам.
В дверь постучали и ключ провернулся в замочной скважине с отвратительным визгом. Катрин вздрогнула и нервно обернулась, одновременно расправляя на бедрах складки своей белой длинной ночной сорочки, щедро расшитой нежно-розовыми рюшами и крохотными розами из лент. В комнату вошла миссис Хейг, держа в руках широкий деревянный поднос с завтраком, однако Катрин заметила, помимо привычных тарелки с кашей и чашки, еще и небольшой пузырек вроде тех, в каких аптекари продают свои снадобья.
-Что это? -спросила она и взяла пузырек в руки; Вынув пробку, она почувствовала удивительно сладкий и приятный аромат, который обыкновенно витает в церкви в виде синеватых клуб дыма от сожженного ладана. Аромат благочестия, аромат святости, - пронеслась у нее голове мимолетная мысль, - что же за вещество может обладать столь дивным запахом?
- Laudanum, - ответил мистер Уайт на ее не заданный вопрос. Она резко обернулась: он стоял у двери, опираясь о косяк пухлым плечом; удивительно, что он смог войти незаметно. - Это настойка опиума, ладана и некоторых трав с лечебными свойствами, о которых мне ровно ничего неизвестно. Ты будешь принимать его по совету врача. Он успокоит твою боль, вылечит чрезмерную нервозность и мнительность. -Роберт прошел в середину комнаты, по-прежнему ступая неслышно в своих мягких туфлях, неспешно огляделся, словно ища что-то. Катрин, так и застывшая с открытым пузырьком в руке, не смела пошевелиться.
-Ну, юная леди, и что это тут у нас? - с этими словами отчим подошел к кровати Катрин и вытащил из-под матраса выглядывавшую оттуда книгу. Это были весьма популярные тогда в Лондоне стихи Джона Донна. Мистер Уайт бегло осмотрел скромную, весьма потрепанную обложку; От времени чернила на титульной странице почти выцвели, но все же мистер Уайт понял: книга была подписана Элеоноре Уайт ее мужем, отцом Катрин. Он приподнял густые, почти сросшиеся на переносице брови, небрежно открыл книгу на середине и прочел нараспев:
Штиль.
Кристоферу Бруку
Улегся гнев стихий, и вот мы снова
В плену у штиля - увальня тупого.
Мы думали, что аист - наш тиран,
А вышло, хуже аиста чурбан!
Шторм отшумит и стихнет обессиля,
Но где, скажите, угомон для штиля?
Мы рвемся в путь, а наши корабли
Архипелагом к месту приросли;
И нет на море ни единой складки:
Как зеркальце девичье, волны гладки.
От зноя нестерпимого течет
Из просмоленных досок черный пот.
Где белых парусов великолепье?
На мачтах развеваются отрепья
И такелаж изодранный висит -
Так опустевшей сцены жалок вид
Иль чердака, где свалены за дверью
Сегодня и вчера, труха и перья.
Земля все ветры держит взаперти,
И мы не можем ни друзей найти
Отставших, ни врагов на глади этой:
Болтаемся бессмысленной кометой
В безбрежной синеве, что за напасть!
Отсюда выход - только в рыбью пасть
Для прыгающих за борт ошалело;
Команда истомилась до предела.
Кто, в жертву сам себя предав жаре,
На крышке люка, как на алтаре,
Простерся навзничь; кто, того похлеще,
Гуляет, аки отрок в жаркой пещи,
По палубе. А если б кто рискнул,
Не убоясь прожорливых акул,
Купаньем освежиться в океане, -
Он оказался бы в горячей ванне.
Как Баязет, что скифом был пленен,
Иль наголо остриженный Самсон,
Бессильны мы и далеки от цели!
Как муравьи, что в Риме змейку съели,
Так стая тихоходных черепах -
Галер, где стонут узники в цепях, -
Могла бы штурмом взять, подплыв на веслах,
Наш град плавучий мачт высокорослых.
Что бы меня ни подтолкнуло в путь -
Любовь или надежда утонуть,
Прогнивший век, досада, пресыщенье
Иль попросту мираж обогащенья -
Уже неважно. Будь ты здесь храбрец
Иль жалкий трус - тебе один конец;
Меж гончей и оленем нет различий,
Когда судьба их сделает добычей.
Ну кто бы этого подвоха ждал?
Мечтать на море, чтобы дунул шквал,
Не то же ль самое, что домогаться
В аду жары, на полюсе прохладцы?
Как человек, однако, измельчал!
Он был ничем в начале всех начал,
Но в нем дремали замыслы природны;
А мы - ничто и ни на что не годны,
В душе ни сил, ни чувств... Но что я лгу?
Унынье же я чувствовать могу!
1597 год.
