Аннотация: Взаимная ненависть, растянутая на века. Арьяварта, Русколань, Аркона, наши дни...
"...Неужели за гранью широкой земли
И за гранью небес вы узнали врага?"
Николай Гумилев
Стоит мне закрыть глаза - и вихрь воспоминаний подхватывает мою душу и уносит в никому теперь уже не ведомые края. Это странно, но это так: я живу прошлым, но не тем прошлым, которое принадлежит мне с рождения, а древностью - теми картинами, которые доводилось видеть моим предкам, или даже мне самому - в иных жизнях. Эти жизни проходят перед моим внутренним разумом, и каждая из них имеет смысл в своих границах, но общего смысла у них нет, во всяком случае, он мне не ясен. Мне скучно жить без этого смысла, потому что когда я думаю о будущем, мне представляется не краткий срок, за который нужно успеть "взять от жизни все", но бесконечная пустота, по которой из тела в тело швыряет нас чья-то чужая воля. Но все же одна история дает мне призрачную надежду на то, что наше существование имеет хоть какой-то смысл. Ее я и хочу вам рассказать.
Не знаю, сколько веков назад это было, но я был северным воином, конным гвардейцем из Русколани, столицы великой Арьяварты. Наяву я никогда не слышал этих названий, но произнеся их про себя, я чувствую, как кровь быстрее бежит по жилам и сами собой сжимаются кулаки: когда-то единственным смыслом моей жизни было защищать древнюю землю ариев, которых также называли россами. Чаще всего нам приходилось отбивать набеги раскосых кочевников с Юга, иногда прорывавшихся даже к стенам столицы. Низкорослые, грязные, движимые лишь страхом перед знатью и жаждой грабежа, они бессильно разбивались о наши ряды, закованные в сталь, откатывались в степи, но через год, два или три приходили снова. Но то, что навсегда врезалось мне в память, началось не на южных, а на западных границах Арьяварты.
Вместе с жившими на берегах Янтарного Моря венетами мы воевали против Готтхарда Кровавого, объединившего под своей властью множество племен Закатных Земель и считавшегося непобедимым. Что ж - мы развеяли миф о его непобедимости в битве при Хорнзее, когда Готтхард, посчитав нас разбитыми, бросил в атаку свой последний резерв - тяжелую готскую конницу. Удар закованных в тяжелые латы людей и коней был ужасен, они смяли остатки нашей пехоты, но из-за своей неповоротливости не смогли противостоять конной гвардии. В ближнем бою на мечах мы обратили этих надменных ландтрайксов в бегство. Увидев это, дрогнуло все войско Готтхарда, только что уверенное в собственной победе, и нам осталось только преследовать охваченного паникой противника. Тогда в моих руках и оказался райкс Ольрих Тремптский, которого мы ненавидели буквально все - от царя и бояр до последнего ополченца. На его совести были вырезанные под корень знатные роды венетов, сожженные со всеми жителями селения и клятва сравнять Русколань с землей, а всех жителей Арьяварты заставить забыть родной язык и собственное великое прошлое.
Во время бегства с поля боя Ольрих был ранен в ногу стрелой, и бешеная скачка причиняла ему такие страдания, что в конце концов он просто не удержался в седле, и через мгновения я уже стоял над ним с обнаженным мечом в руке. Трудно сказать, что помешало мне сразу прикончить этого бешеного палача: возможно, я в глубине души просто не верил, что подобное чудовище можно убить так же, как любого другого человека. Во всяком случае, я не ожидал того, что произошло затем.
Военачальник, с ног до головы покрытый кровью, соратник великого завоевателя, решавший судьбы народов и стиравший с лица земли города, подполз к моим ногам и принялся умолять меня оставить его в живых, обещая горы золота и драгоценностей. Когда он понял, что вызывает лишь отвращение, то выхватил кинжал, но я легко обезоружил Ольриха и бросил обратно на землю, приставив острие меча к горлу райкса. Теперь мне мешало прикончить его лишь нежелание так легко отпускать палача венетов и ариев к праотцам. Мои соратники поняли это и начали разводить костер. Услышав потрескивание пламени, Ольрих побледнел и снова начал просить пощадить его. Я прервал его мольбы:
-Я тебя, собаку, щадить не собираюсь. Скажи мне только, почему ты не можешь встретить смерть как мужчина?
Райкс замолчал, и страх в его глазах уступил место ненависти:
-Ты бы так же вел себя на моем месте.
-Нет! Никогда! - я плюнул в сторону, чем вызвал хриплый смех Ольриха:
-Ха! В бою смерть приходит неожиданно, ты не ждешь ее, и ты можешь ее избежать - вот почему ты считаешь себя храбрецом! А когда она неотвратима, ломается любой. Я много раз это видел...