Дочитав, Роберт захлопнул книгу; обрывок желтоватой потрепанной бумаги, подхваченный сквозняком, закружился в воздухе и беззвучно упал на выцветший ковер. Катрин смотрела на него глазами затравленной лани, увидевшей охотника, столь мучительным и беспомощным был взгляд ее влажно блестящих глаз;
-Прошу Вас... -тихо сказала она, - отдайте мне эту книгу. Мама завещала мне свои книги, и это одна из них. Это память о ней...
-И об отце, не так ли? - язвительно спросил мистер Уайт. Он повернулся к ней и сжал книгу в руках так, что побелели костяшки. -Знаешь, - продолжил он, - Элеонора никогда не была моей по-настоящему. Она вышла замуж ради тебя, чтобы ты росла не в нищете, чтобы дать тебе шанс! Я знал это, и я хотел избавиться от тебя, чтобы она была моей, моей безраздельно. Мне казалось, если ты исчезнешь с глаз ее, этакое живое воспоминание об ее покойном муже, она полюбит меня. Я дважды писал своему хорошему знакомому, директору из благотворительной школы для девочек, чтобы тебя приняли. Но она узнала и устроила скандал, а поскольку чрезвычайная слабость здоровья ее не позволяла ей волноваться, я смирился. Она же поклялась, что не осталось никаких памятных вещей об ее драгоценном Оливере Кларке! Что? - спросил он с издевкой, - ты вздрогнула, дитя мое: Ты помнишь прежнюю фамилию, фамилию отца? Катрин - Анна Кларк, вот твое имя! Я прав? - Роберт пришел в состояние дикого возбуждения, и без того болезненно выпученные глаза впились в лицо юной леди. Она коснулась тонких ключиц, словно пытаясь ослабить железную хватку корсета из китового уса, сжимающего грудную клетку так, что больно было дышать;
-Отдайте мне книгу, - властно сказала Катрин, подходя к отчиму вплотную. - Совершенно неважно, как Вы относитесь к моему бедному отцу, да упокоит Господь его душу. Важно, что память о нем жива хотя бы в моем сердце. И моей матери - тоже.
Что-то в ее голосе, едва слышном, мягком, но настойчивом, заставило мистера Уайта переменить свое решение выбросить книгу в едва тлеющий камин; он как-то пристыженно вручил ей книгу и вышел на балкон. Пока Катрин прятала томик Донна где-то в бесчисленных покрывалах, лежащих на ее постели, он смотрел на Флит-Стрит, вдыхал холодный белый туман и жевал губами, словно обдумывая следующую фразу. Наконец, он подошел к прикроватному столику Катрин, взял лежащую на нем Библию. Постучал ногтями, выбивая какой-то ритм, по твердой обложке, украшенной инструктированным жемчугом вензелем своей прежней владелицы, затем швырнул фолиант на шелковое покрывало:
-Это единственная книга, которую тебе стоит читать! Тогда, быть может, Святая Англиканская церковь сумеет спасти твою душу, когда ты скончаешься!
И вышел из комнаты, заперев за собой дверь.
Прошло четыре часа, и большие часы в гостиной уже успели пробить двенадцать часов; едва смолк последний переливчатый серебряный удар, дверь снова открылась. На этот раз на пороге была миссис Хейг.
-Вы меня напугали... облегченно сказала ей Катрин, - Я думала, это мистер Уайт пришел.
-Прошу прощения, мисс. А мистер Уайт по обыкновению уехал со своим другом в кофейню. Там, я знаю, они читают газеты и обсуждают то, что в них написано, а как водится, долгие разговоры о политике лишь усиливают жажду. Хозяин кофейни получает с них большую прибыль, вот что я Вам скажу. - Миссис Хейг старалась говорить бодрым голосом, однако лицо ее выражало крайнюю усталость и обеспокоенность состоянием своей подопечной. Она посетовала на нетронутый Катрин завтрак, затем, взметнув своими бесчисленными юбками, закрыла отворенное окно, лишив комнату притока холодного и сырого воздуха с улицы. Катрин безучастно наблюдала за ней, лежа в постели; Библия, оставленная ее отчимом, лежала рядом с нею, забытая. Миссис Хейг с минуту стояла молча, всматриваясь в это детское лицо, обрамленное легчайшими паутинками белокурых волос, затем подошла к ней и положила свою руку ей на лоб. Не обнаружив признаков лихорадки, горничная налила в стакан воды и отсчитала три капли золотистой настойки из пузырька.
-Выпейте, - сказала она; - вам станет легче.
Катрин с трудом приоткрыла прозрачные, в тоненькой сеточке фиолетовых вен, веки, приняла из ее рук стакан и спросила:
-Но вылечит ли оно меня? Вы знаете, что сказал врач?
Пожилая женщина замялась: -Я не должна говорить Вам об этом. Не дело прислуги вмешиваться в дела хозяев.
-Скажите мне. Пожалуйста. Если Вы мой друг. - Мягко настаивала Катрин.
Миссис Хейг вдруг странно изменилась в лице, но все же села на краешек кровати; погладила худую и бледную руку девушки- прекрасной формы, с тонкими длинными пальцами пианистки и жемчужно блестящими ногтями. Катрин напряженно всматривалась в морщинистое сухое лицо, словно желая на нем прочесть то, что не могло быть облечено в слова.
Миссис Хейг собралась с духом и выпалила:
-Доктор сказал, у Вас чахотка, Вы умираете! Он велел давать Вам это - она потрясла в воздухе пузырьком, - чтобы Ваш уход из мира был мягким и безболезненным. Я отчаянно молюсь всем святым, чтобы это неправдой, что он ошибся. Я привязалась к Вам, маленькая мисс, вы ведь были совсем ребенком, когда появились в этом доме. О! Я помню этот день, как сейчас:
Мистер Уайт, во всем черном - дублет, плащ, штаны и шляпа - все из лучшей английской шерсти и заказано у хороших портных; Тогда он был еще весьма элегантен и недурен собою. Это в последнее время он выглядит... неважно. И вот, он шел с Вашей матерью, миссис Элеонорой, держа ее под руку. Она была очень красива, настоящая леди - высокая, стройная, величественная, в длинном свадебном платье со шлейфом и фате, обрамляющей ее точеное лицо; Вы на нее очень похожи. И сзади шли Вы. Такая маленькая растерянная девочка; Ручаюсь, вы не понимали, куда Вас ведут.
-Нет. Я тогда все понимала... - сказала Катрин, опустив глаза. По впалой щеке прокатилась одинокая светлая слеза. Она смахнула ее платком; Миссис Хейг между тем продолжала:
Миссис Уайт часто плакала в спальне, когда думала, что ее никто не видит. А Вы ребенок малый, и не понимали ничего, все обижались на нее, что она замуж-то вышла. А сделала она это только ради Вас, не ради себя. Так-то мы с ней не были близки; Она мне все перед своей кончиной рассказала. Просила оберегать Вас и пытаться заменить Вам ее. Я старалась и стараюсь по сей день. Но никакая женщина не может заменить матери, я знаю, хоть у меня своих-то детей никогда не было. -Договорив, она тяжело встала и, всхлипнув, расправила юбку и собралась было уходить, но Катрин поймала ее за руку:
-Спасибо... Я очень ценю Вашу заботу. Правда. Только Вы и были моим другом всю мою недолгую жизнь...
Таинственное снадобье с названием, написанным на пузырьке по-латыни, действовало быстро; Катрин чувствовала, как голова ее делается тяжелой, словно бы наполненной свинцом, а пульс стал медленным и ровным. Все тревоги исчезли и даже мысль о мистере Уайте с его издевками казалась ужасно далекой и абстрактной; Она даже не повернула головы, когда увидела в дверном проеме чей-то стройный силуэт. Лишь когда силуэт, слегка кашлянув, чтобы привлечь ее внимание, заговорил мягким приятным баритоном, в котором, однако сквозили металлические ноты, она посмотрела на него, пытаясь сфокусировать взгляд.
Перед ней стоял весьма высокий молодой человек, чрезвычайно худощавый, полностью облаченный в черную длинную одежду старомодного покроя. Даже на руках были черные длинные перчатки, а голову венчала широкополая шляпа с перьями вроде тех, что обыкновенно украшают катафалки, и этот странный плюмаж трепетал при каждом движении воздуха или повороте головы; Весь его облик дышал мрачной аристократичностью и был тяжел, как душный смрад духов в наглухо закрытой комнате;
Почему-то Катрин не задавалась вопросом, как этот незнакомец смог проникнуть в запертую комнату, не имея ключа, а главное - зачем; Она смотрела на него. Понятно было, что лицо у него худое, вытянутое, безбородое, с резко очерченными скулами и мертвенно-белой кожей. Но рассмотреть она могла лишь нижнюю часть лица: верхняя была надежно закрыта венецианской роскошной полумаской - черной, бархатной, с алыми полосами, выполненными из сотен крохотных рубинов. Глаза из-под маски мерцали странным зеленым блеском; в его движениях было что-то кошачье, особенно когда он откидывал назад свои длинные, черные, как смоль, волосы, собранные траурной лентой в низкий хвост, спускающийся вдоль спины.
Весь его облик можно было описать одним словом: - Чёрный, - и получить полное представление об его наружности. Даже самый солнечный свет, казалось, не освещал его, а лишь подчеркивал угольную черноту его силуэта;
-Прекрасные работы, - серьезно сказал незнакомец, разглядывая рисунки, лежащие в полном беспорядке на полу. Он поднял один из них.
С листа на него смотрели обреченные огромные глаза, принадлежащие пленной русалке, в чье нежное полупрозрачное тело впивались жестокие нити рыбацкой сети. Великолепный радужно блестящий чешуйчатый хвост был весь в свежих пятнах крови. Катрин постаралась придать им всю яркость, что смогла извлечь из своей палитры, а глазам - всю живость и графичность, на которые был способен ее карандаш.