-В конце концов, умирает каждый. Только такой трус, как ты, никогда не попадет в Сваргу, или как вы там называете Чертоги Богов!
-Эти сказки придумали пастухи, чтобы легче было гнать скот на убой.
-Хорошо. Ты не веришь в Богов. Но сейчас тебя ждут пытки, ты ответишь за всю пролитую тобой кровь венетов и россов. - мой клинок покачивался возле его горла - Почему ты не бросишься на это острие, чтобы избежать страданий?
Он не ответил, но так затравленно посмотрел на меня, что я понял: смерть казалась ему еще более ужасной, чем пытки. Я и раньше встречал таких людей. Некоторые воины, попав в плен, проходили через все мыслимые унижения и страдания, но лишь только им угрожали смертью - и они ломались, предавали соратников и Родину. Но понять этого я не мог. Напротив, я считал смерть лишь переходом в мир предков, в Сваргу, в Ирий, и разумеется, выбрал бы ее, а не пытки.
Не стану описывать то, как отвечал за свои страшные дела Ольрих. Скажу только, что мы так и не довели до конца задуманное, не заставили его испытать все то, через что по его воле проходили наши сородичи. Когда райкс уже охрип от крика и повернул ко мне свое искаженное болью лицо с безумными глазами, я отвернулся, бросив кому-то из сортаников: "Кончай с ним!"
Моя же смерть настигла меня через годы - на восточных рубежах. Кривая сабля опустилась на мой шлем, и я вылетел из седла. У меня еще хватило сил перевернуться на спину, чтобы увидеть стремительно темнеющее небо, по которому бежали черные трещины. После этого нахлынула новая волна боли и тошноты, и уже в полной темноте я почувствовал, как что-то подхватило меня и несет, вращая, не то вверх, не то вниз...
Прошли века, а может быть - и тысячелетия. Еще несколько раз я жил на земле, и вспоминая об этом, могу увидеть, как сменялись в борьбе за существование расы, народы, державы, сегодня наводившие ужас на соседей, а завтра рушившиеся в безвестность, и спустя несколько поколений потомки великих прадедов уже спокойно прозябали в дикарстве или рабстве, ничего не зная ни о величественных городах, некогда населенных их предками, ни о многотысячных воинствах, разносивших по свету славу их народа. Кто скажет, есть ли Богам, созерцающим этот хаос, дело до кого-то одного из людей? Скорее всего, нет. Но когда я вспоминаю окончание этой истории, растянувшейся на века, я сомневаюсь в безучастности высших сил.
В новой жизни я принадлежал к племени русов, наверняка бывших потомками тех древних россов, или ариев, которые защищали Русколань. Наша слава померкла, великие походы стали достоянием легенд, а древнее единство было разорвано. С юга шла Чума - моровое поветрие, заставлявшее северян отвергать родных богов и поклоняться тщедушному висельнику-иудею, требовавшему убивать иноверцев. Фризы, саксы, даны и прочие наши соседи склонились перед распятым, а далеко на восходной стороне наши родичи резали друг друга в усобицах, привлекая к братоубийству то степные орды, то ватаги викингов. Нам, чтящим Свантевита, Келагаста, Радгаста и иных старых Богов, оставался лишь остров Руян - жалкий остаток былого могущества, ничтожный перед лицом окружающих со всех сторон врагов. И когда эти враги, объединенные своей страшною верой, под предводительством жрецов Распятого нахлынули, чтобы раздавить нас - мы были обречены. Ведь бежать или сдаваться мы не собирались...
Каждый из нас дрался как волк, попавший в кольцо охотничьих псов, как медведь-шатун, на которого нарвались охотники. Строй наших щитов был нерушим, и я сломал два копья, прежде чем обнажил меч - но натиск обезумевших от жажды разрушения крестоносцев расталкивал нас, разрывал строй, топил в своих водоворотах, в блеске и лязге металла. Нас оттеснили за стены града, сбросили со стен, принялись загонять в глухие углы, но и будучи прижатыми к стенке, растеряв товарищей, истекая кровью, мы продолжали драться - я не видел в то время других, но верю, что никто из них не предал клятву верности Арконе, Городу-Храму. Нас могло спасти лишь чудо, лишь вмешательство Богов, честь которых мы защищали... но чуда не произошло. Я так долго дрался в углу Свантевитова Храма, озаряемого разгорающимся пожаром, что мой щит треснул пополам, и я, отбросив его, продолжил сражаться двумя мечами - своим, доставшимся от отца, и чужим, какого-то безымянного датского кнехта. Меня смогли достать лишь копьем, вошедшим в плечо, сминая кости. От боли мое сознание помутилось, и этой заминкой воспользовались враги. Вскоре я был сбит с ног и оглушен.