Незнакомец, внимательно ознакомившись с рисунком, отметил: - Бесспорно, у Вас талант от Бога. Но что это? - воскликнул он, подойдя к пустому холсту, одиноко белевшему на мольберте. - Я вижу здесь еще одну картину! Она будет Вашим шедевром, я уверен. - Тонкие пальцы легонько щелкнули по туго натянутому холсту. Раздался негромкий сухой звук.
-Кто Вы? - наконец, спросила Катрин. Язык с трудом повиновался ей, и голос стал очень тихим, почти неслышным. Незнакомец обернулся на ее голос и внимательно всмотрелся в нее. Его гипнотический взгляд сковывал и был почти физически ощутим. Не торопясь, он не слишком-то учтиво снял шляпу и повесил ее на длинную эбеновую трость с набалдашником в виде утиной головы, которая скорее служила ему украшением, нежели опорой;
-Я Вас знаю? - продолжала она. Незнакомец не отвечал, пристально глядя на нее из-под маски; Но она не оставляла попыток разговорить его.
-Вы знаете мистера Уайта?
И тут он ответил, сделав два шага в ее сторону:
-Да. Я его хорошо знаю. И я - Ваш Друг, Катрин. Возможно, Вы меня не помните; Но я был рядом с Вами всю Вашу жизнь и помню каждый вздох и каждый день, прожитый Вами, с самого младенчества. Я всюду следовал неотступно, оберегая и защищая, но не показываясь вам. Теперь, в минуту скорби, я здесь; и отныне я не оставлю Вас. До самого конца...
Его слова, такие мягкие, успокаивающие, вливались в ее затуманенный опиумом мозг, омывая его своим сладостным очарованием и ощущением неотвратимости конца. Катрин смотрела на себя словно со стороны и очень удивилась, когда поняла: она верит ему. Верит по-настоящему, без оглядки, и если бы он попросил ее сейчас шагнуть в пропасть, обещая, что он ее подхватит - она бы не задумалась ни на мгновение.
Смутившись, Катрин попыталась перевести разговор:
-У меня никогда не было друзей. Своим другом меня называет лишь миссис Хейг, это моя горничная, но она-то получает плату за то, что заботится обо мне; А мне всегда хотелось настоящего, живого друга, который любил бы меня просто потому, что я - его друг; И я отвечала бы на такую дружбу нежной и преданной любовью. Ведь друзья любят друг друга, правда?
-Правда. -Незнакомец подошел ближе, сел на край кровати и сжал своими облитыми в угольный шелк перчатки пальцами ее холодные руки. -Друзья и в самом деле любят друга, хотя это любовь особого рода; она не похожа на нежную любовь матери и ребенка; она не обладает жарким огнем влюбленности. Это ровное, спокойное горение, поддерживающий огонь. Маяк, светящий людям во тьме. - Незнакомец опустил голову, и Катрин стала видна тонкая ниточка ровного пробора, идущая вдоль головы. Мысли ее текли медленно, словно в полусне; Честно говоря, она сама не совсем понимала, снится ли ей этот странный диалог или нет. Все же она решилась спросить:
-Коль скоро Вы мне друг, почему я не знаю Вашего имени? Я всегда полагала, что друзья должны быть хотя бы немного знакомы.
Человек в чёрном, казалось, ждал этого вопроса; Он усмехнулся едва заметно краем тонко очерченных губ и безо всяких раздумий ответил:
-Не в этом случае, мисс Уайт. Я могу быть Вашим Другом лишь до тех пор, пока вы не знаете моего имени и не видели моего лица.
-Почему?-задала Катрин вопрос неровным, срывающимся голосом. Странное волнение охватило все ее существо;
Незнакомец поднялся на ноги и снова прошел в середину комнаты, взметнув складками своего широчайшего плаща. На мгновение Катрин показалось, что на тонкой ткани его переливаются какие-то весьма зловещие рисунки, но это странное видение исчезло, едва она моргнула;
-У людей должны оставаться какие-то маленькие тайны. Этакое запретное пространство, комната, ключ к которой имеет лишь сам хозяин. Вот, например, мисс Уайт, у Вас тоже есть кое-какие тайны, не правда ли?
При слове "тайны" Катрин задрожала, словно бы в приступе лихорадки. Тот, кто называл себя Другом, заметил это, но не счел нужным или уместным говорить об этом. Он прохаживался по комнате ленивым шагом; Катрин неотрывно следила за ним глазами, насколько это могло позволить ее опиумное оцепенение. Наконец, Друг опустился на колени и осторожно подобрал с пола уже полюбившийся ему рисунок русалки.
-Все Ваши работы - это как слова в предложении, которые нужно лишь сложить, чтобы понять, что Вы весьма одиноки и страдаете от своего одиночества. Вы просите, нет - умоляете о помощи!
Катрин тяжело поднялась с постели, неверными мелкими шагами подошла к Другу и опустилась рядом на холодный пол; Ее голова была низко опущена, а длинные волосы полностью закрыли лицо, так что он не мог видеть выражения ее глаз. Помолчав с минуту, она ответила:
-Едва я научилась рисовать благодаря мисс Бёрнс, моей гувернантке, мистер Уайт стал продавать мои картины. Она висят во многих кофейнях и трактирах, по крайней мере, тех, где он бывал хоть раз; У любого его друга всенепременно имеется один мой набросок или картина. Людям они нравились, Вы правы: эти картины - это я сама. Иногда я думаю: каждая из этих русалок или фей живет внутри меня, и всякий раз это я сама... Я в картинах живу и умираю, опускаюсь в морскую пучину и возношусь на небеса, вижу то, чего никогда не видела. Но я отошла от темы. Всякий раз мистер Уайт просит написать еще одну картину, чтобы отдать или продать ему кому-то... во имя его собственной выгоды, конечно; Ему отчаянно не хватает денег - дом достался ему по наследству, чтобы содержать его, нужны большие деньги. Жалованья судьи не хватает, чтобы жить на широкую ногу, как он привык, и он начал влезать в долги; Расплачивается с ними он, продавая вещи из дома и мои картины. А я не могу заставить себя творить по его указке. Поэтому последние мои работы... - Катрин остановилась, чтобы перевести дух, но незнакомец продолжил ее фразу, накрыв ее ладонь своей:
-Поэтому последние Ваши работы - не Ваши. Они, несомненно, написаны Вашей рукой, но в них нет Вас; Они пусты и мертвы. И люди не очень-то хотят их покупать. Это весьма и весьма злит Вашего отчима, поэтому он дурно к Вам относится в последнее время, верно? Но именно эта работа - он потряс в воздухе рисунком, который все еще держал в руке - настоящая, не так ли? Вы написали ее, когда впервые увидели кровь на своей подушке.
-Откуда Вы это знаете? - изумилась Катрин. Глаза ее были широко раскрыты и, казалось, хотели проникнуть под маску Друга, чтобы увидеть, что скрывается там, под нею. Однако она оставалась такой же непроницаемой, как и выражение его изумрудных странных глаз. Друг осторожно положил рисунок и повернул голову к Катрин.
-Я же говорил, что я все знаю о Вас, мисс Уайт. Но нам пора прощаться; Скоро придет Ваш отчим. Не говорите ему о нашем знакомстве, не то будет беда. Пусть это останется нашей маленькой тайной. Запретной комнатой, ключ к которой имеем только мы. - Повторил он свои недавние слова и улыбнулся. -До свидания, мисс Уайт. Я приду завтра.
Катрин робко улыбнулась и взмахнула рукой:
-До свидания...
Она все так же сидела на полу, окруженная своими рисунками, пребывая в глубокой задумчивости, когда вернулся мистер Уайт и застал ее в таком состоянии:
-Ты уже проснулась, соня. Вижу, лекарство возымело свое действие: Ты выглядишь значительно лучше. - бодро сказал Роберт. Катрин очнулась и медленно подняла голову. Роберт смотрел на нее сверху вниз, слегка пошатываясь, взгляд его был влажным и мутным, а одежда и дыхание издавали резкий запах алкоголя.
-Вы очень пьяны, сэр, -сказала Катрин, поднимаясь на ноги и выпрямляясь во весь рост, - я попрошу Вас оставить меня и подняться, когда вы будете трезвы настолько, чтобы вести беседу. -Она едва сдерживала внезапный гнев, переполнявший ее. Отчим с каждым днем раздражал Катрин все больше, а разговор со странным незнакомцем в чёрном придал ей уверенности, которой не было раньше; она почти не боялась отчима, человека, который еще утром внушал ей необъяснимый ужас и смятение. Роберта, казалось, только позабавила эта дерзкая реплика: он расхохотался - громко и противно. Его пьяные, бессмысленно закатившиеся свинячьи глазки уставились на девушку, стоящую в трех шагах от него.
- Вот какая ты стала смелая! - бросил мистер Уайт с притворным удивлением.-Удивительно, до чего же быстро опиум меняет людей! Если бы я не знал, что ты приняла Laudanum, я, пожалуй, решил бы, что в тебя вселился дьявол! Ну что же, у самых ворот доктор обмолвился, тебе полезно узнать мужчину, перед тем, как... - Роберт, не договорив, вытянул руки вперед, делая вид, что хочет схватить падчерицу за горло. Та отшатнулась в испуге, закрываясь руками от его жадных пальцев, ощупывающих хрупкий торс, чтобы расстегнуть туго затянутый корсет. Катрин отчаянно вырывалась, молча и яростно, как певчая птичка, попавшая в руки злого уличного мальчишки. Крик застрял в ее горле, она задыхалась, а в глазах стремительно темнело. Уже теряя сознание, она успела подумать о том, что насилие отчима над нею, узнай об этом цивилизованное английское общество, обернулось бы немыслимым скандалом и несмываемым позором для мистера Уайта на всю его оставшуюся жизнь. А что до нее - ей осталось жить недолго, а о мёртвых воспитанные люди либо говорят хорошо, либо ничего, и ее такой расклад вполне бы устроил.