Когда я пришел в себя, то мои конечности уже были связаны, кроме того, правая рука совершенно не повиновалась, а в пробитом плече при малейшем движении начинал шевелиться комок боли. Мы, пленные, сидели и лежали под открытым небом, невдалеке от вовсю пылающего Храма. И я сразу узнал в сопровождаемом крестоносцами жреце того, кто давным-давно носил имя Ольриха, не смотря на то, что теперь у него были черные волосы, а лицо было поражено какой-то болезнью. Что-то неуловимо знакомое было в его чертах... да он и сам узнал меня. Меня передернуло, когда глаза "Ольриха", гноящиеся в уголках, загорелись мрачным торжеством, а рот искривился в усмешке. Воины же за его спиной уже суетливо располагали предметы, пыточное назначение которых не вызывало сомнений.
Он, ныне жрец Распятого, не сказал мне ни слова. Он просто направился ко мне, взяв у одного из своих спутников-крестоносцев меч. Собрав всю волю в кулак, пересилив боль в плече, я поднялся на ноги, держа перед собой здоровую левую руку, к которой была привязана безвольно болтающаяся правая. Сопровождающие "Ольриха" встревожились, окружили нас, но он со смехом что-то приказал им на неведомом мне языке и приставил острие меча к моей груди. "Ну же! - говорили его глаза, пораженные недугом - Теперь ты видишь, что такое бессилие перед лицом Смерти? Теперь ты понимаешь, почему люди так хватаются за веру в древнего иудея, воскресшего из мертвых и обещавшего то же самое своим последователям? Признай свою слабость. Склонись..." В этот момент я, вложив все силы в толчок ногами, прыгнул вперед.
Каждый из нас, воинов Арконы, владел этой ухваткой, позволявшей внезапно сбить врага с ног. Благодаря ему я не раз выходил победителем из разных поединков - и дружеских, и смертельных. Невозможно описать словами боль, которую чувствуешь, когда ребрами насаживаешься на металл. Еще живым упав на жреца-"Ольриха", навалившись на него всем весом, я почувствовал, как острие меча выходит у меня из спины - но пальцы левой руки уже сомкнулись на шее подмятого мною врага, и вряд ли их легко разжали после того, как жизнь покинула меня.
Осталось досказать совсем немного. Недавно я снова увидел Ольриха. Какой-то телеведущий представил его как "молодого энергичного политика". Теперь он, ожиревший, обрюзгший, шепелявящий, совсем не похож на того белокурого красавца, который залил кровью берега Янтарного Моря - но я узнал его без труда. Он, поминутно заглядывая в листок конспекта, вяло бурчал что-то о "зарубежных грантах", "эффективном менеджменте", "несоответствии традиционного славянского менталитета ценностям открытого общества" и "избытке населения в России, препятствующем ее гармоничной интеграции в культурно-экономическую постиндустриальную сферу"... Давний враг казался полумертвым маразматиком, но его выдавали глаза, поблескивающие за стеклами очков. Живые, ясные, они горели той же ненавистью, тем же древним презрением к тем, кого их обладатель решил уничтожить. Видно, слишком хорошо служил предатель Севера Ольрих тем силам, которые стояли за его ненавистью, если они раз за разом вырывали его душу из небытия, облекая в плоть и вдохновляя на новые убийства!
Что ж - теперь я догадываюсь, чего хотят от меня мои Боги, вновь и вновь сталкивающие меня с этим чудовищем. Инстинктивная ненависть к чужакам сплачивает бритоголовых мальчишек на темных улицах, но я - я ненавижу убийцу моего рода и моей страны разумом, потому что слишком хорошо знаю ничтожество этого ублюдка. О, конечно, он окружил себя охраной, он хорошо платит своим холуям, чтобы спокойно претворять в жизнь свои планы в тиши кабинета... Но он судит других по себе, и многого не может даже представить.
Например, он не может даже помыслить о том, что кому-то хватит одного стремительного рывка прямо перед ничего не ожидающими телохранителями, чтобы через мгновение всадить несколько пуль в его жирное тело, а последнюю приберечь для себя - если только эту последнюю пулю не опередят выстрелы очнувшихся холуев. Он не может подумать, что не "шахид", не мусульманин, не чеченский террорист, а обычный русский человек способен отдать себя на растерзание взрыву самодельной бомбы - только чтобы захватить с собой и его. Он не может представить себе этого - а я могу.