Мистер Уайт опомнился, лишь когда Катрин вдруг прекратила сопротивляться и бессильно обмякла в его руках, точно мёртвая; Мистер Уайт, от внезапного ужаса растерявший всю свою хмельную удаль, положил падчерицу на пол и расшнуровал лиф ее сорочки, чтобы ей легче было дышать. С превеликим трудом удерживался он от того, чтобы не коснуться маленькой девичьей груди - молочно-белой, с нежными венками, просвечивающими под кожей. Он непременно сделал бы это, но миссис Хейг, привлеченная шумом, торопливо поднималась по скрипучей лестнице, чтобы узнать, в чём дело. Заслышав ее шаги, мистер Уайт быстро, путаясь отчаянно дрожащими пальцами в тонких завязках лифа, зашнуровал его; Едва он успел это сделать, как дверь с тяжелым стуком отворилась, и в комнату влетела встревоженная горничная.
-Что случилось? - громогласно вопросила миссис Хейг; Она тяжело переводила дух. Отдышавшись немного, она подошла к неподвижно лежащей Катрин и легко подняла ее, словно пушинку, чтобы уложить в постель. Мистер Уайт сидел на полу и беззвучно открывал рот, точно вытащенная на берег издыхающая рыба, не в силах ответить на вопрос миссис Хейг. Впрочем, ей уже это было не нужно: она хлопотала возле бездыханной Катрин - смачивала ледяной водой кусок ткани, чтобы положить его на бледный высокий лоб, вынула из шкафчика нюхательные соли и теперь сидела возле девушки, наблюдая, как медленно и неохотно возвращается к ней жизнь; И лишь когда к мраморно-белому лицу прилила кровь, так что оно стало просто бледным с ярким чахоточным румянцем, пылающим на скулах, а веки Катрин задрожали, мистер Уайт подошел к ней и принялся растирать мочки ушей под неодобрительным взором миссис Хейг.
-Дайте ей еще лекарство. Печально, если бедняжка будет помнить, как лишилась сознания, - извиняющимся голосом сказал ей Роберт. -Ей и так недолго осталось.
Миссис Хейг мазнула по нему недоверчивым взглядом, о чем-то смутно догадываясь, но не решаясь даже думать об этом:
-Не стоит. Очень немногие люди помнят, как упали без чувств. Лишь то, что предваряло этот инцидент. - Очень спокойно произнесла она, многозначительно подняв вверх палец, украшенный тусклым медным кольцом.
Мистер Уайт страшно рассердился, от гнева его и без того красное лицо сделалось отечным. Казалось, ткни его пальцем - и он лопнет как переспелый фрукт. Он надулся подобно индюку, готовый уже разразиться витиеватой речью на тему, как несчастна жизнь Катрин и как ему, единственному человеку, заботящемуся о ней, самым наглым образом перечат, но тут она открыла глаза, и речь застряла у него в горле. Он выбежал вон со всей стремительностью, на какую были способны его изувеченные подагрой ноги.
-Что случилось? - встревоженно прошептала миссис Хейг, низко склонившись над Катрин, - Я услышала шум сразу после того, как он вошел в комнату и незамедлительно поднялась наверх; Когда же я вошла, мистер Уайт показался мне похожим на преступника, которого застали на месте преступления. Так что, дитя мое, не отводи глаз: я знаю, что твой обморок случился неспроста.
Катрин подняла застланные слезами прозрачные глаза и вдруг порывисто схватила морщинистые теплые руки горничной, прижимая их к себе, словно утопающая.
-Я не могу рассказать Вам об этом. И никому не смогу. Никому и никогда. Пусть все, что произошло здесь, в этой комнате, будет похоронено вместе со мною под шестью футами земли; Мистер Уайт... какой бы он ни был человек, он все же любил маму, по-своему, но любил. И хоть я откровенно ненавижу его, я не должна разрушать его жизнь или вредить ему: Мы с ним в одной лодке и оба - живые мертвецы!. Его дни сочтены, как и мои... - Катрин неотрывно смотрела в окно, словно увидела там нечто необыкновенное. Направив свой взор туда же, миссис Хейг убедилась, что окно выглядит по-прежнему весьма прозаично и даже занавешено плотной бордовой тканью, тяжелыми складками спускающейся к полу.
Женщина понимающе кивнула, не решаясь пускаться в дальнейшие расспросы: Смертельная бледность и патетический тон Катрин напугали её. Решив, что девушка, по всей видимости, бредит, она заботливо подоткнула ей одеяло, вытерла платком свой большой ястребиный нос, пожелала спокойной ночи и вышла; Катрин проводила ее глазами. Странное волнение охватило все ее существо, предчувствие чего-то значимого тревожило юную душу; ей захотелось рисовать. Что именно - она пока не знала, и не хотела думать об этом. Сев на низкий табурет перед мольбертом, она углубилась в работу при свете шести свеч в небольшом серебряном подсвечнике, который мистер Уайт неоднократно грозился заложить, чтобы расплатиться с многочисленными долгами. Почему он этого не сделал, оставалось загадкой, ведь из старинного дома были вынесены почти все по-настоящему ценные вещи, а большой штат слуг - распущен.
Наверное, все дело в том, - размышляла Катрин, - что он очень дорожит этой комнатой, где живут бледные призраки прошлого; Именно здесь Элеонора проводила все свое время за чтением книг и вышиванием. Именно здесь она наслаждалась восходами солнца, и здесь же наступил закат ее жизни; В комнате все еще витал запах ее духов, почти неуловимый, но не исчезающий со временем. Входящий всякий раз невольно замирал, втягивая голову в плечи, словно готовясь увидеть в этой мрачной торжественной обстановке нечто не поддающееся объяснению современной науки.
Между тем на холсте возник хаос тонких четких линий, в которых можно было различить бушующее мрачное море и изящный киль тонущего корабля; Катрин работала сосредоточенно и быстро, словно ее руку вела рука другая, принадлежащая какому-то невидимому, невероятно точному и талантливому творцу. Очень скоро из нескольких уверенных линий выросла скала, об которую, судя по всему, и разбился корабль; На самой ее вершине сидела длинноволосая русалка и, таинственно улыбаясь, протягивала гибкие руки к кораблю. На тонком запястье сверкал браслет, очевидно, смытый водой с руки утопленницы.
Время летело незаметно; Погруженная в работу, Катрин и не заметила, как взошедшее солнце осветило изнутри плотную занавесь на окне, наполняя комнату зловещим темно-красным светом. Белоснежный холст казался теперь пропитанным кровью. Девушка отложила грифель и подошла к окну. Глаза ее болели и слезились после бессонной ночи, так что когда она сорвала плотную завесу, ей пришлось закрыть их, чтобы непривычно яркое для Англии осеннее солнце не ослепило ее.
Город только начал просыпаться: Сонные одинокие путники, позевывая, шагали по свободной еще улице. От их дыхания в стылом утреннем воздухе поднимались клубы пара. Кто-то был пьян и, пошатываясь, передвигался ощупью; Кто-то сосредоточенно глядел себе под ноги в надежде отыскать оброненную кем-нибудь монету или хотя бы что-то съестное, даже если это всего лишь огрызок яблока. Это было беднейшие жители Лондона, их легко можно было узнать по ветхой одежде и жадному блеску в глазах. Страшная худоба выдавала их голодное существование. В противовес им по улице стройными рядами чинно шагали джентльмены, сияя начищенными туфлями и парадными костюмами. Роскошные, поражающие своим разнообразием и пестротой шляпы венчали их надменно поднятые головы; Почти у каждого в руках был молитвенник - люди спешили на воскресную раннюю службу в церкви.
-Все-таки удивительно, насколько лицемерно-набожны англичане: Вы стараетесь сделать все, чтобы казаться благодетельными, и в то же самое время, это далеко не так, - раздался за спиной Катрин уже знакомый ей голос, - Признаться, меня это начинает порядком раздражать, хотя всего несколько лет назад я смотрел на это с некоторой долей юмора.
Катрин круто повернулась на носках и, радостно улыбнувшись, приветствовала Друга. Тот снова стоял возле мольберта, придирчиво рассматривая сделанный за ночь набросок.
-Очень, очень хорошо, мисс Уайт. Я же говорил, что это будет Ваша лучшая работа. Но скажите мне, как вы можете изображать то, чего никогда не видели? Вы же никогда не были на море, тогда как Вы можете изображать его с такой живостью и страстью? А кто научил Вас рисовать чувства? Я почти слышу доносящиеся с корабля отчаянные крики умирающих людей! - Друг на мгновение закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Катрин с улыбкой наблюдала за ним, отмечая про себя удивительную плавность движений этой фигуры, облаченной в вечный траур: он двигался, как танцор.
-Это всего лишь эскиз, - мягко сказала она, - думаю, когда картина будет закончена, о ней можно будет судить. Но мне приятно Ваше внимание. Правда. - Она подошла к Другу и неуверенно коснулась его руки, облаченной в перчатку; Даже сквозь плотный шелк она почувствовала идущий от нее холод.
-Такая холодная... - удивленно протянула Катрин, - Вы здоровы?
Друг рассмеялся едва слышно; Катрин впервые слышала его смех, и от него ей стало тоскливо и засосало под ложечкой. Она отпустила его руку и чуть отступила назад.
-Честно говоря, я не уверена, что Вы мне не снитесь, - призналась она, - но если Вы - сон, то, пожалуйста, продолжайте мне сниться: это приятный сон, хотя... иногда он бывает жутким. Как, например, сейчас: Вы холодны как лед.
Друг прекратил смеяться и вновь сделался очень серьезным.
-Простите, что напугал, мисс Уайт; Но уверяю Вас - я не бред воспаленного разума. Я - реален. В этом доме я не хочу показываться никому, кроме Вас. Пока не хочу.- сказал Друг, делая какой-то странный упор на слове "Пока".
Катрин еще обдумывала его слова, как на лестнице послышались тяжелые неторопливые шаги: миссис Хейг уже проснулась и теперь поднималась наверх, чтобы отнести Катрин завтрак и помочь ей одеться; Мистер Уайт никогда не позволял обитателям своего дома пропускать воскресные службы - исполнение этого долга он считал первостепенным - и даже в самую жуткую погоду, когда добрый человек собаки на улицу не выгонит, гордо подняв голову и придерживая руками парик, пробирался сквозь снег, ветер и дождь к воротам церкви, чтобы послушать мессу.
Катрин застыла на мгновение, заслышав скрип ступеней, словно кролик, почуявший лисицу, а затем в панике заметалась по комнате:
-Сейчас придет миссис Хейг, она не должна Вас видеть! Вы должны уйти, немедленно!
Друг, наконец, оторвался от рисунка, который все это время изучал, и поднял голову; Рубины на роскошном черном бархате маски сверкнули зловещим алым огнем. Он улыбнулся, неспешно нахлобучил на голову шляпу со странным плюмажем и... удобно уселся в кресле, закинув ногу на ногу. Катрин, пораженная его престранным поведением, встала впереди кресла, загораживая его собой и молясь, чтобы миссис Хейг оказалась достаточно благородна, чтобы не рассказывать мистеру Уайту о незнакомце, каким-то неведомым образом очутившемся в спальне её подопечной. Когда же та вошла, держа перед собою поднос с завтраком, его не было в кресле: Друг исчез.
-Доброе утро, мисс Уайт. С кем это Вы разговаривали? - осведомилась пожилая женщина, ставя на столик поднос, на котором дымилась каша, несколько ломтиков поджаренного хлеба и чашка теплого молока. Она тяжело разогнулась - больная поясница давала о себе знать, - и внимательно всмотрелась в растерянное лицо Катрин. Та, пораженная столь внезапным исчезновением Друга, только и нашлось ответить:
-Доброе утро, миссис Хейг... Ни с кем я не разговаривала. Вам, вероятно, послышалось.
Но не зря отличительными чертами миссис Хейг были крайнее недоверие и подозрительность; Она уперла руки в бока, разминая пальцами поясницу, обвела внимательным взглядом комнату и заявила:
-Ну уж нет, моя дорогая!.. Я точно слышала: Вы с кем-то разговаривали. Поймите меня, я не хочу Вам зла, но подвергать свою жизнь и непорочное имя риску... - Не дав ей договорить, Катрин подхватила ее руку и подвела женщину к мольберту:
-Вероятно, вы слышали, как я разговаривала сама с собой, когда рисовала этот эскиз. Я часто рассуждаю, когда рисую. Помогает отвлечься.
На лице миссис Хейг разгладились складки; Она удовлетворенно кивнула и, будучи человеком простым и весьма далеким от искусства, даже не взглянула на рисунок; расставив тарелки и чашки, пригласительным жестом указала на стул:
-Присаживайтесь, мисс Уайт: вам надо, наконец, поесть. Только не слишком затягивайте, надо скорее одеваться: Мистер Уайт уже собрался и ждет внизу, чтобы всем вместе идти на службу.
Катрин, довольная удавшейся хитростью, впервые за долгое время поела с аппетитом, с немалому удивлению горничной.
-Кажется, наша кухарка сегодня в ударе! - рассмеялась она, - Я давно не видела, чтобы Вы ели охотно. Я передам миссис Гилл, что Вы сегодня настолько высоко оценили ее стряпню, что даже согласились позавтракать.
Кухарка миссис Гилл, маленькая женщина лет сорока, особа суетливая и расторопная, воспринимала каждую тарелку недоеденного кушанья как личное оскорбление и уже не раз грозилась уволиться, если капризные господа не перестанут бросать собакам нетронутую пищу. Впрочем, она и не думала исполнять свои обещания, ограничиваясь ворчанием, которое слышали лишь судомойка и сама миссис Хейг.
Катрин, улыбаясь, кивнула, а миссис Хейг внезапно схватилась за голову, как человек, который едва не забыл нечто крайне важное.
-Вам придется выпить это, - вытащив из кармана уже знакомый Катрин пузырёк, она поставила его на стол; Едва взглянув на него, девушка побледнела, а затем обратилась к миссис Хейг:
-Прошу вас, позвольте мне принять его после нашего возвращения: лекарство вызывает сонливость и рассредоточение духа, а я хочу послушать мессу в трезвом уме.